Удивительная дань уважения взаимным достоинствам двух противников. Имей бы он «весь ум Саладина», Ричард действительно творил бы чудеса. Разве он не дошел до предвидения романтического решения судьбы Сирии, когда предложил свою сестру в жены брату Саладина! Этот проект сорвался, поскольку он поставил условием переход сарацина в христианство, да и сам крестовый поход, несмотря на постоянно проявлявшуюся чудесную доблесть, [205]

не достиг своей истинной цели — освобождения Иерусалима. Ричард в огорчении отказался совершить паломничество в Святой город, хотя он был уже открыт для христиан. И очень показательно, что именно несогласие между двумя западными королями стало причиной этого полупоражения в борьбе с восточным миром.

II. Коронация императора

Они повели императора к церкви Святой Софии, а когда подошли к ней, то обогнули ее и завели императора в особую комнату. Там его раздели и разули, затем натянули на него алые парчовые чулки и обули в туфли, усыпанные драгоценными камнями; после этого на него надели очень богатую котту, спереди и сзади всю вышитую золотом. И наконец, надели паллиум, одеяние, спереди спадавшее до стоп, а сзади столь длинное, что им опоясываются и перекидывают назад через левое плечо. Паллиум был также очень красивым и богатым, снизу доверху украшенным драгоценными камнями.

После этого его закутали в очень дорогой плащ, усыпанный драгоценными камнями, из которых были выведены изображения орлов, и они сияли так, что плащ казался пылающим.

Когда его одели, то повели к алтарю, и граф Луи де Блуа нес его императорский штандарт, граф де Сен-Поль — его меч, а маркиз Бонифаций Монферратский — его корону; два епископа поддерживали под руки маркиза, несущего корону, а два других епископа сопровождали императора; все бароны были в пышных одеждах, и не было ни одного француза или венецианца, не наряженного в парчу и шелка.

Этот кортеж, направлявшийся к церкви Святой Софии, построенной во времена величия Византии (VI в.) и [206] восхищающей людей по сей день, был кортежем первого императора латинского Востока, волею совершенно непредвиденных обстоятельств вознесенного на трон Юстиниана. Рыцарь, коему выпала эта честь, Балдуин Фландрский, граф Фландрии и Эно, каким бы ни был могущественным сеньором, должен был испытывать необычайное волнение, достигнув столь нежданной почести. Для всех западных людей император Востока, единственный истинный наследник императоров римских, олицетворял собой высшую власть; и с начала крестовых походов, каковы бы ни были трудности в отношениях между Византией и Западом, весь христианский мир тем не менее проявлял к тому, кто занимал трон Константина, такое почтение, какого германский император никогда не испытывал. Итак, чреда событий, начавшихся с изменения направления крестового похода и ускоренных внутренними раздорами в Византии, завершилась в воскресенье 16 мая 1204 г. коронацией франкского рыцаря, одного из тех «варваров», к которым греки относились с презрением.

Робер де Клари, которому мы обязаны детальным описанием церемонии коронации, был всего лишь захудалым пикардийским рыцарем, «фьеф» которого, расположенный в Клари-лес-Пернуа, в диацезе Амьена, заключал в себе только шесть гектаров земли. Он состоял в пехтуре того похода, одним из руководителей которого был Жоффруа де Виллардуэн. К счастью, они оба оставили нам свой рассказ о нем, что дает представление об одних и тех же событиях и генерала, и солдата.

Что касается описания коронации, то солдат в этом явно берет верх. Виллардуэн лишь кратко упоминает, что Балдуин Фландрский, избранный своими товарищами по оружию с общего согласия венецианцев и франков, после провозглашения императором в полночь перед армией был коронован «к великой радости и чести в церкви Святой Софии» и что «много богатой одежды было пошито для этой коронации». А Робер де Клари, простой солдат, которому повезло присутствовать на уникальном зрелище, был им ослеплен, и сумел, передавая воспоминания, отметить все детали, как репортер нашего времени. Его отчет, почти кинематографический по последовательности [207] действий и жестов, нужно лишь только переложить, чтобы придать ему темп прямого радиорепортажа о коронации. Об этом можно судить по этому отрывку, где прошедшее время заменено настоящим:

«Император подходит к алтарю, он становится на колени, с него снимают плащ, затем паллиум, и он остается в простой котте; золотые пуговицы на котте спереди и сзади расстегивают, и когда он остается обнаженным по грудь, приступают к миропомазанию. После миропомазания застегивают пуговицы котты, надевают на него паллиум и плащ, который застегивают на плече. Когда его одели, два епископа берут с алтаря корону, к ним присоединяются другие епископы, и все вместе, взяв корону, они ее благословляют, освящают и возлагают ему на голову; затем ему на шею вешают очень дорогой камень в оправе, за который император Мануил заплатил шестьдесят две тысячи марок.

Коронация завершилась, его усаживают в высокое кресло; он остается в нем, пока поют мессу; в одной руке он держит скипетр, в другой золотую державу с маленьким крестом наверху; надетые на него украшения стоят больше, чем сокровища могущественного короля. Месса закончилась, и к нему подводят белого коня, на которого он садится; бароны провожают его до дворца Буколеон, и там они усаживают его на трон Константина. И, сидя на троне Константина, он принимает оммаж от всех в качестве императора; греки, присутствующие во дворце, также оказывают ему почтение как своему святому императору».

Вот что в действительности должно было поразить толпу франков и греков, и самих баронов столь же, как и народ: граф Фландрии на троне Константина. Весь престиж Рима, Греции, Юстиниана и многих веков рафинированной цивилизации, которую символизировало его имя, само воплощение светского меча, надежда и искушение христианского мира со времен Константина — все это олицетворяла та корона, которую епископы возложили на голову Балуина Фландрского.

Итак, ситуация круто изменилась. При подходе крестоносцев первого похода византийский император задумал воспользоваться ими, чтобы вернуть потерянные земли, и [208] отсрочки, навязывавшиеся Готфриду Бульонскому под стенами Константинополя, не имели иных причин, кроме дипломатии Алексея Комнина, озабоченного, прежде всего, обеспечением себе выгод без всякого риска от будущей экспедиции. Позднее византийцы обманулись в своих расчетах и проявили себя ненадежными союзниками, не упускавшими случая сыграть злую шутку с армией крестоносцев. Первоначальные недоразумения со временем все более обострялись: византийские императоры полагали, что все земли, входившие ранее в состав их империи, будут переданы им, крестоносцы же отказывались передавать земли, завоеванные в тяжкой борьбе и оплаченные их кровью, державе, которая не сумела их сохранить и не привлекала симпатий населения (стоит вспомнить серьезные раздоры между армянами и греками), а также спровоцировала раскол христианства. «Мы покончили с язычниками, но не с еретиками», — так писали в начале событий, в 1098 г. бароны папе.

Век спустя взятие Константинополя дало им удовлетворение покончить с «еретиками». Но этот силовой прием, продиктованный, прежде всего, торговой политикой Венеции и, может быть, личными амбициями некоторых баронов, как Бонифаций Монферратский, имел все же тяжелые последствия. Впервые христиане поднялись против других христиан. Папа, узнав о намерениях крестоносцев, воспротивился им: «Отдайте все свои силы только делу освобождения Святой Земли и мести за оскорбление Распятого; если вам нужны земли и добыча, возьмите их у сарацин, ваших истинных врагов. Направляясь в Греческую империю, вы рискуете ограбить своих братьев».

В оправдание крестоносцы могли бы привести тысячу причин: венецианцы, знавшие, что они делают, им буквально приставили нож к горлу, заставляя «работать на себя» и угрожая отказаться перевозить их за море, ибо своих средств крестоносцам не хватало; а в Константинополе царили распри, император-узурпатор Алексей III бежал, император же Исаак Ангел и его сын, восстановленные на престоле единственно благодаря крестоносцам, не сдержали своего слова, и, наконец, появился новый узурпатор Мурчуфл — все эти события, связанные друг [209] с другом как звенья цепи, привели ко второй осаде, которую Виллардуэн столь живо описал.

В Константинополе крестоносцы острее, чем где бы то ни было, почувствовали, что если они храбры в сражениях, то, одержав победу, проявляют слабость. Они оказались в самом знаменитом городе, который вплоть до Китая называли «городом городов», среди поразительного скопления богатств; «греки свидетельствуют, что в Константинополе собрано две трети богатства мира», утверждает Робер де Клари. Один только доход от таможен и рынков в XI в. оценивался в 7500000 золотых су, то есть в миллиард довоенных франков.

Одно небольшое событие, случившееся полвеком ранее, показывает, сколь ошеломляюще богатство Константинополя действовало на солдат Севера. Один фламандский крестоносец — а было это во время крестового похода короля Людовика VII — зашел на рынок в деловой части города, на улицу, обрамленную с обеих сторон двухэтажными портиками, которая начинается у Форума Августа и заканчивается у Золотых ворот; на ней, между Большим дворцом и Форумом Константина размещался золотой рынок. Столы менял с наваленными разными монетами, лавки золотых и серебряных изделий — все это изобилие богатств ослепило крестоносца, и он, в умопомрачении закричав «Караул!», бросился хватать все подряд. Перепуганные менялы разбежались, началась свалка, и в конце концов король Франции потребовал у графа Фландрии виновника и велел повесить его. Взятие Константинополя для византийцев было почти таким же событием, воспроизводившим в огромных масштабах произошедший полвека назад этот случай: те же «варвары», завистливые к их сокровищам, набросились на добычу.

Действительно, хроники изобилуют восхищенными описаниями этих сокровищ. Вся Европа — Франция, Германия, Италия — получила из них свою часть, а Венеция, конечно, львиную долю. По сей день на площади Св. Марка останавливаются туристы, чтобы полюбоваться бронзовой конной группой, именно тогда вывезенной из Константинополя в город лагун; кони некогда украшали императорскую трибуну на ипподроме, куда велел их поместить [210] Константин, забравший их в Александрии, — любопытный символ хрупкости империй. Их путешествия, впрочем, в XIII в. не закончились, поскольку Наполеон во время Итальянской кампании решил перевезти их в Париж, где они некоторое время украшали триумфальную арку на площади Карусель; но они вернулись в Венецию после Венского конгресса.

«Столько там было роскошной золотой и серебряной посуды, золотой парчи и столько драгоценностей, что настоящим чудом было видеть такое богатство, собранное в этом городе; и никогда с сотворения мира такое огромное, великолепное богатство не было ни видано, ни завоевано, ни во времена Александра, ни во времена Карла Великого, ни до, ни после них», — говорил Робер де Клари, оставивший восхищенное описание дворца Буколеон, присвоенного маркизом Монферратским:

«В этом дворце было пятьсот комнат, которые все были связаны друг с другом, и все были украшены золотой мозаикой; и было там почти тридцать капелл, больших и маленьких. Одна из них называлась Золотой капеллой и была столь богатой и великолепной, что в ней не было ни петли, ни шарнира из железа, все серебряное; и все колонны из яшмы, порфира или драгоценных камней. А пол капеллы из белого мрамора, такого гладкого и чистого, что казалось, будто он из хрусталя... В этой капелле находились очень красивые реликварии с двумя обломками истинного креста, толстыми, как человеческая нога, и длиной в полсажени; там же был и наконечник копья, которым Господа нашего пронзили в бок, и два гвоздя, которыми приколотили ему руки и ноги».

Среди привлекавших крестоносцев ценностей важное место занимали реликвии, и со взятием Константинополя по Западу разошлось большое количество восточных реликвий. Так, Виллардуэн послал вазу-реликварий в собор Сен-Реми в Реймс, а Робер де Клари оставил по себе память в родной стране в виде хрустального креста-релик-вария, составляющего часть сокровищ аббатства Корби, и на нем сохраняется надпись:

«Знайте все, кто прочтет эти слова, что священные реликвии, запечатанные в этом сосуде, привезены из [211] Константинополя и взяты из Святой капеллы во дворце императора и что Робиллар де Клари привез их в то время, когда граф Балдуин Фландрский был императором».

Немало местных культов появилось именно в это время: Св. Стефана в Шалоне-сюр-Марн, Св. Маммеса в Лангре, Св. Виктора в Сансе и др.

Конечно, коммерсанты бессовестно, бывало, эксплуатировали чувство благоговения перед реликвиями. С этого времени достоверность некоторых из них стала оспариваться, и потому большое значение придавали гарантийным письмам, удостоверяющим их происхождение, как в наше время при покупке редкой мебели или картин мастеров живописи.

Еще в начале XII в. Гвиберт Ножанский написал целый трактат, протестуя против использования неаутентичных реликвий, что свидетельствует о пробуждении критического духа наперекор злоупотреблениям. Что касается Истинного Креста, то фрагмент его, хранившийся в Иерусалиме, был погребен в пески вечером дня поражения при Гаттине. Поэтому его остатки, сохранившиеся в Константинополе, могли представлять соблазн для крестоносцев.

Многие его фрагменты разошлись по западным церквам; впоследствии их подлинность оспаривалась, и хорошо известна расхожая шутка, что из остатков Святого Креста можно построить корабль. Но эрудит Рого де Флери, запасшись терпением, измерил все существующие фрагменты, чтобы определить их объем{40}, и пришел к выводу, что он составляет треть объема нормального креста, способного выдержать вес человека.

Наиболее удивительная история константинопольских реликвий — это, очевидно, история Святого Тернового венца, который император Балдуин, стесненный в средствах, заложил венецианским купцам. Узнав об этом, Людовик Святой выплатил залоговую сумму, и реликвия была перевезена в Париж в 1239 г., где для ее хранения король отстроил Сент-Шапель.

Те, кто описывал сцену грабежей в Константинополе, имели кстати сами не всегда чистую совесть. Виллардуэн [212] первым констатировал, что крестоносцы, как и ранее, не сумели соблюсти достоинство после победы: «Тогда одни несли добром, другие скрепя сердце, ибо алчность, корень всех зол, не дремала, и алчные начали удерживать имущество, и любовь к ним Господа нашего умалилась».

Раздел добычи дал повод ко всякого рода ссорам, и алчность сеяла смуты и раздоры среди крестоносцев. Робер де Клари первым изливал жалобы на «больших людей», которые без стыда присвоили себе три четверти добычи' «Те самые, кто должен был хранить добро, тащили золотые драгоценности и прочее, что хотели... всякий богатый человек брал золотые вещи, шелка и уносил то, что нравилось... и чего не давали простым воинам, ни бедным рыцарям, ни сержантам, помогавшим в завоевании...»

Он говорит это по опыту, ибо в другом месте он приводит рассказ о своем брате Альоме, который блестяще проявил себя как воин, одним из первых ворвавшись в город, но при разделе добычи был обделен под тем предлогом, что он не рыцарь, а клирик и не имеет права на добычу.

В конечном счете, как понял это Виллардуэн, завоевание Константинополя было тем событием, какое можно объяснить, но не оправдать. Но оно имело и благие последствия, по крайней мере, с материальной точки зрения. Без особых затруднений франки обосновались в Греции, и через несколько лет после завоевания Виллардуэн констатировал, что земли между Константинополем и Салониками столь умиротворены, что дороги безопасны, и «по ним может проехать всякий, кто хочет», хотя от одного города до другого добрых двенадцать дней пути.

Жан Лоньон прекрасно описал положение на полуострове франкского рыцарства, жизнь которого, в общем, была легкой, поскольку оно сошлось с греческим населением так, как никогда впоследствии с ним не сходились другие завоеватели, ни каталонские наемники, ни свирепые турки. Для византийских чиновников греческие провинции были местом тоскливой ссылки, и они мечтали жить в «Городе», поэтому жизнь этих провинций на какое-то время оживилась благодаря блестящим франкским баронам, которые с удовольствием жили на этих своих землях. [213] Но с этого времени углубился раскол между греческой церковью и римской, а папские планы крестового похода были скомпрометированы. Вследствие взятия Константинополя рыцари, отвращаясь от Святой Земли, стали распылять свои силы, привлекаемые более богатыми и плодородными землями Византийской империи. Религиозный порыв уступил место алчности, о чем то и дело возвещал Виллардуэн: «Тогда начали делить земли. Венецианцы получили свою часть, а остальное досталось армии паломников. И когда уже договорились о выделенных каждому землях, мирская алчность, причиняющая так много зла, не оставила их в покое, и начали они творить зло в своих землях, одни больше, другие меньше, за что греки затаили злобу и прониклись ненавистью к ним».

На пути к Святой Земле Византийская империя всегда была для крестоносцев камнем преткновения, и он теперь был убран. Но являются ли легкие решения лучшими? Взятие Константинополя, неожиданно обогатившее баронов и повлекшее за собой утрату крестоносного духа, доказывает обратное.

III. Искушение Египтом

Можно, пожалуй, подумать, что существование франкской Сирии, мелкого королевства, зажатого необъятными мусульманскими территориями, простиравшимися от Ирана до Марокко и от берегов Каспия до побережья Атлантики, протекало в беспрестанных сражениях. Однако, как заметил Жан Ришар, примерно за сто лет (1192-1291) королевство Сирии имело восемьдесят лет мира{41}. Дело в том, что вскоре после завоевания франки поняли, что могут в своих интересах заключать союзы с мусульманами, поскольку при своих огромных размерах мусульманский мир был далек от монолитности. На протяжении всей истории [214] Иерусалимского королевства «местные» франки, родившиеся или обосновавшиеся в этой стране, не сходились с вновь прибывшими крестоносцами, прежде всего, в том, что они усвоили практику переговоров с мусульманами, из которых они умели и могли делать союзников против остального мусульманского мира. Они научились проникать в щели мусульманского мира, что было непонятно для [215] других; поэтому крестовый поход Людовика VII опрометчиво вылился в атаку города Дамаска с которым первые крестоносцы давно уже, напротив, хорошо ладили.

Но следует сказать, что «местные» сами вскоре поняли что имеют дело с постоянно возобновляемой работой поскольку в мусульманском мире союзы мало надежны, и вчерашние доузья завтра становятся врагами, к тому же постоянно угрожали внутренние волнения

Поэтому в течение всей истории крестовых походов в разных постоянно обновлявшихся формах вставал египет ский вопрос Египет представал перед западными людьми в своего рода ореоле и был столь же притягательным, как и Палестина, хотя и по другим причинам Если в евангельских рассказах он был лишь временным убежищем для Спасителя избавившим его от избиения младенцев Иродом, то зато в Ветхом Завете он играет важную роль и потому паломники в Святую Землю никогда не упускали возможности, если такая предоставлялась дополнить по сещение Святых мест в Палестине паломничеством в Еги пет Этому мы обязаны восхищенными описаниями, особенно в XIV и XV вв , этой земли, где протекает река, которую считали одной из четырех, берущих начало в земном раю, и на берегах которой возвышаются удивительные памятники египетской древности, пирамиды, называвшиеся тогда «амбарами Фараона» («Это неправда, поскольку внутри они не полые, в действительности они являются гробницами царей Египта», — заметил в своем сообщении паломник начала XVI в Греффин Аффагарт ) В Египте особенно чтили память Моисея, и ему был посвящен монастырь на горе Хореб, а также Св Екате рины, о которой говорили, что она выдержала диспут с докторами из Александрии, ее тело было якобы перевезено на гору Синай, где и сейчас существует почитаемый монастырь ее имени.

Достаточно, с другой стороны, бросить взгляд на карту, чтобы понять весь интерес христиан к отделению Египта от государства Алеппо или Дамаска и от всей месопотам-ской державы, в XIII в это была неизменно преследуемая политическая цель, по крайней мере, когда проводилась последовательная политика Основные линии этой [216] политики были намечены в первый период существования франкской Сирии. На протяжении всего правления в XII в. Амори I, одного из наиболее деятельных и предусмотрительных королей Иерусалима, доминирующим в политике был египетский вопрос, разрешенный им наиболее благоприятно для его королевства, поскольку Египет на некоторое время стал франкским протекторатом.

Условия установления протектората изложены с обычным мастерством Гильомом Тирским, историком Амори I и свидетелем переговоров, ведшихся этим королем и его советниками. В то время правитель Алеппо, свирепый Нуреддин, тюркского происхождения, захватил Дамаск (25 апреля 1154 г.) и объединил таким образом мусульманскую Сирию. Египет же был в руках последних представителей династии Фатимидов, находившейся в состоянии полного упадка и переживавшей постоянные заговоры и трагедии при своем дворе, «вероятно, самым коррумпированным, какой когда-либо был»{42}. Более того, Фатимиды считались большей частью мусульман еретиками. В 1153 г. в Каире разыгралась самая тяжелая драма, когда один из придворных, Диргхам, изгнал визиря Шавера и организовал избиение семидесяти эмиров, что, судя по восточным хроникам, сильно ослабило египетскую армию. Шавер обратился за помощью к Нуреддину, а тем временем король Иерусалима Амори отправил в долину Нила армию, оказавшуюся впоследствии ему полезной.

Шавер, восстановив свою власть в государстве с помощью Нуреддина, очень скоро начал тяготиться зависимостью от сирийской державы. Ширкух, дядя знаменитого Саладина, делавшего тогда свои первые шаги на военном поприще, смотрел на Египет как на завоеванную страну, и, держа там свои военные силы, облагал население поборами по своей воле. Чтобы избавиться от него, Шавер не замедлил воззвать к королю Иерусалима. И первая египетская кампания завершилась изгнанием из Египта армии Ширкуха в 1164 г.; и когда по приказу Нуреддина он во второй раз вторгся в Египет в 1167 г., Шавер вновь обратился ча помощью к Амори. Так франкский король [217] стал своего рода арбитром в противостоянии двух сил исламского мира, которые вели между собой не только войну интересов, но и войну религиозную, ортодоксальных суннитов против еретиков шиитов.

Именно по этому поводу была написана любопытная страница истории крестовых походов о приеме Каирским халифом, под руководством его визиря Шавера, двух франкских рыцарей, Гуго Кесарийского и тамплиера Жоффруа. Халиф Египта, совсем молодой человек, «жгучий брюнет, высокого роста, с красивым лицом и очень великодушный, живший среди множества женщин», принял их в покоях своего дворца, произведших на франкских баронов неизгладимое впечатление: «Там были мраморные бассейны, полные чистейшей воды, всюду слышно было щебетанье многочисленных неведомых у нас птиц... Для прогулок были галереи с мраморными колоннами, инкрустированными золотом, и со скульптурами; пол был выложен разными материалами, и вообще весь этот променад был действительно достоин королевского величества... Далее начальник евнухов провел их в другие помещения, еще более красивые, чем первые, там были разнообразные и удивительные четвероногие, каких только может изобразить рука художника, описать поэт или можно увидеть во сне, то есть такие, какие водятся в странах Востока и Юга и неизвестны на Западе».

В этой обстановке из сказок «Тысячи и одной ночи» визирь Шавер представил посланцев короля Иерусалима своему сеньору: «Удивительно быстро раздвинулся златотканый занавес, украшенный множеством драгоценных камней и висевший посреди зала, скрывая трон; и тогда появился халиф, представляя свое лицо всем устремленным на него взорам, он сидел на золотом троне в одежде более великолепной, чем королевская, в окружении небольшого числа домашних слуг и близких евнухов. Тогда визирь смиренно, с величайшим почтением подошел к государю, поцеловал ему ноги и изложил причины приезда послов, сказав о содержании заключенных договоров, а под конец объявил, что его сеньор расположен сделать для послов».

В церемонии этого приема был один характерный эпизод. Гуго Кесарийский, который, видимо, сохранил свое [218] хладнокровие, несмотря на все великолепие дворца и на то, что народ распростерся в благоговении перед халифом, когда увидел его, попросил, чтобы халиф пожал ему руку в знак доверия. Близкие властителя «с ужасом восприняли эту просьбу как нечто неслыханное». Халиф все же протянул руку, но обернутую полотном, однако Гуго невозмутимо настаивал на своем: «Сеньор, у доверия нет околичностей, и нужно, чтобы все было открыто в обязательствах, кои государи принимают на себя, вступая в соглашение... Поэтому или вы протянете мне обнаженную руку, или я вынужден буду считать, что вы неискренни и имеете заднюю мысль, чего мне не хотелось бы». В конце концов халиф снизошел к этой настойчивой просьбе и с улыбкой пожал своей обнаженной рукой руку посланца.

Другим любопытным эпизодом этих франко-египетских отношений был въезд франков в Александрию после осады города, оборонявшегося юным Саладином. Это произошло в августе 1167 г., когда капитулировали армии Ширкуха и Саладина, против которых египетские и франкские солдаты сражались бок о бок. Король Амори показал тогда, на что способен франкский рыцарь, лично утвердив полную амнистию тем жителям Александрии, которые помогали Саладину, бежавшему под защиту короля Иерусалима; более того, именно Амори предложил свои суда для перевозки в Сирию раненых из курдо-арабской армии. И Гильом Тирский пишет о своего рода братстве, царившем между двумя противостоявшими друг другу лагерями: «Жители Александрии, изнуренные и изголодавшиеся за время осады, вышли из города, чтобы успокоиться и поговорить с теми, кого совсем недавно боялись, как посланцев беды и смерти. Наши, со своей стороны, поспешили войти в город, чего они так желали, и стали свободно прогуливаться по улицам, в порту, по укреплениям, тщательно все рассматривая, чтобы по возвращении домой обо всем подробно рассказать своим соотечественникам и порадовать своих друзей интересными историями».

С этого времени правительство Каира обязано было королю Иерусалима ежегодной данью в сто тысяч золотых монет и становилось его вассалом. Но со следующего года ситуация круто изменилась, и франкский поход на сей раз [219] против того же Шавера привел к отмене условий прежнего договора.

А 18 января 1169 г. Египет был потрясен новым переворотом; Саладин убил Шавера и вскоре низложил последнего фатимидского халифа (1171), и на смену разложившемуся двору халифа пришло военное правление. С этого времени можно уже было предвидеть, что рано или поздно он под своей сильной рукой объединит мусульманский мир. Это и случилось, когда Нуреддин умер в Дамаске (15 мая 1174 г.), оставив наследником всего лишь одиннадцатилетнего ребенка Мелик-эс-Салика, и в том же году (11 июля 1174 г.) от тифа в возрасте тридцати девяти лет умер король Амори. Таким образом быстро изменилась та ситуация, благодаря которой египетская политика Амори обеспечивала ему в свое время роль арбитра в мусульманском мире.

На протяжении всего XIII в , как свидетельствуют усилия Жана де Бриенна, Фридриха II и, наконец, Людовика Святого, Египет представлялся ключом к франкским владениям в Сирии. Дважды возникал проект обмена Дамь-етты, осажденной франками, на Иерусалим. По правде говоря, в первом случае осада Дамьетты стоила крестоносцам огромных потерь, поэтому, когда Людовик Святой в 1249 г. направил свои силы к этому городу и с первого удара захватил его благодаря блестяще успешной высадке 6 июня, то его победа потрясла египетский мир. Султан Египта тогда в наказание велел казнить пятьдесят эмиров, после чего при каирском дворе более чем когда-либо пошли друг за другом убийства и перевороты.

Жуанвиль оставил патетический рассказ о страшной охоте на человека, завершившейся смертью султана Туран-шаха, последнего потомка Саладина; он был убит мамлюками по приказу того, чье имя вскоре стало знаменитым, когда он после серии убийств вознесся на вершину командования тюркско-арабскими силами, — это султан Бей-барс. Попав в плен вместе со многими своими спутниками, хронист оказался на охраняемой галере, откуда видел часть этой варварской охоты. Туран-шах еще ранее велел построить при входе в лагерь башню из еловых досок, обитую раскрашенным полотном; когда он увидел, что ему в конце устроенного им пира начинает угрожать мамлюкская [220] гвардия, то решил скрыться в этой башне: «Султан, молодой и легкий, с троими близкими людьми, убежал в башню, которую построил, мамлюки стали кричать ему, чтобы спускался, но он потребовал гарантий безопасности. Тогда они сказали, что заставят его спуститься силой, с помощью греческого огня, который подожжет башню из еловых досок и полотна. Башня действительно быстро загорелась, и я никогда не видел такого красивого и высокого пламени. Султан спешно спустился и бросился к реке по той дороге, о которой я ранее говорил... Но мамлюки с мечами и копьями преградили ему дорогу, и когда он подбежал к реке, один из них вонзил ему копье в бок, и с ним султан нырнул в воду. Они же бросились вплавь за ним и добили его в реке около нашей галеры, где нас держали под стражей».

После этой дикой охоты на человека один из мамлюков предстал перед пленным Людовиком Святым «с окровавленными руками и сказал: «Что ты мне дашь? Я убил твоего врага, который погубил бы тебя, если бы остался жив». Но король ничего ему не ответил». В условиях страшного беспорядка, царившего в египетском лагере, пленники могли готовиться к худшему: «Их пришло на нашу галеру почти тридцать человек с обнаженными мечами в руках и датскими топориками на шеях. Я спросил у монсеньора Бодуэна Ибелинского, знает ли кто сарацинский язык, и что они говорят; он мне ответил, что они говорят, что пришли отрубить нам головы».

Бейбарс, а затем султан Аль-Ашраф, взошедший в свою очередь на трон Египта, в конце концов нанесли последний удар франкской Сирии, взяв Акру. Но это не помешало венецианцам в 1304 г. заключить торговые договоры с их преемником султаном Насиром, который радушно дал им право обосноваться на египетском побережье. Египет, бедный древесиной и металлами, ради обеспечения себя вооружением мог рассчитывать только на иностранцев; речь шла, конечно, о торговле, запрещенной в христианском мире, за которую полагалось отлучение от церкви, поскольку она рано или поздно оборачивалась против христиан. Но в ту эпоху для итальянских купцов интересы экономические полностью преобладали над интересами христианства.