Мастерство войны
Лед еще не настолько крепок, в особенности в тех местах, где сильное течение, чтобы пропускать тяжелый груз. Поэтому 16 ноября началась постройка настоящего, большого ледяного моста для переправы танков и транспортеров. По берегу уже ходил, определяя место, начальник знаменитого ЭПРОНа контр-адмирал Крылов. Надежная связь с «пятачком» должна быть установлена в два дня.
Начальник разведотделения 11-й бригады вызвал меня к себе. Очевидно, понадобились какие-нибудь данные о расположении огневых точек противника и засеченных нами батареях или что-нибудь в этом роде.
Возле своей землянки меня увидел Мотох.
— Вот что... зайдем ко мне. Богачев и Гончаров предлагают перестроить оборону. Рекомендуют выдвинуть вперед на лед дозорные отряды. Так вот, вы берег знаете. Ваше мнение?
Я мог только ответить, что об этом уже говорят давно, и мне кажется...
— Не кажется, — перебил капитан, — а точно! Когда я отучу вас от гражданских слов? А вы куда? В штаб бригады? Почему один? Слыхали, что пропал начальник штаба 1-й дивизии полковник Киселев, когда пошел вот так... Читали вам приказ? Читали! Ходить только в сопровождении солдата. Нет, не слушают... Связного! — закричал он.
Искренне поблагодарив и заверив, что не подведу, я двинулся по узкой тройке, проложенной в снегу. Уже зима. Прекрасная синева небес. Сквозь ветви елей проскакивают яркие лучи и ложатся на белый снег сверкающими пятнами, а над лесом желтое большое солнце, подернутое туманной пленкой. По обе стороны тропинки расположились обозы, артиллеристы, медсанбаты частей, [212] дерущихся на «пятачке». Но все это не нарушает извечной тишины и покоя леса.
Штаб бригады разместился в густом бору, возле села Манушкино. С командиром разведчиков мы прошли в свежевыструганную, пахнущую смолой землянку. Чистая бумага на столе и полках придавала помещению веселый и мирный вид, словно мы очутились у начальника какой-нибудь научной экспедиции. Навстречу нам поднялся подчеркнуто воспитанный начальник оперативного отделения полковник А. Никольский. До войны он преподавал тактику в Ленинградском пехотном училище.
— Очень рад! Как величают? — начал он чрезвычайно просто, как будто встречал гостей. — Прошу вас указать и объяснить по этой карте огневую систему противника как вдоль Невы, так и в глубину. Я вас слушаю.
К такому докладу я был готов и мог легко перенести со своей карты на лист полковника обнаруженные нашими наблюдателями пулеметные и артиллерийские огневые точки немцев.
— Тэк-с, тэк-с, — приговаривал полковник и вдруг требовательным тоном задал вопрос:
— А теперь, честно, прямо и по-солдатски: что представляет собой ваш батальон? Я спрашиваю вас как человека, которого, не сомневаюсь, тревожит судьба нашей Родины! — скандируя, закончил он.
— В батальоне все добровольцы...
— Вот именно! — подхватил полковник. — И нам придется еще долго воевать. И, стало быть, надо учиться этому искусству. А для того чтобы учиться, необходимо понимать и видеть свои ошибки. Ошибки! И в подборе кадров, и в тактике!
Он горячо и резко начал высказывать свои суждения о нашем положении на берегу Невы. В нем чувствовался старый и талантливый преподаватель тактики.
— Люди у нас отличные, только, правда, были ослаблены иллюзией, что против нас никто воевать не будет. Уж больно нам не верилось, чтобы даже рабочие в фашистской Германии пошли против нас. А вот, как видите, фашистам удалось скрутить свой народ. И народ у них — во-ю-ет! Теперь это всем ясно. Значит, пока не стукнешь гитлеровскую армию — оккупант в затылке не почешет. А бить мы можем! — Он возбужденно повернулся и зашагал. — Да, бить мы можем, несмотря на то, [213] что у нас недостаточно боевого опыта, а порой... — Он остановился. — А порой, не будем этого скрывать, допускаем и большие промахи. И все-таки мы сумели опрокинуть расчеты германской ставки. Не угодно ли? Они собирались быть у нас в Ленинграде ни более ни менее как между 1 и 15 августа. Не удалось! А ведь операция по захвату второй столицы была поставлена у них широко. — Быстро и уверенно он показал на карте: — От Каунаса через Псков на Лугу... Сюда они бросили три танковые дивизии и затем — от Пскова на Новгород — 8-ю танковую дивизию. Это я вам называю лишь танковые дивизии. И все это наши войска перемололи, и мы с вами, даже того не чуя, вынудили немецкое командование перебросить с других фронтов к нам сюда еще около... Сколько? Как вы думаете? Да, около 20 дивизий. Вот вам и Ленинград! Они, конечно, поспешно изменили планы и начали сейчас наступление у Волхова. Ну-с, не буду пророком, подождем. Было бы ошибкой предполагать, что немцы уже все выдохлись. Нет! Они еще и тут попробуют, и там ударят. Но это уже не то! Не то! Вы понимаете, что значит для наступающей армии, которая собиралась побеждать, зарыться в землю?
Полковник поблескивал веселыми глазами.
— Вы знаете... чего я жду? С волнением жду! С таким, батенька, нетерпением жду, когда нам сообщат, что под Москвой началась расплата. А она начнется, это я вам говорю как старый и опытный военный. И тогда... впрочем, увлекся. А пока для победы нам надо здесь выверять все звенья. Проверять людей. Обучить современному бою. Сочетанию маневров пехоты с танками и артиллерией. Чтобы такое взаимодействие вошло в сознание... в сознание командиров!.. Вот мы и подошли опять к тому же, что надо нам учиться, дорогой капитан. А вы думаете, я не учусь? Учусь! Здесь! — Он указал на книги. — И у наших командиров, на их опыте.
После напряженных дней этой недели я с наслаждением ощущал спокойствие и порядок большого штаба: огромные исчерченные карты на столе, любовно сложенные бумаги, кальки, книги на длинных полках, ладность хорошо обжитой землянки, то гостеприимство, с которым принимал полковник.
По возвращении в батальон немедленно доложил [214] о полученном задании капитану Мотоху и начальнику штаба Рундквисту.
— Ну, что ж... сегодня ночью надо сделать, — спокойно заметил Рундквист.
Его неторопливая уверенность действует дисциплинирующе. Недаром он авторитетен в батальоне, умеет говорить с людьми, влиять на них и требовать точнейшего и быстрого исполнения приказаний. Его, быть может, многие не любят за сухость, за педантичность, но он настоящий коммунист: когда бывает нужно — жесткий, требовательный, но всегда — товарищ!
Для нас совершенно ясно: бригада заинтересовалась батальоном потому, что, очевидно, скоро предстоят важные боевые действия, и мы, после того как Нева покрылась крепким льдом, должны от обороны перейти к активным действиям для поддержки войск на «пятачке».
Была уже глухая ночь, когда в штабную землянку бесшумно вошел капитан Мотох. Комиссар и Рундквист все еще сидели за составлением ответа на запрос бригады.
— Ну, кончили? Что долго? — заглядывая в листы, исписанные аккуратным почерком, спросил капитан. Взяв бумагу из рук начштаба, Мотох углубился в чтение, иногда озабоченно облизывая сухие, обветренные губы.
— Мало указываете недостатков! — неожиданно сказал он и с какой-то особенной старательностью стал перечислять наши слабые места.
— Запишите: некоторые командиры взводов не умеют пользоваться компасом. Многие еще стреляют плохо. Ротные минометы... имеются только во взводе Мелина. Если бы подучить бойцов... Конечно, инициатива у них имеется. В целом чего же — батальон хороший! Вот так!
Сегодня относил документ в бригаду. Невдалеке от землянки штаба меня окликнул Мотох.
— Вот что... — Капитан нахмурился, но в глазах у него появился добрый, хитроватый огонек. — Если с вами там начнут какие-нибудь разговоры о разведке, так вы имейте в виду: пришло указание фронта — разведку [215] Невской оперативной группы кроют и отмечают, что плохо используются ночи... А я на это вам всегда указывал. Вот вы учтите, чтобы не попасть впросак.
Мы крепко пожали друг другу руки.
Что-то нескладное, но человеческое и хорошее все чаще начинает проглядывать из-под неуклюжих манер капитана Мотоха.
Полковник Никольский взял бумагу и сразу направился к начальнику штаба полковнику Чернятину, приказав мне идти за ним. Землянка у начальника штаба похожа на избу, опущенную в яму: чистые, хорошо оструганные и пригнанные бревна и тот же смоляной, душистый запах.
Начальника штаба мы застали как раз за составлением документа об истребительных батальонах, подчиненных бригаде. Весь облик полковника располагал к себе. Он заговорил серьезно и с таким доверием, словно мы были старыми знакомыми:
— Разрешите вам прочитать свою докладную. Мне важно, чтобы вы внесли еще конкретные дополнения.
Почему-то волнуясь и порой так энергично, словно ожидая чьих-то возражений, Чернятин начал читать вслух. Чувствовалось что-то общее в этих двух офицерах штаба: горячая душа, ум, знания, интеллигентность и простота воспитанных людей. Чернятин — небольшого роста, худощав. Так же, как и Никольский, до войны он преподавал в военном училище.
В резкой форме, похожей на полемику, Чернятин сообщал, что истребительные батальоны, составленные из добровольцев, представляют прекрасные боевые кадры, но сохранять дальше отдельные батальоны на правах полка нецелесообразно, и необходимо их влить в воинские части. Закончив чтение, полковник быстро свернул листы. Дополнить что-либо было нечего, так как Чернятин хорошо знал все слабые и сильные стороны истребительных батальонов.
Несмотря на радушное предложение остаться пообедать, я отказался, боясь показаться лишним.
Уже пройдя три четверти пути, справа от тропинки вдруг заметил новую аллею из густых темно-зеленых елей. У входа в нее стоял моряк. День был чудесный, солнечный и тихий, и все вокруг неторопливо и безмятежно. [216]
Тем же быстрым шагом, не оглядываясь, я продолжал идти по тропинке дальше, когда неожиданно услышал сзади: — Капитан!
Обернулся. Ко мне шел командир — моряк, огромный, полный, улыбаясь всем своим розовым лицом и наивно-детскими глазами.
— Ну, вот и встретились! Мир невелик, а фронт — подавно!
Это оказался тот самый старший лейтенант, который еще в начале сентября являлся к нам для выбора пунктов наблюдения на переднем крае для своей тяжелой гаубичной батареи. Радостные и взволнованные, мы долго пожимали друг другу руки.
— А я женился! — вдруг произнес старший лейтенант, как будто продолжая старый разговор. — Знаете, поговорили с ней, подумали... так лучше! Так, может быть, хоть сын останется или дочь. Все память обо мне и... рода человеческого продолжение. — Он смущенно усмехнулся и снова повторил. — Вот, видите, и встретились. А я вас сейчас не отпущу! Пройдемте к нам, товарищ капитан... или вы, простите, уже майор! — поправился он, заметив на петлицах две шпалы. — А я теперь попал на подвижную батарею, на сухопутный крейсер. Вот он, наш бронепоезд, наш новый корабль на колесах. Еще не слышали нашей работы? Свои как будто одобряют, а немец, говорят, не очень.
Простодушно и весело рассказывая об участии бронепоезда в последних операциях под Тосно и на Неве, моряк представил меня своему командиру, капитану 1 ранга. Все встретили меня, как доброго и старого знакомого, а узнав, что с 1922 по 1925 год я служил на флоте, на линкоре «Марат» под командованием ныне контрадмирала Ралля, окончательно приняли в свою семью, как товарища по оружию.
Командиры любовно показывали свой сухопутный крейсер. Пятнистые броневые плиты вагонов покрыты еловыми гирляндами, и поезд так искусно замаскирован, что даже в нескольких шагах сливался с лесом.
Командный пункт бронепоезда похож на корабельный: те же сложные приборы, та же математика при ведении боя.
Обедали мы, как полагается, во временной «кают-компании» — длинном шалаше-беседке, сделанном из [217] елей. Возле нас пыхтел и выпускал излишки пара паровоз, потерявший свою привычную и восторгавшую нас с детства форму. Он стал похож на ящик, сбитый из броневых листов. Нигде нет никаких отверстий, даже нет входа для машиниста. Видеть ему ничего не надо, потому что паровоз помещен в центре всего состава, и «наблюдающий» передает по телефону распоряжения машинисту. Но пыхтит паровоз все так же, как в былое время, сердито-добродушно и зазывая куда-то вдаль.
Для этой мощной, быстро передвигающейся батареи, вдоль всего берега до Шлиссельбурга проложены пути.
Мне понятна причина веселого настроения моряков: они носители той силы, которая, неожиданно появляясь, парализует планы немцев, обеспечивает наши удары, деморализует вражеского солдата, вынужденного зарываться в землю.
Обед был прост, но вкусен, и чувствовалось, что люди ждут, чтобы гость на это обратил внимание и похвалил. И я охотно это сделал.
— То-то... — улыбаясь в свои усы и с большим удовольствием принимая похвалу, сказал командир бронепоезда. — Такого кока надо поискать... — И он указал на вход в беседку, где, улыбаясь, стоял молодой моряк в белой куртке поверх бушлата и в традиционном поварском головном уборе. Он, видимо, ожидал «впечатления» от обеда.
— Пройдите сюда, товарищ Шмык, и расскажите товарищу, как вы нас кормите, — скрывая под иронией гордость хозяина, сказал капитан.
Словно с трудом оторвавшись от зеленой арки, повар шагнул и остановился, скромно пожав плечами. — Да что ж рассказывать...
— А вы присаживайтесь...
Повар присел на конец скамьи.
— Что ж, дело мое, если вы разрешите сказать, товарищ капитан первого ранга, дело мое, как и всякое другое дело, требует своего подхода. Мука, скажем... можно просто ее заболтать в котел, ну, и получится тогда не пойми чего. А мы из муки с товарищем старшиной лапшу катаем. И опять же, тесто можно, как раскатаешь, сразу нарезать, а мы его сперва на мороз. Как застынет, тогда и режем. И работать легче, а главное — вкус иной. [218]
— По-сибирски делаем! — засмеялся командир. — У нас Шмык в своем деле новатор... Верно, Шмык?
— Обязательно, а иначе — гоните с дела! — Повар опять оживился: — Вот, скажем, рис, товарищ майор... Его можно, конечно, сразу всыпать, но тогда весь мусор вместе с зерном уйдет на дно. Для повара так быстрей, конечно, но ведь охота дать кашу вкусную и белую, а тогда надо сыпать горстями. Мусор всплывает, и тут ты его полегоньку снимаешь!
— Поэзия! — подхватил командир бронепоезда и, довольный своим подчиненным, протянул ему кружку с чаем.
Повар учтиво поклонился.
— К нему соседние батареи даже «экскурсии» направляют из товарищей «по оружию»... — подчеркнул командир бронепоезда.
Повар Шмык отодвинул кружку и, поднявшись, спросил:
— Разрешите идти?
Получив разрешение, он осторожно, на цыпочках вышел.
— Золотой человек! — серьезно сказал командир. — Это же просто большое дело! Огромное даже дело — утешить бойцов обедом!
Странно знакомятся люди на фронте. Вот только что возвратился от моряков, где передо мною раскрылись умные, смелые люди, и я так душевно и просто был ими принят, но ведь никто из нас не спросил друг у друга имен, величая только по воинским званиям. И вот... разошлись, и если не встретимся больше, то так никогда и не сможем узнать, что случилось с каждым из нас.
На пути домой проходил мимо Верхней Дубровки. Через этот поселок утром шагал в бригаду. Здесь сохранились еще большие красивые дачи в садах, и сейчас казались они экспонатами далекого мирного прошлого. У калитки стояли тогда две женщины и о чем-то тихо беседовали. Их лица были бледны и бесстрастны. И вот теперь, когда снова я шел по поселку, обе женщины лежали в крови на снегу, зелено-желтые, закоченевшие, но с тем же выражением лиц, как будто ничего вокруг не изменилось. Возле них было сбито несколько крупных [219] деревьев, а в доме вместо дверей и окон зияли неровные дыры. Здесь, очевидно, упал шальной, тяжелый снаряд... И все.
Вчера у командира взвода Мелина в третьей роте произошел неприятный случай: когда уже стало вечереть, неизвестный красноармеец вступил на лед и удивительно спокойно пошел через Неву. Мы сидели в землянке с Мелиным, когда нас срочно вызвали. По гладкой белой пелене реки неторопливо шел человек в шинели, без винтовки.
Как это могло случиться! Как мог пройти он незамеченным мимо постов?
— Неважное у вас боевое охранение, Мелин!
— Эх! — Мелин зло прищурил свои быстрые глаза и крикнул пулеметчику: «В воздух! Очередь! Огонь!»
Но пулеметчик дал не в воздух, а искусно прошелся возле человека, взметнув белый снежок по сторонам. Неизвестный упал ничком, раскинув руки.
— Притворился, — спокойно заметил пулеметчик.
— Что делать? — спросил Мелин со злым отчаянием. — Ведь уйдет!
— Пошли людей.
Но с того берега следили немцы: едва бойцы немного прошли по льду, как пули, вздымая столбики морозной белой пыли, заставили людей вернуться. А неизвестный тем временем опять зашевелился и стал ползти.
— Смотри-ка, пеэнша, уходит! — зло бросил Мелин и еще круче надвинул на одно ухо бескозырку.
— А ну, давай! — крикнул он пулеметчику.
Но в ту же минуту человек вскочил и побежал, вихляя и прыгая из стороны в сторону. С того берега, очевидно желая ему помочь, заговорили пулеметы немцев.
— Предатель это! — крикнул Мелин и, приложившись, выпустил всю обойму из полуавтоматической винтовки.
Человек в солдатской шинели опять упал, на этот раз размашисто и тяжело.
— Готов, — с удовлетворением произнесли бойцы, стоявшие недалеко.
— Как только окончательно стемнеет, пошлешь людей, пускай притянут тело, — сказал я Мелину. [220]
Но, к сожалению, мы опоздали. Когда во тьме бойцы переползли Неву и отыскали тело, то оторвать его от льда они не могли, оно примерзло, а карманы гимнастерки и шинели были выворочены, документы взяты. Однако бойцы узнали перебежчика: Петр Крюков. Он не раз уже говорил, что войну пора кончать, что плетью обуха не перешибешь, а жить ведь надо... Это с ним как раз схватилась в первой роте Аня Зуева.
Очень кстати вспомнил Гончаров слова Александра Пархоменко, любимого героя гражданской войны: «Все забудется: голод, холод, страдания, а вот трусости и измены народ нам никогда не простит и не забудет!»
И еще одно событие: вчера задержали Ковальчука. Оказывается, он без помех дошел до старого КП третьей роты, где теперь помещались артиллеристы-наблюдатели. Все спали. Ковальчук бесцеремонно разбудил людей и потребовал, чтобы его со связным отправили сейчас же в штаб батальона.
Когда об этом по телефону донесли в бригаду, в трубке отозвался тревожным голосом оперативный дежурный: «Минутку, минутку». Затем зазвучал грохочущий и хриплый голос самого комбрига, полковника Константина Ксенофонтовича Желнина:
— Чепе, чепе у нас! Прошляпили! С той стороны пришел боец — вы даже его не заметили. Сейчас буду!
От этого стремительного разговора стало не по себе. Не оттого, что нам попало (комбриг был прав), а потому, что дозоры и бойцы лучшей в батальоне третьей роты не заметили и пропустили через Неву человека.
В ожидании комбрига мы зашли в землянку посыльных, рядом со штабом, куда поместили Ковальчука. Он спал, положив голову на стол.
— Эй, парень! — недружелюбно окликнул его часовой. — Проснись!
Не поднимая головы, Ковальчук приоткрыл глаза и, увидев меня, хотя и распрямился, но с табуретки все-таки не встал.
— Ковальчук?
— Так точно, моя личность.
— А мы здесь думали, что вы погибли. [221]
— Раненечко похоронили, — усмехнулся он отчужденно.
— Где же вы пропадали?
— Везде, где можно.
— Непонятно.
— У ваших был...
— У кого?
— У ваших. Партизанский отряд... Забыли? Там еще Тося была такая... Тосю поймали, такое дело, — усмехнулся Ковальчук и стиснул зубы. Его узкие глаза смотрели строго.
— Слушайте, Ковальчук, — сказал я ему негромко, — а все-таки получается так, что вы попросту дезертировали?
Пристально посмотрев на меня, Ковальчук одернул коротенький пиджачок.
— А кто вам лодку для разведчиков пригнал? — возразил он уклончиво. — По-вашему, я должен был ждать, пока пулей хлопнут? Ну и нырнул, и поплыл. Думал уже — конец, а меня отнесло на немецкий берег. Выбрался. Залег в лесу. А потом пошел. А куда же я мог еще податься? Вот и бродил у Мги, благо места знакомые. Раньше вернуться никак не мог. Трудно было.
Хотя в этой истории было много неясного, но я все же верил Ковальчуку.
Скоро примчался комбриг, спустился в землянку и сел на чурбан. За ним следовал капитан Мотох.
— Ну, ну, рассказывай! Как прошел? — загрохотал Желнин.
— Как я прошел, товарищ полковник? Чистый случай. Удача. Судьба... Вчера думал — амба: и свидеться не придется.
— Кормили? — резко остановил полковник. Ковальчук усмехнулся:
— Батальон хоть и свой, а еды не дали.
— Накормить! — приказал комбриг. — А теперь по порядку. Самое главное — как прошел? Об остальном в другом месте скажешь.
И пока солдат ходил за обедом, Ковальчук нам рассказал:
— Как пробрался? Гм... Ночки темные — полюбовницы: либо выручат, либо милого предадут. А в любви мне всегда везет. От Мги прямо по лесу шел, без дороги. [222]
Потому что прикинул — Нева уже встала, можно будет пройти. Несколько раз их большак с большим трудом перескакивал. Людно у них сейчас, даже очень. Я осторожно шел, а ведь все-таки попался. И до чего ж глупо! Лег в пустом погребе переждать и сам не заметил — заснул. А очнулся: стой! На груди пять солдат! — И повели. — Ковальчук опустил глаза и глухо сказал: — Я решил: помирать поведут — фрицев тоже с собой захвачу. Туда! — Он пальцем ткнул в потолок. — Пытать будут, в горло зубами — и все! Ваш на баш — и конец один!! Привели меня. Сидит эдакий... офицер. Стол. Окно. У двери солдат. Подмечаю все, а глаза держу вниз, как будто бы с перепугу.
— Ты кто? — Это мне.
— Солдат, — говорю. — Воевать надоело.
— Ты один оттуда пришел? — Ого, думаю, коли спрашивает, тут что-то есть.
— Нет, зачем один, двое нас.
Офицер улыбнулся и что-то сказал солдату. А потом начал меня обрабатывать, чтобы, значит, обратно пошел и у штаба новой дивизии выпустил две ракеты: красную, а потом зеленую. Я молчу. Офицер говорит: «Если ты не решаешься, то ведь там тебе, может быть, повезет, а здесь тебя за угол и капут. А не дашь сигнала, вздумаешь увильнуть, то мы о тебе туда сообщим. Я все слушаю и молчу. А возле двери — солдат. Офицер мне опять свое: сделаешь так — приходи назад. А как кончим войну, то получишь землю или какой-нибудь магазин. Тут я ему усмехнулся, вроде как жулик другому жулику: «А кто ручается?» Он сигаретку свою закурил и пустой стакан солдату дает, чтобы, значит, еще принес. Сердце мое тут забилось, задохся даже, но сижу тихо-тихо и по-прежнему щурюсь: мол, теперь разговор другой. И как только дверь за солдатом закрылась, кулаком в переносицу, другой рукой в лампу, стулом еще в темноту саданул и — в окно! Смерть так смерть. Бегу наобум. Так и вынесло на реку Мойку, а тут и Нева оказалась близко. Проскочил, словом, лихо! А на самой Неве за торосами лег. Часа два пролежал, а потом уж пополз. На ноги так и не встал, опасался, только у нашего берега поднялся.
— И никто не заметил? — громыхнул комбриг.
— Военное счастье, товарищ полковник... так уж [223] вышло, — выгораживая товарищей, не заметивших его при переходе Невы, пояснил Ковальчук.
— Вот сатана! — засмеялся Желнин. — А если бы немец пришел заместо тебя?
— У немцев походка не та... Скрипят сапоги иначе. Я ведь без страха шел, а они скрытно пойдут, крадучись.
Комбриг опять засмеялся.
— Не оправдывай ты своих! Им еще всыплю. Главное для меня — Что здесь на Неве можно пройти. Это вы и мотайте на ус! — повернулся полковник к Мотоху. А затем снова к Ковальчуку: — Проведешь?
Ковальчук сморщил губы и прикрыл один глаз.
— Могу. Только немцы готовят что-то. Можете опоздать. Тут я везде натыкался на них. Снаряды подвозят.
— Что ж ты молчал? — осипшим голосом крикнул комбриг.
— Вот и докладываю, товарищ полковник.
— Завтра их поведешь, а сейчас поедешь со мной. Кое-чего расскажешь еще...
Мы шли с Кузьминым через лес, направляясь к новой землянке разведчиков.
— Да... — гмыкнул Пимен. — А все-таки... непонятный он мне человек, Ковальчук... Вы ему верите, пеэнша?
— Верю.
— Гм... Сколько людей вокруг — и все разные. Эх, снежок... — мечтательно и протяжно вздохнул Кузьмин. — По такому снежку бы в деревне... Покойненькой ночи, товарищ майор... Хорошо бы дольше пожить. Интересного сколько, ой-ой-ой!
Таким я еще никогда не видал Кузьмина.
Словно в подтверждение слов Ковальчука о том, что немцы готовят что-то, со стороны ГЭС и поселка Анненского потянулись клубы белого тумана, который быстро покрыл Неву и, цепко хватаясь за ветки сосен и за оголенные кусты, застрял над нашими окопами. Предметы исчезали в двух шагах.
Вот уже три часа, как батальон поднят по боевой тревоге. Сегодня я дежурный в штабе батальона, так [224] называемый ОД{6}. Со всех наблюдательных пунктов поступает одно и то же сообщение: «Туман идет по ветру, вниз по течению Невы. Видимости нет».
Тревожный длинный зуммер заставил меня броситься к аппарату, и я услышал знакомый голос:
— Немцы ставят дымовую завесу. Принять все меры для отражения атаки.
— Кто передал?
— Полковник Никольский. Не забудьте: под Киевом немцы весьма успешно использовали дымовую завесу и под ее прикрытием просочились в город. Не забудьте этого! Жму вашу руку!
Негромко, стараясь подавить волнение, приказываю телефонисту:
— Общий вызов!
— Все на аппарате, товарищ оперативный дежурный. Ждут.
Беру трубку.
— Гусь!
— Гусь у аппарата.
— Утка!
— У аппарата.
— Кура!
— Есть.
— Фазан!
— Фазан вас слушает.
— Сорока...
Перебираю все взводные подразделения и передаю им приказание командира батальона: всех на огневые, дозоры — на самый лед! «Курицам» докладывать каждые пять минут.
— Три... — поправляет меня Рундквист и решительно берет трубку. — Подтверждать «без перемен» будете дежурному; в случае изменений — вызывать лично меня, — говорит он строго и оборачивается ко мне: — Вас здесь заменят, а вы сейчас же направляйтесь на наблюдательный пункт. По дороге зайдете в роты и сообщите мне обо всем замеченном.
Он машет мне рукой, как будто подгоняя, и отдает уже очередное приказание: «Пригнать три грузовых машины [225] к штабу на случай переброски по фронту батальонного резерва».
Слышны топот ног, бряцанье винтовок, снятых с плеч. Но людей в белом дыму не видно. Это прибыл комендантский взвод для охраны штаба.
Взяв Рекса на поводок и приказав ему: «К воде!» — бегу за ним покорно, совершенно не ориентируясь и ничего не понимая в белесом, ослепляющем тумане.
— Вот оно, началось! — повторяю я себе. — Вот то, что мы пытались не допустить... новое наступление на Ленинград. Ну, батальон, держись!
И хоть бы что-нибудь можно увидеть в этой проклятой густой завесе. За мной послышались шаги. Невольно вздрогнул.
— Свои, товарищ пеэнша... Командир отделения разведки Кузьмин и еще двое — за связных. А то вы пошли одни... нехорошо.
Пес тянет вниз, в траншею, по которой мы не раз ходили, спускаясь именно в этом месте. Теперь до берега уже недалеко.
Мы прыгаем на дно и бежим один за другим в извилистом земляном коридоре, отсчитывая пересечения. Четвертая траншея вправо, затем будет пустой блиндаж и — за ним Нева.
— Стой! Кто идет? — раздается над нами. Но никого не видно.
— Мушка, — задерживаясь, говорю я пропуск и добавляю проверку, установленную Рундквистом для всего батальона: — Восемь.
— Тринадцать, — отвечает голос. — И это правильно: сегодня по батальону проверочная цифра — 21. Из тумана кто-то спрашивает: — В чем дело, товарищ пеэнша?
— Докладывайте обстановку.
— А вот, что видите: молоко. И огня «он» не ведет.
У ячеек стоят бойцы. На расстоянии метра можно еще что-то разобрать. У многих сбоку от амбразур вбиты в землю колышки с засечками на разные дистанции для «слепой стрельбы». Дозоры выдвинуты на лед. Туман все так же неподвижен. И тишина. Даже слышно, как потрескивают стволы деревьев от крепкого мороза.
— Товарищ пеэнша! — окликает меня приветливый и деликатный голос. [226]
— Лобасов! — Узнаю нового командира второй роты. — Ну, что у вас?
— Все в порядке. Ждем...
Прошло уже полчаса. Царит все та же таинственная и напряженная тишина.
Тревога продолжалась весь день и всю последующую ночь. Зачем противник столько времени держал завесу? Что он за ней готовил? Была ли это проверка нас или на этом участке у него, действительно, появились новые соединения для штурма? Все это нам неизвестно, а надо знать.
Опять в телефонной трубке зазвучало в ухо короткое и злое слово: «языка». Сейчас же позвонил в оперативное отделение бригады насчет Ковальчука и получил ответ: «Он будет послезавтра». Но это для нас поздно. Ждать нельзя.
И вот сегодня производил последнюю проверку. В белых халатах разведчики сошли на лед. Задание — прощупать берег, чтобы выяснить обстановку у противника.
Едва бойцы успели отойти на двадцать — тридцать метров, как сразу же растворились в сизой дымке ночи, и только скрип по снегу их новеньких упругих валенок еще довольно долго стоит в ушах. В ботинках же люди идут почти бесшумно, значит, валенки для наших целей в такие крепкие морозы не годятся.
В те минуты, когда от нас бьют пулеметы и нам на это педантично отвечают немцы, над Невой не слышно ничего, кроме гула, похожего на гул в пещерах или в долинах гор. А если завтра мы дадим организованный «концерт», то никакие скрипы не будут слышны.
Через два часа разведчики стали уже сходиться. По их словам, они не только дошли до переднего края немцев, но даже углубились в лес, не встретив никаких траншей, а двое неожиданно легко и без помехи прошли широкой поймой в дельту Мойки. Ковальчук был прав. Хваленая аккуратность немцев давала брешь. Я заставлял пришедших не торопясь и обстоятельно описывать свой путь. И это было не столько необходимо для меня, [227] сколько для бойцов, так как давало главное: уверенность, что завтра они пройдут.
Такой же день, как все, но для меня особый. Ни с кем не говорю, как будто от такой сосредоточенности зависит наш успех. Заходил к разведчикам. Большинство отдыхало. Кузьмин спокоен и так же балагурит, как всегда.
Ровно в семь пришел Савельев, произведенный в лейтенанты, и доложил, что люди ждут.
— Ну что ж, пошли?
Воздух ночной застыл, застыли темные деревья, и вдоль опушки леса в дымку уходила просека, где помещались наши тыловые службы.
Бойцы фланговой роты указали место, где за ночь выверили толщину льда и где, по их мнению, можно пройти наверняка. На этом повороте лед на реке замерз предательски неровно: посреди Невы разводья, а рядом звенящие и острые бледно-зеленые торосы.
Разведчики шагают молча. Их провожают политрук Мирончик и командир роты Алексей Лобасов. На берегу мы расстаемся. Разведчики подходят и, скинув варежку, которая повисает на тесемке, поочередно жмут крепко руку. В белых халатах они исчезают сразу, словно тают в ночном тумане.
С опозданием взлетела красная ракета, которую, должно быть, долго не решался выпустить Савельев, сомневаясь в точности своих часов. Вслед за нею ударил пулемет и сразу же другой, а затем далеко где-то третий.
Наши пулеметы через несколько минут смолкают, но встревоженный и раздраженный враг еще продолжает огрызаться. Нева гудит, и нет ничего слаще, чем этот гул.
Проходит три часа. Что с ними? Где они сейчас? Опять иду на лед. Светает. Над белой гладью скованной реки вдали уже показались полоски леса. Вид этот так красив и сказочен, что кажется, будто на огромной сцене осветились декорации и идет спектакль.
Рекс начинает напряженно шевелить ушами.
— Ну? В чем дело? — Пес кладет большую морду на вытянутые лапы и затихает. С той стороны, где скрылись люди, полная тишина. Вдруг Рекс издает страдающий [228] звук и порывается вперед. Чуть слышно говорю ему: «Назад! Спокойно...»
Теперь определенно слышен скрип... кто-то приближается. Ну, что ж, проверим.
— Вперед!
Пес исчезает, и вдруг доносится громкий голос: «Он здесь, ребята». Через секунду из тумана появляется фигуры в белом.
— Стой! Кто идет?
— Свои, свои, товарищ пеэнша! Есть! Принимайте, привели живого!
— Идет... своими ножками, глядите!
Действительно, на фоне халатов темнела буроватая фигура. Пленный шел солдатским крепким шагом. Ничего необычного. Все очень просто.
Мы встретились в молчании, только Рекс зарычал, выражая свои чувства к чужаку.
— Вот... — усмехнулся Пимен, — вы нами всегда недовольны, а мы через Неву махнули и, пожалуйста... достали!
— Где же вы так сумели?
— А в «гальюне» словили... И так легко, что даже самим не верится.
Бойцы легонько усмехнулись, их положение не разрешало им засмеяться. Пленный стоял рядом и дробно, громко стучал зубами.
— Имя и звание? — спросил я по-немецки.
— Ефрейтор Отто Мюлэрр, — вытянув вперед подбородок и выкатив глаза, отчеканил пленный.
Быстро пошли к берегу. Левее, на льду Невы, приближаясь к нам, показались еще фигуры в маскхалатах.
И тут произошло простое и страшное событие.
Когда мы поднимались к траншеям, на реке раздалось движение, короткий крик... Оглянулись. Но все было спокойно. Снова пошли вперед, но кто-то окликнул сзади:
— Погодите!
— Что случилось?
— Трошин ушел под лед.
— То есть, как под лед?
— Так, провалился. Как раз у берега.
— Совсем?
— Ага. [229]
Мы все рванулись вниз.
— Ищите полынью, другую!
— Уже смотрели. Нет!
Федор Михайлович Трошин, мой спутник с первых дней прихода на Неву, смышленый круглолицый русский парень, слесарь. Унесло под лед. Нелепость!
Свинцовая, холодная вода журчала у края полыньи.
— Идем, товарищ командир, — сдержанно говорит Кузьмин. — Все равно уже не поможешь.
— Да.
И мы идем. Мы продолжаем путь. А гибель товарища и друга... Об этом стараешься не думать.
В землянке уже сидит офицер связи из бригады, и только мы успеваем появиться, как он «захватывает» пленного и сразу же уводит.
И вот только сейчас я начал понимать, что Трошина у нас больше нет. А он запомнился таким простым и смелым, когда просил у меня фонарик, чтобы спуститься вниз, в подвал, в кухне у шпиона.
Это первая наша потеря, и потому, быть может, она так тяжела.
Поиск оказался таким удачным (пленный сообщил командованию весьма ценные данные), что командир бригады объявил в приказе благодарность. А вчера Кузьмин поведал взводу тайну событий прошедшей ночи.
— Смекнешь, схитришь — врага победишь, — начал он, как обычно, шуткой. — Когда подошли мы к мосту над устьем Мойки, что-то мне показалось: не может на этом проходе не быть дозора. Говорю всем — ложись. Легли, ползем. — Он сделал решительный жест ладонью, как будто что-то прижал к земле. — Вот эдак и углубились. Выстрелы уже позади. А от речонки, видим, идет тропа. Ну, как тут не пойти? Пошли и вышли. Куда бы? А так... прямиком на шоссе. Ну, думаю, Кузя, теперь держись! И вдруг вынырнул перед нами, можно сказать, двухэтажный дом. А он на карте не обозначен. — Рассказчик метнул на меня укоризненный взгляд. — Вот тут-то мы и услыхали, будто стучат. Что такое? Стоим. Я глаза призакрыл и по звуку определяю. Иногда перестанет и опять начнет. И тут меня вдруг озарило: да это же часовой! Замерз и ногами хлопает, А ночью мороз как раз сильный [230] был, самый русский! Ну, говорю, Кузьмин, теперь не зевай! Переглянулись и поползли. И видим, действительно, у сарая — он! Фашист! Ай, думаю, гад, награбил наше добро, а теперь сторожишь. Ну да в поле две воли, чья сильней, а тебе от нас не уйти!
Кузьмин сделал паузу; все ждали, что будет.
— Н-да! С двух сторон у сарая лес, а впереди обратно поляна — шагов пятьдесят, не меньше. А чтобы к нему подойти, надо по ней пробежать. Как тут быть? А часовой как раз опять начал ходить — то посвистывает, то как будто кряхтит. Вдруг — автомат на шею... скоренько за ремень и садится со вздохом... Дорвался.
В этом месте рассказа брызнул в землянке смех.
— А вы как же?
— А мы на пропеллере через поляну, разочек только и стукнули. Потом — кляп, конечно. А для порядку я за него стал посвистывать. Потом подтолкнули и повели. Тем же ходом прошли, даже можно сказать, нахально. Как фриц ни хитер, а Кузьмин ему нос утер, — расхохотался уже сам рассказчик. — А проще сказать — удача. Вы этого только не выдавайте. Пусть для других мы в героях походим.
— А с чего бы ему животом болеть? — вновь засмеялся кто-то.
— Ну, как? Объелся... нашим салом.
Взрывом хохота сопровождали слушатели эту простую шутку, в которой таилось все: и стремление к победе, и ненависть к врагу, и вера в свою удачу, которая во многом (теперь это понимают все) зависит от нас самих. [231]