На полях Манчжурии
22 сентября 1904 года, в 6 часов вечера, к вокзалу станции Мукден прибыл наш воинский поезд. Поезд остановился, и солдаты начали, было, выскакивать из него, но немедленно же получился приказ: не выходить из вагонов, так как нас переведут сейчас на запасный путь. Все выскочившие вновь заняли свои места, и поезд тронулся. Поманеврировав взад и вперед, он, наконец, остановился у платформы.
Воспользовавшись свободной минутой, я, прежде всего, поспешил осмотреть стоявшие невдалеке санитарные поезда. Приблизившись к ним, я услышал стоны раненых. Тяжело было слушать эти жалобные, исполненные страданий и муки, стоны и вопли... Волей-неволей каждому из нас приходила в голову мысль, что, быть может, через несколько дней и нас так же повезут, израненных и изувеченных, и другие люди так же, как и мы сейчас, будут смотреть и жалеть нас и так же затем покорно пойдут на поле битвы, как и мы в настоящее время... С тяжелым душевным настроением вернулся я к своему вагону, а стоны раненых все время не выходили из моей головы...
Но вот вскоре раздалась команда выгружаться. Быстро стали выносить и вытаскивать все из вагонов. Я приказал запрягать лошадей в коляску, денежный ящик в лазаретную линейку и в патронную двуколку, а также оседлать всех верховых лошадей. Когда все было сделано, я подошел к заведующему хозяйственной частью и доложил, что все готово; он, в свою очередь, доложил об этом командиру полка.
Командир полка скомандовал 1-й роте: «Слушай, на караул! Под знамя!» Музыка заиграла, и, когда знамя заняло свое место, мы тронулись походным строем со станции Мукден прямо на поле брани.
Стало очень темно, и пришлось зажечь фонари. Пехота пошла впереди, а мы — за ней следом.
Я ехал с ординарцами во главе обоза. Вдруг, слышу, [6] сзади передовые номера кричат: «Стой! Стой!...». Я подъехал и вижу, что лазаретная линейка свернула с дороги влево и попала в глинистую вязкую грязь; лошади не в силах были сдвинуть ее с места, и только при помощи народа нам с большим трудом удалось вывезти ее на дорогу. Мы тронулись дальше. Продвинулись немного вперед, как вновь раздался крик: «Стой!» Оказалось, что у той же линейки в темноте зацепился за тумбу валик и обломился. Сейчас же заменили другим валиком, пристегнули постромки, и мы опять тронулись в путь. Но не успели мы проехать и нескольких сажен, как опять кричат: «Стой!» На этот раз оказалось, что на пути стоял солдат, который остановил нас и объяснил, что он поставлен тут для того, чтобы никого не пропускать по этой дороге, так как из-за ям, канав и невылазной грязи по ней нельзя ездить. Волей-неволей пришлось повернуть, и мы поехали вправо, по другой, указанной солдатом, дороге. Я выехал вперед, чтобы осмотреть дорогу. Вдруг вижу, навстречу мне бежит оседланная лошадь; я ее поймал, и оказалось, что это была лошадь нашего полкового казначея. Вскоре, прихрамывая, подошел и сам казначей, который объяснил, что в темноте он наехал на какую-то канаву, лошадь прыгнула, но неудачно, и он полетел в канаву, а лошадь убежала назад. Казначей вновь сел на свою лошадь, и мы повели за собой обоз и ординарцев дальше. Дорога и тут была невыносимая: приходилось в темноте срывать бугры и заваливать канавы, и неоднократно помогать лошадям вытаскивать из грязи застрявшие повозки. Наконец, с горем пополам, мы добрались до бивака. Обоз разбили в ветлах, лошадей привязали к коновязям, по порядку №№, справа и слева поставили дневальных, и я пошел к командиру полка доложить о благополучном прибытии; но оказалось, что командир полка еще не возвратился от генерала Куропаткина, и поэтому адъютант первого батальона приказал мне ехать навстречу командиру, чтобы указать ему дорогу и место нашего расположения.
Я сел на коня и поехал. В темноте сбился с дороги и, вдобавок, попал в какую-то яму; конь повалился набок, а я, хотя и соскочил с него, но сильно выпачкался в глине. После [7] этого я повел уже коня в поводу, скоро вышел на дорогу, где встретил командира, и вместе с ним вернулся на бивак. Кухня приготовила ужин, мы поужинали, напились чаю и легли отдыхать. Ночью было очень холодно и сыро.
Мне было приказано назначить ординарцев в командировки: одного — в штаб корпуса, двух — в штаб дивизии, двух — бригадному командиру и по одному — в каждый батальон нашего полка, так что при командире полка осталось со мной еще 5 человек и полковой штаб-горнист.
Все это было мной скоро исполнено, и я, подседлав лошадей себе и командиру, подвел их к палатке. Было часов восемь утра. Командир полка вышел, поздоровался с солдатами, поздравил с первым походом и скомандовал полку: «Под знамя». Сняв фуражки, мы перекрестились и пошли под звуки походного марша на юго-запад.
Пройдя несколько верст, сделали маленький привал; отдохнули немного и опять двинулись в путь. Перешли полотно железной дороги, повернули влево и через 4 версты пришли на бивак, где уже стоял Мценский полк, одной с нами дивизии.
Солдаты поставили рядами палатки, а мы, конные ординарцы и обозные, разбили за полком коновязи, расседлали коней и поставили их в высоком гаоляне. Вскоре поспел обед; мы пообедали, напились чаю, а через 2 часа напоили лошадей и задали им корм; вместо овса, кормили ячменем, который был куплен еще дорогой до Мукдена, а за неимением сена, накосили чумизы и риса.
После обеда я объезжал командирских лошадей, готовя их к завтрашнему дальнему походу. К вечеру из гаоляна построили себе шалаш, в котором и легли спать. Ночью опять было холодно, и все спали, не раздаваясь.
После обеда мне приказали ехать к генералу Б., объездить новокупленную им в Сибири лошадь. Я поехал, объездил его лошадь, а, вернувшись, объездил еще по разу и командирских лошадей. Затем я позвал кузнеца подкрепить подковы некоторым лошадям, с чем и провозился до темной ночи. После ужина мы легли спать в своем шалаше, только на этот раз я лег уже, раздевшись, даже сапоги снял. Но лишь только я заснул, как меня разбудили и позвали к полковому адъютанту. Он сказал, что нужно назначить двух конных ординарцев в пешую охотничью команду, которая выступает в 3 часа ночи для осмотра впереди лежащей местности. Вернувшись, я назначил ординарцев и лег было опять спать, но через несколько минут меня вновь позвали передать полковнику маленький электрический фонарик; я передал и опять лег, поспал немного, как вдруг опять будят, чтобы выдать ординарцам, которые поедут с охотниками, продовольствие и фураж на двое суток. Я выдал и опять лег. Уснул я очень крепко и вдруг слышу, крича!, что поздно и надо вставать. Оказалось, что приехал заведующий охотничьей командой и сердился, что ординарцы проспали. Так и не дали как следует уснуть; устал ужасно...
Я сейчас же подбежал к нему и помог подняться. Поднявшись, командир выругал меня за то, что лошадь опрокинулась, но я туг не был виноват, так как конюх, пехотный солдат, подал лошадь без меня, причем так туго подтянул ей заднюю подпругу, что лошадь и дохнуть не могла, почему и упала.
Полковник рассердился и не сел на свою лошадь, а сел на мою, а я — на его.
Полк уже ушел, но мы его сейчас же нагнали. Командир полка послал меня к бригадному, спросить, кто охраняет обоз 2 разряда и через какое время обозу двигаться за боевыми частями. Я поскакал и передал, что мне было приказано. Генерал ответил, чтобы обоз держался в 6 верстах от своего полка, а охрана назначена от второй бригады. Получив ответ, я полевым галопом поскакал обратно; вдруг мой конь споткнулся, и я, полетев через голову, угодил прямо в лужу и весь выпачкался. Поймав коня и обтерев, насколько возможно было, грязь, я стал продолжать прерванный путь, а в голове моей проскользнула мысль: «Ну и не везет же мне: на первых же порах все попадаю в ямы; видно, не миновать мне и настоящей ямы, т. е. могилы». Подъехав к полку и доложив ответ генерала командиру полка, я присоединился к своим товарищам ординарцам, и поехал дальше с ними. Прошли мы верст 5, и перед нами открылось непроходимое болото: вода разлилась по оврагам и по дороге. Мы сделали привал. Солдаты натаскали гаоляновых снопов и загрузили ими воду, чтобы можно было проехать артиллерии и пройти пехоте. Все это было сделано быстро, и мы благополучно перебрались через эту грязную желтую лужу и пошли дальше.
Проехали какую-то лужайку, а за ней — небольшую возвышенность с кустами и китайскими могилками. Начальство сошло с коней. В это время проезжала 10 артиллерийская бригада. Спускаясь с возвышенности, лошади побежали рысью; вдруг одна лошадь, на которой сидел ездовой солдат, упала; солдат успел соскочить в сторону, но на лошадь наскочило орудие и переломило ей обе задние ноги. Ее быстро заменили другой лошадью и поехали дальше. Дойдя до деревни [10] Пендиандза, остановились биваком на ночлег. К вечеру поднялся сильный ветер, пошел дождик, стало очень холодно; лошади не стоят спокойно, вертятся во все стороны. Пехотные солдаты поставили для себя палатки, но у нас их не было, и мы кое-как, с трудом, соорудили для себя шалаш и переночевали в нем.
Но полковник поехал не верхом, а в коляске, а я повел его лошадь вслед за ним, в поводу. Мы направились к тому месту в поле, где собралось много высших начальников. Когда мы приблизились, все сели верхами на лошадей и поехали осматривать впереди лежащую местность, чтобы выбрать подходящие боевые позиции, на случай появления противника.
Командир нашего полка был нездоров и, кроме того, у него болела нога от ушиба, полученного им 25 сентября, когда упала лошадь и придавила ему ногу; поэтому наш бригадный генерал предложил ему остаться на первой же выбранной позиции и ждать их возвращения. Мы остались и принялись рассматривать карту этой местности.
Спустя немного, полковник и говорит мне:
— Шикуц, как ты думаешь, не разбегутся наши солдаты при первой встрече с японцами?
Я ответил, что русские войска никогда не уступят японским, а он мне отвечает на это:
— Да ведь разбежался же полк 54 дивизии, когда ранили командира полка; так и побежали все назад.
Тогда мне захотелось пошутить, и я сказал:
У нас не разбегутся, ваше высокоблагородие, так как нас с вами не убьют: я такое «слово» от вражьих пуль знаю. [11]
Полковник усмехнулся и проговорил:
— Ну, дай Бог, если ты правду говоришь.
Через несколько минут после этого разговора вернулись все начальники, и мы поехали к своим частям. Тем и кончился день нашей дневки.
Вечером легли спать уже с охраной кругом: везде были поставлены сторожевые посты.
Мы дошли до деревни Шиулиндзя и, остановившись тут, услыхали первый сильный гул орудийных выстрелов.
Скоро последовало распоряжение занять позиции и укрепить их. Мы быстро принялись за работу и нарыли окопов, редутов, а также и закрытий от вражеских снарядов для орудий.
Китайцы в своих фанзах, все, как один человек, тотчас же затопили свои печи, и дым от них очень высоко стал подниматься над деревней. Это они делали для того, чтобы японцы издалека видели, что у этой деревни находятся русские войска. Таким образом, враг знал, где у нас расположены боевые военные силы и наверняка наводил свои орудия, если только было близко до цели. Но на этот раз, несмотря на сигналы, ничего не произошло: мы всю ночь простояли наготове, без сна, а если кто и прикорнул в окопе, то был залит водой, так как ночью пошел дождь, и все окопы наполнились водой.
Дошли мы на место поздно, когда солнце было уже на закате. Лишь только мы остановились, как к нам подскакал офицер с просьбой о помощи генералу Г., говоря, что они уже два дня дерутся без отдыха и без пищи; наш командир обратился к бригадному за разрешением послать подкрепление, но тот без разрешения корпусного командира не мог сделать никакого распоряжения. В это время другой офицер был послан к 285 Мценскому полку. Командир того полка погорячился и сам послал один батальон на помощь, о чем и доложил генералу Б., но тот за это страшно рассердился: «Как, — говорит, — вы осмелились это сделать без моего приказания?! Пошлите вернуть ваш батальон назад!». Но вернуть было уже поздно, так как батальон успел вступить в бой и отлично выручил товарищей.
Наш полк стал рыть окопы. За работу принялись усердно, несмотря на то, что сегодня не получали обеда; при выступлении, кухни не пошли за нами, так как предполагалось вступить в бой, и им велели доставить обед только вечером, когда будет достаточно темно; но в темноте они сбились с дороги и попали в другую часть, где не ели уже два дня; там, конечно, проголодавшиеся солдаты набросились на наши кухни, и к нам прибыли одни порожние котлы; но так как кухни накормили голодающих товарищей, хотя и другой части, то виновникам ошибки ни от начальства, ни от солдат нашего полка неприятностей не было. Одна только офицерская кухня прибыла к нам с пищей; но большинство офицеров было занято в разных местах, и только некоторые свободные, а также и командир полка поели из кухни, остальное же докончили мы. Ночью никто не прилег до самого рассвета, а мы, ординарцы, и лошадей всю ночь в руках продержали.
Командир полка приказал начать наступление. Было часов 9 утра. Охотники и дозоры вышли вперед, четвертый батальон рассыпался в цепь, а остальные пошли колоннами позади. Только что успели мы подойти под деревню и стали окапываться, как по передовым частям открылась ружейная и пулеметная пальба японцев, и в это же время, как на грех, на горизонте появились и наши кухни, и патронные двуколки. Некоторые из нас подумали: «Ну, слава Богу, кухни едут! Поедим как-нибудь!». Но не успели мы и глазом мигнуть, как японцы их тоже заметили и открыли по ним убийственный артиллерийский огонь. Ужас, что было тогда! Рев, стон, свист, гул, земля столбами пыли кверху поднималась. Все снаряды летели над нашими головами, как из наших 16-ти орудий, так и из японских, потому что японцы, приняв наши кухни и патронные двуколки за нашу артиллерию, направили на них огонь. Вскоре, однако, кухни скрылись, кто куда, и благополучно вернулись обратно. Тогда противник начал брать цель ближе и ближе и почти моментально перенес огонь к нашим окопам. Полковник сошел с лошади и отдал ее мне, а сам сел в окоп. В это время около него, не далее как шагах в десяти, разорвался снаряд, лошади вырвались и разбежались, а я от сотрясения воздуха упал на землю. Когда я вскочил на ноги, то увидел, что полковник поднялся из окопа и смотрит на меня: в это время, как нарочно, возле него ударился в землю и взорвался другой снаряд. Полковник упал в окоп, у меня зашумело в ушах, но я скоро овладел собой и бросился к окопу; смотрю, полковник сидит на земле и только изумленными глазами смотрит на меня:
— Ты, — говорит, — жив?
— Жив, — отвечаю я. [14]
— Да как же это? У твоих ног снаряд разорвался!
А я ему в ответ:
— Да ведь и у ваших ног тоже разорвался снаряд!
После этого враг перенес огонь на нашу батарею. Воспользовавшись затишьем, наши войска стали наступать на деревню и завязали с неприятелем горячую перестрелку.
Когда войска наши вошли в деревню, то японцы опять перенесли весь свой огонь на нас. Ужас, что было тогда! Полковник послал меня передать приказание 14 роте зайти влево за деревню, и я попал в адский огонь. Удивительно, как меня не убило и не ранило тогда!..
В деревне поймали одного хунхуза, который флагами показывал японцам, где находились наши солдаты, и они наверняка разбивали наших. После уничтожения хунхуза враг не стал так метко стрелять по нас.
Стало темно, а за темнотой в скором времени прекратился и сам бой. Я вернулся к полковнику и доложил обо всем, что видел.
Вскоре, после прекращения боя, полил дождь. Раздались оглушительные раскаты грома, молния прорезывала темный покров ночи, и после ослепительных вспышек ее темнота казалась такой непроглядной, что в двух шагах ничего не было видно.
Часов в 11 было приказано всем командирам полков явиться к бригадному генералу Б. Наш командир и я поехали к тому месту, где должен был находиться бригадный генерал.
Дождь не унимался, гром и молния и оглушали, и ослепляли нас, и в этой непроглядной тьме командиру почему-то показалось, что мы едем не туда, куда нужно. «Да знаешь ли ты дорогу?» — спрашивает он меня; я отвечаю, что знаю. Едем дальше. Вдруг он останавливается и начинает меня ругать: «А еще разведчик 1-го разряда, и значок носишь на груди, а сам ничего не понимаешь». Я ответил, что мы едем верно, но он закричал: «Врешь, дурак! Молчи, если не знаешь!.. Болван». Я замолчал. Командир повернул коня и поехал влево; я, конечно, за ним. Ехали-ехали и доехали до деревни, в которой дрались. [15]
При блеске молнии мы увидели разбросанные по земле вещи, винтовки и трупы наших товарищей. Тогда полковник и говорит: «Да, Шикуц, ты прав, не ты, а я сбился с дороги». На обратном пути мы наехали на наши первые окопы и уже отсюда еле добрались по невылазной грязи до генерала Б. Здесь все уже были в сборе и ожидали приезда нашего командира.
Генерал получил приказ, чтобы ночью, незаметно от японцев, отступить, и стал показывать на плане, где и как кому двигаться; чтобы лучше рассмотреть карту, зажгли фонарики; кроме того, некоторые солдатики закурили китайские трубки; я тоже забрался в канаву и закурил папироску из китайской махорки. В это время неприятель заметил свет от фонарей или от неосторожно зажженной спички (ночью свет папироски и то виден далеко), да как запустит по нас орудийный залп! Хорошо еще, что случился перелет, и снаряды упали в озеро, но и без этого залп произвел у нас полнейший переполох. Лошади повырватись из рук, а стоявшие солдаты и начальствующие лица попадали кто куда: иные в канавы, иные попали прямо в озеро, так как было темно, и ничего не было видно.
Японцы выпустили по нас три залпа, не причинив нам, однако, большого вреда, так как поранили только двух наших ординарцев и убили одну лошадь.
По прекращении пальбы мы сейчас же разъехались по своим частям и начали отступать. Шли всю ночь, а дождик не переставал и без милосердия лил, как из ведра.
В начале сегодняшнего боя произошел у нас и комический эпизод. Когда охотники пошли вперед, то прапорщик запаса, бывший помощником пешей охотничьей команды, шел очень бодро и неоднократно говорил: «Мы их разобьем вдребезги! Эй, вестовой! Давай-ка сюда мою бутылочку, я хвачу для смелости». Так повторялось несколько раз и с обязательным прикладыванием к бутылочке «для смелости». Но когда японцы открыли сильный артиллерийский огонь, то прапорщик, закричав: «Да ведь это не война, а смертоубийство!» — моментально сорвал с себя погоны, шашку, фуражку и, бросив все на землю, убежал за бугорок. Все думали, [16] что он помешался.
Солдаты спешно бегут, кто порцию в зубах держит, кто котелок с борщом торопливо несет, кто уже сел на землю и спешит на скорую руку поесть, но, на его горе, борщ очень горяч, и есть его быстро невозможно.
Я скоро подал коня полковнику, и мы поехали вперед, а за нами двинулся и полк.
Пошли немного вправо от той дороги, по которой сюда шли. Долго мы двигались в боевом порядке, и стало уже темно, когда, наконец, остановились и сделали привал. Через несколько времени подвезли кухни, и тут уж мы успели поужинать. Моего котелка я уже не нашел и поел с товарищами. Но только что мы поужинали, как подъехал казак с распоряжением, чтобы мы повернули влево к какой-то деревне и дожидались там нового распоряжения.
Мы поднялись и пошли в указанном направлении, но в [17] темноте пробродили всю ночь и не нашли искомой деревни; перед рассветом остановились привалом, так как все сильно устали. Каждый ткнулся в землю, кто как мог, не выпуская из рук винтовок, а мы еще и лошадей в руках держали. Было очень плохо, сыро и холодно, и мы еле дождались белого дня. Когда же рассвело, то оказалось, что мы всю ночь кружились около той самой деревни, которую искали, и остановились недалеко от нее.
— Верная примета, что сегодня будет бой в том месте, откуда бегут, спасая свою жизнь и имущество, эти китайцы.
— Да, — проговорил полковник, — несчастные, бедные люди! Все-то их обижают!...
И только лишь проговорил он эти слова, как начали раздаваться раскаты орудийных выстрелов. Наша бригада, двигаясь сперва на дер. Куалимпу, потом повернула на дер. Шиулиндзу, затем опять на Куалимпу, и стали мы подходить уже к деревне, как пошел сильный дождь и моментально превратил землю в невылазную грязь. В это время к нам подъехал офицер из 6 корпуса и передал приказание корпусного командира, чтобы поспешить на помощь Юхновскому и Епифановскому полкам. Мы быстро прошли через дер. Шиулиндзу и лишь только вышли на другую сторону, как [18] видим, что эти два полка отступают, и солдаты бегут, кто и как попало. Японцы, видя их бегство и смятение, стали осыпать бегущих снарядами, которые начали достигать и наших частей. Полковник послал меня вернуть 3-й и 4-й батальоны нашего полка, которые были впереди и левее нас. Я поскакал карьером, передал приказание и поскакал обратно. Но не успел я проскакать и ста шагов, как был осыпан снарядами и спереди, и сзади, и сбоку; чтобы сколько-нибудь укрыться от них, я вскочил в группу ветел, где были китайские могилы, быстро соскочил с лошади и сел за высокой могилой под деревом. Пока я сидел, ко мне собралось много беглецов из разбитых полков: кто без винтовки, кто без вещей, а один солдатик прибежал в одном сапоге. Я его спросил:
— Что ты в одном сапоге, ранен, наверное?
— Нет, — говорит, — не ранен, а, бежавши, в грязи увяз, еле выскочил, сапог там и остался, да и винтовку там же бросил.
Я велел было ему идти за винтовкой, но он так меня выругал, что небу жарко стало:
— На что она мне нужна? Мало их у нас, что ли?..
Как только притихла орудийная пальба, я стал продолжать свой путь.
Полк наш пошел через деревню Куалимпу. В этой деревне был винный, или, вернее, ханшинный завод и несколько магазинов и мелких лавок. Все бежавшие солдаты набросились на завод, напились до положения риз и принялись грабить дома, лавки и магазины. Китайцы начали было сопротивляться, но солдаты, в возбуждении бегства и опьянения, стали стрелять по ним. В это время через эту деревню проезжал наш корпусный командир, генерал от инфантерии С., и одна из пуль чуть не задела его; тогда стали кричать, что в деревне хунхузы и стреляют по генералу; тот погорячился и приказал бить всех хунхузов. Тут уж пьяные солдаты принялись избивать беззащитных китайцев, не разбирая ни пола, ни возраста. Я доложил нашему командиру полка обо всем происшедшем, он, в свою очередь, доложил генералу, и тогда тот приказал послать одну роту выгнать пьяных мародеров. От нашего полка была послана на [19] усмирение 12-я рота. Я сам видел, как несколько детишек были проткнуты штыками и выброшены через окна на улицу; одна женщина искала спасения на крыше, но безжалостные солдаты и там достали и прокололи ее штыками. Душа содрогается при воспоминании об этих зверствах! Чего только там не было! Боже мой, женщины и дети кувыркались на улицах, поднимались, снова падали и плакали, кричали, стонали, молили о пощаде, но пощады не было, даже в бездыханные трупы солдаты втыкали штыки и бросали их в озеро или, вернее сказать, в пруд, который находился возле завода. Когда повыгнали из деревни этих злодеев, то у каждого из них оказались за плечами узлы и мешки, в которых был разный хлам: шелк, чесуча, женские и детские платья, а один захватил даже мешок с женской обувью, которая так мала и уродлива, что решительно никому на свете, кроме китаянки, не может быть годна.
Мы остановились на ночлег недалеко от этой деревни. Дождь не переставал. К нам присоединился эскадрон 52 драгунского Нежинского полка, который до нас стоял в этой деревне 5 суток, и очень хорошо отозвался о жителях этой деревни, говоря, что они очень добрые, смирные и никогда хунхузов там не замечалось. Всю ночь мы провели наготове, не раздеваясь, и с оружием в руках.
Для офицеров мы сделали из гаоляна шалаш. Полковник, войдя в него, велел подать две лошадиных попоны, одну, — чтобы под стелиться, а другую, — чтобы укрыться. Я подал и остался в шалаше, послушать офицерские разговоры.
— Да, — проговорил полковой адъютант, — многие из нас в прошлый Покров кутили, а в настоящем году в России за нас другие кутят, а мы здесь даже чаю напиться не можем, кухни не доставили пищи, вьюки не пришли, а у солдатиков нет даже и сухарей...
Я в это время подошел поближе и попросил разрешения сварить для них чай. Полковник разрешил, но с тем, чтобы не было видно огня. Я взял 2 котелка, пошел в деревню, вскипятил чай и принес один котелок им, а другой себе оставил. Принес им также и 4 сухаря, которые нашлись у меня [20] в кобуре у седла. Они выпили по кружке солдатского чая и говорят:
— Не совсем хорош! Чесноком воняет и на зубах хрустит, да и маловато. Нельзя ли еще один котелок сварить?
Желая исполнить их просьбу, я подал им и свой котелок: они посмотрели и говорят:
— Что он такой серый и густой?
— Воду из колодцев выбрали, — ответил я, — и всю взмутили, поэтому она и белая, как из лужи.
Они усмехнулись и сказали:
— Ну, ладно, сойдет для праздничка Покрова. Другие прибавили:
— Вот так праздничек Покрова Пресвятой Богородицы! Задал нам перцу, век не забудем его!
Скоро мы нарыли окопов и, заняв позицию, стали ожидать наступления японцев. Но ни они, ни мы в этот день не наступали.
Наша артиллерия расположилась в лощине, позади деревень Северная Безымянная и Доалентунь. Командир нашего полка был назначен начальником этого боевого участка и потому поехал осмотреть, как поставлена артиллерия, и мне велел ехать вместе с ним; одной роте он приказал идти для охраны батарей.
Одна батарея была поставлена в лощине, за озерком, за группой сосенок, а другая — немного впереди и влево, в гаоляне, который хорошо закрывал ее.
Рота, назначенная для охраны батареи, выйдя из деревни, очутилась на открытом месте, неприятель тотчас заметил [21] ее движение и открыл по ней артиллерийский огонь, но огонь был очень редкий и, кроме того, с сильным перелетом снарядов.
Полковник приказал мне провести роту оврагом. Только что отскакал я несколько сажен, как на меня градом посыпались снаряды. Я соскочил с лошади и бросился в глубокий и узкий овраг, где и прилег к земле, притаив дыхание. Кругом снаряды так и рвутся, а конь, мой добрый конь, спустился в овраг и стал щипать траву. Минуты через две неприятель прекратил стрельбу, и я поднялся на ноги и выглянул из оврага. Смотрю, ко мне бегут два санитара с носилками и фельдшер с. сумкой. Бросились ко мне и спрашивают, во что ранен, «Бог миловал, пока ни во что», — ответил я. «А нас, — говорят, — полковник послал к вам, говорит, что или убит, или ранен в овраге мой ординарец Шикуц», Когда я вернулся к полковнику, он очень удивился тому, что ни одна граната не задела меня.
В это время приехал к нам генерал-майор, командир 2-й бригады 55 дивизии и передал приказание открыть огонь с наших батарей по неприятельской батарее. Полковник опять послал меня к нашим батареям, чтобы те открыли стрельбу по деревне Чанляпу, где стояла японская артиллерия. Когда я доложил об этом командиру батареи, то в ту же минуту раздалась команда и наши бомбы полетели к японцам.
Я, желая посмотреть, как работают наши орудия, слез с коня и стал смотреть, немного заткнув руками уши; но конь мой не стоял на месте и все уходил в левую сторону; тогда я взял коня и хотел сесть на него и уехать обратно в полк, но лишь только я поднял ногу в стремя, как раздался оглушительный взрыв и треск, конь мой исчез, и я упал. В голове шумело, в глазах мутилось... Но я скоро очнулся, вскочил на ноги, взглянул на наши орудия и — о, ужас! — переднее орудие лежит на боку, одно колесо разбито вдребезги, а кругом валяются убитые и раненые артиллеристы; на том месте, где я стоял минуту тому назад и откуда оттащил меня мой конь, земля от разрыва снаряда была взрыта, и на ней образовалась большая яма. Опомнившись, я перекрестился и поблагодарив [22] Бога за столь чудное спасение, пустился бегом к своей части. Когда я прибежал к полку, то коня моего уже успели поймать и держали под уздцы, а командир полка с адъютантом стояли невдалеке от него и разговаривали о чем-то. Подойдя к ним, я доложил полковнику, что приказание его на батарею мною благополучно передано. Полковник, увидав меня живого и даже не раненого, очень удивился и обрадовался: «Ты, жив?! А я, увидя, что лошадь пришла без тебя, думал, что уж не увижу тебя в таком молодецком виде. Счастливец, Шикуц! Дай Бог нам всем такое счастье, чтоб снаряды кругом рвались и никого не убивали!...». А у самого слезы так и блестят на глазах.
Весь день простояли мы около этой деревни. Я с ординарцами устроил под толстой стеной закрытие, куда мы натаскали соломы, поставили лошадей и сами поуселись, кто как мог: кто дремал, кто спал. Полковник, адъютант и еще один батальонный командир поместились вместе с нами. Обеда никто не получил, только вечером привезли нам сухариков на вьючных ослах. Мы сварили чаю, напились сами и напоили наших начальников.
Всю ночь мы провели в тревоге, каждую минуту ожидая какого-нибудь происшествия. Китайцы, на день попрятавшиеся от смерти в погребах, ночью повылезли на землю и просили, чтобы им разрешили варить кушанья, так как днем им было воспрещено топить печи, чтобы они дымом не могли давать знать японцам о нашем месте нахождения. Просьбу их удовлетворили, но потом велели им совсем убраться из деревни к Мукдену, чтобы они не смущали солдат, а то последние часто принимали их за хунхузов и нередко убивали.
Я попросил, чтобы меня пустили осмотреть эти странные предметы поближе, но полковник не соглашался, говоря, что этот обман нарочно устроен японцами, и дал свое согласие только по просьбе адъютанта С., но советовал мне быть крайне осторожным. Я выхватил из ножен шашку и поехал к тому месту, где стояли кажущиеся ящики. Вдруг слышу слабый голос: «Земляк, спасите!.. Земляк, спасите!». Голос был слабый и глухой, точно из-под земли, и кричавшего нигде не было видно. Но неожиданно я заметил его движение: он махал фуражкой, что издали мы и приняли за вставание и опускание человека.
Увидя его. я обрадовался, но он был в таком положении, что, глядя на него, сердце кровью обливалось, и слезы невольно потекли из глаз. Он сидел на гаоляне; левая нога, которую он держат зубами за привязанную к ней веревочку, и левая рука были перебиты; лицо было страшно бледное, и во рту виднелись какие-то белые лохмотья. Он объяснил мне, что, кроме него, тут есть еще много таких; иные отстали, [24] иные уползли вперед; он тоже уполз с ½ версты от того места, где его изувечило, только благодаря тому, что упирался правой ногой и левой рукой в землю, а разбитую ногу подтаскивал зубами за веревочку. Многих его товарищей перебили в окопах 1 октября.
Я поехал дальше и увидел в овраге еще двух чуть живых и не могущих говорить солдатиков; смотрю дальше: у китайских могилок, в ямочке, сидят еще 4 человека, пригнувшись друг к другу. Они стали просить меня спасти их. Я быстро повернул коня и поскакал доложить полковнику о том, что я увидел. Сейчас же были посланы носилки и фельдшера, которые и подобрали этих несчастных. Один из них сказал, что тут же где-то должен быть их израненный ротный командир, который ночью был еще жив, так как стонал недалеко от них.
Я поехал дальше, в надежде найти еще кого-нибудь из забытых на поле битвы раненых.
Проехав немного вперед, я увидел, что среди гаоляна стоят наши 4 зарядных ящика и тут же лежат 28 убитых лошадей в хомутах, а кругом — трупы солдат в разных позах, кто вверх, кто вниз лицом, кто боком, кто в одиночку, а в некоторых местах — целыми кучами, друг на друге. По-видимому, они стреляли под прикрытием трупов своих же товарищей, и рядом с убитыми умирали и сами славной и почетной смертью.
При виде всего этого, в моей душе что-то дрогнуло, похолодело, и сделалось страшно, жутко и тяжело. Я тронул коня вперед, но и конь, точно понимая, где он находится, начал беспокойно фыркать и неохотно трогался с места. Я оглянулся назад и увидел, что наши войска приближаются ко мне, но находятся еще верстах в двух позади меня. Я проехал еще немного вперед и наткнулся на самую ужасную картину, при виде которой у меня, от охватившего меня ужаса, по всему телу пробежали ледяные мурашки и кровь в жилах застыла... Передо мной тянулись по земле наши окопы, переполненные трупами солдат 220-го пехотного Епифановского полка. Они лежали грудами, в самых страшных беспорядочных позах, как сваленные кучами дрова на тесных [25] дровяных дворах. Остановившись здесь немного, я поехал было дальше, но лишь только я перебрался за окоп, как мой умный добрый конь внезапно бросился в сторону и назад, и в то же мгновение на меня посыпался со всех сторон град взвизгивающих и свистящих пуль. Они летели и сзади, и справа, и слева. Мой конь не требовал понукания, он летел во весь дух, не обращая внимания на встречавшиеся по пути препятствия. Вдруг он вздрогнул всем телом и, сделав еще несколько скачков, грохнулся о землю и заржал каким-то неестественным, душу надрывающим голосом. Он захотел приподняться, но уже не смог и только жалобно застонал и повалился на бок. Что было дальше с моим другом, неоднократно спасавшим мне жизнь, я не видел, так как, не думая уже ни о чем, я пустился бежать без оглядки за видневшийся невдалеке бугорок. Забежав за него, я оказался уже в безопасности от неприятельских пуль. Оглянувшись в сторону наших войск, я увидел, что к этому же бугорку были посланы два орудия, чтобы прикрыть отступление наших частей; но лишь только артиллеристы хотели повернуть орудия дулами к неприятелю, как наши солдаты пустились наутек. Командир полка соскочил с лошади и вместе с прочими офицерами старался шашками и криком остановить убегающих. Ротный командир капитан Р. схватил свалившийся с плеч дождевой плащ и. размахивая им в воздухе навстречу бегущим, стал бить им убегающих солдат. Но все старания их не привели ни к чему, и все разбежались в разные стороны. Видя это, и прибывшие орудия дали тягу, так как оставаться без пехотного прикрытия им было невозможно. Когда прекратилась стрельба японцев, я побежал к полковнику и доложил ему, что коня моего убили, а я каким-то чудом остался цел и невредим. Увидя меня живым, он обнял меня, поцеловал и, заплакав, стал благодарить меня: «Большое, — говорит, — тебе спасибо! Ты спас мой полк! Если бы японцы не открыли по тебе огня, я повел бы полк дальше и был бы разбит; теперь же только ранено несколько нижних чинов и 1 офицер. Хотя и не жаль бы было этой орды!... Видел ты, как разбежались во все стороны?... О, Господи! Да что же с ними делать на войне, когда они, не видя даже врага, [26] бегут от одних выстрелов!... Что же будет, когда придется драться врукопашную?! Да разве их заставишь? Они разбегутся все и нас бросят на произвол судьбы».
После этого мы отступили к кирпичному заводу, где нас уже ожидали разбежавшиеся солдаты. Было темно. Выслали дозоры, поставили впереди посты и послали охотников в секрет, а затем уже и сами расположились ночевать. Для полковника устроили шалаш в кучке ракиток, а мы, ординарцы, попривязывали лошадей к деревьям и, кто лежа, кто сидя на земле, стали в полголоса разговаривать обо всем пережитом за этот день. Мне дали лошадь офицера, которого сегодня ранили. Прошло некоторое время, вдруг, слышим, на левом фланге нашего полка раздались редкие выстрелы, а за ними и залп. Полковник скомандовал: «В ружье!». Команда эта мигом была исполнена, и все ждали приказания стрелять, но полковник молчал. Взяв меня с собой, он поехал на тот фланг, где поднялась стрельба. Оказалось, что наши стреляли по своим же и убили 6 человек. Случилось это таким образом. Посланные вперед чего-то испугались и бросились бежать назад; наша цепь в темноте приняла их за японцев и открыла по ним огонь. Один добежал было до окопов, крича: «Свои! Свои!» — но тут же был заколот штыками.
Этим печальным происшествием и закончился день 3 октября.
К вечеру полковник со своим штабом перешел с этого места на кирпичный завод; сам он поместился в фанзе, а мы — в горне, где китайцы выжигали раньше кирпичи; лошадей поставили в яме, из которой бралась глина. За фанзой было небольшое озеро. Вечером, как только стемнело, нам привезли обед, которого мы уже три дня не получали. При виде горячей пищи все точно ожили, поели, как следует, а некоторые с голодухи объелись и заболели животами, но, впрочем, вскоре же и оправились от болезни. В этом кирпичном горне, к нашему удовольствию, чая можно было варить сколько угодно, так как не было видно света от огня.
Противник начал уже было пристреливаться, но вскоре перенес огонь влево и стал делать сильный перелет, так что своими снарядами доставал до деревни Куалимпу и разбил там два передка от орудий и ранил несколько лошадей и людей. В это же время открыли огонь и все наши батареи. Ужас, что было тогда! Гул от орудий, вой шимоз, треск рвущихся снарядов, пыль от разрыва вражеских ядер!... Через несколько минут этого страшного боя наши батареи заставили замолчать неприятельские, и вслед за ними — и сами прекратили огонь.
Вечером к нам приехали казаки и несколько офицеров из штабов корпуса и дивизии. С ними вместе прибыли поручик С. и вольноопределяющийся Б. 51 драгунского Черниговского полка. Все они зашли к нашему командиру полка, пили у него чай и расспрашивали, как лучше пробраться до дер. Южная Безымянная. Услышав об этом, я стал просить у командира полка, чтобы он отпустил меня с ними на разведки. Но он не согласился, говоря, что еще будет время отличиться, так как нам самим придется делать разведки. В 9 часов вечера началась бомбардировка дер. Чанлянпу из мортирных пушек. Мы все вышли смотреть, как будет загораться деревня. Долго ничего не было видно, кроме огненных столбов от разрывов падавших бомб. Но вскоре, в темноте ночи, стало разгораться зарево от двух загоревшихся фанз. Японцы быстро, однако, потушили пожар, и все небо опять почернело.
После этой стрельбы наши охотники вместе с капитаном Н. и другими офицерами пошли атаковать деревню Южная Безымянная.
Говорят, тут была горячая схватка, дрались всю ночь, и лишь под утро, закричав «Ура!», наши взяли деревню штурмом. Потеряли мы лишь несколько нижних чинов да ранили в живот капитана Н, Утром его принесли на носилках к нам в полк, а от нас отправили в Мукденский госпиталь.
Вечером получили приказ, чтобы из мортирных орудий выпустить 160 бомб по деревне Чанлянпу и уничтожить ее до основания. Была ужасная, чудовищная ночь! Наша мортирная батарея разбивала японскую дер. Чанлянпу, а японцы — нашу дер. Южную Безымянную, которую только вчера взяли штурмом наши охотники.
Поднялся оглушительный грохот. 8 мортир беспрестанно извергали гром и молнию, и казалось, что земля стонала и дрожала под ногами, а тут еще вспыхнули два пожара от неприятельских снарядов. Хорошо еще, что нашим охотникам вечером приказано было очистить дер. Безымянную и занять сел. Вуджуин, почему японская батарея не причинила нам никакого вреда, но зато несчастные китайцы понесли огромные убытки, так как все селение было буквально уничтожено.
Мы поместились с полковым штабом в деревне, в фанзе без окон и дверей и только с одним котлом и теплым каном, на котором было хорошо спать, так как сверху, хотя было и холодно, но зато снизу хорошо согревало. Жаль только, что нельзя было долго спать.
Сегодня я получил два письма: одно из Москвы — от сестры, и очень радостное, а другое — из г. Тамбова, очень печальное. Но и печаль, и радость, — каждое известие с далекой родины очень дорого и мило, и я тотчас же сел писать ответы на родину своим родным и знакомым. Чтобы поздравить нас с полковым праздником, во время обеда приехали к нам начальник дивизии, генерал Б., с начальником штаба; наш полковник и я с двумя казаками сопровождали их по позиции. По осмотре позиции, генерал Б. с начальником штаба ухали в штаб, а мы с полковником отправились в дер. Вуджуин, чтобы раздать отличившимся охотникам 5 георгиевских крестов. Командир полка сам навешивал на грудь героев кресты и целовал каждого в щеку. Потом собрались офицеры, и я подал им две бутылки вина, которые им следовали [34] за полковой праздник. После этого мы поехали обратно в свою деревню.
Вернувшись, полковник и говорит мне: «Вино-то им дали, а закуску и забыли захватить. Вот головка сыра, коробка сардин и кусок копченого окорока — все это нужно отослать им». Я попросился у полковника отвезти закуску сам. «Что ж, — говорит, — можешь, если желаешь; но только будь поосторожнее, не обнаруживай себя и не езди на посты». Я захватил закуску, сел на другую лошадь, отдыхавшую до обеда, и скоро очутился у охотников. Когда я подал офицерам закуску, они стали выпивать и меня угостили коньяком. Один из них, подпоручик Р., очень храбрый офицер, выпив сам, говорит мне: «Пей, ординарец, да и пойдем захватим японца в плен». Конечно, я согласился, и мы, взяв с собой бинокли и ружья, да человек 6 охотников похрабрее, пошли. Шли мы недолго, потому что японцы находились близко от нас. Чтобы лучше рассмотреть, где расположился их пост, я забрался на дерево, а остальные пошли дальше. Не успел я еще рассмотреть что-нибудь, как раздались выстрелы, и мимо меня засвистали японские пули. Одна, ударившись в дерево, с рикошета попала мне в подбор сапога. Я с испуга свалился на землю, но очень удачно, так как было невысоко от земли.
Смотрю, — наши три солдата бегут обратно. Я спрашиваю их: «Где же остальные?» Они отвечают, что все ползут обратно по гаоляну. Тогда, видя, что попытка наша овладеть японцем не удалась, я пустился бежать в деревню, взял коня и благополучно вернулся в полк. К вечеру, смотрю, несут на двух носилках одного солдата и офицера, того самого, который угощал меня коньяком. Он объяснил мне. как у них все это произошло; оказалось, что, когда я уехал обратно в полк, они снова вернулись к японцам попытать счастья, но японцы их уже подстерегали и сильно поранили; волей-неволей им пришлось отступить; и хорошо еще, что их успели вынести из огня 4 охотника, а то бы нам больше не видеть их живыми. Офицер был тяжело ранен 4 пулями: 2 пули — в грудь, 1 — в руку и 1 — в левую ногу; охотник тоже ранен был двумя пулями. [35]
Сегодня ночью в двух местах завязывалась перестрелка, но скоро прекращалась.
В это время к охотникам прибыла конно-охотничья команда Бузулукского полка и взвод Оренбургских казаков для несения сторожевой службы и постановки застав между деревнями Шиулиндзя и Вуджанин. Заставу поставили у фанзы, на дороге, возле дер. Вуджанин. Впереди этого места был небольшой сосновый лесок и в нем — высокие китайские могилы.
Командир полка объехал позиции и приказал всем быть повнимательнее, в особенности ночью, потому что японцы были очень близко и могли внезапно сделать на нас нападение. После этого мы вернулись в свою деревню; конные ординарцы и караул были там тоже настороже. Часов в 11 ночи послышалась сильная стрельба из винтовок. Мы все были наготове и ждали какой-нибудь команды. Командир полка приказал подавать ему коня, как вдруг к нему подлетел казак и с растерянностью доложил: «Ваше высокоблагородие! Поскорей уезжайте отсюда! Нас японская кавалерия объезжает! Всех нас с постов сбила!». Полковник прогнал его и послал ординарцев передать всем нашим ротам, чтобы они не уступали и бились до последней капли крови. После этого мы поехали с ним на позицию. По дороге нам встретились человек 20 конно-охотничьей команды Бузулукского полка, которые доложили полковнику, что их с постов и застав согнали японцы, что японцев очень много, и сильная кавалерия обходит деревню со всех сторон. Не обращая внимания на эти донесения, полковник погнал их на свои места, и сам поехал с ними. Стрельба стала утихать. Мы подъехали к нашим охотникам, которые все еще стояли на своих местах и были в недоумении от быстрого исчезновения японцев; они даже не верили этому и ожидали какого-либо ловкого обмана со стороны неприятеля. Кругом слышался лай, вой и визг [36] одичавших собак, которых в этой местности бродило великое множество.
На расспросы командира полка, кто и в каком месте видел неприятеля, охотники ответили, что они сами никого не видели, но открыли огонь по указанию казаков; всех японцев отбили, и, наверное, в леске, около могил, будут найдены убитые и раненые.
Из-за темноты ночи мы не пошли разыскивать раненых и убитых и простояли всю ночь наготове в сильном напряжении. Кроме лая и воя собак, ничего не слышали, и японцы больше не наступали.
Произошло все это таким образом. Казаки стояли в главной заставе сзади, Бузулукские охотники — спереди, в секретах и на постах. Так как ночью с коней ничего не видно, то они спешивались и, пригнувшись к земле, следили в темноте за горизонтом, не появится ли гам какое-нибудь передвижение. Надо заметить, что в этой местности собаки водились в ужасном количестве, и можно было нередко встретить стаи из полусотни и более собак; вот эти-то собаки, бегая в роще и прыгая с могилы на могилу, и привлекли внимание охотников, которые, видя в темноте массу скачущих силуэтов, приняли их за неприятельскую кавалерию и, открыв огонь, дали знать на заставу, а казаки донесли нам и нашей охотничьей команде.
После обеда прибыли две пешие охотничьи команды Кромского и Борисоглебского полков в помощь нашей, а также и для ознакомления с этой местностью, так как их полки должны были вскоре сменить нас на этой позиции. Как я предполагал, что ночью будет тревога, так как прибыли новички, — так и случилось: ночью новоприбывшие охотники открыли стрельбу и уверяли, что приближались японцы, но были ими отбиты и прогнаны.
Через несколько минут вышел полковник, и мы поехали обратно.
Вечером полковник мне приказал, чтобы недежурных лошадей расседлать, так как к нам прибыло 6 человек донских казаков, и сегодня, если куда понадобится, будем их посылать. Было уже часов 10 вечера, пошел небольшой дождик, и стало очень темно. Только что я успел передать приказание, чтобы расседлали лошадей, как послышалась редкая одиночная стрельба. Я побежал доложить об этом полковнику, но он мне ответил: «Ничего, это новые охотники что-нибудь выдумали или опять собак испугались».
Тем временем, однако, приготовили лошадей, и всем велено было быть наготове. Мы с командиром вышли послушать перестрелку. Трескотня была ужасная, стреляли, казалось, все, и ничего нельзя было разобрать, но все выстрелы слышались из наших винтовок, а японских не замечалось. Только, было, полковник приказал подавать лошадь, как подлетел казак и говорит, что 2 батальона японской пехоты наступают на дер. Вуджулин. Мы вскочили на лошадей и выехали на дорогу. Смотрим, бегут два солдата. Полковник остановил их:
— Куда вы и зачем?
— Больные, ваше высокоблагородие, ротный командир отпустил!
Едем дальше, смотрим: еще то 2, то 3 попадаются.
— Вы куда? — спрашивает полковник.
— Живот болит, ваше высокоблагородие. Полковник всех и вернул назад, так что, пока доехали [39] до места, то набрали таких встречных человек до 30-ти, и это по дороге на расстоянии каких-нибудь 3 верст.
Приехали мы в деревню и видим: сидят наши в окопах, головы спрятали за вал, а стволы винтовок выставили кверху и сами безостановочно стреляют. А со стороны противника тихо: ни одна неприятельская пуля не прожужжала мимо нас. Полковник приказал остановить стрельбу. Все утихло, и он стал спрашивать, кто видел, что 2 батальона японцев наступали? «Да вот, — отвечают, — охотники Кромского полка видели». Стали спрашивать их, как они видели, где и по какому месту двигались японцы, или по какой дороге и какими колоннами? Кто говорит: я видел столько-то, шли здесь; другой говорит: я видел 2 роты, вот тут шли и т.д. Все говорили, кто как хотел. Вдруг выскочил один солдатик и, желая отличиться перед командиром полка, доложил: «Я, ваше высокоблагородие, больше всех видал! Когда они шли, то я у многих фонарики видал, они, ваше высокоблагородие, вот туг прошли», — добавил он, указывая на гаолян. Мы стали всматриваться и увидели, что, действительно, что-то мелькало, вроде огоньков, но что именно — разобрать было совершенно невозможно. Мы подошли ближе и увидели, вместо фонарей, каких-то светящихся жуков, которые, когда сидят, то не светят, а как полетят, то издают какой-то фосфорический свет, который наши охотники и приняли за неприятельские фонари.
Солдаты Мокшанского полка расположились около нашей деревни, а начальство их — в фанзах, из которых мы вышли к лошадям; но только что хотели мы выезжать и вести на смену новые войска, как вдруг раздались зловещие выстрелы, [40] и привезли донесение, что дивизия японцев наступает на нашу позицию. Минут через 5 привезли второе донесение: японские орудия идут по дороге на дер. Вуджулин. Сейчас же эти донесения посланы были в штаб корпуса, и оттуда получилось распоряжение, чтобы смены не производить, а новоприбывшими войсками усилить позицию. Новые войска пошли за нами поближе к дер. Вуджулин, а мы в это время думали: вот так сменились! Отдохнули в резерве!
Подошли мы к деревне, заняли позиции и ждем, что-то будет; но кругом было тихо и спокойно. Ночь была очень холодная, и мы все сильно продрогли. Простояли мы так всю ночь, и ничто не нарушило ночной тишины. Наши охотники напрасно постреляли, даже собак нынче не убили.
Все были радостно настроены, молились и крестились, благодаря Бога за то, что благополучно отстояли на передовой линии, и теперь можем идти в резерв на отдых.
Вонь в фанзе была невыносимая, изо всех углов пахло чем-то отвратительным, но, несмотря на это неудобство, переночевали вместе с китайцами, хотя и не раздеваясь.
Фанза была битком набита китайцами; их согнали всех в один угол, и мы кое-как переночевали вместе с ними.
Тогда полковник поставил часовых возле наших фанз. Вся деревня была разделена на 4 части, по 1 части на каждый полк, и какому полку принадлежали какие фанзы, тот уже своих не трогал, а если встречалась в чем-либо надобность, то ходили добывать в чужом участке. Иначе поступать было невозможно. Было приказано делать землянки и печки, следовательно, нужны были двери, окна и прочий строительный материал, денег же на него не отпускалось; поневоле солдаты ходили и ломали целые деревни, хотя не [43] раз попадались на этом и отвечали по закону, но отвечали, собственно, не за то, что ходили на добычу, а за то, что попадались на месте преступления.
Тогда солдаты ухитрились поступать иначе и, не трогая жилых помещений, где жили офицеры, стали разбирать кумирни и т.п. здания, за которые никто не ловил и не наказывал.
Ночью была слышна большая артиллерийская стрельба около станции Суетунь. Говорили, что побили много японцев. [44]
Ждали главнокомандующего из Мукдена — по большой Мандаринской дороге, но он выехал совсем с другой стороны, из деревни Юсаньтунь. Скомандовали «смирно», музыканты [45] заиграли встречу, и смотр начался с нашего полка, с левого фланга.
Осмотрел, поблагодарил за молодецкий вид и сказал: «Братцы, нужно победить нашего врага, только тогда и поедем домой, а то нас жены не примут, засмеют нас все». Солдаты грянули: «Постараемся, ваше высокопревосходительство!» То же повторилось и в других полках, и главнокомандующий уехал к себе под громогласные крики солдатского «ура».
Когда мы вернулись домой, то командир полка поздравил меня и, сказав, что он произведет меня в зауряд-прапорщики, дал мне 10 р. на угощение товарищей.
Со всего 6-го корпуса набралось очень много георгиевских кавалеров. Был парад и молебствие, на котором присутствовало много генералов, полковников и обер-офицеров. После молебна прошли церемониальным маршем, а затем — в большие балаганы, на обед. На обеде каждый получил 1 булку, 1 ф. колбасы, %о водки, 1 бут. пива, 1 ф. мяса, рисовый суп и потом — чай. Играла музыка четырех полков, пели песни, начальников на «ура» поднимали, а некоторые солдатики так напились, что тут же и передрались.
Конечно, все тотчас же узнали об этом по телефону и пошли туда. Когда командующий осмотрел мценцев и пришел к нашему полку, полковник отрапортовал ему о благополучии полка, и он поздоровался с ним, а потом, увидев меня, стоявшего сзади с орденом Св. Георгия и с медалями, подошел ко мне, поздоровался со мной и спросил, как я заслужил крест. Я ответил, что крест получил за отличие 3-го октября, когда обнаружил сильную неприятельскую засаду и спас полк от больших потерь. Командир полка подтвердил мои слова, и тогда он поцеловал меня и сказал: «Молодец! Желаю тебе все степени Георгия получить». Затем командующий осмотрел наш полк, говорил с некоторыми солдатами, и потом мы его проводили пешком, за реку Шахе, где он сел верхом на лошадь и уехал в следующий корпус.
Генерал этот, как оказалось, был прислан на смену нашему генералу Б., и вся наша бригада должна была смениться, но полк наш не соглашался уйти с позиций и желал простоять здесь весь месяц, Мценский же полк согласился, потому что мценцы не получали обеда из кухни, а варили в котелках, в окопах. Им нельзя было подвозить кухни, так как японцы сейчас же разбивали их, по причине более открытой позиции полка.
Потом стал он прощаться с начальством, а я стоял за полковником, и он мне тоже подал руку и говорит: «Ну, и ты прощай, георгиевский кавалер. Я, — говорит, — считаю героев, лучше губернаторов, и надеюсь, что ты сможешь в нужное время заменить офицера».
— Какого полка? Почему вы здесь?
— Кромского. Мы заблудились, потеряли своих товарищей и не можем найти их.
Но они не заблудились, а просто убежали назад, когда услышали стрельбу впереди. Я их вернул и привел в полк, и когда их спросили, почему они выстрелили в меня, они сказали, что думали, что идет японец. Всю ночь до утра мы простояли в окопах, но японцы не наступали, а только постреляли немного.
— Ты, — говорит, — получил 100 рублей на обмундировку?
— Нет еще, не получал.
Тогда он дал мне 25 рублей и велел ехать в Мукден, купить все, что нужно, а когда получу амуничные, то должен буду возвратить ему занятые деньги обратно. Я, взяв деньги, выбрал вестового и поехал с ним в Мукден, но, по случаю праздника, все русские лавки были заперты, и я остался ночевать в городе.
Вдруг слышим, японцы стали кричать что-то непонятное и затем закричали: «Банзай! Банзай!»... Наши уже кончили пение, а японцы все еще продолжают кричать, и вышло как-то очень смешно, хотя и непонятно. Когда они перестали кричать, я взял двух хороших охотников и пошел по тому направлению, где были слышны их крики. Ночь была туманная, был иней и мороз, и немного снега. Когда я далеко прошел от своих постов, тогда оставил на дороге одного охотника для наблюдения за пройденным путем и охраны его от охвата, а с другим направился дальше. Отойдя еще большее расстояние, я, чтобы не попасть в ловушку, оставил тут и другого охотника, а сам пошел или, вернее, пополз дальше. Снег от мороза сильно скрипел, и я, таким образом, дополз до тех окопов, где у нас японцы осенью взяли 24 орудия. Окопы эти были глубокие, и я, пройдя еще немного вперед окопом, остановился и стал прислушиваться к звукам ночи. Слышу, где-то раздается какой-то подозрительный скрип. Желая узнать, что это такое, я взобрался на вал и высунулся, было, из окопа, но не успел я еще и разглядеть что-либо, как по мне раздался выстрел, и пуля просвистала мимо меня. Я соскочил в окоп, упал, зацепился за что-то и, словно в чаду от охватившего меня страха, закричал во всю мочь: «Ура! Ура!» — и стремглав бросился бежать. В это время японец схватил меня за полу шинели; я шашкой успел ударить в его сторону и при этом отхватил кусок полы своей шинели, благодаря чему и спас свою жизнь. Вырвавшись, таким образом, из рук японца, я опять пустился бежать, а оставленный мной охотник, слыша мои крики «ура», сам тоже начал во все горло орать: «Ура, ура!». Добежав, таким образом, до своих товарищей, мы открыли перестрелку, во время которой у нас убили одного солдата Федорова и ранили двух. Но все-таки мы не отступили, а выждали присланную нам поддержку и тогда прогнали японцев назад.
Ночью была тревога. На передовой линии завязалась небольшая перестрелка, но без жертв с нашей стороны, а к утру полк наш сменился, и мы пошли в резерв, в деревню Юсоньтунь. Пешая охотничья команда наша осталась на позиции.
Наших охотников и лошадей перевели на довольствие в Борисоглебский полк, и мы должны были все получать из Борисоглебского обоза 2-го разряда, который стоял в дер. [64] Татарзятунь. Я натурой получал только хлеб, а все остальное покупал на свои деньги вместе с поручиком О. Ночью была слышна сильная артиллерийская и ружейная стрельба возле Путиловской сопки и дер. Сахепу.
Когда коньяк и закуска были на столе, мы устроили такую мировую, что он еле-еле залез на лошадь и поехал в Байтапу. После его отъезда я узнал, как все это случилось. В нашей местности развелось очень много бродячих собак, которых после ухода полка стало еще больше, так как полк оставил после себя массу разных отбросов, в особенности около кухонь. Наши охотники и вздумали открыть по собакам огонь и наделали такой скандал с офицером. Конечно, я наказал стрелявших по собакам и 4-х из них, более виновных, поставил под ружье. Часов в 11 ночи приехал поручик О. и был очень доволен моим поступком и долго смеялся над тем офицером, которому, наверно, было не до смеха.
После обеда я с поручиком О. ездил в дер. Байтапу за жалованьем. Я получил 66 руб. 56 коп.
Долго нас гоняли, но, наконец, распустили, и мы с песнями поехали по дороге к дер. Юсоньтунь.
Лошади были сильно уморены, и потому мы их поставили нерасседланными, а через 2 часа, когда они совсем высохли, мы их расседлали и, напоив, дали гаолянового зерна. Сами мы уже пообедали и принялись за сигнализацию флагами. Вечером к нам приезжали в гости 2 эскадронных командира; один был наш подъесаул С., а другой — М., оба 10 Оренбургского казачьего полка. Все вместе хорошо кутнули и играли в карты. Ночь прошла почти без сна.
Спать пришлось немного. Скоро меня разбудили, и я, было, встал и хотел уже готовиться ехать на ученье, как вдруг мне подали записку от эскадронного командира: он писал, что 27 и 28 января ученья не будет. Тогда я лег на другой бок и снова уснул и проспал до 2-х часов дня, когда [67] меня разбудили, и я пошел на занятие с флагами.
Вчера, 6 февраля, получил посылку из Москвы: прислали табака, конфет, спичек и т.п.
Сегодня я занимался с охотниками возле моей землянки, вдруг к нам подъезжает неизвестный человек в полушубке и с красным крестом на рукаве. Сперва я принял его за доктора. Подъехав, он поздоровался и спросил, где находится квартира ген. Стесселя. Я сказал, что Стессель — в Порт-Артуре, а здесь такого нет. «Виноват, — говорит, — я ошибся, я хотел сказать, где квартира генерала Линевича?». Тогда я указал направление, по которому ему следовало ехать, и он поехал. После его отъезда я стал тревожиться:
«Уж не японский ли это шпион?» — мелькнуло у меня в голове, и я сейчас же послал 6 человек охотников догнать и привести его обратно. Охотники полетели и за 1 или Г/2 версты нагнали его и привели к нам. Еще издали я видел, как они возвращались к нам, и мне показалось очень странным, что мои охотники ехали кучей впереди, а шпион ехал сзади, совершенно свободно. Когда они подъехали к нам, я сильно пробрал за это старшего, указав ему, что если бы они напали на ловкого шпиона, то он одним револьвером мог бы свободно убить их несколько человек, остальные бы разбежались, [69] и шпион благополучно улизнул бы у них из рук. Осмотрев незнакомца, я не мог решить один ничего, и потому отвел его к заведующему, который был болен и никуда не выходил. Там незнакомец объяснил нам, что он доброволец санитарного отряда и был в Мукдене и едет в 1-ю армию, в подвижной госпиталь. При этом он показал нам письма, писанные в Мукдене и адресованные в 1-ю армию, белье, которое он вез чуда, и отпускной билет. Тогда мы убедились, что это свой человек и, извинившись за причиненное беспокойство, отпустили его. Сегодня с передовой линии слышится сильная артиллерийская и ружейная пальба. За последнее время она часто слышалась, но все маленькая, а теперь, по-видимому, происходило что-то серьезное.
Я пошел доложить полковнику 10 Восточно-Сибирского стрелкового полка, что мы заняли летучую почту, и там, на позиции, увидел громады мертвых тел, валявшихся и на горе, и под горой, и в оврагах. Волосы дыбом поднимались, глядя на эту картину! А ночью что было!!... Солдаты по гребням гор камнями отбивали нападение японцев, кололи их штыками, били прикладами, а они, как муравьи, лезли наверх, схватывались с нашими солдатами и, сцепившись, вместе сваливались вниз с горы. Массы убитых японцев валялись кругом, как дрова, беспорядочными кучами.
Сегодня весь день шел сильный и ожесточенный бой, а с наступлением ночи он еще более усилился. Наши отбили пять бешеных атак неприятеля, причем японцы понесли громадный урон, и к утру бой начал слабеть.
После этого приказано было саперам сделать землянку за сопкой, где опасность была меньше. Ночью опять был такой же ожесточенный бой.
Тут наши солдаты много набрали оружия и вещей. Я тоже принес 3 винтовки, шашку, бинокль, котелок и баклагу с вином. Когда мы возвращались обратно, то натолкнулись на раненого японца; он был еле живой, и мы стали его поднимать, но когда он открыл глаза и увидел, что его берут русские, то начал кусаться зубами, визжать, кричать и не давался нам; насилу мы дотащили его к себе.
День был не так страшен, ходили подбирать убитых и зарывали их. После обеда хотели перейти в наступление, но почему-то не перешли. Стояли всю ночь на старой позиции.
Но не так вышло, как мы предполагали. К вечеру пришел приказ, чтобы ночью как можно скорее отступить на Мукденские императорские могилы, потому что враг обошел нас с правого фланга и идет на Мукден, чтобы отрезать нам путь отступления. О, Господи, что тут было тогда! Никто не верит, говорят, что это ошибка, и что вернее всего, что надо наступать, а не отступать: но когда мы дождались ночи, то убедились, что действительно надо поскорее уходить. Всюду запылали громадными кострами склады запасов фуража и провианта, и в багровом свете их зарева солдаты с ожесточением стали уничтожать свои землянки. Мне приказано было собрать патроны и представить их в склад 5-го корпуса, для чего мне прислали 10 арб. Пока мы их нагружали, стало уже темно, а когда тронулись в путь, то одна из арб попала в овраг и опрокинулась, лошадь убилась, а помогать было некому, и я так и оставил эту арбу с китайцем в овраге. Потом я получил распоряжение остаться на старом месте, где мы стояли с охотниками в последнее время, и [74] ждать, пока не пройдут все войска, и только тогда следовать за ними в арьергарде и прикрывать их отступление. Начали проходить войска, но очень медленно, и все думали, что будет перемена приказания. Меня послал генерал Б. проверить и узнать, все ли войска ушли с позиций вниз. Пока я обходил эти проклятые сопки и горы, го войска уже спустились с них, и ни одного русского солдата не оставалось наверху, и только я один переползал с одной сопки на другую. И так мне стало жутко, что я один очутился среди тысячи трупов наших братьев, что от одной этой мысли у меня мороз по коже пробегал, и так и казалось, что вот-вот японцы схватят меня; или вдруг чудилось, что мертвецы шевелятся, подымаются и идут; то вдруг слышался душу надрывающий стон раненых... Просто не понимаю, что делалось тогда со мной, какой-то кошмар наяву видел я, и громадных нравственных усилий стоило мне проползти все эти ужасные места. Но зато, когда я стал спускаться с горы, то, вероятно, от поспешности оборвался и полетел кувырком вниз. Слава Богу, нигде не попал на камень, и по снегу, как на санях, скатился до самого низа и даже не ушибся; потом добрался до лошадей, собрал свои посты и поехал с ними по направлению к войскам. Тут уже и наши склады загорелись, и мы тогда поняли, что дело бесповоротно проиграно, и враг наш стал победителем. Солдаты начали тащить из склада, что только хотели: сухари, сахар, табак, а также и водку, которой была непочатая бочка; но из-за водки многие, не раненные, но опьяневшие, в руки потом японцам попались.
Так мы шли всю ночь, без отдыха, до деревни Шихуйчен, где сделали привал.
Так мы продолжали двигаться двое суток, без отдыха, делая лишь кое-где небольшие привалы, и только пройдя деревню Хуйхе, мы остановились поздно вечером на отдых биваком. Хотя отдых этот и был плох, потому что было сыро и нельзя было уходить из рядов, тем не менее, несколько солдат запрятались за полевые борозды и спали там в самых разнообразных: позах. Я нашел какую-то большую пещеру в земле, оказавшуюся маленькой баней, и мы, 5 человек, настлав на пол гаоляна, переночевали на нем. точно на перинах; было мягко и тепло, хотя воздух, как вообще в банях, был и не особенно хорош, тем не менее, наша ночевка всем понравилась.
Слава Богу, что наши войска успели пройти, потому что сами-то мы уберемся, раненых у нас было всего человек 5, да один куда-то пропал вместе с лошадью; вероятно, его или убили, или отрезали и захватили в плен, когда он ездил на разведки.
Но, оставляя деревню, мы потеряли дорогу, по которой ушли наши полки, а по настоящей дороге ехать было невозможно, так как она была уже занята японцами.
Тогда мы взяли себе в проводники китайца, и он нас повел по таким горам, что не только ехать на лошадях, но даже и в поводу вести их было трудно, а к тому же, на вершинах гор ветер был до того резкий и сильный, что сбивал с ног и засыпал глаза песком. [77]
К вечеру мы перевалили самый опасный перевал и нагнали наши войска. Обеда у нас не было и для лошадей корма — тоже; но у нас были консервы и сухари, и мы стали есть консервы, а сухари отдали лошадям. Сделав большой привал, поехали дальше, и всюду встречали нас пожары наших богатых запасов. Таким образом, часов около 11 ночи, мы добрались до бивака, и, хотя никто не раскидывал палаток, но, кто мог, ложился прямо на холодную землю и засыпал мертвым сном. Некоторые хотели сварить чаю, но не оказалось ни капли воды, так что даже бедных лошадей нечем было напоить. Войска было много, все шли по одной дороге и отдыхали почти на одном месте, и потому передовые войска моментально выпивали всю воду, и позади идущим полкам уже ничего не доставалось.
Вдруг видим, недалеко от нас, из ущелья скачут наши солдаты на обозных лошадях, некоторые бегут пешком, побросав винтовки, и все с испуганными лицами и кричат: «Кавалерия!... Японская кавалерия окружила нас!...». Мы тотчас же бросились туда, и за одной горой видим, стоит обоз какого-то полка, повозки и патронные двуколки его горят пламенем, а около суетятся человек 10 японских кавалеристов. Тут же в стороне бродят и брошенные солдатами быки, которых гнали при обозе.
Когда мы подскакали к обозу, то захватившие его японские кавалеристы, видя, что им не справиться с нами, ускакали. [78]
Оказалось, что этот обоз, отстав от своих и, заблудившись ночью в горах, остановился в ущелье на ночлег. Всю ночь жгли костры и полагали, что японцы далеко. Но японцы шли по пятам, и один из их кавалерийских разъездов напал на него. Не разобрав действительной силы неприятеля, наши быстро раскидали головни костров по обозу, чтобы сжечь его, и сами бросились наутек. Обоз загорелся, загорелись и патронные двуколки, и от этого началась такая трескотня, точно стрельба из пулеметов.
Я приказал 3-м нашим охотникам гнать быков в наш полк, и был очень доволен своей удачей, как вдруг, смотрю, ко мне на помощь спешит полуэскадрон нашей команды с поручиком О.; но лишь только он подъехал к нам, как примчался ординарец с криком: «Скорей, скорей уезжайте, а то нас с запада японцы обступают и скоро отрежут отступление!...». Пока я собирал с постов охотников, О. со своей командой ускакал уже, неизвестно куда. Я приказал гнавшим скот бросить его и присоединиться к команде, после чего мы все и поехали туда, где стоял наш полк, но его там уже не застали: он тоже ушел куда-то вместе с обозом.
С горы видно было все поле, покрытое отступающими войсками, и все шли какими-то беспорядочными кучами, и кого ни спроси, никто ничего не знал не только что о чужом полке, но и свои-то роты растеряли, и все старались только поскорее уходить, уходить и уходить.
Собрав свою команду, я поспешил туда, куда двигалась громадная серая масса отступающих войск. Проехав вперед версты три, я увидел необыкновенное и ужасное зрелище — панику отступавших, среди пожаров, обозов и войск. В паническом страхе все зачем-то бегали, суетились, кричали, орали, бранились, молились, одни запрягали повозки, другие выпрягали их, словом, происходил какой-то хаос бессмысленной сутолоки движения. Иные, стараясь спасти что-нибудь из необходимых вещей, спешно накладывали их в запряженную повозку; другие, желая спасти только себя, торопливо обрывали и обрезали постромки, выпрягали из повозок лошадей и удирали на них, тут же бросая свое оружие. Иной солдат, сидя на повозке, немилосердно погонял [79] лошадей и, для облегчения их, выкидывал по дороге нагруженные на повозку вещи. В одном месте разбивали посылки, присланные из России солдатам и офицерам, выбирали из них вещи, какие получше, водку, колбасу и проч. съестные припасы, а ненужное вес бросали на землю. Некоторые пьяные солдаты кричат: «Эй, народ! Подходи, бери чего надо!...». Но никто не обращает на эти крики внимания, и каждый спешит только бежать и бежать подальше от японцев. Чтобы не видеть этих безобразий, я вместе с охотниками поехал дальше, но всюду было то же самое, и всюду горели громадные интендантские склады. Там без седока несется по полю оседланная лошадь, там скачет лошадь в хомуте, там опять мчится с мотающимся под брюхом седлом, там, глядишь, навьюченный осел лежит в овраге вверх ногами, в другом месте попадаются 2 распряженные лазаретные линейки с ранеными, которые охают, стонут, кричат от боли и бессилия, потому что кучера выпрягли лошадей и ускакали на них, неизвестно куда. Доктора и сестры милосердия, спасая свою жизнь, тоже ушли и оставили их на произвол судьбы. Смотрю, в одном месте куча пьяных солдат обступила двух сестер милосердия и кричат, что это японские шпионы, и начали обыскивать их, нет ли у них каких-нибудь бумаг. Я подскакал к ним и приказал им оставить сестер в покое, и, хотя трудно что-нибудь сделать с пьяной толпой, но, к счастью, они меня послушались, и я вывел сестриц на Мандаринскую дорогу. Как их звали, я не помню, хотя они и называли мне себя, но в то время не до того было. Желая объехать эту беспорядочную массу, я поехал вперед, но объехать было не так-то легко, так как она была бесконечна, и повозки двигались в один ряд, а где — в два и даже в три, одна за другой, без малейшего интервала. И если у кого-нибудь ломалась повозка или почему-либо останавливалась лошадь, то ее моментально убирали в сторону от дороги, и тогда уже не было никакой возможности опять въехать в ряды, а нужно было ждать, пока вся движущаяся масса пройдет вперед. Тогда солдаты садились верхом на лошадей, если только они могли еще волочить ноги, и удирали по полю, бросая повозки на месте, с чем бы они ни были. Проехав дальше, смотрю, [80] стоит толпа обозных и строевых солдат, которые окружили трех штатских. Оказалось, что это ехал маркитант со своим товаром; тут у него было много коньяка, водки, рома, ликеров и проч. дорогих вин и закусок, а лошади, выбившись из сил, стали и не могли тронуться с места. Тогда маркитант подозвал солдат и говорит им: «Бери, пей, душа мой, пусть японец не доставался, душа мой!». И солдаты не заставили себя просить и моментально расхватали все спиртные напитки, так что некоторым даже не хватило. Тогда те, которым не досталось ничего, набросились с криками на другие повозки маркитантов: «Давай все, что у тебя есть!» — и даже поколотили его за то, что он неохотно отдавал остальное. Напившись водки, солдаты перешли в драку, а некоторые начали даже стрелять, из-за чего в других местах подумали, что это наступают японцы, и паника еще более усилилась. Я поехал влево, поближе к железной дороге, думая найти где-нибудь свой полк.
Около двух часов пополудни мы остановились, дали корма коням и, закусив сами имеющимися у нас консервами, стали продолжать прерванный путь, предварительно выслав направо и налево несколько человек, чтобы разузнать, где находится наш полк, или, по крайней мире, по какой дороге он прошел. Мои охотники поехали по назначению, а мы на время остались на месте, чтобы выждать их возвращения. Но из 16 человек ко мне вернулись только двое, а 14 пропали, неизвестно где. Делать было нечего, поехали дальше без них. Повернув к железной дороге, мы услышали ежеминутные жалобные тревожные свистки паровоза. Оказалось, что ехало два поезда с ранеными, один за другим, и очень медленно. На них налезла масса солдат, и в вагоны, и на вагоны, и на площадки, и на ступеньки, и даже на буферах, словом, — кто, где мог, там и цеплялся, да еще кричат: такой-то полк, сюда! Шум и крик сливались во что-то невообразимое. Тут я увидел одного нашего солдата и от него узнал, что полк пошел на Телин. До Телина было не очень уж далеко, но я все-таки не направился туда, так как лошади сильно устали, и мы ночью не могли найти дороги, а потому заехали переночевать в одну большую деревню, вроде местечка, называвшуюся [81] Ил. Тут мы и заночевали в овраге, около деревни. Здесь же стояли обозы разных корпусов и обоз с понтонными лодками и мостом. Всю ночь мы не могли заснуть от холода и жгли костры под берегом, в овраге, кипятили себе чай и грелись сами, и так, с горем пополам, провели эту ночь.
Наш полк и несколько сборных рот дрались до ночи и простояли всю ночь, отбивая атаки японцев.
Немало мы наголодались тут, так как сухари все вышли, мяса нет, кухни не подходят, и для лошадей фуража не было, и купить его в горах негде было. Жителей тут очень мало, да и те совершенно разорены и их выгоняли в Телин. На наше счастье, нам удалось взять у проходившего обоза 26 мешков сухарей, когда я ездил к одному нашему бывшему в засаде батальону, чтобы знать, куда нужно будет ехать на случай, если бы пришлось давать знать об отступлении. Могло случиться, что никто из нас не знал бы дороги к батальону, и он мог быть отрезан неприятелем. Этими сухарями мы отчасти подкрепили свои силы; все сухари были разделены на весь полк, и на роту досталось меньше двух мешков, но для лошадей ничего нельзя было добыть. Тогда мы стали щипать с сопок сухую траву возле кустиков и ею кормили их. Хорошо бы было во время ночного холода подкрепиться горячим чаем, но огня нигде разводить было нельзя, чтобы не открыть себя неприятелю.
Я взял с собой 8 человек хороших охотников и, переехав 2 больших хребта, по долине доехал к деревне Суетунь, где увидел, что японцы на одной сопке устанавливают свою батарею, а пехота их идет колоннами и поднимается на высоты сопок. Наша батарея обстреливала неприятеля, но неудачно. [84]
Нам со стороны видно было, как японцы обманывали наших артиллеристов. Дело было таким образом: наблюдатели-артиллеристы, видя, что японцы находятся на сопке, указывали, куда наводить орудия; на самом же деле там было только несколько человек японцев, которые, совсем в стороне от своих войск, то пробегали по сопке вниз, то, вновь поднявшись, спускались опять; сильная же пехота их шла безо всякого вреда низом под нашими выстрелами, и наши, поддаваясь обману, зря обстреливали свободную сопку. Мы, было, проскочили вперед, но японцы открыли по нас огонь, и тогда мы повернули и пошли по лощине назад. Но тут мценцы, не узнав нас и приняв нас за японцев, дали по нас залп, и только, благодаря тому, что был глубокий овраг, в который мы успели спуститься, нам удалось спастись от русских пуль. Отсюда мы послали к мценцам одного охотника с предупреждением, что это едут свои, и тогда они прекратили стрельбу. Вернувшись, я доложил, что японцы находятся гам-то. Тогда наши батареи начали попадать удачнее и порядком положили неприятеля. По возвращении, охотники стали готовить в овраге обед в котелках; у одного охотника нашелся маленький запас сушеной капусты, а у других — консервы, и изо всего этого они для меня приготовили очень вкусный обед. Я предложил командиру полка и адъютанту покушать нашего обеда, чему они очень были рады, но только они сели обедать, как невдалеке от нас что-то прожужжало и шлепнулось. Мы сперва не поняли, что это такое, но вскоре ударилась невдалеке и 2-я шимоза и разорвалась, к счастью, с перелетом. Тогда мы поняли, что неприятель открыл огонь по нас с той батареи, которую я заметил при начале ее установки, немедленно было послано донесение корпусному командиру, что японцы поставили орудия, и снаряды их достигают нас. Ординарец поехал в Телин, но корпусного штаба не нашел там и вернулся обратно ни с чем. Тогда послали 3-х ординарцев с донесениями об одном и том же, и они кое-как разыскали его и получили приказ, чтобы мы ночью незаметно отступили. Ординарцы, привезшие приказ, говорили, что видели часть нашей охотничьей команды с поручиком О. в деревне, к северу за Телином. [85]
Мне приказано было до ухода нашего полка с позиции строго наблюдать за движением неприятеля, и я с командой простоял незаметно всю ночь. Когда стало рассветать, мы увидели японцев очень близко от нас. Они открыли по нас огонь, на который и мы тоже ответили. За это время полк наш успел отступить к Телину, и за нами был прислан казак с приказанием, немедленно же отступить вслед за полком.
В Телине еще были целы склады и запасы. Мы поехали туда, набрали корма лошадям, консервов, сахара, сухарей, риса, одним словом, что кому было угодно; потом подошел весь полк и тоже набрал запасов, и вскоре после этого все эти склады запылали. О, Господи, какая была трескотня! Горели большие скирды чумизы, гаоляна, жмыхи, крупа, мука, сухари, соленой рыбы около 100 бочек, — всего и не перечтешь. Патроны — и те были сожжены. Сперва хотели, было, здесь держаться и дальше неприятеля не пускать, но потом почему-то передумали, и нам приказано было перейти через большой мост. Вскоре же, после нашего перехода, этот мост взорвали. Взрыв был ужасный, и его слышали на далекое расстояние.
Пройдя за мостом верст 6. мы нашли нашего заведующего командой в деревне, с обозом и санитарными линейками. С ним было 63 человека охотников с разными пойманными чужими лошадьми, хотя своих четырех не было: ушли куда то.
Ну, слава Богу! Теперь легче будет нам всем вместе, но все-таки заведующего сильно пробирал командир полка, говоря: «Корпусному командиру доложу, под суд пойдете! Как [86] вы смели пропадать шесть дней!?». «Я, — оправдывался заведующий, — все искал полк и не мог найти его». Здесь мы сделали небольшой привал и пошли дальше; шли до поздней ночи, а за нами громовыми раскатами взрывались железные мосты. На ночь остановились в деревне Чилчигову, где кое-как и переночевали до рассвета.
Часов в 5 позиция была занята и устроена. Вскоре кто-то донес генералу Б., что японцы очень близко и приближаются в количестве 6 эскадронов. Тогда мне приказали ехать на разведки, и капитан Генерального штаба дал мне схему. Я [87] взял 38 чел. конных охотников и поехал к дер. Синдагову, где мы только что оставили наш бивак. Там мне сказали, что японцы находятся верстах в 5 от нас. Я подумал, что если они за 5 верст, то это ничего: мы их не допустим к себе; но не прошло и нескольких минут после моего размышления, как по нас откуда-то открыли огонь, да не за 5 верст, а версты за три. Мои охотники вдруг повернули назад, и давай бежать!.. Я начал, было, кричать: «Куда вы?! Куда вы?!» — но они, точно бешеные, улепетывают от меня, так что со мной осталось только 7 человек.
Впереди нас был довольно глубокий и широкий овраг. Мы скорее спустились туда и стали стрелять по деревушке, которая была недалеко впереди, перед оврагом. Видя, что не все убежали, но часть осталась и открыла огонь по японцам, мои охотники понемногу опомнились и вернулись ко мне. Все мы спешились, засели в овраге и залпами стали бить по деревушке. Смотрю, японцы начали выскакивать из нее, то по одному, то кучками. Я сейчас же послал донесение, что японцы выгнаны, хотя и не все еще, и просил дать мне взвод пехоты. Но мне прислали целую роту под командой капитана Г. Еще до прибытия роты мы успели уже выгнать японцев и занять эту деревню. Все расположились в овраге, и капитан Г. вдруг доносит, что 6 эскадронов японцев атакуют нас, и выдержать атаки нельзя. Не зная ничего о его донесении, я тоже донес, что «японцы из деревни выбиты, и я занял эту деревню. Японской кавалерии видел всего 4 разъезда, по 6 и по 8 человек. Они собрались и двинулись к железной дороге. Я слежу за их движением». Послав это донесение, я расставил посты и сам с тремя охотниками поехал к железной дороге. Было уже темно. Проехав немного, слышу, кто-то кричит по-русски, недалеко, позади нас, т.е. с нашей стороны. Я крикнул: «Что тебе надо?!» Тот переспрашивает: «А кто вы будете?!» Я ответил: «Русские, а ты кто?» «Я — казак 10 Оренбургского полка, 5-й сотни, заблудился, ездил с донесением к генералу Б.» Ну, думаю, свой, если знает, как зовут нашего генерала, и говорю ему: «Подъезжай ко мне и на всякий случай держи винтовку в правой руке. Едем к железной дороге, а потом я укажу тебе, куда надо ехать к твоей [88] сотне». Он, было, поехал, но когда я направился на юг, к японской стороне, то казак наш вдруг повернул коня и дал тягу. Так как ночь была темная, и я не разговаривай из нежелания обнаружить себя противнику, то он принял нас за японцев. Увидя, что он поскакал от нас, мы, в свою очередь, приняли его за переодетого японца и решили поймать его. Скоро мы стали настигать его; он на лету кричал и три раза выстрелил в нас, но впотьмах ни в кого не попал, и тут же слетел кубарем в канаву вместе с лошадью и закричал: «Ой! Ой! Ой!» Ничего не зная, что с ним, мы подъехали к канаве, а он кричит оттуда: «У меня мать, жена, дети! Отпустите душу на покаяние! Пожалейте!». Мы его взяли и привели к себе на заставу, а оттуда отпустили в его сотню, указав ему дорогу. Вся ночь прошла в сильном нервном напряжении.
Вскоре японские разъезды стали показываться около железной дороги. Тогда мы вернулись к себе на заставу. Я взял своего вестового и 2-х охотников Кромского полка, прапорщик тоже взял 3-х охотников, и мы все опять поехали к железной дороге. Было часов 12 дня. Ничего не подозревая, мы ехали свободно; но лишь только мы подъехали к дороге на более близкое расстояние, как из железнодорожной [89] выемки по нас раздались ружейные выстрелы. Мы, конечно, кто как мог, бросились обратно в лощину. За нами, жужжа и свистя, летели пули, но ранили только одну лошадь. Тогда мы возвратились к своей заставе и, взяв с собой большее число охотников, вернулись обратно, к железной дороге, выбили японцев из засады и прогнали их на юг. Ночью наши посты особенно внимательно наблюдали за неприятелем и не дали японцам высмотреть наши арьергардные силы, которых было слишком мало; и хотя китайцы с нашей стороны, быть может, и перебегали к японцам, но, вероятно, не могли подробно объяснить, какие у нас войска и где они стоят.
Таким образом, все обстояло у нас благополучно, и одно лишь было плохо, что мы несколько дней не получали из кухонь горячей пищи. Наши кухни шли впереди нас, верст за 20 или за 30, с обозом, из опасения, чтобы враг не захватил их, как это случилось в других полках. Приобрести что-нибудь от китайцев тоже нельзя было, ни за какие деньги, так как мы от самого Мукдена шли все время в арьергарде, и у китайцев к нашему приходу уже ничего не оставалось: все отчасти покупали, отчасти же грабили впереди идущие войска. Забирали все: кур, свиней, яйца и даже ослов, мулов и лошадей. Кур, свиней и пр. съедали, а на ослах, мулах и лошадях удирали поскорее в Харбин. Дорогой их продавали или бросали за негодностью и набирали новых. Встречается, например, китаец с арбой, в которую впряжены 2–3 лошади или мула, безразлично, солдаты, если не было вблизи офицера, тотчас выпрягали их и ехали, как на своих, к Харбину. Бывало так, что пехотинец, не зная ухода за лошадью, навьючивал на нее массу всякого хлама, и притом обматывал вокруг разными веревками и так туго их закручивал, да еще сам поверх садился, что лошадь через сутки гибла, а он [90] брал у китайцев другую и с ней проделывал то же самое. Это продолжалось до тех пор, пока солдат не стали ловить и отправлять в комендантскую, а комендант, набрав их целыми партиями, отправлял по своим частям. Я потому упомянул об этих проделках, что мне пришлось покупать съестные припасы, и я ничего не мог купить. Раз прислали мне 10 руб. на фураж и довольствие, и кое-как мне удалось купить свинью на мясо солдатам, но они все были недовольны этим и говорили: «Дайте нам лучше деньги на руки, а мы уж сами все купим, как для лошадей, так и для себя». Но я, зная, что они не купят, а если что найдут у китайцев, то возьмут у них насильно, даром, а мне скажут, что купили — в этих просьбах отказывал. Когда иногда узнаешь об этом и начнешь их пробирать, то они говорят, что китаец не хотел брать с них денег и дал им все это «с благодарностью». Конечно, все это была неправда, но по рассказам всегда выходило именно так. На самом же деле — идут в деревню, которая поближе, разыскивать якобы японцев, выгоняют китайцев из фанз и берут все, что им надо, после чего уходят. Если же китаец начнет противиться или упрекать, то его же и приколют, говоря, что он хунхуз, шпион и проч.
Вечером я получил предписание от генерала Б. и благодарность за хорошие разведки и задержание противника. Нам приказано было продержаться еще как-нибудь одну ночь, так как завтра, в 6 час. утра, арьергард будет продолжать отступление, и нам велено отступить через 3 часа после их выхода, т.е. в 9 час., и незаметно двигаться по большой колонной дороге, поближе к железнодорожному полотну.
Когда мы выехали на большую дорогу, по которой прошли почти все наши армии, то ужасно было смотреть на [91] нее: на каждом шагу лежали дохлые лошади, быки, ослы, мулы, которые без воды, без правильного ухода и от страшного изнурения падали, как мухи. Мы доехали до станции железной дороги. Подожженная нашими войсками, она вся была объята пламенем. Там мы ничего не нашли, кроме бобовых жмыхов. Мы взяли по одному кругу на каждую лошадь и поехали дальше. Проехав возле полотна железной дороги верст пять, сделали привал в дер. Элдехеза, где сварили чай и обед и накормили лошадей. После обеда, напоив лошадей, стали продолжать прерванный путь. Дорога сама указывала, куда ушли наши войска, так как почти на каждой версте лежала какая-нибудь падаль: то лошадь, то осел, то мул, а также и рогатая скотина. По этой дороге дошли мы до деревни Ченгондзя, где была расположена биваком наша бригада.
Мы скоро собрались и отправились по назначению. Конно-охотничья команда пошла немного на юг, разузнала, что японцев нет, и, вернувшись в полк, заняла сторожевое охранение версты на две к югу от полка. Расставили посты и, для связи, разъезды. Ночь была очень холодная, но все ночевали на боевой линии.
Мы перешли реку Худжехе; тут нам приказано было остановиться и пропустить мимо себя обозы и штабы разных корпусов, почему мы и простояли здесь около 4-х часов.
Мимо нас проехал командир нашего корпуса со своей свитой и сотней казаков и конно-охотничьей командой. Раньше он ездил с обозом, но между Мукденом и Телином японцы отбили почти весь обоз, и он спасся каким-то чудом в лазаретной линейке, и после этого взял себе для охраны сотню казаков. Подъехав к нам, генерал поздоровался, потом подошел к одному охотнику и спросил его:
— Сколько у тебя патронов?
— 180, ваше высокопревосходительство! — затем подошел еще к некоторым с тем же вопросом, и те ответили то же, что и 1-й, а один сказал, что у него 50 патронов. [94]
— Почему так мало?
Охотник объяснил, что расстрелял их по японцам.
— Ого, значит молодец! — похвалил генерал и отошел к дороге, где в это время проходил обоз Борисоглебского полка. Заметив какого-то конюха, который ехал с вещами, вроде санитарных, он остановил его.
Ты какого полка?
— Борисоглебского, в. в. пр.
— Сколько повозок у нас?
— 3 шт., в. в. пр.
— А сколько у тебя патронов?
— У меня нет патронов, в. в. пр.
— А где же ты их все растерял?
— Дорогой, в. в. пр. Все потеряно, даже винтовку, и то потерял,
— А за плечами у тебя какая же?
— Это, в. в. пр., мне другую дали.
— Как же это так случилось? Где?
— Да в тот самый день, когда в. в. превосходительство с нами двое суток из-под Мукдена утекали.
— Молчать, дурак! Не рассуждай! Позвать заведующего обозом!
— Я здесь, ваше высокопревосходительство, — высунувшись вперед, отозвался с толстым брюшком штабс-капитан, по-видимому, притом немного подгулявший.
— Вы заведуете обозом?... Я бы вам советовал поступить в роту, а то у вас зауряд-прапорщики ротами командуют, а вы с тремя повозками ездите! Где у вас денежный ящик?
Штабс-капитан замялся, но ему на помощь явился тот же обозный конюх, говоря:
— Наш денежный ящик и обоз вместе с вашим обозом, денежным ящиком и вашей большой коляской японец отбил, так что у него все и осталось, когда вы поехали в лазаретной линейке.
Гут уж все присутствующее офицеры тихонько захихикали, а корпусный генерал не на шутку рассердился и приказал: [95]
— Пошлите этого дурака в строй. Пусть там его дурь вытрусят из головы! — и сам сел на лошадь и уехал дальше.
После его отъезда все долго хохотали над умным ответом глупого малого.
Вскоре после этого мы и сами двинулись дальше и прошли еще верст 20 и остановились биваком около дер. Сенпентунь. Солдаты разбили палатки, а мы стали во дворе и заняли фанзу. Ночью пошел снег и дождь.
Часам к 10 полк выстроился в походную колонну и двинулся в путь. Никто из нас не знал, куда мы идем. Оказалось, что мы шли к деревне Подзелин, сильно разбросанной, так что фанза от фанзы стояла на 500–600 шагов одна от другой. Часам к 12 мы пришли к этой деревне и распределили фанзы ее, по несколько штук на каждый батальон. Мы заняли один двор с двумя фанзами; к нам поместили и музыкантов. И тут нам объявили, что мы будем стоять здесь на отдыхе некоторое время.
Узнав, что мы на отдыхе, к нам после обеда приехал наш заведующий командой, поручик О., вылечившийся от волосяного ревматизма, и полковой казначей для выдачи жалованья и суточных. Я тоже получил много денег, за февраль и за март: жалованье, суточные и дровяные. Сегодня я получил 17 писем и очень был рад, что они не пропали в Мукдене. Много было в них приятного, было и печального немного, но все они показались мне очень радостными.
Пили мы, кто что хотел: водки пили мало, потому что, хотя она была и лучшего качества, но все-таки вонючая: чай был действительно хорош, сахар — китайский. Музыка играла на дворе, и много китайцев из ближайших деревень пришло послушать ее. Потом заставили мы некоторых солдат плясать и петь песни, за что китайский татаде-капитан, т.е. большой или, вернее, старший офицер, вынес нашим музыкантам на блюдечке 10 руб. Тогда мы, в свою очередь, дали 15 руб. китайским солдатам. После этого все простились и уехали обратно. Китайские офицеры провожали нас верхами, а с ними — человек сто пеших китайских солдат с флагами и четырьмя иерихонскими трубами, на которых играли все время. Но игра их не могла никому понравиться, так как напоминала собой нестройный рев нескольких ослов. По дороге нам было нужно проезжать через одну китайскую деревню; когда мы к ней подъехали, то к нам выбежало несколько плачущих китайцев, упали перед нами на колени и что-то говорили китайским офицерам. В это же время мы увидели с другой стороны деревни бегущих русских солдат. Нас это заинтересовало, и мы обратились к переводчику за разъяснением; оказалось, что наши солдаты грабили их. Посланные нами охотники живо их поймали и привели к нам. Это были солдаты Епифанского полка. Пока их ловили, мы въехали в деревню и увидели, что в фанзе все было перевернуто вверх дном, а на дворе лежали куриные головки, и между ними — даже две гусиные. Солдаты пришли в деревню, [98] взяли кое-что из одежды, наловили кур, забрали яйца, не забыли также и двух гусынь вместе с их полунасиженными яйцами. Курам и гусям моментально поотрубали головы и потащили к себе, а яйца забрали в сумку, предполагая сделать из них яичницу.
Когда мародеров привели к нам, то куры и гуси были уже наполовину ощипаны, а в одном разбитом гусином яйце виднелся наполовину сформировавшийся гусенок. Один из грабителей, сильно перепугавшийся, даже винтовку бросил, когда наши охотники ловили его. Мы сложились и хотели уплатить китайцам за их убытки, но они денег не приняли, по всей вероятности, китайские офицеры не велели принимать им.
Странно было то, что, когда некоторые наши офицеры побили этих грабителей и сказали, что они пойдут под суд, китайцы упали на колени и просили простить их, и даже согласились взять деньги. Нам очень было неловко от всего этого, и невольно казалось, что все китайцы, а в особенности офицеры, думают: «Ну, нечего сказать, хороши русские солдаты! А еще христиане!»
Простив, по настоянию китайцев, мародеров-солдат и прогнав их в загривок из деревни, мы продолжали путь, и все доехали до нашей стоянки, где китайские офицеры простились с нами и уехали к себе со своими солдатами.
Я повернул коня и поехал дальше. По дороге попались еще две деревни, и все были Пуцегову. Встречные китайцы с любопытством смотрели на нас. Проехав еще около 3 верст, мы увидели большую китайскую крепость, а в ней виднелось четыре фанзы. Я, думая, что это Эрхотунь, подъехал к ней с вестовым, чтобы спросить, как зовут эту деревню, но смотрю, ворота заперты, а через высокие стены торчит много китайских голов. Я спросил, как зовут эту деревню, на что мне ответили: «Путунда, путунда», — и из-за стен показалось еще больше китайских голов. Я спросил: «Ходя, хунхуз мию?» Они что-то косо на меня посмотрели и говорят: «Мию Питунда». В это же время я заметил из бойницы ствол ружья. Пока я переговаривался, охотники ушли вперед, и я поехал догонять их; но лишь только я повернул к ним, как по нас посыпались выстрелы; мои охотники бросились было бежать, но я вовремя успел удержать их, скомандовав: «Направо, кругом, к кумирне, марш! К пешему строю готовсь!». [101]
Все моментально спешились и, поставив лошадей за кумирней, бросились к стенам. В это время стрельба усилилась, но вреда нам не наносила, так как мы стояли вплотную у стен. Тем не мене, у нас уже был один раненый, его ранили в ногу с первыми выстрелами, и я оставил его с лошадями. Мы тоже открыли огонь залпами, и пошла перепалка. Хунхузы осмелели и стали было показываться на стенах, но мы как дали залп, они моментально и попрятались за стены, и только из бойниц наугад стреляют по нас. Я закричал: «Бей во всю!» Некоторые из охотников, по-видимому, струсили и говорят, то тот, то другой: «Я поеду за помощью». А я говорю: «Не надо». И крикнул: «Ребята! Взять во что бы то ни стало крепость!». Один молодец, охотник, бросился на стену и увидел, что хунхузы за ней бегут и прячутся уже за другую стену. Тогда он прыгнул внутрь крепости и отворил нам ворота, которые были изнутри подперты бревном, и мы ворвались в крепость. Но ко второй стене нас не допускали, сильно отстреливаясь из окон и угловых бойниц. Вдруг видим: из одной бойницы торчит ствол ружья очень необыкновенной толщины. Я бросился к этой бойнице, а за мной еще два охотника, Сергеев, который первым перепрыгнул через стену, и ефрейтор Толкачев, храбрые солдаты. Я подпрыгнул и, ухватившись за ствол ружья, хотел выдернуть его из бойницы, но в этот момент из него раздался выстрел, и сам стрелявший убежал. Тогда Толкачев и Сергеев подняли меня на руках, и я вытащил это гигантское ружье из бойницы. В это время с другого угла дали по нас несколько выстрелов. Меня Бог миловал, но Толкачеву попали в грудь, навылет. Его подобрали охотники и хотели было уходить, но я наскоро рассмотрел в дверную щелку, что хунхузы куда-то бегут назад, за фанзы, и крикнул своим охотникам, чтобы часть их забежала за стену, к заднему выходу. Они бросились туда, а хунхузы уже выскакивали через окна и выбегали потайными ходами, и тут опять поднялась с ними горячая перестрелка. Я поставил нескольких охотников за углами, чтобы им можно было незаметно стрелять по бегущим, а с остальными бросился в середину. Тогда хунхузы уже окончательно кинулись наутек, кто как мог: кто прыгал через стены, а кто [102] убегал через потайной ход. Сергеев подлез под ворота второй стены и открыл нам их. Мы вбежали во двор, по углам которого стояли бойницы, и кинулись к ним. Бойницы были с подмостками, и на них лежало по 2 и по 3 трупа хунхузов. Остальные, бросив свое оружие, убежали. Тут мы взяли 16 больших ружей, 6 шт. охотничьих дробовиков, 8 японских ружей старого образца, с медными красными пулями, и 2 ружья какой-то непонятной системы; 4 очень тяжелых тесака и 12 шт. шестов с острыми кинжалами на концах, вроде пик; ящик пороху и много патронов большого калибра, 16 кожаных сумок с зарядными припасами, 11 патронташей, вроде бурских, и во дворе около 80 лошадей, 14 арб, 18 хороших мулов, 16 шт. рогатого скота и несколько ослов. По двору были разбросаны карты, домино, кости и прочие принадлежности для игр; в фанзе, на столах, нашли расставленными всевозможные сладости и закуски, и было много ханши (водки). Пока мы рассматривали кое-что, во дворе бывшие по углам в это время часовые закричали: «Едут! Едут!». Но неизвестно кто. Я скомандовал всем приготовиться, думая, что это хунхузы или японцы, так как издалека не разберешь, да и темновато становилось, было уже около 7 часов вечера. Но, оказалось, что это подъехала к нам конно-охотничья команда Куликовского полка из 36 чел. с одним офицером. Приехав к нам, офицер объяснил, что он шел сменять разъезд Кромской охотничьей команды, но, услышав перестрелку, поспешил к нам на помощь. Но все уже было кончено, и мы с ним стали рассматривать во дворе разные вещи, как вдруг опять слышим крики: «Едут! Едут!». Мы выскочили, думая, что на этот раз вернулись хунхузы, но оказатось, что это была команда, составлявшая летучий разъезд Епифановского полка, который мы должны были сменить. Услышав перестрелку, разъезд сам явился на помощь к нам. По дороге сюда он видел беспорядочную конную орду, подъезжавшую было к этой деревне, но при виде его все бросились на юг, к неприятельской стороне.
Посоветовавшись все вместе, мы решили взять с собой оружие, пики и проч. вооружение, а также порох и другие огнестрельные припасы, отбитые у хунхузов, запрячь две [103] арбы, одну — для раненых, а другую — для оружия, и все это, вместе с четырьмя пленными хунхузами, отправить под конвоем к начальнику отряда, в дер. Каледзяй, а с остальными охотниками окружить деревню и утром обыскать ее получше. Но, опасаясь быть окруженными, в свою очередь, той ордой, которую видел Епифановский разъезд и которая в любое время могла вернуться значительно усиленной, мы решили на ночь отступить к дер. Пуцегову, т.е. версты за 3 ½ отсюда, и уже оттуда наблюдать за этой деревней. Мы так и сделали, и расположились на ночь, предварительно выставив сторожевые посты. Ночью было видно, что у китайской крепости появлялись какие-то огоньки, вроде фонариков, которые двигались взад и вперед. Но ночью мы не решились наступать, потому что силы наши, и без того небольшие, еще убавились, так как несколько человек пришлось отправить в конвой с ранеными, пленными и оружием, да, кроме того, нужно было держать охрану, и мы решили отложить все дело до утра.
Тут мы отыскали брод через реку Ляохе, которым обыкновенно переправляются в Монголию. Хунхузов и японцев не было видно, а большая часть китайцев, опасаясь наступления, перебрачась со своими семействами в Монголию. Для ночлега я, из осторожности, опять выбрал место в поле и вечером незаметно выехал из деревни.
Мы двинулись в путь, а нашей конно-охотничьей команде было приказано выйти на 2 версты вперед, в авангардном порядке, и на пересечениях дорог оставлять маяки для указания направления, куда прошли впереди идущие войска.
Мы пошли дорогой, которая была хотя и дальше, но хорошая, а генерал повел свою бригаду ближайшей. Пехота, обозы и кухни пошли вслед за нами. Часов в 12 полил такой дождь, что через 10 минут насилу вытаскивали ноги из грязи. Таким образом, дошли до реки Шахедза и с большим трудом переправились через нее, так как вода после дождя очень быстро прибывала, и берега были такие топкие, что некоторые лошади попадали и завязли в грязи, так что пришлось вытаскивать их веревками. Артиллерия и обозы сделали большой круг, чтобы переправиться через мост. Так мы прошли Сипингай и остановились в дер. Шооншоузо, где и сменили 19-й и 20-й стрелковые полки.
Пока я ездил по позиции и возвратился обратно, поручик О. успел уже заболеть, и занимать опасный пост с командой пришлось мне одному.
Был уже вечер, и стало совершенно темно, почему я не [108] успел расставить посты, и всю ночь пришлось разъезжать взад и вперед, делая разъезды то до нашего правого фланга, то до стрелкового левого. Я разделил команду на 4 разъезда, и разъезд за разъездом сновал взад и вперед, чтобы как-нибудь не пропустить неприятеля.
По дороге мы увидели двух нагруженных мешками лошадей и идущих рядом с ними четырех солдат. Когда их задержали, я осмотрел мешки, и в них оказались три убитых поросенка, две курицы, мешок чумизы и мешок картошки. Они сказали, что все это они купили у китайцев, а китайцы твердят одно и то же: «Карапчи пилюли давайда» — т.е.: «Украли и били». Но, кроме этого, китаец указывал еще на свой халат и на солдата, говоря: «Карапчи, карапчи»... Я осмотрел остальные мешки с чумизой и нашел в них два халата, штаны и платок. Вытащив их из мешка, я спросил солдата: «А это зачем? Тоже кашу варить?». «Никак нет, это китайцы нам так дали, а мы продадим китайцам же в другом месте, потому что деньги на Пасху нам нужны, вот они и подарили»... «Врешь, — говорю, — они тогда не пришли бы ко мне жаловаться». Тогда один из них начал было объяснять: [109] «Нас батарейный командир послал для праздника приготовить»... Но его перебил другой: «Нечего путать командира, ведь мы ушли тайком, он ничего не знает. Мы лучше уплатим, сколько стоит». «Ну, — говорю, — платите!» Китайцы утверждают, что все это стоит 20 рублей, а у солдат было всего 15 руб., тогда я взял эти 15 руб. и отдал китайцам в уплату за свиней, а картошку, чумизу и халаты возвратил им обратно и солдат отпустил; это были солдаты 10 артиллерийской бригады 5 батареи. Доносить на них я не стал и поехал в свою деревню. По дороге смотрю, в соседнюю деревню приехали солдаты на 2-х парных подводах и 30 лошадях верхом и забирают чумизу, гаолян, горох, словом, все, что ни попадало под руку. Но оказалось, что когда они все, что надо было, забрали, то китайцу дали на подпись готовый счет на 68 рублей; китаец, ничего не понимая, подписал, а они ему вместо 68 руб. дали 3 руб. и уехали. Тогда китайцы подбежали ко мне, плачут, кланяются и, показывая на солдат, объясняют, в чем дело. Я их остановил и потребовал объяснения. Но старший фейерверкер С. заявляет, что он уплатил сполна 68 рублей, китаец же говорит, что получил только 3 рубля. Тогда я собрал 5 человек китайцев и, дав им 6 человек охотников в конвойные, всех послал к батарейному командиру, куда они должны были вести фураж. Видя, что дело принимает плохой оборот, мародеры стали просить прощения и у меня, и у китайцев и уплатили им недоданные 65 руб.
Это была только одна из многих мошеннических проделок наших солдат, но, к сожалению, не все они ловились подобным образом.
Ночь прошла благополучно, без всяких тревог, а китайцы, в благодарность за оказанную им помощь, прислали моим охотникам кур и яиц.
Приказание мое было исполнено в точности, и охотники привезли мне от генерала Б. записку, в которой он благодарил меня за оказание помощи бедным китайцам и за поддержание порядка в моем районе.
Кур и свиней положили на арбу, мародеров поставили за ней, а конвой расположился с боков и сзади и, таким образом, все двинулись в путь. Бригадный командир отправил мародеров под конвоем в полк, а свиней и кур приказал заведующему кухней принять по весу мяса по 5 руб. за пуд.
По возвращении ко мне охотников, к нам пришла на смену пешая охотничья команда и одна рота 164 Закаталъского полка, который сегодня ночью сменил наш полк на позиции. Нам приказано было смениться завтра, т.е. 12 апреля.
В 9 часов мы оставили свою сторожевую службу у Шоо-шоудза и тронулись в путь. Пройдя полдороги, мы сделали привал. Вечером, часов в 8, мы прибыли на старое место, но полка уже не застали; он перешел на новую стоянку, в деревню, отстоящую верст на 5 к северу от этого места. Мы повернули влево и благополучно прибыли в полк, где и расположились в двух небольших дворах; сами мы заняли две фанзы, в которых удобно поместились и, раздевшись, легли спать.
После исповеди мы с поручиком О. и заведующим обозом 1 разряда поручиком К. ездили закупать фураж, причем захватили с собой охотников и обозных. Фуража купил много и очень дешево: гаоляновое зерно — по 60 коп. за пуд, а чумизная солома — по 1 коп. за сноп; по справочной же цене гаоляновое зерно стоит 1 р. 20 к. за пуд и чумизная солома — по 5 руб. за сотню снопов.
Немного погодя, мне принесли письмо с дорогой родины от сестер и 9-летней племянницы, сиротки, воспитывавшейся раньше у меня. Они поздравляли меня с праздником, звали на праздник к себе, и очень жалели, что меня нет с ними, а где-то далеко, на Дальнем Востоке, проливаю кровь за отчизну! Я прочел это письмо, и невольно слезы затуманили глаза, сердце мучительно сжалось, и мне безотчетно хотелось рыдать и хоть этим облегчить свою грусть и тоску, но, вспомнив почему-то слова песни: «... пей, тоска пройдет!», — я пододвинулся к столику и, как и многие, быть может, в моем положении, стал выпивать и закусывать, чтобы поскорее отуманить голову... Но не успел я еще и выпить, как ко мне на помощь пришли мои товарищи, два зауряд-прапорщика, в гости; компания собралась веселая, и я было развеселился, да не надолго. Гляжу, входит поручик О. и говорит:
— А вы знаете новость? [115]
— Какую?
— А вот какую! — и показывает мне приказ, в котором говорится, что утром, 18 апреля, мы должны в полном составе выступить в отряд генерала М. для несения передовой разведочной службы, со всем имуществом и вьючными лошадьми. Вот так клюква! Вот так отдохнули и провели весело праздничек! Но делать нечего, нужно было распорядиться, чтобы к утру все было готово. Мы собрали охотников, объявили им о полученном приказе, о его содержании и приказали, чтобы все было в полной исправности. Заведующим нашей командой было выдано всем жалованье. К вечеру собраны были все охотники, находившиеся для ординарческой службы при штабах корпуса и дивизии, так что, в общем, составилась команда из 100 человек.
Я скомандовал седлать лошадей и, когда лошади были оседланы, вся команда выстроилась в эскадронную шеренгу, справа налево, и я пошел доложить заведующему, что все готово. Тут же подошел к нам и командир полка, поздоровался и пожелал счастливого успеха в разведочной службе и счастливого пути. В 8 часов мы тронулись в путь.
Сильный ветер дул прямо в лицо и не давал свободно сидеть в седле. Так мы дошли до Сипингоя, где сделали привал, отдохнули, выкормили лошадей и, напившись чаю, в 3 часа пошли дальше в дер. Соонсоудзе. Там мы ночевали, но не раздеваясь, и даже едва ли кто спал, потому что было близко от неприятельской позиции, к тому же мы не знали, где именно он может находиться. Вместе с тем, ночь была темная и местность для нас совершенно незнакомая. Ночевали со всеми предосторожностями: вокруг всей деревни были расставлены посты, которые зорко наблюдали, чтобы японцы не напали на нас врасплох. В таком напряженном [116] состоянии мы провели всю ночь.
Начальник позвал их к себе и объявил, что завтра нужно сделать набег на японскую заставу у деревни Дальний Эршелемпу. Этих деревень под названием Эршелемпу очень много на расстоянии 60 верст. Затем подполковник К. объяснил, что завтра утром, в 8 часов, мы выйдем с охотниками [117] и полусотней казаков, которые были при начальнике отряда; тех же, кто был на передовых заставах, приказано собрать на Мандаринскую дорогу, в лощину, к 9 часам, т.е. к нашему приезду к этой лощине. Получив приказания, все офицеры уехали по своим заставам, а мы объяснили нашим охотникам, что им нужно будет делать завтра, и что половина команды должна занять заставы, а другая участвовать в набеге на японцев.
Для того, чтобы безобидно разделить команду пополам, для двух разных целей, мы решили бросить жребий и приготовили два билетика: на одном написали: «Набег на японцев», а на другом: «Застава», — и кому какой билет достанется, тому туда и ехать. При 1-й полусотне остался заведующий командой, как старший офицер, а при 2-й — я. В фуражку положили билеты, и один охотник вынул один для меня, а другой — для поручика О. Мне с моей полусотней досталось идти на заставу, а поручику О. — в набег. Увидя это, он весь побледнел, я же, видя его испуганный вид, предложил ему заменить его и идти с его полусотней в набег, а ему с моей полусотней занять заставы. Но он не согласился, говоря, что я и так уже не один раз заменял его и что ему даже стыдно за это. Так мы и остались при тех полусотнях, с которыми нам пришлось идти по жребию. Вечером легли спать, не раздеваясь. Вокруг деревни стояли охраной казачьи посты.
Я, зная его уже хорошо, промолчал. Тогда, немного погодя, поручик О. обращается ко мне и говорит: «Вот, вы, Федор Иванович, желали меня заменить вчера, так, если не раздумали, — пожалуйста, будьте любезны, замените! А то я совсем не могу долго сидеть на лошади при продолжительной езде, у меня ужасно голова болит, а на заставе все-таки легче, и для головы покойнее: нет столько тряски, а то моя голова...». Я, конечно, согласился и сейчас же доложил начальнику [118] отряда о нашей перемене. Он одобрил наше соглашение, и мы вскоре выехали в поход и через час уже были на назначенном месте. Там нас ожидали уже 6 полусотен казаков с офицерами. Поручик остался здесь, на заставе, а я приказал своей полусотне облегчить лошадей, т. е. снять вьюки и оставить их на заставе, для того, чтобы, в случае нужды, лошадям было легче бежать.
Начальник отряда собрал к себе начальников разъездов и объяснил всем, как кому ехать, по какой местности и в каком направлении. Было сказано так: сбить противника с передовых постов и захватить большую деревню Эршелемпу, которая стояла на Мандаринской дороге. Там была, как предполагают, японская кавалерийская застава. Мне с моими охотниками приказано наступать по Мандаринской дороге, прямо на эту деревню, а казакам: 2 полусотни — с одной стороны, и 2 полусотни — с другой, обойти неприятелю в тыл. и во что бы то ни стало взять эту деревню. Начальник отряда подполковник К. оставил при себе одну сотню казаков в резерве и сказал, что если кому будет нужна помощь, то он из своего резерва вышлет поддержку. Он с резервом шел недалеко и мог видеть все происходившее у нас.
Лишь только выехали мы из лощины на возвышенное место, как раздались выстрелы, и по нашим разъездам посыпались японские пули, но редкие и безвредные, потому что японские часовые, улепетывая от нас, стреляли прямо с лошадей и на ходу. Таким образом, мы выгнали их из двух деревень и прогнали в деревню, которая стояла на Мандаринской дороге. Заняв вторую деревню, которую только что очистили японцы, я спешил охотников и открыл огонь по дер. Эршелемпу, в которую, отступая, собирались японские разъезды. Но тут прискакал ординарец от начальника отряда и передал приказание наступать на деревню, где засели японцы. Я приказал коноводам держать лошадей, по шести каждому, т.е. усиленным спешиванием, и поставил их за деревушкой, в овраге, а с остальными перешел в наступление пешим строем, хотя лично сам и два охотника, заменяющие ординарцев, ехали верхами, дабы в нужный момент иметь возможность послать донесение. Мы стали перебегать частями [119] под прикрытием лощины, так что японцы, хотя и стреляли, но не могли никого поранить или убить. Но когда мы вышли на более открытое место, то моментально двое были ранены. Тогда я соскочил с лошади и подбежал к бугорку, приказав и всем охотникам также спешить в закрытое место, под небольшой бугорок, и усилить огонь по японской деревне. Деревня эта была уже очень близко от нас, всего шагов около 500.
Когда все охотники подползли к бугорку, я выглянул, чтобы рассмотреть, где и как удобнее можно будет перебежать дальше. Но лишь только я поднялся, как пуля ударилась мне в правую ногу выше колена и перебила кость. Удар был такой сильный, что я не смог даже вскрикнуть: у меня дух перехватило, и я упал. Видя это, ко мне подбежали два охотника, сняли с меня револьвер и шашку, связали две винтовки револьверным шнуром и портупеей и на этих импровизированных носилках хотели унести меня, но идти нельзя было, так как пришлось бы пройти довольно большое открытое место, где все равно мы все были бы убиты, так как с тяжелой ношей скоро не пробежать это открытое пространство, и я решил остаться на месте и лежа руководить боем, пока к нам на помощь не подоспеют казаки, которые должны были окружить деревню. Но казаки долго не являлись, почему я заключил, что они отбиты, и послал одного охотника за помощью к начальнику отряда. Но лишь только он сел на лошадь, как лошадь была ранена и тут же упала. Тогда другой охотник побежал пешком к коноводам, но не добежал, так как его убили японцы, зашедшие уже с другой стороны и начавшие бить по нас продольным огнем. Тут у нас моментально стали вскрикивать то тот, то другой раненый, и унести меня уже не было никакой возможности. Я закричал, чтобы мне подати мою лошадь, думая уехать как-нибудь верхом. Но только вывели ее из оврага, как она жалобно заржала и упала, потом еще раз поднялась, закружилась и грохнулась бездыханная на землю. Помощи ни откуда не видно, а тут еще слышу крик: «Вот, вот японцы обходят!». Я взглянул и закричал: «Братцы! Спасайтесь скорее, кто может, да и меня возьмите, тащите как-нибудь». Но не [120] успел я и договорить это, как уже ни одного охотника возле меня не было. Все они бросились куда-то назад, и около меня осталось только трое убитых и один раненый унтер-офицер, который хотел, было, помочь мне, но как раз его в это время ранили, и он кое-как уполз от меня в овраг, думая этим как-нибудь спасти свою жизнь. Но было уже поздно, японцы бежали близко от нас и кричали: «Ой! Ой! Гана, гана, гоя, гоя!», т.е.: «Эй! Эй! Вот, вот, они, они!» — и стреляли по убегавшим охотникам. Пули сыпались градом около меня, и я думал, что наступили последние минуты моей жизни, и невозможно описать, какой хаос мыслей закружился в моей голове! Крестясь, я молился: «Христос Воскресе!». Читал «Богородицу», но слова не складывались в молитву, так как в это же время в голову назойливо, с лихорадочной поспешностью врывались воспоминания о моей прожитой жизни: родные, знакомые, полк со всеми товарищами и начальниками, и жажда жизни, страшная жажда все это еще видеть и слышать охватывали все существо мое... Мне было и жалко и страшно умирать, и я хотел молиться и в то же время вспоминал и жалел о том, с чем должен был навеки проститься... Между тем, пешие японцы обежали меня, и никто не заметил меня или же думали, что я мертв. Я сорвал с пальто погоны и бросил их подальше от себя, а ордена отцепил и засунул в карман, так как я неоднократно слышал, что японцы добивают офицеров и мучают ужаснейшим образом, в особенности же казачьих, за кого они могли и меня признать. Я поднял голову и увидел, что несется какая-то кавалерия. Приняв ее за наших казаков, которые должны были объехать эту деревню, я замахал фуражкой, желая, чтобы они заметили меня и спасли, но, при их приближении я узнал, что это была японская кавалерия, которая неслась прямо на наше побоище, и я, наверно, обнаружил себя фуражкой, и скоро буду убит, подумал я, и во мне опять заволновались чувства страха смерти и жажды жизни, и в голове закружились вихрем воспоминания, мешавшие мне даже творить молитву, которую я силился прочесть.
Вся эта конная орда проскочила мимо меня и понеслась догонять моих охотников. Но они были уже далеко и скрылись [121] за горизонтом. Тогда японцы вернулись назад и стали подбирать оружие, брошенное нашими ранеными и убитыми, подошли к моей лошади, сняли седло и уздечку и взяли еще двух раненых лошадей, стоявших в овраге. Далее, вижу, тащат ко мне двух убитых охотников. «Ну, — думаю себе, — еще одна секунда, и я погиб, погиб от мучительной японской казни!»... И у меня вдруг мелькнула мысль застрелиться. Я потянулся уже рукой за револьвером, который всегда был у моего пояса, но его не оказалось, и я вспомнил, что его не было потому, что его сняли охотники, когда шнуром и портупеей связывали две винтовки для носилок, которые и до сих пор валялись невдалеке. Но когда я пошевелился, то обратил внимание японцев на себя, и они целой толпой бросились ко мне. и один из них, желая, вероятно, поднять меня, дернул меня за руку кверху, да так сильно, что сдернул меня с места, и моя перебитая нога отшвырнулась в сторону, а я от внезапной сильной боли потерял сознание и не помню, что было потом и как меня унесли оттуда.
Очнувшись, я увидел, что лежу во дворе той деревни, на которую мы наступали, и тут же лежали 5 убитых и 17 раненых нами японцев, и стояло много японских солдат, а возле меня два офицера и фельдшер с перевязочными средствами. На перебитой ноге все было разрезано: и сапоги, и шаровары, — и сделана уже перевязка. Увидя, что я пришел в себя, оба офицера подошли ко мне и стали что-то говорить и протягивать руку, как бы подавая мне ее; они то протягивали ее мне, то принимали обратно, то вновь протягивали и как-то странно трясли ей передо мной, и я догадался и подал им свою. Они пожали ее и один из них что-то заговорил: «Си-кан, чуй? Шей? Той?», т.е.: «Офицер? Чин? Корнет? Поручик?» Я показал на офицерские погоны, которые были на мундире под пальто, но они и так уже видели их, когда приводили меня в чувство. Потом они указали мне в сторону. Я взглянул туда и увидел моего охотника унтер-офицера Степана Замараева. Он был ранен в левую ногу навылет через кость в то время, когда хотел помочь мне. Слава Богу, что его не убили! Все-таки веселее будет вдвоем, чем одному. Потом нам указали на наших трех убитых, которых хоронили [122] недалеко от деревни. Жаль мне было их всех, но одного в особенности: это был герой нашей команды ефрейтор Леонид Сергеев, кавалер 4 и 3-й степени Георгия, всегда отличавшийся храбростью во всех делах с неприятелем. Остальных двух я не мог разглядеть. Японцы нас тут ни о чем не спрашивали и не обижали, и приказали китайцам сделать из мешков какие-то носилки. Когда носилки были готовы, те же китайцы понесли нас под конвоем из пяти кавалеристов, которые следовали за нами и подавали нам воду, когда от жары и мучений пересыхала глотка. На этих носилках несли недолго. В какой-то деревне запрягли в китайскую арбу двух ослов и на ней повезли нас. Сколько горя, сколько мук пришлось перенести на этой проклятой арбе! Трясла она без милосердия, а так как подо мной ничего не было подостлано, то нога моя билась о доски и удержать ее не было никакой возможности. Она была переломлена и прыгала на досках, как плеть. Я мучился ужаснейшим образом, и, казалось, мученьям моим не будет конца, и я умру, не доехав до места. Я кричал на китайца: «Маманди, маманди!», т.е.: «Подожди, подожди!», — а японцы кричали: «Какойде. какойде!», т.е.: «Поскорей, поскорей!», — потому что было уже поздно, а ехать до города Чентофу, где был японский полевой госпиталь, оставалось еще верст 16. И, чтобы не запоздать до темной ночи в дороге, они торопили китайцев, и я от нестерпимой боли кричал, как безумный. К вечеру кое-как мы доехали до города Чентофу, и до самого госпиталя нас провожала большая толпа китайцев и японцев.
Когда въехали во двор и стали снимать меня с арбы, то потревожили ногу, и я опять от боли потерял сознание, а когда очнулся, то уже лежал на операционном столе, и около меня возились два доктора и офицер с переводчиком. Последние начали было расспрашивать меня о наших войсках, но доктор, ввиду моей слабости, воспретил им меня беспокоить, и они оставили меня в покое. Я спросил через переводчика у доктора, что с моей ногой. Он мне ответил, что у меня сильный перелом ноги с раздроблением кости, а на вопрос мой, неужели моя нога будет отрезана, доктор, покачав головой, заметил, что сегодня ничего нельзя сказать [123] определенного, но завтра будет известно, так как, если будет сильный жар, то придется ногу отрезать, потому что иначе может приключиться «антонов огонь» — и смерть. Повыше перелома мне сделали подкожное впрыскивание, перевязали ногу, вложили ее в лубки и проволочную форму и отнесли меня в фанзу, где положили на разостланных двух одеялах на китайском кане. Лежать было очень твердо, и я попросил, чтобы мне дали матрац, но мне отказали, говоря, что на матраце переломленная нога не может хорошо и ровно лежать. Я лежал в фанзе один, а для ухаживания за мной приставили двух санитаров. О, господи! Как я мучался, лежа на этом твердом кане, но больше всего меня страшила мысль, что мне могут отнять ногу. Что буду я делать без ноги?... На что я буду годен?... И всю ночь я не мог уснуть от боли и от разных дум. Меня до такой степени устрашала эта мысль, что я и молился, и даже дал обет пройти на костылях от того места, где меня освободят из плена, до Москвы, для поклонения Иверской Божьей Матери, и так, не смыкая глаз, я дождался белого дня. [124]