1919
Ясный морозный день; море начинает замерзать. В воздухе тишина. Двадцать лет тому назад я начал в этот день, 1 января, вести мой журнал-дневник. Это было на клипере{87} «Разбойник»; мы подходили под парусами к Буэнос-Айресу. Помню, что с 4 часов утра я вступил на вахту, и мне пришлось ложиться в дрейф, чтобы принять лоцмана. Рядом шло много купцов; один из них, что приходится редко видеть, был с лиселями{88}. Некоторые из купцов тоже ложились в дрейф. Эта картина так живо встала перед моими глазами, как будто я ее видел вчера.
Вспоминаю я рассказ Михаила Коронатовича Бахирева{89}, как они шли на «Джигите» в Буэнос-Айрес и как милейший «святой человек», Степан Алексеевич Говорливый, их старший офицер, вел разговор с лоцманом-испанцем: «Там... la-bas{90} (указывая рукой)... Буэнос-Айрес?» — «Si, si, señor, Bouenos-Aires!» — «Сын у него в Буэнос-Айресе, — поясняет Степан Алексеевич, — в гимназии учится». — «А там, la-bas... Montevideo?» — «Si, señor, Montevideo!» — «A другой сын, маленький, остался с матерью в Монтевидео». И т. д. и т. д.
Кое-кто заходил сегодня к нам, Вилькен{91}, Леонтьев{92}...
Обедала Фанни Александровна Лурье, очень интересная еврейка. Она уже не молода, ей под сорок, лицо иногда очень серьезное, иногда злое и противное, особенно рот. Видно, что в человеке борются два начала. Разговор, замечания очень тонкие. Все понимает с полслова. Но зачем она к нам ходит? Уроки рисования нашим девчонкам, и еще бесплатно! Может быть, на них она готовится стать настоящей преподавательницей рисования, может быть, действительно бескорыстно заинтересовалась несомненными способностями девочек, а может быть... Как думает Маруся, чтобы уговаривать ее продать подешевле антиквару, у которого она служит, нашу мебель и другие вещи. Кто знает? Темна душа человека! [61]
Рассказывала Фанни Александровна о своем недавнем посещении Репина. Он ей показывал свои последние картины. По словам Ф. А., ужасно слабые. Портрет Керенского очень похожий, но в очень неприятных тонах и грубый, как фотография. Затем «Илья Пророк», списанный со старого складня, непреодолимо слабейший, чем этот складень, но Репин не понимает и ходит кругом как павлин и ждет, чтобы его хвалили. Бедняга! Ужасно пережить свой талант и не суметь уйти вовремя.
Во время разговора нашего о русской живописи Ф<анни> Алекс<андровна> сказала, что Крамской, Репин, Серов, Сомов — все это недостаточно выразительно для русского искусства сравнительно, например, с Рублевым или Григорьевым. Кажется, она считает, что открыла этих двух художников.
Ночью было больше 12°R и море окончательно замерзло. Множество мальчишек и взрослых, на коньках, с санями, под парусом, бороздят лед. Но я думаю, что для буеров он еще слаб. Давно я не катался на буерах, а когда-то страшно любил. С Головниным{93} и Форселем{94}, мы ходили из Петербурга в Кронштадт, 25 верст в 20 минут, и это еще не рекорд: я слышал, что какой-то англичанин из Петерб<ургского> яхт-клуба пробежал на буере то же расстояние в 12 минут. Наслаждение смотреть из наших окон на живую беготню по льду. Я то и дело поглядываю; Маруся и девочки тоже! Жалко, что девочки наши не бегают на коньках. Дело в сапогах: необходимы с крепкими, толстыми подошвами, а такие стоят черт знает что сейчас, что-то около полутысячи марок. Мы все-таки выпустили девочек побегать по льду просто так, без коньков, недалеко от берега.
Погода немножко испортилась: не так тихо, как эти два последних дня; ветрено и снег, но по морю по-прежнему бегают на коньках. В 2 часа мне позвонил А. Н. Лушков{95} и спросил, не идут ли с моря англичане. Но никого не было! Только «Тармо»{96} разбивал лед, что заставляло думать, что действительно кого-то ждут. А в половине третьего показались в кильватерной колонне два маленьких крейсера и два миноносца. У Грохара{97} миноносцы повернули обратно в море. Крейсера, следуя за ледоколом «Михаилом Феодоровичем» (теперь «Вяйнемейнен»){98}, вошли [62] Густавсвертом{99} на рейд и ошвартовались в Sedra Hamn{100}. Я смотрел на них, и Верочка, с балкона. Маруси и Маши не было дома.
Говорят, что на набережной, у которой пришвартовались крейсера, собралась толпа любопытных, по обыкновению, чухон, тупо смотревшая на то, что происходило перед глазами. Только некоторые бывшие в толпе русские и англичане приветствовали крейсера. Леонтьев принял конец, брошенный на набережную. Говорят, был порядочный галдеж и туманные картины.
Вечером мы с Марусей были у Вильсонов{101}. Были Вилькен, Леонтьев, Графф{102}, Политовский{103} (?) и позднее Кнюпфер{104}. Сперва шел разговор об офицерах, захваченных на миноносцах{105}. Что с ними делать? Офицерские дружины в Ревеле единогласно постановили расстрелять всех (а команду через двух третьего). У нас голоса разделились: Графф (служащий в финляндской государственной службе, в Сенате{106}) был наиболее безжалостен, требуя расстрела всех офицеров, которые служат у большевиков, т. к., по его мнению, они должны были и могли бежать со службы и остались только из низкого, шкурного страха. Противоположностью ему явился Леонтьев, заявивший, что, несмотря на глубокий свой консерватизм и глубокое отвращение к революции, он считает, что революция совершила одно чрезвычайное завоевание: это отмена смертной казни. Завоевание это надо сохранять во чтобы то ни стало и поэтому не следует никого расстреливать. Вилькен держался среднего мнения. Он не считает человеческую жизнь особой ценностью. Необходимо руководствоваться идеей целесообразности. Надо разбираться в каждом отдельном случае и вредных расстреливать, а безвредных отпускать. Новое же, П<авел> Викт<орович> склонялся к мысли, что тех, кто был взят, так сказать, с оружием в руках, вроде действующих против... Против кого?.. Против нас, тех расстреливать. Я, конечно, стоял за то, что расстреливать рядовых офицеров, не руководителей, не лидеров, не следует. Я указывал и на деликатное положение, в котором мы находимся, случайно избежав большевицкого плена (я метил в Графа), и на то, что необходимо дать выход рядовому офицерству, которое, будучи поставлено между молотом и наковальней, будет принуждено отчаянно защищаться. Теперь, например, Шакеев{107}, на «Олеге», дал неверный прицел{108}, Павлинов{109} выскочил на камни{110} и т. п. В конце спора подошел Кнюпфер. Меня поразило сходство его с Ливеном, н<ачальни>ком штаба{111}; тот же взгляд, тот же смех. Очевидно, та же раса. Остальную часть вечера он занимал нас описанием того же диспута на южном берегу. Во-первых, он рассказал нам дело наших... наших? большевистских миноносцев. [63]
Оказывается, никакой «Забияки» там не было. Был «Миклухо-Маклай», переименованный в «Спартака» и захваченный англичанами (кажется, у Гогланда), им командовал Шельтинг, поставленный на пост командира прямо из тюрьмы, где он сидел несколько месяцев{112}. Был «Гавриил» под командой Павлинова, вставший на Девельсей{113}, потерявший винты, распоровший дно, тоже, конечно, захваченный и теперь ремонтируемый у Ноблесснера. (Ремонту месяца на три. Как бы его не захватили большевики обратно{114}.) Павлинов уверяет, что он посадил «Гавриила» умышленно. Третий миноносец, кажется «Автроил» ушел. В море были еще «Олег»{115} и у Гогланда «Андрей»{116}. Нападение англичане проспали. Никакого наблюдения не было, дозора тоже, и снаряды начали рваться кругом англичан совершенно для них неожиданно. Они могли быть уничтоженными{117}. (Жалко, что не пострадали. Эта пощечина их, может быть, и разбудила бы.) Англичане уверяли, что наши... большевицкие миноносцы развили ход до 32 узлов. Раскольников{118} был взят на «Гаврииле». Он успел переодеться в матросское платье и спрятаться в рундуке. Павлинов отказался его указать (общее недоумение, но, мне кажется, я понимаю Павлинова). Англичане отправляют его в Англию, для чего на пароходе, на верхней палубе, построили клетку, куда и поместили его. Так перевозят, говорят, англичане тяжких преступников. Но я считаю это издевательством над человеком. Раскольников, сам расстрелявший массу людей, провокатор и фанатик и, по-видимому, не совсем нормальный человек, может быть расстрелян и должен быть расстрелян, но возить его как гориллу в клетке — безобразие. И главное, политическая ошибка: участь его возбудит сожаление, участие, симпатии, негодование и будет использована социалистами всех стран{119}.
Остальных офицеров англичане готовы были выпустить и не выпустили, кажется, только потому, что боялись, что этот факт может повредить остальному офицерству в Кронштадте.
Миноносцы англичане передали (временно, как они уверяют) Эстляндии, которая, т. е. правительство которой и подняло на них эстляндский флаг (какая сложится в будущем стратегическая обстановка на Балтийском море!).
Англичане в Балт<ийском> море в очень небольших силах: всего около 8 вымпелов. Сюда пришли крейсеры.
Английские офицеры держатся очень сдержанно и холодно по отношению к русским, напр<имер> Кнюпферу. Менее сдержанны они были по отношению к миноносцам, которые разграбили: выломали приборы управления огнем, перерубив топором кабель, перетащили [64] к себе с «Гавриила» пьянино и, когда Кнюпфер вошел к ним в кают-компанию, тщетно старались закрыть это пьянино фалдами сюртуков, но, видя, что это не удается, спросили: не играет ли он?
По словам Кнюпфера, на Южном фронте также бои такие: действуют против большевиков части, ничем не объединенные. Наши добровольческие дружины, необутые, неодетые, <1 нрзб> какой-то гарнизон города Ревеля, выделивший из себя какой-то корпусной отряд; отряд Балаховича{120}, единственный из русских отрядов, действующий смело и энергично, но отряд совсем разбойницкий. Балаховича зовут батькой. Идут больше туда, где можно пограбить; имеют какой-то свой кодекс разбойничьей чести, который не преступают. Офицеров слушают, но за проступки расстреливают, поручая исполнять это офицерам же. Снять сапоги со <1 нрзб>, пристреливши его конечно, считается делом обыкновенным. Сам Балахович, красивый мужчина в эффектной папахе, с двумя кинжалами за поясом, считает себя стратегом, но, по словам Кнюпфера, является куклой в руках своей банды. Всего русских, если не ошибаюсь, около полутора тысяч. Кроме них, действует отряд немецких помещиков в несколько сот человек, и действует удачно. Наконец, эстонская армия. По мобилизации должно было быть 22 тысячи солдат, но на деле всего тысяча, да и та ненадежная. Массами перебегают к большевикам. Англичане немного помогают, но так... чуть-чуть. Помогают только материально, дали ружья, несколько броневых автомобилей, но боятся, что эстонцы передадутся вместе с автомобилями большевикам, и потому автомобили бездействуют.
Большевиков не то 18 тысяч, не то просто несколько разбойничьих банд. Но все же они постепенно продвигаются к Ревелю. Дух у защитников Ревеля плохой. Очень и очень думают об эвакуации. Но англ<ийский> адмирал сказал Кнюпферу, что он не допустит перевода войск в Финляндию, что войска должны драться. Это слова! Но англичане купили в Ревеле фирму Ротшермана (?), у которого одна хлебопекарня в Ревеле стоит пять миллионов. Это как будто бы показывает, что они не допустят взятия большевиками Ревеля. Но для этого нужна сила. Боюсь, что они легкомысленные! Ригу большевики уже взяли, т<ак> сказать, изнутри. Либава, говорят, держится только присутствием одного английского миноносца. Ревель на ниточке. Англ<ийские> крейсера пришли в Гельсингфорс, чтобы перевезти на южный берег финляндских добровольцев. Они уходят завтра в 11 часов. Я уговорился с Кнюпфером, [65] что утром сделаю визит англичанам. Пригласил с собою Вилькена, Вильсона и Ламкерта{121}, как хорошо говорящего по-английски. Мне этот визит не улыбается, но надо завязать сношения с англичанами и познакомиться с ними.
На миноносцы эст<онским> правительством> приглашены русские офицеры рядовыми. Командный состав из эстонских подданных. Командиром «Миклухо-Маклая» назначен кавторанг Вейгелин{122}, командовавший в эту войну тральщиком. Смущает очень эстонский флаг, но если наши офицеры пойдут на миноносцы, если их будет много, то, может быть, в нужный момент на них и поднимут Андреевские флаги, а если оставить миноносцы только эстонцам, то над ними и контроля никакого не будет, и даже, может быть, они будут окончательно потеряны. Но все же неприятно! Будет ли признана независимость Эстляндии.
Ходит слух, что Нина Владимировна Голицына убита проводником при попытке перебежать границу. Бедная женщина! Но это, конечно, не последний случай. С ней убит сын Мих<аила> Феод<оровича> Шульца, уланский офицер. Говорят, что княжна Голицына убита ударом топора в лицо и страшно обезображена. Кирра Владимировна, ее сестра, еще ничего, кажется, не знает об этом.
Утром, в 9 часов мы подошли на набережную, но крейсеры уже отдали швартовы. На палубе кучки финнов и жидкое ура. Куда идут эти люди? Ради чего? Ради идеи или... ради грабежа?
Узнал, что приехал Коломейцев{123}, т. е. прибежал из Петербурга; пошли к нему с Вилькеном и Ламкертом, но по дороге встретились с ним. Он похудел, но держится молодцем, щеголем, с бинтами на ногах, в каком-то козыре. Решили зайти к Фагеру (?) выпить чаю. Там Коломейцев рассказал нам свою эпопею. После того как он был списан Эссеном{124}, он командовал речной или, точнее, озерной флотилией на Чудской позиции. Там его застала революция. Сначала все шло хорошо, команда была хорошая, но затем приехали агитаторы, а тут еще он приказал (сколько человек на этом свернулось?) снять красные банты, как нарушающие форму. Его тогда арестовали и отвезли в «Следственную комиссию Государств<енной> думы» по обвинению в контрреволюционности и склонности к рукоприкладству. Ник<олай> Ник<олаевич> признался, что, вообще не дерясь, он ударил какого-то сигнальщика. В Думе его расспросили и выпустили. Он поселился с женой в доме у своего [66] родственника Набокова{125}. Через несколько времени он получил весьма любезное письмо от Дудорова{126}, в котором тот благодарил его за службу от имени флота и «ввиду чрезвычайных обстоятельств» и перепроизводства адмиралов просил подать в отставку. Коломейцев так и сделал, но попросил Вердеревского дать ему при отставке чин вице-адм<ирала>. Просьбу его исполнили. Дом Набокова постепенно наполнялся посторонними жильцами, распродававшими вещи, серебро, картины, а вскоре Н. Н. с женой и вовсе оттуда выселились. Прошло еще несколько времени, и его арестовали в качестве заложника. Следователь, господин как будто бы и интеллигентного вида, сказал ему в объяснение (в то время еще допрашивали арестованных): «Интеллигенция против большевиков и в союзе с буржуазией. Их поддерживают старшие офицеры, кругом которых группируется молодежь. Это круговая порука». И вот Коломейцева посадили в П<етропавловскую> крепость. В одиночной камере помещалось 16 человек. Два месяца он сидел, и ни разу его из камеры не выпустили подышать воздухом, на прогулку. Камера не проветривалась, а так как они тут же выполняли свои потребности, то воздух был ужасающий. Кормили их настоем из селедки и кусочками воблы раз в сутки. Все помирали с голоду. Все попытки доставить им пищу со стороны оканчивались неудачно: комиссары и караул съедали все сами. Только то, что присылалось из германского посольства (это стоит отметить), доставлялось не раскраденным. С Коломейцевым сидели К. Вас. Стеценко{127}, Дюшен{128}, князь Васильчиков. Жена Н<иколая> Ник<олаевича> хлопотала, чтобы его выпустили, и у немцев, и у комиссаров. Давала взятки и, наконец, когда была комиссия, его освободили. Сыграли ли тут что-нибудь деньги или нет — он не знает. Они решили бежать. За себя и за жену и за 4 чемодана им было заплачено проводникам 10 тысяч рублей. Шли они лесом, глубоким снегом. Мадам Коломейцева, у которой не в порядке почки и, кроме того, жар, несколько раз ложилась в снег и просила оставить ее умирать. Каждые пять минут у нее была рвота, но Коломейцев силой заставлял ее идти. Теперь он достает визы, чтобы ехать в Лондон, куда его приглашает директор Вост<очно>-азиатского пароходства, что ли!
Узнал, что Юденич приехал. Я просил через Полушкина{129} генерала Горбатовского{130} предупредить Юденича о моем посещении. Зашел сам к Горбатовскому, потом к Полушкину, потом к Бунину{131}, но никого не застал дома! [67]
Написал письмо Кнюпферу, просил сообщить его условия приема русских офицеров на миноносцы. Вместе с тем я ему сообщил, что если бы удалось иметь на миноносцах Андреевский флаг, то пошло бы служить гораздо больше офицеров. Теперь многие думают, что, служа под эстляндским флагом, они как бы признают независимость от России этой области, делаются участниками измены по отношению к России. С другой стороны, если мы не пойдем на миноносцы, они будут окончательно потеряны для нас. В случае если большевики возьмут Ревель, миноносцы эти будут проданы или переданы кому-нибудь, Финляндии например. Если русских офицеров на миноносцах будет много, то от них будет зависеть в нужную минуту поднять Андреевский флаг, присоединиться к англичанам и т. п., и вообще контролировать эстляндцев.
Я писал еще Кнюпферу, что если командный состав будет назначаться некомпетентным лицом, то многие офицеры затруднятся вверить свою репутацию и жизнь неизвестному и неопытному командиру. Желательно было бы найти какой-нибудь компромисс. Например, чтобы мы выставили своих кандидатов, или чтобы если они назначат командира, то старш<ий> офиц<ер> был бы наш, или чтобы при нашем командн<ом> составе был бы их комиссар. Я мало надеюсь на то, что эстляндцы пойдут на уступки, но надо сделать попытку обеспечить (?) дело комплектования наилучшим образом. Надо бы также несколько увеличить сумму, отпускаемую для обеспечения семейств. На 100 рубл<ей>, ассигнуемые эстл<яндским> правительством>, в Гельсингфорсе, да и вообще в Финляндии, прожить нельзя. Если семьи обеспечены не будут, то запишутся на миноносцы только холостые, а женатые не пойдут. Через несколько времени эстляндцы убедятся, что если на миноносцах будут служить опытные техники, то это обойдется дешевле, т. к. их потребуется менее, чем серых мужиков.
Затем я просил навести справку, какие ваканции свободны? Каков паек? Какое обмундирование? С кем заключаются и заключаются ли контракты и т. п. Эстляндский консул ничего по этому вопросу не знает.
Я предупредил Кнюпфера, что мы посылаем в Ревель для переговоров офицера. [68]
Днем было много народа: <1 нрзб>, Леонтьев, Полушкин, Кирра Владимировна, которую Маруся приняла отдельно и долго успокаивала и уговаривала не терять духа.
Был еще Четверухин{132}. Про Четверухина я слышал следующее: он хотел организовать на коммерческих основаниях траление мин{133}. Обращался с этим <1 нрзб> к финляндцам, потом к немцам. Ездил в Петербург за планами минных заграждений. Некоторые планы были у него самого как н<ачальни>ка дивизиона тральщиков. Потом немцы его арестовали. Он сидел вместе с арестованным немцами же лейт<енантом> (?) Роге{134}. Кажется, немцы их морили голодом, грозили расстрелом, шантажировали и требовали подробных указаний на картах. К ним вызывалась какая-то чертежница. Все это я знаю от Г. О. Гадда{135}. Четверухин и Роге выдали то, что знали, но что же поделать, не все герои! Но если уж случилось такое несчастие, надо (мне кажется, я бы так <1 нрзб> сделал) высказать все откровенно сослуживцам, надо признаться, а не скрывать. А они скрывают! И еще хуже, говорят, получили от немцев деньги. Им бит — один брит. Может быть, все это неправда, как знать, но слухи ходят. Теперь Четверухин затевает еще какую-то организацию, сам от себя, приглашает в нее офицеров, звал Бунина. Кажется, это попытка организовать связь с Деникиным. Человек он, несомненно, энергичный.
Пришел около шести, чтобы не встретиться. Очень волновался! Все время то краснел, то бледнел! Очевидно, он знал, что о нем ходят дурные слухи, и спешил «взять быка за рога». Сказал мне, что у него на квартире были немцами арестованы при обыске карты многих заграждений Ирбена и шхерных постановок. На мой вопрос, как же вы решались хранить у себя на квартире такие документы, Четверухин с возмущением ответил: да я никогда не предполагал, чтобы кто-нибудь, без каких-либо оснований, осмелился бы сделать в моей квартире обыск. Наивно!! Затем, продолжая рассказ, он сказал, что условия его ареста были очень суровые. Затем, что он якобы видел случайно на столе начальника герм<анской> контрразведки телеграмму, предписывающую арестовать Роге, везущего будто бы союзникам важных сведений. Ну можно ли поверить, что н<ачальни>к нем<ецкой> к<онтр>разведки даст возможность арестованному смотреть что-либо у себя на столе. Меня пригласили, сказал потом Четверухин, присутствовать при аресте Роге. И это подозрительно! С какой целью присутствовать? Кого приглашают присутствовать? [69]
Очевидно того, кто может дать какие-либо указания. Плохо дело! плохо дело!!
Четверухин только что вернулся из Петерб<урга>, где пробыл всего несколько часов в районе Новой Деревни. Тем не менее он успел узнать довольно много. Узнал о большом взрыве тротильного отделения на Путиловск<ом> заводе, о бунте в двух полках, Финляндском и еще каком-то другом, отказавшихся послать на фронт роты. Ночью в казармы нагрянули латыши с комиссаром во главе (как когда-то в Крюковские казармы к матросам{136}), выхватили несколько солдат и тут же их на дворе расстреляли. Но на этот раз восставшие не только не бежали в панике, а, рассвирепев, окружили латышей и истребили их (целый взвод, по слухам), а комиссара прямо растерзали. Последствий (?) не было.
Рассказывают, что в казармах, в окопах, солдаты выставляют иконы — «жидов пугать», как они говорят.
В Петрограде много церквей закрыто, т. к. много священников перебито или отослано на принудительные работы.
Войска, по словам Четверухина, на Южн<ом> фронте хорошие. За год приучились, организовались, понюхали пороху. На финл<яндской> границе никуда не годны и уедут будто бы с наступлением англичан. Не верят, что их нет, и что они и не думают идти на Петроград. На Ревельск<ом> фронте те же банды разбойников.
Был П. Н. Бунин с женой. Бунин все еще под впечатлением большевицкого террора. Если бы не голод, говорит он, большевики справились бы со всеми затруднениями. Но голод-то разве случайно у них?
Все тает, снег сошел, дышать тяжело. Днем были у меня Вилькен и Лушков, для совещания по делу комплектования миноносцев. Мы вызвали П. Н. Бунина, который поедет в Ревель узнать подробные условия записи и предложит наши условия. Ультиматумов мы никаких не будем ставить, но укажем, что в одном случае, т. е. с их условиями, поедут мало народа, а с нашими много. Я обратил внимание Бунина на необходимость осторожно касаться тех вопросов, которые могут возбудить их подозрительность. Они, наверное, страшно чувствительны во всем, что касается их прерогатив самостоятельного государства. Надо быть также осторожным [70] с Вейгелином, чтобы не возбудить его против нас, и с... Кнюпфером, который, по-видимому, хотел бы командовать одним из миноносцев. Ну и пусть командует. Бунин сделает ему, от моего имени, предложение.
Целый день ждал указаний, в котором часу меня примет Юденич, которому я послал карточку с просьбой назначить мне время для разговора. Наконец мне передали, что он будет ждать меня в 6 ½ часов. В 6 час<ов> мы только кончили наше совещание. Накурили все так, что плавали в сизо-синем дыму. Я очень торопился поспеть в «Société», где остановился Юденич, но ровно в половине седьмого я входил к нему в номер.
Юденич — это второй Мих<аил> Коронат<ович> Бахирев, по типу конечно; так они вовсе не похожи. Небольшого роста, коренастый, со взглядом исподлобья. По-видимому, очень осторожный, не без лукавства, несколько застенчивый, как и Мих<аил> Коронатович. Вероятно, упрямый, наверное, умный. Помнится, Мих<аил> Коронат<ович>, глядя на его портрет (кстати, мало похожий), промолвил с одобрением: «Не дурак выпить». Может быть, и не дурак! На это намекает отчасти нос, хотя и не сливой и не красный, но в очертаниях его есть что-то... обещающее, что ли! Усы седые, длинные. Одет в пиджак и цветную рубашку. Когда я вошел к нему, у него был какой-то плотный, неопределенных лет курчавый господин, со ртом акулы и с ласковым взглядом... Буксгевден, оказывается. Мы пожали друг другу руку, и он вышел. Я одно мгновение боялся, что он останется.
Мы сели с Юденичем друг против друга, и я начал, взвешивая каждое слово, свой доклад, что ли?! Я ему сказал, что беспокою его своим посещением, потому что являюсь старшим из морс<ких> чинов в Финляндии, что на мне, как на старшем, лежат, согласно Морскому уставу, юридические обязанности по отношению к находящимся морск<им> офицер<ам>, не говоря о нравственных. Ко мне обращаются за советами, обращаются с просьбами, обращаются за руководством, но, не зная обстановки, я не могу руководить моими сослуживцами. Они не знают, что им делать, и я не знаю, что делать. Офицерство терпит нужду и офицерство желает принять участие в общем деле освобождения России от большевиков. Обе эти причины заставляют офицеров стремиться на какой-нибудь из действующих фронтов. Но пробраться к Колчаку или Деникину почти невозможно, на Мурман сперва было сравнительно легко, но теперь и туда путь закрыли. Остается идти на южный берег, в Ревель. Но наша цель свергнуть большевицкую власть. [71]
Достигается ли эта цель записью в Эстляндские войска? Не будет ли это трата наших сил, которые могут еще пригодиться, когда потребуется напрячь разом все силы России. Недаром Деникин предупреждал, что, покушаясь с негодными средствами свалить большевиков, офицерство потеряло 30 тысяч человек и таких генералов, как Алексеев, Корнилов, Марков.
Если союзники не намереваются в ближайшем будущем начать на сев<ерном> театре операции против большевиков, то офицерству здесь, по-видимому, придется помириться с мыслью, что они только косвенным путем, притягивая большев<истскую> арм<ию> к Эстл<яндскому> фронту, примут участие в общем деле.
Затем, я ему рассказал про намерение наше идти на миноносцы, переданные Эстляндии, и <указал> на сомнения наши — не будет ли служба под эстляндским флагом компрометировать русских офицеров. Вместе с тем я ему высказал и свой взгляд на этот вопрос, заключающийся в том, что нам необходимо в возможно большем числе идти на миноносцы.
Юденич слушал меня, изредка движением головы соглашаясь с моими словами. Когда я кончил изложение положения дел, как оно мне представлялось, я поставил Юд<еничу> вопрос, может ли офицерство надеяться, что на севере начнутся широкие операции против Петербурга? В ответ Юденич рассказал следующее: он виделся в Стокгольме с представителями американского, английского, французского п<равительст>в. Всем им он изложил свой взгляд на необходимость активного вмешательства в русские дела, и вмешательства в первую голову, раньше, чем в германские. Кроме французского посланника, согласившегося со взглядом Юденича, остальные посланники высказались против вмешательства «во внутренние дела России». Они ссылались также на усталость войск после 4 лет войны, на заслуженный войсками отдых и т.п. Тем не менее они взялись передать своим п<равительст>вам записку Юденича и сообщить ему ответ п<равительст>в. Юденич прожил после того 3 недели в Стокгольме, и ответа ни от кого не пришло. Затем он имел разговоры с представителями финансов и промышленности, главным образом английскими, которые высказались тоже против активного вмешательства, но за материальную помощь русским добровольческим армиям. Однако чего-нибудь конкретного никто не предложил. Там же, в Стокгольме, к Юденичу обратились направленные к нему англ<ийским> посл<анником> представители лифляндского правительства. Они предложили Юденичу принять на себя командование войсками Лифляндии, Эстляндии, [72] с которой заключено соглашение, и, может быть, Финляндии, с которой ведут переговоры.
Юденич в принципе согласился на предложение, но поставил следующее условие: не ограничиваться защитой границ, а идти на Петербург. Допустить без ограничения образование русских дружин. Допустить сформирование иностранных отрядов. Представители лифл<яндского> п<равительст>ва сказали ему, что не уполномочены дать ему ответ и снесутся со своим п<равительст>вом. А между тем, заметил Юденич, база «все уменьшается и уменьшается».
Юденич не скрывает от себя, что войска, которыми ему, может быть, придется командовать, очень плохи. Он сказал мне, что, может быть, в ближайшем же будущем будет разрешено Финляндией формировать русские дружины в самой Финляндии, что значительно облегчит дело.
На мой вопрос, находится ли он в контакте с генералом Деникиным, Юденич ответил отрицательно. Он только встретил в Стокгольме Нобеля, который в ноябре видел Деникина. По словам Нобеля, у Деникина нет недостатка людей, но нет снабжения, нет патронов, нет сапог...
Что же, значит, сообщение газет о высадке на юге 100 армий союзников и полной поддержке Деникина, bleff? «Значит!» — заметил Юденич. Он еще сказал: «Я не соперник Деникину!»
Мы поговорили с ним о «танках». Полторы тысячи офицеров с ружьями ничто — с танками это же целая армия. Мы, морские офицеры, могли бы взяться обслуживать танки, если бы их удалось достать. У нас есть механики, есть шоферы, не говоря уже об артиллеристах.
«Не может ли генерал просить о танках у союзников?» Генерал не может. «Не может ли генерал просить помощи у богатых русских людей?» — «Они ничего не дадут», — был меланхоличный ответ.
Весь наш разговор с Юденичем носил по форме глубоко старорежимный отпечаток: Ваше Высокопревосходительство намеревается... Ваше Превосходительство полагает... и т. п. и т. п.
Я просидел у него около часу все-таки!
Все ли он мне сказал? Я думаю, что все. Я его предупредил, что понимаю, что с совершенно ему незнакомым человеком говорить ему трудно, но он любезно заметил, что «мое Превосходительство» ему известно уже, и известно, что я будто бы объединил в Финляндии м<орских> офицеров. Это, разумеется, «слова», и никого я не объединял здесь. [73]
Ну какое же общее впечатление произвел на меня Юденич? Хорошее и немного странное! Он не совсем обыденный человек, не то чудаковат, не то просто сильно себе на уме, неладно скроен, да крепко сшит, вероятно, очень цельный характер...
Сегодня Никола!{137}
Собрались у меня Вилькен, Лушков, Вильсон, Леонтьев, и я сообщил им о том, что мне говорил Юденич. От союзников ждать нечего (а я все-таки жду), Юденич благословляет идти на миноносцы — значит, надо хвататься за единственное, что нам остается. (Мне кажется, все-таки есть некоторая нелогичность между образом действий Юденича, идущего воевать на условиях, что воевать будут не только за границей Эстляндии и Лифляндии, и благословением его идти в Эстляндию без выполнения этих требований.)
Вилькен сообщил мне, что собирается ехать в Петербург, выручать братьев, по которым тоскует его мать. Страшно за него! Он мне очень, очень по душе, и я жалею, что там, в Ревеле, когда мне было так трудно, я его не знал. А он был там, и мне казалось, товарищей нет.
Все тает! Южный ветер, дышится тяжело; я очень похудел за последний месяц.
Ночью нахал Авеча, выпущенный с 6 час<ов> вечера и не явившийся в 10 на свист, начал требовать, под окнами, чтобы его впустили. Я начал одеваться, но Маруся уже выбежала. Авеча явился мокрый, прозябший и сконфуженный. Я выскочил, в халате, стыдил его, бранился, что Маруся выскакивает из постели на холодную лестницу.
Были с Марусей у Студницких{138}. У меня сохранилось о нем очень приятное воспоминание, как о н<ачальни>ке дивизии миноносцев. Я командовал при нем «Послушным» и многому от него научился в морском деле. Он первый, раньше Ник<олая> Оттовича Эс<сена>, начал учить офицеров ходить по шхерам без лоцмана{139}. Отношения его с нами, командирами, были простые, товарищеские, но без послаблений. Он был ленив немного, но зато предоставлял в широком отношении инициативу подчиненным. Может быть, слишком много воли давал Непенину{140}, который был у него старшим офицером на «Корнилове». [74]
Каждую субботу Студницкий собирал командиров и спрашивал: куда хотят идти до понедельника. Одни шли рыбку ловить в Аспэ или Торконсид (?), другие потанцевать в курзале Ловиса, но Боже сохрани было опоздать к утру понедельника <1 нрзб>. Мы его любили. Один раз он на меня рассердился. Это когда я отказался сдать ударники мин, ввиду предстоящего похода «Штандарта»{141}, отбираемые по приказанию <2 нрзб>. Приказание было конфиденциальное, и я на это не пошел. «Вы, может быть, думаете красный флаг поднять на «Корнилове»{142}», — говорил я Студ ницкому. Так я и не отдал ударники, а Студницкий сердился что «<1 нрзб>». «Надо было заставить Пилкина», — говорил он командирам. Я только у него начал учиться командирству и вначале был очень слаб. Думаю, что таким он меня и вспоминает, но так как я всюду о нем говорю с почтением, то он, зная это, и относится ко мне хорошо. Казалось бы, что встреча наша должна была бы быть радостной? Она таковой и была, но потом мы разругались, да ведь как! Должны были прекратить разговор.
Этот разговор о Финляндии затеял он сам, превознося ее культуру, глубокое уважение к законности, противопоставляя всему этому нас, от которых будто бы Финляндия ничего, кроме горя, не видела. Он оправдывал отношение финл<яндского> п<равительст>ва к русским беженцам и между прочим рассказал, какой счет готовит Финляндия предъявить к России на мирн<ой> конференции. Счет, во много раз будто бы превосходящий стоимость захваченного Финляндией русского имущества (а его полагают в 17 миллиардов). В этот счет, по-видимому, входят и расходы по германскому оккупационному корпусу, т. к. Финляндия считает, что Россия вынудила ее пригласить немцев.
Я всегда осуждал политику нашего пр<авительст>ва по отношению к Финляндии. Помню, как однажды я спорил по этому поводу со Шталем. Я и теперь стою за полную автономию Финляндии и даже на ее независимости, но при условии гарантий. Россия не может допустить, чтобы в Гельсингфорсе стояла германская эскадра или в шхерах, в Транзунде, Биорке-э плавали и учились неприятельские миноносцы и подв<одные> лодки. Пусть будет независимость, пусть политика Николая II была ошибочной, была преступной по отношению к Финляндии, но разве то, что она сейчас делала и делает, не доказывает, что страна эта не заслуживает симпатии. Не будем говорить, что во время войны финляндцы всячески способствовали немцам, что благодаря ей процветал немецкий шпионаж. Может быть, ее ненависть к нам давала [75] ей на это право, несмотря на ее клятвы в верности. Несмотря на то, что она всегда уверяла, что лояльна, что и не думает о независимости. Это говорили все ее государств<енные> и общественные деятели, которых никто не тянул за язык. Они могли молчать — и они обманывали, теперь мы видим это. Затем, когда наступила революция, Финляндия первая признала большевиков и тем упрочила свое положение. Она просила их подтвердить свою независимость: это было предательством по отношению к России, не первым и не последним. Но вот Финляндия подавила свое восстание при помощи немцев и под предлогом, что все русские — большевики, начала безжалостно преследовать русских. В одном Выборге была расстреляна тысяча невинных русских офицеров, юнкеров, гимназистов и т. п. Сейчас еще русские на положении париев. Газеты полны мстительных предложений направить русских на принудительные работы, объявить принудительную мобилизацию офицеров, высылать их черт знает куда и т. п.
Само финляндское прав<ительство> выказало полное презрение к законности, избрав, не будучи никем уполномочено, себе короля. Оно выказало полную близорукость, заключив накануне катастрофы и поражения Германии союз с ней. Оно оказалось продажным, занимаясь даже в лице сенаторов спекуляциями, а мелкие чиновники проявили себя взяточниками и лихоимцами. При всем этом полная неразбериха, глупость и непонятливость 12 болванов, управляющих Финляндией. И все-таки, скажу я, неблагодарность; все-таки шведской провинции русские государи дали особое преимущество, поставили ее в условия, в которых она могла развиться в народ, приобрести собственное лицо, сделаться государством. Даже тупые чухны все равно не решились снести памятник Александру II. Не столько благодаря своему труду разбогатели финляндцы, как благодаря покровительственным пошлинам. Если бы таможенные условия для Финляндии были бы те же, что и для Германии, Финляндия не могла бы конкурировать с ней и ввозить к нам свои изделия. Посмотрим, что скажут промышленники и рабочие, когда русская граница окажется навсегда закрыта для финляндских товаров! Нет! Финляндия крестьянская страна! Она изменила когда-то Швеции, потом России, теперь Германии. Она изменила своему собственному народу, которого шведская интеллигенция презирает, языка которого не понимает, которого не слушает, когда он высказывает свою симпатию к России.
Я увлекся и сказал, очень, очень жалко, Финляндию ждет жестокая расправа. Это было неумно. Студницкий встравился и [76] сказал: «Расправа должна быть справедливой. Никаких симпатий к России народ не имеет, имеют разве только кухарки, а сознательные и организованные финны ее не любят, да и не за что любить. Русские не культурный народ, они давно выродились в условиях рабства и темного невежества. Россия всегда была эксплуататором и угнетательницей. Она развратила несознательный элемент финнов, которые и подняли, всего-то в количестве 60 или 70 тысяч, большевицкое восстание. Финляндия, кроме горя, ничего не видела от России и ничем ей не обязана. Она была вправе разорвать личную унию, которая ее связывала с Россией». Я тоже встравился и сказал, что русские люди ужасно легко попадают под влияние народов, среди которых живут. Кончилось тем, что Студницкий сказал: «Бросим этот разговор». Мы бросили, но несколько раз еще начинали его, и в нем под конец приняли участие и Маруся, и дети Студницкого. Тема была: русский народ. Студницкий бранил его, мы с Марусей защищали, а дети сочувственно по отношению к нам и укоризненно по отношению к отцу бурчали что-то под нос. Бедный Николай Владимирович! Чувствую я, что в его семье остро стал вопрос «об отцах и детях».
И все-таки он «заядлый поляк», хотя и называет себя хохлом. Он католик, и я помню, на его польские тенденции указывалось не раз в разговорах командиров.
Наши споры с ним я загладил воспоминаниями о совместной нашей службе, о бывших его подчиненных, о Николае Оттовиче Эссене и т. д. Он, по-видимому, отмяк и успокоился. Зачем нам ссориться! Мало ли кто как и что думает, особенно в такое неустойчивое время. Я спросил его совета по вопросу о миноносцах, об эвакуации войск из Ревеля и т. п. А он мне предложил познакомиться со Струве{143}, который живет в его доме, и дал совет (?) свести Струве с Юденичем, т. к. Струве <1 нрзб> в Париже и может быть полезен. (Далее вырезана часть текста объемом около 550 знаков. — Примеч. публ.)
Чувствую себя плохо! Увы! Живу нервами и режима не держу. Это сказывается. Ночью со мною было что-то вроде обморока. Пора, пора умирать, и это не фраза! Но как умирать, как оставить семью. Ну, сейчас я нахлебник, но не переменятся ли обстоятельства, не удастся ли подработать! Не удастся ли и умереть так, чтобы это было не даром. Удивительно, казалось бы, что готовые [77] умереть люди должны цениться дорого, но, видно, времена такие, что им грош цена.
Звонил Ник<олай> Влад<имирович> Студн<ицкий> и сказал, что Струве хотел бы меня повидать и будет мне звонить. Я отвечал, что буду рад, и действительно Струве меня интересует.
По вечерам учу финляндский (?) язык.
Пригласили меня в совещание русских начальников в консульстве. В 11 час<ов> собралось человек 25. Тут и полковники, тут и врачи, тут и наша морская группа — Вилькен, Лушков, я. Меня звали председательствовать, но я отклонил эту честь, и председательствовал Витенберг. Обратили на себя мое внимание полковн<ик> Покидов, небольшого роста, с определенными, точными оборотами речи, симпатичный Белецкий, затем молодой высокий, щеголеватый, курчавый брюнет, богатырской комплекции с лицом ребенка, губками бантиком, румянцем на круглых щечках и глазками как васильки: Буксгевден, брат того, которого я уже встречал.
Делал доклад молодой момент, полковник Ген<ерального> штаба Крузенштерн{144}; страшно был туп, сам себя слушающий и распевающийся по-ярому соловьем. На меня произвел впечатление пустобреха.
Дело шло о формировании русских частей для отправки на фронт. Оказывается, что Маннергейм{145} как будто бы разрешил начать формирование русских частей здесь же и Финляндия будет оказывать содействие. Части формируются для эстл<яндского> п<равительст>ва, но, кажется, на счет Финляндии. Все русские добровольцы будут получать то же, что и добровольцы финские. Финл<яндское> п<равительст>во даст во временное пользование пулеметы, кажется 5 штук. Это для пулеметной команды. Формируется в первую очередь еще полубатарея, т. е. не формируется, а будет формироваться. Пулеметная команда придается к кавалерийскому отряду какого-то Бибикова{146}, у которого, по-видимому, Крузенштерн собирается быть н<ачальни>ком штаба. Все это решится будто бы в ближайшие дни.
Для содействия формированию русских частей старшие чины просили 6 лиц составить комитет и обсудить необходимые мероприятия. В комитет попал и я, и вечером под моим председательством состоялось совещание этого комитета. Он состоит из Витенберга, Покидова, Буксгевдена, еще кто не помню. На совещании нас заговорил... да вот кто еще... Крузенштерн, а я <1 нрзб>... [78] нас заговорил Крузенштерн. После долгих прений решили пригласить Юденича взять на себя возглавление т. н. военной организации, затем (это предложение Буксгевдена, поддержанное всеми, кроме меня) образовать союз офицеров в Финляндии и... просить Юденича быть его председателем, что ли. По-моему, этот союз мертворожденное собрание и при настоящих условиях его не учредить. Говорят, Энкель{147} согласен... Посмотрим! Объем же в этой задаче большой, не потонула бы задача момента, формирование. Я бы спросил, кто будет командовать пулеметной командой? Такой-то! Ему и поручить формирование, предоставить ему выбор помощников и т. п. Мы же должны только всячески помогать. Ох, устал я! И закуривают же меня!
Бунин, П<авел> Николаевич, вернулся. Он привез много интересного, но, как странно, почти все решительно противоречит рассказам Кнюпфера. Миноносцы не «Забияка» и не «Гавриил», а «Автроил» и «Миклухо-Маклай». «Автроил», видимо, исправный, а «Миклуха», переименованный большевиками в «Спартак», с погнутыми валами и без винтов. «Автроил» уже укомплектован и действует против большевиков. По словам Бунина, благодаря его огню по берегу из Папонвика удалось так продвинуться ревельским войскам{148}. Укомплектован «Автроил» офицерами нашими и эстляндскими прапорами. Команда — эстонские матросы. Маш<инная> команда в числе 35 человек — автроильская, т. е. большевицкая. Но (продажные души) они радостно приветствуют поражение большевиков, радостно хохочут, когда видят, как снаряды ложатся в густых цепях их же вчерашних товарищей.
Кроме наших офицеров Гебгардта{149}, Левицкого{150}, Зальца{151} (командир, уж не знаю, наш или ихний, Вигелин), занимающие командные должности офицеры занимают еще должности специалистов. Сперва они были на положении матросов, и эстонские прапоры чуть не ставили их рассыльными, несмотря на 170 человек команды, но тогда эти специалисты устроили «митинг» и потребовали от комсостава (?) улучшения экономического положения. Теперь они на положении инструкторов, имеют особое от команды помещение, прибираются только по своей специальности и т. д.
Бунин имел разговоры — переговоры и с Лайдонером{152} — эстляндским главнокомандующим, и с м<орским> министром Шиллером{153}, нашим бывшим офицером, и его помощником Луком{154}, тоже [79] русским эстонцем, бывшим мичманом, инж<енером>-механиком. В результате этих переговоров установили условия комплектования. Пришлось, конечно, идти на компромисс: половина офицеров наших, половина эстонцев. Командиры по соглашению, но должны знать эстонский яз<ык> (нашлись такие: Зальца и мл<адший> Кнюпфер{155}). Мы организуем, на тех же условиях, службу связи и две батареи, к удивлению не испорченные уходящими немцами. Одна батарея 12'' на Вульфе, а другая 6'' на Наргене. Значит, всего потребуется несколько десятков офицеров. Жалованье инструкторам по 650 рублей, потом паек, бесплатный проезд и подъемные. Обмундирования нет. Конечно, это выход все же для немногих: семья не обеспечена и даже не гарантирована ее неприкосновенность, возьмут да и выселят.
«Миклухо-Маклай» без винтов и, по-видимому, с погнутыми валами. Ремонт одной машины — месяц, обеих к апрелю. На нем выломаны и увезены англичанами приборы управления огнем и прицелы. Подлецы все-таки «образованные мореплаватели», и каюты тоже разграблены, утащены обстановки, <1 нрзб>...
Я далек от мысли претендовать на какие-нибудь распоряжения отсюда. Наша роль — содействие. Оповещение офицеров, переговоры, устранение недоразумений. Но надо, чтобы это было легализовано.
Рассказывал Бунин о Питке{156}, н<ачальни>ке эстляндских морских сил. Это бывший офицер, ластовой (?){157}, кажется, потом скупщик у шкипетров краденого имущества, очень энергичный и храбрый человек, принимал участие во всех операциях. Им все довольны. Только очень уж тратит патроны, а их, кажется, нигде не достанешь.
Как взяли миноносцы? Оказывается, совсем иначе, чем передавал Кнюпфер. Ведь вот, поди ж — нет, кажется, чуть не очевидец, а верить ему нельзя. Может быть, и бунинский рассказ окажется впоследствии требующим исправления.
Ему передавали следующее: «Миклуха» подошел утром, в десятом часу, к Вульфу и стал обстреливать остров... остров, а не город. Англичане вышли из гавани через 10 минут и пошли вдоль берега, незамеченные с «Миклухи». Когда они, неожиданно для нашего... для большевиков выскочили из-за Вульфа, «Миклуха» кинулся уходить, отстреливаясь. Павлинова и Раскольникова не было почему-то на мостике. Они будто бы ходили ободрять команду. Старший штурман, Струйский{158}, был контужен своим же носовым орудием, стрелявшим на корму. Очнувшись, он увидел [80] перед собой вехи «Девельсея», попробовал развернуться миноносцем, но было уже поздно и миноносец задел винтами камни.
Англичане нашли на «Миклухе» указания на то, что у Гогланда находится «Олег», и решили захватить его. Ночью они встретили идущий на W миноносец без огней (только маленький огонек светил из рубки, по нему-то они и заметили миноносец). Они его пропустили мимо себя и пошли дальше на Ост{159}. Но у Готланда «Олега» уже не было, он ушел в Кронштадт за полчаса до этого{160}. Надо было возвращаться. С рассветом увидели «Автроил» к W-y от себя. Он дал полный передний ход, потом застопорил машину, дал задний ход, опять передний, опять застопорил машины (любопытно было бы услыхать, что там в то время происходило?){161}. Когда англичане открыли огонь и первый же, или один из первых снарядов сбил фок-мачту, на нашем... тьфу! на больщевицком миноносце подняли белый флаг, не сделав ни одного выстрела. Это, кажется, послужило к облегчению участи экипажа.
Бунин говорит, что все офицеры сейчас приняты на офицерские места на «Миклухе». Это не мофоль! Конечно, они бедствовали, у них не было денег, надо им было помочь, но зачем же сейчас давать им начальствование над товарищами, против которых они дрались. Пусть, как это делается в армии Деникина, они занимают место и должности рядовых и искупают свой... может быть, невольный <грех>{162}.
В бумагах миноносца найдены <перегово>ры по прямому проводу Альтфатер<а{163} с> Троцким по подготовке этой аван<тюры> против Ревеля: «Вы ли у провода де<йствительно>, товарищ Лев Давидович?» — спраш<ивает> Альтфатер. «Да — это я, Троцкий!» Зат<ем> <о по>ведении Раскольникова, который не х<отел> идти, указывая на свою некомпетентность, и согласился только тогда, когда ему предложи<ли> помощником... Струйского, которого он знал по... совместным действиям на Волге.
Но Струйский уверяет, что его никто ни о чем не предупреждал и что он только накануне назначен на «Миклухо-Маклай»{164}.
Кстати, «Миклуха», потом «Спартак», теперь «Вампала»{165}. «Автроил» — «Ленок»{166}. «Бобр», кажется, — «Какала»{167}! Черт бы их побрал всех!
В 7 часов меня вызвал Юденич и попросил рассказать, для чего его желали бы видеть офицеры, как ему об этом доложил Буксгевден. Я сказал ему, что знаю, что хотят просить его руководить формированиями в Финляндии, что желали бы основать союз [81] офицеров. «Ох уж эти союзы, погубили они нашу армию», — заметил меланхолично Юденич. Я взял на себя смелость посоветовать свидеться с этими офицерами, дать для формирования имя и назначить для практической работы какого-нибудь генерала. Союз же детище мертворожденное и будет отложен в долгий ящик. Он меня спрашивал, где принять офицеров. Я сказал ему, что, может быть, лучше ему с ними встретиться там, где они всегда собираются? Он согласился на это.
Вечером был у меня сенатор Крауз (?), бывший сенатор, ныне инженер-механик (?). Зачем? — Просит какого-нибудь места. Все сенаторы русского Сената, вся канцелярия губернатора находится сейчас под бойкотом. Ему не дают не только казенной, но не позволяют поступать и на никакую частную службу. Одним словом, помирай с голоду. Конечно, никакого места я ему не мог предложить, но он уверяет, что обстановка изменится, что Финляндия должна будет войти в близкие сношения с Россией, помирится с ней и передаст ей захваченное имущество. Порт, например.
Он заведовал Министерством торговли и промышленности и говорит, что только благодаря благоприятным пошлинам могла развиваться промышленность Финляндии; что Финляндия работает и хуже и дороже и Германии и Швеции и не может с ними конкурировать. Это сознают, по его словам, промышленники и беспокоятся политическим курсом Финляндии. А курс действительно определяется враждебным России и всему русскому. Газеты полны злобными и оскорбительными выходками по адресу ищущих спасения в Финляндии или пытающихся организоваться в ней с целью и взаимопомощи, и выезда хотя бы на юг, в Ревель. Все прошения о разрешении пребывания здесь оставлены без рассмотрения и ведется новая статистическая запись (?). Передвижения русских стеснены, кое-кто посажен в тюрьмы, как, напр<имер>, И. Иванов, Смирнов, а настоящие большевики притаились под «дреманным оком» 12 болванов, составляющих самоедское правительство. Я немножко зарываюсь, но это от злости.
Все утро бегал с Марусей по разным полицейским делам. Что всего, что вместе, чем я занимаюсь, чем живу, зачем живу и т. п. Надо было указать, где лежат, в каком банке, наши гроши, добытые продажей рухляди. Маруся думала, что тверже (?) бы было [82] написать, что я нахожусь на службе в пром<ышленном> комитете. Весной мне предложили туда поступить, но весной я так был болен. Теперь я мог бы, и это помогло бы мне и в юридическ<ом> и в материальн<ом> отношении. Я видел Вильсона и видел Дарагана{168} и просил их, если это никого не обидит, зачислить меня без содержания. Дараган обещал, но вечером принес и содержание. Я долго упирался, но он так убедительно доказывал, что никто не будет обижен, и что они давно с Вильсоном думали предложить мне эту службу (вольнонаемную службу) как самому почтенному и, кроме того, еще и больному офицеру, и мне так нужны деньги, что я кончил тем, что подписался в ведомости и взял эти тысячу двести рублей. Деньги эти, конечно, синекура, но, прослужив 36 лет, я имею право на пенсию, моя, вычитавшаяся из трудовых моих денег, сейчас разворована. Быть может, я могу взять у государства часть того, что оно должно мне. Но все же мне ужасно, ужасно неприятно было... Наниматься, в сущности, в фиктивное (?) учреждение. «Что ты, Papá{169}, такой грустный?» — спросила меня Верушка. «Купили сейчас твоего Papá и поведут на веревочке», — отвечал ей я. «Кто купил?» — «Да Дараганчик!» — Она всполошилась, и Маруся тоже. Но надо же их кормить, и ведь не ворую я эти деньги, а если и беру их, то с разбитого корабля беру обломки. В самом деле, это деньги от продажи какого-то имущества, принадлежавшего флоту и доставшегося бы, если бы не комитет, Финляндии или большевикам. Qui s'elcuse — d'accusé!{170}
Приходил ко мне Пав<ел> Отт<онович> Шишко{171}. Я его встретил как выходца из мертвых. Действительно, я был убежден, что он убит. Он ведь был прямо брошен на Мооне{172}.
Вид у него исхудалого и постаревшего человека. Я его не особенно люблю, но признаю его достоинства, твердость, настойчивость, храбрость; но, по-моему, это человек ограниченый, в шорах, чужой. Я был рад ему.
Он расспрашивал про Васю, про Ваню, про Кл<авдию> Петровну. Советовался, как ему быть с вопросом о проживании в Финляндии, где у него семья. Его отпустили (?) или впустили сюда всего на 2 недели. Надо будет поговорить о нем с Буксгевденом. Надо будет отдать ему визит, он, кажется, педантичен немного. Я и жену его недолюбливаю: кисло-сладкая дама и глупая, кажется. Ее мужу немцы всадили 4 пули в живот, а она недавно восторгалась немецкими офицерами: «Они такие милые, все готовы сделать». [83]
Были еще Наддачин{173} и Шигаев{174}, едущие в Ревель на миноносцы. Я их благословил.
Вечером я был у Юденича с приехавшим из Ревеля Кнюпфером, который докладывал о положении дел в Сев<ерной> армии, где сейчас он служит штаб-офицером для особых поручений.
По докладу Кнюпфера, там идет развал. Генерал, сменивший Нефа{175}, какой-то не то Дзержинский, не то Дерубинский (я не запомнил){176}, слезно просит освободить его от начальствования. К<омандую>щий эстл<яндскими> войсками просит сменить Дзержинского и прислал письмо к некоему ген. Арсеньеву{177}, он сказал Кнюпферу, чтобы тот отдал письмо Арсеньеву только в том случае, если Юденич согласен с такой комбинацией. Юденич согласен. Затем Кнюпфер передал предложение эстл<яндского> главнокомандующего Лайдонера Юденичу объединить командование с момента перехода добровольцев границ Эстляндии. За границы эти, на Петербург, пойдут русские дружины, пойдут шведы, датчане, пойдут финляндцы и пойдет он, Лайдонер, с теми войсками, которые этого... пожелают. Пока война ведется в пределах Эстляндии, Лайдонер думает, что командование ген. Юденичем не должно быть принимаемо, т. к. может вызвать неудовольствия, претензии, обвинения в пристрастии и т. п. Кнюпфер рассказал Юденичу, что немецкий отряд местных помещиков заявил, что если командование перейдет Юденичу, то они поступят в Сев<ерную> армию, вернее, примкнут к ней.
Юденичу, очевидно, давно хочется «повоевать». Знакомая обстановка войны очень манит его. Он говорит нам, что согласен командовать объединенными отрядами для похода на Петербург. (Если бы кто-нибудь прочел такую фразу в 1913 и даже в 14, 15 и 16 годах, многое ли бы они поняли?!)
Кнюпфер просит письменного согласия. Юденич думает, потом машет и головой и рукой и совершенно откровенным тоном говорит: «Нет, уж лучше устное». Мы почтительно склоняемся.
Юденич просит меня прибыть на совещание старших начальников завтра, а когда именно — он сообщит по телефону.
Кнюпфер выходит от Юденича с большим подъемом духа. Он зовет меня ужинать куда-нибудь, но я отказываюсь и иду домой, приглашая его пить чай. Он соглашается.
Дома собираются ко мне еще Вилькен, Лушков и Бунин, и мы устраиваем совещание по вопросу о миноносцах. Маруся нас поила чаем с разными угощениями. [84]
Совещание Военной комиссии и затем общее собрание старших н<ачальни>ков под моим председательством. Доклад Буксгевдена о выработанных комиссией основаниях для дальнейшей работы и об утверждении их Юденичем. Последний принял высшее руководство военной организацией в Финляндии, высказался против союза офицеров в Финляндии как несвоевременного и учредил при себе управление, обещая в ближайшем будущем поставить во главе его генерала.
На совещании едва не произошел инцидент, вызванный мною самим. Я слышал от Кнюпфера, что Бибиков, в отряде которого Крузенштерн состоит чем-то вроде н<ачальни>ка штаба, не только подчинен к<омандую>щему финл<яндскими> войсками, но даже хлопотал о том, чтобы его люди приняли финляндскую форму, вызвал против этого протест своих офицеров. Не называя фамилии Бибикова, я спросил Кнюпфера, насколько верны слухи о нежелании офицеров быть в подчинении финл<яндскому> н<ачальни>ку и о возникающих по этому вопросу трениях. Я признаюсь, что сделал это, чтобы уколоть Крузенштерна, который мне не нравится. Кнюпфер тоже, не называя Бибикова, подтвердил мои слова, но тогда Крузенштерн встравился и начал защищать Бибикова от обвинений, хотя Бибикова, как я уже сказал, никто не называл.
Были у меня днем два бывших матроса. Фамилия одного из них Ермаков, другого не помню, не расслышал. Они пришли под предлогом записаться на миноносцы, узнать об условиях записи, но черт их знает, так ли это на самом деле? Вот как они начали свое ко мне обращение: вы ли тот начальник, который организует офицеров против большевиков? Затем один из них (бывший чуть-чуть «под фантазией») отрекомендовал себя социал-демократом меньшевиком, сказал, что он на днях был в Ревеле, побывал на «Бобре», опрашивал команду, действительно ли они хотят драться с большевиками, получил будто бы в ответ, что драться они, конечно, не будут, а только грабить не позволят. Затем заявил, что предлагаемая эстляндск<им> п<равительством> плата 350 рубл<ей> мала, что лучше уж он тогда к финнам поступит, у них все-таки по тысяче выдают, но самое практичное с его стороны будет перебраться опять в Петербург, поступить в организации меньшевиков и там уже бороться с большевиками. Какая разница между большевиками и меньшевиками, едва ли он представляет себе. В сущности, тип этот является чистейшей воды мастеровщиной, затерявшейся [85] в трех соснах различных социалистических лозунгов. Он мне себя рекомендовал и как марксист! Нонсенс!
Товарищ его глядел на него, вытаращив от ужаса глаза, вероятно полагая, что я сейчас закричу караул!
Но марксист рассказал мне между прочим следующие свои «горести»: была у них здесь торговлишка, разграбили ее сперва белые{178}, а потом немцы. А пока были красные, пока их была власть, русским жилось хорошо. Я ему сказал: «Вот сейчас в Петербурге власть красных, можете вы считать, хорошо ли «живется там русским», да и по всей России, где сейчас управляют «красные», не слышно чтобы благоденствовали». — «Что Петербург, он далеко! — ответил мне марксист-меньшевик, — мы будем говорить о том, что здесь, а здесь, когда пришли немцы, для всех русских было равенство и братство, всех погнали из порта: и офицерство, и чиновников, и мастеровых, а вот теперь ком<андир> порта Павлов раздобылся где-то денежками, но равенства и братства уже нет, а помощь оказывается только не мастеровым». Может, и есть доля правды или вся правда в его словах, но я ему сказал, что судить об этом не могу, надо самого Павлова спросить, может, он скажет, что дело обстоит и так, и не совсем так. Кажется, что и действительно деньги выдаются только по документам, недополученные, а мастеровые получили всё за три месяца вперед.
Требовал у меня меньшевик-большевик гарантий. Каких таких гарантий? Гарантий, что в будущем, когда большевики будут свергнуты, старшие механики не станут себе позволять говорить рабочему человеку «убирайтесь вон».
Совещание у Юденича. Горбатовский, Арсеньев, генерал, которого фамилию я никак не мог запомнить{179}, только что он был в Ставке Алексеева дежурным генералом, и затем я.
Юденич прочел выработанные комиссией пункты о формировании в Финляндии офицерских частей. Немного порассуждали по поводу возможности надеяться, что Финляндия допустит такие формирования. Потом прочел Юденич телеграммы, полученные им от военного агента в Швеции (я их тоже получил), что Колчак принял на себя титул Верховного правителя (т. е. диктатора), что наличные члены Вр<еменного> пр<авительст>ва признали это, Деникин тоже (кажется, как будто бы не безусловно), что Колчак приглашает военных агентов, бывших таковыми до революции, продолжать свою работу и т. п. Все довольно бледно, обстановка не ясна и перспектив не видно. Я предложил, чтобы Юденич послал [86] Колчаку извещение, что как старший принял на себя руководство военной организацией на Петерб<ургском> фронте. Юденичу, по-видимому, неприятно как бы испрашивать согласия Колчака, но ведь это не так, он сообщит о своем решении post factum{180}. Не знаю уж, как он поступит.
Потом позвали Кнюпфера, который доложил о положении дел в Эстляндии, и Сев<ерной> армии в частности. Нужен н<ачальни>к, т. к. настоящий к<омандую>щий не на высоте и сам просит о смене. Юденич предложил начальствование над Сев<ерной> армией ген. Арсеньеву. Тот представил ряд требований, самих по себе, может быть, и вполне разумных, но в данной обстановке совершенно неисполнимых. Первое требование я считаю даже неприличным по отношению к Юденичу. Это требование, чтобы назначение его, Арсеньева, было признано союзниками и чтобы он мог вести с ними непосредственно переговоры. Ему оказывается недостаточно утверждения его Юденичем, ему необходимо, чтобы здешние консулы, четыре купца, ходатайствовали за него перед их п<равительст>вами. И если он будет утвержден союзниками и станет самостоятельно вести с ними переговоры, во что обратится Юденич, который никем не утвержден? и не есть ли это подкоп под Юденича честолюбивого, молодого, свитского и светского генерала? Что-то подозрительно!
Потом требование, чтобы средства шли от союзников прямо к нему, а не через эстляндское п<равительст>во. Конечно, это было бы желательно, это было бы хорошо, но я уверен, что союзники на это сейчас не согласны. В их глазах Сев<ерная> армия не является ответственным, юридическим лицом. Сегодня она есть, завтра разбежится или будет распущена, что с нее взять. Эстляндия же, будет она самостоятельна или не будет, все равно вернет союзникам их расходы. Были еще пункты, которые я сейчас не припомню.
Начались уговоры Арсеньева. Собрание признавало разумность его требований, но указывало на затруднительность их выполнений. Юденич говорил: «Дерзните! Дерзните! Вы, кажется, просто ищете предлога не ехать». — «Я боюсь за свое имя», — ответил молодой фат. У меня вся кровь закипела. Его имя! Да я в первый раз слышу его фамилию! «Вот Вам прекрасный случай создать его». (Далее вырезана часть текста объемом около 50 знаков. — Примеч. публ.) «Пусть гибнут наши имена!» — проговорил я вполголоса. «Фразы!» — ответил щеголеватый генерал. Нет, такой тип не годится сейчас. Ему командовать гвардией при старом режиме, [87] а не офицерскими дружинами, голодными, оборванными, измученными. «Как вы предполагаете действовать, как побороть затруднения?» — спрашивали Арсеньева. «Буду приказывать». Нет, ничего не выйдет из этого назначения. Да он и не принял его. Он согласился пока что посмотреть, проинспектировать (?), и если какая-нибудь возможность успеха будет — то принять командование. Он взял два предписания Юденича. Сдрейфовал он, по-моему. Это теперь (?) Арсеньев будет критиковать там всех и больше ничего. По какому праву? Очень он мне не понравился.
Когда я возвращался домой, было уже поздно; я вошел в пассаж, но на меня выскочил чуть ли не с кулаками сторож. Еще немного — и он ударил бы меня. Я не знал, что пассаж не закрыт (так в тексте. — Примеч. публ.), надо бы было, как это делается у нас, например в Гостином дворе, преграждать вход веревкой. Я ничего не ответил сторожу, да ничего бы и не мог ответить. Я только пожал плечами на его грубый оклик, но и это пожатие плечами, я видел, встравило его. Я подумал: случись история, защиты ни у кого не найти. Я, русский адмирал, в сущности, вне закона. Завтра все газеты были бы полны комментариями о некультурности и отсутствии сознания законности у русских. Финляндская пресса нас травит бесстыдно: клопы, чума, саранча и т. п. Мстительный, маленький народец! Да нет! Это не народец, не прачки, кухарки, дворники, извозчики; это интеллигенция, шведы и главное... немцы.
Длительнейший разговор с Кейзерлингом{181}, о котором все говорят, что он шпион и жена его шпионка, но доказательств никто дать не может. Я взял «быка за рога» и прямо сказал, в чем его обвиняют, и просил дать письменное показание. Ужасно, конечно, если он не виноват. Жертвой слухов и клеветы может сделаться всякий, сегодня он, завтра я... да, я! Сейчас и обо мне могут пустить слух, чтобы скомпрометировать меня.
Совещание в канцелярии Витенберга. Присутствовал ген<ерал> Скобельцин{182}. Он настаивал, что во главе русских офицеров должен стоять комиссар (?) русского населения в Финляндии, т. е. Трепов сейчас, и воззвание к офицерам должно быть выпущено от его имени. Я настаиваю на Юдениче, он ужасно сердится, а я его, признаюсь, поддразниваю. Он мне нравится. [88]
Кейзерлинг привез свое показание — несколько листов, мелко, мелко исписанные. Он мне прочел их. Конечно, все ясно, просто, чисто и легко объяснимо, но, конечно, все это еще не доказательство, что он не шпион. Мне нравится все же, что человек делает «шум», не мирится с данной ему кличкой, требует очной ставки, одних вызывает на дуэль, других пугает... Одним словом, не боится, не то что другие.
Обедали у нас Бунин и Горбатовский. Кажется, генералу приятно было посидеть в обыденной обстановке, а не у себя в номере.
Мы с Буниным рассказывали ему о Колчаке, о том, как он настоял на том, чтобы операции постановки минных заграждений за Борнгольмом «Россией» была доведена до конца. Это было в 1914 году. Молодежь все жаловалась, что ничего не делается, и вот однажды Бунина зовут утром (рано утром, он еще спал) к командиру, к Подгурскому{183}. Он входит к нему в каюту и застает там его и Колчака... <2 нрзб> «Ну, — говорит Подгурский, — вы все жаловались, что мало делают, теперь, пожалуй, скажете, что не много ли!» Оказывается, они ночью с Колчаком разработали постановку заграждения в Фемарн-Бельте{184}. 30 декабря «Россия» вышла с Гельсингф<орсского> рейда{185}. Я видел, помню, как она снималась с якоря и как ей помогали во льду буксиры. На ней сидел Канин, которому и была поручена операция. Погода благоприятствовала: пурга, туманы, время также: короткие дни, длинные ночи. Намерения были следующие: если обстоятельства будут благоприятны — поставить заграждения у самого Фемарн-Бельта; при менее благоприятных обстоятельствах ограничиться заграждением восточного Борнгольма и, наконец, третий вариант — в восточной части Балт<ийского> моря. Точнее мест я не знаю. Когда стали проходить Борнгольм, увидели много пароходов, идущих в Германию и из Германии смело, с огнями. На самом острове увидали, как гиперболически <3 нрзб>, беготню трамваев на берегу; на траверзе шло какое-то военное судно, а радиотелеграф принял немецкую телеграмму, что как раз там, где должно быть первое заграждение, идет неприят<ельский> крейсер и миноносцы. Канин не выдержал: это безумие идти дальше, кладите на борт, на обратный курс. Приказание было исполнено. Колчак ничего о нем не знал; чуть ли он не спал в каюте. Кто-то его предупредил, он выскочил на мостик и уговорами, убеждением, просьбами настоял на том, чтобы довели до конца задуманное предприятие. Опять повернули. Еще оставалось ½ часа до назначенного места. Канин нервничал, но уже тут [89] Подгурский, который к этому моменту выпил коньяку, вступился и сказал Бунину: «Принимать только от меня приказания. Пока я не положу сам руля, не ворочать». Заграждение было поставлено. Крейсер шел домой. Было как раз 1 января 1915 года. Все собрались в кают-компании, и там Канин при всех поблагодарил Колчака и признал, что благодаря ему исполнили поручение{186}.
Горбатовскому понравился рассказ. Понравилось и наше сообщение, что на этом минном заграждении взорвалось потом 17 немецких судов. Но о Подгурском он, вспоминая что-то старое, порт-артурское, выразился: «Он всегда был дерзким».
Заседание военной комиссии, на котором присутствовал Горбатовский. Он и председательствовал.
Я хотел послать телеграммы, одну в Стокгольм, с извещением, что деньги, 8000 мар<ок>, получены, другую Алеше, но телеграммы от меня не приняли: нужен паспорт, а паспорта у меня, как и у большинства русских, нет. Вот бесправное положение. Это за жидов!
Был у Streng'a (?). Они мне сказали: «Pas mal!»{187} Я удивлен, потому что, несомненно, сильно ослаб. Похоже, я за месяц потерял 3 или 4 klg.
Тишина! Хорошо! Ясно!
Мне надоел Телегин. Это господин, который в былые времена передал ледокол «Тармо» белым, а те его передают красным, тьфу, не красным, а немцам, которые обстреляли «Ермак», высадили десант на Гогланд и т. п. Телегина чухни чествовали как народного героя. Его портреты и статьи о нем появились во всех, кажется, газетах; Свинхвуд жал ему руку{188}. Наконец, ему предложили перейти в финл<яндское> подданство, что он и сделал. Теперь ему хочется, а может быть, и нужно служить во флоте (?) и вот он просит его реабилитировать. Что он сделал худого? Передал «Тармо»? Но ведь передал врагам большевиков, т. е. нашим союзникам, казалось бы? Но союзники эти немцы! С немцами был мир в то время. Да, но они действовали против нашего флота, но флот был в руках большевиков... Да, сложная конъюнктура!... А все-таки он, каналья, и переметчик, и передатчик...
Был у Павла Оттоновича Шишко, вернувшегося из плена, куда попал раненный 4 пулями. Он живет в хорошенькой дачке с кисло-сладкой женой Александрой Антоновной. Он герой, безусловно, но мне не нравятся такие герои. На вид скромный, он в глубине [90] души преисполнен гордости. «Куда вы с Юденичем предполагаете назначить меня? Я готов быть кем угодно, хоть солдатом!» Все это уничижение из (?) гордости. Те, кто готовы быть хоть солдатами, давно солдаты. Он жалуется на бездействие, хотя вернулся только две недели тому назад. Между жалобами намеки, что нет здесь вождя, который предпринял бы что-нибудь, но на мои вопросы, что предпринять, конкретного предложения не делает или... говорит глупости. «Орел! Орлище!» — говорит о нем милейший Лушков. Не орел, а дятел! Орел — это Колчак, вот кто орел, с широким полетом, с быстрой мыслью. А этот говорит: «Предупреждаю вас, что буду беспощаден». Отчего же он не был беспощаден, когда разразилась революция? То есть вот и суть! «Вы, вероятно, будете поступать так, как укажет Юденич», — сказал я ему в ответ.
Не нравится мне он!
Милейшие письма от Алеши и от Мей (?).
Мороз — 10°R. Хорошо! И дышится легко.
Интересные доклады генерала Фаллера и графа Буксгевдена о политическом положении в Финляндии и о том, какой курс должен быть нами принят. Буксгевден говорит, что нам необходимо опираться не на существующее правительство Финляндии, а на будущее. 1 марта выборы, и, вероятно, правительство Маннергейма провалится. На него надеяться нечего. Надо вести кампанию, чтобы прийти к соглашению с будущими властителями Финляндии. Фаллер возражал: по его мнению, русские не могут рассчитывать на симпатии ни одной из организованных групп населения в Финляндии, ни на это правительство, ни на будущее. Финляндия, доказавшая за время своей политической самостоятельности крайнюю свою близорукость, полагает, что Россия навсегда превратилась в quantité négligeable{189} и что Финляндия может угрозами и силой заставить Россию принять какие угодно условия и, если Финляндия потребует, согласиться на любые благоприятные пошлины. В настоящее время всеми делами руководит объединенный комитет егерских офицеров, т. е. финляндских офицеров, служивших в германских войсках. Ни одно назначение не может пройти без утверждения этого «объединенного комитета». Недавно распоряжения в<оенного> министра Теслера были отменены (?) этим комитетом. Офицеры-финны русской службы составляют отдельную группу, но от этой группы сейчас один за другим отваливаются ее члены и перебегают к группе немцев, т. е. егерей. Конечно, эти егеря находятся под влиянием Германии, и таким образом Германия влияет на политику [91] Финляндии. Единственное средство помочь униженным (?) русским — это поставить в известность о том, что здесь делается, союзников. Фаллер говорит, что союзники не в курсе дела, не знают, что тут происходит, и что необходимо вести кампанию в европейской прессе в целях осведомления общественного мнения и п<равительст>в Европы. На это единственная надежда.
Маруся написала очень интересный фельетон в ответ на фельетон-статью некоего А. Т. (кажется, Тальгрена){190}, проводящего историч<ескую> параллель между нашей и Великой франц<узской> революцией и на основании этой параллели предсказывающего победу большевиков. Этот А. Т. вообще уже не в первый раз инсинуируется в пользу большевиков. Это он говорил с восхищением о дерзости, об организованности совдепской державы, якобы борющейся в сознании своего права.
Маруся указала на передержку, которую господин А. Т. делает: победила Революция, но не санкюлотизм. И у нас победит не большевизм. Статья написана остроумно и умно.
Был в эстляндск<ом> консульстве в хлопотах об отправке офицеров. Ничего не выходит. На каждом шагу препятствия. Что это — непонимание собственных интересов или сознательное противодействие?
Целый день был занят (без пользы, конечно) и устал. Был на свадьбе Граффа{191}, куда <1 нрзб> поехал, только чтобы сопровождать Марусю. Трудно мне было стоять в церкви, холодно одеваться, грустно смотреть на молодого с рыбьими глазами, на его змеиную мать с глупым упрямым выражением чухонского лица (и это сестра приметной, умной Зигрид Алексеевны Вилькен).
Потом был у меня с докладом о ревельск<их> делах Дараган, потом некий инж<енер> Ланской (?), очень мне понравившийся, потом я был вызван к Юденичу, чтобы присутствовать при докладе ему кавторанга Столицы{192}.
Столица этот был в Либаве. Там находился некий Вологдин, бывший директор Невского завода. Я его знаю, это человек способный, энергичный, беспринципный, ловкий. Употреблялся правлением для заключения контрактов и т. п. По специальности он механик, но дело свое знал плохо. По крайней мере, когда с турбинами «Гангута» произошла заминка, он живо потерял свой апломб и скис. И вот, этот Вологдин сумел, по-видимому, объединить [92] в Либаве кругом себя группу инженеров, взял порт в свои руки, начал работу, брать заказы и т. п. Этим он, однако, не удовлетворился и решил «воссоздать русский флот», обратившись для сего к англичанам с просьбой уступить из взятых ими немецких «Новиков» четыре миноносца нам. Он, по словам Столицы, зажег офицеров своей уверенностью, что англичане дадут ему эти суда. Ему нужны только полномочия... ну хоть от какой-нибудь группы офицеров, а лучше от Юденича.
Конечно, это наивная фантазия. Англичане не дадут этих миноносцев безымянной группе офицеров, которые не в силах и укомплектовать их. Не станут тратиться на содержание, снабжение этих миноносцев. Наконец, нужна база для них. Можно устроиться в Ревеле, но в каком ужасном положении будем мы во... вражеском, в конце концов, порту.
Однако я не хочу окачивать холодной водой офицеров и не хочу, чтобы впоследствии говорили: вот нашелся способн<ый> сделать большое дело человек, а наши адмиралы ему помешали. Я нарочно молчал при докладе и предоставил самому Юденичу сделать вывод. Он и сделал его: отказал в своем полномочии. Тогда уже и я высказался, но, высказав свое мнение, сказал Юденичу: «Позвольте нам между собой поговорить по этому вопросу». Может быть, мы что и придумаем, и пригласил Столицу к себе завтра.
Я также доложил Юденичу о Кейзерлинге, Четверухине и Роге. Они состоят, как я догадываюсь, в английской к<онтр>разведке, но одновременно, может быть с ведома англичан, числятся немцами в их разведке. Это азефовщина. Они приглашают наших офицеров в свои организации, обещают деньги. Просили Кнюпфера сообщать им политические сведения за 600 м<арок> в месяц. Сказали ему, что работают с ведома Юденича. Это все касается Четверухина и Роге, а Кейзерлинг, кажется, у англичан не состоит, а значится просто немецким агентом. Я спросил Юденича, работают ли Четверухин и Роге с ведома его или нет. Он ответил отрицательно. О Кейзерлинге сказал, что помнится ему, будто в списках шпионов, которые ему показывали в Петербурге, фамилия Кейзерлинга значилась.
Получил в финском пароходном обществе 50 тысяч, присланных для помощи офицерам Нордманом и пожертвованные Земновым. Встретился также с консулом Дальбергом, с которым лежал в Nucumela. У него хороший вид. [93]
Приезжал Лодыженский{193} из Стокгольма и был у меня. Он был ловкий, красивый, быстро соображающий, очень честолюбивый и очень неразборчивый в средствах человек. Мне он неприятен. Относится ко мне (может быть, по заслугам) как к старому рамолику. Иногда бранит, иногда хвалит, и то и другое — очень ловко.
Он рассказал мне, немного многословно, положение дел, из которого можно, по-видимому, заметить, что времени потеряно Юденичем много. Все дело в признании Юденича Колчаком, чтобы дать возможность Юденичу говорить с союзниками (да и не с одними союзниками) как уполномоченное лицо. А теперь они относятся к Юденичу ну как к любому из нас, и это естественно (?).
Я возражал Лодыженскому, указывая ему, что Юденичу надо было сначала определить, что такое Колчак. Для нас он фигура определенная, а для него загадка.
Встретил в Военной комиссии... или комитете... или управлении, не знаю уж как назвать... генерала Геруа{194}. Я вижу его в первый раз. Он интересует меня как талантливый военный писатель. Он первый, может быть, из наших военных понял значение флота и в одной из любопытных своих статей презрительно высмеивал ограниченные взгляды Куропаткина на роль флота в Японскую войну. Но какова мораль Геруа — не знаю.
Геруа не красив, но наружностью обращает на себя внимание: седые курчавые волосы, резкий профиль, большой нос крючком...
Тушков (?) уверяет, что он подлаживался к большевикам и вообще считался в военных кружках Петербурга канальей (?). Все может быть.
Растрогала меня встреча Горбатовского с полковником Калнином{195} (латыш). «Вы меня не узнаете В<аше> П<ревосходительст>во, а ведь я командир Заредутной батареи»{196}. — «Боже мой! Вы командир Заредутной батареи!» — и у Горбатовского, и у Калнина расплываются улыбками лица.
Не переставая, беспрерывно кто-нибудь меня вызывает по телефону или просит свидания со мной. И если бы эта «кипучая деятельность» к чему-нибудь вела!!
Вечером пили у нас чай Горбатовский и Балицкие. Разговоры... на религиозную тему. Горбатовский, видимо, близко принимает [94] к сердцу этот вопрос. Да и кто же, кроме самой зеленой молодежи, принимает его не близко к сердцу. Потом... Потом перешли к оккультизму и А. Як. Балицкая вновь рассказала свои замечательные сны. Было очень скучно и глупо!
Горбатовский рассказывал, как несколько раз он чудесно спасся от смерти в Артуре. Я показывал гостям мою фуражку с простреленным козырьком{197}.
Тоска! Тоска! Ведь это день, когда 6 лет тому назад умирал Папа!
Совещание м<орских> офицеров у меня. Были Лодыженский, Шишко, Вильсон, Лушков, Тыртов{198}, Полушкин, Щировский{199}, Бунин. После целого ряда разговоров об обстановке и о том, что же наконец делать, на очередь был поставлен вопрос об отсылке офицеров к Колчаку. Ему было сообщено из Стокгольма, что желают ехать такие-то. Он ответил переводом по 300 фунтов на человека. Сейчас уже наметилась вторая группа, очевидно не последняя. Между тем Юденич, не мешая никому ехать куда угодно, дал директиву, что отъезд из Финляндии, ввиду возможных формирований, не желателен. Имеем ли мы право содействовать при таких условиях отъезду, который, кроме того что будут ехать черт знает сколько, займет черт знает сколько времени, главное, вызовет эмиграцию всех и отсюда, и из Сев<ерной> армии. Нельзя же посылать одних моряков? И из моряков-то едут господа, совершенно ненужные Колчаку. Какой-то Протопопов{200}, Дихт{201} и другие.
Страсти разгорелись, особенно у Бунина. Он почти начал говорить дерзости. Жалко мне его, но совсем он неуравновешенный человек. Леонтьев тоже травился. Все инсинуированы, один уверял, что против поездки высказываются те, что пристроились в Финляндии, другие — что едущие хотят на казенный счет делать partie de plaisir{202}.
Я плохо спал, нервы разгулялись. Вспоминал ссоры, вспоминал Артур... Думал о Петербурге, об Асе, о братьях, о Бахиреве. Ужасно!
Утром в «Управлении». Передал под расписку, по указанию Горбатовского, полковнику Биттенбергу (?) 50 тысяч марок Земнова. [95]
Забавная ссора Вильсона с Лодыженским. Вильсон вполне порядочный человек и не хотел согласиться на роль, которую ему предназначал Лодыженский. Контролировать от имени скандинавского комитета переданные последним в комиссию благотворительные суммы, а Лодыженский хотел не мытьем, так катаньем заставить Вильсона принять это назначение, предложение. Но тот был тверд и не принял.
Был у Лодыженского в Privat-Hotel. У него Ярон и Самсонов. Разговор о телеграмме, которую желательно было бы, чтобы Юденич послал в совещание послов в Париже с описанием обстановки и просьбой указать курс, а также с объяснением, что он вполне подчиняется Колчаку и что комитет работает под его, Юденича, указкою (?). Не знаю, насколько последнее правильно.
Понравился мне очень Самсонов, молодой сотник, что ли. Он, видимо, очень важен <1 нрзб>. Очень скромный и умный кажется. Между прочим, он сказал мне, что, может быть, Буксгевден-старший работает на немцев. Это ужасно, но ведь Юденич доверяет ему, и не легкомысленно же доверяет. Что-нибудь, да не так!
Целыми днями звонит у меня телефон, и целыми днями я вожусь с кем-нибудь, кто приходит ко мне за справками, с просьбами, с каким-нибудь делом. От звонков и от разговоров нервы у меня раздергиваются, я худею, плохо сплю, кашляю... Назвался груздем — полезай в кузов.
Были у Юденича с Горбатовским и Лодыженским и еще Яроном. Лодыженский сделал доклад о необходимости отправить телеграмму с освещением положения и запросом о курсе. «Вы это обдумали, — сказал Юденич, — готовьте телеграмму и привезите». Конечно, лучше бы было, если бы эта телеграмма была бы послана месяц тому назад.
Кому ее адресовать? Мы все подчеркивали, что Сазонову, мин<истру> ин<остранных> дел Колчака. Юденич заменил — Маклакову{203}, председателю совещания послов в Париже. Не верю я как-то Маклакову: в Париже он как-то двусмысленно ведет себя, высказывается за соглашение с большевиками и т. п. Может, это все и чепуха.
Когда Лодыженский и Ярон ушли, я доложил Юденичу относительно просьбы морск<их> офицеров отправить их к Колчаку и о том, что 12 человек из Стокгольма уже поехало. Как быть? Если здесь будет фронт — отъезд не желателен, если нет, то лучше пусть едут, раз в Ревель не пускают. [96]
Надежда есть, сказал Юденич, если бы надежды не было, я бы не сидел здесь, а сам бы уехал к Колчаку. Отдельных лиц он разрешил мне направлять к Колчаку и к Деникину.
Относительно Лушкова, который получил место главн<ого> артилл<ериста> в Ревеле, и беспокоится о том, что его заставляют способствовать постройке патронных заводов, Юденич сказал: не благословляю. Хотя и без Лушкова заводы эти могут быть построены немцами, но, несомненно, потом будут объяснения.
Затем он пригласил нас с Горбатовским пить чай к своей жене. Алекс<андра> Никол<аевна> Юденич пожилая, но очень живая и светская, по-видимому, женщина.
Разговоры, конечно, те же, что ведутся уже два года, о революции, о большевиках и т. п.
Юденич сказал: «Когда здесь дрались красные с белыми, мое сердце было на стороне красных»{204}.
Горбатовского повело как бересту на огне.
Вилькен арестован, но, к счастью, на этой стороне. У него нашли золото. Конечно, без денег нельзя было ехать в Петербург, но золото!.. Его обвиняют в спекуляции. Я докладывал Юденичу и говорил с Буксгевденом. Обещали все сделать, что можно.
Утром был у меня Тигерстедт{205}. Он авантюрист, картежник (?), но я его люблю. Вспомнил его славным мальчишкой еще в старшем отделении 5-й роты училища. Он рассказывал о своих делах, о том, что он остается русским офицером (он финн), о том, что у губернатора берут взятки, какой-то Мотикайнен наложил на <1 нрзб> евреев таксу в 300 марок за отсрочку высылки в места отдаленные. Отсрочивают на месяц, а через месяц опять тащи 300 марок. Тигерстедт хлопочет за одну даму, которую высылали, и этот самый Мотикайнен ни за что не согласился дать письменное решение, а только на словах объявил и очень грубо: высылка.
К губернатору русских не допускают, так и говорят: русских пускать не велено, и это... к бывшему русскому офицеру. Нет хуже, чем ренегат!
Приезжала сестра Вилькена, очень милая, но совершенно «немецкой ориентации». Она очень волновалась по поводу ареста своего брата, но радовалась, что, по крайней мере, жизнь его теперь в безопасности. Мы обсуждали с ней, как вызволить П<авла> [97] Викт<оровича> из его трудного положения и очистить от обвинения в спекуляции. Оказывается, это она дала ему деньги, 15 тысяч золотом, в датской валюте. У нее и у Зигрид Алекс<еевны> есть связи, и надо думать, они вызволят П<авла> Викт<оровича>.
Был у Лушкова, был Лодыженский...
Мы были с Марусей с визитом у М-me Юденич. У нее ушиблена нога. Оказывается, каталась с гор. Мы звали ее к нам обедать или завтракать и ни в коем случае не считаться визитами.
Внизу, в вестибюле, большое общество. Буксгевден, Михайлова-Мендер (?) и т. п. Михайлова подошла к нам. «Вы у кого здесь были, Мария Конст<антиновна>?» — «У мадам Юденич!» — «Ах, я приеду к вам, можно?» Она уже не была у нас больше года, и слава Богу, что не была.
Маруся написала очень удачно фельетон-статью, ответ А. Т. (некий бывший прокурор Тавашерна), который доказывал историческ<ой> параллелью, что победа большевиков обеспечена. Маруся предложила параллель, показав, что победила французская> революция, но не санкюлотизм, не якобинцы. Статья сегодня помещена в «Сев<ерной> жизни» под заглавием: «Chez un{206}, Иван Петрович!» По-моему, очень удачная.
Был в Société Hotel и познакомился там с неким Гардениным{207}. Это бывший механик, женившийся на богатой шведке, имеющий дела с англичанами и играющий поэтому политическую роль. Я просидел с ним часа полтора, но он не сообщил мне ничего нового. Те же сплетни об Арсеньеве и его интригах, те же общие места о политике союзников.
Меня заинтересовало очень одно: он рассказал мне, что до Колчака можно доехать в 12 дней, только надо захватить порядочную сумму денег, чтобы иметь возможность, не дают лошадей — купить их и т. п. Если бы я был здоров, с каким наслаждением поехал я таким курьером.
Представили меня Карташеву{208}, но он торопился, и я сказал с ним всего лишь несколько слов. Наружность его производит на меня приятное впечатление, а каков он сам — chi lo so{209}?
Имел разговор с Арсеньевым. Он спросил меня, знаю ли я, что мне предстоит маленькая поездка. Выяснилось, что это поездка депутации, которая должна сговориться с эстляндцами. Арсеньев [98] уверяет, что благоразумные эстонцы, Лайдонер, по-видимому, и другие, отлично понимают положение дел, но на них давят другие «неблагоразумные и вот последним-то и надо кинуть кость» в виде каких-то неисполнимых обещаний. Путь скользкий!
Вечером меня вызвал Юденич и предложил ехать сговариваться с эстл<яндскими> правителями, в составе комиссии кн. Волконский{210} и Лианозов{211}. Я отказался. Я сказал ему, что для меня неясно, что можно и должно в настоящее время уступать Эстляндии. Думать же, что уступать ничего «посольству» не придется, — наивно. Состав посольства неудовлетворителен. Волконский — фигура, которая выдает Эстляндии <1 нрзб>. Кроме того, мы все трое не знаем друг друга, а времени столковаться нет. Потом... потом я болен и подохну в Ревеле.
Я не сказал ему еще, что денег у меня нет, в особенности чтобы жить с такими тузами, как Лианозов и Волконский, а брать деньги неизвестно от кого... от Гарденина я не хочу.
Юденич недоволен!