Плацдарм создан
Прошло одиннадцать часов, как ушла разведка, а сообщений нет. Свое обещание помочь нам Черный выполнил: сегодня, 25 сентября, на правом фланге его бойцы завязали отвлекающий бой, а в сторону городка № 2 по перелескам поползли разведчики вместе с моряками под командой Белоголовцева. Прошли туда в полной тишине. Это значит — никем не замеченные или удачно сняли часовых. Но что с ними сейчас? По возвращении на плацдарм они должны сразу позвонить, но звонка нет и нет. И вдруг тревожный, долгий зуммер телефона. Бросаюсь к аппарату и слышу: «Немец на «пятачке» пошел в атаку». Всезнающие телефонисты сообщают еще, подслушав по индукции, что на реке Тосно 86-й дивизией отбито уже пять атак. Значит, фашисты усиливают натиск вдоль всей Невы.
От взрыва рядом с нами вздрогнула землянка. С ноющим звенящим звуком над головами закружили бомбардировщики.
А от разведки все еще нет вестей.
Поселок и завод опять горят, хотя казалось, что для огня уже ничего больше не осталось. В накаленных струях воздуха взлетают пылающие бревна и, отброшенные ветром, несутся вниз.
Свист бомб и взрывы все ближе к нам. Полковник Симонов по телефону вызывает «ястребков», но в это время рядом с нами падает бомба — и связи нет. Видимо, немцы пронюхали, что здесь, помещается командный пункт дивизии. От сотрясений, взметнув из узкого стекла испуганное пламя и копоть, в который раз гаснет лампа.
— Немцы контратакуют на «пятачке», — докладывает дежурный. Генерал выслушивает сообщение и смеется.
— Так! Хорошо, хорошо! Уже рычат, гады, от занозы, которую мы им воткнули. А мы еще добавим! [110]
Телефонную связь быстро восстанавливают, и снова Симонов кричит:
— Скоро ли там дадут авиацию?
Воздух наполнен гарью, это чувствуется даже здесь, глубоко под землей.
Проходит около сорока минут, авиации все нет. Начальник штаба кричит в трубку:
— Я вас прошу! Им надо дать по морде, хоть немного! Связь с левым берегом пропала. Потери огромны... Ждем!
Радист докладывает:
— Сообщили с той стороны, что появились 50 немецких танков и жмут к реке.
Полковник переспрашивает:
— Сколько?
Радист отвечает:
— Слышал отчетливо, что пятьдесят и жмут к реке.
Симонов отмахивается: вздор, пугают. Но все-таки звонит на батареи. По другому телефону кто-то настойчиво требует от дежурного точных сведений, сколько снарядов потрачено за вчерашний день и новую «заявочку» на очередной расход.
Генерал прислушивается к ответам оперативного дежурного и почти вырывает трубку из его рук.
— Заявочки вам, так-растак... — хрипит он басом. — Кто говорит? Хозяин говорит! И если вовремя не будет прислано боеприпасов и не будет открыт огонь, расправлюсь беспощадно! Отчеты им подавай. — Он шумно кладет трубку и долго не может прийти в себя. — Слыхали? Бухгалтерия. Входящие и исходящие во время боя.
От сотрясения снова гаснет лампа, и в темноте испуганно и жалобно бьется ложечка о стакан. С гудящим воем на бреющем полете над головою проходят самолеты противника, обстреливая из пулеметов.
Ко всему этому еще прибавляется известие, что именно сейчас по Ленинграду ведется артобстрел и к городу прорвались сотни самолетов, сбрасывающих в беспорядке бомбы.
Такого штурма еще не было. Враг по всему фронту рвется в Ленинград. Надо выстоять, только выстоять, остановить — и тогда будет перелом.
Командир дивизии требует новых сведений о том, что [111] делается на «пятачке». Но сообщения поступают плохо. Ясно одно: немцы, подтянув и бросив в бой прибывшие резервы, не смогли нас опрокинуть и залегли опять. Батареи Черненко и Турманяна вдавливают в землю немецкую пехоту.
Из полка Калашникова сообщили, что капитан Черный и восемнадцать его бойцов отразили седьмую атаку, при этом захватили пулемет и уничтожили шесть танков. Один взвод обошел атакующих фашистов и ударил с фланга.
Результат дневного боя уже определился — плацдарм удержан. Немцы зарывают танки в землю, переходят к обороне.
— Вы понимаете, что это значит? — спрашивает генерал у окружающих. — Штурм Ленинграда провалился. Но и мы сейчас не можем двинуться вперед: слишком тяжел был бой.
А разведчиков все нет, и на наши запросы с «пятачка» отвечают, что сегодня их никто не видел. Вспомнил Кузьмина, который, лихо надвинув на ухо свою фуражку и подмигнув, сказал уходя: «Отвага есть, так будет у ребят и честь! Счастливенько вам оставаться, товарищ пеэнша!»
Грохот штурма постепенно затихает, и остается обычный, методический обстрел. В штабе, как всегда, идет напряженная работа.
— Там пленных привели, — вдруг сообщает кто-то из командиров.
— Где? — спрашивает полковник Симонов.
— У разведчиков истребительного батальона.
— Пошли, — коротко бросает мне полковник.
Когда мы появились в сторожке лесника, пленные, сидевшие возле стола, быстро вскочили, спрятав в рукавах папиросы.
— Ага, уже угостили... «камерадов», — усмехнулся Симонов. — Добрый у нас народ. Едва с поля боя отвел врага, как тут же разжалобился сам. Ты бы ему и рубашку отдал! — уже без усмешки, строго и почти раздраженно заметил он солдату.
Допрашивали пленных порознь, и показания всех сходились: наш десант через Неву 20 сентября явился для них полной неожиданностью. А сегодня, когда гитлеровцы начали общий штурм, тем более никто не мог [112] предполагать, что в их тыл под таким огнем смогут проникнуть русские. Все немцы, захваченные в одной землянке, — артиллерийские наблюдатели и связные. Пять представителей самых различных профессий.
Раненный в обе ноги великан — студент, которому Симонов разрешил сидеть, — давал показания сухо и лаконично. Он очень спокойно и точно, как нечто бесспорно известное, пояснил: человеческий мир должен принадлежать высшей расе, той, которая будет способна овладеть природой и оценить ее блага. Мощь человеческого гения и его власть над материей мы должны развивать, а этого совершить не может человек низшей расы. Красивое лицо этого рослого белокурого юноши было сосредоточенно и невозмутимо. Он нас «поучал».
Слушая слова пленного солдата, полковник раскрыл бумажник, вынутый из его куртки, и достал документы, письмо от девушки и несколько фотографий. И они были красноречивее слов нациста. Вот — он дома, в своем саду. Красивый парень в солдатской форме развалился на тачке и, улыбаясь, вытянул огромные ноги. Он счастлив, он силеи.
А вот — его фигура в каске на фоне пылающих русских деревенских изб. В руке граната. Этот момент из «покорения мира» запечатлел, должно быть, его приятель.
— Огонь и меч... Это — призвание арийской расы? — спрашивает Симонов.
— Если другие народы не понимают своего места в истории, — студент небрежно пожимает плечами, — нам приходится...
— Уничтожать... имущество и людей?
— Закон истории. К тому же не всех людей можно считать людьми.
Сказано здорово. Наступает молчание. В ответе горько и страшно то, что он сочетается с безусловной смелостью пленного. Его нацистская убежденность фанатична, он не боится, что может понести заслуженную кару за свои дела.
— Кого же вы хотите уничтожить?
— В первую очередь паразитов, не имеющих земли и своего государства, — еврейство и цыган.
— Скажите, а вам известен Гейне?
— Нет! Он еврейский поэт. [113]
Студент произносит слова, сохраняя полную неподвижность. Он застыл и словно остановил все иные мысли. Мне кажется, что он прекрасно знает, кто такой Гейне, но хотел бы исправить «ошибку» истории, сделавшую еврея мировым поэтом.
Мы видим, что он с трудом преодолевает боль, ему трудно говорить, и потому полковник прекращает допрос.
Входит другой. Это слесарь, то есть рабочий парень. Но почему он так затравленно и тупо, с таким страхом смотрит на нас? Бойцы, которым Симонов разрешил присутствовать на допросе, оживились.
— Вот этот скажет сейчас другое.
— Наши солдаты интересуются, — перевожу я ему вопрос, — почему вы, рабочий, пошли воевать против нас, против той страны, где управляют такие же, как и вы, рабочие?
— Приказ, — односложно роняет немец, опустив голову и словно готовясь принять удар. Бойцы недовольны таким ответом. Им надо знать точнее и подробнее, что думает о Советской России близкий им по классу человек. Все еще хочется верить, что лишь только он узнает правду, как тотчас станет совсем другим. Но в этой душе сегодня наглухо все закрыто, в голове нет собственных мыслей, и то, что происходит вокруг, для него непонятно, есть только страх — когда же начнут пытать? Ведь так рассказывали ему о советском плене нацистские офицеры, и в этом им удалось его убедить.
Затем вызвали батрака, потомственного сельскохозяйственного пролетария. Но как морально изуродовал его фашизм! Он испуганно брал папиросы кривыми, скрюченными, грязными пальцами и торопливо отдергивал руку. О политике он ничего не знал, ничем вообще не интересовался. Взяли в армию, дали винтовку, велели в кого-то стрелять.
— В кого? Неужели он не знает, что такое Советский Союз? — Почти с тоскою наши бойцы пытались найти какую-то мысль у солдата.
— Не знаю. У нас в Германии тоже социализм... национал-социализм.
Бойцы рассмеялись, и немец вздрогнул.
— А все-таки... что же он думает? Нас побить?
На лице немца ничего не отразилось. [114]
— Да, нам сказали, что мы побьем. Я тоже думаю, что так и будет.
— Ну работенка — таких переделывать, — усмехнулся кто-то.
Последним привели помещика и международного коммерсанта. Лет сорока, поджарый, ловкий, услыхав приличный немецкий говор, он сразу стал изысканно вежлив. Двенадцать лет он прожил в Англии как представитель химической фирмы и потому, конечно, не виновен в том, что произошло в Германии после фашистского переворота.
— Шпионил? — сказал полковник, и немец услыхал. Улыбаясь, он отрицательно закачал головой.
— Вы в плену и можете спокойно взвесить: кто же, по-вашему, победит в этой войне? — задал вопрос Симонов.
Коммерсант развязно крякнул и загадочно улыбнулся.
— К сожалению, вы правы, мы в плену, — со вздохом неожиданно откликнулся студент.
— А вы хотели бы вернуться и продолжать войну?
— У меня разбиты ноги, — уклонился он от ответа.
Заметив нашу усмешку, в разговор поспешно вступил коммерсант.
— Если вы разрешите сказать мне честно, как подобает солдату.
— Это ваша обязанность, — отрезал полковник.
— Наше мнение: Германия победит.
Он произнес это весело, несколько подавшись вперед, и даже чуть-чуть снисходительно. Симонов, хлопнув перчаткой, вспылил:
— Спросите, а как же он оказался здесь?
Последовал ответ:
— Частный случай.
— А знает он что-нибудь о потерях немецкой армии?
Коммерсант пожал плечами.
— Ну, сколько же? Миллион? — с неприязнью спрашивает Симонов.
— О! Это много. — Коммерсант в раздумье склоняет голову.
— А может быть, два... миллиона?
— Невероятно, — произносит студент, но слушает нас внимательно. [115]
— Тогда вы сами можете подсчитать. Вы всегда находились на наблюдательном пункте в пехотной роте?
— Да! — отвечает пленный.
— Сколько же человек числилось в ней в июне, вы это знаете?
— Сто восемьдесят семь человек.
— А сейчас?
— Гм... Сорок два.
— Значит, осталось немногим больше четверти, а потери почти три четверти.
Оба пленных, подумав, соглашаются.
— А рядом?
— Соседней роте тоже не повезло. Из ста восьмидесяти человек осталось — тридцать.
— А кому повезло?
Молчание.
— Подобные потери у вас нормальны?
— Пожалуй.
Полковник о чем-то думает, потом пренебрежительно машет в сторону пленных и отдает приказ:
— Все ясно. Отправляйте их в лагерь, а этого студента — в госпиталь!
Мы вышли из избы, и Симонов усмехнулся:
— Математика, кажется, на них подействовала. Ничего, она скоро подействует и на всю их армию.
Полковник ушел, и сзади меня раздался голос Пимена Кузьмина:
— Товарищ капитан, что же вы нам ничего не скажете? Ни спасибочка, ничего... Ведь все-таки раздобыли немцев.
— За это спасибо. Но вы должны были вовремя сообщить хотя бы по телефону. А потом, знаете что, Кузьмин: вы действовали вместе с Черным. Это не самостоятельный поиск.
— Опять не так. А если бы вы знали, что там творилось! Мы в бункер когда ворвались, скрутили немцев и вместе с ними сидим и ждем, что нам на голову угодит снаряд. Пронесло. А вам от Черного боевой привет.
— Здоров?
— Командует!
— А где Савельев? [116]
— Спит. — Кузьмин подмигнул. Ему, видимо, еще хотелось поведать что-то, но его фамильярный тон заставил меня прекратить разговор, и мы разошлись.
Наш батальон сегодня именинник: Военный совет фронта вынес благодарность за успех в бою.
Блиндаж дрожит — опять свирепый артналет.
Каких-нибудь шесть дней прошло, как высадили десант на левый берег, а кажется — прошли недели. Ничтожно маленький кусок земли, плацдарм, которым сумели завладеть наши войска, «прочесывается» вдоль и поперек. Где-то, очевидно, возле Мги, грохочут новые бои. А осень, как всегда, несет по берегу шуршащие сухие листья. И я люблю ту жизнь, что будет, и ту, которая прошла. И даже... даже ту, что есть сейчас.
Сегодня пережили мы тяжелые минуты. С того берега на лодках перебрались к нам наши люди. По документам это жители Дубровки и Мги: учитель, агроном, испуганная женщина с тремя детьми и еще десятка два крестьян и разных поселковых жителей. Рассказы их страшны своим эпическим спокойствием, хотя и говорят они о крови, насилиях и смерти. В Ивановском поселке фашисты согнали в клуб женщин и детей советских служащих, затем облили бензином стены и подожгли. Это рассказывают женщины, и они не плачут. Возле Мги немецкая машина нарвалась на мину. Кто ее заложил? Не знают. Тогда всех жителей деревни согнали в реку, по пояс в ледяную воду. Будете так стоять, пока не укажете виновных! А что сказать? Даже если бы знали — не выдали! Молчали два часа, три, четыре... Дети начали терять сознание. И вот вышел вперед старик Тарас Морозов и сказал, что это он нашел в лесу большую мину и закопал ее на дороге. Но все знали, что это партизаны положили мину. И когда Тараса вели на казнь, у людей слезы текли из глаз.
Перебравшиеся через Неву долго скрывались возле Мги в лесу и отступали до здешних деревень, где и попрятались по погребам. Им удалось раздобыть лодки и перебраться к нам.
Но что же с ними делать?
Оглядывая сидящих передо мной людей, спрашиваю сам себя: «Ты можешь поручиться, что среди этой массы [117] нет хотя бы одного шпиона?» К счастью, меня освобождают от этой сложной и тягостной задачи. Слухи о советских гражданах, пришедших с той, стороны, докатились до штаба дивизии, и один из его работников прибыл в батальон. Он забирает всех и везет в тыл.
А после этого в штабе батальона меня встретил Мотох.
— Что, сложные вопросы бывают на войне? А вы будьте крепче. Нате вот.
Он протянул газеты, где красным карандашом был аккуратно обведен столбец.
«Коньковцы — Военному совету фронта.
Подразделения нашей части перешли на южный берег реки Н. и ведут упорные бои... Наши первые трофеи и скромные успехи — это только начало.
Развивая успехи, мы с огромной радостью узнали о Вашей высокой оценке наших боевых действий. Ваша благодарность вливает в нас новые силы, вдохновляет нас на подвиги во славу великой матери-Родины. Заверяем Военный совет фронта, что мы не пощадим ни своих сил, ни самой жизни для достижения победы над врагом.
Ленинград был, есть и навечно останется нашим родным советским городом.
От имени бойцов, командиров и политработников Н-ской части Коньков, Федецов, Симонов, Фейман, Лабазов, Кузнецов, Черный, Миньков».
Подпись Черного стояла рядом с именами генералов и полковников. Это показалось мне и знаменательным и справедливым.
Из штаба фронта к вечеру приехал радостный и возбужденный генерал Коньков. Возле своей землянки, где его обступили командиры, он сообщил, что потери немцев, штурмовавших Ленинград, достигли 150 тысяч солдат и офицеров. Разбито около тысячи орудий, уничтожена половина атаковавших танков и значительная часть авиации. По данным разведки, гитлеровцы нервничают, не понимают, что произошло, почему их армия остановилась.
— Ну, что же, если они не понимают, зато мы понимаем и знаем, что делать дальше, — закончил генерал многозначительно. — Чтоб все подразделения действовали слаженно, как механизм! Довести до сведения бойцов: [118] противник остановлен, прижат к земле и будет уничтожен!
Генерал подумал, вспоминая о чем-то.
— Ага... Полковник Симонов, распорядитесь: нам нужен «язык». Завтра. Во что бы то ни стало! На «пятачке» бойцы устали. И ночь и дни не спят. Победа тяжело дается. Пусть разведчики истребительного батальона этим и займутся. И «язык» чтобы был! — лаконично закончил генерал.
То, что на «пятачке» все люди предельно утомлены, я понял, когда майор Гнедых усталым, осипшим голосом докладывал по телефону:
— Продвигаться больше не могу. Убыль огромна. В ротах осталось всего по нескольку человек.
— Не могу? — тревожно переспросил Симонов, когда оперативный дежурный передал ему эти слова. — Да, да... понятно. А все-таки надо. Вызовите к аппарату начштаба полка, — сказал он тихо, — капитана Маркова.
— Здравствуйте! Что же это вы там сообщаете о своем положении ерунду? — начал он бодрым тоном.
С контрольного пункта, находящегося рядом, мне слышен был весь разговор.
— Да, плохо. Продвигаться совсем не можем, — отвечает Марков.
— А как «коробочки»?
— Две сгорели, одна завязла, другая бродит по лесу, последняя на исходных.
Разговор шел о легких танках, вчера удачно переправленных понтонами на левый берег.
Симонов поджимает губы и щурит усталые, воспаленные глаза.
— Медленно очень двигаетесь.
— Не двигаемся, а ползем, — звучит в ответ, и слышен шумный вздох.
— Желаю вам успеха, — говорит Симонов и, отложив трубку, долго молчит.
Совершенно ясно, что разведка необходима не для тех частей, которые уже находятся на «пятачке», но для нового удара и для новых соединений, которые завтра должны быть брошены на плацдарм. [119]
Ночью неожиданно приехал командующий приморской оперативной группой генерал-лейтенант Пшенников. Едва войдя в землянку, он тут же вызвал к телефону Гнедых.
— Ну, что же вы, Гнедых, почему стоите?
Слышен тихий, утомленный голос:
— Ничего сделать невозможно.
— Что мешает?
— Техника.
— Выходит, совсем бессильны? Разведку организовали?
— Это что... глаза? — спутав шифр с обыкновенной речью, переспрашивает Гнедых. — Ведем.
— Но плохо.
— Да, да...
— Что же «да, да»? — выкрикивает генерал.
— А? Да, да...
Еще несколько минут ведется разговор, и командующий кладет трубку. Как бы сам себе он говорит:
— Н-да... Надо будет его сменить. Вот подойдут еще дивизии, тогда заменим. — И вдруг он быстро спрашивает Симонова: — Вы объясняли ему смысл плацдарма?
— Так точно, товарищ командующий, объяснял.
— Вы ему передайте: пусть жизнь свою отдаст, но задача должна быть выполнена! Вы ему объясните, пожалуйста, что плацдарм — непрерывное беспокойство для немцев, что ни минуты бездействия, иначе все наши жертвы теряют смысл!
Он присел к столу и продолжал говорить вполголоса:
— Смирились, слишком многие смирились с пассивной ролью после того, как отбили штурм. И ни маневра, ни попытки обмануть врага, чтобы просочиться в тыл. Учиться надо!
Атак, действительно, больше нет ни с той, ни с нашей стороны. Это еще больше затрудняет попытку разведчиков проникнуть в тыл врага.
Чтобы уловить детали боевой обстановки и остановиться на каком-то плане нового поиска, я предложил разведчикам на НП записывать в донесениях самые как [120] будто незаметные и незначительные факты. И вот одно из таких донесений, написанное, возможно, и не по уставу, но раскрывающее душу нашего бойца:
«Сводка с НП бат. разведки. 28 сент. 41 г.
11.00. Сегодня выдался ясный сентябрьский день. Затишье. Только утром в 10.10 миномет неприятеля обстрелял нашу линию вправо от НП. Остальное время идет спокойно. Бьет наш миномет. Разрывы прямо перед НП по опушке леса. С утра летают наши «соколы». «Сегодня на нашей улице праздник». Стервятники боятся показать свое коричневое рыло, они боятся открытого русского боя, да еще в такую ясную погоду. Они «храбры» только тогда, когда численное превосходство на их стороне или когда никого нет в небе, кроме них.
Как приятно слушать шум родного мотора и чувствовать, что мы сильны, что мы еще покажем и дадим врагу жаркую баню, да так, что он не опомнится. Не на тех нарвались, гады!
12.30. Неприятельские минометы бьют по нашему расположению справа от НП.
13.00. В воздухе над «пятачком» кружатся наши ястребки. Их обстреливают немецкие зенитки. Черные разрывы близко.
13.25. За ГЭС в лесу глухая орудийная стрельба. Да здравствует артогонь с Большой земли!
13.40. Рыжая немецкая кобыла прямо перед НП на стороне противника. За нею показались бабы с ведрами. Странно. Стоят и смотрят. А если дать по ним очередь? Доложил ротному командиру, но бабы уже ушли.
13.55. Наши самолеты идут с бомбежки. Бьют зенитки. Не возьмешь! Напрасно!
14.00. Группа наших бойцов ведет бой у часовенки на мысочке. Бегут по дороге, обходят дом. Снова на дороге. Одного ранили. Перевязывают. Оттащили к берегу. А теперь и сами скрылись за домами. На атаку не похоже. Может быть, разведка? Все время ружейная и пулеметная стрельба. Под их берегом большое мертвое пространство.
14.45. Пулеметные очереди со стороны противника против Бумкомбината.
Вот отчалила с того берега лодка с тремя нашими бойцами. По ней открыли пулеметно-минный огонь. Несмотря на это, лодка продолжает продвигаться. Мины [121] ложатся точно. Но лодке удалось причалить к нашему берегу благополучно. Расплатимся за все!
Мною было сообщено артиллерийскому лейтенанту о пулеметной точке на той стороне против НП, которая вела огонь в ночь с 20 на 21. Эта пулеметная точка сегодня уничтожена.
Ни одного немца не появляется. А жаль!
Н. Егоров».
Два сообщения весьма существенны: это о «бабах», которых прохлопали все посты, так как совершенно ясно, что это были немцы, и второе предположение, что под их берегом — большое мертвое пространство. Это очень важно и должно быть уточнено.
Весь день сидел в артиллерийском доте, превращенном в НП разведки. Небольшая часть окопов немцев, идущих от берега почти под прямым углом, видна прекрасно. Сегодня там появился ряд щитов, перегораживающих главную траншею и скрывающих, таким образом, движение солдат по ней. Где-то внизу возле воды, наверное, находится дозор, но заметить его не удается, хотя и наблюдаю уже несколько часов. Неужели здесь у них никого нет и под обрывом можно проползти, используя мертвое пространство? Или, может быть, они на ночь спускают к воде людей? Это надо проверить, послав туда разведчиков и рискнув их жизнью. Но безопасных вариантов на войне не может быть.
Савельев тут же предложил отправиться на «пятачок», чтобы на месте выяснить обстановку.
В каждой роще, на каждой небольшой полянке наталкиваешься теперь на батареи. Они буквально теснят друг друга. Изменился также и облик рот: люди не только обжились в окопах, но стали понимать, что требует от бойцов война. Каждый командир отделения или взвода в силу особой общественной привычки, которая выработалась у нас во всех областях нашей жизни, соревнуется с другим в организации огня или в укреплении окопов. И все нетерпеливо ждут удара с нашей стороны. Он должен быть! Теперь, когда остановлен немец, разгром фашистских войск стал чувствоваться как неизбежная реальность. Откуда-то приползли слухи, что скоро [122] здесь, на нашем берегу, появятся орудия, которые все сметут, что кто-то уже видел под Ораниенбаумом их замечательное действие. Однако что это за орудия, даже инженеры, вроде Рундквиста или Неуструева, сказать не могут.
Иду болотистой полянкой мимо проволочной ограды, не понимая, зачем она появилась здесь. За голой рощей в сизой дымке утра видны какие-то высокие конструкции на колесах, покрытые бурыми чехлами. Начинаю понимать, что это именно то самое, чего мы ждали, но отворачиваюсь в сторону. У каждого свое. И у меня сейчас своя забота: Савельев до сих пор еще ничего о себе не сообщил. Чтобы доложить об этом, иду на батальонный НП, рассчитывая встретить там Сазонова, с которым давно не виделся. Контузия вызывает у него тяжелые головные боли, но он никак не соглашается покинуть батальон, чтобы лечь в госпиталь. С трудом преодолевая мучительную боль, он ходит на передовую, лично проверяя состояние рот. Его помощником на днях назначен Рундквист. И сейчас именно он пришел на наблюдательный пункт батальона. Мы оба терпеливо всматриваемся из узенькой бойницы корабельной башни в сторону леса, синеющего за рекой. И вдруг — ликующая радость! Нет, радость — это слишком мало, — восторг! Загрохотала наконец волшебная, невиданная сила.
— Милые вы наши... А ну, прибавь! А ну, наддай!
Разрывы сливались в единый и непрерывный гул. Земля дрожала. Рундквист улыбался, и казалось, что он сейчас тоже закричит «ура». Но он педантично, как всегда, и не повышая голоса, сказал:
— Вот она наконец! Не напрасно ждали!
Да, мы ждали каких-то ползучих мин, огнеметов, но эту грозную стихию огня никто не мог себе представить.
— Шестнадцать выстрелов в сорок секунд! — пояснил Рундквист.
На левом берегу у немцев, западнее и южнее села Отрадное, бушевало пламя: одновременно взрывались десятки снарядов. И это походило на извержение вулкана, на какую-то космическую катастрофу — земля горела.
После трех — четырех залпов вдруг сразу наступила тишина. [123]
И вот прошло уже несколько часов, а немцы все еще не отвечают на огонь нашего нового оружия. Его таинственная сила заставила присмиреть врага и тщательно скрывать расположение своих орудий.
За это время переброшены на плацдарм три батальона подошедшей наконец 4-й морской бригады под командованием Федорова. Обстановка на «пятачке» улучшается, но от Савельева все еще нет вестей, и меня не покидает беспокойство за разведчиков.
Ночью на металлических понтонах вместе с танками «КВ» перебираюсь на «пятачок». Стальные глыбы мне кажутся послушными, чудесными друзьями, и я с удовольствием провожу рукой по их шершавой «коже». Над водой особенно отчетливо слышны звуки перестрелки: за Арбузовом идет то возникающая, то совершенно пропадающая ружейная и пулеметная стрельба. По всей вероятности, это уже батальоны 4-й морской бригады вступили в действие.
Бойцы медленно накатывают понтоны на берег, приглушенно звучит команда. В лодки укладывают раненых, не снимая их с полевых носилок. Мимо проходят бойцы с разобранными минометами. С грозным, почти мистическим видом откуда-то появился и сразу исчез небольшой отряд в серо-зеленых плащах с капюшонами, накинутыми на стальные каски.
По новой траншее, вырытой уже в полный профиль, вскарабкался наверх. И первое, что там увидел — неподвижные тела. Вокруг наполовину уцелевших зданий — ни кустика, ни деревца. «Пятачок» стал гол, как бритая голова. Осталась только темная земля, в которую надо вдавиться, чтобы выстоять. Но и зарыться надо умело, чтобы все видеть, наблюдать и вовремя отбить атаку. Немцы расположились выше, на небольших холмах, за насыпью узкоколейки, справа — в Арбузове, и слева — в рабочем городке. Нам они снизу не видны.
Повсюду мерцающий красный отсвет. Это все еще горят склады бумкомбината на правом берегу Невы.
Савельева разыскал с трудом. Забившись в угол небольшой землянки, он лежал на подстилке из еловых веток. Его безвольная, апатичная поза и, очевидно, многодневное безделье сразу вызвали неприязнь к нему. [124]
— В чем дело, Савельев? Почему от вас до сих пор не было никаких известий? Что вы узнали? — безжалостно навел я на его лицо яркий свет электрического фонаря. Нос Савельева покраснел, и точно от слез увлажнились виноватые глаза.
— Невозможно пройти, товарищ «пеэнша два». Сегодня у нас еще очень тихо, а то всюду такой огонь...
— А мне известно, что майор Щетинкин с целым взводом пробрался в тыл и успешно выполнил задание..
— Со взводом легче.
Он трет небритую щеку, стараясь оторвать от волос прилипшую к ним глину.
— Значит, вы все это время так и сидели? Где ваши люди?
— Тоже по норкам... Распределились.
— Постойте, Савельев... Но разве во время общей атаки вы не смогли просочиться в тыл? Что вы молчите? Нужны данные перед крупной операцией, а вы бездействуете... Николай Мефодьевич!
— А? — Он робко вскидывает глаза и опять опускает их.
— Вы поняли, что я вам сказал?
Савельев печально вздыхает: — Конечно, понял.
— Может быть, вы устали? Хотите назад? Мы вас заменим.
Савельев морщит лицо и, неудобно прижавшись к стенке, закрывает глаза.
— Что мы сейчас должны сделать? — произносит он глухо.
— Могу еще раз повторить. Надо знать, какие силы сосредоточены в районе ГЭС? Имеется ли круговая оборона? Есть ли зарытые в землю танки, количество пулеметов? Взялись, а не сделали ничего. Отправляйтесь домой.
— Нет! — вдруг, точно проснувшись, спохватывается Савельев. — Извините меня, пеэнша. Все выполню. — И, опустившись на четвереньки, он ползет к выходу. На шее у него висит автомат. — Сейчас я их подыму.
Поднявшись в траншее на ноги, он идет, тяжело пригибаясь, с трудом неся свое большое тело. А перед нами на фоне неба смутно вырисовываются башни электростанции № 8.
Чье-то сердце при отступлении дрогнуло, и советский [125] воин не смог взорвать великолепное произведение наших рук. А теперь эта скала из стали и бетона превратилась в ключевую позицию немцев на нашем участке фронта, и никакие дальнобойные орудия не могут ее развалить.
Обстановка опять осложняется. По сводкам дивизии, немец уже овладел большей частью села Отрадного, но слухи, что ползут от бойца к бойцу, говорят, будто последние подразделения 115-й дивизии выбиты уже из поселка и опрокинуты в воду. Все это очень похоже на правду. Но точного донесения нет.
Весь штаб дивизии сейчас на берегу. Генерал отдал приказание сосредоточить огонь артиллерии и минометов по лесу, обрамляющему «пятачок». Но прошло уже около получаса — огня все нет. Коньков вызвал артиллеристов. Явился начальник артиллерии. 576-го полка капитан Митрофанов и лихо доложил, что на все наблюдательные пункты истребительного батальона, отправлены командиры, он сам их проверял и огонь сейчас должен быть. Разговор происходил возле окопов первой роты, и потому тут же, среди сопровождающих генерала, оказался Богачев. Политрук стоял невдалеке и слышал разговор. Вдруг уверенно и в то же время с присущей ему мягкостью он вмешался:
— Вас не было в батальоне, капитан. Ваши наблюдатели еще сегодня ночью куда-то перешли. Кажется, на тот берег.
Митрофанов густо покраснел и дернулся, чтобы возразить.
— Так что вы их не могли видеть, не перебравшись на «пятачок».
— А кто их перевел? — вырвалось у Митрофанова.
— Начальник дивизионной артиллерии. Он интересовался, где вы.
Генерал молчал. Вдруг бросил капитану: — Пришлите рапорт — и двинулся вперед.
Мы с Богачевым остались в полуразрушенной траншее.
— Вы знаете, не могу понять, — растерянно и смущенно пожал плечами Богачев. — Я допускаю беспорядок... Он может быть. Мы многому еще не научились. Но [126] таких бесчестных людей, очковтирателей я не могу видеть без возмущения! Всего хорошего. — Он резко повернулся и пошел к своим бойцам, укреплявшим новые траншеи.
Каждый раз, когда встречаю Богачева, о чем бы у нас ни заходила речь, всегда ощущаю душевное богатство этого человека. Радуюсь его беззаветной преданности партии, спокойной смелости и простоте. Есть люди, которые учат честности и благородству, не произнеся даже никаких особых слов. К таким я отношу и Богачева. Видимся мы с ним, к сожалению, очень редко, так как он все время в ротах, а я с разведкой.
Поздно, а Савельева с разведчиками все еще нет. Составляю последнюю сводку разведдонесений с наблюдательных пунктов.
Возле ног — мой новый друг: чудесный, умный пес — боевая овчарка. Она попалась у переправы и сразу покорно пошла за мной.
Пес чувствует мое волнение и, чуть склонив голову набок, умно и с укоризной глядит на меня. А из-за двери вдруг раздается знакомый голос:
— Разрешите?
В грязном ватнике, но чисто выбритый появляется младший лейтенант Савельев.
— Добрый вечер, — говорит он просто, как будто только что перешел из избы в избу, и неторопливо расстегивает полевую сумку. Он вынимает донесение, аккуратно расправляет загнувшиеся уголки и кладет листок на край стола.
— План переднего края и в глубину... до ГЭС. С засеченными огневыми точками.
Не спрашиваю его, как это сделано, сейчас важно совсем другое.
— Один вопрос, Савельев, это — точно?
Савельев невозмутимо указывает на уголок, где стоит вторая подпись.
— Я знал, что вы мне зададите такой вопрос.
Подобная предусмотрительность не вызывает во мне симпатии, тем не менее крупный росчерк внизу листа снимает все сомнения. Химическим карандашом размашисто [127] и, очевидно, второпях написано: «Командир морского батальона Черный».
— Вы знаете, — Савельев слабо улыбнулся. — Ведь у них там непрерывная разведка... куда нам! И мы на этот раз пошли за лейтенантом Кулешовым. Только вот «языков» не захватили.
Да, тягостные слухи и предположения подтвердились: сегодня в оперсводках по дивизии сообщено, что плацдарм возле Отрадного под давлением превосходящих сил противника оставлен нами.
Уже темнеет. Стоит хрустящий, морозный вечер. Из 1-го отделения штаба дивизии, находящегося недалеко от нас, в том же лесочке, передано приказание: принять и соответственно расположить для переправы «плавучие средства», которые сегодня ночью должны прибыть из Ленинграда.
Кругом все в напряженном ожидании. Сегодня состоится особенная переправа, поддержанная всей огневой мощью оружия. Вместе с несколькими командирами я «выставлен» на дорогу, идущую от мызы Плинтовка к Неве. Мы отвечаем за расположение плавучих средств.
Вот показались наконец колонны трехтонок. Но где понтоны? Мы видим легонькие лодочки из парков культуры и отдыха со смешными и наивными названиями: «Светлана», «Голубок», «Русалка». В том, как тщательно уложены эти легонькие лодки, чувствуется чья-то горячая забота, помощь, протянутая рука ленинградцев.
Машины стали разгружаться у широкой дороги, проложенной в лесу и ведущей прямо к переправам. Правда, отсюда лодки надо будет нести по крайней мере еще с километр, но зато есть гарантия, что здесь десантные подразделения смогут быстро и удобно, не нарушая порядка, брать аккуратно расположенные вдоль дороги лодки.
Когда мы пересчитывали весла, из леса раздался голос адъютанта.
— Бородатого к генералу! — Так окрестили меня теперь из-за бороды, которая довольно пышно отросла.
Генерал стоял посреди землянки.
— Ну, как? — И он приветливо протянул мне руку. [128]
— Машины идут, товарищ генерал.
— Сколько успели уже принять?
— В полной исправности 68 лодок, каждая на четырех бойцов и одного гребца. Значит, за один рейс перевозим сразу около батальона.
— Мало! А больше плавучих средств не поступало?
— Пока что нет, товарищ генерал. Как вы прикажете: оставлять резерв или все пускать сразу в дело?
Генерал подхватил:
— Все, все, дорогой! Сейчас подойдет такая сила... Тогда мы двинем все! Сразу! Одним ударом! Как у вас себя немец держит?
— Кажется, подготовляет что-то, товарищ генерал.
— Какие же у вас данные на этот счет? — насторожился Коньков.
— Данные следующие: отчетливо слышен шум от подходящих и удаляющихся моторов, идет рубка леса и неоднократно пристреливалась дорога, ведущая к нашей переправе.
— Вот как! Нехорошо, — задумчиво протянул генерал и быстро спросил: — А другой дороги разве здесь нет?
— Есть и другие, но понтоны по ним пройти не смогут.
— Ничего. Артиллерия нас прикроет. А вы бы пока ложились, капитан. Ночь предстоит горячая.
Но заснуть после слов генерала уже невозможно. Снаряды рвутся все ближе и ближе. Похоже на то, что немец пронюхал и хочет своим огнем парализовать движение по единственной дороге, по которой к переправе должны двинуться новые части, а главное, вся понтонная техника.
Генерал тоже не спит. Склонясь над картой, он говорит начальнику оперативного отделения:
— Нет, это ясно: немец здесь выдохся и перешел к обороне, чтобы действовать на других фронтах. Значит, не может уже наступать повсюду. Так или нет? Ему теперь нужен маневр, чтобы перебросить отсюда войска. А этого мы ему не дадим. Ни одного солдата с нашего фронта. Наоборот, мы. еще на себя отвлечем.
И вдруг в землянку быстро спустился полковник Симонов, встревоженный и обозленный. Очевидно, что-то случилось.
— Видали, Василий Фомич? — обратился он к генералу. [129] — Снайпера возле нас появились! — Симонов положил на стол разбитый пулей ручной фонарик. — Это, пожалуй, они вчера ночью сбросили к нам десант. Днем обстреливали и вот сейчас, как только успел засветить фонарь... Очевидно, из уцелевших построек бьют. Только оттуда и видно наше расположение. — Он оглянулся на штабных командиров и увидел неизменно спокойного секретаря комсомольской организации Гончарова, затем меня. Отводя нас в сторону, он понизил голос. — Почуяли, несомненно, что мы готовим новую переправу, ну и вредят, как могут, боятся. Им нужны сейчас силы, резервы, чтобы идти на Москву. А мы здесь мешаем.
— На Москву? — невольно переспросило с тревогой несколько голосов.
— А вы что думали? Они шутки шутят? Возьмите сейчас комендантский взвод и прочешите всю местность... Дома, чердаки! Исполняйте.
Мы выскочили из землянки. Осенняя тьма была такой плотной, что казалось — черные стены взгромоздились вокруг.
Снова мы оказались на том же поле, где стояла когда-то дача, из окон которой шпионы вели сигнализацию. Теперь в этом месте пахло гарью и лежали обгорелые черные бревна, а на фоне неба маячили две трубы. В памяти сразу возникли те события, когда без опыта и без умения мы в первый раз ловили диверсантов. А тени их все чаще появляются на путях батальона.
Мы до утра бродили по лесу, иногда оставляя засады; обыскали уцелевшие здания, но все тщетно. Промокшие насквозь, вернулись на берег. Здесь уже все наготове. Возле дорог, в кюветах и кустах сидят понтонеры, ожидая прибытия войск.
Идут понтоны. Шоферы молодецки проводят их почти к самой реке. Еще пришли машины с лодками, затем саперы и, наконец, войска.
На подступах к Неве еще можно слышать громкий спор и говор, но стоит только людям нырнуть в овраг, как все смолкает. Отсюда прибывающие роты выходят на невский берег, где находятся понтонеры и лодки.
Рассвет багров, и небо прорезали холодные светло-зеленые полоски. Сочетание так необычно, и краски такие [130] яркие, что я невольно залюбовался ими. Нева уже покрыта легонькими лодочками с отметками ЦПКО. Если бы не черные огромные понтоны, то можно было бы представить мирное гулянье.
И все это происходит почти при свете дня и в абсолютной тишине. И это совершенно непонятно. Либо немцы не знают ничего, приняв десант за каждодневное, обычное движение на Неве, либо они готовят встречу. Но где? Какую? Нет, вот и полетели мины! А из бетонных, неуязвимых башен ГЭС забили яростные очереди тяжелых пулеметов. Если не закрыть глаза врагу, сидящему там, то такой обстрел может сорвать всю переправу.
На поплавках, с привязанными кирпичами вместо якорей, саперы установили на Неве дымовые шашки. Ближе к ГЭС, на нашем берегу, возникает густое облако и начинает катиться через реку в сторону врага. Сегодня ветер в союзе с нами. Только бы нам перебросить дивизию на плацдарм.
Переправа происходит мерно, быстро и в порядке. Поступили донесения, что полностью перебрались два полка 115-й стрелковой дивизии с полевой артиллерией. Но это, к сожалению, неверно. 2-й батальон 637-го стрелкового полка застрял, где-то в лесу, не вышел вовремя к переправе.
В сводках по дивизии перечисляются захваченные нами деревни и поселки. Но ведь названия все те же! И это страшно! «Северная часть Арбузова, опушка восточнее Московская Дубровка, южная окраина 1-го городка»... Ведь здесь уже находились наши войска, значит — продвижения никакого нет.
Коньков на берегу. Он, видимо, устал и потерял свою обычную выдержку:
— Где данные о противнике? Где же работа всей разведки? Передайте всем политрукам и командирам, что надо внушать людям только одну мысль: наступать и наступать!
Выясняется, что наши части в целом бьются хорошо, но многие бойцы теряются, как только остаются одни.
К вечеру в сводках опять тревожное сообщение: «Наши части натолкнулись на мощную систему огня, расположенную как по фронту, так и в глубину». [131]
Сегодня в «Правде» снова повторяется все та же важнейшая мысль: отрешиться от настроений благодушия и успокоенности. Мы здесь, под Ленинградом, уже отрешились.
На «пятачке» идет упорный, непрерывный бой. Наш батальон, обороняя правый берег, фактически находится сейчас в резерве. Я только что вернулся с занятий, которые проводил с разведчиками, как неожиданно в землянку заглянул Александров из штаба фронта. У него такое же усталое лицо и исподлобья колкий взгляд. Темные мешки под утомленными глазами сегодня еще заметней.
— Ну, капитан, пошли, — без всякого приветствия обратился он ко мне. — Еще не ранен? Добро. А я уж думал, что не встречу.
Пес поднял голову, подозрительно втянул воздух, но, признав вошедшего своим, спокойно лег.
— Добрая овчарка, — заметил Александров. — А нам сегодня трех пареньков надо бы переправить на простой лодочке туда. Так вот помоги.
Мы шли тропинкой в тот конец поселка, где каким-то чудом уцелела новая изба. В сенях горой лежали тюфяки, приготовленные на всякий случай. Встретила нас все та же молчаливая и проворная немолодая женщина.
Во второй комнате возле стола сидели три паренька и пили из блюдец горячее молоко. Двоим из них лет по четырнадцать — пятнадцать, а третьему — одиннадцать, может быть, двенадцать, но никак не больше. Белый волос на голове и яркие веснушки делали его похожим на эстонца или финна. Он сразу вскинул на нас большие с огоньком глаза, словно спрашивал: кто, мол, такой пришел? А оба паренька постарше взглянули на нас настороженно и торопливо. Все трое — жители Мги, где оставались до самого появления немцев. Когда, бросая свое добро, горожане побежали в лес, ребята в суматохе потеряли своих родителей и до Невы пробирались совсем одни. Это было еще в первые дни сентября.
— Видал героев? — добродушно усмехнулся Александров. — И не боятся домой идти.
— А что нам немцы могут сделать? — поспешно откликнулись оба старших. [132]
— Верно. Вот этот капитан, — Александров указал ребятам на меня, — вас проведет, посадит в лодку и отправит. Ясно?
— Ясно, — в тон ему ответил младший. Александров ласково положил руку на голову мальчугана: — Сережкой звать.
— А кто же твои родители, Сережа? — невольно поинтересовался я.
— Мои? — обрадованно подхватил он. — Отец на складе у меня работал, а мать — пироги пекла.
— Хорошие?
— Во! — Он горделиво поднял кверху большой палец.
— Если родителей не найдут — все равно прокормятся, — словно продолжая старый разговор, сказал Александров. — Они же еще маленькие. Кто-нибудь их пожалеет. А если немцы задержат... — Александров внимательно посмотрел на ребят. — Что вы им скажете? Кто вам лодку, к примеру, дал?
— Кто? Нашли. Хотели к своим перебраться через Неву, то есть к русским. — И пареньки спокойно и убедительно рассказали, что лодку они разыскали будто бы на берегу у Арбузова и поплыли, а русские, как увидали их, так и начали стрелять. — Ну, а мы... чего тут — побоялись и назад вернулись, и теперь делать нечего, надо идти к себе в город Мгу. Может быть, где-нибудь и родных найдем.
Всячески выражая свою симпатию, Рекс обходил ребят и скреб своей лапой их колени. Парнишки смотрели на его огромную волчью морду весьма почтительно.
Вдруг Сергей встрепенулся.
— А знаете чего... Вы лучше весел нам не давайте вовсе, мы как-нибудь с этой... с одной доской. Верно? А? — Он посмотрел на старших, но те молчали. — Или, пожалуй, пойдем на веслах, а посередке Невы их бросим... А?
Из скупых слов Александрова я мог понять, какая им была дана задача: ходить среди немцев, подсчитывать танки, грузовики, запомнить, в каких деревнях размещены солдаты, много ли видно их по дорогам и не подходят ли новые части из других мест.
Через три часа по едва уже видимой тропке мы прошли на берег значительно ниже основной переправы на «пятачок». Рыбачье «корыто» было уже приготовлено. [133]
Ребята уверенно разместились, и Александров в молчании крепко пожал им руки.
Мы с разведчиком долго смотрели, как во тьму уходила лодка и мальчики ловко гребли доской, преодолевая злое течение. На «пятачке» иногда возникала внезапная перестрелка, но перед нами, на участке поселка Анненское, куда направлялись ребята, царила полная тишина.
Двадцать минут, полчаса... Ни криков, ни выстрелов.
— Должно быть, уже перебрались, — говорит Александров в раздумье и не спеша подымается на обрыв.
Я сижу на старом огромном якоре возле самой воды и не могу уйти. Мой пес лежит возле меня. Он словно понимает чувства своего хозяина. Мимо прошел патруль. Окликнул. Приблизился, проверил...
А на той стороне все тихо. Выбрались или нет?
Каждый день несет нам что-то новое. За нами, в глубине одного — двух километров, и днем и ночью идут инженерные работы. Это то, о чем в штабе фронта говорил член Военного совета Кузнецов. Назначение этих сооружений ясно: на холмах готовятся отсечные позиции — Самарка — Новая Пустошь — Невская Дубровка.
Командный пункт дивизии все еще находится в землянке нашего батальона. Становится тесно, так как здесь же расположился начальник штаба артиллерии оперативной группы майор Мегератов. Это интересный и весьма привлекательный человек. Он небольшого роста, умен, всегда подтянут, вежлив. Но что в нем сразу подкупает — это активность и быстрое вмешательство во все неполадки.
Майор целый день сегодня проверял батареи, все артиллерийские НП. Кстати, он подсчитал, что плотность огня противника на «пятачке» составляет 25 пуль на квадратный метр. Это значит, что вести лобовые атаки, действительно, невозможно.
Но какой маневр можно предпринять на голом, низком и открытом с трех сторон куске земли? Этот вопрос сейчас волнует всех. Недаром Симонов опять, в который раз, выпытывает у Маркова:
— Насколько продвинулись еще? [134]
— На 100 метров за 5 часов.
— Что же мешает вам выполнять задачу?
В голосе Маркова недоумение:
— Не понимаю... Артиллерия работает теперь отлично, но огневые точки противника еще живут... Не знаю, почему...
— Где точки? — загорается сразу Мегератов, когда Симонов об этом сообщает, и тотчас крутит ручку своего аппарата, вызывая сразу НП всех батарей.
Неудовлетворенный, очевидно, их ответами, Мегератов натягивает шинель и ворчит, поблескивая черными глазами:
— Нет, надо, кажется, идти... Необходимо проверять и проверять.
На наблюдательные пункты мы отправляемся вместе, и по дороге, перепрыгивая через кочки, канавы, лужи, Мегератов увлеченно говорит:
— Артиллерия — это математика! Артиллерия — это наука. А в наши дни наука, а значит и артиллерия, — решающая сила в бою. И, стало быть, артиллерия, именно артиллерия должна решать судьбу всякого боя!
По траншеям, местами переходящим в глубокие туннели, в подвалах разрушенных цехов бумкомбината мы пробираемся к артиллеристам-наблюдателям. Здесь Мегератов обрушивается на командиров:
— Почему вычисления не точны? Дистанцию уточнить до метра, немедленно!
Его «ругань» слушают серьезно, но в глазах мелькают веселые огоньки, словно артиллеристам доставляет удовольствие получать заслуженное замечание от этого знающего командира.
Мегератов сам берется за приборы.
— А почему не разбит до сих пор тот белый дом? Ведь там у них артиллерийские глаза, это же ясно.
Он быстро дает ориентиры, которые телефонист, как эхо, передает на батареи.
— Выстрел! — кричит телефонист.
Где-то в лесу за нами слышится орудийный залп, а затем на противоположном берегу, возле белого дома, появляются два клубящихся серых пятна.
— Недолет, — сердито говорит Мегератов и передает новые данные.
— Выстрел! — повторяет телефонист. [135]
Но прежде чем успеваем увидеть свои разрывы, мы слышим нарастающий свист с той стороны, и за остатками кирпичных стен, где укрываются наблюдатели, раздаются, сотрясая землю, два тупых удара. Тяжелые разрывы совсем рядом с нами.
— Неплохо! — усмехается Мегератов. — Кажется, нас нащупали. Ну, кто — кого. Выстрел!
Красная пыль от кирпичей вздымается над белым трехэтажным домом и долго висит над ним.
— Ну вот, теперь есть попадание.
Но нет, оказывается, это еще не все! К нам снова летят снаряды. Значит, где-то уцелели и видят нас наблюдатели врага.
— Огонь!
Два наших снаряда пробивают крышу дома. Видно, как из дверей выскакивают немцы и прыгают в ходы сообщений. Большая пауза. Очевидно, все. Мегератов что-то рассматривает в бинокль. Но снова свист. К нам приближается снаряд, и кажется, что он сейчас накроет наш НП. Возле нас разлетается последняя фабричная труба.
— Если это не случайно, то неплохо, — задумчиво произносит майор, оценивая мастерство противника.
Артиллерийская дуэль продолжается еще недолго. От белого большого дома остаются одни развалины. В черном дыме догорают смоляные доски.
— Вот и все! — заключает Мегератов и, приветливо простившись с артиллеристами, направляется назад. По дороге он опять посвящает меня в практические «тайны» артиллерийского искусства.
Задачу, которую нам поставило командование фронта, полностью не удалось осуществить. Мы не прорвались в лес и не отрезали группировку немцев возле Шлиссельбурга. Пока создан только «пятачок», и теперь мы должны вгрызаться глубже.
После удачного захвата плацдарма генерал Коньков назначен командующим Невской оперативной группой, а в дивизию прибыл старый буденновский кавалерист, полковник Андрей Федорович Машошин.
Во второй половине дня, когда уже спустились сумерки, меня потребовал комбат.
— Отправитесь в распоряжение комдива на командный [136] пункт. Вот так вот... И там сделаете все как надо, — кутаясь в свой плащ, медленно говорит Мотох. — Ясно? Так что действуйте, а потом доложите. Всех командиров из моего батальона забирают...
На скамеечке, возле землянки штаба дивизии, сидел полковник, бравый и длинноусый. Он глянул на меня веселыми глазами, и в них, как и во всех чертах его округлого лица, были энергия и темперамент.
— Так, очень рад! Ваш батальон расположен вдоль Невы, а вы помначштаба по разведке?
— Так точно.
— Хорошо. Готовы?
— Готов, товарищ полковник... К чему? — добавил я осторожно.
— Покажете «их» берег. С чего начнем?
Я предложил подняться на здание бумкомбината, откуда отлично виден левый берег и расположенные вдоль леса немецкие окопы.
— Согласен, — одобрил предложение полковник и тут же обратился к юноше лет шестнадцати в штатском платье.
— Ты здесь меня обожди, сынок, а захочешь есть, тебе дадут. Это мой сын, — сказал он горделиво и ласково взглянул на статного и мило смутившегося парня. — Один он у меня, и не с кем его оставить.
Бумкомбинат, где помещались наблюдательные пункты многих подразделений и частей, еще страшнее покорежило и разбило за эти дни. Погнуло, скрючило, свернуло бантами стальные балки. Этот великолепный в прошлом комбинат, гордость последней пятилетки, был похож на древние руины.
По железным лестницам, повисшим над пропастью, по балкам, перекинутым через головокружительную пустоту, мы поднялись наверх. Полковник все это преодолевал легко и со сноровкой.
— Только осторожней выглядывайте. Немец следит за нами и тотчас «пустит», — предупредил молоденький телефонист.
Противоположный берег Невы как на ладони. Я начал объяснять:
— Вон там карьеры: налево, поближе к нам, — номер второй, а тот, подальше, — номер первый. Вдоль той [137] опушки до деревни, вправо, — немец. Арбузово — целиком у них.
— А где меньше всего они ведут огонь?
— Правей, в конце Арбузова.
— Ага! А снизу, у воды?
— У воды вообще мы до сих пор огневых точек не обнаружили. Кроме того, за Арбузовом идут леса, и здесь всего удобнее будет прорваться в тыл.
— Верно, — метнул полковник лукавый взгляд. — В тыл к нему надо проскочить! Деморализовать...
Вернулись мы уже в полной тьме, отмерив пешком километров десять.
Задача, которая поставлена перед дивизией, весьма серьезна, а именно: отряды из специально подобранных людей, вооруженных автоматами, должны пройти «сквозь немцев» до наших войск на Большой земле. На своем пути уничтожать обозы, связь, штабы и все, что попадется под руку.
В 10 часов вечера в батальон передано приказание выслать на КП дивизии трех командиров.
На коротком совещании полковник Симонов отрывочно и лаконично сообщил, что сегодня в ночь все вызванные командиры должны переправить автоматчиков на левый берег Невы. Мне указали район у 54-й пристани, возле дачного поселка Пески. На той стороне, то есть между Арбузовом и Анненским, до сих пор обнаружено только два немецких пулемета. Это еще далеко не точно, и поэтому надо заставить противника раскрыть свои огневые точки прежде, чем приступать к переправе.
Два броневых приземистых быстроходных катера поднялись по Неве со стороны Ленинграда и пронеслись вдоль укреплений немцев, надеясь вызвать на себя огонь. Но только волны долго набегали на берег, а враг упорно молчал.
До четырех часов утра, то есть до того срока, когда должна начаться переправа, вся подготовка расписана по графику, но времени все равно так мало, что совершенно неизбежно возникает суета.
К сараю, где когда-то был свинарник на углу дороги, идущей от совхоза из Плинтовки в Невскую Дубровку, [138] подъехали тяжелые машины и разгрузили ящики с оружием, доставленные непосредственно с заводов. Автоматы разобраны, и все части густо смазаны машинным маслом. Совсем не ожидая того, что нам оружие будет прислано в таком виде, мы не заготовили ни тряпок, ни бумаги, чтобы обтирать металл.
Одновременно стали подходить бойцы, те самые, кого на совещании называли «отборными и лучшими» разведчиками дивизии. Это уже немолодые, сосредоточенные люди. Они без приказаний сами стали помогать раскупоривать ящики и, ничего не говоря, терпеливо снимали липучее заводское масло чем попало, даже своим запасным бельем. Оказывается, нам прислали новый автомат ППШ. Его никто еще не знал. Естественно, со всех сторон посыпались вопросы: как заряжать диск, как производить одиночный выстрел и т. д. Все это происходило на улице, и густая тьма мешала постигать нам тайны оружия. Это раздражало и тревожило бойцов.
Подгоняя нас повелительным тоном, взволнованный и возбужденный, ходит среди бойцов комдив Машонин.
— Быстрей, быстрей... Время не терпит. Так, так! Давай!
Люди торопятся, но дело идет плохо: диски не подходят, их надо подгонять или обменивать друг у друга. Если бы не оружейный мастер нашего батальона Мирон Глизер, тот самый, у которого все документы об оружии хранятся в коленкоровой обложке от старой книги с цветочками и с надписью «Происхождение жизни», то мы бы провозились еще очень долго. Глизер провел людей в избу, в которой помещается хозяйственная часть и где горели две керосиновые лампы. Я вижу, как бойцы мгновенно становятся спокойней и с помощью мастера наконец-то приводят оружие в порядок. Автомат несложен и удобен, и его устройство при свете нами постигается довольно быстро. Но все-таки на это уходит еще не менее двух часов.
Наконец лейтенант, назначенный командиром десантной группы, выстраивает бойцов.
— А ну, давайте становиться! Вот здесь удобнее... товарищи, сюда!
Все они встретились сейчас впервые, и надо как-то сцементировать людей. Поэтому я предлагаю бойцам [139] узнать фамилии друг друга, откуда родом, профессию, кто есть в семье... И это делается бойцами искренне, с охотой, с интересом. Но на это уходит еще минут двадцать — двадцать пять. Ждать больше уже нельзя. Объясняю бойцам задачу и всю важность предстоящей операции. — Вопросы есть?
Вопросов нет.
Пройти нам надо до Песков еще километра два.
Светящиеся стрелки на часах показывают 7 минут четвертого. Возле лесной дороги лежат укрытые кустами, приготовленные для нас рыбачьи лодки — большие, неуклюжие, из тяжелых толстых досок. Около каждой лодки — понтонер. Бойцы поднимают лодки и, положив их на плечи килем вверх, спускаются по скользкой и крутой дороге вниз, к Неве. Как будто сама судьба решила нам помочь: пошел густыми хлопьями первый осенний снег. В белесой пелене уже в трех шагах ничего не видно. Прекрасно!
В 4. 10 отваливает первая лодка, за нею вслед — еще четыре. Отойдя от берега, они мгновенно пропадают в снеговой завесе.
4 часа 20 м. Трудно поверить, что так спокойно и гладко началась переправа. Неужели успех? Неужели все прорвутся? Неужели так просто удалось нам выполнить приказ командования? Все тихо. По нашим расчетам, лодки должны быть уже там, на берегу врага.
И вдруг после надежд и радости прямо перед нами ударил пулемет, а с флангов — еще два тяжелых. В небе среди кружившихся снежинок вспыхнул разрыв шрапнельного снаряда, с визгом нырнула под воду мина, и глухо донесся ее разрыв. И — началось!
Две лодки вернулись, и лейтенант сообщил, что шедшую с ним рядом шлюпку разбило миной.
— А вы почему назад?
— Невозможно... Огонь...
Значит, из пяти лодок три уже не достигли берега. Противник остервенел, и можно было по звуку определить, что заработало несколько пулеметов. А в небе сверкали вспышки шрапнельных взрывов, темная вода забурлила от мин, как будто закипела.
Что делать? Мне дан приказ, я отвечаю за исход этой переправы, а я растерялся... Ждать или посылать обратно под огонь? [140]
Бегу на командный пункт второго батальона, чтобы оттуда связаться со штабом дивизии. По дороге меня встречает понтонер и сообщает, что вся его группа спокойно сошла на берег и углубилась в лес, а вторая лодка спустилась немного дальше, и люди там тоже высадились благополучно. У бойца на шинели кровь.
— Вы ранены?
— Немного. Ничего.
— Как вас зовут.
— Сержант Василий Чистяков.
— Идите к санитарке.
— Успею.
С командного пункта батальона вызываю КП дивизии и докладываю полковнику Симонову о вернувшихся обратно лодках и об огне, парализующем переправу.
— Что прикажете делать?
В ответ звучит сухой, суровый, совсем как будто новый голос.
— Приказание получили — извольте выполнять!
Продолжаю держать онемевшую трубку, дожидаясь чего-то еще, а в груди пустота. Поворачиваюсь и бегу. Назад, назад! Перескакиваю через окопы, ямы, откуда-то взявшиеся кирпичи. Мины все еще бьют по Неве, и над головой с противным шелестом рвется шрапнель, но осколки проносятся куда-то мимо. На берегу нет никого! Кричу. Ищу. Связной отстал, он наверху нырнул в какую-то воронку и там залег.
Опять встречаю сержанта-понтонера. Старый солдат послушно ожидал согласно приказанию. За это хотелось крикнуть: «Спасибо, дорогой!» — но на ходу только резко вырвалось: «Где люди?»
Ищем вместе — в сараях, в ямах, в ходах сообщений. Приваливаясь и пригибаясь при каждом взрыве, бойцы опять бегут к реке. Но в это время из строя вышли еще две лодки. Осталась только одна. Откуда-то появился лейтенант.
В лодку садятся четырнадцать бойцов и лейтенант. С ними снова отправляется бывалый понтонер, сержант Чистяков. И тут... снег прекращается внезапно, и тьму прорезает полная луна. Вода, отражая свет, становится как зеркало. Но лодки не видать. Огонь стихает. На той стороне, в загадочном лесу, началась [141] автоматная стрельба и постепенно удалилась. Все. Исправных лодок больше нет. Проверяем людей: осталось двадцать два бойца. Тридцать шесть все-таки успели перебросить. Это не так уж плохо. Медленно поднимаемся в гору по песчаной дороге, и тут навстречу с катушкой на спине бегут связисты.
— А мы вам связь провели сюда!
— Куда?
— В землянку.
— А где землянка?
— Отсюда метров триста будет.
— Кому она там нужна? Сюда, на берег надо.
Но все равно теперь уж поздно. Вымокших людей отправляем в санчасть, затем захожу в ближайшую роту соседнего полка, чтобы дать указания, как наблюдать за вражеским берегом. Здесь узнаю, что прибыл обратно Чистяков и доставил на лодке раненого. Остальные тринадцать, как он говорит, углубились спокойно в лес.
Не имея возможности продолжать переброску из-за отсутствия лодок, бегу на КП. Полковник Симонов и окружающие его командиры мрачны. Докладываю о результатах и добавляю, что, к сожалению, бойцы оказались неопытны и не подготовлены к действию небольшими самостоятельными группами.
— Да, да, — сердито бросает полковник. — В этом все дело. — И, глядя куда-то вниз, протягивает мне через стол руку: — Благодарю. Вы свободны. Можете идти.
А теперь надо спать. Блаженная минута — вытянуться и, ощущая жар от печки и чувствуя, как исходит паром твоя одежда и сапоги, провалиться в сон.
У телефонов дремлют телефонисты и шепотом проверяют позывные: «Роза... Тумба?.. Я — Жасмин... я — Жасмин...»
Оперативный дежурный принимает по телефонам донесения из частей:
— Ну, как у вас? Прошу докладывать!
И он повторяет наивный шифр, записывая донесения: разведка называется «глаза», моряки — «ленточки», артиллерия — «черные», генерал — «старик», снаряды — «огурчики» и т. д.
В телефоне слышна сирена. Это по индукции передаются звуки ленинградской телефонной сети. На Ленинград [142] налет, воздушная тревога. И звуки этой сирены как будто приблизили тебя к своим. Но думаю все время о лейтенанте, переброшенном через Неву. Где он сейчас? Сумеет ли объединить и повести людей? Сумеет ли находчиво и быстро выполнить важнейшую задачу: внести сумятицу во вражеском тылу, сбить с толку вражеские штабы своей инициативой и стремительным движением вперед.
Проведенными боевыми действиями штаб дивизии недоволен. Но нам известно, что подготовленные к отводу с берегов Невы части немецких войск задержаны. Значит, все-таки нам удалось нарушить план противника и не дать ему возможности в должной мере увеличить свои силы на Тихвинском участке, хотя враг и теснит там наши войска.
В приказах командующего фронтом говорится о необходимости принять все меры к прекращению пустых и вредных разговоров о приближении с востока новой армии, которая якобы должна освободить Ленинград от блокады. «Город Ленина способен освободиться сам. Для этого у нас есть все: оружие и люди».
То, что происходит за первой линией окопов, в лесу за нами, наглядно подтверждает слова приказов. Как только наступает темнота, в прибрежные, опаленные огнем снарядов леса вдавливаются новые бригады танков, а на полянах занимают позиции батареи прибывшей 86-й стрелковой дивизии, еще недавно называвшейся 4-й дивизией народного ополчения.
Вчера в тяжелом состоянии капитана Сазонова отправили в Ленинград на операцию. Это произошло так неожиданно, что я даже не успел попрощаться с ним и был удивлен, когда меня вызвал новый начальник штаба Рундквист. Как своему помощнику по разведке, он изложил содержание приказа командующего Невской оперативной группой.
— Перед нами находятся подразделения 20-й моторизованной дивизии и 96-я пехотная дивизия немцев, — сказал Рундквист. — К утру 18 октября наша 265-я дивизия сосредоточивается в лесу у бумкомбината. Форсирует Неву у Анненского и Арбузова и обеспечивает второй плацдарм с задачей овладеть Лобановом. Затем через [143] поселок № 6 берет Синявино и отрезает Шлиссельбург, восстанавливая прямое сообщение Ленинграда со страной. 86-я стрелковая дивизия с ротой танков КВ и ротой танков БТ сосредоточивается в лесу, у Невской Дубровки, и форсирует Неву между Арбузовом и 1-м городком, в дальнейшем наступая на рабочий поселок № 5. 20-я дивизия с ротой танков КВ к утру 19 октября сосредоточивается у Большого Манушкино как резерв для удара на Синявино. Артподготовка будет длиться сорок минут. Батальону надлежит построить ложные переправы у Ивановского и Шлиссельбурга.
Сегодня уже 18 октября, но еще царит тишина. Намеченная операция задерживается почему-то. В том состоянии боевой готовности, в котором мы сейчас находимся, невозможно представить и понять вчерашнее известие о том, что немцы прорвались к Москве.
Все мысли сосредоточены на том, что делается на берегах Невы, а Москва... С Москвой не может ничего случиться!
Чуть свет нам с «пятачка» по телефону дали знать: к морякам через овраг приполз парнишка и просит, чтобы его доставили скорее в штаб. И скоро в дверях землянки появился парень. На меня взглянули такие же, как и в прошлый раз, веселые и радостно раскрытые глаза. На нем измятая немецкая куртка не по росту, вся перепачканная землей и глиной. Очевидно, в моем голосе было столько радости, что Рекс вскочил и, шумно обнюхивая гостя, стал ласково и дружелюбно толкать его своей огромной мордой ко мне.
Сережка выглядел неплохо: на его щеках горел румянец, а умные глаза блестели.
— Хочешь есть?
— Не! Меня уже накормили.
Но все-таки мы посадили его за стол, не торопясь с расспросами, и с удовольствием наблюдали, как мальчик с аппетитом поглощал румяную картошку со шкварками, ловко приготовленную нашим поваром. Возбужденный Рекс не знал, как показать, что он прекрасно чувствует мое состояние — он то опускал Сергею на колени свою морду, то клал на них свою тяжелую когтистую лапу. [144]
— А мамки нет, — сказал Сережка неожиданно и шмыгнул носом. — Вот так и нету. — И, почти уткнувшись в сковородку, он часто заморгал. — И отец пропал. Его соседи видели, а потом... и все! — закончил он, подражая солдатской речи, и этим словом подавив слезу. — А это я захватил... погоны... газетка ихняя и вот еще... вроде листовка, нашел в избе.
И он вынул из-за подкладки своей меховой ушанки мятый обрывочек с печатным текстом. Это, действительно, была листовка, вернее, только ее небольшая часть. Верх оторван наискосок так, что осталось слово «трибуна...» Пониже крупным шрифтом стоял заголовок: «Ни одного зерна фашистским злодеям». И дальше текст: «Не хлеб, а смерть получат все немецкие бандиты!
Дорогие товарищи!
Скоро придет конец темной ночи и снова настанет радостный день — засияет яркое советское солнце...»
Конец листовки, примерно половина, был оторван.
Когда еще раз с волнением я перечел листок, мне вдруг почудился голос Соколова:
— Про партизан не слышал?
— А там они все партизаны. Хотя у нас тоже всякие... — Мальчик крякнул и умно взглянул на меня. — Тоже всякие есть! Меня полицай сюда проводил. Ей-богу!
— А где ты нашел листок?
— В избе. Когда немцы поселок перевернули... У них две цистерны взорвались. Сами... — Сережка взглянул на меня с хитрецой и не стал пояснять... — Часовые у немцев стояли, а вот... взорвались. Ага!
Все вокруг засмеялись.
— Ясно! — Теперь не могло быть сомнения в том, что эта листовка работы Гладышева, а цистерны с бензином «клюнул Сокол». Я аккуратно разгладил бумажку и положил в полевую сумку.
Наконец Сережа поел, огляделся степенно и, освоившись с новым местом, рассказал о своих делах в тылу врага.
Когда он с ребятами перебрался на левый берег, их никто не заметил.
— А мы идем и свистим... нарочно! Хоть бы што!
Без помех они поднялись на шоссе и там зашагали к домам. Старшие парни сказали, что надо бы раньше [145] пройти к реке Мойке, а оттуда свернуть на Мгу. Сережка запротестовал:
— Сказано, прежде всего разузнать, что делается тут, над самой Невой, значит нечего зря петлять.
Но парней удержать он не смог и пошел вместе с ними. Три дня кружили они возле Мги, и каждый искал своих. А потом так случилось, что он потерял ребят и тогда решился идти назад. Это уже после взрыва цистерн. Но на всех дорогах стояли солдаты и гнали людей обратно к жилью, где немцам в каждом хлеву и в каждом чулане мерещилась тень партизан.
— Так как же ты выбрался все-таки оттуда, русый?
— Гм... Вот тут мне тот полицай и помог. Как схватил за вихры, потащил мимо немцев. Еще сзади коленом толкнул — иди-и! А как за болото зашли — дал по шапке и говорит: «Тропкой тут до Невы добежишь. Понял?» Ну, коль сволочь тебя отпускает, чего долго думать — беги! Верно?
Вполне одобряю Сережку и делаю вид, что его «полицай» мне совсем безразличен, однако решаюсь сказать откровенно:
— Сережка, милый, вот что запомни: о полицае нигде и никому ни слова. Понял?
Большие светлые глаза смотрели прямо на меня.
— Спрашиваешь... Я и сам тоже так думал.
— Ну, а дальше как было дело?
А дальше Сережка без всяких препятствий вышел к поселку на берегу, и только тут с крыльца уцелевшей избы его кто-то окликнул:
— Алло!
Высокого роста немолодой немецкий солдат пальцем манил к себе мальчугана и что-то приветливо говорил. Бежать уже поздно, и Сергей подошел, шмыгая носом и жестами объясняя, что голоден, ищет в подвалах морковки или чего-нибудь «шамать». Немец как будто понял, опять засмеялся и потянул его за собой в избу, где возле печки возились у котелков еще несколько солдат. Увидев мальчика, они даже не удивились гостю и в первую минуту тоже сочувственно заулыбались. Потом один из них что-то сказал сердито и заспорил с тем, кто привел Сергея. Парнишка понимал, что говорят о нем, но он мог сейчас только ждать. Продолжая разговор, высокий поставил перед мальчиком котелок с размятой [146] картошкой и кусками свинины. Тот, кто сердито спорил, махнул рукой и угрюмо занялся своим делом. Чтобы расположить к себе солдат и остаться с ними хотя бы на день, Сережка решил покривить душой. Он вымыл немцам их котелки, установил их аккуратно и улегся в угол. Это понравилось. Немец присел на корточки возле него, похлопал ласково по спине и нараспев сказал: «Гут, гут. Зеер гут... Карашо».
Спор между солдатами о мальчике больше не возникал, и, таким образом, полных два дня Сергей провел с немецкими телефонистами: услужливо прибирал в избе, ходил для них за водой к колодцу и все вокруг старался подмечать, разыскивая прежде всего танки. Но их как раз нигде не обнаружил. Избы, которые еще сохранились вдоль реки, были пусты: немцы жили в больших землянках, вырытых во дворах или на опушке леса. В каждой землянке помещалось по десяти — двенадцати человек.
— Днем они все в землянках, а по ночам вылезают вперед, в окопы. А на той просеке, где идут столбы... ну, знаете, высоковольтной линии, там они провели дорогу.
— А наше население осталось?
— В Арбузове никого не видел. Может, они где в лесу схоронились? Немец ведь по лесу редко ходит. Он все по дорогам больше.
На второй день в избу зашел офицер в плаще и в высокой серой фуражке. Перед ним испуганно повскакали. Он небрежно взглянул на светловолосого мальчугана и что-то резко спросил. Высокий солдат напряженно вытянулся и, прижав ладони к штанам, отрывисто гаркнул: «Я-волль!» А когда офицер ушел, Сережку вывели на улицу, солдат печально развел руками и торопливо сказал какое-то странное слово, как будто из песни — гей, гей!
Но Сергей никуда от реки не ушел и до ночи скрывался в кустах. Во тьме он спустился к воде и под самым обрывом пополз вдоль Невы к «пятачку». Но на прибрежном песке стояли рогатки с колючей проволокой, и в окопчике невдалеке помещался немецкий дозор с пулеметом. Проползти мимо них по узкой полоске земли между водой и обрывом Сергей не решился.
— Чего ж делать? — Сережка внимательно посмотрел на меня и серьезно стал объяснять. — Я руку засунул [147] в Неву, чтобы проверить — стерплю или нет? А потем решил — все одно!
И мальчишка улегся в холодную воду и, перебирая руками по дну или цепляясь за выдвинутые в реку рогатки, незамеченным обогнул дозор. Он говорит об этом так просто, словно рассказывает о пионерском походе.
Хорошо, что наши бойцы не держали его на ветру, а отправили сразу к своим, где в жаркой землянке мальчонку растерли водкой и так хорошо обогрели, что он проспал всю ночь и весь следующий день.
В эти минуты я вспомнил сына. Сейчас он далеко и в безопасном месте, а ему столько же лет, как этому светлоглазому, отчаянно смелому русскому пареньку.
Расстались с Сергеем мы рано утром, когда на машине его повезли в штаб фронта к Александрову, в Смольный.
Части, намеченные для новой операции, уже вышли на исходные рубежи.
О 86-й дивизии мы до сих пор ничего не слыхали. Она подошла незаметно и тихо, совсем не так, как 265-я дивизия генерала Бондарева. Они обе сражались рядом, возле Усть-Тосно и Ям-Ижоры, но слава бондаревцев уже гремела и пришла к нам раньше, чем они сами. И вот сегодня новая дивизия себя показала в деле! На рассвете началась артиллерийская подготовка. Для нас сейчас это нежнейшая и самая веселая музыка. Она продолжалась два часа. Реактивные минометы опять потрясали всю округу. И под прикрытием огненного урагана началась новая переправа на «пятачок».
Но противник на этот раз нам тоже кое-что приготовил. Вся поверхность Невы вспузырилась от мин. Каких-нибудь сто — полтораста метров водного пространства от одного берега к другому стали непроходимы. К тому же еще появились пласты широких и тонких льдин, в которых все время застревали лодки и понтоны, ломались весла, и людей неудержимо относило вниз. Возле самого берега эта предательская корка не давала возможности приставать, и приходилось спускаться с лодок прямо в ледяную воду, застревая меж острых кромок наползающих друг на друга льдин.
Чтобы сбить огонь тяжелых пулеметов, расположенных [148] на берегу, вызвали морские бронекатера. Они появились снизу, из-за поворота, и издали казалось, что катера протирают берег немцев своими бронированными серыми бортами. За кормой клокотала пена могучего буруна. Вот впереди забил немецкий пулемет. В ответ — залп. Катер словно приседает, затем делает разворот, опять рывок, и снова — залп, приседание и разворот. Вражеский берег замолкает. Катера обстреливают берег ниже и выше «пятачка». Точность, дерзость, азарт, расчет!
— Молодец Курнат! — восторженно говорит генерал из штаба фронта, называя по имени командира головного катера. — И старший лейтенант Миронов тоже молодец!
Пулеметы на немецком берегу молчат: то ли они уже подбиты, то ли выжидают. Но вдруг забулькала и запенилась вода вокруг чудесных серых «утюжков». Это немцы начали минную погоню за катерами, и в воздухе появились их штурмовики. Но дело сделано, и оба катера уходят вниз по реке, прикрытые огнем наших зениток. Белые дымки, как вата, повисают вокруг самолетов, они поворачивают назад и больше уже не показываются целый день.
В короткий срок 86-я дивизия переброшена на левобережье, и с ходу противник оттеснен к противотанковому рву, возле второго песчаного карьера.
Техника переправы стала уже подлинным искусством, но это искусство связано с геройством и самоотверженностью бойцов.
Понтоны, приготовленные на реке Дубровке, всосало в илистое дно. Отталкиваясь сверху, солдаты не могли сдвинуть их с места. Тогда без всякого приказа человек десять скинули шинели и в ледяной воде по пояс вытянули понтоны на большую воду.
Когда мы проходили мимо бывшей пристани, где от баржи остались черные, обугленные шпангоуты, вдруг вылез из воды совершенно голый человек, держа в зубах телефонный провод. Это был связист Гуласов из первой роты нашего батальона, он нырял, разыскивая конец оборванного провода, и до тех пор опускался в воду, пока не отыскал его.
— Сейчас же отогреть его и натереть водкой! — кричу Лобасову, которого недавно назначили заместителем командира второй роты. [149]
— Есть отопреть! — торопливо подхватывает он. — Мы его сейчас к санитарке Ане.
— Меня? — рычит Гуласов, стуча зубами и подпрыгивая на одной ноге. — Ужо приду, как дело кончу! И прямо к Ане... — улыбается связист.
Еще мы видели, как действовал командир отдельного саперного батальона все той же новой 86-й дивизии капитан Хрипунов, совершенно потерявший голос. Он изъяснялся жестами. Однако солдаты и командиры, можно сказать, с полжеста понимали его.
Молодого командира второй роты батальона лейтенанта Василия Галагана заслуженно назначили начальником одной из переправ. Это талантливый, веселый и смелый командир. Когда гребцы, придавленные жестоким, но к счастью, неприцельным огнем немцев, укрылись в «лисьих ямах», он сам, не обращая внимания на огонь, взялся за весла.
У нового КП оперативной группы генерал Коньков проверял подвеску телефонных проводов. Он распекал кого-то за небрежность и путаницу в проводах, отчего получалась индукция такой силы, что разговоры были невозможны. Увидев меня, он поднял руку, как будто что-то вспоминая:
— Ага! Вот что... Доложите своему командиру, что я вас посылаю на станцию Теплобетон к местечку Гаражи. Там проведете ложную переправу через реку. Вам ясно?
— Никак нет, товарищ генерал! С кем?
Коньков продолжал идти дальше по дороге. Иногда он опрокидывал едва укрепленные шесты и пальцем указывал на них сопровождавшему его майору связи. В то же время, как всегда, вполголоса он продолжал объяснять:
— Там есть саперы. Узнайте, где. И с ними на месте сфантазируйте «спектакль», чтобы отвлечь внимание немцев от основного, здешнего участка. — Он остановился, внимательно посмотрел на противоположный берег. — В оперативном отделе уточнят. — Бросив лаконичное «все», он снова стал распекать майора.
Минут через пять я доложил комбату о приказании командира дивизии. Капитан Мотох неожиданно сердечно и тепло пожелал успеха. [150]
— Ну, что ж, желаю... Вы только не осрамитесь.
Вместе с Пименом Кузьминым мы уже через час подходили к станции Теплобетон. На опушке ольховых зарослей стоял командир с солидными усами на свежем молодом лице. Чистый ватник был ладно пригнан, на петлицах поблескивали два зеленых лейтенантских кубика.
— Лейтенант Кирик?
— Так точно, я!
Лейтенант говорил не спеша, с достоинством. Он уже командовал саперной ротой, и в его подразделении чувствовался порядок.
В нескольких словах я объяснил ему полученную нами задачу. Он смотрел и улыбался.
— Разрешите выполнять? — И тотчас крикнул: — Рота! Ко мне!
Солдаты окружили его быстро. Можно было понять, что этот способ разговора с ротой у него неоднократно применялся. Бойцы доверчиво смотрели на своего лейтенанта. Невольно я подумал, что это — либо все бывалые солдаты, либо те, кто еще никогда не видел боя. Вскоре рота разошлась по лесу: люди начали рубить деревья, с треском ломать валежник и колыхать вершины кустов ольхи. Лес гулко откликался.
Очевидно, со стороны могло казаться, что минимум два батальона готовятся к переправе.
Из штаба соседнего полка прибежали два командира.
— Вы что! С ума сошли? Кто у вас старший?
— Нисколько не сошли с ума. Все идет, как надо.
— Ведь немец слышит. Разве так можно готовиться к переправе?
Узнав, что это делается для обмана противника, пришедшие остались весьма довольны, но посулили нам скорые «подарки» со стороны фрицев.
Однако противник выжидал, прислушивался и, очевидно, проверял. Тогда как бы случайно саперы обнаружили лодки, которые раньше спрятали на берегу, и только тогда немцы решили, что здесь действительно готовят переправу. На заросли ольхи, где, по их расчетам, накапливались наши войска, они обрушили шрапнель и мины. А саперы спокойно заняли окопы, отрытые на низком берегу, и в безопасности отдыхали. [151]
Еще минут пятнадцать продолжается огонь. Саперы выползают из окопов и принимаются за дело, но через несколько минут опять обстрел; несколько человек легко ранены. Затем все стихает. Но этим ограничиться нельзя. Если немцы успокоились, их надо вновь встревожить.
— Ничего, сейчас мы их заставим убедиться, что переправа будет, — говорит Кирик и поглаживает свои степенные, словно наклеенные, усы.
Небольшая рыбачья лодочка отваливает с пятью бойцами. Им приказано немедленно вернуться, если противник откроет огонь. Вот она уже подходит к середине Невы, а неприятель все молчит. В чем дело? Сотня взволнованных солдатских глаз следит за удаляющейся лодкой. Бойцы гребут, как будто тоже удивляясь. Близко берег. Тишина. Вот уже врезались в песок. Огня все нет. Наши люди на берегу! Они втягивают лодку выше, чтобы ее не снесло течением, быстро разбегаются и падают в кусты.
— Как быть? — спрашивает Кирик, и я не знаю, что ответить. Это обстоятельство меняет все задание. Бегу, чтобы найти кого-нибудь старше меня по должности или званию, и, задыхаясь, скатываюсь в землянку командира 7-го полка 1-й дивизии.
Докладываю ему обстановку. Тот смотрит на меня, как будто проверяя, потом вдруг загорается и увлеченно говорит:
— Вали! Благословляю! А я их огоньком прижму отсюда, чтоб они подольше не разобрались в обстановке. Начинай!
Чуть стоило лейтенанту вымолвить бойцам всего лишь несколько коротких слов, как они поднялись и бросились к реке. Секундами измерялось время, когда от пристани Беляевской лодки поплыли слегка наискосок к обрывам Гаража. И тут загрохотали пулеметы 7-го полка. Огонь ли наш прижал ко дну окопов немецких автоматчиков и наблюдателей или там происходило что-то нам неизвестное, во всяком случае, все восемь лодок без потерь перебрались на левый берег Невы. И только когда бойцы оказались там, забили автоматы немцев, заныли мины. Наши бойцы умно и расторопно дружной группой пробежали по берегу, несколько бегущих впереди метнули перед собой гранаты, легли, пережидая взрыв, вскочили снова и скрылись в балке. [152]
Об этом надо немедленно сообщить! Бросаюсь к телефону.
— Дежурный! Доложите «хозяину»...
Через минуту слышу голос самого Конькова:
— Это вы, капитан?
— Так точно.
— Что у вас?
— Перебрались.
— Числом?
— Два взвода. Что дальше делать?
— Расширять плацдарм. На городок номер два и дальше, вправо, на соединение с «пятачком». Ясно?
Все совершенно ясно: расширять! Вместе с командиром 7-го полка подбежали к лейтенанту, ожидавшему в траншее.
— Расширять плацдарм, — приказал майор.
— Беру всю роту... разрешите выполнять?
Остатки роты, человек около тридцати, вытягивают из кустов рыбачьи лодки и быстро заполняют их.
— Капитан, сюда! — кричит мне лейтенант. — Здесь есть местечко. — И я вскакиваю в лодку, ища глазами Кузьмина.
— Доложите в батальоне...
— Есть, доложить, — с лихой усмешкой отвечает Пимен и пристраивается в другом, опасно переполненном корыте. Лодки уже отнесло от берега. На той стороне, в лесу у Гаражей, стрельба. Винтовочная — наши, автоматная — это немцы. Нас быстро сносит вниз от того места, куда уже высадились два взвода, потому что вместо весел у нас какие-то едва оструганные доски. Вокруг нас, с чмоканьем ударяются в воду пули. Кто-то ругнулся, скорее, от злобы, чем от боли. Еще немного — и пульки, приближающиеся к нам рядами, прошьют челны. Но в этот миг опять ударили пристрелянные пулеметы 7-го полка. Вода вокруг стала гладкой, опасность отошла, и мы продолжали благополучно приближаться к берегу, который надвигался на нас таежной сосновой чащей и неприступным оврагом, срывающимся вниз.
— Не влезть на кручу, — выдавил с сомнением кто-то.
— Сколько у бойцов патронов? — спрашиваю у лейтенанта.
— Обойм по двадцать на человека.
— Это еще ничего. [153]
— Сперва соединиться надо, — кивает Кирик головой в ту сторону, откуда слышится стрельба, а лодки в это время уже накатываются на берег. Лейтенант, спрыгнув на песок, дает негромкую команду: «За мной!» — и устремляется к тропинке.
Слева и справа от нас бьют автоматы, но направление огня нельзя определить. Эхо в лесу раскатывается, и, кажется, стрельба идет со всех сторон.
Еще держался день, но сумерки уже проникли в лес, и мы с особой радостью бросились туда, где потемней.
Через несколько шагов бежать дальше стало уже невозможно: повсюду какие-то странные, никем не вырытые ямы, обложенные мхом. Они вплотную соприкасались краями друг с другом. Должно быть, сверху земля в лесу напоминала тело, израненное оспой. Чтобы ориентироваться в звуках, мы с Кузьминым завалились в одну из этих ям. Прислушались. Выстрелов больше нет. Треснул рядом валежник, и показались два бойца.
— Где лейтенант?
— Кажись, ранен. Напоролись на дозор. Сами ищем. — И бойцы исчезли, прежде чем мы успели что-нибудь сказать.
— Куда же мы теперь, пеэнша? — спросил Кузьмин и подмигнул. Я напряженно вслушивался в тишину, и мне казалось, что лес размеренно и глубоко дышит.
— Товарищ капитан, а ведь никого не слышно, — хмыкнул Кузьмин, словно кто-то с нами хитро шутил. — Делишки...
— Должно быть, так же, как и мы, товарищи завалились в ямы, — обычным, домашним тоном заговорил боец, бежавший с нами. — Чего теперь делать будем?
— Проверь затвор и жди, — опережая меня, сказал Кузьмин.
Но ждать, конечно, мы не могли. Я покачал головой, и Кузьмин понял. Он ловко просвистел иволгой (чему мы так старательно обучались на занятиях) и поднялся: — Пошел.
Прошло десять минут, томительных и длинных. Где-то грохотала артиллерия, а лес погружался в покойную ночную тьму.
Где лейтенант, где вся его рота?
Нет, кажется, идти придется, не дождавшись Кузьмина. Вынимаю компас, и в эту минуту раздается птичий [154] свист. Откликаюсь, и вскоре с двумя бойцами в соседнюю яму сползает Кузьмин.
— Связь им порвали, товарищ пеэнша, — зашептал он, издали показывая обрывок телефонного провода. — А лейтенант Кирик ранен. Это они говорят, — кивнул он в сторону саперов.
— Нам лейтенант наказал вас обязательно найти... — пояснил один из прибежавших. — Чтоб, значит, с вами все время быть. И еще сказал, что приказание генерала будет выполнено, как только соберет людей.
— Где он сейчас?
— Пошел в лес со взводом.
— А почему тихо?
Кузьмин подполз поближе.
— Здесь у немцев только дозоры и, наверное, артнаблюдатели. Они сейчас в бункерах засели. Надо думать, тревогу успели дать.
Обстановка подсказывала: надо немедленно соединяться с ротой. И мы пошли, разбившись по двое. Но все же часто теряли путь.
Иногда подозрительно где-то хрустела ветка, мы замирали и вслушивались, определяя — кто. Эти звуки раздавались то сзади, то спереди. Лес разговаривал на своем древнем языке, он путал и сбивал нас с толку. Но вот неожиданно Кузьмин остановился и затих.
— Немцы, — чуть слышно донесся его осторожный шепот.
Светящийся компас показывал, что мы шли на юг. Конечно, там именно они. Надо сейчас же повернуть на запад, что значит — вправо. Но через несколько сотен шагов мы снова услыхали чужую речь. Говорили спокойно, как будто не торопясь, беседуя. Повернули еще правей, совсем на север... На этот раз мы идем долго и чувствуем, что где-то здесь должен быть лейтенант. Но лес как заколдованный затягивает нас в ямы, а Кирика все нет и нет. Ложимся, ждем.
Бойцы попарно и без приказаний уже приступили к дежурству, и я спокойно закрыл глаза. Вдруг кто-то осторожно меня толкнул.
— Товарищ капитан, — шептал Кузьмин. — Наши близко.
Крики «ура» звучали недалеко. [155]
— Товарищ пеэнша, это наши пошли в атаку на «пятачке». Ей-богу, наши!
Мы побежали. И снова раздалось «ура», на этот раз гораздо ближе. Еще двадцать шагов — и перед нами неожиданно провалилась земля, а внизу, отражая небо, развернулась мрачная свинцовая река.
— Наши лодки! — крикнул Кузьмин, и тут же сумерки прорезал резкий блеск взорвавшейся гранаты и кто-то тяжко ударил меня по стальному шлему. Боли не ощутил, а только чувство приятной сладости во рту. Понял, что падаю с обрыва, но почему-то мне уже все казалось безразлично.
Вторые сутки лежу в землянке 1-й роты у лейтенанта Иванова. Свет маленькой коптилки позволяет мне писать. Из угла поблескивают большие и внимательные глаза санитарки Ани Зуевой. Она огорчена, что я не пью ее бурду, которую все называют чаем, а что-то записываю в свой блокнот. Это удивительная девушка. Помню ее с первых дней: она принесла в наши окопы спокойствие, сосредоточенность и молчаливость. Помню, как на переправе Аня принимала раненых, прибывших с «пятачка». Когда обрушились на берег мины и все бросились врассыпную, она продолжала перевязывать и переносить тяжело раненных бойцов. За то время, что наш батальон разместился на Неве, она перенесла под артогнем более пятидесяти человек. Согласно положению ее должны за это представить к награде орденом Ленина. Но не количество спасенных ею поражает, а то, с каким бесстрашием и хладнокровием действует эта девушка под самым яростным огнем. Бесстрашие ли это? Или человек никогда не думал, что существует смерть? Или вообще ей безразлично — что жить, что умереть? Или это спокойствие героя? Но смерть покорно отступает перед нею. Ни одной царапины она пока не получила, хотя горячие осколки находили вокруг нее немало жертв.
— А вам нельзя так много думать, — говорит она бесстрастным тоном, и я опять не понимаю, то ли не было в ней никогда горячих чувств, то ли здесь, перед лицом озверелой смерти, они ушли из ее души? — Вас контузило... Надо же понимать.
Снаружи, прямо над головой, «молотят» мины. Но [156] землянка сделана надежно. Она врыта в южный отвесный берег реки Дубровки, и над нами более восьми метров упругого глинистого грунта.
Из штаба сегодня никто еще не навещал. Несколько раз по телефону оправлялся комиссар Осипов. К его бесстрастному, как будто равнодушному голосу надо сперва привыкнуть, вернее, прислушаться, и тогда он будет действовать успокоительно, превращая все фронтовые беды в самые простые, обычные дела. Он сам работает внешне очень скромно: незаметно уходит в роты, запросто собирает вокруг себя бойцов и на разный лад повторяет нашим политрукам и коммунистам:
— Не ждите от меня специальных указаний или примеров для бесед. Ищите материалы на месте, сами. Каждый поступок бойца — плохой или хороший — это уже материал. Обсудите его со своими людьми. И, главное, добейтесь, чтобы они со всеми думами, вопросами обращались к вам. И ко мне, конечно...
— Не известно ли, что с командиром саперной роты Кириком? — спросил я комиссара.
Нет, о нем еще нет вестей. Пожелав здоровья, Осипов обещал прислать пришедшее мне из дому письмо и добавил каким-то удивительно простым и мирным голосом:
— Завтра придет к вам врач, вот так. Не наш, из соседнего медсанбата.
От этих добрых слов приятно жмурятся глаза.
— А как вы жили до войны, Аня? — спрашиваю девушку.
— С мачехой. Отец мой умер. Возле Колпино у нас домик был. Мачеха так и осталась там. И что с ней — не знаю даже. Расскажите вы лучше, что под Москвой? Ведь не могут же ее взять. А если и возьмут — на Урал пойдем. Верно? Все равно — выстоим! — Аня вдруг оживилась. — Вы слышали, вчера санитарка Дуся Романова сбросила новую шинель, нырнула в воду и вытянула из реки лейтенанта.
Замолкнув, Аня собирает сумку, аккуратно складывает санитарные пакеты. Движения ее рук успокаивают так же, как голос комиссара.
Над нашей головой продолжают бить по земляному своду большие мины.
Зашел командир первого взвода Соколов. Посидел [157] немного и сообщил: у него совсем разнесло окопы, в отделениях осталось по четыре здоровых бойца, а пополнения нет и, как видно, не скоро будет.
Потом заглянул в землянку Богачев, молча лег на нары и закрыл глаза. Только спустя несколько минут он озабоченно спросил:
— Ну, как здоровье? Вам здесь удобно? Сверните мою плащ-палатку и положите себе под голову.
Рядом готовится бежать на вызов Аня... Я думаю о своих, далеких и родных. У всех у нас одна судьба, по всей России, по всему Союзу. И в этой землянке, вздрагивающий от ударов, — я дома, я не один. Закрываю глаза. Что-то долго задерживается командир роты Иванов. Помню, как в первые же дни нам не понравился лейтенант своим кажущимся безразличием к тем вопросам, которые тогда всех волновали. Но получилось так, что его рота сумела раньше всех заменить учебные винтовки нашей отечественной трехлинейкой, прекрасно построила укрытия, отчего потери в его роте, расположенной открыто, на бугре, оказываются даже ниже, чем в соседних ротах, прикрытых лесом. И надо еще сказать, что Иванов все время находится возле бойцов и ею неторопливую походку и длинную фигуру в морской шинели знает вся рота.
...Глухо дрогнула земля над головой. И сразу же у входа, завешенного одеялом, раздался злой и нервный голос: — Вот тут и пробуй воевать! — Отборная ругань прервала речь. — С ним разве повоюешь! Будьте вы все...
Я не успел еще как следует почувствовать, что заключалось в этой короткой фразе, как Аня сорвалась и выскочила наружу.
— Эй, ты тут! — Ее голос был негромок, но полон величайшего презрения. — Тебя как звать? Из какой роты? Ты!
— А тебе что?
— Шкурник!
Мужчина засмеялся, грубо и цинично обругал девушку.
— А я тебя все равно знаю... Петр Крюков! Ты за такие слова ответишь!
— Ишь, чертовка! И вовсе я не Петр Крюков.
Голоса оборвались, в землянку вернулась Аня. Глаза у нее были злые. — Слышали? Такие вот как раз [158] по ротам шепотки пускают. Еще открещивается... Не Петр Крюков!
Руки у Ани потеряли плавность движений. Чувствовалось, что сейчас она могла бы размахнуться и ударить.
— Можно? — в землянку заглянул боец. Аня молчала, не поворачиваясь к вошедшему.
— Здесь у вас пеэнша, сказали... К комбату требуют.
— Куда еще? — сердито дернулась санитарка. — Ему нельзя!
— Ясно. — Подчиняясь решительному тону Ани, солдат покорно отступил назад. — Мне только велено передать...
Он помялся и уже собирался выходить, но заметил, что я потянулся к шлему.
— Подождать?
— Да, подождите, я иду.
Когда мы выходили, Аня молча пожала плечами на мое «до свидания».
— Как здоровье, товарищ командир? — спросил связной, когда мы из траншеи выбрались в обгорелый, реденький лесок.
— Ничего. Только на каске осталась ямочка.
— Слыхал. К нам в роту приходил ваш разведчик. Шутник. Наш командир Лобасов про вас справлялся.
— Лобасову передайте мой привет и скажите, что зайду.
— Слушаюсь.
В новой землянке командира батальона меня сразу охватило жаром. Большая печь была натоплена докрасна, на чугунном перекрытии в открытом котелке бурлил чай.
Заместитель командира по хозяйственной части, толстый и гладковыбритый человек, деликатно и ловко подкладывал под руку капитану листок за листком. Медленно прочитав бумагу, Мотох со вкусом подписывал, и так продолжалось долго. Я ждал. Наконец хозяйственник стал собирать бумаги, и только тогда командир обернулся ко мне. [159]
— Вы где же пропадали? — начал он с хитрецой и вдруг улыбнулся. — Чаю хотите? Кипит. Вы садитесь. Стукнуло, говорите? Не вижу. А к нам теперь новый хозяин пришел. — В лице у Мотоха промелькнуло что-то мальчишески плутоватое. — Мы теперь в подчинении 11-й стрелковой бригады, полковник Желнин командует. И вы теперь обязаны быть в батальоне, — ревниво добавил он. — А ходить-то можете?
— Да, могу.
— То-то! Новый хозяин приказал достать «языка». Это — раз! Во-вторых, донесения будете посылать в бригаду три раза в день: к 9, 16 и 20 часам. Учтите: расстояние шесть километров, значит, связных посылать за час. Запишите. И... пейте чай!
Но я отказался. Еще по дороге к комбату я услышал тревожную весть: немцы, начавшие 16 октября наступление на Волхов и правее — на город Тихвин, продвигаются вперед. Как мог капитан ни слова сейчас не сказать об этом?! Немецкое командование задумало соединиться с финнами на реке Свири и тем самым замкнуть второе кольцо вокруг Ленинграда. Я извинился, что не могу остаться, и быстро вышел.
В штабе у нас теперь стало тихо. Начальство «сверху» перебралось в свои землянки. На общих нарах мне сохранили старое место рядом с комиссаром Осиповым. Он оброс темно-рыжей бородкой и, несмотря на болезнь, пополнел. Меня встретили деловито и в то же время тепло. Рундквист сразу же сообщил, что Кирик со своей ротой (об этом только что известила бригада) прошел болотами на Большую землю мимо поселка Пушкино, на ходу уничтожив две кухни и повозку с минами. Вспомнилось умное, волевое лицо лейтенанта и почему-то представилось его детство: строгая мать, наверно учительница, и строгие правила жизни в семье. Захотелось встретить его еще раз. Но придется ли?
На левый берег готовится новое подкрепление. Поэтому вчера и сегодня мы знакомили командиров прибывших подразделений с подходами к Неве и с наиболее удобными местами сосредоточения.
Утром читали приказ командующего Ленинградским фронтом. В нем откровенно говорилось о нашей [160] боязни вести огонь, чтобы не быть обстрелянными в ответ. Это то, чем уже успел переболеть и наш батальон. Речь также шла о плохой разведке пулеметных точек врага, о лежании после артподготовки вместо стремительных рывков вперед. Почти дословно я запомнил такое место: неужели командиры батальонов и рот не могут до сих пор понять, что во время артподготовки они должны подводить своих бойцов как можно ближе к разрывам нашей артиллерии и с переносом огня в глубину сразу бросаться вперед, используя моральный эффект.
Приказ прослушали внимательно, и явно чувствовалось, что его одобряют. В нем было то, что повышало ответственность каждого: командующий обращался не только к командирам, но и к сознанию всех рядовых бойцов, он требовал инициативы, заставляя учиться мастерству ведения боя.
Неожиданно протянулись ласковые нити с Большой земли: пришли подарки. Их привезла к нам делегация, состоявшая из четырех женщин. И было радостно и странно видеть на их лицах пудру, под шляпками аккуратные прически, на шубках мягкие пушистые воротники. Это особенно выделялось на фоне серых шинелей. Посланцы тыла попросили, чтобы их провели во взводные землянки, и там, где взрывы часто колыхали землю, они стали раздавать подарки.
В завернутых в пакеты посылках лежали варежки, носки, белье, фуфайки, зубной порошок, мыло, письма.
Письма!
Что значит Родина? Это не только те поля, леса, моря и реки, возле которых мы родились и провели всю жизнь. Это прежде всего единство и связь людей, проникнутых любовью, заботой, нежностью друг к другу.
В моей посылке оказалось письмо из далекого Хабаровского края:
«Здравствуй, незнакомый сыночек!
Поздравляю тебя с двадцать четвертой годовщиной Великой Октябрьской революции.
Дорогой сыночек, посылаю тебе скромный подарок от всего сердца. Я мать фронтовика и пишу тебе письмо, [161] как родному сыну. Если у тебя нет матери, ее отняли кровопийцы-изверги, для тебя любая женщина нашей Отчизны будет родной матерью.
Дорогой сыночек! Громите быстрее фашистов, мстите им за разрушенные города, за истерзанных матерей и сестер, за окровавленную Украину и Белоруссию.
Пиши письма, я буду принимать их, как от родного сына.
Жму крепко руку
Лунина Мария Яковлевна.
Привет от всей нашей семьи.
Хабаровский край. Еврейская автономная область, Сталинский район, село Пузино».
Спрятал письмецо в глубокий внутренний карман, где сохраняю самые заветные бумаги. И пальцами касаясь левой стороны солдатской гимнастерки, ощущая упругость сложенных листов, улыбаюсь, и мне становится хорошо.
Да, Родина прислала мне письмо. В простых и ласковых словах — приказ: громите, мстите... А мы не можем выполнить задачи по разведке. Почему? Потому что «пятачок» настолько невелик, что все лазейки, проходы и пути изучены противником так же хорошо, как нами. И как «перелететь» через рубеж, через передний край, чтобы проникнуть в тыл?
На плацдарм все время высаживаются новые и новые подразделения. Убыль людей равна притоку свежих сил, поэтому любые средства переправы — это вопрос существования плацдарма. Ждать ледостава невозможно, а пробираться на деревянных лодках через предательское ледяное месиво под огнем — это геройский и невероятный труд.
Годных лодок осталось только шестьдесят. Но они выбывают каждую минуту. Если завтра не подвезут новых лодок, то положение с боеприпасами, которые надо доставлять непрерывно, станет весьма тяжелым.
Мне уже давно (по нашему боевому расчету времени) не приходилось бывать на «пятачке». Но вот и он. То место, о котором солдаты сложили поговорку: «Справа беда, слева беда, впереди беда, а сзади — вода». [162]
Две тысячи артиллерийских выстрелов выпускает немец в час, значит — в одну минуту 33. Каждый снаряд на «пятачке» попадает в цель. Об этом, стиснув зубы, с какой-то затаенной и спокойной злобой рассказал командир 1-го батальона 576-го стрелкового полка. И он же подтвердил печальные известия о роте Дубина: окруженная врагом, она сопротивлялась почти что двое суток, до последнего патрона.
— А Зейдель как? — спросил я, когда мы уже стали расходиться.
— Хлопочет. Жив.
Ползу по дну карьера, где в прошлый раз находились немцы. Кругом мешанина из камней, щепы, обрывков одеял, одежды. Траншеи, как неглубокие канавы. За мной ползут четырнадцать разведчиков. Местами наталкиваемся на проволоку и колючие «ежи». Иногда лежим, чтобы перевести дыхание, и снова двигаемся вперед. Нам нужен 169-й полк 86-й дивизии.
Бойцы, зарывшись в лисьи норы, не обращают на нас внимания и неотрывно смотрят в темноту. Впереди рогатки, наспех опутанные проволокой. За песчаным карьером лес, но он теперь похож на борону: деревьев нет, есть голые и черные стволы, расщепленные или заостренные наверху. Вдоль леса, несколько наискосок к Неве, идет отрытый еще в августе прямой глубокий ров. Он должен был преградить дорогу танкам противника, но теперь этот коридор в земле простреливается немцами во всю длину со стороны опушки леса и предательски мешает нашим действиям.
В том месте, где мы ближе всего к врагу, не видно никого, и только непрерывный огонь с той стороны дает нам знать, что враг — не миф, он здесь, он рядом, и сегодня он злобно торжествует оттого, что его дивизии двинулись на север — на Волхов и на Тихвин.
Разведчики отрыли для себя довольно рискованные норки, идущие глубоко в землю, почти без перекрытий и только ждут момента, чтобы прорваться в тыл.
Вчера прибыл новый командир 86-й дивизии — полковник Андрей Матвеевич Андреев. Лобовые бесцельные атаки им прекращены. Приказано отрывать траншеи в сторону противника. Мы тоже роем.
Какое число сегодня? Кажется, двадцать пятое или двадцать шестое. Наши траншеи, как щупальцы, подошли [163] к противнику, до немца осталось 30 или 40 метров. Наблюдать можно только в стереотрубу. Какой-то фантастический, изломанный уголок природы отражается в стекле. А вон там тоже сверкнули два стеклянных глаза, тоже труба, но только вражеская.
Мы подошли друг к другу настолько близко, что между нами идет все время гранатный бой. Но немцы кидают дальше, благодаря особой длинной палке, на которую насажена их граната.
Иногда на чистом русском языке они кричат: «Эй, ты, сдавайся, переходи! Стрелять не будем!»
В ответ на это летят «с благословением» по направлению голосов советские гранаты.
Когда нет боя, тело охватывает такое утомление, что все становится безразличным: руки чужие, их не поднять, и мыслей нет. Все сковано одним желанием — спать. А я ведь здесь всего лишь второй день. И вдруг команда: «По местам!» И люди опять бегут, и ты бежишь, и нет уже усталости и мыслей о желанном сне...
Мы опять у Черного. Он легко ранен, но не оставляет своего полка. Приветливо сказав мне. «А-а! Здорово! Все-таки приехал!» — он замолк, и стало ясно, что спит.
Ночью я проснулся оттого, что почувствовал, как кто-то нагнулся к моей норе.
— Товарищ пеэнша! — заткнув своим коротким телом выход, просунулся ко мне Кузьмин. — Не спите? Новость!
— Какая?
— Перебежчик.
— Что ты?
— Честно! И здоровый, чего-то говорит. Сам к нам дополз.
Едва-едва я различаю в сумерках лицо бойца и вижу коричневую прядь волос, лихо выпущенную из-под капюшона маскхалата. С таким «геройским» видом Кузьмину, очевидно, легче встретить шальную пулю. И вдруг, насупясь, он отворачивает голову.
— Поиск можно отменить сегодня, товарищ пеэнша? «Язык» имеется. Мы и сдадим его. — Он чувствует мое неодобрение и уныло добавляет: — Предчувствие у нас сегодня...
— Предчувствие, Кузьмин, оставьте старым бабам, [164] а «язык» у нас должен быть свой! Это приказ полковника...
— Ясно, — говорит разведчик, но вид его выражает несогласие. — Так как же, товарищ пеэнша... все-таки идти?
Всматриваюсь в его лицо. Если у старшего, который должен повести на поиск группу, будет такое настроение, то с ним отпускать людей нельзя.
— Хорошо. Отставить. Но чтобы не позднее завтрашнего дня...
— Есть, завтра! — сразу оживая, благодарно смотрит на меня Кузьмин. — А то скребло на сердце... Бывает, товарищ пеэнша.
Верю Кузьмину. Это — не трусость. Завтра он выполнит задание. А может быть, надо было переломить такое настроение? Может быть, другой командир сумел бы их заставить все-таки идти?
Но вот и перебежчик. Ефрейтор Аглер. Небритый, черная борода и сдержанный спокойный взгляд. Он называет себя коммунистом, но кто же может это подтвердить? Он сообщил, что из-за больших потерь в одной из расположенных под Ленинградом дивизий было недовольство и даже больше — явное брожение. Однако в это плохо верится. Или, может быть, он говорит о том, чего, действительно, мы еще не знаем. В его бумажнике нашли короткое, еще не дописанное письмо к жене:
«О! Я бы много отдал, чтобы все это кончилось скорей!»
Но для кого скорей! Для него самого или для его народа? Он рассказывает, что Гитлер будто бы бросил на Москву 5000 танков и около 20 дивизий и отдал уже приказ вступить в Москву 21 октября.
— Aber rotes Moskau steht{4}.
Пленный производит неплохое впечатление. Но когда в таких же зеленовато-голубых шинелях, как и Аглер, захватчики жгут нашу землю, тогда всякий немец вызывает вражду и подозрение. Да, вполне возможно, что Аглер — коммунист (вернее, был коммунистом), но так же вероятно и то, что он просто не выдержал условий жизни на «пятачке» и рискнул перейти в плен. [165]
Ничего нового от Аглера узнать не удается. То, что Гитлер бросил на Москву все свои резервы, — это известно. Но нам известно и другое: инициатива под Москвой в целом ряде мест уже захватывается нашей армией и кое-где советские войска двинулись вперед, тесня передовые части оккупантов.
Волнение от событий последних дней зажато где-то в глубине души. От этого так стали молчаливы и сосредоточенны бойцы. Здесь, на далеких берегах Невы, мы также включены в бои под Тихвином и под Москвой: ни одного немецкого солдата с нашего участка! Вот задача. И сегодня ее понимает каждый.
С Кузьминым расстался дружно. В ночь на завтра он обещал от имени всей группы выполнить задание.
На «пятачке» уже сосредоточилась наша танковая бригада.
Сейчас сижу и наблюдаю за берегом врага, расположившись в великолепно замаскированном куполе от башни миноносца. Возле него стоит каким-то чудом уцелевшая старая дача с балконами и сохранившимися цветными стеклами на террасах, через которые всегда так было интересно в детстве смотреть на мир.
Узкие бойницы дота мешают наблюдать. Поэтому спускаюсь вниз, к воде, и, выбрав место в окопе, укрытом голыми кустами, затихаю с биноклем. Рядом Рекс. Он смотрит, как и я, вперед и ждет, чуть поводя ушами.
У немца — ни одной души, а у нас на «пятачке» то там, то здесь видны идущие прямо поверху солдаты, дымки из блиндажей... Вот по оврагу, между Дубровкой и Арбузовом, зачем-то лезет кверху серая шинель. Человек поднялся на уступ и пошел по краю. Он что-то ищет. Идет не торопясь. И вдруг, как бы споткнувшись, падает и катится по песку вниз. Вслед за этим доносится отчетливый одиночный выстрел. Человек не встал. Лежит. К нему приближается другой, склоняется, толкает, тянет за рукав и, очевидно, убедившись в его смерти, отползает.
Вот докатились звуки очередей из пушки-автомата и грохот танка. Белый дом по ту сторону шоссе вдруг рухнул, и из него выползло чудовище, неся на себе обломки [166] стен. Это наш танк Т-34. Возле него что-то взорвалось: мина или граната. Танк, повернув башню, прыжком рванулся на деревянный дом с балкончиком и мезонином. Он прошел этот дом, как пустоту, и, не задерживаясь, устремился дальше, зацепив на ходу другое здание и повалив его, как легкую японскую фанзу.
Скрежет усилился, и на шоссе на полной скорости мелькнул второй танк, стреляя из всех пулеметов.
Двести метров, не больше, отделяют меня от места боя — всего лишь узкая полоса Невы. Машина пронеслась назад, и мне показался на ее борту номер 235. За нею выскочила и вторая. Развернулась озорно и лихо и своей мордой надавила на ближайший дом, он с треском покосился. Синие огонечки вспыхивали на броне, очевидно, от попадания противотанковых снарядов. Но машина кружилась и вела огонь. Эта русская машина имела лихую душу, душу тех бойцов, которые в ней находились.
Два густых черных дымных взрыва, один за другим, взметнулись по сторонам. Танк пошел назад, на «пятачок». Он уже почти что вырвался из деревни, занятой врагом, и вдруг, будто натолкнувшись на какую-то преграду, словно присел и замер. Из-под него потянулись злые клубы дыма. В волнении мы вылезаем из окопа, я и несколько бойцов, готовые стрелять, если только где-нибудь появится фигура немца.
Машина в белых пятнах, окрашенная уже для зимы, словно съежилась. Медленно стала поворачиваться башня, медленно, как будто пересиливая боль... Танк еще жил. И вдоль шоссе, в расположение незримых немцев, повернулось его орудие. Выстрел, пулеметная очередь, сине-лиловые вспышки на непроницаемой броне — и опять тишина.
Всех тревожит один вопрос: где же пехотинцы? Об этом мы узнали позже: пехота вовремя не поднялась и танки в атаку пошли одни, успешно ворвались в деревню, сокрушили, что было можно, и благополучно возвратились, но один — остался. А ведь можно было закрепить успех, взять деревню.
Утро...
Танк застыл и виден, как укор, как горестное напоминание. Его запорошило снегом... Стальная груда без [167] души. Но к счастью, три танкиста сегодня в ночь удачно проползли к своим. Их собираются представить к боевым наградам.
На юге нами оставлен Таганрог. И с тихвинского направления нет утешающих вестей. И у нас с разведкой получилась неудача: Кузьмин вернулся и привел отряд.
— Ну, что хотите, то и делайте, товарищ пеэнша. А выбраться за передний край не сумели.
Кузьмин смущен, и я молчу. Мне кажется, что в таких условиях я тоже не сумел бы выполнить задания.
— А ведь все-таки это надо. Вы понимаете, Кузьмин? На-до!
— Понимаю. Но только бы не с «пятачка».
— Идите спать.
Нужен другой план. Как это просто говорится... Но какой? Какой?!
Связь с «пятачком» становится все труднее. По ночам Нева затягивается сплошным, но еще слабым льдом, и лед этот надо пробивать. Борьбу с природой могут выдержать только металлические лодки, но их слишком мало, их не хватает! На нашей переправе № 5 вчера спустили в воду два катера и протянули трос для парома. Но катера скоро выбыли из строя, так как в кингстоны забился лед. На берегу можно увидеть мечущихся командиров, умоляющих буквально со слезами на глазах предоставить им что-нибудь для переброски на ту сторону груза и бойцов. Но что им можно дать, когда осталось только 19 малых лодок, 4 саперные, одна морская шлюпка. И тем не менее сегодня в ночь переправили на ту сторону еще семь танков, одну бронемашину и шесть противотанковых орудий, 326 ящиков боеприпасов. Обратно доставлено 300 раненых.
Мои волнения по поводу неудачи с последним поиском несколько затихли. Наша бригада, не имея сейчас своих подразделений на «пятачке», приказала разведке ждать.
И несмотря на то, что рядом, в сотне метров — бой, в нашей землянке тихо.
От большой керосиновой лампы, прикрытой газетным кругом, падает уютный свет на стол, на карту. [168]
Кто-то звонит по телефону. Запрашивают из Невской оперативной группы: можно артиллерии обстреливать район песчаного карьера? Это по старой памяти штабные командиры справляются у нас. Сообщаем им свои предположения, основанные на последнем донесении. Благодарят, желают доброй ночи. Телефонисты, проверяя, вызывают взводы, с которыми у нас налажена непосредственная связь, и, как всегда, до поздней ночи над ведомостями трудится хромоногий писарь Зелик Шиф, до войны аспирант электротехнического института.
Выхожу наверх. Мне нужно мысленно поговорить с родными: с женой и с сыном. В окопах пусто. Вдруг сверху ясным силуэтом на фоне неба появляется боец.
— Стой! Кто идет?
Отвечаю и тут же спрашиваю:
— Вы видели мою фигуру, когда окликнули?
— Да. Плоховато только.
— А я вас великолепно видел на фоне неба. Никогда не отделяйтесь от ствола дерева или от кустов. Пусть тот, кого вы окликаете, не знает и не может сразу определить, где вы находитесь, тогда у вас всегда будет преимущество. А ведь сейчас могли вас пристрелить, прежде чем вы бы разобрали, что предпринимает неизвестный. Вам это ясно?
— Ясно. Вполне. Спасибо. Будем знать.
— Об этом передайте в отделение, и чтоб во взводе тоже знали.
— Будет исполнено. Ну, как товарищ пеэнша, дела? Все еще отступаем?
— Под Москвой остановились.
— Скорее бы вперед.
Бойцы в ячейках прислушиваются к разговору. В этой роте у командира Неуструева укрепления добротны, с накатами, с хорошей видимостью из амбразур.
Темно. Ранний снег лежит на елях. Я возвращаюсь и слышу добрый голос:
— Холодновато, товарищ командир.
— Нет, хорошо.
Наш часовой у штаба подходит ближе.
— Вот с дому получил письмишко.
— Ну и как?
— Благополучно. Только обстреливает город каждый день. Должно быть, переедут на другую сторону Невы, [169] на Петроградскую. Там безопаснее, чем в моем районе. Меньше бьет. А ваши как?
Мы говорим с ним каждый вечер или, вернее, по ночам. Он слесарь с завода имени Егорова. Спокойный, длинноусый человек с хорошими, немного хитроватыми глазами. Типично русское лицо. Темы у нас одни и те же: положение на фронте под Москвой, обстановка на Неве, семья; порою разговоры о том, как жили до войны.
Мы смотрим в небо, прислушиваемся к выстрелам, определяя, что происходит, и оба чувствуем одно и то же... Если бы пришлось сказать словами, то и слева у нас, наверно, были бы очень схожи.
Под утро, еще в темноте, умываюсь снегом. Он колючий, чистый и приятно жжет. Затем шагаю в штаб 11-й бригады, куда вызван к начальнику разведотделения, а оттуда собираюсь зайти в тяжелый гаубичный дивизион, который расположен недалеко.
Недавно познакомился с комиссаром этого дивизиона Петром Ивановичем Оленицыным. Он сразу произвел большое впечатление и заинтересовал своими острыми и резкими суждениями. Он как-то очень просто рассказал, что долго бродяжил беспризорным, неоднократно бегал из детдома, затем, окончив семилетку, поступил в театр, но что-то не понравилось, и он бросил это дело. Затем работал в областной газете, писал стихи, рассказы. Сменив еще ряд профессий, он был призван на военную службу и попал в тяжелый артиллерийский полк.
— И только тут сказал я себе: стоп, Петя! Точка! Это именно твое дело. А почему? Должно быть, оттого, что люблю воспитывать людей.
В его манере говорить и в тоне сохранилось еще от прежних лет скитаний что-то наивное и непосредственное и в то же время насмешливое и колючее.
Когда я в первый раз спустился к ним в землянку, я увидел светловолосого худого человека лет сорока, полулежавшего на койке и, подняв руку, увлеченно диктовавшего что-то начальнику штаба дивизиона старшему лейтенанту Биляшкову. Тот старательно записывал его слова.
Увидев меня, комиссар быстро сел и сказал.
— Отставить, Федя! Вечерком допишем.
Окончив все дела, касавшиеся ликвидации огневых точек на 8-й ГЭС, которые мешали переправе, мы за [170] кружкой чая познакомились поближе и как-то очень быстро почувствовали себя просто.
Не скрывая гордости, Оленицын показал альбом в прекрасном переплете, на котором было вытеснено золотыми буквами: «Дела дивизиона». Внутри кто-то тщательным и ровным почерком записывал события и даты. Например:
«9-ое октября 41 г. Старший лейтенант Леонидов обнаружил НП противника в каменном белом доме. Дом разрушен, приборы уничтожены.
11-ое октября 41 г. Уничтожен дзот. Летели бревна и рельсы».
— Вы спросите, для чего это? — засмеялся Оленицын. — А чтобы в конце войны подвести итог полезности своего существования.
Фраза прозвучала высокопарно, но лицо Оленицына было совершенно серьезно. Комиссар этими словами не шутил.
— Сначала о всех делах мы помещаем заметки в «Боевом листке» и там подводим первые итоги. Потом самое существенное и бесспорное, то есть что признали все и я, конечно, как комиссар, закрепляем здесь. Получается довольно скромно, хвастать нечем, но все-таки...
Я с интересом оглядывал их помещение: на полках стояли книги, много книг, висели карты западных областей Союза и всей Невы.
— Изучаем дорогу на Берлин... Ведь скоро тронемся! Несколько позже Оленицын объяснил, чем они занимались с Биляшковым:
— Вот повезло человеку, смотрите. Не так давно отправил в Москву письмо для передачи в эфир и обратился ко всем знакомым с просьбой сообщить ему о своей матери, о которой после занятия Пскова немцами ничего не знал, разве только то, что она успела выехать на восток. И вот письмо разнеслось по всей нашей стране. И что бы вы думали? Через неделю начали к нам поступать конвертики и треугольнички всех цветов. И все это ему, Биляшкову! Вы спросите — от кого? От всех! Сначала мы считали письма десятками, затем подошло дело к сотне. А я смотрю: Биляшков молчит. Не отвечает. Как так! Да понимаешь ты, что значит каждое письмо, написанное нам «оттуда». Разве можно молчать, когда [171] люди ждут? Надо откликнуться, улыбнуться, обрадовать тех, кто частицу сердца послал тебе! И опять же, отвечать надо по-разному, смотря, от кого письмо, кем написано, для чего и о чем спрашивают?
Биляшков считался старательным, точным и исполнительным командиром, при этом добрым товарищем. Хороший, в общем, человек, он просто растерялся от обилия этих писем.
И вот, в свободное от службы и от боя время, обычно вечерами, когда сходились командиры за ужином в землянку к комиссару (так у них заведено), Оленицын сам диктовал ответы, и не дай бог кому-нибудь при этом пошутить игриво над девушкой, которой предназначалось коллективное письмо. Тогда комиссар готов был обвинить человека в аморальном поступке.
Но в ответ на письма из армии появлялись новые послания из тыла. Вместо «вы» возникало дружеское «ты», знакомство переходило в заочную романтическую дружбу, а дружба — в любовь.
— Ничего, ничего! — с азартом говорил Оленицын, словно с ним спорили окружающие. — Что же, по-вашему, не надо было отвечать? Нет, товарищи, переписка эта нужна. Ее суть не в том, чтобы после войны в итоге получилась новая пара молодоженов, хотя и это тоже неплохо, суть — в тех замечательных чувствах, взволнованных чувствах дружбы, взаимной помощи, связи тыла и фронта, связи людей в одном деле, хотя они, оч-чень может быть... никогда не увидят друг друга! Благородные чувства нам облегчают жизнь... Ну и прекрасно! Вы посмотрите, что пишет ему Александра Абрамова из Москвы, Мещанская улица, дом 5, квартира 25: «Жизнь стала полнее и краше, и я с восторгом встречаю теперь твои письма».
Он вынул из пачки еще письмецо и прочел: «Пусть мы незнакомы, пусть я случайно узнала твое имя, пусть так странно завязалась наша переписка, но хорошие письма всегда обрадуют человека, хотя и незнакомого и далекого, и особенно сейчас, в такое тревожное время, когда слово далекого человека становится родным и близким, когда мы все объединены одним делом победы над врагом. Твоя Вера!»
Вот в чем суть! [172]
Однажды удалось мне слышать, как тонко и как правдиво Оленицын сочинял письмо и при этом смотрел на маленькую фотографию, на которой была изображена девушка, каких, должно быть, миллионы, — хорошая простая девушка Антонина Николаева из города Тетюши.
— Вам бы их прочитать, все эти письма... Они пригодились бы по специальности... — сказал задумчиво Оленицын. И я подумал: «Друг хороший, у тебя самого, как видно, большая печаль на сердце. И эти письма, хоть и направлены не к тебе, но именно тебе приносят счастливые минуты».
Биляшков совсем по-деловому, очевидно, приученный комиссаром говорить о письмах только в серьезном тоне, сказал мне:
— Может быть, хотите захватить с собой десяток? Нам ведь одним не справиться.
Вот уже час, как я сижу и читаю письма. Оттого ли, что мои родные далеко, или оттого, что вся страна к нам обернулась горячими сердцами, но от некоторых строк глаза вдруг заволакивают слезы.
«Я мать лейтенанта-артиллериста, от которого не имею давно известий... Шлю вам свое материнское благословение. Никитина, город Тюмень».
— И замечательно, что Биляшков не исключение, — отрывает меня от чтения писем Оленицын. — Дело вообще не в нем, гордиться ему нечего! Лейтенант Песчанский получил за два месяца сто тридцать писем. Вот вам — Родина!
Уют в землянке всегда особый: тесно, тепло, кругом друзья. Быть может, именно оттого, что кругом друзья, и создается такая успокоенность и чувство неразрывной близости друг с другом.
Поговорив о разном, заговорили также о нашем тыле, о партизанах, о народе. Откуда Оленицын знает такое бесконечное количество рассказов? Мне стало это ясно, когда я увидел комиссара среди солдат. Он говорит с ними сосредоточенно, лаконично и тем не менее с удивительной простотой и легкостью вызывает их на откровенные беседы. Очевидно, это происходит потому, что каждый чувствует, как этот комиссар действительно заинтересован его судьбой. А ведь тогда и появляется охота рассказать о своих радостях, раздумьях или неудачах. И все эти беседы Оленицын жадно впитывает сам. Сообщенные [173] ему маленькие факты и случаи из жизни бойцов он превращает в свободные и поэтичные рассказы. Поэтому и ждут артиллеристы его дивизиона встречи со своим комиссаром.
— Нет! Родины такой, как наша, не найдешь, — опершись на локоть и полулежа на высокой койке в своей любимой позе, говорит Оленицын, смотря в упор, точно проверяя человека, сидящего перед ним. — И любят ее все: и пионеры, и мы с вами, и старики. За то, что она каждому дает свое. Вот, например, вчера мне рассказали про один случай под Новгородом. Достоверный случай...
И ровным голосом, словно он говорил заученное или читал, или видел отчетливо перед собой, комиссар начал повесть. Все притихли. У входа в землянку, прекратив мытье посуды, встал солдат.
— Так вот... Старуха... Она ходила по деревне от дома к дому, изможденная, худая. Тихо и незаметно проникала в избы и, ни на кого не глядя, как будто делая свое стариковское дело, перекладывала из большой брезентовой сумы сухие корки хлеба себе в карман — на каждого немца по черной корке. Она проходила мимо врагов, не вызывая интереса, одинокая, горемычная, простая баба.
Но как случилось, что она занялась таким странным делом? А вот как: захватили немцы нашего разведчика и пытали его перед зданием бывшего сельсовета. Ни слова не проронил боец.
Долго стояла старуха над растерзанным телом. Пальцы впились в суковатую палку, и две тяжелые, крупные слезы растеклись по ее морщинам.
— Сынок ты мой, — чуть шевелились бескровные тонкие губы. — Ничего, голубок, ты не бойсь. Есть на нашей земле живая вода — про Ивана-царевича, чай, слыхал? Так и тебе — не дадут пропасть. Ты лежи, твое дело пойдет. Так-то вот...
Ни с кем не советовалась старуха. Насбирала корочек и пошла. Пошла продолжать то дело, которое недоделал боец.
В деревне стояли танки. Большой сухарь, положенный в левый карман, это значило — танк, обломыши — это солдаты. И не боялась она, что собьется со счету и кто-нибудь проникнет в тайные замыслы этой убогой старенькой побирушки. [174]
К вечеру, обойдя всю деревню, бабка собралась уходить. Она бродила в избе, выходила на двор, стала для виду замешивать тесто, и ее постояльцы — двенадцать солдат, не обращали на нее никакого внимания: она постоянно бродила по дому, аккуратно топила избу, готовила им иногда похлебку, стирала белье — чего еще требовать от древней старухи? В общей комнате немцы стали собираться стать и скоро заснули. Тогда старуха неторопливо подошла с четвертной бутылью к окну, точно желая полить цветы, и, облив подоконник, пол и порог, вышла из горницы, закрыв за собою дверь на крючок. Потом чиркнула спичку.
Синий огонек взбежал на порог и нырнул под дверь. Старуха постояла немного, прислушалась и, убедившись, что уже запылали бревна, закрыла двери в сенях и сошла на дорогу.
С неба начал падать снежок. Старуха вошла уже в лес, когда сзади над деревней возникло большое пламя. Она шла не оглядываясь. Но ноги слабели. Несколько раз она проваливалась в снежные ямы, а спускаясь в овраг, поскользнулась, упала, и верная спутница, суковатая палка, выскочила из ее рук и исчезла.
— Господи, — привстала старуха и снова бессильно упала в снег. Тогда она поползла на коленях. А на рассвете дежурный ближайшего полка доложил:
— Товарищ комиссар! Там старуха какая-то старшего требует. Говорит, с донесением. Не в своем уме, что ли, так полагаю.
И отступил, пропуская старуху. Не торопясь и строго оглядываясь, перешагнула старуха порог и молча стала выкладывать из сумы драгоценные сухари. Тихим голосом попросту рассказала она все, как было.
— Спасибо! — произнес комиссар и добавил:
— Людей провести за собой сумеешь?
— В здешних краях я зыбку повесила и все тропы знаю. И сейчас заприметила, где немца нету. Только бы палку мне, а то без нее трудновато.
И скоро снова пошла назад, тяжко ступая, не оборачиваясь.
— Вот вам — старуха... — закончил комиссар и отвернулся, смотря в потолок, перекрытый сосновыми бревнами. [175]
Чей-то вздох согнал настороженное молчание, и я спросил: — А вы записываете свои рассказы?
— Нет. Не выходит. Слова у меня обгоняют руку. Говорить могу, а как изложишь все на бумаге... теряется красота. Когда говорю, помогаю голосом. Декламирую. Недаром актером был.
Ранним утрам, еще в полной тьме, под впечатлением от этого человека, я зашагал домой.
Из разных мест приходят сообщения, что какие-то люди — иногда в гражданском платье, иногда в шинелях — заговаривают с часовыми или с идущими по дорогам и рассказывают, что у немцев хорошо, что там, мол, никого не обижают, а если кто-нибудь желает вернуться на свое единоличное хозяйство, то этому препятствовать никто не имеет права, и, мало того, желающим выдают даже необходимый инвентарь и лошадь с колхозного двора.
Уже недели две, как там сообщен приказ командующего Невской оперативной группой — поставить по тылам дозоры для поимки таких людей. Командирам рот и политрукам предписано проверять боевые охранения и караулы не менее одного раза в сутки, запретить всякое хождение без документов. И тем не менее вчера произошел позорный случай или, как говорят, «чрезвычайное происшествие».
Было уже темно, когда на КП третьей роты, куда недавно переведен командиром Неуструев, пришел боец. Сказав, что он из второго морского батальона и хочет перебраться к своим на «пятачок», неизвестный задремал, а наши даже старались разговаривать потише, чтобы ему не помешать. Вдруг он проснулся и заахал, что не знает пропуска и потому, мол, опоздает в часть. Пропуск ему любезно сообщили и при этом шепотом, как большую тайну. Потом установили, что «моряк» к Неве не проходил, а скрылся.
Оттого, что где-то бродит тайный враг, которого не удается обнаружить, в штабе батальона царит нервозная обстановка. Даже волевой и выдержанный Рундквист, сменивший отправленного в ленинградский госпиталь Сазонова, как будто растерялся: что можно предпринять? Проверить прошлое людей, которые три месяца [176] назад как добровольцы вступили в батальон, сейчас уже просто невозможно.
После обеда меня вызвал к телефону Алексей Лобасов и срочно просил прийти. Его голос звучал приглушенно: — Очень важно. Обнаружен домик между первой и второй линиями окопов.
— Пустой?
— Наоборот.
Больше я ничего не спрашивал.
— Пока окружите.
— Уже.
Действительно, маленький одноэтажный домик стоял на склоне холма между двумя дорогами, идущими вдоль Невы. Если кто-нибудь и натыкался на этот дом, то не обращал внимания, тем более, что там безобидно проживал старик, которому было некуда податься, а с ним хорошенькая маленькая девочка, которую он называл «внучкой».
Вблизи от фронта еще до сих пор ютилось так много всяческих людей в своих полусожженных домах, что тихий старичок с ребенком, даже на самой передовой, мог вызвать только сочувствие и жалость к своей судьбе. Может быть, и сейчас мы тоже заботливо отправили бы его в тыл, если бы вдруг в мезонине не нашелся еще один человек. Когда туда вошли, он притворился спящим и медленно поднялся с грязного тюфяка в одном белье.
— Кто это? — спросил Лобасов новым и строгим тоном.
— Зять, — пояснил старик и сморщился, словно ему самому неприятен такой никудышный зять.
— Может быть, он и зять, но почему, вы раньше не сказали, что у вас наверху живут?
— Боялся, что заберете его с собой. Что бы я тогда с девчонкой делал?
Человек в кальсонах продолжал стоять все в той же растерянной и жалкой позе. Да, это был тот самый, которого два месяца назад мы задержали вместе с финном. И так же, как тогда, все было очень просто: несчастные, бездомные погорельцы. Я вспомнил, что у того топорщились усы, а этот брит, но зато глаза такие же, как те — узенькие, злые щелки, в которых вспыхивают трусливые огоньки. Рысьи глаза.
— А где жена? [177]
Он медленно и неловко натягивает на себя брюки.
— Какая еще жена?
— Та, с которой вы были, когда у вас делали обыск.
— Не знаю.
— Что не знаете?
— Никакой жены.
— А девочка... это — ваша?
— Моя, — сердито буркнул он и добавил: — Племянница. Куда вы нас теперь погоните? — Он повысил голос. — Вы нам дадите жить? — Тон был вполне правдивый, и в нем чувствовалось только напряжение измученного человека.
Никаких прямых улик, кроме неточных воспоминаний, мы не могли ему предъявить. И документы также были в порядке: он инвалид, призыву не подлежит, на Невской Дубровке живет девять лет. И все-таки мы скоро убедились, что перед нами два негодяя, по всей вероятности, два врага, сводящие старые счеты с Советской властью. Пока их допрашивали, девочку увела санитарка, чтобы ее накормить. И когда обоих уже направляли в тыл, никто из них даже не поинтересовался — где же ребенок? Словно это стало уже не важным. Примолкшие, они не оглядываясь шли по тропинке.
Вчера случилось то, чего все так боялись: прекратилась переправа продовольствия и огнеприпасов на «пятачок». Маленькие лодки не могут больше преодолевать потока острых льдин, а оставшаяся одна морская шлюпка на 12 человек и катер бессильны удовлетворить потребности частей.
На берегу я встретил человека. Он стоял грустный и, сокрушенно качая головой, смотрел в пространство.
— Что делать? Товарищи, что же делать? — повторял он громко одно и то же. Это был начальник тыла 265-й дивизии, интендант третьего ранга Кузьмин. Вдруг он метнулся и побежал навстречу появившемуся генералу. На берег выходил начальник всех невских переправ генерал-майор Фадеев.
— Товарищ генерал! Положение очень серьезное! Я не могу доставить боеприпасы своей дивизии... А там требуют! Что делать?
— Прежде всего успокоиться, — не останавливаясь, [178] строго оборвал генерал. — Вместо понтона по тросам будут тянуть плоты. Вы сами виноваты, что не использовали их до сих пор. Давно могли все это наладить! Разбирайте оставшиеся дома и связывайте их в плоты.
— Товарищ генерал, поймите! Моя дивизия прошла в центральную часть Арбузова, немцы отходят к узлу дорог. Прикажите на чем-нибудь перебросить боеприпасы.
Генерал остановился.
— На чем? Погружайте все на плоты, больше у меня ничего нет. — И он прошел дальше.
На реке показался плот. Мелкие льдины втыкались в него и с такой силой давили на бревна, что трос натягивался и звенел. Но все-таки выдержал. Обратно плот плыл еще медленней. Двойной слой бревен под тяжким грузом ушел под воду, и с еще большей силой на него напирали льды, угрожая порвать канат.
Ночью пришел Савельев, а с ним Кузьмин и Трошин. Они сообщили, что были последними, перебравшимися с той стороны: трос лопнул, плот оторвался и его отнесло по течению вниз.
По тому, как они ввалились в землянку, неумытые и грязные, мы поняли, что они вернулись с удачей, хотя и без «языка».
Из медленного рассказа Савельева, радостно-возбужденных реплик Трошина и шуточек Кузьмина мы представили довольно ясно, что сегодня случилось с ними: в первый раз они прорвались в немецкий тыл. А кроме того, там у них произошла встреча, необычайная и многозначительная.
Чуть только стали сгущаться сумерки, вся группа выбралась из окопов возле «фигурной» рощи и поползла. До узкоколейки добрались быстро и без помех, но едва сунулись к полотну, чтобы перебраться через насыпь, как были немедленно обстреляны. Тогда подались левей, но снова ничего не вышло. Однако все успели заметить, что немцы обстреливали на звук, а сами воздерживались появляться, — значит, их было очень мало. Тем более, возвращаться назад ни с чем никто не думал. И пошли на хитрость: снова углубились в лес, вырыли яму, на дно побросали еловых веток и залегли, прижавшись друг к другу, чтобы как-нибудь перетерпеть мороз. А рассчитали они по-солдатски просто: немец перед рассветом, [179] в злую «собачью вахту», должен задремать или, во всяком случае, снизить бдительность. Так и вышло.
В два часа ночи поднялись, но, как назло, луна освещала местность, и длинные тени за бойцами ползли по снегу. То ли немцы действительно дремали, то ли блеклый, молочный свет луны скрывал халаты, а тени негаданно оказались друзьями, искажая и делая непонятными все предметы. Словом, где-то за малодубровскими болотами разведчики переползли через железнодорожную насыпь и задержались, чтобы осмотреться. Слева (и, судя по звукам, совсем недалеко) била немецкая батарея. Вот бы ее нанести на карту и точные данные предоставить нашим артиллеристам. Это одно уже оправдало бы поиск. Но ведь для этого надо пробраться ближе, чтобы заметить точные ориентиры. Руководствуясь выстрелами и замирающим воем снарядов, группа пошла по густому лесу и вдруг натолкнулась на ряд домов. Деревня? Какая? Кто в ней? За огородом видно большое поле. Как же быть дальше? Куда идти? Подползли к самому крайнему дому. И в это время на крыльцо вышли три офицера, а затем — штатский, по облику — русский. Похоже — хозяин дома. Немцы пошли по улице и скоро скрылись, а штатский все еще продолжал стоять. Тогда все поднялись и разом навели на него свои автоматы. Но человек только вздрогнул и даже не отступил.
— Нагнитесь, а то увидят, — сказал он просто. — Если нужно чего, отойдите в лес. Я сейчас приду. — И неожиданно скрылся за дверью.
Вот, теперь и выдаст! Может, выдаст, а может, и нет. Не бежать же за ним в избу, где тоже, должно быть, немцы?
Посоветовались, отошли, куда указал человек, стали ждать. Смотрят: через десять минут подходит тот самый, только накинул на плечи зипун.
— Вы не бойтесь. Можете все говорить. Я свой. Что вам нужно?
Но разведчики тоже не лыком шиты и языки свои сразу не распустили. Стали с ним говорить о том да о сем и чувствуют, что он не врет, сообщает правду: крепко обижен и зол на немцев. Тогда решили сказать:
— Вот что, друг, где их пушки стоят, это знаешь?
— Как не знать.
— Схему нам начертить сумеешь? Вот тут, на карте... [180]
— Гм... — Человек посмотрел на карту, повертел ее и, видимо, ничего не понял. — Нет, по чести сказать, не могу. А у нас тут бухгалтер есть, он среднюю школу кончал. Он сможет.
Опять стал вопрос — что делать? Эх, была не была. Автоматы при нас. — Зови!
Утро. Уже совсем посветлело. Час проходит, никого нет. Что-то стало невесело: вот как с двух сторон сейчас окружат. Но Трошин отбрасывал эти мысли.
— Братцы, что вы! Ведь это же русские, наши люди!
И впрямь — через полчаса опять увидели: идет с топором в руке и с веревкой через плечо тот самый, хозяин дома. Подает бумажку и говорит:
— Все тут помечено. И деревня и узкоколейка.
— Название деревни?
— Пильня-Мельница... От Марьино километра три.
— Ух, куда подались!
— Если нужно будет еще чего, заходите. — Сбросил веревку и начал рубить.
— После этого, — продолжал Савельев, — мы решили сделать засаду. Что-нибудь на дорогах должно подвернуться. Отошли на два километра правей, и, как ожидали, так все и случилось: натолкнулись на гатевую дорогу, ведущую из Шлиссельбурга на Мгу. Выбрали место и в ельнике залегли на расстоянии пятидесяти метров один от другого. При этом заранее точно установили — кто бьет по мотору (если пойдет мотоцикл), кто по людям, кто лошадей. Четверо конных проехали мимо. Их пропустили. Пустую подводу с одним ездовым тоже не тронули. Вдруг отчетливо донеслись тарахтение и выхлопы быстро идущего мотоцикла. Здесь уже может попасться ценное! Все приготовились. Выстрел! Это Кузьмин опрокинул водителя, и машина, сорвавшись с настланных досок, врезалась в дерево.
— Вот и достали вам офицерский мундир и еще полевую военную сумку, — солидно и без улыбки сказал Савельев и скромно добавил: — А больше опять ничего. Незадача... Зато две мины под досками уложили. Надо думать — сработают.
Хотя мундир оказался не офицерский, но как-никак все же штабного фельдфебеля. В сумке лежала подробная карта с указанием расположения наших артбатарей, затем документы на имя фельдфебеля 339-го полка [181] 170-й пехотной дивизии. Кроме того, записная книжка в зеленом кожаном переплете, исписанная мелкой, назойливо ровной вязью готических букв.
С первых же строк раскрылась душа немца, пожалуй даже незаурядного, но растленного философией кровавого расового первородства. Он не из банд СС. О, нет, он просто, очевидно, «размышляющий» солдат III империи. И только! Но эти его «размышления» не мешают ему старательно и покорно выполнять роль палача, когда приказывает командование.
Кроме того, дневник интересен, тем, что в нем описываются наши удары на «пятачке» и их значение.
Вот несколько отрывков из этой тетради, где, словно в капле воды, отражаются дух и дела нацистской орды.
«10.VII. 1941 г. От Брест-Литовска у меня остались в памяти огромные траурные шествия через железнодорожный мост, убитые горем фигуры, седые старики, поседевшие за одну ночь женщины и девушки со следами прежней красоты. Шатаясь, плача и всхлипывая, брели они среди винтовок и штыков. Смотри, Германия, как умирает древнее еврейство! Сейчас мы услышим жужжание пули, несущей смерть.
Несмотря на мою нордическую трезвость, мне чудится, что из этой колонны смерти огромная черная тень грозит: «Камо грядеши, Германия?!»
14.VII.1941. Минск — это город, как и все остальные: море пожарищ, руин и развалин. Бледные, с большими глазами, в лохмотьях, еврейские и русские дети просят милостыню. Они собирают в старые консервные банки обглоданные кости, окурки и другие отбросы.
16.VII.1941. Из разговоров с СС мы узнали, что расстрелянных бросают в яму близ Манкино, там засыпают их экскаватором. И тогда снова — ровное место и чистое поле! Как будто и не было ничего. Такова история мира и человечества!
В Уречье в субботу расстреляно 715 евреев, в понедельник — 40. Девушки умоляли. Не дожидаясь залпа, многие сами спрыгнули в яму и были зарыты живьем. Так ли это должно все быть? О, Германия! Пусть бог наказывает евреев, но таким образом — это ужасно!
18.VII.1941. В деревне Крунке оказалось около 1000 евреев, их надо было сегодня расстрелять. Фельдфебель [182] Хорман спросил еще раз у каждого из нас: сумеет ли он как следует провести расстрел? Для этого выделили 10 человек; для общей охраны назначен взвод. Точно в 7 часов евреи — мужчины, женщины и дети — явились на смотровой плац. Расстреливающая команда, в которую я входил, шла впереди. День был дождливый, и небо — как облачная стена. Евреям мы говорили, что их направляют куда-нибудь работать, может быть, в Германию. Но когда подошли к болоту, многие угадали, что с ними будет. Возникла паника. Первые десять были поставлены в канавы, они должны были скинуть свою одежду: мужчины до брюк, а женщины — все до юбки. Потом их спустили в канаву, раздалось 10 выстрелов, и 10 евреев расстались с жизнью. Так продолжалось, пока не прошли все обреченные. Дети цеплялись за матерей, невесты за женихов. Это зрелище я не скоро забуду.
19.VII.1941. Деревня Холоповички. Мы в резерве, это значит — устанавливаем порядок. Сегодня снова расстреляли около тысячи евреев. Для операции назначили наш взвод. На этот раз не было болота, а была только большая песчаная яма, куда «засаливали», по выражению фельдфебеля Хормана, уходящих на тот свет евреев.
22.VII.1941. Уже два дня, как мы на передней линии. Вокруг — горящие деревни, дым и копоть. Слава богу, что населения нет.
24.VII.1941. Вот и снова миновало утро. Воскресенья имеют в себе что-то особенное для нас. Лес горит. Сквозь дым и пыль кроваво-красное солнце стоит на небе. Воздух полон незнакомой музыки. С треском и шумом пожара смешивается грохот выстрелов. В воздухе свистит и гудит, звонко и тонко, глухо и таинственно врываются резкие выкрики и нахальный лай пулеметов. Под рассыпающимися осколками человек чувствует себя ничтожным и склоняется к земле, глубоко вползает в яму и ожидает своей судьбы.
Когда пришел вечер и враг был, наконец, отброшен за реку, стало тише. Внезапно, когда мы хотели прекратить огонь, снова началось колдовское действо, вокруг нас затрещало, залаяло, засвистело, завыло и зашумело.
29.VII.41. Уже третий день под Лугой. Наша артиллерия не может действовать в лесу, зато тем лучше действуют в нем красные... [183]
Мы лежим здесь уже пятый день в глубоких окопах, в блиндажах и ждем. Мы пробились сюда, но дальше дело не идет. Ждем, пока остальная часть дивизии, ушедшая далеко на восток за Лугу, перейдет в наступление с востока на запад и ударит по флангам и в тыл врага. Тогда мы снова вылезем из-под земли под благословение брызжущей стали.
31.VII.41. В последнюю ночь мы отошли назад. Многие остались. Ранним утром наступающего дня, вчера, в густом тумане началось великое заклинание огня. Земля дрожала от выстрелов и попаданий. Все чувства были напряжены. Глаза слезятся от дыма. Взор устремлен на смутные передвигающиеся силуэты.
Вечером и в течение ночи мы отрываемся от врага незамеченными, под прикрытием огня артиллерии.
1.VIII.41. Еще в течение двух дней он бьет ураганным огнем по оставленному нами месту.
Когда мы, с закоптевшими, черными лицами, в измазанной одежде, тяжелым шагом вышли на первый отдых, то представляли собой людей с торчащими костями, провалившимися темными глазами и нервно подергивающимися руками.
8.VIII.41. Мы снова на исходных. Идет дождь, сыро, неприятно. Плохо и мало спали. Обеденный час без обеда. Мы продвинулись вперед, и на нас изливается дождь красной артиллерии. В глухой гул наших выстрелов лаем врывается резкий, пронзительный звук русских разрывов. Русские стреляют много и хорошо. Воздух дрожит, трясется земля, с деревьев срываются капли дождя. Наконец пробивается солнечный луч. Лес дымится. По краям дороги много могил и воронок от бомб.
Желтые и бледные трупы с оторванными конечностями лежат в канаве, покрытые полотнищами палаток. Разбитые повозки и автомобили.
Вечером. Все промокли и голодны. Делим последний хлеб. Черника. Непроходимая местность. Много упавших деревьев. Ноги болят. «Тотально» промок. Все ближе разрывы артиллерии. Неожиданно вокруг нас разрываются тяжелые снаряды. Мертвые и раненые лежат в окопах. Злая, сырая, холодная ночь. Отряды русских разведчиков ходят взад и вперед. Ждем прибытия кухни.
9.VIII.41. Снова утро, на этот раз солнце, зато много потерь. [184]
Обер-фельдфебель Гюнтер убит. Лаукотт убит. 30 раненых и 8 пропавших без вести. Мы сами едва избежали смерти. Нам везет. Лейтенант Папен ранен возле меня, оберфельдфебель Хорман получил ранение в голову. Я ползу далеко вперед и кричу по-русски: «Сдавайтесь, идите к нам!» В лесу становится тихо — и у нас, и у них. Ничего не шелохнется, затем опять начинается колдовское действо — всю ночь, вплоть до утра.
Вечером — первое продовольствие за три дня.
13.VIII.41. Каждые два часа уходят отряды разведчиков. Последняя стычка стоила нам опять 12 убитых и 39 раненых. Мы потеряли одну четвертую часть личного состава. Они падали рядом с нами, впереди нас, за нами. Меня сохранило само провидение.
Сегодня получил «железный крест» и повышение.
Русская авиация очень активна. Бомбовые налеты и нападения с тыла на дорогу. 1-я танковая дивизия, несмотря на большие трудности, продвигается вперед.
Я допрашиваю пленных. Большинство ничего не знает или делает вид, что ничего не знает.
14.VIII.41. За лесом деревня, там русские. У нас трое убитых и двенадцать раненных тяжело. Через открытое поле — вперед! Под тяжелым артиллерийским обстрелом! Из небольших построек противник ведет автоматный и пулеметный огонь. Ночью мы, наконец, получаем питание.
15.VIII.41. Совсем не спим. У артиллерии остались последние снаряды. Вечером готовимся к обороне. Высылаем разведчиков. Командир батальона и командир роты ранены.
18.VIII.41. Мы идем по направлению на северо-восток, подчиненные новому корпусу. Красные танки обстреливают нас. На дороге множество ловушек и рвов. Все устали. Вокруг огни горящих деревень. У Ополья ночная атака русских. Ничего не видно. Зловещая темнота. Крики раненых, оставленных нами на поле боя. В этой деревне — мы, в следующей — русские, а дальше снова наши.
29.VIII.41. Трамвайная линия на Петербург. Тело лихорадит. Мы говорим о хорошей еде, хорошем обществе, купании, сухой одежде и теплой комнате. Это юмор висельника. Но военное положение благоприятное. В полку собралось много штатских, ожидающих взятия Петербурга: [185] тайный советник, священник, органист и капитан из войск СС Эдуард Вольцоген. У него всегда холодные глаза, но я чувствую, что его душа горит. Капитан нам сказал: «Знаете ли вы, во имя чего ваши сведенные пальцы держат железные винтовки? Во имя чего закладывается в молчании патрон? В молчании прощались мы с родными, в молчании вступали в разлом новых времен, и только внутри, в крови, глубоко пел старый бог свою старинную, языческую песню жизни! Но бог не забыл и ее границы — смерть. И еще он бросил нам свой клич и вдунул в нас — долг, долг! Из серого тумана возникли новые законы порядка: кровь и долг. Когда стальной порядок стучится в будущее, он действует, как старый бог, кулаками, которые во имя долга окостенели... И он приказывает — быть кровавым в смерти! Громыхают орудия, и победоносно катится туман в чужую землю». Капитана иногда трудно понимать, но его любит Геббельс.
9.IX.41. После трехдневной подготовки начинается большое наступление на сильно укрепленные позиции у Красного Села под Петербургом. Прибыло много артиллерии вплоть до самых крупных калибров, а также адская машина. Ночью все время рыли окопы. О сне не могло быть и речи. В темноте прилетели русские самолеты и сбросили много маленьких бомб. Перед нами, на восток и север, далеко расстилающаяся равнина. Высоты на той стороне держит враг. Я видел в батальоне аэроснимок пояса укреплений, которые широко и глубоко эшелонированы, с бункерами, окопами, гнездами орудий, колючей проволокой, ямами, и минными полями. Русская артиллерия все время ведет огонь.
Мы приступаем к штурму последнего и самого сильного укрепления нашего противника перед Петербургом. Итак, да начнется наш труднейший и последний бой! Уже бушует и гудит вокруг неистовая музыка битвы.
23.Х.41. Нас срочно перебрасывают под город Мгу. Передовые позиции у Шлиссельбурга. Нева. Дорога под обстрелом их артиллерии. С 19 по 23 октября каждую ночь и каждый день тяжелые попытки прорыва наших укреплений. Адские машины и много артиллерии молотят по нашим позициям. Товарищи лежат в снегу и на морозе под огнем дни и ночи. Русские уже неоднократно прорывались, но снова контратаками мы их отбрасывали [186] назад. Танки атакуют нас. Один прорывается и исчезает за нами, остальные подбиты. Много русских прошло уже сквозь наш передний край, а так как у нас нет глубокой обороны, то они исчезают где-то за спиной. Вчера правее нас появилась группа, отрезавшая нас от Шлиссельбурга. Русские отброшены в болото и там исчезли.
Опять группы русских, прорывающихся в тыл. Положение очень плохое. Русские с фланга и отчасти с тыла идут на нас.
Раненный десять раз обер-лейтенант Тольксдорф снова бросается на красных и в тяжелом рукопашном бою спасает положение, жертвуя собой. Позиция сохранена. Но многие отдали за это свою жизнь и многие ранены.
Созданы небольшие передвижные боевые группы, которые и отбрасывают прорывающихся русских снова назад.
24.Х.41. Вечер. Напротив нас руины. Весь мир в руинах, как и наши души. Мы экономим наши мысли, ибо никто не думает дальше завтра в этой ночи смерти.
Опять атака»{5}.
На этих мрачных фразах записи обрываются. Но беседа с убитым немцем, однако, еще не закончена. В его полевой сумке обнаруживаем несколько фотографий: полная миловидная женщина с маленькой девочкой на руках и рядом скромный, худощавый мужчина. На обороте надпись: «Дорогому, любимому мужу. Вечно твоя Лотта».
Неужели вот этот семьянин расстреливал сотни детей и женщин? Боясь за свою жизнь, он выполнял преступные приказы и становился уже не солдатом, а убийцей и палачом, хотя и спрашивал сам себя: «Камо грядеши, Германия»?
Просматриваем остальные фотографии и останавливаемся, пораженные: кровь и трупы на мостовой какого-то небольшого города и дальше — ноги, солдатские ноги в широких сапогах. Очевидно, это те, кто только что приводил в исполнение приказ.
И такую фотографию хранил у себя «на память» автор дневника! Зачем? Или, может быть, он тоже там [187] стоит среди этих солдат? На обороте аккуратно поставленная дата и указание места: Белосток.
Для кого же и для чего он сохранял подобные снимки своих кровавых и страшных дел? Для своей дочери? Для жены? Для кого?!
С детских лет я любил Германию за ее прогрессивные мысли, за ее философию: за Маркса, Канта, за Гегеля, Энгельса, за рабочий класс, за человечную, гетевскую культуру. Моя мать ездила в Лейпциг за нелегальной литературой. Так что же сейчас означают эти кровавые документы в сумке простого солдата? Да, я их сохраню! И пусть через несколько лет после разгрома фашизма эти снимки напомнят народу Германии о содеянном зле, которое надо еще искупить перед миром другими, большими и подлинно человеческими делами. [188]