Октябрь
Взят важный узел железных дорог и шоссе — Кричев (на Могилевском направлении). Авиация наша бомбит Витебск — Оршу — Могилев. С выходом Красной Армии к этим пунктам у немцев рухнет — частями, а потом и вся — двухпутная рокада, идущая вдоль всего фронта: Жмеринка — Казатин — Житомир — Коростень — Овруч — Калинковичи — Жлобин — Могилев — Орша — Витебск — Невель — Новосокольники — Дно — Красногвардейск. Они должны будут относить рокаду к западу на Львов — Ровно — Сарны — Лунинец — Барановичи — Минск — Вильно — Двинск — Псков. Подсечение этих участков может привести к ликвидации всей северной группировки противника под Ленинградом...
Вечером — партийное бюро. Заслушали доклад о работе комсомольского отдела Пубалта. На флоте более 50 процентов всей молодежи — комсомольцы. Общий недостаток: хромает военная и политическая подготовка... За время войны в комсомол принято 16 500 человек; в партию передано 1700 лучших комсомольцев. Новое в политработе — работа среди восьми тысяч девушек, пришедших на флот... По-моему, сейчас главные звенья работы: 1) парторги — помощь им, передача опыта; 2) передача опыта политвоспитательной работы — офицерству...
Послал письмо А. Фадееву — о ленинградских литературных делах. [332]
Из немецких писем и документов.
«...Выспаться бы, вытянуть ноги. Может быть, через два-три года это и удастся (!!). Врачи на все плюют, Каждый должен сражаться, пока не свалится».
(Есть в этом нервная надрывность, — насколько наши бойцы проще, крепче, здоровее.)
«Эти снобы по ту сторону Ла-Манша виновны во всем, и поэтому нужно рассчитаться с ними так, чтобы у них навсегда пропала охота быть возмутителями спокойствия».
«Под Харьковом было трудно. Гитлер выступил в Харькове сам. «Если мы сдадим Харьков — мы проиграем войну и потеряем Германию...» — говорил он. Я сам лично присутствовал и слышал речь фюрера». (Пленный Бибер, 6-я танковая дивизия.)
Написал радиоречь к немецким матросам на Балтийском море; написал листовку к финским морякам: «Следуйте примеру итальянцев» (итальянский флот перешел к союзникам, теперь охраняет караваны с продовольствием и топливом для Италии и т. д.).
Мысли. — Снова внутренняя взбудораженность. Опять широкой чередой — прошлое, войны, поездки, встречи, смены ощущений, эволюция моя и всего вокруг, будущее. Все безостановочно движется вперед, огромными валами... Часто мысли о скрытом еще от нас, но несомненно органичном единстве всего человечества; о необходимости всегда чувствовать, понимать, знать это; о том, что война принесет некий единые мировые сдвиги — в психологии и в устремлениях людей, — что отнюдь не снимает противоречивых тенденций.
Мысли о новой пьесе, — какие-то духовные, иногда смутные рывки, необходимость итогов. Этих необходимейших итогов, так и не дающихся еще нам в руки.
Написал сестре покойного Иоганна Зельцера{195}. Спустя два года после его смерти вышел фильм по его (и А. Штейна) сценарию{196}. Поздравил ее с хорошими отзывами. [333]
Война разбудила новые производственные, научные и технические силы. За год-два решены задачи, на которые, может быть, ушло бы десять, двадцать, а то и пятьдесят лет. Процесс этот идет с особой силой у нас и в США. Динамическое развитие военной промышленности США заставляет и нас всемерно усиливать свою технику и пр. Отдыха после войны не будет.
Что мы для Англии и США в данной фазе? Мы были крепостью, барьером — первые остановили первоначальное победоносное движение Гитлера, имевшего огромные преимущества... Мы заставили Гитлера в трех кампаниях израсходовать огромные силы. Мы дали время Англии и США прийти в себя, вооружиться, подучить армии, создать воздушную и морскую мощь. Теперь эти холодные деляги смотрят, как удобнее воспользоваться ситуацией.
Каков может быть новый ход СССР в этой, все более обнаженной ситуации? Прежде всего — выбросить немцев с советской территории!..
Прочел в последние дни «Хмурое утро». Это торопливее «Сестер», установочно. Есть и прекрасные картины, но есть и скороговорка. В целом это от эпохи — нервно, по-российски широко, но классической силы и мудрости — нет. Это еще не все о Революции.
Октябрьские непогоды, сырость... Идет завоз картошки, овощей. Складских помещений не хватает, так как лучшие подвалы заняты бомбоубежищами.
С октября паек во флоте увеличен. Это заметно и по моему пайку; на декаду не три банки консервов, а пять; дают сухой компот; хлеб до 800 граммов, часть белым.
Дочитываю «Дневник писателя» Достоевского…
Пришел парторг ЦК с завода имени Макса Гельца: — Привет, товарищ Вишневский! Хочу поделиться: вышли на третье место во всесоюзном соревновании. Жмем на второе. Шутка ли, сколько тысяч пулеметов для Ленинграда сдали!.. Есть новости: пас переводят на мирное производство, готовим завод к переходу в ближайшем будущем на станкостроение. [334] И другие заводы тоже получают заказы для мирного времени. К концу война-то?
Ну, а пока топливо завезли — и дров, и печорского угля, и торфа. Овощей заготовили, оборудовали под них сухой подвал на две тысячи тонн. Крышу новую над заводом сами поставили, цеха улучшаем. Прибыли к нам сто ремесленников. Вы заходите на завод. Давно у нас не были.
— С удовольствием!
Бодрый и примечательный разговор: видимо, мирные перспективы вполне реальны. Сроки увидим.
Сильная канонада. Бьет наша артиллерия... Правлю биографии моих таллинских друзей — Кузнецова, Байсултанова, Кулашова. Погибли они все...
Усталость — до костей...
Если в 1942 году весной и летом мы, ленинградские писатели, люди искусства, потянулись друг к другу — ощутили, что мы живы, возрадовались — то теперь опять стало угрюмее. Ждем не дождемся часа победы Ленинграда. У каждого накопилось что-то очень свое. Идти, беседовать, расспрашивать — не хочется: все себя «зажали», и все понимают это. Каждый делает свое дело, и больше пока ничего не надо. Анализы, итоги — после, после!
Вернулся в Москву Театр Революции — Бабанова, Штраух, Глизер. Слушаю это радиосообщение, невольно тепло улыбаюсь. Привет, друзья! Я подумал, что, очевидно, скоро зажгутся и плафоны Камерного театра, зашумит толпа у подъезда; вывесят традиционную афишу Камерного театра — белым по черному — «У стен Ленинграда».
Читаю — в который раз! — речь Достоевского о Пушкине.
Французские войска очистили Корсику от немцев; взята Бастия. Англо-американские войска идут по Кампанской равнине к Риму...
(От 3 до 4 часов дня — опять канонада.)
Прочел 4 и 5 номера «Былого», 1917 год. Захватывающая череда документов, показаний, трагических описаний. Революционная [335] и царская Россия в жесточайшей долгой вековой схватке, — которая вырешена нами. Слышу, из равелинов и казематов, голоса погибающих, но не сдающихся. Вижу их письма «кровью и ногтем» (!)... Потрясают упорство идущих на эшафот курсисток; завещания приговоренных к смерти политических, патетика... Мертвящие протоколы департаментов, холодно перечисляющие и людей и вещи, взятые при обысках. Экспроприаторы, слухи о которых помню так живо. Вот оно — дело о взрыве на Аптекарском острове; о восстаниях в Кронштадте и Севастополе, — «отставной лейтенант Шмидт». Всеподданнейшие донесения караталей; дела охранки, характеристики русских проходимцев: Распутина, Мануйлова, психопата князя Долгорукова и прочее и прочее... Тут же рассказ Кирпичникова — волынца, — который сыграл свою роль в февральские дни. Этот рассказ точен, характерен. Это то, что я сам видел, то, что я пережил, и то, что я тогда же записал (сохранилось ли?). А все последующие двадцать пять — уже двадцать шесть — лет? И мы защитили все это! Ленинград — наш, и немцы никогда не получат его.
Все это день за днем наслаивается в душе, будоражит все мое существо, криком кричит внутри: все понять, раствориться в родине и писать, писать, писать. Искать беспрестанно, творить. Я чувствую, что силы есть; внутри на разные голоса уже говорят герои будущих пьес, книг... Душа хочет воскрешения поэзии — везде, во всем, во всех.
Мне прислали 7 — 8 номер «Знамени» и письмо Е. Михайловой{197} о моей пьесе...
В номере «Британский союзник» от 26 сентября помещен полный текст речи Черчилля в парламенте (21 сентября)... Весьма существенны разделы речи о том, что нацистская тирания и прусский милитаризм (то есть армия, промышленность, система воспитания и пр.) должны быть вырваны с корнем, полностью уничтожены. «Пока мы не достигнем этого, нет таких жертв, перед которыми мы остановились бы, нет пределов применения наших сил» (?!).
...Но Черчилль тут же говорит о необходимости «планомерной подготовки» вторжения в Европу (сколько же лет они будут готовиться?), перечисляет все сложности и т. д. Он отвергает соблазн — «во имя политического единогласия или снискания кликов восторга, откуда бы они ни исходили», — открыть немедленно Второй фронт. [336]
Думаю относительно англо-американских планов. Пора опять заново перечитать материалы Маркса, Энгельса, Ленина об Англии. Пора глубже присмотреться к новому англоамериканскому империализму, который, конечно, затмевает германский и мощью и несравненно более гибкими («благочестивыми») методами. Цель англосаксов, думается мне: мягко, постепенно окружить СССР. Для этого пущены в ход и европейские, и азиатские связи, и проекты будущих федераций. На Западе, видимо, стремятся создать сев(ерную), центральную и южн(ую) «комбинации» — от Норвегии до Турции. В Азии они будут втягивать в свою орбиту прежде всего — Китай и Японию, затем — Иран, Афганистан и др. Таким образом, уже вырисовывается не угроза изоляции старого типа, а угроза окружения нового типа, с учетом всего опыта последних войн и полит(ико)-дипломатич(еской) деятельности... Главная задача союзников — никоим образом не дать сблизиться СССР с послевоенной Германией (новое Рапалло), а на Дальнем Востоке помешать нам объединиться с Китаем (и, может быть, с Японией?)... Упорство, с которым англосаксы отстаивают европейские «федерации», — это целеустремленнейшая политика, направленная на создание барьера против СССР — «вала» для изоляции будущей Германии от СССР.
Представить себе перерастание этой войны в новую — между нами и союзниками — просто невозможно, чудовищно...
Написал шесть листовок. Последняя — ироническая: «В недалеком будущем OKW сообщит: по плану произведена эвакуация из-под «незначительного» русского городка Ленинграда...»
У нас уже три предмостных укрепления на правом берегу Днепра... Сейчас несомненно готовится новый удар Красной Армии. Предположение некоторых, что победа без помощи союзников невозможна, в общем опровергнута практикой. Ближайшая задача — выбросить немцев за государственную границу...
Днем, по радио — речь посла СССР в США товарища Громыко. Ответная речь Рузвельта: все вежливо, «доброжелательно»...
Гарриман назначен послом США в Москву. [337] Черчилль принял товарища Шверника и делегацию советских профсоюзов (!).
Читаю Киплинга «Три солдата»... За полночь — сильная канонада, рев «катюш», — где-то на фронте наш удар. Утром тоже слышна стрельба.
Осенне-солнечно... Погромыхивает артиллерия... Мне принесли бюллетени ПУРа, Ленфронта и «Reveler» за сентябрь; ознакомился и с другими материалами...
На Украинском фронте: беспрерывные дожди, грязь. Немцы, подтянув силы, еще удерживают линию Днепра,
На один из наших островов завезли продовольствие. Старшина, выдавая матросам продукты, сказал:
— Вот вам, по генеральному плану войны — до 24 июля 1944 года. И больше ни черта не получите — потом мир будет.
Из анекдотов войны.
Бог решил разобраться в делах народов и вызвал глав воюющих сторон.
— Почему вы воюете? — спросил он Гитлера.
— Нам нужно жизненное пространство.
— А вы?
— На нас напали, — ответил Сталин.
— А вы? — обратился бог к Черчиллю.
— А кто вам сказал, сэр, что мы воюем? — удивился Черчилль.
Вечером к С. К. зашли вернувшиеся из Москвы В. Инбер, ее дочь и И. Д. Страшуп{198},
Вера Инбер:
— Поездка была хорошей, деловой... В Москве на улицах войны почти не чувствуешь, не то что у нас в Ленинграде... В Союзе писателей как-то пусто. И. Оренбург устал; мешки под глазами, много работает... Фадеев улетел в Краснодон... Салюты! — я их видела все. Это замечательно, — световой ансамбль. Я жила в гостинице «Москва» на девятом этаже, оттуда все — как на ладони. [338]
Вечером, по радио. — Войска Калининского фронта прорвали немецкую оборону и заняли Невель. Рокадная железная дорога Ostfront'a{199} — перерезана. Новый клин! Угроза охвата Витебска — Полоцка, угроза Псковскому району! (Видимо, октябрь терять не будем.)
Вечерняя сводка. — Наши войска после короткой паузы, подтянув тылы, возобновили наступление по всему фронту от Витебска до Тамани. На Волховском фронте нами взяты Кириши...
Во сне: парад Первой Конной... Беседа с товарищем Ворошиловым... Встреча со старыми моряками...
На Смоленщине вслед за потоком войск — возвращаются со своими стадами пастухи и доярки. Это символ возвращения жизни, труда...
На рынках продолжается падение цен (!): кило хлеба — 80 рублей, картофель отборный — 80, мелкий — 50 рублей килограмм...
Из настроений немецкой армии.
Поражение летом 1943 года произвело на немецкое офицерство более сильное впечатление, чем Сталинград. Тогда верили в реванш. Теперь, когда все рухнуло, говорят прямо, что надежд на благоприятный исход войны с Россией нет. «Люди гибнут напрасно».
Все больше скептических настроений: «Когда англоамериканская авиация бомбит Германию, немцам (в тылу) говорят, что для союзников это проходит безнаказанно, потому что вся немецкая авиация, — на Востоке. А здесь, на Восточном фронте, солдат убеждают в том, что у русских превосходство в воздухе, потому что вся наша авиация — на Западе».
Отношение к Гитлеру ухудшается. В немецкой армии появляются песни, высмеивающие его, много анекдотов и т. и. На стенах домов в Кельне появляются надписи: «Hitler, du loller Affe, wo ist deine geheime Waffe»{200} и другие. [339] В офицерской среде рост самоубийств, пьянство...
Жена унтер-офицера Крюерке пишет мужу (10 апреля 1943 года из Берлина): «Нашу мебель мы снабдили ярлыками, чтобы в случае бомбежки опознать под обломками хоть щепки. Скоро, наверно, пронумеруем еще и свои кости».
К 9 вечера поехал в офицерский клуб на вечер отдыха офицеров Морской железнодорожной артиллерийской бригады. Выступил с сжатым обзором военно-политической обстановки. Встретил друзей: капитана 1-го ранга Черокова с Ладоги и др. Ладожскую военную флотилию уже рассматривают как резерв, начинают ее «раздергивать»: нужны люди на Днепре, а завтра — на Дунае, на Западной Двине...
Наблюдал за офицерами, — некоторым из них определенно не хватает воспитания... Нам преподавали многое, но не научили простым вещам: как войти, как поздороваться, как сесть за стол, как держать вилку и нож, и т. и. и т. и.
Видимо, хорошие манеры — это дело «завтрашнего дня». Все это откладывалось до определенного времени — это время придет после победы! Мы сила, сила неимоверная — и простая и сложная!
«Нужны ли манеры, фраки, мундиры и т. д.?» — «Пожалуй, нужны... Ладно, и это освоим», — говорят офицеры с усмешкой... (Мне вспомнились рассказы о янки Марка Твена и отличный психологический этюд Киплинга «Ошибка в четвертом измерении» — о психологическом протесте янки против английских манер, норм, канонов.)
Во мне сталкиваются разные начала: давнее-давнее, с детства прививавшееся воспитание, и более позднее — от революции, от стихии. Сталкиваются и синтезируются, вот что любопытно. А было время, когда каждый из «прошлого», от интеллигенции, — чувствовал себя виновным в самом факте принадлежности к «тем», к «тому» времени.
Ночь темная, теплая... Решили пройтись.
Город огромный, весь пропитанный морским ветром, морской свежестью; кое-где огоньки... Иногда окрики патрулей, часовых. По дуге, в разных концах, вспыхивают ракеты, и тогда на светлом мерцающем фоне вырисовываются дворцы. Мы остановились, чтобы посмотреть на громаду Ростральной колонны, — символ державности. Какая-то преемственность от империи Российской к державе Советской... Сквозь века — нерушимость России.
Свет ракет воспринимается, как что-то временное, дрожащее, [340] слабое, преходящее... А город незыблем: плеск воля у набережных и затаенность, загадочность каменных громад, хранящих тайны прошлого, настоящего... и будущего. Все в ожидании будущего. Пустые дома точно ждут новых людей. Иногда из мрака вырастают молчаливые фигуры караульных (уже в тулупах). Мы шли с С. К. версту за верстой, мимо церкви, где венчались мои отец и мать, мимо домов, где я бывал когда-то. Все тихо, темно... Пьянящий запах большого города, необъяснимо связанного с каждой клеткой моего тела, души. Какая-то возбужденность, ожидание, отчаянная готовность к подвигу, жажда просторов... Давно я но испытывал такого чувства вольности, выхода из «рамок», чего-то бродяжнического, смутного.
Был Н. Воронов... Сказал, что напишет обо мне очерк для заграничной прессы и для «Огонька». Попросил данные моей биографии.
Днем прошелся к Новой деревне. Золотистая осень... Мчатся грузовики, — смотришь, и уже нет прежнего ощущения сдавленности, блокадных тисков. Еще немного, и мы вырвемся на дороги к западу, к югу, к северу.
Вечером. — Радиопередача с переправы на Днепре, В 9. 30. — Закончена ликвидация всего немецкого плацдарма на Тамани!.. Салют! — 20 залпов из 224 орудий...
Прочел книгу «Героический Ленинград». Это только предварительная публицистическая суховатая проба. Разве этими статьями смогли мы передать пережитое, содеянное в Ленинграде?
10 октября 1943 года. В «Ленинградской правде» напечатан мой очерк о Петре I.
В районе Киева противник ввел в дело воздушную эскадру — до двух тысяч самолето-вылетов в день. Но и это им не помогает. Правобережный плацдарм Красной Армии расширяется, — снаряды противника уже не достигают Днепра!
Из иностранной информации.
Линию Днепра немцы именуют «Линией родины». Приказ не отступать. Позади частей поставлены заградительные отряды «СС». В Германии снова — совещание OKW.
Налеты немецкой авиации на Лондон. Сброшено якобы тридцать тонн бомб.
В 8 вечера выступил по радио с речью «Комсомол и флот» (использовав свою статью)...
Весь день работал. В час дня отослал шесть биографий Героев Советского Союза, — хотел до отъезда в Кронштадт все закончить, но просят отредактировать, отшлифовать и другие... Работа была трудная, так как все «в два счета», а материалов — минимум. Надо написать в Военный совет КБФ о том, что у нас не знают даже балтийцев — Героев Советского Союза. Никто толком этим не занимается; нет автобиографий, а получить точные данные об убитых просто невозможно. Хорошо, что я многих из них лично знал.
Редакция «КБФ» послала своих корреспондентов на фронт. Ждут наступления.
Артиллерийская стрельба. В четвертом часу дня засвистели немецкие снаряды: грохот, удары, опять звенят стекла...
Отнес в Пубалт все восемнадцать биографий (все же успел за ночь отредактировать) и мое предисловие к альбому.
Написал статью для газеты Н-ской морской железнодорожной артиллерийской бригады о пяти снайперах майора Гранина, убивших около тысячи гитлеровцев...
Еще раз смотрел макет С. К. Пролог и первый акт безусловно хороши и сильны. Это старина, город, Нева... Второй и третий акты надо еще раз посмотреть в правильном освещении. Мне бы хотелось — еще лапидарней.
Холодный лунный вечер... Думается опять и опять о литературе. Почему-то в голову приходят стихи Байрона, — его [342] тоска, ирония... Может быть, после войны мы вопросим себя и всех — о нашей жизни... Что есть трагедия для нас? Что — радость?
Думаешь, думаешь... Шевелятся мучительные, крупные темы. И пусть душа разрывается, — надо пробовать, искать. Не надо наступать на горло собственной песне, — хотя бы после этой войны...
Читал Киплинга «Маугли» и пр. Британски слащаво. Мораль английского типа перенесена на зверей?! Старик Дарвин укоризненно, покачал бы головой. До чего же доходит человек в своем беспокойном, иногда чванном стремлении оседлать природу. А «равнодушной природе» — наплевать... Хотя она может когда-нибудь и отомстить слишком бесцеремонному человечеству!
Как противоядие читаешь Марка Аврелия, но и здесь не оставляет мысль: он высказывает всякие умные и горькие мысли о тщете бытия, но ведь автор — римский император, который не отказывал себе в триумфах и пр!.. С точки зрения поиска правды — простые русские сподвижники, конечно, интереснее.
Хороший, здоровый сон. У меня обычно при наличии забот, заданий, незавершенных дел — и сон неспокойный. А вот стоило сдать работу, и выспался.
Сегодня вечером еду в Кронштадт.
Утром — на просмотре первого и второго актов «У стен Ленинграда»... Второй акт захватил сразу... Это широко, грубо, остро. С огромным напряжением всматривался, слушал, думал. Это моя душа звучит, ищет, мучится... Есть особая сила и прелесть в факте рождения спектакля. Уже завтра все будет по-другому, не будет новизны... Да, преемственность от Гражданской войны, от «Оптимистической» ясна — это сознательно и подсознательно. Хороша матросская масса — смелая, резкая... А матросский порыв, их клятва! Я хочу просто говорить об этом, как матрос, как зритель...
(И все же, конечно, пьеса романтическая. Жизнь жестче, грязнее, грубее, чем я ее вижу, и во сто раз грубее, чем я пишу.) [343] Был командир Н-ской стрелковой дивизии генерал-майор Синкевич. Опять дрались у Синявино; опять взяли и отдали высоту; опять с той и другой стороны артиллерийский огонь... Иллюзий строить нечего — еще возни с ними хватит!
По радио. — Итальянский король объявил войну Германии; СССР, Англия и США признали Италию «совместно воюющей страной».
Ночь на 14 октября. — В 9 вечера выехал с товарищами из Пубалта на Лисий нос...
Идем на катере в Кронштадт. В темноте кормового кубрика несколько человек рассказывают боевые эпизоды. Я дремлю, катер покачивает.
2 часа ночи. — Кронштадт... Ленинградская пристань. Патрули...
Приехали в Дом флота. Дежурная выдала ключи от номеров:
— Здравствуйте, узнаю — вы были у нас и в финскую войну и в 1941 году...
Вспомнились осенние дни 1941-го...
Пока тихо.
Уборщица рассказывает мне о жизни Кронштадта, о своем житье-бытье:
— Нас предупредили о вашем приезде — мы вас ждали, протопили. Тепло ли вам? Живем понемногу, уже по пятьсот грамм хлеба получаем! Стираю белье, зарабатываю. Дочка у меня растет... Прибежит: «Мама, нет ли покушать?» Вот и приходится подрабатывать.
Показывает разъеденные щелоком руки с распухшими суставами. Вспоминает голодную зиму...
В 8 утра был в ОВРе{201}. Беседа с командирами... Сейчас ОВР — главное воюющее соединение... Тралят у Тютерса [344] (одновременно выходят по сорок тральщиков). Противник от активных операций уклоняется. У всех очень бодрое настроение...
Вечернее радио. — Штурмом взято Запорожье, идут бои в Мелитополе. В двух местах наши войска перерезали железную дорогу на Мелитополь... Гитлеровцы отброшены более чем на тысячу километров от волжских и кавказских рубежей.
Ночной лунный Кронштадт, темнеет громада Морского собора... Старые места — давние дела...
15 октября 1943 года. В Кронштадте пока тихо. Тише, чем в Ленинграде...
Выступил в Доме флота. Переполненный моряками зал. Говорил с подъемом... Ряд откликов, приглашений.
Солнечно... С утра сильнейший обстрел Кронштадта. Наш ответ — по южному берегу.
Днем — в штабе бригады морской пехоты. Она получает знамя, просят это событие отметить, дать статью о морских традициях... Взял историю бригады, — надо изучить.
Вечером — на форт «Риф». Ночной Кронштадт, ехали лесом, мимо старого кладбища. Здесь похоронен И. Зельцер.
На форту познакомился с артиллеристами — полковником Терещенко, командирами дивизионов и др. Народ хороший, боевой. Узнал, что В. Суворов направлен на Сескар замполитом коменданта острова.
Под грохот канонады отметили 32-ю годовщину «Рифа». (Батареи фортов бьют по Петергофу.) Оживленно беседовали на темы дня. Вспыхнул разговор о будущем Германии. Мне было интересно послушать товарищей-офицеров. Большинство за крайние меры возмездия. Товарищ Терещенко рассказывал о письмах с Украины. Тяжко слушать. Потом отвлеклись, шутили, пели старые флотские песни. Наблюдал [345] за людьми: очень прочные — это кадр! Думают о движении на запад, готовятся. Все время начеку: чуть выстрелы — ушки на макушке.
В 10.30 утра — в бригаде морской пехоты. Выступил в их клубе (перед офицерами), говорил о ходе войны, остановился на некоторых задачах подготовки, о традициях. Слушали хорошо, но часто говорить на ту же тему — мне уже как-то трудно...
Обедал у полковника Демидова. Маленький офицерский флигелек, чисто, книги по искусству, альбом Куинджи, книжные новинки. Собеседник внимательный, любит порасспросить. Видимо, и сам достаточно информирован. Познакомился с хозяйкой: женщина-врач, молодой хирург, боевая, бакинка. Рассказывала о последних операциях в Кронштадтском госпитале... Было приятно час-два провести в хорошей военной семье.
Не успеваю все записывать...
Был на телеграфе, послал С. К. телеграмму. Прошелся по городу. Он все такой же — старый, задумчивый Кронштадт... Памятники укрыты, обшиты досками, в щелях прорастает трава...
В 3.15 дня на катере — в Ораниенбаум. Внимательно всматриваюсь. «Марат» весь закамуфлирован под кирпичную стенку...
Осень стоит мягкая, солнечная. Видимость на заливе отличная. Вот Петергоф, — не верится, что там немцы... Гляжу на море, на природу вокруг — и человеческие дела кажутся такими преходящими!
В Ораниенбаумском порту стоит «Аврора». Вся изранена осколками. Ветер шевелит флаг и гюйс. Придет день — корабль опять займет свое место на Неве, — это будет хороший в(оенно)-м(орской) ист(орико)-рев(олюционный) музей. [346]
Мимо парка, по береговому шоссе. Сосновый лес, море, зловещая тишина... Бурые поля, иногда ярко-красный кустарник.
К вечеру прибыл в Н-ское соединение, — выступил.
Усталость...
Встали рано. Бодро, дружно... Люблю фронтовую, флотскую среду! Все осмотрел и поехал дальше, в Н-ский укрепленный сектор. Там встретил члена Военного совета генерал-майора Вербицкого, начальника тыла КБФ генерала Москаленко и командующего КМОРом{202} контр-адмирала Левченко. Побеседовали... Уже намечается ряд мероприятий по выдвижению баз и складов на запад.
— Мы еще вернемся — и вы, товарищ Вишневский с нами — по старой дороге в Таллин.
Сделал в клубе доклад, — на этот раз о методах пропаганды, о листовках и радиопередачах для немцев. Здесь в этом плане — широкое поле деятельности.
Вечером с М. И. Москаленко на машине — обратно в Ораниенбаум, затемно на катере в Кронштадт, Ночная Балтика, ветер — в лицо... Очень хорошо!
Ужинали у контр-адмирала Левченко...
Прослушали вечернюю сводку. — На Витебском, Могилевском и Гомельском направлениях операции несколько замедлились. Киевская группа наступает, взят Вышгород. Овладели Пятихаткой. Упорнейшие бои за Мелитополь.
В Италии «неторопливые» действия 5-й американской и 8-й английской армий.
Ночью на катере — в Ленинград...
Поездкой доволен: кое-что посмотрел, выступал у моряков в нужное время.
20 октября 1943 года. Дома... Теплый осенний день, временами стрельба. [347] В Москве. — Совещание трех министров иностранных дел.
16 — 17 октября был VI пленум Славянского комитета...
Идет передвижка войск по всему Ленфронту... Срочное обучение всех шоферов управлению иностранными машинами: немецкими, американскими и пр. «Если фронт двинется — на две-три недели всех заберем, возить нас будете...» (Мой шофер Смирнов сдал экзамен досрочно.)
Просмотрел текущие дела, корреспонденцию... Усталость... Ночью — канонада.
Читаю Ленина, и прибавляются новые силы, светлеет на душе. Какая воля, какая энергия! Праздничная энергия!
Написал для ПУРККА листовку к Октябрьской годовщине. Работал весь день...
В 5.30 поехал в Дом партактива почитать свежие материалы...
Деревья облетели... В саду осенний прелый приятный запах...
В 3 часа дня — в Пубалте. Разведотдел штаба просит у них выступить. Сделаю доклад о русских адмиралах...
«Правда» прислала нам посылку: пакет с американским маслом, три коробки консервов, мешочек риса и пол-литра водки. Меня трогает это внимание...
В «Красной звезде» на днях напечатали очерк о Георгиевском кавалере казаке; в «Ленинградской правде» (от 21 октября) очерк о Георгиевском кавалере пехотинце — Иване Беляеве, запросившем командование, может ли он носить Георгиевский крест 3-й степени, полученный в боях 1915 года. Ответ — положительный. Крест был прикреплен к его груди — перед строем роты! (Сохранились ли дома мой Георгиевский крест и медали? Ленточки я, уезжая на фронт, захватил с собой.) [348]
Работаю над листовкой о мятежах в германском флоте.
В 5 часов поехали с С. К. в ЛССП на чтение сценария Ольги Берггольц и Ю. Макогоненко. Чтение длилось 2 часа 10 минут. Это лирико-бытовая психологическая повесть о голодной зиме 1941-1942-го. Много верно наблюденного, тонкого, душевного, чистого. (В основе сценария: комсомольская тема — бытовые отряды.) Сумеет ли кино передать правду о Ленинграде, о его людях, об их душах?..
Ночью, радио. — Взят Мелитополь, — прорван укрепленный район немцев, запиравший путь к Крыму и Нижнему
Днепру.
Очень устал, плохо сплю. В последнее время все снится война.
Народная армия Югославии насчитывает уже семнадцать дивизий плюс ряд мелких отрядов. Усиливается ее техническое оснащение. Для борьбы с Югославской армией назначен генерал Роммель. Шесть карательных походов немцев уже сорвались...
В 7 вечера, по радио: «Вчера Камерный театр вернулся в Москву». Рад!
К 8 поехали с С. К. в Радиокомитет. Дождливо... Во тьме — синие и белые пятна фар, красные огни.
У пульта — оживление. Репродукторы передают и Ленинград и Москву. Еще раз проверил свой текст, подсократил его. Послушал рассказы товарищей.
— В доме отдыха в Парголово — тринадцать мужчин и тридцать женщин. Отдыхать так отдыхать! Патефон, танцы. Но из всех мужчин умеют танцевать только трое... Я оказался в числе трех. Образовалась живая очередь. Нам, танцорам, давали усиленное питание — добавочный стакан простокваши!! (Хохот.) [349]
Как всегда, вспоминаю, какой замерзшей и грязной была эта комната зимой 1941-1942-го; обросшие щетиной, голодные люди и упорное: «Говорит Ленинград...»
Выступил в 8.35. — Говорил о молодежи Ленинграда и сам разволновался. Знаю, что слушают десятки тысяч — наши питерцы, семьи тех, о которых говорю, и те, о которых говорю. Выступление длилось 30 минут.
Домой шли пешком, под дождем, по лужам... Ни одной проверки... Мрак и кое-где пятна фонариков (у пешеходов) или узкие полосы света из плохо замаскированных окон... Над Невой — туман,
Читал Ленина о 1905 годе, о развязке войны в 1918-м. (Тянет меня к крупным темам, к обобщениям.)
В 8 вечера поехали в Дом флота на общефлотский смотр самодеятельности... Концерт шел отлично. Сколько силы, задора, таланта в наших моряках! Один танцевальный номер — просто шедевр: какая мимика, пластика. Буря восторгов. А танцор-морячок в потертых штанах... Ставлю «пять с плюсом». Надо узнать, кто он?
Балтийский флот имеет мощную самодеятельность, — надо умело ее использовать.
Солнце сквозь тучи... Резкие выстрелы...
Немцы последнюю неделю сбрасывали листовки: «Мы, может быть, уйдем, но крепко хлопнем дверью». Посмотрим, кто кого хлопнет — теперь мы хлопаем немцев!
Несомненны признаки успешного хода Московской конференции трех министров, Сталин принял К. Хэлла и Гарримана...
У меня какое-то нервное, приподнятое состояние. Мысль рвется на просторы страны... Да, абсолютно, непререкаемо — идет Победа!
На правобережье Днепра — вторжение наших танковых [350] корпусов на немецкие тылы. Рушится вся система немецкой обороны Крыма и Нижнего Днепра. Завтра-послезавтра возникнет Николаевское направление. Красная Армия не теряет темпа, — движение вперед ускоряется подобно лавине. В воздухе что-то праздничное, Октябрьское! Мы верим, знаем — наш народ всегда творит новое, хорошее. Иначе быть не может! Газеты полны материалами о победах и — что трогает душу больше всего — о колоссальной восстановительной работе в освобожденных областях. Правительство, весь народ помогают освобожденным с истинной щедростью, заботливостью, Во всем — необыкновенная дальновидность партии...
6 часов вечера. — Глухие удары разрывов. Методический обстрел города. Предупреждение по району: «Немедленно под укрытие!» Сумерки. Догорает заря...
К полудню — сильная канонада...
В 4 часа дня — на заседание редколлегии «Звезды». Говорим о ленинградских писателях, их темах. Со многими не согласен.:. Внимаю, подаю реплики. Но... сейчас ни унции энергии на литературные споры! Это после войны!
К 6 вечера — в Дом Красной Армии. (Впервые с 1917 года приколол сегодня свои три истертые Георгиевские ленточки...) Я люблю здесь бывать, люблю свои встречи с Армией, мою любовь и уважение к ней. — Словом, люблю!
Побеседовал с начальником Дома... Начали в 6.30. Немного мешало хождение запоздавших. Потом сразу взял аудиторию и — говорю честно — это был мой «Большой день». Я рассказал молодому офицерству о России, о Балтике, о ее людях, об Октябре, о взлетах русской души. После полуторачасового доклада мне говорили теплые, дорогие моему сердцу слова. Мне было хорошо от людей, от времени, от силы, которая переполняет нас всех; от того, что мы — мы! Это иначе не объяснишь... Да, я временами взлетал и аудитория взлетала, — это восторг бытия, воображения, надежд... Я говорил открыто, прямо, брал широко и жил каждой секундой этой речи, этой встречи. Я хотел праздника! Я вспоминал праздники юности, дни вручения Георгиевских наград [351] в 1915 и 1916 годах, сравнивал и был счастлив от сравнения... Страшная внутренняя устремленность, восторг, видения будущего — передавались аудитории, волновали души людей... Когда-то мне, мальчишке, так говорили о жизни, о войне — старые матросы и солдаты. Конечно, жестче, грубее, но семена запали... Это было в типографии «Знания», в горьковском «Знании», — Невский, 90/92 (в доме, где я жил). Говорили со мной наборщики, бывшие матросы Цусимы. Видимо, судьба такая, — за Цусиму отвечаем, ответим мы! Об этом я и говорил — о старой России, о Балтике, о поколениях русских воинов и матросов, завоевавших свое Отечество и давших нам Революцию. И; о нашей преходящей жизни — о том, что должны сделать мы в общем потоке, вечном потоке жизни...
Был в Пубалте... Идут серьезные операции под Киевом: наши части обходят Киев с севера и с запада. Железная дорога Киев — Коростень нами перерезана...
У Гитлера затруднения с нефтью; со всей оккупированной им европейской территории он получает в год 9 000 000 тонн и 3 000 000 — синтетической немецкой нефти.
СССР имеет 35 000 000 тонн своей нефти, — то есть у нас превосходство почти тройное.
На улицах на стенах домов нанесены голубые квадраты, на которых — белыми буквами: «Эта сторона улицы при обстрелах является наиболее опасной».
Приветствие ЦК ВКП (б) — комсомолу. Теплое, деловое. Без особых «праздников», — война прежде всего.
Беседа с Всеволодом Азаровым о его пути, о его творчестве. Дал ряд товарищеских советов, может быть и суровых. Весь день просидел над его рукописью — сборником стихов. Есть хорошие стихи. Но есть и абстрактные, условные... Написал письмо — подробный разбор. Пусть будет ему и трудно, но, может быть, он поймет до конца, чего сейчас ждет народ, какие нужны слова, какой нужен стиль. Ведь [352] кое-что он уже нашел. Видимо, сказывается глубокая 'усталость... Надо помочь...
Перед сном читал новую повесть М. Зощенко{203}. Грустная и горькая вещь. Не понравилась мне.
С утра — в Пубалте. Будем передавать четыре раза в месяц специальные флотские радиопередачи для войск противника...
Геббельс играет в правду — уже говорит о кризисе, но молчит об его причинах, об его корнях.
Союзники, как обычно, не спешат. Все напряженно ждут решений Московской конференции.
В Октябрьских призывах: «Да здравствуют доблестные англо-американские войска, ведущие борьбу в Италии!», «Привет англо-американским летчикам!», «Да здравствует победа англо-советско-американского блока!» — Симптомы как будто благоприятные.
Мысль забегает вперед, — в духовное, культурное будущее России! Вижу его светлым... Сил у народа и партии уймища! И Гитлер и все его европейские вассалы (а в 1941-м это была сила) не смогли даже подломить эту силищу. Только дайте нам простор! Хлынут новые проекты, развернутся стройки; упорное соревнование с Англией и США...
Беседовал с разными людьми. «Будут товары, все будет?» — «Неужели все быстро восстановится?»
Я рассказываю о стремительности процесса возрождения, о колоссальной потенции нашего народа. Слушают внимательно. Я видел восстановление нашей страны с 1921 по 1941 год и абсолютно убежден именно в стремительности процесса восстановления освобожденных областей и районов. Товарищи из обкома мне говорили, что недавно освобожденный Демянский район уже дал льна больше, чем до войны. Уверен, что весной Донбасс, Днепропетровский, Днепродзержинский [353] и Запорожский промышленные районы — оживут. Страна их подымет, наладит. Работать мы умеем!
Днем на просмотре третьего акта «У стен Ленинграда». Начало еще не найдено, некоторые затяжки... А затем — круче, острее... Все просто, верно, — это органика Балтики, это Ленинград. Меня потрясла сцена с ранеными (как всегда, забывал, что я автор)... Финал почти найден. Еще осталось доделать несколько штрихов. Театр сумел решить пьесу.
Вышли в город. Побродили... На улицах афиши «У стен Ленинграда». Тепловатый сырой день. У нас с С. К. смешиваются общие ощущения дня. И успех и надежда на близость нормальной жизни вытесняют прежние ощущения блокадной сдавленности, «томления». Открываются просторы!.. Взглянул на зашитые фанерой окна и витрины, — в сущности тут работы всего на несколько дней нескольким заводам. Все будет вычищено, выкрашено, заблестит, заживет. Памятники будут раскрыты, Невский вспыхнет огнями, кони Клодта опять вздыбятся на цоколях Аничкова моста; двинутся лавины людей, потоки машин. Жизнь войдет в свои права!
Вечером читал «Восемнадцатый год» А. Толстого. Хочу проследить эволюцию стиля в этом романе...