Глава пятнадцатая.

Расстановка боевых сил контрреволюции накануне великой пролетарской революции

1. Буржуазные ударные отряды

Временное правительство копило боевые силы для разгрома революции. Как ни быстро генеральские верхи теряли руководство солдатами, буржуазия ни на минуту не оставляла попыток использовать армию в борьбе против революционных сил. Судьба революции решалась фронтом, где под ружьем стояло около 10 миллионов рабочих и крестьян. Это одинаково понимали и буржуазия и большевики. Вот почему контрреволюция вела такую упорную борьбу за армию вплоть до Октябрьской революции, а также и после нее.

Северный и Западный фронты контрреволюция признала распропагандированными, но, признав это, разумеется, не сложила рук. Генералитет все еще хватался за всякую возможность сохранить руководство частями. Но на Северном и Западном фронтах [453] революция зашла так далеко, что правительство Керенского и военщина уже понимали: игра их здесь безнадежна.

Почти в такой же мере для контрреволюции был безнадежен и Юго-западный фронт.

Не то было на других фронтах, в особенности на Румынском. Кавказский фронт, как оторванный от страны, особого значения не имел.

Румынский фронт находился вдали от революционных и промышленных центров. Солдат Румынского фронта, окруженный населением, не понимающим русского языка, оставался с глазу на глаз со своим реакционным офицерством. Большевистских газет на фронт не пропускали, преподнося солдатам буржуазное «чтиво». Солдат И. И. Васильев, участник одной армейской делегации, приехавший из Петрограда, так описывает картину, которую он застал на фронте:

«Приехав на Румынский фронт, мы увидали, что офицерство и соглашатели ведут там лихорадочную подготовку к наступлению, организуя ударные батальоны и батальоны смерти. В войсковых частях царил старый режим: ии одной большевистской газеты, и велась самая отчаянная травля большевиков. До того доходили в своей травле, что самое название «большевик» объясняли от слова «большак», т. е. кулак, говоря, что «большевики» хотят посадить на престол обратно Николая II»{651}.

Изолированность армий Румынского фронта от революционной среды делала их удобными для целей контрреволюции. Но основное все же заключалось не в этом. Рядом с русской армией, вернее, в ее тылу, были размещены румынские части. Мало затронутые революцией, они по распоряжению командующего фронтом генерала Щербачева образовали полицейский кордон, который не пропускал на фронт «подозрительных». Румыны вместе с казаками разоружали части, выступавшие против командиров. Под угрозой румынских пулеметов и пушек не раз приводились «в чувство», как цинично выразился генерал Щербачев, наиболее революционные полки. Реакционное командование мечтало об использовании армий Румынского фронта для борьбы с революцией. Сюда стекались офицеры, выгнанные с других фронтов. Под прикрытием румын генерал Щербачев формировал ударные офицерские отряды; некоторые из них впоследствии приняли участие в гражданской войне на стороне белогвардейцев.

Тем не менее и здесь революционное движение пробилось на поверхность. Большевистские настроения были занесены эшелонами, [454] присланными в августе из Сибири. Сыграла свою роль и авантюра Корнилова: одним ударом она вскрыла противоречие между офицерством и солдатской массой. К концу сентября сводки Румынского фронта отмечали то же, что давно уже было на других фронтах. Вот, например, донесение полковника Дроздовского, того самого, который позже командовал частями у Деникина, — донесение о положении в одной из наиболее «крепких» фронтовых частей:

«В полку началось проникновение большевистских лозунгов через газету «Прибой», орган Гельсингфорсского комитета РСДРП. Принять меры против попадания, газеты в полк не могу, так как она проникает в полк тайным путем, по почте, в письмах... За последнюю неделю было несколько случаев единичного неповиновения и попытки к неповиновению массовому; были подстрекательства к неисполнению законных распоряжений. По этим случаям ведется дознание, виновные будут преданы суду, но обнаружение зачинщиков очень затрудняется укрывательством и сочувствием им солдатской массы. Привлечение их к суду вызывает среди солдат глухое недовольство; всякое законное требование, стесняющее разнузданность, всякое требование порядка, законности они именуют «старым режимом»... Развращенные безнаказанностью, отменой обряда чинопочитания, солдаты позволяют себе в разговорах с офицерами наглые обвинения их в том, что они стоят за войну, так как получают большое жалование; в солдатской же среде главное настроение — нежелание воевать, непонимание, вернее, нежелание понимать необходимость продолжать войну»{652}.

Когда читаешь этот документ, можно подумать, что речь идет не о конце сентября, а о первых месяцах революции. На Северном и Западном фронтах такие сводки составлялись еще до выступления Корнилова. В конце сентября там шла речь не о «единичных случаях» и даже не о «попытках массового неповиновения», а о полном выходе солдат из повиновения. Но затянуть процесс революционизирования масс не значило вовсе его ликвидировать. Румынский фронт несмотря на благоприятные для реакции условия вопреки всем ухищрениям генералитета и соглашателей шел по пути остальных фронтов.

Меры, которые применялись в армии эсерами и меньшевиками, явно не достигали цели: армия с нарастающей быстротой уходила из-под руководства генеральской верхушки. Нужны были иные средства, чтобы задержать этот процесс. Генералитет фронта, не отказываясь от услуг мелкобуржуазных соглашателей, [455] решил испытать новую меру: сковать расползающуюся по швам армию с помощью ударных отрядов.

Еще в мае генерал Брусилов, командовавший Юго-западным фронтом, послал в Петроград полковника Ясникова и «фиктивного моряка» Баткина ходатайствовать о создании добровольческих батальонов для пополнения фронта. Генералу пришли на помощь мелкобуржуазные лидеры: 16 мая съезд комитетов Юго-западного фронта принял резолюцию о необходимости пополнить армию добровольческими формированиями. Генерал Брусилов немедленно утвердил резолюцию и в тот же день послал вдогонку делегации сообщение, что идея поддерживается фронтом. Насколько спешила контрреволюция, можно судить по тому, что делегатам не успели даже выдать удостоверений.

Предложение Брусилова быстро было подхвачено другими командующими: уже 18 мая генерал Деникин телеграфно просил военного министра допустить делегацию черноморских моряков в запасные полки петроградского и московского гарнизонов, чтобы «после горячего призыва вызвать желающих поступить в... батальоны...» «Желательно приступить к действию до возвращения военмина, ибо каждый день дорог»{653}, — так торопил Деникин с формированием ударных частей.

Двадцатого мая, всего через четыре дня после проявления первой инициативы, генерал Брусилов доносил военному министру и верховному главнокомандующему, что

«мероприятия для создания ударных групп на фронте армий уже проводятся мной в широких размерах»{654}.

Инициатива фронтовых генералов вызвала было некоторое сомнение у верховного главнокомандующего генерала Алексеева. Алексеев сомневался в пригодности вновь формируемых частей. Но сомнения главкома, видимо, скоро рассеялись, ибо сколачивание ударных батальонов быстро подвинулось вперед. В Петрограде был создан Всероссийский центральный исполнительный комитет по организации добровольческой армии, который стал открывать свои отделения в крупных центрах.

Ударные части сразу были выделены из армейской массы: их лучше питали и снабжали. Добровольцы-ударники сохраняли свои прежние должности и содержание, а в случае смерти их семьям назначалась пенсия. В ударных батальонах действовал измененный устав и вовсе не применялся приказ № 1. Ударным частям было присвоено особое знамя — черно-красное, где красный цвет символизировал революцию, а черный — готовность умереть, но, разумеется, не за революцию, а за своего командира, ибо ударник присягал «исполнять безропотно и без протеста на [456] службе и в бою все приказания поставленных над ним начальников».

Армейская масса быстро разгадала характер новых формирований, начатых и осуществляемых помимо советов. Ряд прифронтовых советов высказался против создания ударных батальонов. Причины отрицательного отношения к ним особенно ясно были изложены в резолюции Псковского исполнительного комитета рабочих и солдатских депутатов.

«Как самый способ вербовки добровольцев, — писали псковичи, — так и предусматриваемая для них уставом лучшая материальная обеспеченность сравнительно с другими их товарищами по армии ставят батальоны в особо привилегированное положение; устав имеет в виду внутреннюю [457] организацию батальонов, расходящуюся с декларацией прав солдата-гражданина; политическим и стратегическим целям образования батальонов, неопределенно сформулированным в уставе, легко может быть придано истолкование, не соответствующее стремлениям революционной демократии; изолированность положения и особенности задач батальонов не исключают также опасности их действий, не совпадающих с господствующим в армии течением»{655}.

Классовое чутье не обмануло солдатские массы: генералы скоро открыли тот секрет, с помощью которого были рассеяны сомнения генерала Алексеева. На второй день после ликвидации июльского выступления Брусилов, ставший к этому времени главкомом, послал Корнилову, Деникину, Щербачеву и другим сообщение о происходивших событиях. Брусилов заканчивал:

«События вдут с молниеносной быстротой. По-видимому, гражданская война неизбежна и может возникнуть ежеминутно... Настало время действовать энергично... Полагаю, что действительным средством для этого явится формирование, или, вернее, отбор испытанных и надежных в смысле дисциплины войск, которые могли бы явиться опорой для власти, признавали бы ее и сознательно шли не по пути захвата личных прав, а действовали бы во имя спасения родины от анархии и развала...»{656}

Ударные батальоны создавались не для борьбы с внешним врагом, а против «анархии и развала», как генералы называли революцию.

Новому начинанию обещали поддержку и мелкобуржуазные лидеры. Комиссар Северного фронта Станкевич к плану Брусилова добавил предложение организовать в тылу фронта корпус, если не целую армию, вполне надежную в смысле боеспособности. Будущие вожди и герои контрреволюции быстро принялись выполнять директиву главкома. Генерал Щербачев требовал организации одного ударного батальона на каждый полк.

Назначенный верховным главнокомандующим генерал Корнилов целиком взял дело в свои руки и потребовал перевода в Ставку центра формирования ударников. К началу корниловской авантюры на фронтах уже было создано 33 ударных батальона и 1 дивизион: на Северном фронте было 7 батальонов; на Юго-западном — 14 и 1 полк (3 батальона); на Западном — 7 батальонов и 1 дивизион; на Румынском — 2 батальона.

Требуя разгона и разоружения Красной гвардии, контрреволюция готовила свою белую гвардию. [458] На фронте ударники терроризировали армейские части, разоружали полки и батальоны, отказывавшиеся наступать. В тылу они разгоняли демонстрации, громили рабочие организации. Классовые отряды контрреволюции нередко брали на себя и роль политической полиции. Волей генералов начиналась война внутри самой армии. 16 июля 1917 года один из ударных батальонов Юго-западного фронта расстрелял без суда и следствия двух рабочих в пятой инженерно-строительной дружине, принудительно заставив всю дружину присутствовать при расстреле. Белая гвардия показывала образцы дикого террора, бессудных расстрелов, неимоверной жестокости задолго до открытой гражданской войны.

Неудача корниловского наступления изменила форму и характер создания классовой военной опоры контрреволюции. Но [459] провал корниловщины не прекратил и даже не задержал надолго лихорадочной деятельности по формированию ударников. Контрреволюция лишь временно сократила размах своей деятельности, стараясь прежде всего сохранить кадры белой гвардии. Ударные батальоны переводились в другие районы, вливались на время в чужие полки, придавались неударным частям либо меняли наименование. Новое «крещение» производилось с благословения и при прямой поддержке Временного правительства — лишнее доказательство, что правительство Керенского с не меньшим правом, чем Центральный комитет партии кадетов или Ставка, являлось штабом контрреволюции. Буквально в самый день ликвидации корниловского выступления генерал Алексеев телеграфировал Керенскому:

«В составе наших вооруженных сил имеется корниловский ударный полк трехбатальонного состава, успевший за короткое время своего существования заслужить себе почетное имя своей доблестью в боях. Присвоенное полку наименование, привлечение его в последние дни в Моги лев (где находилась Ставка. - Ред. ) ставят полк в исключительно трудное положение среди других войсковых частей армии, которые, как нужно опасаться, отнесутся с незаслуженным недоверием и подозрительностью к этому полку... Полагал бы соответственным, не расформировывая этой прочной духом части, отправить ее или во Францию, или в Салоники, или в крайности на Кавказский фронт...»{657}

В ответ на просьбу генерала Алексеева Керенский телеграфировал в Ставку 6 сентября:

«Признаю необходимым теперь же вывести из Могилева корниловский батальон смерти. Прошу дать соответствующие распоряжения»{658}.

Керенский даже не потребовал расформирования корниловской части, а только рекомендовал вывести ее из Могилева. Опираясь на Керенского, Алексеев приказал переименовать корниловцев в 1-й Российский ударный полк и прикомандировать его к чехословацкой дивизии. Именно этот спасенный Керенским полк после Октябрьской революции пробился на Дон и стал основой лучшей части белой армии — корниловской дивизии.

Ликвидация корниловского выступления задержала подготовку белых кадров на очень короткое время. Под прикрытием Временного правительства контрреволюция скоро вновь развернула лихорадочную деятельность. Ставка не только сохранила ударные батальоны, но постаралась узаконить их, превратив Центральный исполнительный комитет по формированию ударных [460] частей из номинально-общественной организации в отдел штаба.

Контрреволюция под прикрытием эсеро-меньшевиков пыталась проникнуть для создания своих частей даже в рабочую среду. В конце сентября начальник штаба Петроградского округа генерал Багратуни сообщал штабу Северного фронта:

«В Петрограде сформирован отряд добровольцев Обуховского завода. Прекрасная, вполне сплоченная и организованная часть... Признавая крайне желательным сохранить названную вполне здоровую часть, ходатайствую о направлении, ее в район фронта для окончательного доформирования... Отряд численностью около тысячи человек...»{659}

Рабочий отряд спешили вывести из революционной столицы, боясь, что большевики отвоюют его у реакции. Но на фронте несмотря на повторные уверения, что часть в «прекрасном, вполне здоровом состоянии», боялись, как бы «вполне здоровая часть» не принесла с собой накаленной атмосферы революционного центра. Северный фронт наотрез отказался принять рабочий батальон, настаивая на его расформировании. Идя на крайнюю уступку, начальник штаба Северного фронта предложил присоединить рабочий батальон ко второму отряду увечных воинов, считавшихся в числе преданных правительству частей. Пока, однако, шла переписка между штабами, революция отвоевала батальон у реакции. На предложение Ставки сформировать полк из обуховских рабочих, взяв за основу добровольческий батальон, последовал меланхолический ответ: «Надо полагать, что в настоящее время он вошел в состав Красной гвардии»{660}. Революционные события развивались темпами, которые опережали всякие мероприятия контрреволюции.

Провал попытки с помощью эсеро-меньшевиков увлечь обуховцев в ударные батальоны не обескуражил генералов. Продолжая лихорадочную деятельность по формированию ударных батальонов, контрреволюция создала отделения своих штабов по формированию в 85 крупнейших центрах страны, не считая прифронтовой полосы. К концу октября в распоряжении контрреволюции было 40 ударных батальонов и один дивизион — более 50 тысяч прекрасно вооруженных и снабженных бойцов.

Ударные батальоны легко могли быть брошены против любой части фронта, они быстро могли захватить узловые центры и помешать передвижению революционных частей.

На положении ударников находились и георгиевские батальоны из солдат, получивших за боевые заслуги так называемый [461] георгиевский крест. Организация георгиевцев в батальоны началась, примерно, одновременно с созданием ударных частей. Отобранные по принципу безусловной поддержки Временного правительства, георгиевцы наряду с ударниками разоружали революционные полки, во время боев подгоняли с тыла части, конвоировали маршевые роты. Формированием георгиевских батальонов ведал Союз георгиевских кавалеров, работавший в полном контакте со Ставкой.

С приходом в Ставку Корнилова решено было формирование георгиевских батальонов поставить на широкую ногу. 12 августа Корнилов отдал приказ главкомам фронтов сформировать из георгиевских кавалеров при каждом фронте по одному пехотному запасному полку. Полки георгиевцев располагались в Пскове, Минске, Киеве и Одессе и сводились в одну бригаду, начальник которой подчинялся непосредственно генералу Корнилову, а самый штаб бригады помещался в Могилеве.

Георгиевские батальоны, как и ударные, создавались для борьбы с революцией: батальон, стоявший в Могилеве, принял участие в корниловской авантюре, ряд других батальонов был двинут против революции в решающие дни Октябрьской революции, а Киевский георгиевский батальон пробрался на Дон, где вместе с корниловским полком послужил основой для Добровольческой армии.

Буржуазия и социал-соглашатели, готовя кулак против революции, пытались создать ударные формирования даже из инвалидов и женщин. В июне месяце в Петрограде образовался «женский союз помощи родине», обратившийся с призывом к женщинам — создать «батальоны смерти» для борьбы на фронте. Буржуазная пресса подхватила призыв, развернув исключительную по размаху агитацию. В первый же месяц записалось в батальоны около 300 женщин. Жена Керенского заявила о своем уходе на фронт сестрой милосердия.

Шумиха вокруг «женских батальонов смерти», однако, скоро утихла, ибо непосредственное боевое значение женских формирований было очень невелико. Не помогли ни буржуазная пресса, ни поддержка Ставки, ни участие в движении крупнейших представителей контрреволюции. Все женское движение свелось к сформированию одного батальона, и 17 октября главное управление Генерального штаба постановило прекратить вербовку женщин, а уже организованные батальоны расформировать.

Единственный сформированный батальон так и не выступил на фронт — там действовало, и то мало удачно, лишь несколько [462] небольших отрядов. Но зато в дни Октябрьской революции батальон принял участие в защите Зимнего дворца.

Создание батальонов и полков из инвалидов, или увечных воинов, как они себя называли, шло с меньшей шумихой, но с теми же результатами.

Немногие отряды, которые удалось сформировать, приняли небольшое участие в борьбе на фронте, но были широко использованы контрреволюцией внутри страны.

2. Офицерский корпус

В ударных отрядах контрреволюция видела силу, с помощью которой ей хотелось сдержать расползающуюся армию, а в случае необходимости — использовать ее для борьбы с революцией в тылу. В самой армии реакция стремилась прежде всего сохранить за собой офицерство.

Под непосредственным впечатлением Февральской революции генералитет попробовал удержать за собой армейские массы, создав общие комитеты для офицеров и солдат.

Но из этого ничего не вышло. Приказ № 1 потребовал создания комитетов только из представителей нижних чинов и тем самым сразу подорвал значение офицерства в армии.

Контрреволюция нашла другой путь. При Ставке был образован Главный комитет союза офицеров армии и флота якобы с целью защиты профессиональных интересов офицерства. На деле союз стал одной из крупнейших политических организаций контрреволюции. Он вдохновлял офицеров, потерявшихся было в бурные дни революции, давал им политическую установку, помогал материально тем, кто был изгнан из полков. В уставе союза главной задачей его деятельности признавалась

«борьба со всякой пропагандой отдельных лиц и групп, имеющей целью расстроить основу армии и флота, а также противодействие выступлениям отдельных лиц и групп, имеющих целью расстроить основу армии и флота...»{661} Борьба с большевиками стала в центре деятельности союза. Главный комитет союза офицеров рассылал тысячи воззваний [463] и резолюций, призывающих к борьбе с «большевистской анархией». Офицеров, близких к партии большевиков, объявляли врагами народа, предателями, заносили на черную доску. По всем армиям Главный комитет рассылал телеграммы с требованием сообщить ему списки офицеров-большевиков.

Следует отметить, что союз, т. е. номинально-общественная организация, обращался непосредственно к начальникам штабов, не скрывая при этом своих политических задач: Главный комитет был уверен, что лица, к которым он адресовался, уже по одному своему положению должны разделять взгляды союза. Когда же штаб 6-й армии, видимо, усомнился в этом, Главный комитет прочитал ему нотацию:

«Главкомитет союза офицеров может лишь удивляться отказу вашему сообщать ему сведения об офицерах, опозоривших себя большевистской деятельностью»{662} При этом Главный комитет послал для сведения копию своей нотации в Ставку, чтобы обратить внимание верхов на строптивый штаб. Вообще в Ставке союз пользовался исключительным влиянием. Ни один политический документ не выходил из Ставки без авторитетной консультации Главного комитета. Так комитет 12-й армии — далеко не большевистский — телеграфировал в Ставку:

«По имеющимся сведениям все мало-мальски демократические проекты, попадая в Ставку, выходят оттуда в искаженном виде при ближайшем участии союза офицеров»{663}. Главный комитет превратился в законодательный орган при Ставке. Недаром председателем союза состоял генерал Алексеев, бывший начальником штаба при Николае II.

Союз терроризировал офицеров, угрожая бойкотом тем, кто отказывался вступить в число его членов. Такими мерами союзу удалось охватить большую часть офицерства и выступить крупным органом контрреволюции. Не было ни одного реакционного начинания как в армии, так и в тылу, где бы союз офицеров не принял самого деятельного участия. Шла ли речь о восстановлении смертной казни — союз разражался целым дождем телеграмм, угроз, петиций, докладов, писем, настаивая на немедленном введении смертной казни. Нужно ли было создать авторитет генералу, которого выдвигали в диктаторы, — союз выступал в роли советника, рассылая биографию генерала, посылая ему приветственные телеграммы, обещая всемерную поддержку. И все это делалось от имени офицерства в целом, хотя известная его часть не поддерживала реакционной политики союза, а некоторые давно порвали даже с соглашателями. [464]

Огромную кампанию развернул офицерский союз при подготовке выступления Корнилова, приняв в генеральском заговоре самое деятельное участие. Союз вел переговоры с казачьей верхушкой, посылал своих представителей в Союз георгиевских кавалеров, связывался с реакционными организациями буржуазии в Петрограде и Москве. Представление о его деятельности может дать резолюция, принятая на объединенном чрезвычайном собрании Главного комитета совместно с конференцией георгиевских кавалеров 10 августа 1917 года:

«В самом начале русской революции со стороны неведомых родине людей, руководимых «друзьями», прибывшими из Германии, было предложено протянуть «братскую» руку в стан наших смертельных врагов — австро-германцев. Враги наши ухватились своими окровавленными русской кровью руками за протянутую братоубийственную руку и, перейдя на землю отцов наших, затоптали могилы миллионов бойцов, честно павших за Россию. Пять месяцев страдала наша родина под братоубийственным пожаром и превратилась в посмешище всего мира...»{664} —

и так далее, все в том же погромно-патриотическом духе. Кончалась резолюция клятвой: союз офицеров обещал бороться до тех пор, «пока огражденная нашим мощным союзом Россия не восстанет честная из позора, победная из поражений, нетленная в своем величии и свободе»{665}.

Из Ставки эта резолюция рассылалась по всем армиям. Бездарные генералы, ведшие войска от поражения к поражению, клялись победить, лишь бы разрешили им восстановить в армии старый крепостнический строй и быт. Продажные интенданты, воры, обкрадывавшие солдат, клялись сделать армию честной, лишь бы их снова пустили к бесконтрольному распоряжению солдатским рационом.

Провал корниловской авантюры вскрыл контрреволюционную суть союза офицеров, обнажив генеральское лицо руководителей «демократической» организации. По армии, которая уже давно с тревогой смотрела на деятельность союза, прокатилась волна протеста. В многочисленных резолюциях требовали разогнать это генеральское гнездо и посадить руководителей на скамью подсудимых вместе с Корниловым.

Временное правительство, однако, не имело намерения распустить союз. Оно знало, что поток резолюций армейских комитетов не причинит вреда организации и она устоит. Эсеро-меньшевики, мечущиеся между верхушкой армии и ее низами, больше трепещущие перед первой, чем перед вторыми, часто принимали [465] резолюции исключительно под давлением масс. Бумажный дождь можно было переждать, отсидеться. Не то было со взрывом стихийной солдатской ненависти к офицерскому союзу. Протесты солдат кое-где вылились в беспощадные самосуды. Солдаты, особенно матросы, расстреляли десятки наиболее ненавистных офицеров. Но тут на помощь Главному комитету союза офицеров пришло правительство. В архивах сохранилась чрезвычайно интересная запись разговора по прямому проводу начальника кабинета военного министра Барановского с генералом Лукомским, виднейшим руководителем контрреволюции. Барановский поучал генерала Лукомского:

«Считаю необходимым лично от себя добавить, что, зная работу союза офицеров, я уверен, что Керенскому и комитету союза офицеров совершенно по дороге, но методы прохождения пути глубоко различны, и, в частности, избранный комитетом путь прямо невозможен и недопустим, ибо только осложняет положение и создает затруднения деятельности Керенского, портит и самому себе, так как в Петрограде не только в демократических органах, но и во всех кругах создается впечатление, что комитет союза ведет странную игру и является гнездом реакции...»{666}

Оказалось, что вождю «революционной демократии» Керенскому и комитету союза офицеров «совершенно по дороге». Барановскому не нравилось лишь, что Главный комитет идет напролом в подготовке диктатуры и тем «создает затруднения деятельности Керенского».

Правительство не могло пойти на роспуск союза. Такой акт мог оттолкнуть весь генералитет армии, и без того настроенный недоверчиво к Керенскому. Союз офицеров уцелел. Главари его временно прекратили накопление новых кадров, надеясь скоро заняться широкой политической работой. Опекаемый правительством союз офицеров при Ставке превратился в своеобразный пересыльно-вербовочный пункт контрреволюционных сил. Руководитель союза генерал Алексеев развернул большую работу по собиранию и переброске белогвардейцев в районы Дона и Кубани, в распоряжение казачьего атамана генерала Каледина. Делегаты союза посещали отдельные армии, пользуясь официальными командировками.

Номере нарастания революции деятельность союза становилась активной и открытой. Оправившиеся от недавнего разгрома офицеры кое-где начали выступать с корниловскими требованиями. В ряде армий произошли офицерские съезды. Командиры требовали усиления борьбы с большевиками и [466] прекращения травли офицеров. Насколько осмелели деятели союза, можно видеть по резолюции офицерского съезда 10-й армии: «Так как главным основанием всеобщей разрухи в армии послужило посеянное среди солдат недоверие к офицерам, то Временное правительство должно ясно и определенно, особым актом еще раз заявить о своем доверии к офицерству, честно исполняющему свой долг перед родиной и революцией... Офицерство является не врагом солдата, а другом русской революции. Политическая борьба не должна иметь места в рядах армии, но члены общества свободны, в принадлежности к любой из политических партий... Мы обращаемся к Временному правительству помочь нам проведением в жизнь намеченных выше мероприятий и деятельной борьбой с большевизмом, пользуясь для этого отдельными частями, не потерявшими боеспособности, иначе и этот новый подвиг офицерства не достигнет цели»{667}. В предчувствии решающей схватки офицеры заговорили языком своего недавнего вдохновителя генерала Корнилова.

Особо надо отметить работу союза офицеров в юнкерских училищах и школах прапорщиков. Всего в старой армии насчитывалось 26 юнкерских училищ. Большая часть их была расположена в крупных центрах: в Петрограде — 8, в Киеве — 4, в Москве и Одессе — по 2. Точное количество юнкеров установить трудно — состав их часто менялся. Но в общем один только выпуск старших классов училищ давал более трех тысяч офицеров. Школ прапорщиков насчитывалось 38. Расположены они были в тех же городах, что и юнкерские училища, или около них. Общий выпуск всех школ давал без малого 19 тысяч прапорщиков. Удаленные от революционного влияния солдатской массы, военные училища и школы прапорщиков представляли крайне благоприятную почву для деятельности союза офицеров.

Завербовав в первую очередь командный состав этих училищ и школ, реакция быстро овладела и юнкерской массой. Контрреволюционное настроение в школах было господствующим. Даже эсеро-меньшевики составляли меньшинство, не говоря уже о большевиках, — они были вкраплены единицами. Юнкера не нуждались в сокрытии своих взглядов под маской «социалистических партий». Юнкера выполняли роль лучших ударных отрядов контрреволюции и первыми выступили против диктатуры пролетариата с оружием в руках. [467]

3. Буржуазные национальные формирования

Как ни лихорадочно шло формирование ударных батальонов, несколько десятков надежных отрядов не могло уже задержать стремительного хода революции. Тем более, что революция часто проникала и в отборные белые батальоны. В материалах Ставки сохранились списки частей, подлежавших исключению из состава батальонов смерти, как «опозоривших себя» отказом выступить на фронт или выполнить боевой приказ. Попадаются в списках и ударные части.

Для борьбы с революцией нужны были массовые боевые силы. Реакция пыталась их найти в буржуазных национальных формированиях. Однако великорусская реакция поддерживала далеко не все формирования бывших угнетенных наций, а лишь те, которые непосредственно не угрожали целости колониальной империи. Польша, например, была занята германскими армиями. Формирование польских частей давало в руки российской буржуазии дополнительные средства для борьбы с Германией: эксплуатируя национальный подъем, поляков можно было направить против германских оккупантов. Отсюда — неодинаковое отношение к разным национальным формированиям: украинцам особенно вначале мешали; поляков всячески поддерживали и поощряли. Но в том и в другом случае тщательным подбором командных кадров старались сохранить национальные части в своих руках.

Из польских формирований уже к июлю месяцу на фронте существовали:

1. Польская стрелковая дивизия в составе четырех трех-баталъонных полков.

2. Уланский полк из четырех эскадронов.

3. Польский запасный пехотный полк.

4. Инженерная рота.

Все части входили в состав 7-й армии за исключением запасного полка, расположенного в Белгороде Курской губернии. По плану военного министерства предполагалось деформировать польскую дивизию до нормального типа, создать такую же вторую польскую дивизию, придать обеим дивизиям артиллерию и свести их в Польский корпус. Формирование корпуса проходило со значительными трудностями. Польские пролетарии и. крестьяне оказались захваченными революцией не в меньшей мере, чем русские. Против польской буржуазии, захватившей руководство [468] формированием, выступали революционные элементы. Еще в апреле месяце, в момент, когда польская буржуазия выбросила лозунг «Отдельная польская армия в России», петроградская группа польских интернационалистов заявила, что «отдельная польская армия в России»{668} не может быть лозунгом польских рабочих и солдат.

Польские большевики возглавили борьбу против буржуазных партий, стремясь рассеять националистский угар и вскрыть классовую суть политики руководителей Польского корпуса. Дело дошло до волнений в польском запасном полку, где 27 июля революционная масса выгнала полковника Винницкого, заменив его выборным командиром подпоручиком Яцкевичем. Корнилов приказал немедленно подавить движение, телеграфировав Керенскому:

«Относительно принятия мер прекращения беспорядков польском запасполку, расположенном Белгороде, признаю необходимым поручить это комкору польского генлейт Довбор-Мусницкому, дав его распоряжение военную силу»{669}. Командир корпуса принялся за решительную чистку полка. Более 400 солдат якобы за отказ от службы в Польском корпусе было отправлено на фронт. Большевистски настроенных солдат арестовывали и предавали суду «за нарушение боевых приказов».

Царские методы расправы вызвали возмущение даже в мелкобуржуазных кругах. Даже Савинков, бывший в то время управляющим военным министерством, запросил Корнилова, удобно ли оставлять Довбор-Мусницкого во главе корпуса. Но решительность Довбор-Мусницкого как раз и служила великолепным аттестатом политической его благонадежности. Корнилов ответил Савинкову:

«Польский корпус формируется из добровольцев, поэтому в него могут попасть лишь те офицеры и солдаты, которые согласятся выполнять требования, предъявляемые генералом Довбор-Мусницким. Этого генерала, как человека твердого и отличного боевого начальника, я ставлю высоко и считаю, что он является особенно желательным как командир добровольческого Польского корпуса»{670}.

К октябрю месяцу в корпусе насчитывалось около 17 тысяч солдат, из них — 1 200 офицеров и чиновников. В это число не вошел запасный полк, где временами количество солдат доходило до 16 тысяч.

В расчетах контрреволюции Польский корпус занимал почетное место. «Поляки обещали прислать свой корпус. Наверное [469] будет»{671} — так по словам Краснова говорил Керенский, торопя контрреволюционные отряды выступать на охваченный восстанием .революционный Петроград.

Из других национальных частей, которые контрреволюция числила в своем активе, следует назвать «дикую дивизию», переформированную в корпус в момент корниловского восстания. В дивизии, составленной из кавказских горских национальностей, было примерно полторы тысячи бойцов.

Революция почти не коснулась национальных частей, существовавших при царизме. В полках «дикой дивизии» комитетов или совсем не было или они занимались проверкой каптенармусов. Власть командиров держалась на «родовом» праве. В полках царила свирепая дисциплина вплоть до ручной расправы. Группа солдат, бежавших из «дикой дивизии», была опрошена советом и нарисовала такую картину произвола и разноплеменной розни, какую знала только царская армия.

Неудача корниловского восстания открыла доступ революции в кавказские части. Реакция решила направить их в родные места, полагая, что национальная буржуазия сумеет приостановить в частях влияние революции.

Первые украинские — гайдамацкие — формирования начали стихийно образовываться еще в дни Февральской революции. В течение марта и апреля в тылу Юго-западного фронта, а также во всех сколько-нибудь значительных гарнизонах Петрограда, Москвы, Казани и других городов самочинно создавались специальные украинские воинские части с желто-голубыми знаменами и кокардами. В Киеве сформирован был особый украинский имени Богдана Хмельницкого полк, в ряды которого вошло значительное число солдат действующей армии.

Несмотря на то, что первый украинский полк — Богдановский — принял резолюцию доверия Временному правительству, последнее считало необходимым все же положить предел начавшемуся движению. Командующий Юго-западным фронтом генерал Брусилов телеграфно потребовал немедленно приостановить приток в Киев солдат-украинцев с фронта, в случае неповиновения «распустить полк» и прекратить начавшиеся «бесчинства»{672} хотя бы силой оружия.

Однако рост революционного движения в мае-июне заставил Временное правительство сделать ряд уступок украинской буржуазии. Готовя армию к наступлению на Галицийском фронте, правительство Керенского проявило первую попытку использовать украинские формирования в борьбе с революционным движением и большевизмом. [470]

Молебны, крестные ходы украинских воинов по Киеву, значительное влияние на них офицерства, сближение украинцев с донским казачеством и, главное, солидный процент кулаков в первых украинских формированиях — все это позволяло Временному правительству надеяться, что украинские полки окажутся хорошим орудием в руках буржуазии.

Десятого мая украинская делегация от Всероссийского войскового комитета в одном поезде с Керенским направилась на Юго-западный фронт к генералу Брусилову. Как военный министр, так и главнокомандующий Юго-западного фронта отнеслись к вопросу о создании украинских воинских частей вполне доброжелательно. Военный министр утвердил украинский войсковой комитет и разрешил формировать первый украинский казачий имени Богдана Хмельницкого полк. Генерал Брусилов, в свою очередь, пообещал выделить на фронте особых три корпуса для пополнения их исключительно украинцами.

Развернутое наступление русской буржуазии против завоеваний Февральской революции, усиление в центре и на местах великодержавных настроений, в корне враждебных даже самым умеренным национальным требованиям, заставили Временное правительство задержать темпы формирования украинских частей. В новом конфликте между Временным правительством и Центральной радой украинские части становились опасной силой. Поэтому в августе и сентябре 1917 года военное командование, не разрешив новых формирований, попыталось вывести уже созданные украинские части на фронт. Этой мерой правительство рассчитывало обезоружить Центральную раду и обессилить ее сторонников.

Вот почему ни Корнилов, ни Ставка в борьбе с революцией не пользовались украинизированными частями, опираясь всецело на казаков, отчасти на поляков и более всего на ударников и юнкеров.

Только накануне Октябрьской революции смертельная опасность заставила русскую буржуазию искать помощи, правда, без особого успеха у тех самых гайдамацких полков, созданию которых ее правительство только недавно всячески препятствовало.

Огромное значение реакция придавала чехословацким частям. Формировать их из австрийских военнопленных и перебежчиков начало еще царское правительство. Но до революции это дело шло довольно туго. Особое постановление так называемого международного Гаагского трибунала запрещало комплектовать части из военнопленных. Но тот же трибунал запрещал и применение газов, и никто не посчитался с этим постановлением. В данном [471] случае самодержавие боялось, как бы Германия в ответ не создала особой армии из пленных поляков. С другой стороны, англо-французы косо смотрели на формирование чехословацких отрядов. «Союзники», пообещав установить независимую чехословацкую республику, опасались чрезмерного влияния самодержавия на дела нового государства.

После Февральской революции чехословацкие формирования пошли быстрей: антантовские генералы надеялись в чехословацких отрядах найти опору в борьбе против революции.

24 марта 1917 года военный совет утвердил положение о формировании чехословацких отрядов из австрийских военнопленных.

Быстрота организации чехословацких войск шла в прямой зависимости от разложения армии: в апреле создавали только отряды, а в августе уже начали комплектовать целый корпус. Председатель чехословацкого национального совета профессор Массарик обратился в Ставку с предложением ускорить формирование. Массарик просил учредить для этого постоянное представительство совета при Ставке и при высшем командовании чехословацкими формированиями. Национальный совет при активной поддержке соглашателей и при финансовой поддержке Антанты развил большую кампанию по вербовке военнопленных. К 23 августа в корпусе, в первой и второй чехословацких дивизиях, насчитывалось 25 тысяч бойцов, не считая артиллерии. В частях корпуса был введен французский военный устав, а командный состав был приравнен к офицерам русской армии. После ликвидации корниловщины формирование корпуса значительно ускорилось. По плану генерала Корнилова на Петроград и Москву предполагалось двинуть чехословаков вместе с корниловцами. Чехов же предполагали использовать против большевиков и в дни Октябрьской революции. Из письма генерала Алексеева мы узнаем, что 8 ноября — через две недели после октябрьских событий — собирались передвинуть чехословацкие части ближе к Дону для совместного с казаками выступления против большевиков.

Какие надежды возлагала контрреволюция на чехословаков, можно судить по письму генерала Корнилова, приведенному генералом Деникиным в его мемуарах. Получив известие о революции в Петрограде, генерал Корнилов из быховской тюрьмы послал Духонину в Ставку следующий «приказ».

«Предвидя дальнейший ход событий, — излагал Корнилов свой план, — я думаю, что вам необходимо безотлагательно принять такие меры, которые, прочно обеспечивая [472] Ставку, дали бы благоприятную обстановку для организация дальнейшей борьбы с надвигающейся анархией. Таковыми мерами я считаю:

1. Немедленный перевод в Могилев одного из чешских полков и польского уланского полка.

2. Занятие Орши, Смоленска, Жлобина и Гомеля частями Польского корпуса, усилив дивизии последнего артиллерией за счет казачьих батарей фронта.

3. Сосредоточение по линии Орша — Могилев — Жлобин всех частей чехословацкого корпуса, корниловского полка под предлогом перевозки их на Петроград и Москву и 1 — 2 казачьих дивизий из числа наиболее крепких.

4. Сосредоточение в том же районе всех английских и бельгийских броневых машин с заменой прислуги их исключительно офицерами.

5. Сосредоточение в Могилеве ив одном из ближайших к нему пунктов под надежной охраной запаса винтовок, патронов, пулеметов, автоматических ружей и ручных гранат для раздачи офицерам и волонтерам, которые обязательно будут собираться в указанном районе.

6. Установление прочной связи и точного соглашения с атаманами донского, терского и кубанского войск и с комитетами польским и чехословацким...

Вот те соображения, которые я считал необходимым высказать вам, добавляя, что нужно решиться, не теряя времени»{673}.

Как видим, контрреволюция с первых же дней гражданской войны возлагала большие надежды на буржуазные национальные формирования: им поручалось нанесение первого удара.

Кстати, царские генералы в борьбе с революцией сразу же стали на путь иностранной интервенции, пытаясь опереться на иностранные войска — антантовские броневые машины, чехословацкий корпус. Это было еще в зародыше — гражданская война только начиналась. Позже иностранная интервенция сыграла исключительную роль в гражданской войне в России. [473]

4. Казаки

Наиболее реальной опорой контрреволюция считала казачьи части, руководимые Советом союза казачьих войск.

Еще во время корниловского мятежа атаман оренбургского казачьего войска Дутов имел задание разыграть «восстание большевиков» в Петрограде и после этой провокации разгромить большевистскую партию. В то же время атаман донского казачьего войска должен был ударить через Донбасс на Москву.

После провала корниловской авантюры Временное правительство, заметая следы, постановило арестовать Каледина и предать суду за соучастие в корниловском заговоре.

Предварительное совещание Большого войскового круга, собравшееся 3 сентября в Новочеркасске, постановило не выдавать своего атамана. Керенский сразу сдал в тоне и согласился арест отменить, но потребовал явки Каледина в Ставку для дачи показаний следственной комиссии. Легкость, с которой Керенский сменил гнев на милость, лишь подчеркнула, что крепкие слова и «революционные» жесты Временное правительство пускало в ход только для отвода глаз. 5 сентября Большой войсковой круг устроил Каледину овацию и постановил заслушать его речь стоя. Войсковой круг назвал -обвинение Каледина «плодом расстроенного воображения трусов»{674}.

Каледина поддержали все организации контрреволюции. Особая делегация казаков посетила Керенского и министров, настаивая на полном оправдании Каледина. Делегация донских казаков и представители Совета союза казачьих войск посетили даже английского посла в России Бьюкенена. Посол заявил делегации, что Англия очень высоко ценит заслуги казаков.

В лице Каледина буржуазия готовила нового диктатора. «Каледин — вот человек момента», выразила общие надежды контрреволюции крупнейшая газета империалистов «Нью-Йорк Таймс».

Накануне Октябрьской революции правительственная комиссия по делу Корнилова объявила Каледина абсолютно непричастным к мятежу.

Кандидат в диктаторы получил полную возможность заняться организацией контрреволюционных сил. Под его руководством было создано новое государство, так называемый Юго-восточный союз казаков кубанского, терского, донского и астраханского [474] войск, горцев Северного Кавказа и степных народов Донской области и Астраханской губернии.

Керенскому немедленно сообщили, что земельные комитеты для казачьих областей неприемлемы. Казачья верхушка потребовала приостановить их организацию и отозвать из Новочеркасска представителя Министерства земледелия в Петроград. Одновременно же неказачьему населению пообещали, что к участию в управлении будут привлечены и его представители.

Казачьи и горские национальные части под предлогом невозможности прокормить кавалерию в прифронтовой полосе перебрасывались на Дон и Кубань. Запасные пехотные полки, чье революционное настроение тормозило подготовку контрреволюции, наоборот, выводились из казачьих областей.

Готовя удар по революции, Ставка оголяла целые фронты. Временное правительство охотно поддерживало всю подготовительную работу контрреволюции на Дону. По поводу запасных пехотных полков глава правительства телеграфировал Духонину: «Прошу сделать распоряжение о выводе из казачьих областей запасных пехотных полков и уведомить об этом войсковое правительство и казачьи части, находящиеся на фронте, и в особенности пластунов для спокойного несения ими службы»{675}.

Керенский, таким образом, прямо признал, что запасные полки выводились из казачьих областей для успокоения казаков. Даже генерал Духонин, которого ни в каком либерализме не упрекнешь, постеснялся передать полностью телеграмму Керенского. Сообщая приказ главы правительства, Духонин писал: «Ввиду предстоящего сокращения запасных частей главковерх ходатайствует о выводе теперь же из казачьих областей запасных пехотных полков»{676}.

«Совестливый» генерал только чуть прикрыл болтливую откровенность ретивого защитника контрреволюции, выдвинув в качестве причины вывода сокращение запасных частей, но сам весьма энергично очищал казачьи территории и помогал концентрировать контрреволюционные силы на Дону. На Дон и Кубань стягивались казачьи части, сплавлялись офицеры, замешанные в корниловской авантюре, посылались десятки тысяч винтовок, целые транспорты артиллерии.

По мере того как промышленные районы центральной России все более становились базой революции, казачьи территории превращались в гнездо контрреволюции.

«Еще в начале октябрьского переворота, — говорит Сталин, — наметилось некоторое географическое размежевание [475] между революцией и контрреволюцией. В ходе дальнейшего развития гражданской войны районы революции и контрреволюции определились окончательно. Внутренняя Россия с ее промышленными и культурно-политическими центрами (Москва и Петроград), с однородным в национальном отношении населением, по преимуществу русским, превратилась в базу революции. Окраины же России, главным образом южная и восточная окраины, без важных промышленных и культурно-политических центров, с населением, в высокой степени разнообразным в национальном отношении, состоящим из привилегированных казаков-колонизаторов, с одной стороны, и неполноправных татар, башкир, киргиз (на востоке), украинцев, чеченцев, ингушей и других мусульманских народов, с другой стороны, превратились в базу контрреволюции.

Нетрудно понять, что в таком географическом распределении борющихся сил России нет ничего неестественного. В самом деле: кому же еще быть базой советского правительства, как не петроградско-московскому пролетариату? Кто же другой мог быть оплотом деникинско-колчаковской контрреволюции, как не исконное орудие русского империализма, пользующееся привилегиями и организованное в военное сословие — казачество, издавна эксплуатирующее нерусские народы»{677}

5. Контрреволюция натравливает фронт на тыл

Если ход контрреволюционных формирований на фронте и в областях подавал генералам известные надежды на успех, то нарастание революции разносило по ветру эти надежды. Из тыла на фронт шел поток революционной литературы, прибывали пополнения, принося с собой накаленную атмосферу. Из промышленных центров приезжали рабочие делегации, привозя жгучие лозунги революции. Обеспечить свои временные успехи на фронте контрреволюция могла, только изолировав фронт от тыла.

Уже давно, с самого начала революции, пытались восстановить против рабочих армию. Буржуазная пресса вела бешеную [476] кампанию против установления восьмичасового рабочего дня. Рабочих обвиняли в предательстве, ставили им в пример солдат на фронте, которые-де все отдают родине. Солдатам нашептывали, что рабочие загребают кучи денег, наживаются на нехватке рабочих рук. Разруху, продовольственный кризис, недостаток боеприпасов на фронте объясняли нежеланием пролетариев работать более восьми часов в день.

Кое-где удалось натравить солдат на рабочих. С фронта в Петроград потянулись солдатские делегации с резолюциями, требующими, чтобы рабочие отказались от «непомерных требований». Но когда солдатские делегации появлялись на заводах, когда солдаты сближались с пролетариями, они быстро убеждались в провокационной политике буржуазии. Делегации возвращались на фронт совсем с другим настроением. Стремясь рассеять клевету буржуазии, рабочие стали, в свою очередь, требовать присылки солдатских делегаций. Тысячи солдат петроградского гарнизона, перебывавших на фабриках, направлялись военной организацией большевиков на фронт и там вскрывали провокационный характер кампании.

Клеветнические выпады буржуазии дали противоположные результаты. Вместо противопоставления фронта тылу они сплотили солдат и рабочих в единой борьбе против контрреволюции. «На ваши лицемерные клики: «Солдаты — в окопы, рабочие — к станкам!» — писали гвардейцы-гренадеры, — мы говорим: а вы, господа капиталисты, к сундукам! Открывайте их. Народ давал и дает кровь и пот, вы давайте деньги на ликвидацию затеянной вами ужасной мировой войны!..»{678}

Чем быстрее уходила почва из-под ног буржуазии, тем более рьяно буржуазия стремилась вырыть пропасть между фронтом и тылом. Захлебываясь от бешенства, кадетская пресса кричала, что источником всех злоключений является тыл. 150 буржуазных и эсеро-меньшевистских военных газет в один голос тянули эту же нудную и злую песню.

Штабные команды, где окопались буржуазные сыпки, сотрудники бесчисленных околофронтовых организаций; госпитали и лазареты, учреждения, где отсиживались бывшие адвокаты, чиновники, земские работники; штабы, склады и снабженческие организации — все это разражалось резолюциями протеста, лживыми выступлениями против тыла. Из военных газет резолюции попадали в столичную буржуазную прессу и там печатались под заголовком: «Голос фронта».

Вот одна из таких «фронтовых» резолюций: [477] «Общее собрание комитета штаба N-1 пехотной дивизии, комендантской роты и команд при штабе вынесло резолюцию, в коей указывается, что собрание считает всякое неподчинение воле революционного правительства, воле большинства демократии в лице ее центральных комитетов изменой делу революции, прямой угрозой отечеству. Отечество в опасности не только здесь, на фронте, но еще более в тылу. Только оттуда пришло разложение армии. Армию развратили предатели с тыла. Пусть тыл вместе с армией подчинится железной революционной дисциплине. Пусть изменники и предатели общего дела независимо от того, военный он или нет, в тылу судятся по тем же законам, как на фронте»{679}.

Кампания все ширилась, оглушая криксы, воем. Ее размах и высота взятой ноты свидетельствовали, что реакция прикрывает этим шумом подготовку к серьезнейшим действиям. Вскоре это стало ясно. На Государственном совещании в Москве генерал Алексеев выступил с речью против тыла:

«То, что находится в тылу, не привлечено к полезной работе. Все бездействует... Они совершенно не подготовлены к азбучному солдатскому делу. Еще так недавно они существовали, как прочное целое, спаянное одним цементом — любовью к родине... и сознанием необходимости довести войну до конца»{680}.

Все беспорядки в полках генерал объяснял влиянием агитаторов тыла. Он рассказывал, что в один из полков вернулся солдат, посланный на тыловые курсы агитаторов, и организовал выступление против командного состава.

Маневр генерала Алексеева, одного из активнейших организаторов контрреволюции, был поддержан «бабушкой русской революции», как эсеры прозвали Брешко-Брешковскую, являвшейся на деле одной из самых активных пособниц контрреволюции.

«Беда нашей армии, — вторила она Алексееву, — не столько на фронте, сколько в тылу. Наш тыл три года почти стоит без дела. Он скучает, он разлагается. И вот эти люди, . которые уже умудрены опытом, которые были уже там в Петрограде и Москве в разных советах и знают, что делается в армии, — половина из них, добрая половина должна идти немедленно в тыл и организовать его, иначе вы ничего не добьетесь»{681}.

Старенькая эсерка выдала то, о чем умолчал более опытный генерал. Обуздать тыл должна армия, фронт должен дать людей [478] для обуздания тыла. Противопоставление фронта тылу понадобилось, чтобы прикрыть и оправдать подготовку корниловщины.

Разгром корниловского выступления основательно ударил по провокационной кампании натравливания фронта на тыл. Продолжать кампанию в старой форме стало невозможно: революция разоблачила ее суть. Контрреволюция, однако, не отказалась от своих целей — противопоставления фронта тылу, — но попыталась добиться этого уже в несколько иной форме.

Одной из решающих сил, на которые опиралась революция, являлись гарнизоны запасных частей в городах. В этих частях насчитывалось около полутора миллионов солдат. Тыловые гарнизоны состояли либо из ратников второго разряда призыва 1896 года, либо из призывников 1894 года, наконец, из молодежи призыва последних годов. Часть гарнизонов составляли выздоравливающие раненые. Уже самый состав запасных частей облегчал революционную пропаганду в них. Только что мобилизованная молодежь и оторванные от работы отцы семейств 40 лет и старше представляли очень восприимчивую среду, ожидавшую от революции больших перемен в своей судьбе. Но дело, конечно, было не столько в составе частей, сколько в окружающей обстановке. Гарнизоны, особенно Петрограда, Москвы и других крупных городов, находились под постоянным влиянием большевистских газет и революционного пролетариата. Солдаты запаса вместе с рабочими принимали участие в митингах, демонстрациях, выступлениях против правительства. В запасных полках большевики вели напряженную работу.

Из запасных полков революционное влияние шло на фронт через маршевые роты и прочие виды направляемых в армию пополнений. Запасные части в городах составляли военную опору революции, ее агитационные силы. Из них рабочие получали военных инструкторов, а часто и оружие, в запасных полках партия вербовала своих членов и агитаторов для работы в фронтовых частях.

Завоевать гарнизоны городов значило для контрреволюции подорвать революцию в тылу и оградить от революционного воздействия фронт. Борьба за тыловые гарнизоны для буржуазии стала центральной частью борьбы за армию, борьбы против революции. План генералов состоял в том, чтобы вывести наиболее революционные части из крупнейших городов на фронт, заменить их «надежными» частями. В Ставку, как по приказу, отовсюду посыпались требования на пополнения. Даже Кавказский фронт, [479] где фактически прекратились боевые действия, слал телеграммы одну за другой:

«Кавфронт ходатайствует скорейшем наряде 100 тысяч укомплектований. В счет этой цифры благоволите скорейшем отправлении петроградского гарнизона 20 тысяч солдат третьей категории, кроме того необходимо выслать 30 тысяч из запасполков внутренних округов целыми запасполками или маршевыми ротами...»{682}

Тут уже прямо указано, откуда брать пополнения: из петроградского, наиболее революционного гарнизона 20 тысяч человек, а из других городов — полки целиком. Несмотря на провал июньского наступления на фронте и почти полное затишье в боевых действиях на фронт непрерывным потоком шли маршевые роты. Большая часть пополнений по дороге дезертировала, но задача, намеченная контрреволюцией, выполнялась: тыловые гарнизоны таяли, а вместе с ними ослаблялась в известной мере и база революции.

Тыловые гарнизоны уменьшались не только за счет маршевых рот. Запасные полки выводились из городов под всяким предлогом. Так на жалобу командующего Черноморским флотом, что 45-й пехотный запасный полк в Николаеве совершенно разложился, последовало распоряжение генерала Духонина:

«45-й пехотный запасный полк желательно безотлагательно увести из Николаева...»{683}

Запасные части выводились в первую очередь оттуда, где особенно высоко поднималась революционная температура, или из тех мест, где солдаты своим революционным влиянием мешали концентрации реакционных частей, например, на Дону. Контрреволюционная деятельность генералитета получила скоро и правительственное утверждение: в военном министерстве разрабатывался приказ о планомерном сокращении запасных частей в тылу, а пока приказ проходил по всем инстанциям, запасные части подтягивались ближе к фронту под предлогом повышения их боеспособности.

Эсеро-меньшевистские комитеты в армии шли рука об руку с реакцией.

«Опыт показывает, — писал 20 августа 1917 года командир XVIII армейского корпуса командующему 9-й армией, — что запасные части, расположенные в больших центрах, перегруженные количеством солдат без надлежащего пропорционального числа офицеров, часто очень неопытных, — все это ведет к разрушению внутреннего порядка и дисциплины этих частей и недостаточности их учебной подготовки, что, в свою очередь, больно отзывается на полках, ими комплектуемых. Посему всецело присоединяюсь к утвержденному начальником дивизии постановлению дивизионного комитета 37-й пехотной дивизии (эсеро-меньшевистского состава. - Ред. ) и прошу о нижеследующем:

Так как практика показала, что привлечение тыловых частей ближе к фронту действующей армии несомненно способствует оздоровлению их, перевести комплектующий 37-ю пехотную дивизию 1-й запасный полк из Петрограда в какой-либо пункт тыла Румынского фронта»{684}.

С другой стороны, в запасные части посылали с фронта особо падежные кадры: георгиевских кавалеров, ударников, реакционных офицеров, младший командный состав, проверенных, отборных солдат. Из Петроградского округа писали дежурному генералу в Ставку:

«Восстановить работу в запасных частях возможно только при помощи здоровых и крепких кадров, а без них армия рискует совершенно лишиться порядочных пополнений»{685}.

Под прикрытием Времени ого правительства генералы контрреволюции развернули колоссальную работу. Из промышленных центров на фронт посылались тысячи солдат запасных частей. Из солдатских комитетов вне срока и очереди направлялись в отпуск наиболее активные члены. Офицеров, если они шли с массами, под всякими предлогами удаляли из частей и бросали на фронт. В гренадерском резервном полку офицеры постановили изъять подпоручика Никонова как «вредного» для солдат и офицеров, а из протеста солдат выяснилось, что Никонов провел огромную работу по борьбе с корниловщиной.

В прессе снова началась широкая кампания противопоставления фронта тылу. На сей раз ведущая роль принадлежала эсеро-меньшевикам.

«Где же воодушевление демократии? — спрашивали 3 октября с возмущением соглашательские «Известия». — Крестьяне закапывают хлеб в ямы и гноят его, но не посылают в армию, где часто не выдают полного пайка хлеба. Стоящие в тыловых гарнизонах солдаты одеты и обуты лучше и часто лучше питаются, чем солдаты, стоящие на позициях»{686}.

«Не все благополучно сейчас в тылу, — писали 6 октября «Известия». — И это питает и обостряет вражду к тылу. И уничтожить эту вражду можно не одними опровержениями [481] лжи, а действительным уничтожением того, что является в этих обвинениях правдой»{687}.

Кадетская «Речь» ехидно подхватывала эсеро-меньшевистскую клевету и злорадно смаковала ее в своих обзорах.

«Люди реакции — не краснобаи», говорил еще Маркс по поводу контрреволюции в 1848 году. Кадеты хорошо знали, с какой лихорадочной настойчивостью шла в лагере контрреволюции борьба за тыловые части. Излишняя болтливость могла лишь повредить настойчивой и быстрой работе контрреволюции. Мелкобуржуазные соглашатели ретиво прикрывали и оправдывали подготовку наступления контрреволюции.

6. Наступление контрреволюции

Как уже говорилось, назревание революции обгоняло все мероприятия буржуазии и помещиков. Завоевывая массы, революция проникала во все части фронта, уходила вглубь страны, в отсталые районы, прокладывала себе пути в самое сердце контрреволюции — в казачьи области.

Части, которые вчера еще клялись в верности черно-красному знамени буржуазных ударников, сегодня отказывались выполнять приказы командиров.

Полковой комитет гвардейского Семеновского полка — того самого, что прославился в 1905 году кровавым разгромом московского рабочего восстания, — хвастливо обещал «всей частью стать во главе штурмующих войск»{688}, а через несколько дней семеновцы отказались выступить на позиции.

Полки 2-го гвардейского корпуса, выразив желание считаться ударными частями, потом целыми полками отказывались выполнять боевые приказы.

По поводу польского уланского и чешского полков, которые Корнилов предполагал первыми двинуть против революции, Духонин на плане Корнилова уныло написал: «Ставка не считает их вполне надежными»{689}.

Фронтовое казачество глухо волновалось, тяготясь полицейскими обязанностями. По сообщению атамана Вогаевского казаки-фронтовики прислали протест против решения войскового [482] круга о союзе с кадетами на выборах в Учредительное собрание. Представители фронтовиков резко выступили против постановления Кубанской войсковой казачьей рады о выделении Кубани в самостоятельную республику.

Обострение между верхушкой и широкими массами казачества иногда принимало напряженный характер. В Омске в ночь на 5 октября по постановлению Омского совета казачьих депутатов Большой и Малый войсковые круги сибирского казачьего войска были объявлены контрреволюционными, председатели их арестованы, а у помещения круга поставлен караул. «Казаки заняли непримиримую позицию — не воевать с большевиками»{690} — такой итог завоеваниям революции среди казачества подвел генерал Духонин.

Из рук контрреволюции могли уплыть последние боевые силы. Чувствуя приближение развязки, она спешила перейти в наступление. Об этом открыто заявил генерал Брусилов на совещании «общественных деятелей» в Москве:

«Все говорят о сильной власти. Но сильное правительство явится только тогда, когда большинство народа и войска почувствует всю глубину падения страны, когда скажут: довольно нам разрухи, хотим порядка, хотим пользоваться своей свободой, а не анархией. Когда это будет, явится и сильная власть»{691}.

Призыв Брусилова выйти на улицу против революции поддержал делегат совещания Ильин. Подчеркнув, что налицо сейчас только две партии — партия развала во главе с большевиками и партия порядка во главе с Корниловым, — Ильин нагло заявил:

«Мы — партия порядка. Если революция в том, что всякий хватает, что можно, то мы контрреволюционеры»{692}.

Корнилов снова становится идеалом контрреволюции. «Имя Корнилова, — заявил матерый реакционер Струве на заседании Предпарламента, — мы считаем совершенно честным, и за его честное имя мы отдадим и жизнь»{693}.

Заявление Струве было встречено бурными аплодисментами Предпарламента, того самого, который по замыслу эсеро-меньшевистских предателей должен был представлять волю страны до Учредительного собрания.

Продолжение войны связывало правительство в его борьбе с революцией по рукам и ногам. И Временное правительство пошло по стопам царских министров, пытавшихся перед Февральской революцией заключить сепаратный мир с немцами. 11 октября министр иностранных дел Терещенко на закрытом заседании [483] правительства выдвинул новый лозунг: вместо «войны до победного конца» «война до боеспособности армии»{694}. Новый лозунг делал участие России в войне чисто условным: в любой момент можно было признать армию небоеспособной и выйти из войны.

Но на этой подготовке общественного мнения не остановились. 21 октября редактор бульварной газетки «Общее дело» Бурцев сообщил, что на заседании комиссии Предпарламента 20 октября обсуждался вопрос о заключении с немцами сепаратного мира. По распоряжению Керенского газета была немедленно закрыта, но не за клевету, а... за разглашение сведении о закрытом заседании комиссии.

Правительство спешило заключить мир и перейти в наступление против революции. Одновременно с этим 9 октября министр внутренних дел меньшевик Никитин разослал приказ о создании при губернских комиссарах Временного правительства особых комитетов из представителей местного самоуправления, судебной и военной власти. Задачей комитетов являлось сплочение местных сил, готовых поддержать Временное правительство. В руки комитетов передавалась вся полнота власти.

Одиннадцатого октября военный министр издал приказ о привлечении армии к «борьбе с анархией». Контрреволюционные комитеты получали в свое распоряжение боевую силу.

Меньшевики шли в ногу с буржуазией: 15 октября они внесли в Предпарламент проект «Временного положения о борьбе с погромным движением». Проект требовал создания на местах полновластных комитетов общественной безопасности из представителей различных организаций, военных и судебных властей. Предпарламент, куда поступили предложение меньшевиков и проект меньшевистского министра Никитина о создании комитетов при губернских комиссарах, утвердил проект в формулировке меньшевиков: под такой оболочкой контрреволюционная сущность комитетов выпирала не так явственно. Руками меньшевиков были созданы те самые «комитеты общественной без опасности», которые стали во главе контрреволюции на второй день после Октябрьской революции.

В тыл срочно перебрасывались с фронта кавалерийские части. По распоряжению военного министерства 4 октября в Донецкий бассейн с Румынского фронта была отправлена кавалерийская дивизия. Назначение этой дивизии совершенно точно определил генерал Духонин в своей телеграмме от 12 октября генералу Щербачеву: [484]

«Для поддержания порядка в Донецком районе отправьте срочно (слово «срочно» вписано Духониным при подписании телеграммы. - Ред.) одну конную дивизию в распоряжение комвойск Одесского в пункт по его указанию»{695}.

Дивизия была направлена несмотря на почти полное обнажение фронта, невзирая на возражения командующего Румынским фронтом генерала Щербачева.

Одновременно с переброской войск в такие тревожные пункты, как Донбасс, реакция усиливала надежными частями гарнизоны в крупнейших узловых пунктах. Так по приказанию главкома Юго-западного фронта в Киев срочно перебрасывалась донская казачья пешая бригада, и по просьбе местных властей [485] отменялось распоряжение о выводе из города 17-го Донского казачьего полка.

Укрепляли позиции и в таких крупных узловых центрах, как Брянск, Смоленск. В Смоленск был спешно направлен 4-й Сибирский казачий полк.

Срочно усилен был гарнизон в Могилеве, где находилась Ставка. Последняя, настаивая на усилении гарнизона в Могилеве, требовала от главнокомандующего Юго-западного фронта: «Отправьте к нам 1-й Оренбургский полк. Его рекомендует Петроградский казачий съезд. 19 октября»{696}. Вот кто определял политическую благонадежность частей! Весь прифронтовой тыл, включая крупнейшие узловые пункты, был насыщен конницей, имевшей определенный план действия. Представление об этом плане дает следующий документ Юго-западного фронта:

«Для охраны тыла в распоряжение снабюз переданы: 8-я и 7-я (в тексте описка. Видимо, речь шла о 6-й. - Ред. ) донские казачьи дивизии и 1-й полк 1-й гвардейской кавалерийской дивизии. 6-я казачья дивизия вся расположена в районе к западу от Днепра, а из 6-й казачьей дивизии — 1 1/2 полка восточнее и 2% западнее Днепра, 1% в Киеве и 1 в Виннице; полк гвардейской кавалерийской дивизии расположен восточнее Днепра. Весь район тыла разделен на полковые участки охраны. Общими начальниками войск, назначенных для охраны района западнее Днепра, назначен начдив 6-й казачьей дивизии, а района Киева и восточнее Днепра — начдив 5-й казачьей дивизии. Начальники обеих дивизий подчинены снабюзу через командующего войсками Киевского военного округа. Кроме того в распоряжение начвосоюз назначены три полка 1-й гвардейской кавалерийской дивизии и 6 отдельных сотен для охраны железной дороги. № 265908/6793. Стогов»{697}.

Против внутреннего врага вооружались тщательнее, чем против внешнего. На фронте, часто не имея разработанного плана, гнали в бой наспех сколоченные части, не считаясь с боевым настроением. Здесь, в тылу, обдумывали каждый пункт плана. Разбили район на участки. Каждому командиру заранее дали точные инструкции. Войска тщательно проверяли, пропустив их через несколько фильтров.

Особое внимание реакция уделила Москве. Когда вновь началась подготовка наступления на революцию, Ставка решила направить в Москву кавалерийскую дивизию. 2 октября Духонин телеграфировал главкому Юго-западного фронта: [486]

«Главковерх приказал срочно перевезти железной дорогой одну из регулярных кавалерийских дивизий в распоряжение командующего округом Московского района по его указанию. О том, какая именно кавалерийская дивизия будет назначена, благоволите телеграфировать»{698}.

В связи с присылкой дивизии было приказано вывести из Москвы 7-й казачий полк, но в Москве рассчитали, что лучше иметь «синицу в руках, чем журавля в небе». Командующий войсками Московского военного округа полковник Рябцев срочно попросил оставить полк в Москве. Ставка согласилась. Более того, она приказала перебросить в Калугу, поближе к Москве, 4-й Сибирский казачий полк.

Но революционные события нарастали таким темпом, что и эти силы оказывались недостаточными. Москва изо дня в день запрашивала.,, когда же прибудет дивизия, а 20 октября в Ставку была отправлена следующая телеграмма:

«Принятие большевистским советом резолюции о немедленном захвате заводов и ожидаемому по этому поводу декрету ставит вопрос выступления большевиков и захват государственных и общественных учреждений Москве на реальную почву ближайшие дни, может быть, сегодня. Имеются сведения, что Москва явится центром выступления. Для сохранения порядка в Москве в моем распоряжении сил достаточно... для округа, где во многих местах намечаются такие же выступления, возможно, необходимо будет ваше содействие главным образом кавалерией и конной артиллерией, о чем поставил в известность военмина врид командвойск Московского полковник Кравчук»{699}.

Таким образом, московские контрреволюционеры, видимо, знали о письме Ленина, в котором он высказал предположение о возможности начать восстание в Москве. Реакция приняла свои меры, не ожидая восстания. Все это проливает свет и на дальнейшие события в Москве, где восстание затянулось на несколько дней: контрреволюция в ней . успела собрать значительные силы.

На телеграмме за подписью полковника Кравчука Духонин наложил резолюцию:

«Необходимо подготовить к отправлению если не дивизию, то бригаду с конной артиллерией. Духонин»{700}.

В тот же день, 20 октября, Ставка сообщила в Москву:

«Приказано подготовить к отправке с Юзфронта бригаду конницы с батареей в ваше распоряжение по получении от вас уведомления о надобности»{701}.

В свете этих фактов представляется совершенно беспочвенной и ребячески-наивной известная «теория» Троцкого о том, что отказом в выводе войск из Петрограда был уже будто бы предрешен исход октябрьского восстания.

«Исход восстания 25 октября, — писал Троцкий в своих «Уроках Октября», — был уже на три четверти, если не более, предопределен в тот момент, когда мы воспротивились выводу петроградского гарнизона, создали Военно-революционный комитет (16 октября), назначили во все воинские части и учреждения своих комиссаров и тем полностью изолировали не только штаб Петроградского военного округа, но и правительство. По существу дела мы здесь имели вооруженное восстание... Восстание 25 октября имело только дополнительный характер»{702}.

В свете вышеприведенных документов выступает весь предательский характер этой легенды, а сама клеветническая легенда тает, как снег на солнце. Отказ вывести полки из Петрограда только бросил контрреволюции вызов со стороны революции. Именно после этого лихорадочно завозилась контрреволюция, спеша опередить нарастающее восстание. Если бы большевистская партия хоть на минуту поверила, что отказ вывести гарнизон и есть «по существу вооруженное восстание», победа которого уже обеспечена этим отказом, она попала бы в ловушку контрреволюции: «легальное», «мирное восстание» Троцкого повело бы к тому, что, подтянув все свои силы, контрреволюция раздавила бы «мирных» победителей.

Ход событий подтвердил это полностью. Контрреволюция закончила свои приготовления: на местах были созданы штабы для руководства разгромом революции — пресловутые «комитеты общественной безопасности»; этим штабам была передана вся полнота власти; с фронта вызваны верные части; в тылу приведены в боевой порядок давно подготовленные отряды; в крупнейшие узловые пункты и промышленные центры присланы крупные пополнения, а в самом Петрограде приняты все меры для подавления вооруженного восстания.

Еще 14 октября, на второй день после того, как пленум Петроградского совета утвердил организацию Военно-революционного комитета и предложил ему немедленно приступить к работе, у Керенского состоялось совещание членов Временного правительства. Начальник штаба Петроградского военного округа генерал Вагратуни сообщил совещанию о мерах борьбы с возможным выступлением. Временное правительство не сочло «мирным» назревающее восстание и утвердило все эти мероприятия, [488] предложив возложить оборону города на военный комитет при Центральном исполнительном комитете советов. На следующий день командующий войсками округа Полковников запретил митинги, собрания и шествия, кем бы они ни устраивались. Приказ свой он закончил так:

«Предупреждаю, что для подавления всякого рода попыток к нарушению порядка в Петрограде мной будут приниматься самые крайние меры»{703}.

Шестнадцатого октября на закрытом заседании Временного правительства Полковников снова сделал доклад о подготовке контрудара. Полковников сообщил, что юнкерские школы из окрестностей Петрограда вызваны в столицу, а часть броневого дивизиона размещена у Зимнего дворца. Утвердив намеченные меры, правительство признало необходимым изъять милицию из ведения районных городских дум и подчинить ее непосредственно центральной власти. Вооруженные силы столицы концентрировались в одних руках.

На следующий день вновь состоялось заседание Временного правительства. Выступали с сообщениями только что вернувшиеся с фронта Керенский, военный министр Верховский и министр внутренних дел Никитин. Все нужные меры уже приняты, заявил Керенский: усилена охрана Зимнего и Мариинского дворцов, где заседали правительство и Предпарламент; из Ораниенбаума под Петроградом вызваны две школы прапорщиков для охраны почты, телеграфа, телефона; с Румынского фронта вызваны бронированный поезд и ряд других воинских частей; усилена милиция. Словом, по уверениям Керенского налицо имелась вполне достаточная военная сила.

Как шла подготовка в самом Петрограде, можно судить по следующим фактам.

Третьего октября неблагонадежные роты 1-й гвардейской резервной бригады, входившие в состав гарнизона Петропавловской крепости, были сменены четырьмя ротами самокатного батальона. 10 октября прибыла в Петроград для охраны Зимнего дворца 1-я Ораниенбаумская школа прапорщиков. 16 октября туда же прибыла 2-я Ораниенбаумская школа прапорщиков. 17 октября был отдан приказ о передаче в распоряжение командующего войсками Петроградского военного округа 16 броневиков «Фиат» и одного броневика «Гарфорд», предназначенных для охраны Зимнего дворца и правительственных учреждений.

Наступил решающий момент: революция и контрреволюция стали в боевые позиции, лицом к лицу. [489] Первый удар нанесла контрреволюция. Считая, что большевики поднимут восстание 20 октября, когда первоначально предполагалось открытие очередного — второго — съезда советов, Временное правительство накануне, т. е. 19 октября, вновь отдало приказ об аресте Ленина. Прокурор обратился ко всем властям с предложением найти, арестовать и доставить Ленина П. А. Александрову — судебному следователю по особо важным делам.

В тот же день в Калуге прибывший туда с казаками правительственный комиссар Галин ультимативно потребовал от Калужского совета роспуска солдатской секции и разоружения гарнизона. Карательный отряд окружил «Дворец свободы», где заседали все секции совета, обстрелял здание, разгромил помещение совета и арестовал большевистских депутатов. Казаки, громившие совет, говорили, что им дано задание разогнать еще двенадцать советов, стоящих на большевистской точке зрения, и в том числе Московский совет.

В Казани командующий войсками отдал приказ разоружить артиллерийский дивизион, находившийся под руководством большевиков.

В Ташкенте генерал Коровниченко оцепил казаками и юнкерами при поддержке двух бронемашин казармы, занятые революционно настроенными частями.

В Петрограде на улицы были выведены усиленные отряды юнкеров и казаков, по городу разбросаны скрытые резервы, готовые выступить в любой момент. Вся милиция была приведена в боевую готовность, половина ее наличного состава непрерывно дежурила в комиссариате. По городу разъезжали усиленные казачьи патрули.

Частям петроградского гарнизона был отдан секретный приказ:

«Ввиду того, что главнейшими объектами захвата являются Зимний дворец, Смольный институт, Мариинский дворец, Таврический дворец, штаб округа, государственный банк, экспедиция заготовления государственных бумаг, почта-телеграф и центральная телефонная станция, все усилия должны быть направлены на сохранение этих учреждений в наших руках. Для этого необходимо: заняв линию реки Невы с одной стороны и линию Обводного канала и Фонтанки — с другой, преградить мятежникам всякий доступ в центральную часть города...»{704}.

Дальше давались подробные указания о том, как должны были действовать полки в случае вооруженного выступления рабочих.

Приказ этот был перехвачен комиссаром Финляндского резервного полка и доставлен в Военно-революционный комитет. Двадцатого, как известно, восстания не произошло, да и самый съезд не собрался: лавировавшие эсеро-меньшевистские предатели в последний момент решили оттянуть съезд еще на пять дней, надеясь за это время увеличить на съезде количество своих сторонников. Немалую роль играло намерение в последний [491] момент спутать большевикам карты. Мелкобуржуазные политиканы тоже считали, что восстание приурочено к съезду: отложив съезд, мечтали отложить и восстание.

Но контрреволюция, раз начав наступление, продолжала выполнять свой план.

Двадцатого октября была вызвана и прибыла для охраны Зимнего дворца 2-я Петергофская школа прапорщиков, сменив 1-ю Ораниенбаумскую школу. 21 октября прибыла в столицу и заняла Аничков дворец 1-я Петергофская школа прапорщиков.

23 октября было приказано штабу Петроградского военного округа перевести в город батальон ударников из Царского села, гвардейскую артиллерию из Павловска и ряд частей с Северного фронта. 24 октября явилась рота 1-го Петроградского женского батальона и вошла в состав гарнизона Зимнего дворца. 25 октября должны были прибыть в Петроград 3-я Петергофская школа прапорщиков и школа прапорщиков Северного фронта, имея по 100 патронов на человека.

Как видим. Временное правительство не доверяло армии: основное ядро перебрасываемых в столицу частей составляли военные школы — «буржуазная гвардия» по выражению Ленина. Классовое чутье не обмануло правительство: даже некоторые из числа отборных частей, как, например, пулеметный кольтовский батальон, самокатный батальон и другие, не только не оказали вооруженной поддержки Временному правительству, но присоединились к восставшим петроградским рабочим.

Наконец правительство вооружало те слои населения, на которые рассчитывало опереться.

Восемнадцатого октября начальник штаба Петроградского военного округа приказал выдать «командиру студенческого мотоциклетного отряда Дранкину 20 револьверов, 400 патронов»{705}. 20 октября приказано выдать комитету банковских служащих 100 револьверов и винтовок и 3 тысячи патронов. 24 октября отдаются распоряжения о выдаче оружия организованной В. Орловичем «команде бежавших из плена раненых и увечных солдат»{706}. 24 октября формируется и вооружается еще один подобный же отряд прапорщиком Фроловым. 24 октября выдан пулемет председателю Петроградского областного комитета по организации добровольческой армии — матросу Чайкину. Главное внимание было обращено на охрану Зимнего дворца — местопребывание Временного правительства. В период с 10 по 23 октября происходил подбор частей для сводного отряда, составившего дворцовый гарнизон. Подбор производился с большой тщательностью. Основное ядро отряда составляли военные школы [492] с отборным личным составом. В тех случаях, когда привлекались солдаты, это производилось всегда с оговоркой о присылке «надежных людей». Таково, например, приказание от 17 октября командиру пулеметного батальона о присылке «надежных» пулеметчиков для обслуживания установленных во дворце двух пулеметов Кольта и двух пулеметов Максима. Таковы и другие распоряжения.

Состав и вооружение отрядов, брошенных на охрану Зимнего дворца на 21 октября{707}: <

Наименование частей	Офицеров	Юнкеров	Солдат	Орудий	Бронемашин	Пулеметов
2-я Петергофская школа прапорщиков	10	300	6	-	-	-
2-я Ораниенбаумская школа прапорщиков	22	330	-	-	-	9
Михайловское артиллерийское училище	2	66	-	6	-	-
Броневой автомобильный дивизион	2	-	15	-	5	10
4-я рота 1-го самокатного батальона	1	-	54	-	-	-
Всего	37	696	75	6	5	19

В последующие дни сводный отряд был усилен ударниками из Царского села, ротой 1-го Петроградского женского батальона, юнкерами школы прапорщиков Северного фронта, тремя сотнями казаков, юнкерами инженерной школы и некоторыми другими подразделениями и насчитывал до 1 600 человек.

С 16 по 24 октября юнкерские отряды постепенно занимали правительственные учреждения и наиболее важные в тактическом отношении пункты города.

Шестнадцатого октября «впредь до отмены» были выставлены самокатные наблюдательные посты на Миллионной улице, на Полицейском мосту и у Александровского сада против Гороховой улицы и Вознесенского проспекта.

Семнадцатого октября юнкерами усилили караулы в «Крестах», на 2-й городской станции и в других местах. В тот же день к зданиям экспедиции заготовления государственных бумаг, государственного банка, почтамта, центральной железнодорожной телеграфной станции и Николаевского вокзала направлены были бронемашины. Всем бронемашинам приказано было иметь по 12 снаряженных патронами пулеметных лент.

Двадцатого октября на Николаевский вокзал прибыла учебная команда Измайловского резервного полка. 24 октября юнкерские [493] караулы заняли городскую станцию телеграфа, телефонную станцию, все вокзалы, главную железнодорожную станцию (Фонтанка, 117), правительственные учреждения. В тот же день юнкерские пикеты расположились на углах больших улиц города и начали задерживать и направлять к Зимнему дворцу автомобили, не имеющие установленных пропусков.

24 октября юнкерские отряды заняли мосты через Неву. 24-го же в Петрограде ждали прибытия войск с фронта.

«По моему приказу, — писал позже Керенский, — с фронта должны были в срочном порядке выслать в Петербург войска, и первые эшелоны с Северного фронта должны были появиться в столице 24 октября»{708}.

В тот же день, 24 октября, т. е. за день до открытия съезда советов, было намечено нанести последний, решающий удар — атаковать и занять Смольный.

«Сейчас же после окончания заседания правительства, — рассказывает Керенский о заседании в Зимнем дворце в 23 часа 23 октября, — ко мне явился командующий войсками со своим начальником штаба. Они предложили мне организовать силами всех оставшихся верными Временному правительству войск, в том числе и казаков, экспедицию для захвата Смольного института — штаб-квартиры большевиков. Этот план получил сейчас же мое утверждение, и я настаивал на его немедленном осуществлении»{709}.