Меня очень интересовал этот день: будут ли попытки революционных выступлений? Генеральная забастовка? Будет ли этот день свидетельством сил большевиков во Франции или их слабости.
Вопрос о рабочем движении (движении рабочих), мне кажется, сейчас сводится к вопросу о большевиках, т. е. пойдут ли они за большевиками и будет ли мировая революция или не пойдут, [329] революции не будет, жизнь станет развиваться мирным путем. И, по-моему, конечно, пойдут за большевиками.
Утром мы вышли все на Champs Elisées. Там все тихо, публики немного, между деревьев играют дети, толстые дрозды и голуби роются в газоне. Автобусы, трамваи, таксомоторы не действуют. Изредка пройдет автобус, управляемый каким-нибудь спортсменом или спортсменкой. На площадке солдат с ружьем для защиты. Пассажиров немного. Поезда, метрополитен частью действует, но только частью. Газеты, кроме «Action Francaise»{606}, не вышли. «Action Francaise» продается особыми носильщиками. В них недурные, очень энергично написанные против большевиков статьи.
Около полдня на улицах около Елисейских полей стали появляться конные и пешие патрули, куда-то проехали автомобили с красным крестом, и мы, чтобы не попасть с детьми в чужую беду, вернулись домой. Завтракали в Hotel'e. Там ожидался приход забастовщиков, и были в волнении, но прислуга продолжала исполнять свое дело, нам подали все как следует, и только жаловались, что газ плохо действует.
После завтрака я вышел один посмотреть, что делается. Бульвары совершенно пусты. Там, где обыкновенно приходится выжидать подолгу, чтобы перейти улицу, теперь можно стоять на середине сколько хочешь. Я так и сделал и, став на самой середке R-e des Caputines, спокойно рассматривал всю эту великолепную улицу, откуда ее обыкновенно не приходится рассматривать. Прохожих почти нет. Видел двух, трех велосипедистов, типа хулиганского, разбрасывающих какие-то прокламации. Они раздавали эти прокламации лакеям какого-то Hotel. Te с улыбкой брали их. Некоторые людные Hotel'и заперты решетками, за которыми трудно что-либо разглядеть.
Ни выстрелов, ни пения, ни шума не слышно. Впрочем, все «действо» происходит в других кварталах. Но впечатление все-таки совершенно остановившейся жизни. Не знаю, что будут говорить потом газеты, не знаю, что происходит в провинции, но здесь, в Париже, по тем или другим причинам, но жизнь, несомненно, замерла.
Я не знаю, отчего фр<анцузское> правительство так настаивает, чтобы в этот день непременно работа не прерывалась, чтобы не было шествий и т. п. В Гельсингфорсе все было разрешено и все прошло мирным образом.
Здесь кое-где на углах улиц стоят патрули солдат (без офицеров). Около этих патрулей вертятся какие-то подозрительные господа, [330] вступающие с солдатами в разговоры и, вероятно, их обрабатывающие. Солдаты ведут себя дурно, затрагивают прохожих, особенно женщин и т. п.
Абаза уехал, значит, движение все-таки обеспечено.
Сведения о столкновениях рабочих с полицией. Кое-где жертвы (L'Humanité{607}, конечно, кричит об «убийцах»). Обыкновенное лицемерие революционеров, которые хотели бы резать без сопротивления.
Все уверяют, что движение не удалось. И действительно, оно не удалось, если сказать, что вчера должна была произойти революция. Но как «смотр» вчерашний день был показателен.
Был я с визитом у Маклакова, у Сазонова и у Львова. Маклаков болеет, и меня приняла какая-то очень озабоченная дама, его сестра кажется. Я передал ей свою карточку и просил не беспокоить посланника{608}, но она пошла с этой карточкой к нему и затем принесла мне ответ, что ее брат болен и очень извиняется, что не может меня принять. Я очень прошу посланника не беспокоиться мне отдавать визит, если бы он имел это любезное намерение. «Пожалуйста, не будем учить Василия Алекс<андровича>, что ему делать», — сказала его сестра. Я засмеялся и попрощался с ней. На дворе посольства я встретил Сазонова и Шиллинга. Сазонов очень изменился, постарел, поседел. Когда я подошел к нему, он испугался, по-видимому думая, что я буду у него что-нибудь просить. Он меня, конечно, не узнал. Шиллинг тоже. Я с ним встречался в самом начале войны, когда был помощником н<ачальни>ка М<орского> Генер<ального> штаба.
Мы обменялись несколькими словами. Я сказал, что считал своим долгом по приезде в Париж быть у него. Он спросил меня, где моя штаб-квартира? Что он хотел этим сказать — Бог его ведает.
Потом я пошел к Львову, но не застал его. Он славно живет, в хорошем квартале у Эйфелевой башни, в большой, просторной квартире. Не знаю почему, но у меня представление о нем как о каналье.
Я был у него, потому что предвижу, что мне придется хлопотать за «Китобоя» перед французами и мне будут нужны посредники. Меня французы, конечно, до себя не допустят.
У Львова я расписался, но карточки не оставил. [331]
Юденичи переехали в Clarence Hotel{609}, более скромный, чем <Hotel> Meurice, где останавливаются одни миллиардеры американские.
Я был у Александра Петровича Меллера{610}. Был у него в bureau{611} в учреждении «Крезо», где он служит.
Он... кажется, тоже первую минуту испугался меня, как и Сазонов, но принял меня дружески. Спросил, не нуждаюсь ли? На мой ответ, что я могу перебиться до какого-то момента, когда мне придется взяться за любое дело, которое удастся достать, он мне сказал, что сделает все, что может, для меня. Сделает больше, чем для кого-либо другого. Но надо самому побегать и... покланяться. «Надо забыть, что ты адмирал». Но кажется, я никогда никому об этом и не напоминаю.
Я сказал Алекс<андру> Петровичу, что ни за что не хочу быть кому-нибудь в тягость и, слава Богу, пока с голоду не умираю, но если у него что-нибудь будет для меня на примете, я с благодарностью приму всякую работу. Я понимаю, как это трудно устроить, я не инженер, у меня одно только ремесло — водить корабли, а кораблей-то и нет. Наконец, я уже не молод, это тоже минус. Мой плюс, что я могу несколько времени ждать. Я буду, конечно, сам искать работы, его ни о чем специально не прошу, но если что-нибудь ему представится, я надеюсь, что он меня не забудет.
Алекс<андр> Петров<ич>, по-видимому понял, что я очень боюсь его обеспокоить. «Плохо ты меня знаешь», — сказал он мне. Но я не думаю, чтобы я его плохо знал... Наши отношения приятельские, но душа у меня не очень к нему лежит. Это человек честолюбивый, тщеславный, с большими способностями, но с душой мелкой. Он считает, что его обидели... Россия его обидела (его, кажется, действительно Григорович в чем-то несправедливо обвинил){612} и он еще во время войны уехал во Францию и натурализовался французом (жена его тоже француженка).
Он хвастается своим знанием языка и тем, что он говорит как настоящий француз. В самом деле он грассирует и картавит и вообще подражает французу.
Я боюсь, что у меня нехорошие чувства к Меллеру. Почему же я к нему тогда обратился? Но, с другой стороны, я пришел к нему, как пришел бы ко всякому хорошо знакомому мне человеку, независимо от того, нравится он мне или нет. То, что мы случайно на [332] ты... ничего не меняет в сущности дела. Наконец, меня просил Гнучев узнать через Меллера, нет ли ответа на просьбу русских инженеров о принятии их на работу в pays dévastés{613}, где требуются <1 нрзб> люди. Я постарался изложить просьбу Гнучева так, чтобы Меллер был польщен обращением к нему инженеров. Он, по-видимому, хотел бы, чтобы русские инженеры письменно к нему обратились, но, к сожалению, я не мог ему доставить это удовольствие. Гнучев не догадался этого сделать, и <я> принужден был словесно изложить просьбу к Меллеру находящихся в Финляндии русских инженеров.
Он обещал узнать ответ франц<узского> правительства, но предупредил меня, что ответ этот, вероятнее всего, будет отрицательным.
Мы расстались наружно очень дружелюбно{614}.
День рождения нашего милого Верчика. Мы с Марусей вчера побегали за подарками, и ей, и Машутке, как это у нас водится. Купили цветы в хорошеньких горшках, купили книжки. У Маши имеется кольцо — Верчику Маруся подарила свой серебряный браслет. Наши милые девочки весьма были довольны.
Потом я повез обеих в Jardin des plantes{615}. Маруся не могла с нами ехать. Мы с удовольствием посмотрели животных, содержащихся в отличном виде. Между прочим, в саду множество подарков от французских путешественников, охотников, сенаторов и других французских именитых людей.
Я не могу сказать, чтобы было очень много в саду животных и птиц, но все сытые, чистые, по большей части (не всегда) в подходящих для них условиях.
Я запомнил особенно лошадь Пржевальского. Здесь несколько экземпляров, выведенных в неволе.
Между прочим, я видел самого Пржевальского, когда он вернулся из путешествия, где он открыл свою лошадь. Я его видел на выставке его путешествия, а потом он нам, кадетам III военной гимназии, прочел лекции о своем путешествии. Или я вру, и лекции он не читал? Так давно уже это было и я, кажется, тут что-то напутал. Помню только хорошо фигуру, могучую, и энергичное лицо Пржевальского.
Глядя на веселого рыженького жеребчика, бегавшего и ржавшего в загородке, я вспомнил и того, кто первый открыл эту дикую лошадь. [333]
Англичане требуют от командира «Китобоя» передать им судно, угрожая употребить силу. Ферсман заявил, что будет защищаться с оружием. Я послал телеграмму Волкову с просьбой сделать все возможное, чтобы заставить англичан отказаться от своих претензий. Послал телеграмму Ферсману и был у Шиллинга с просьбой дать мне возможность изложить дело Сазонову и политическому совещанию. Вместе с тем я был еще раз у Маклакова (который, кажется, только один и отдал мне визит). Он меня принял, и я ему рассказал, в чем дело, и попросил сделать все от него зависимое, чтобы без замедления наши дипломатические представительства в Англии и Дании оказали бы содействие в разрешении вопроса в желательном для нас смысле.
Он обещал говорить об этом на совещании политической делегации.
Если англичане не откажутся от «Китобоя», Ферсман должен будет его потопить. Но какие подлецы! И как я их ненавижу!
Шиллинг мне сказал, чтобы я приехал завтра в посольство к 4 часам, где в это время будет совещание под председательством Львова.
Милой Верочке сегодня 10 лет.
Получил письменное извещение от Шиллинга, что сегодня совещание не состоится. Написал Сазонову и Маклакову, что считаю решение вопроса о «Китобое» спешным, т. к. дело это может кончиться плохо. Я написал это, т. к. знаю, что все эти господа ужасно боятся письменных их, т<ак> сказать, следов своей бездеятельности.
Мы ездили с Юденичами и Н. А. Покотило в «Bois le Roi»{616} искать виллу на лето. Мы с Марусей мучаемся, что приходиться жить в Hotel'e и проживать последние сбережения. Но куда мы ни обращаемся в агентства, чтобы отыскать в окрестностях Парижа какое-нибудь помещение, результатов нет. Надо самим на местах посмотреть.
Так как до сих пор продолжается забастовка и поезда ходят неправильно, то мы опоздали на поезд и должны были дожидаться следующего на вокзале. Ал<ександра> Ник<олаевна> с Покотило уехала куда-то по делам, а мы с Марусей и Ник<олаем> Ник<олаевичем> [334] остались завтракать в буфете. Я его угостил кюммелем, и сам выпил с удовольствием большую рюмку этого русского или, вернее, курляндского напитка. Какой-то господин за соседним столиком заинтересовался, что мы пьем, и я видел, что он остановил «demoiselle»{617}, которая нам принесла кюммель, расспросил ее и потребовал, чтобы и ему его дали попробовать.
Bois le Roi около 2 часов езды по ж<елезной> дороге. Место красивое, речка, перелески, холмы. Но вилл подходящих мы не нашли. Было две, но такие крохотные... Я, впрочем, настаивал, чтобы Маруся взяла одну. Мне казалось, что как-нибудь да мы могли бы устроиться, а то так дорого оставаться в Париже. Но, правду сказать, как бы мы устроились, я не знаю.
Вернулись мы домой порядочно <1 нрзб>.
Мы ездили всем семейством в музей Luxembourg. Я его не видел с 1902 года. За это время картин прибавилось. С другой стороны, кое-какие картины куда-то исчезли. Например, нет Башкирцевой{618}.
Мы все с наслаждением провели все утро. И для девочек так полезно посмотреть хорошие вещи. У них у обеих несомненные способности к рисованию, и способности эти, конечно, надо развивать.
Стоят хорошие жаркие дни. Мы с Николай Николаевичем и с Н. Алекс. Покотило встретились согласно уговору на Rue Royale, сели в автобус, шедший по бульварам, проехались до Gymnase и по Rue d'Hauteville прошли до ружейного магазина Gallant, чтобы посмотреть и, если понравится, купить револьверы. Ружья Gallant я ценю, у меня 16 лет служила двустволка, с которой пришлось расстаться в Гельсингфорсе. Отменное было ружье. У А. Ф. Данилова тоже были ружья от Gallant и были пистолеты. У Сережи был револьвер от Галана. Одним словом, это хорошая фирма. Но сейчас выбор у них мал. Привоз во Францию иностранного оружия запрещен, и только случайно можно теперь найти Смита и Вессона, Кольта, Браунинга или Вебля. Он, Gallant, показал нам несколько револьверов своей работы и объяснил, как он понимает вопрос о револьверах: по его мнению, все автоматические револьверы (или пистолеты), браунинг, вебло и т. п., являются оружием нападения. Как оружие защиты они не годятся, т. к. нападение [335] всегда бывает неожиданно, а автомат<ический> пистолет, когда находится в кармане, для действия не готов. Тогда как барабанный револьвер, будучи безопасным в кармане, в то же время всегда готов, и чтобы выстрелить из него, достаточно нажать собачку.
Кроме того, револьвер должен, как оружие защиты, быть большекалиберным, чтобы остановить сразу нападающего. Собственно говоря, не надо даже, чтобы револьвер имел 5 или 6 патронов. Достаточно трех, может быть, но пуля должна быть тяжелой.
Gallant показал нам свои револьверы с патроном французского казенного револьвера. Таких, по его словам, у них было заказано для парижской полиции тысяча штук. Показал он и маленькие револьверчики для жилетного кармана, по-моему, очень удобные по форме. Но Покотило раскритиковал и работу, и систему. По его словам, их нельзя сравнить со Смит и Вессоном. Николай Николаевич тоже указал, что у Смит и Вессона чувствуется момент спуска курка, а здесь этот момент не уловить. Впрочем, Николай Николаевич купил револьвер Галана крупного калибра, но легко и удобно носимый в кармане, простой, но красивый, с ручкой слоновой кости.
Полюбовались мы потом пистолетами, полюбовались ружьями. Любопытно ружье для стрельбы крупного зверя. По словам Gallant, такие ружья покупаются специалистами, уверяющими, что слонов и носорогов надо стрелять из гладкоствольных ружей, пулями 4-го калибра. Что же? Может быть! Я помню, Саша Леман тоже говорил, что лучшая пуля на медведя — тяжелая, большая.
Да! Вот еще что Gallant рассказал интересного: в Париже была шайка бандитов, нападавших с автомобилями. Им приходилось зачастую отстреливаться, удирая. Стреляли они из автоматических пистолетов, и большинство ранений было в нижнюю часть туловища, живот, ноги. Но вот бандиты разграбили оружейный магазин и захватили револьверы барабанные. Все попадания после этого были в голову, грудь.
«С покупочкой, Николай Николаевич», — говорю я, когда мы вышли опять на бульвары. Ник<олай> Ник<олаевич> ведет нас в погребок пить херес. «Во что Вам обошелся револьвер?» — спрашиваю я его. «С поздравлениями и всем 300 франков». Мы хохочем.
Случайно попал на завтрак в Café de la Paix{619} с Гардениным, который приехал в Париж. Я недоволен, что позволил себя уговорить. Я очень люблю и Николай Н<иколаевича>, и Александру [336] Николаевну, но их размах жизни не по мне и не по моему карману. Я еще недоволен, что был на этом завтраке без Маруси.
Узнал адрес Вандама и был у него с визитом.
Маруся уехала в Bortin по дороге на Версаль искать дачу, а мы проводили ее с детьми, а потом пошли в садик у Эйфелевой башни. Посмотрели башню, решили, что подниматься без mama не следует, полюбовались французскими наездниками, прогуливающими себя и своих лошадей по «верховой дорожке» сада. Это все офицеры, и только офицеры. Мне вспомнился Hide Park, где наездников много больше и где они интересные дамы, барышни, мальчики, девочки, совсем маленькие.
Впрочем, и здесь, вероятно, в Булонском лесу больше кавалеристов...
Верчик, играя, стукнулся, и очень больно, головой о шлагбаум. Она поревела и посмеялась, бедненькая. Мы с Маней, когда уже все прошло, дразнили ее, что она стукнулась об Эйфелеву башню, не заметила ее.
Виделся опять с Ал<ексеем> Ефимовичем Вандамом и имел с ним долгий разговор.
«Англо-саксы, — сказал мне почтенный Алексей Ефимович, — имеют теперь ключи от всего мира. Даже Константинополь в их руках. Теперь они могут и будут эксплуатировать весь мир. Не думайте, что Англия и Соединенные Штаты столкнутся на чем-нибудь. Нет, они, наверное, сговорятся. Они уже теперь сговорились. Сейчас в английской прессе ведется ожесточенная кампания против Японии. Предстоит со стороны Англии очередное предательство. Очевидно, Япония будет предоставлена на милость С<еверо>-А<мериканским> Соединенным> Штатам и союз с ней Англии возобновлен не будет. Недаром уже теперь английский флот сосредотачивается в Сингапуре, в предвидении возможности осложнений на Дальнем Востоке. Взамен Штаты, вероятно, ослабят свое влияние на Австралию и на Новую Зеландию. Там не все благополучно, и наследник англ<ийского> престола недаром отправлен в Новую Зеландию. Нет, наступает эпоха безраздельного владычества над миром англо-саксов».
«Если это факт, — сказал я, — то выводы напрашиваются сами собою: необходима коалиция континентальных держав против Англии. Необходим союз Франции, России и Германии». [337]
«Я занимаюсь пока только анализом, а синтеза не делал», — ответил мне Вандам.
«Вы знаете, — сказал он мне, — еще в 1916 г. Англия пришла к заключению, что война против Германии ею выиграна. Уже в 1916 г. она знала, что Америка в 1917 году выступит. В это время у английских политических деятелей, у Лойда Джорджа родился план начать борьбу со следующим очередным противником Англии, с Россией. Говорят, что существует соответствующая записка по этому вопросу Лойда Джорджа. Совсем не для того, чтобы действительно была борьба с Германией, устроили англичане революцию в России. Это был удар, направленный Англией против России. И большевики, может быть, вовсе не германское, а английское изобретение».
«Но ведь они все время поддерживали, хорошо ли, худо ли, белые армии в борьбе с большевиками».
«Вот в том-то и дело, что нет. Англичане никогда бы не допустили победы Колчака, Деникина, Юденича. Они им были нужны, Деникин — чтобы защищать Кавказ с нефтяными богатствами, пока не вывезли в Англию; Юденич нужен был, чтобы под защитой Сев<еро>-Зап<адной> армии образовалась бы и окрепла новая английская колония «Республика Эстия»; Колчак был нужен, чтобы отвлекать силы большевиков от Деникина.
Никогда бы Англия не допустила Деникину взять Москву, Юденичу — Петроград».
Вандам много еще говорил на эту тему.
«И посмотрите, — сказал он мне, — ведь у меня целый ряд книг о политике и о войне немцев и англичан. Вот замечательная книга адмирала Тирпица, много серьезнее, чем книга Людендорфа, вот Людендорф, вот английские авторы, но у английских не открывается ни одна карта. Они знают, что политика и стратегия дело целых поколений, и молчат, понимая, что нельзя открывать секреты этой войны. Немцы этого не понимают, они считают, что наступил конец мира с окончанием этой войны, и высказывают все, все свои планы, свои цели...»
«Ну а Вы, Алексей Ефимович, когда нас подарите книгой?»
«Месяца через два, три начну писать». — «Ну, давай Вам Бог. Я помню, как Вы предсказывали дело Бермонта, помню, как предсказывали союз Германии и Красной России; первое сбылось и, по-видимому, сбывается второе. Что-то Вы, какие выводы Вы теперь сделаете? Юденич недаром называет Вас прозорливым. Он хотел бы очень Вас повидать». [338]
Вандам, по-видимому, был доволен. «Непременно пойду к Николаю Николаевичу». Мы расстались, и расставаясь я не мог не вспомнить, что Алексей Ефимович, почтенный Алекс<ей> Ефим<ович> проводил плута Ведякина, своего приемного сына что ли, в начальники отдела снабжения.
Юденичи едут с Буксгевденами и Покотило, конечно, смотреть «pays dévastés». Мы были у них вечером. Я узнал от Николая Николаевича, что весь кредит его, находящийся у Гулькевича, без ведома и без согласия Юденича был Гулькевичем передан политической делегации, т. е. Сазонову, Львову и другим. Книги он им передал, когда они это потребовали, т. к. ведь это они ему платят жалованье. Но как некрасиво поступили эти господа, не обратись непосредственно к Юденичу и не сообщив ему ни слова о том, что сумма (переведенная Колчаком ему, а не им) от него отобрана. Между тем, у Юденича есть ряд обязательств, к нему предъявляют иски, любопытно, примет ли делегация эти обязательства на себя. Общая сумма взятых у Ник<олая> Ник<олаевича> денег около 70 т<ысяч> фунтов. Забавно, что это я ему сохранил небольшую сумму, взяв ее заблаговременно у Гулькевича.
Ник<олай> Ник<олаевич> хотел передать деньги Врангелю, которому и писал об этом. Боюсь, что отчужденные у него суммы пойдут на оклады, на представительство делегации, которая, кажется, как это ни смешно, не признает Врангеля.
Мы вернулись с Марусей пешком по Елисейским полям...
Жаркий день. Дети пошли с тетей Марусей гулять. Мы договорились встретиться на avenue du Bois de Boulogne{620}, но мы там их не нашли. Оказывается, они гуляли по av<enue> V<ictor> Hugo{621}. Маруся всполошилась и стала бояться, не попали ли они под автомобиль. Мы чуть-чуть не обратились в полицию, но, слава Богу, все оказалось благополучным, только у меня немного расстроились нервы и от недоразумения, и от того, <что> завтракали не вовремя.
А какая прелесть av<enue> du Bois de Boulogne, какая нарядная улица, какая элегантная. Толпы гуляющих, какие мощные машины... Как приятно жить в этих домах, спокойных и тихих, выходящих на эту чудесную улицу. И как близко Bois de Boulogne.
Мы показали его деткам, и они были в восторге. [339]
Целый день я один. Завтракал в «Passy» (?), куда ездил к Дмитриеву и к Terquen. Последнего не застал, и меня приняла его жена. Я сказал ей, что с Terquen мы познакомились в Финл<яндии>, что мы вместе делали переход на фр<анцузском> миноносце в Ревель, что я имею к нему письмо от Вани и что все это дало мне смелость приехать к нему с визитом.
Вечером мы с Марусей были у Юденичей. Они вернулись, рассказывают о своем путешествии, очень довольны.
Мы встретили у Юденичей madame Лохвицкую, жену генерала{622}, который был у Колчака, и belle-soeur{623} Тэффи. Она рассказывала очень длинно, что если бы Колчак слушался ее мужа, то все было бы хорошо, но он не слушался, и все было плохо. Конечно, такая точка зрения и естественна, и простительна, и, если хотите, трогательна даже.
Николай Николаевич читал мне переписку свою с князем Львовым. Он принял некоторые мои замечания и исправил свое письмо. Он требовал в нем, чтобы князь Львов признал свои действия неправильными и вернул отчужденные деньги. По моему совету, Ник<олай> Ник<олаевич> предъявил требование, чтобы деньги эти были переданы Львовым в распоряжение Врангеля. Действительно, первоначальная точка зрения была безнадежной, и отстаивать ее не следовало.
В поисках помещения мы с Марусей целый день провели в Chantilly{624}, несмотря на дождь, который нас совсем вымочил. Ничего не нашли, конечно, подходящего по цене, но Chantilly одна прелесть: нарядный городок, весь в зелени. Жить в нем, вероятно, дорого. Здесь стоит французская кавалерия. Мы видели много офицеров, видели лошадей, магазины с седлами и т. п. Всюду объявления о скачках. Один Hotel американский очень нам понравился, чисто, элегантно, комфортабельно, но... пансион 35 fr. в сутки. В этом Hotel'e прельстили нас два прелестных рыжих «чау-чау», совсем маленькие медвежата.
Все в поисках помещения ездили мы с Марусей по Chemin de fer du Nord{625} в маленькое местечко Vermangujard. Дождь лил целый день, и мы принуждены были просидеть целый день после [340] осмотра не подошедшей к нам виллы, в Vipreben (?). Местечко мне понравилось, хотя и сыро же в нем должно быть. Один из пассажиров сказал нам, что здесь всегда чувствуется разница в t° сравнительно с Парижем, всегда прохладно, даже в самые жаркие летние дни, а зимой туман и сырость, много лесу, много болот.
Я был очень рад увидеться со Щегловым. Я был еще более рад констатировать, что Щеглов тот же, каким я его знаю, каким любил и уважал{626}. Мы обедали у него с Марусей, и жена его, англичанка{627}, уже не молодая и болезненная, нам понравилась.
Живут они хорошо, хотя А. Н. и жалуется на обстоятельства. Он пишет свой журнал, подбирая к нему, как когда-то Кладо{628} (?), документы. Журнал его и личный, и политический, и философский. Мы с ним поговорили на душе. Он, как мне казалось, очень бы хотел отыскать возможность оправдать большевизм в России. Ему кажется, что большевики спасут Россию. Этого он мне не говорил, но мое утверждение, что они ее губят, он встретил холодно.
Вместе с тем он сказал: «России предстоит участь Турции и Китая». Что же! Это вполне возможно. Мне часто представляются утверждения, несущиеся со всех сторон, от людей самых разных, что «Россия будет!», что «Россия, великая Россия воскреснет...» ...совершенно голословными. Россия может разделить участь Турции и Китая.
Щеглов утверждает, что я будто бы возмущался и спорил против этого в 1914 году, перед войной, когда он мне это предсказывал. Я, однако, не помню этого разговора.
Мы сговорились видеться.
Я встретился с Маргулиесом и Юлием Гессеном{629}. Маргулиес мне рассказал, что его не пускали во Францию по просьбе Юденича. В министерстве иностранных дел ему показали dossier{630} с соответствующими документами. «Подумайте, — возмущался Маргулиес, — мой коллега по кабинету». Я не напомнил ему, что во время отступления от Петрограда С<еверо>-З<ападной> армии он в газете «Свободная Россия» намекал, что его коллега по кабинету изменник и будет привлечен к ответу.
Я с удовольствием рассказал ему, во что превратилась его газета. «Что же, — ответил мне Маргулиес, — значит, вы признаете, [341] что, пока я ею руководил, это была хорошая газета». Ну, конечно, она не была тем, чем сделали ее Горн и, главное, Дюшен.
Маргулиес спросил меня о многих моих делах и предложил пойти на службу в «Кавказ и Меркурий». Я не сказал нет. Можно служить у жидов и не служить жидам. (Какая <1 нрзб> фраза!) «Пойдемте к Гессену, я поговорю с ним об этом». Мы пошли. Гессен меня не узнал. На слова Маргулиеса о необходимости будто бы меня привлечь к делу, Гессен, конечно, обещал, как только дело окончательно организуется и т. п. Конечно, это слова, и я ничего от него жду.
Зашла речь о положении дел в России. «Мы сыграли совершенно определенную роль, — сказал Маргулиес, — положив основание Русской армии». Все значение историческое Колчака, Деникина, Юденича сводится к этому. Поляки дадут окончательный штрих этой Российской армии.
Заговорили о Юдениче. И он, и Гессен, конечно, нападали на него. Я защищал Ник<олая> Никол<аевича>, говорил, что он умный человек, что я его уважаю и люблю, что почти одновременный крах на всех фронтах показывает, что дело, очевидно, не в личностях.
Маргулиес заметил, что он не считает Юденича черносотенцем и реакционером, но не считает и умным человеком. Сам Маргулиес, конечно, умен, но вот оценить ум Ник<олая> Ник<олаевича> он не может.
Я недолго с ними пробыл и ушел. Да, Маргулиес сказал, что Юденич был будто бы у Лианозова. Неужели Н. Н. скрыл это от меня{631}.
Мы искали квартиру в Neuilly{632}, мы ездили в Nogent-sur-Marne{633}. Ничего подходящего, a Hotel становится совсем не по средствам, съедая последние деньги.
Утром я гулял с А. Н. в Bois de Boulogne. «Ничего не надо узнавать больше, — сказал он мне. — Все в главных чертах уже известно. Не хватает только ума, который бы сделал синтез, сумел бы сделать выводы и разработать план. У нас, русских, нет плана, никто не указал нам ligne de conduite{634}. Вы говорите, что мы не знали, что в действительности делается в России (я говорил это), мы знаем совершенно дос<та>точно. Мы знаем и то, что делается в [342] Европе, совершенно достаточно. Знаем это из газет. Всякая разведка обычно дает только детали. Главные черты мировой политики намечены. Разве нам необходимо что-нибудь еще исследовать, чтобы решить, что Европа и Англия и Франция сейчас нас делят».
Мы виделись с Алексинским. Он производит приятное впечатление своею живостью, энергией, но... все, о чем он рассказывает, сводилось к тому, какую он играл роль в том или ином событии. Он рассказывал о своих выступлениях в Москве (уже во времена большевиков), о голодной забастовке, которую он объявил большевикам. Все это очень было живо и интересно.
Потом он говорил о Глазенапе, о том, что Глазенап едет в Польшу и будет там работать с Савинковым. Какую они оба делают ошибку, помогая Польше и т. п.
Жена Алексинского, Татьяна (?) Ивановна, мне понравилась. Она влюблена, конечно, в своего мужа, гордится им, рассказывает, какой он удивительный человек, одним словом, трогательная женщина. Она типичная «интеллигентка», но, кажется, на фундаменте доброго сердца.
Думал ли Алексинский, произносив<ш>ий непримиримые речи по адресу К<онституционных> Д<емократов> и едва ли не так еще давно выступавший на митингах с Лениным и за Ленина, что ему придется возиться с разными «Юденичами» и т. п. Конечно, в глубине души он «их» презирает, но... цель оправдывает средства.
Сильнейшие грозы в Париже.
Все утро провозились с таможней. Надо было давно навести справки о наших вещах, и я это чувствовал и... ничего не сделал. Пришлось заплатить штрафу около 150 франков.
Были с Марусей в театре «Michel». Давали «La femme de mon ami»{635}. Начало очень мило, потом много грубее. Таланту не хватило. Но актеры очень тонко играли. Театр маленький, но нарядный. Публика элегантная. Много англичан.
Был у А. Н. Лушкова. Вот ему повезло в Париже: устроился у своих, дешево и хорошо. [343]
Terquem пригласил нас всех, всю семью, с бабушкой и детьми, обедать. Тетя Маруся не поехала, а мы с детьми были. Обед был отличный. Общество — вся его семья. Меня посадили рядом с его женой, а по другую сторону его теща, очень живая старуха. Дети наши конфузились, но за ними очень мило ухаживали. После обеда Terquem стал меня расспрашивать о моих делах. Я ему откровенно рассказал о них, т. е. что я ищу работу, и он (хотя я и ничего у него не просил) обещал со своей стороны сделать, что может, чтобы помочь мне. С той же минуты он принял несколько покровительственный по отношению ко мне тон, но все-таки мило с его стороны было и обедать нас пригласить, и обещать хлопотать, чтобы меня устроить. Меллер совсем иначе себя по отношению ко мне повел.
Говорили о заводе. «Rien a faire!»{636}, — сказал Terquem. Говорили и об И<ване> Алекс., и Terquem, к моему удивлению (я ведь знаю, что он любит Ваню), стал мне рассказывать, что И. А. не способен вести большие дела, что он скорее техник, чем администратор, и что Гершецкий будто бы серьезнее его. Сам Terquem все там напутал, а теперь сердится на Ваню.
Поговорили, конечно, и о политическом положении. Я осторожно поругал англичан (я это делаю всюду, где можно), прямо большевистский агент. Я ему сказал, что англичане при настоящем курсе живут за бесценок во Франции. «Они нам деньги свои привозят», — с горячностью возразил мне Terquem. «Да, может быть, но они вас за бесценок объедят, они повышают цены на все предметы...» Terquem вдруг встал с обиженным видом, явно показывая, что ему этот разговор не нравится... Я, конечно, из благодарности к любезному хозяину, сделал вид, что ничего не заметил, и весело простился с ним, но, в сущности говоря, у меня осталось arrière gout{637}.
Косте 50 лет!{638} Где он, бедный?
Маруся уехала в Fontainebleau{639} в поисках квартиры.
Я в мрачнейшем настроении.
Утром были у Юденичей. У Ник<олая> Ник<олаевича> Самарин. Вопрос об организации офицерского труда. Н<иколай> Ник<олаевич> дает Самарину деньги на грузовой автомобиль. Спрашивали [344] меня, как у нас был устроен офиц<ерский> труд. Я доложил принятые нами основания. «Мне это нравится», — сказал Юденич. Он взял у меня «Положение», которое мы составили с Лушковым. Вышла Алекс<андра> Ник<олаевна> и позвала Марусю и меня сегодня вечером обедать.
Обед в Pre Catelan{640}. Я здесь еще в первый раз. Приятно, что кругом масса зелени. За столом, кроме нас général Etievan с женой и Буксгевден с женой. Подавали... отличнейшую «руанскую утицу», вина чудесные. Разговоры вели глупейшие. Алекс<андра> Ник<олаевна> распространялась на тему, что как существует «nouveaux riches», так существуют и «nouveaux pauvres», и что мы якобы теперь и являемся представителями последнего типа. Давая такой обед, как тот, который мы в это мгновение «уплетали», ей-Богу вести разговор о нашей бедности неловко. Etievan, вероятно, подумал: «Ну, все эти рассказы о бедствиях русских явное преувеличение». Да и не только, конечно, потому надо было бы не говорить на эту тему, чтобы Etievan чего не подумал.
Я очень люблю Ал<ександру> Ник<олаевну>. Она умная, милая, хорошая, но она потеряла под собой почву.
Николай Николаевич налегал больше на красное бургонское, как и подобает с руанской утицей. Мы от него не отставали и... Кажется, я был порядочно выпивши, но теперь я спокоен и не буен во хмелю.
Большие празднества в Париже. Скучные для иностранца дни.
Мы были на богослужении в Madeleine{641}. Как у нас во время службы по церкви не переставая шмыгают, так и тут.
Были с девочками у Лушковых. К нему приехала жена и Мусенька.