Доживаем последние дни в Париже. Решено! Едем в Bretagne{642}. Уговорились. Там оказалось всего дешевле.
Все мы устали от жизни в Hotel'e, от ресторанных обедов, от рева по ночам автомобилей. Девочки даже отказываются выходить куда-нибудь в садик или в Champs-Elysées и предпочитают сидеть за книгой в комнате Hotel'я. И правда, их волнует переход через улицы. «На этот раз спаслись», — сказал раз Верчик-Перчик, перейдя благополучно бульвар. [345]
А денег сколько потрачено, несмотря на нашу, казалось бы, скромную жизнь!
Маруся много хлопочет с вещами, с мехами и т. п.
Получил известие, что приезжает Ферсман с «Китобоя». Выезжал его встречать на Gare du Nord{643}, но его не было. Вечером в самых смутных чувствах возвращался по темному, неприятному Парижу домой.
Ферсман приехал. Мы повели его, с Марусей, кормить устрицами, обедать и расспрашивать. Он очень плохо выглядит, очень нервно настроен. Приехал, чтобы хлопотать о ремонте для «Китобоя» и о... смене для себя как командира. Говорит, что слишком мала разница между ним и офицерством, что у него нет авторитета, и никто его не слушает{644}. Рассказывает о большом упадке духа и нравов у офицеров; были случаи растраты казенных денег, конечно, пьянство и полное отсутствие дисциплины. Говорил, что он, Ферсман, принужден бывал бить офицеров «по роже». Господи Боже мой!
«Китобой» держится только Вилькеном и Бобарыковым.
Шаховской и особенно Ососов черт знает как вели себя. Наддачин совсем опустился{645}.
Англичане по отношению к «Китобою» имели подлейшую линию поведения. На визит командира все отвечали, кроме англичан, в т. ч. Ферсман перестал делать им визиты. Командор Дафф (Duff) пригласил Ферсмана и объявил, что «Китобой» должен быть передан англ<ийскому> адмиралтейству. Ферсман, пока был на борту англ<ийского> корабля, молчал и не возражал, опасаясь быть арестованным, но когда он вернулся на «Китобой», то послал ответ, что корабля не передаст и будет сопротивляться с оружием в руках. Duff прислал офицера с командой, но Ферсман не допустил их на палубу. Англичане боялись, по-видимому, скандала в порту нейтрального государства{646}. Сколько можно судить, многие из англ<ийских> офицеров были возмущены поведением своего п<равительст>ва. Датчане и французы тоже были на стороне «Китобоя».
Теперь после долгих разговоров и переписки англ<ийское> адмиралтейство отказалось окончательно от прав своих на «Китобой». Врангель прислал телеграмму о желательности похода «Китобоя». Ассигновал деньги, но затруднением служит... упадок духа [346] у Ферсмана. Ему страшно идти. Он не видит возможности преодолеть затруднения, не верит, что его будут слушаться офицеры. При таких условиях я считаю, что его следовало бы сменить, и наметил 3 кандидатов: Шишко, Тыртова, Кнорринга, которым и предложил Ферсману послать телеграммы. Но они не пойдут. Им кажется поход авантюрой, а как выйти из положения с достоинством — им заботиться не приходится. Я бы сам пошел, если бы мог.
Завтра мои уезжают.
Целый день с Ферсманом по его делам у Хоменко{647}, у Дмитриева, был и у Лушкова, который чувствует себя лучше. Ферсман как будто бы начинает верить в возможность похода.
Сегодня вечером мы рассчитались с Hotel de l'Arcade, заплатили последние наши сбережения и в 2 таксомоторах уехали на вокзал. Там я помог усадить всех, попрощался и, когда поезд тронулся, переехал в Hotel Gavarni на rue Gavarni, куда перетащил и Ферсмана. Моя комната 10 франков, его 8 франков. Hotel показался мне чистеньким и тихим, и мне удобно, что он близко к Дмитриеву.
Я остался здесь в Париже главным образом для того, чтобы помочь Ферсману. Все кредиты для него отпущены пока только в принципе, надо, чтобы все это перешло в действительность. Потом, совершенно невозможно, чтобы «Китобой» оставался под моей командой. Мне не хотелось бы также передоверять его Хоменко, как тот, по-видимому, бы желал. Он живет пароходными обществами и, вероятно, не прочь поднести им подарочек в виде «Китобоя», по крайней мере, у меня такое впечатление из разговоров. Да и нелогично военный корабль передавать в управление торгового мореплавания. Пока только оно одно могло дать средства, людей, это было бы еще понятно, но теперь не к чему. Я сторонник того, чтобы «Китобой» перешел в ведение наших агентов как естественных представителей Врангеля. По-видимому, это удастся.
Пришел ко мне Покотило. Мы с ним позавтракали в маленьком, но симпатичном ресторанчике на Rue Marbeuf{648}. Он передал мне приглашение Ал<ександры> Никол<аевны> обедать. [347]
Обедали мы в Hotel Clarence, а затем Юденичи позвали меня с ними в «Folies Bergères»{649}. Глазенап, оказывается, им очень советовал.
«Folies Bergères» оставил во мне неприятное воспоминание. Было несколько очень смешных и остроумных пьесок, но вместе с тем столько грубости, цинизма, столько голых ног, спин, бюстов... Прежде до этого не доходили и... если бы еще все это было действительно красиво! И я согласен в конце концов с Петронием, что одна обнаженная женщина производит больше впечатления, чем сто.
И представьте себе, что этих действительно наполовину (пока еще наполовину) обнаженных женщин по пьесе распинали на крестах, раскладывали под ними костры, освещавшие их бенгальскими огнями... «Тьфу! Мерзость! — сказал Юденич, когда спустилась занавес. — Я хотел встать и уйти». Он, в самом деле, казался глубоко возмущенным, и я понимал его. Алекс<андре> Николаевне тоже было, несомненно, неприятно.
Я походил немного по кулуарам, где все то же самое, что было и двадцать лет тому назад. Все то же самое, да я-то не тот же самый. Хотя я никогда не увлекался даже в молодости кулуарами.
Николай Николаевич угощал нас с Лушковым устрицами у Prunier{650}.
Алекс<андр> Николаевич после операции грыжи (приобретенной в Гельсингфорсе в... интеллигентной артели) поправляется очень быстро.
Глазенап и Владимиров... неизвестно мне, в связи с какими группами работают. Алексинский мне говорил, что Глазенап едет в Польшу к Савинкову, и очень осуждал их намерения работать вместе с Польшей. Юденич тоже склонялся к тому, что этого не следует делать.
Я говорил об этом с Глазенапом. Он мне сказал, что едет, чтобы помочь Врангелю. Я его спросил, не думает ли он, что если он будет формировать в Польше русские части, то их постигнет судьба С<еверо>-З<ападной> армии. Польша в своем наступлении, конечно, воюет не с большевиками, а с Россией. Заняв территории, ей нужные, она дальше не пойдет, и русским войскам придется отделиться, как отделилась С<еверо>-З<ападная> армия от эстонцев при наступлении на Петроград. Если же Польшу постигнет [348] неудача и она принуждена будет заключить мир с большевиками, то русскую армию постигнет точь-в-точь та же участь, какая постигла армию Юденича.
Глазенап не возразил, по моему мнению, ничем заслуживающим внимания.
Владимирову я сказал, что, по-моему, Глазенап не может надеяться сформировать армию из перебежавших в Польшу чинов С<еверо>-З<ападной> армии. Слишком он непопулярен среди них. Они его винят гораздо больше, чем Юденича, и действительно Юденич ничего не говорил, ничего не обещал, а Глазенап соловьем распинался, писал в приказах об изменниках, которые оставляют армию, о том, что он перевезет всю армию к Деникину и т. п., а сам уехал первым из первых, бросив свою армию. В этом его винят, и это ему не прощают. «А этого он не знает, — заметил Владимиров. — Вы ему это скажите». Я сказал, в осторожной форме конечно, чтобы напрасно не обидеть Глазенапа. «Да, — ответил он мне на это, — я сделал большую ошибку, уехав. Англичане меня уговорили, и так все быстро сделалось, что я и обдумать не успел». Повинную голову меч не сечет. Я очень был настроен против Глазенапа, а тут отошел, а когда он и Маркевич мне о Мише стали рассказывать, о том, как они оба его любят, я совсем отошел.
Мы были с Ферсманом у Глазенапа, который вдруг стал нас уговаривать, чтобы «Китобой» перешел в Данциг в его распоряжение.
«Китобой» ждут сейчас на юге, по приказанию Врангеля. Если Врангель (который дал на поход деньги) прикажет «Китобою» идти в Данциг, так и будет, а нельзя, чтобы сегодня Вы, завтра Белокович (?) распоряжались бы кораблем, на котором Андреевский флаг все-таки!
Получил телеграмму Маруси, что им худо в St. Jacut <de la mer>{651}, есть не дают, дети голодные, просит меня съездить посмотреть Senlis{652}, там есть Hotel des Cerfs, и ей написали, что пансион 13 франков. Поехал я, да ужасно неудачно. Во-первых, зонтик потерял, отличный зонтик забыл в вагоне, во-вторых, нет пансиона в 13 франков, хотя и писали об этом, а не угодно ли 25. Обидно и досадно! Целый день потерял даром. Видел только хорошенькое действительно местечко. Здесь немцы побывали во время войны. Ух, как близко к Парижу. [349]
Вечер провел у Щеглова. Жена его напоила меня чаем и коньяку дала. Рюмочку, нет две...
Попрощался я сегодня с Н. Н. и А. Н. Юденичами. И я, и они уезжаем завтра. Я — в St. Jacut, они — в Vichy{653}. Я спросил у Н. Н., что мне делать с деньгами, которые он мне перевел. Собственно говоря, я их спас, вынув у Гулькевича. Только их Н. Н. и может передать сам Врангелю. Остальные пол<итическая> делегация отобрала у него без его ведома. Гулькевич передал им, хотя и не имел формального права для этого.
«Пусть они пока у вас полежат, — сказал мне Юденич, — переговоры мои с Львовым пока еще не кончились». — «Вы мне должны за провоз танков французских 7 тысяч крон», — сказал я ему. «Эту сумму вычтите».
А. Н. зовет и нас в Vichy. Но это невозможно, не по средствам.
Когда я увижусь с Н. Н. и увижусь ли.
Я очень его люблю и уважаю, (Далее вырезана часть текста объемом около 300 знаков. — Примеч. публ.)
Я сидел вечером у Trocadero. Там недурно в садике. Но вид на Champs de Mars{654} неважный. Я все еще не могу помириться с глупым видом Эйфелевой башни. Да и Trocadero мне не нравится. И четыре группы животных у Trocadero тоже мне не по вкусу. Лошади, быки, носороги и слоны, и все четыре одинаковой величины. Уж если делать, так в естественную их величину или сохранить пропорцию. А то лошади громадные, а слоны крохотные...
Вообще мне невольно приходит в голову, что все, что создается в смысле архитектуры современными народами, мизерно сравнительно с тем, что создавались прежде. Что построено за последние 50 лет в Петербурге, что могло бы сравняться с Петропавл<овской> крепостью, Адмиралтейством, Смольным, Зимним дворцом? Может ли сравниться в Париже Palais des arts или Pont Alexandre III, не говоря уже о Trocadero (Эйфелева башня еще куда ни шло) с Версалем, Champs Elysées и т. д.
Я был с Ферсманом у Глазенапа (для приличия). Он просил Ос<кара> Ос<каровича> еще к нему приехать (чтобы попытаться его уговорить без меня).
Дела Ферсмана устроены, и он уезжает тоже сегодня, но позднее, чем я. Я попрощался с ним и пожелал счастливого плавания. [350]
Уезжаю я из Парижа с удовольствием: надо мне отдохнуть и физически, и нервами. Да и сейчас в Париже худо, душно, столбы пыли, поднимаемые автомобилями, стоят в воздухе, вонь бензина и всего прочего... Хочется чистого, свежего воздуха для моих легких.
Всю ночь не спал и вел разговоры с пассажирами, расспрашивая их о стране, о настроениях, о большевиках. Ехал я во II классе, значит, с «буржуями», и «буржуи», понятно, говорили, что «у них» ничего подобного тому, что в России, быть не может. Ох! Не очень-то можно полагаться на этот оптимизм!
В Plancoet я нашел тарабанчик, и мальчишка, на хорошей лошадке, повез меня за 11 верст в St. Jacut. Местность некрасивая, но первое впечатление — тишина, после Парижа приятно. Приятно и первое впечатление St. Jacut и Hotel des Dunes: чистенький дворик, чистенький домик, обвитый плющом; веселые горничные, выскочившие навстречу мне. Берег моря, отлив, в воздухе пахнет сыростью, устрицами. Марусю я застал перед отъездом в St. Malo, туда едет дилижанс с несколькими англичанками. В Hotel'e никого, кроме старичка, с которым мы раскланиваемся. Девочки повели меня смотреть деревушку St. Jacut. Деревушка... грязненькая. Масса в беспорядке разбросанных каменных домиков, с садиками и двориками, садики чахлые, дворики грязны. Всюду шелуха, кости, скорлупа крабов...
Вечером приехала Маруся, к обеду. Нас накормили лучше, чем обыкновенно, говорят мои...
Хозяйка молодая женщина, нельзя сказать, чтобы милого вида. Несмотря на ее письмо, уверяет, что нас не ждала, что комнаты заняты, что мы можем оставаться только до сезона. Впрочем, кажется, она идет на мировую...
Я отдыхаю.
Ходили к мэру St. Jacut. Он принял меня любезно. Сказал, что здесь живали русские, но сейчас никого, кроме меня, нет. Записал меня в книги и сказал, что я могу ни о чем больше не беспокоиться. Как мне не беспокоиться? Я ведь русский!
Встаем мы по солнечному времени в 7 часов, пьем кофе в столовой и затем гуляем, немного занимаемся с девочками. Маруся [351] языками, я — арифметикой. В 1 час завтракаем, по большей части рыба, иногда омары, креветки. В 4 часа мы пьем чай с хлебом и маслом, в 7 ужинаем и в 9 час<ов> уже в постелях. Перед сном гуляем по большой дороге, пока еще не сворачивая на проселочные, чтобы не заблудиться.
Демократия! Демократия! т. е. большинство всегда и во всем. Но всегда есть же и абсолютные ценности и не все свято, что говорит большинство. За примерами недалеко ходить: конечно, в октябре 1917 года большинство было за большевиков. Значит ли это, что в большевизме было спасение России? Теперь, через три года, большинство против большевиков (я думаю, что так). Значит, весь вопрос выяснить абсолютные ценности. По-моему, 10 свобод! Все, что нужно. Только, конечно, недостаточно их объявить.
Плохо спал сегодня. Познакомился со старичком, который живет в HotePe. Это некий de la Fontaine французского происхождения, но английский подданный. 35 лет служил офицером в индийских войсках, ездил на слонах, охотился за тиграми. Я не знал, что есть такие французы! Теперь живет на пенсион и жалуется, что франки подымаются.
Не все же у большевиков в их лозунгах пустословие, и надо отделить это пустословие от того, что есть верного. Они падут, это несомненно, но что-то от них останется навсегда. Это что-то и называется завоеваниями революции. Я не говорю о том, что земля перейдет к крестьянству. Большевики тут ни при чем. Нет, мне бы хотелось знать, что именно из их учения будет принято. Коммунизм и большевизм не одно и то же. Можно быть коммунистом и не быть большевиком. Большевизм — это диктатура пролетариата, это — советы, это милитаризация народа, что еще? Все это, конечно, исчезнет без следа и будет только отрыгаться иногда.
Погоды стоят неважные, сыро, холодно. Все мы жмемся. Народу подваливает в St. Jacut, все англичане. Им жить во Франции ничего не стоит, они и едут. Объедают французов, а те радуются, а дороговизна жизни повышается. [352]
Собирали раковины с детками, якобы для коллекции, которые пошлем Гавриляткам. Милые Гаврилятки, бедные Гаврилятки! Ни слуху ни духу о них. Так я о них часто думаю, и так болит у меня за них сердце. Боже! Помоги им! Помоги всем им!
Польские дела! Что же, сожалеть или радоваться? Трудно решить! Крепнут большевики от постоянных войн, как уверяют Керенский и Зензинов (?), или, напротив, это единственное средство поскорее их свалить. Не давать им покоя, а то они еще долго продержатся? Трудно сказать? Трудно решить?