Страшно меня мучает, что я не пишу ничего, ни слова Алеше. Это свинство! Вообще мысли о наших, особенно об Асе и Косте, которые находятся в исключительно тяжелых условиях, не дают мне покоя. Я по ночам просыпался и вскрикивал от ужасных картин, которые мне представляются. Я говорил о Косте и Асе, ну а Сережа, а Миша? а их семьи! А <3 нрзб>! Ужасно! Ужасно и молодым, но они еще увидят, может быть, лучшие времена, а такие, как дядя Коля, например, уже не увидят. Еще долго, долго...
Говорят, в Петрограде едят под видом телятины продаваемое китайцами мясо казненных. Если даже это не так, то уже одна возможность такого слуха — знаменательна, и с другой стороны, почему этого не может быть? Факт правдоподобный. А союзники, а социалисты готовы закричать: «Да здравствуют большевики!» Все находятся под гипнозом хвалы Великой французской революции. Революция-то, может быть, и великая, но <1 нрзб> убийства, «нукеры» Корриера, «охонки» (?) Робеспьера, казалось бы, не заслуживают подражания. Все дело в идеях, а какие положительные идеи у большевизма? Фантазии <1 нрзб>.
Обедали Лодыженский и Юрисон{212}. Последний перебежал из Петербурга 19 января. Говорит, что никакой надежды на восстание [99] в Петербурге нельзя иметь. Слишком будто бы все подавлены, слишком мало у всех сил — и физических и моральных. (А я все-таки надеюсь на восстание в самом Петербурге.)
Рассказывают, что в <сове>тской{213} армии и флоте обедают в общественной <стол>овой 1500 человек. Кормят их так плохо и дорого, <что> даже эти запуганные и истерзанные люди возмутились. Тогда какой-то «<1 нрзб>» встал в столовой на стул и произнес угрожающую речь, обещая недовольных немедленно расстрелять. «Пулеметов у нас достаточно», — и полуторатысячная толпа смиренно выслушала наглого, маленького тирана.
Я больше всего интересовался Бахиревым, с которым Юрисон лежал вместе в тюремном лазарете. Бахирев, по словам Юрисона, голодает, никто ему больше ничего не носит. Он постарел, похудел, осунулся.
С каким бы восторгом я подъехал к Дерябинским казармам на «танке» и вынес бы ворота этой современной Бастилии и выпустил бы Бахирева. Я за него страдаю как за родного.
Плен{214}, Веселкин{215} и Ковалевский{216} действительно расстреляны, и, что обращает на себя внимание, известие о сем появилось на несколько дней раньше в газетах, чем сам факт. И так как газеты допускаются в тюрьмы, то «смертники» могли прочесть о своей судьбе заблаговременно.
Стоит славная зима, но я покашливаю. Это оттого, что я занят целыми днями разными мелкими, но раздражающими нервы делами — делишками. Все бедствующее, голодающее или мечущееся, офицерство.
Вечером были у Балицких. Надо было пойти, т. к. я был не очень вежлив с ним самим. Он мне представил проект о «неделе против большевицких индусов», а я остался холоден. Но он и умный, и остроумный, и приятный человек. А вот она хоть и умная (в вульгарном смысле), но неприятная дама. Постоянно она подчеркивает, что она дочь генерала, что мать ее подарила ей 60 тысяч, и все незаметно (?), но с намерением (?).
А он приятный.
Разговор о газетах наших. Балицкий очень остроумно и зло описывал Ляцкого{217}, редактора «Сев<ерной> жизни», комиссара по делам печати Врем<енного> правительства. По его словам, это бездарнейший, пустейший и легкомысленнейший хвастунишка и лгунишка. По газете судя, это довольно правдоподобно. Он все [100] грозил правлению уйти, они все пугались, а когда однажды решили, что надоело, пусть уходит... он остался. Он все ссорится с Вахриным, одним из пайщиков; тот его дразнит (?), Ляцкий объявил ультиматум: или я, или Вахрин, но Вахрин остается и Ляцкий остался.
Вопрос принципиальный: кто владельцы газеты, пайщики или редакция? Может ли редакция, организовав газету на собранные деньги, объявить: денег больше нет, а газета... газета моя. Как сделал Аробажин, так, по-видимому, не прочь бы сделать и Ляцкий.
Аробажин ведет кампанию против Комитета и против Юденича, попутно задевая частных лиц, Виттенберга (?), Кобелева, еще причастился к Русскому консульству. Это консульство одно время имело деловые сношения с большевиками, и потому Аробажин, сам между прочим содействовавший этим сношениям, обвиняет всех причастных (хотя бы потому, что занимает бывшее консульское помещение) в большевизме.
Кто стоит за спиной Аробажина? Немцы? Большевики?.. Краснов?
Все утро писал письма, Колчаку, Смирнову{218}, его морск<ому> министру, морскому агенту в Швеции{219} и т. п. Две телеграммы, одна следующего содержания: «Находясь в Гельсингфорсе и являясь старшим из морских чинов, принял на себя руководство морскими здесь организациями, в подчинении генералу Юденичу и в полном с ним согласии. Прошу сообщить, пользуюсь ли Вашим доверием». Я послал ее Колчаку с дерзким намерением способствовать, может быть, тому, чтобы упрочить положение Юденича. Колчак его не знает. Может быть, ему инсинуируют против Юденича. Говорят, Арсеньев распускает слухи, что Колчак не утверждает полномочий Юденича. Кто знает, не послал ли он и сам каких-нибудь депеш о себе и о политическом положении. Колчак когда-то был в довольно близких ко мне отношениях и всегда выражал мне свою симпатию и уважение. Юденича он совсем не знает лично. Но скажет ли ему что-либо в пользу Юденича мое «полное с ним согласие»?
С другой стороны, Колчак вызывает к себе лиц ему известных и которым он верит: Бахирева, Развозова{220}, Черкасского{221}, Беренса{222}. Моего имени в списке нет. Отчего? Потерял ли я свой удельный вес в глазах Колчака, или просто он думает, что я уже подох [101] или подыхаю. Он должен знать со слов Тимирева{223}, что я очень болен{224}.
Все-таки мне немного это огорчительно. Смирнову я написал, не удержался: «Неужели моя служба пропала даром и я никому не нужен? Совесть моя спокойна! Впрочем, Вам виднее!»
Другая телеграмма Смирнову: «Ко мне обращается многочисленная группа морских офицеров и просит переправить их на фронт Колчака. Сообщите, скольких человек могу отправить на счет правительства?»
Наконец, еще Сташевскому о Кейзерлинге, который служит у англичан агентом Германии и просится тоже к Колчаку. Я сообщил о сем и о том, что фактов его измены у меня нет, а просьбу его я отклонил.
В Société с Марусей, в 4 часа. Передал Лодыженскому пакет. Поблагодарил его за оказанную нам помощь. Не сомневаюсь, что он разделает нас, меня в частности, под орех и в Стокгольме, и у Ал<ександра> Вас<ильевича>{225}. Да может и за дело!
Считаю, что неудобно лишь руководить (?){226} морскими (?){227} организациями (?){228}и не подать пример самопожертвования. Дали теперь расписку, которую требует «старший начальник», приглашающий желающих записываться в войска против большевиков, расписку в том, что они согласны служить в любой должности до рядовых включительно.
Правда, у меня много шансов, что рядовым я не буду, но я могу оказаться взводным, и для меня случайность эта так же велика, как для какого-нибудь лейтенанта оказаться в рядовых.
Расписка эта требуется, чтобы выделить боеспособный элемент, а то многие регистрируются с оговорками. Согласен на нестроевые должности, согласен быть только артиллеристом. Говорят: <1 нрзб>, покупают офицеров. Вот и действуй делом!
Я, между прочим, дал некоему Пиотровскому{229}, лейтенанту и летчику, 50 марок. Он жаловался на эксплуатации в общежитии. Все может быть. Теперь хлеба куплю, сказал он, получив мою маленькую помощь.
Говорят, в Ревеле переворот, падение министерства. Говорят, поэтому Волконский отложил свою поездку в Эстляндию. Тут бы и ехать. [102]
Говорят, Архангельск взят Совдепией. Что-то уж очень скоро, но... может быть, взят «изнутри», может быть, союзнические войска не хотят драться.
Если бы не большевики, я бы радовался, но увы! В том и трагедия, что с большевиками честные люди идти не могут и поэтому их победы не русские победы, не наши победы.
Стачки в Англии, <1 нрзб> в Португалии, Украина, Принцевы острова, черт в ступе.
Так плохо себя чувствовал, что вызвал П. В. Вилькена (он, слава Богу, вернулся) и передал ему все дела, на день, на два, а сам лег в постель.
П<авел> Викт<орович> мне рассказал, что его поймали за 4 версты, на море, два белогвардейца на хорошей лошади и легких санках, догнали его, обстреляли и принудили вернуться.
Там в карантине сидели наши офицеры, Климчицкий{230} и Зимницкий{231}, которым грозили чухни выслать в Совдепию, а с ним, Вилькеном, сидел красноармеец совдепский, которого финляндская разведка поймала под самым Кронштадтом и... привезла зачем-то. Идиоты!
Нас выселяют в Гангэ! Кому-то понадобилась наша квартира. Выселяют, несмотря на обещание губернатора оставить до июня. Русские совершенно вне закона, совершенно бесправны! Это возмездие за грехи России, но мне-то от этого не легче.
Пришлось вставать с постели, пришлось поехать к Streng'y, чтобы взять у него свидетельство о том, что я болен и выселение меня мне... вредно.
Потом поехал в Société и имел разговор с Данилевским и Покотиловым (адъют<антами> Юденича). Оба они сказали мне, что есть условия с Маннергеймом о том, что по ходатайству Юденича нужные ему люди оставляются. Обо мне ходатайство имеется.
Милый наш Верчик нас напугал: вечером вдруг t y нее поднялась до 39,9, что-то желудочное, с болью и судорогами ног. При этом небольшой, правда, бред и подавленное настроение; казалось ей, что ее сажают в тюрьму и т. п. Как ни старались мы не тревожить детей нашими тревогами, все же они замечают их и не могут оставаться равнодушными. Они волнуются и вопросом о насильственном переселении, которое нас ожидает, слышали, вероятно, <2 нрзб> уколы и рассказы о том, что чухни сажают офицеров в [103] тюрьмы, и вот, когда у Верушки сделался жар, все ее бессознательные мысли и сказались в <1 нрзб> бреда.
Но она уже давно беспокоила меня своим видом; была бледна, слаба, несколько дней тому назад попросила, чтобы ее положили в постель, но при этом была весела и деятельна: целый день распевала и танцевала.
Был доктор Cipping (?). Ничего не мог сказать определенного, желудок...
Температура у Веры все та же: 39,5. Легкий бред. Был доктор Cipping (?), выслушивал: в легких, слава Богу, ничего.
П. Н. Бунин был так любезен, что взялся хлопотать по второму прошению, которое мы подали об оставлении нас в Гельсингфорсе. По его словам, это вопрос 10 марок, которые берутся канцелярией губернатора за переписку прошения и перевод. Здесь половина идет Мотикайнену, правой руке Яландера, а другая приказчику. При этом невольно думается: не попадает ли что-нибудь из этих 10 марок и Яландеру! Все может быть! И это страна, которая гордилась всегда свой культурностью, своей законностью. Поставить целую категорию обывателей вне закона, чтобы брать с нее взятки. 10 марок! Просто не верится. Наши бы, конечно, взяли бы не 10 марок. Чу<х>ны берут теперь не по чину!
Юденич был с визитом и не застал. Я был в аптеке, а Маруся отдыхала после бессонной ночи у Верочки. Открыла дверь тетя Маруся и говорит, что Юденич конфузился и произвел на нее впечатление застенчивого человека. Жалко, что он так неудачно нас посетил.
Пока готовили в аптеке лекарство для Веры, я забежал в <1 нрзб>. Масса русских книг, очевидно выброшенных на рынок нуждающимися русскими. Между прочим, два тома Клаузевица с надписью лейтенант Чаплин{232}. Я бы очень хотел иметь Клаузевица в своей библиотеке, но... было бы неблагоразумно покупать его, да и вообще что бы то ни было. А стоит он 25 марок.
Да и к чему мне, в конце концов, «военное искусство» в настоящее время! Мир и Лига!
Пройдут еще месяцы и придется и нам с Марусей продавать и «Русскую старину», и «Военную энциклопедию», и все, что лежит сейчас в черном шкафу, что меня радовало и чем я гордился.
Боже мой! Боже мой! Как мне грустно! [104]
А Верочке легче стало и вечером t нормальная. Слава Богу!
Как страшно! t° y Веры опять поднялась утром: 38,2. Не тифозное ли это что-нибудь? Но хотя она не ела ничего уже два дня, она сейчас весела.
Приходят ко мне много народу с просьбами содействовать оформлению в Гельсингфорсе, для чего нужна, как это ни странно, моя рекомендация в общественный комитет (как это ни странно потому, что меня самого выселяют), или для отправления к Колчаку, или для получения пособия, или для ориентировки.
Я был в канцелярии и просидел там до 12 ½ часов. В канцелярии пристроился Юрисон, обложился бумагами и, чувствуя себя в привычной обстановке, кажется, относительно счастлив.
Виделся с Балицким. Говорил ему, что «Сев<ерная> жизнь» не может быть названа газетой русского населения, на что она претендует. Все, чем живет русское население, все его тревоги, волнения, печали и радости обходятся молчанием. Печатаются идиотские, пошлые, вульгарные, ни для кого не нужные и непонятные фельетоны Каротаева (?) (Ляцкого), восхваляется «рыцарски великодушная, давшая приют русским Финляндия», которую другая газета называет уютной, вкусной (?) и т. п. и которую русское население начинает все больше и больше ненавидеть за ее притеснения, издевательства, некультурность, взяточничество, сумбур в делах и т. п.
Балицкий уверял, что газета не имеет никаких оснований бояться, что ее закроют, и подлизывается, так сказать, от глубины лакейских чувств.
Вечером, мы только что кончили обедать, комнаты наши осветились ярким желтым светом. Затем послышался глухой удар. «Воля, Боже! Погляди, что это такое», — закричала Маруся из столовой. Я был в этот момент в кабинете. Первая моя мысль — бомбардировка. Это один из дредноутов выстрелил залп 12''{233} по рейду. Но, подбежав к окну, я увидел огненный столп над островом не то Лагерным, не то Опасным{234}. Облако черного дыма ползло по небу в нашу сторону. Слышались как бы глухие выстрелы, и над островом сверкали зарницы. Я понял, что взорвались склады с боевыми припасами. Целыми снопами ракет кидались в воздух снаряды, летели сверкающие обломки чего-то, может быть, бочки, может быть, доски... [105]
Мы перешли сперва даже в кухню, чтобы быть защищенными со стороны взрыва стеной, но скоро я уговорил Марусю вернуть их в комнату. Конечно, можно было ожидать еще взрывов, но никакая стена не могла бы защитить нас от обвала или от снаряда.
В Брунспарке появились толпы народа. К нам пришли А. О. Павлов и П. А. Крац. Они рассказали, что в городе разбиты в некоторых домах окна. У Талберга (?), на Александровской вылетели из третьего этажа 6 зеркальных стекол. В нашем доме тоже разбиты окна, внизу, у <1 нрзб>.
Будут говорить: покушение красных, покушение русских... На самом же деле, конечно, недостаток наблюдения. Как бы не взлетел форт Александровский, там колоссальное количество динамита от артиллерийских работ и пироксилина.
У Верочки ночью повышенная температура. Она похудела, бедняжка, а Маруся измучилась и изнервничалась.
Мы погуляли утром по льду, хотя мороза уже нет и ходить по снегу неприятно, скользко и мокро.
Днем были у Вилькенов. Очень мне нравится их семья.
Но за время нашего путешествия к нам заходили; был, между прочим, Горбатовский. Я жалел, что он нас не застал, т. к. мне хотелось бы поговорить с ним наедине, а то мы видимся только в компаниях.
Я хриплю.
Все тает, все грязно, все скучно!
Видел графа Шувалова, который только что провел два дня в Петербурге. Привез оттуда княгиню Палей. Рассказывал, что Петербург совершенно мертвый город. Все магазины закрыты и забиты досками. На улицах мерзость запустения. Еще на Невском видишь кое-где народ, а другие улицы пусты. Ночью постреливают. Публика ждет освобождения от англичан, от финляндцев, достоверные свидетели уверяют, что разъезды англичан уже в Гатчине и т. п.
Продовольствие как будто бы легче. Можно достать от мешочников муку, мясо. Но мука пуд тысячу рублей и т. п.
Объявлена мобилизация до 50-летнего возраста. Красная армия, очевидно, удвоится численно, но будет ли сильнее? [106]
Хлеба не хватит на нее, и не потому, что в Совдепии хлеба нет, а потому, что транспорт в ужасном виде.
Но в Обуховском заводе работают две мастерские, вагонная и пушечная. Снарядов не выделывают, не работающие мастеровые продолжают получать жалование.
В связи с объявлением мобилизации начался опять террор, обыски по квартирам, обыски и аресты на улицах. Ищут офицеров, уклоняющихся от службы. Солдаты тоже от службы уклоняются, но их не разыскивают. Слишком их много...
В<еликие> князья{235} расстреляны (вернее, пристрелены) по ордеру Чрезвычайки, подписанному Скороходовым (это не псевдоним) и каким-то 18-летним жиденком Луговым. Прикончили несчастных красноармейцы Благовестов (?) и Соловьев.
Вместе с В<еликими> князьями убит какой-то англичанин, фамилию которого никто не знает. Он сидел вместе с ними в Петропавловской крепости.
Был у меня лейтен<ант> Алексеев{236}. Он тоже побывал в Петрограде. Он рассказывает, наоборот, что Троцкий очень заигрывает с офицерством. Что в Москву отправили список офицеров, которых предполагается выпустить из тюрем. Бахирев в числе этих офицеров. Бахирев очень слаб, никуда не хочет ехать. Голодает. Его хотели обманным образом освободить, переведя первоначально в Арестный дом, но он очень разнервничался и отказался.
Может быть, заподозрил провокацию и испугался.
Беренсу предложили, от имени Колчака, ехать в Сибирь. Он сказал, что, если приказывают, он поедет, но лично не хотел бы.
Развозов тоже не хочет ехать (у него семья), но предлог его — оказаться на месте, когда произойдет переворот, и Алексеев говорит, что Развозов хочет наблюдать за поведением офицеров. Не похоже это что-то на Развозова.
Алекс<андр> Владим<ирович> просит перевести на его имя хоть немножко денег, чтобы подкармливать офицеров, ну Бахирева например, который, выйдя больным из тюрьмы, не будет в состоянии добывать себе хлеб.
Я буду просить Юденича и сам лично отдам сколько могу из «остатков непр<икосновенного> капитала».
Соловьев мне передал, что во французском> консульстве получена телеграмма, согласно которой я могу отправлять через консульство, в Стокгольм, по адресу A. Medard пакеты. [107]
Я сообщил об этом Горбатовскому и Данилевскому и вечером получил пакет для пересылки Колчаку.
День Асиной свадьбы. Что-то она бедная, бедная? Что-то ее детки? И Ваня{237} бедный. Слышал я, что Саша Пилкин едет через Финляндию в Ревель, приглашенный Овчаровым, Слепневским, <1 нрзб> в качестве директора. Овчаров этот каналья из каналий. Он действует, как мне говорили, всеми средствами, законными и незаконными. Правление у него в кулаке, и он водит его за нос и называет «своими людьми». У Овчарова половина акций <1 нрзб>, и он понять не может, как ему смеют сопротивляться. Поэтому независимость порядочных людей, Вани, Чернецкого{238}, заставляет его скрежетать зубами.
Но Саша! Ведь он юрист, ведь он и мог бы и должен бы был разобраться. Может, и разберется еще, но Ваня его называет предателем.
А Овчаров называет Ваню большевиком. Человек, который не смеет под угрозой расстрела приехать спасать семью в Петербург — это большевик, а люди, живущие благодушно под большевицким режимом, получающие разрешения на выезд в Финляндию, — они кто?
Овчаров рассчитал весь завод, и люди, потратившие последние средства, чтобы выехать в Ревель, как, напр<имер>, Феодор Воин<ович>{239} и Мария Павловна{240} Римские-Корсаковы, выброшены на улицу. Завод, по-видимому, считает себя свободным от всяких обязательств.
Был во франц<узском> консульстве, чтобы передать пакеты для отправки курьером в Стокгольм Г. Д. Самсонову по адресу légation francaise{241} A. Medard. Меня принял консул или заменяющий его Poireau (?). Обещал, как только получится пакет на мое имя, немедленно сообщить мне.
Квартира наша очень скромная, но... симпатичная, с чудесным видом из всех окон на море и рейд, солнечная, теплая, нравится не только нам. Ее хочет занять губернатор{242} Яландер. Его жена, не знаю которая, первая или вторая, у него их две, звонила Марусе и говорила, что «по ее сведениям» нас должны выселить и потому она просит (!) передать ей квартиру. Сегодня это уже ультиматум [108] самого Яландера. Нам дается отсрочка до 1 мая, но отсрочка эта последняя. Нельзя, сказал губерн<атор>, чтобы русские жили в квартирах, которые нравятся финляндцам. Переговоры велись через домохозяина.
Кровь кипит! И это нация, которая так хвалилась всегда своей культурностью и уважением к закону{243}.
Обратился ко мне некий Павлович. Это простой русский мужичок, кажется, кочегар на комме<рческом> пароходе в былые времена. Ему приказано полицией выехать в Петербург. «Ведь меня, Ваша милость, сейчас же возьмут в Красную армию», — жаловался мне бедняга. И срок завтрашний день, ничего не успеешь и сделать.
В «Управлении» Горбатовский сказал, что денег будто бы найдено сто пятьдесят миллионов. Необходимо три элемента для нашей операции: деньги, люди, база. В самом тяжелом положении третий элемент — база. Ни финляндцы, ни Эстляндия нас не пускают формироваться. Право, приходится желать, чтобы большевики начали их колотить, авось тогда они образумятся.
Был с Вилькеном с визитом у Карташева, но не застали его дома. Любопытно бы увидеть, что это за человек. Статьи его мне нравятся.
Уехал Богданов{244} с докладом. Я ему дал 225 марок, которые ему присудили выдать в виде <1 нрзб>, но только после 15-го. Он дал мне расписку.
Верчик все еще болен, все еще у него жар. Похудела она, бедняжка, и побледнела. Боюсь я за нее ужасно.
В 1 час я был у Юденича. Я ему доложил, что Алекс<андр> Влад<имирович> Развозов, имея на своих руках две семьи (свою и Старка{245}), поддерживает и подкармливает сидящих в тюрьмах офицеров, Бахирева и других, умирающих с голоду. Он просит перевести ему некоторую сумму денег, т. к. средства его приходят к концу. Я предложил подписку и сказал, что из тех грошей, которые у нас с женой еще есть, мы подпишем... я хотел сказать тысячу, но Юденич прервал меня: деньги найдутся, их надо найти. Ну, слава Богу, только бы не терять времени. [109]
Я его спросил насчет Четверухина, который прошлый раз заявлял мне: теперь ген<ерал> Юденич вполне убежден в моей добропорядочности. «Нет, не убежден, — ответил мне Юденич, — до меня доходят из Петрограда, через некоего морск<ого> офицера Шварца{246} (есть такой) слухи о каких-то темных проделках Четверухина». Но ведь это опять-таки только слухи пока. Во всяком случае, Четверухин ненадежен.
Потом Юденич сообщил мне, что ген<ерал> Арсеньев, назначенный им н<ачальни>ком Сев<ерного> корпуса, вошел без его ведома в сношения с финл<яндским> правительством на предмет формирования русских отрядов и вербовки добровольцев и что он, Юденич, отрешил Арсеньева от командования.
Я согласен с Юденичем, что поступок Арсеньева большая наглость и что с ним поступлено по заслугам, но вместе с тем я высказал ему свое мнение, что Арсеньев был поставлен в ненормальное положение тем, что «Управление» под начальством Горбатовского работало без всякой с ним связи. Юденичу, кажется, не понравилось мое замечание — рассердился (?).
Но в самом деле, фронт должен «превалировать над тылом, флот должен командовать портом». Естественно, что Арсеньев должен был иметь хотя бы влияние на ход дел в «Управлении».
Я лично думаю, что Арсеньев провокатор и попросту желал создать предлог для того, чтобы не командовать на фронте.
Хороший солнечный, морозный день, но я еще вчера раскис. t° моя поднялась вечером до 37,7° и сегодня утром 37,3°. Только и хватило меня на три месяца после года лечения! Теперь месяцы потребуются, чтобы t° спала... если только она спадет. Я лег в постель.
Были Юденичи, пили чай. Они застали у нас Лушкова, которого я представил им как «красу и гордость морской артиллерии». Лушков только что вернулся из Ревеля.
Мне пришлось, конечно, встать, и t° моя поднялась.
Юденич слушал с интересом рассказы Лушкова о Ревеле. Там плохо, конечно. Балахович начал наступление на Псков, но денег у него нет, ему пришлось даже устраивать «танцевальный вечер», чтобы собрать кое-какую сумму.
Около двух тысяч финляндцев нанялось к одному из русских отрядов (Бибикова). Это по преимуществу те люди, которые не [110] удовлетворялись защитой границы, а хотели идти дальше, ...чтобы грабить вероятно. Но финляндское командование встревожилось и... произвело, в Ревеле, среди русских офицеров, повальный обыск с целью обнаружить вербовочные бюро.
Наши моряки действуют плохо! Не выносят вшей, не любят спать по 30 в одной халупе и т. п. Они хороши, когда действуют своей организацией, отдельно от сухопутных, на каком-нибудь броневом поезде, в подрывной партии...
В Ревеле есть бронир<ованный> поезд. На нем действует Володя Домогацкий{247}.
Лушков проектировал организацию бр<онированного> поезда на широкой колее, для наступления. Материалы есть, но Лайдонер, главноком<андующий> сказал ему: «Дайте независимость, и тогда получите поезд». И это говорит русский офицер?! Нет хуже ренегата! Неужели не настанет момент, когда ему припомнят его слова. Ему, и Яландеру, и Хилениусу, и тысяче другим!
Я старался отвести разговор о большевиках на другой пример. Очень уж надоели обычные рассказы о Петрограде, о Зиновьеве и т. п.
Говорил с Юденичем о Москве, он москвич, Алекс<андра> Ник<олаевна> Юденич из Ташкента. Говорили о Кавказе, на котором большей частью прошла служба Юденича. Он рассказывал, как горные лошади спускаются с гор, сидя на задних ногах, как собаки...
Говорил о море; признавался, что его не любит.
В постели. t° 37,8. Головная боль, слабость, ломает ноги и руки. Маруся вызвала Стренга. Он говорит, инфлуэнция на желуд<очной> почве (паротиф). Я был бы рад, если бы это было так, но очень, очень сомневаюсь. Думаю, что у меня crise de surmenage{248}.
Приходили Дараган и Полушкин и еще кто-то.
Дараган приходил советоваться о пром<ышленном> комитете. Дело в том, что часть денег за проданную олифу передали в порт для удовлетворения протестов должников. К<оманди>р порта Павлов передал эти деньги для уплаты по аттестатам чиновникам и офицерам. Но денег не хватило, кроме то<го>, деньги царские, и на размене их чиновники сильно теряют. Отсюда неудовольствие, обвинения, сплетни и слухи. Посоветовал написать объяснительную записку Юденичу. [111]
Я все еще лежу, и верно буду долго лежать. Ряд недоразумений: утром позвонил Покотилов и сказал, что есть пакеты, которые он пришлет мне. Приняла тетя Маруся. А затем вечером позвонил Данилевский и встревоженно осведомился, почему не присылают пакеты, пришедшие, по его сведениям, на имя Юденича и которые Юденич ждет не дождется. Невольно пришло в голову, что Покотилова не поняли и что он говорил о том, чтобы послали за пакетами в консульство. Надо было отыскать Poireau (?). Звонили всюду, вызвали и Алексеева, и Лушкова. Маруся с Лушковым ездили к Madame Bertin, надеясь застать у них Poireou. В конце концов выяснилось, что никаких пакетов во франц<узское> консульство не приходило, что даже курьер из Стокгольма не приезжал еще, а у Покотилова действительно имеются пакеты на мое имя, но он привезет их только завтра.
Вот и лежи в постели! Я целый вечер провел на ногах у телефона.
Горбатовский был так любезен, что зашел сегодня узнать о моем здоровье. Мы его поили чаем, и он просидел у меня два часа. Говорили и о делах «Управления», и о политике конечно, без этого нельзя, и о войне, и об армиях, английской, немецкой, французской и русской, и о воспитании тоже английском, немецком, французском, русском. Горбатовский высоко ставил солдата русского и солдата немецкого; низко ставил французского и, главное, английского солдата. Высоко ставил воспитание англичанина и немца и низко воспитание русского и француза.
Я кое-что возражал. Говорил, что воспитание — это даваемый пример. Воспитывать можно показом, а не рассказом. Что же и как воспитывали немцы за последние 40 лет. Мы видим страшную грубость, цинизм, силу на первом месте, а права на последнем. Все это было внушено им «воспитанием». Горбатовский указывал, что он различает государственное воспитание и воспитание домашнее. Но кажется, оба эти рода воспитания в Германии были тесно связаны.
Потом мы спорили относительно Франции. Я доказывал, что Франция удивила мир, что «легкомысленные французишки», как их третировали русские, вынесли на себе главный удар Германии, вынесли 4 года сидения в траншеях, подход неприятеля к самому Парижу, бомбардировку Парижа и т. п., не дрогнув, не потеряв [112] сердца, и это, несомненно, результат воспитания француза и французских солдат.
Мне понравилось то, что Горбатовский говорил о русском солдате, который почти невооруженный защищал Россию. «Русский солдат — это святой!» — сказал Горбатовский. Но как виноваты перед этим святым!
Потом Горбатовский говорил о Гучкове. Кажется, при Гучкове он был лишен командования. За что? Не знаю. Верно, запретил носить какие-нибудь красные банты. По его словам, Гучков недюжинная личность, по его словам, Гучков желает возвеличения России, но желает его... для себя; может быть первым президентом Русской республики. Я сказал ему: Гучков убит, но он не поверил: «притворяется, спрятался.......
Горбатовский человек, в котором еще много жару.
Вчера получил из консульства два пакета на имя Юденича (très urgent{249}). Это от Колчака. Отправил их ему с Лушковым.
Разговор о регистрации. Сейчас для того, чтобы получить помощь от <1 нрзб> комитета, требуют расписку о готовности служить на всех фронтах и во всех должностях. Предполагалось, что все зарегистрированные дадут такую расписку; в результате же эту расписку дают только те, кто желает получать пособие, т. е. обремененные семейством старые капитаны.
Когда обсуждался вопрос о подписке, я говорил Горбатовскому, что как бы не вышло, что капиталист покупает офицерскую кровь. Он тогда очень на меня рассердился.
Я лежу, и t° моя все 37,7. Говорят, инфлуэнция, паротиф. Один я знаю, что чахотка.
Опять пакеты из консульства на имя Юденича, Данилевского, Виттенберга, Ляцкого, Сукина, Архипова.
Доставил опять милый Лушков.
Звонил по телефону... Шишко. По его словам, его вызвал Юденич и предложил состоять при нем. Я принял к сведению, но позвонил Горбатовскому и попросил его выяснить, во избежание каких-либо недоразумений, какие будут функции у Шишко. Не моего романа этот офицер. Правда, он отличился, но какая гордость, какое польское чванство. Он не хвастается, но с утрированной [113] скромностью говорит, что готов идти солдатом. Вилькен тоже готов идти солдатом, и многие другие готовы и вовсе не считают эту готовность за что-то еще невиданное в этом мире. Ку-ка-ре-ку!!
«На что и как меня использует ген<ерал> Юденич?» — спрашивал меня Шишко. Он, очевидно, думал, что ген<ерал> Юденич специально ради него начнет операцию против Петербурга, чтобы дать ему место.
И сейчас он говорит: «Ген<ерал> Юденич меня вызвал и предложил...» А я знаю, что он несколько раз был у Юденича и говорил ему о своем тяжелом положении... Между тем, хотя правда, он не получал жалованья с августа 1917 года, но семья его прожила не продавая до настоящего времени и он жил все-таки на всем готовом это время и приехал из плена, привезя купленную где-то, кажется в Копенгагене или Либаве, провизию. Потом просил вспоможествования, получил какие-то 600 марок, а между тем жена его вчера звонила Марусе и с гордостью сообщила, что решилась, наконец, начать продавать мебель и что ее спальную оценили в... 50 тысяч. А Юденич ввиду его стесненного положения положил жалованье 1200 марок.
Вот вам и орел! Нет, он мне не нравится, несмотря на свою пресловутую «твердость».
На днях приходил к нам финляндский полицейский и объявил, что... «завтра... фью!.. уезжайте».
Как фью!.. Как уезжайте? Адмирал имеет разрешение до 1 мая!
«Адмирал здесь... Андра фью... Завтра, уезжайте...»
Звонили по телефону, вызывали полицию, объясняли, просили, вели переговоры, выяснили, что... недоразумение. Это по первому прошению фью, а по второму можно остаться до 1 мая.
Но только каковы нравы? Одна часть семьи фью, другая может оставаться.
Сегодня дали, наконец, бумагу из полиции: разрешено остаться... до 1 марта. Маруся в страшном волнении, и я ее понимаю... Ужасно, что на ней лежит вся тяжесть хлопот. Но в чем же дело? Оказывается, несколько времени тому назад меня спросил Юденич: обеспечены ли вы пребыванием здесь? Нет, не обеспечен. Хотите, я замолвлю за вас словечко? Очень буду признателен. У Юденича было, по-видимому, соглашение с министром ин<остранных> дел Энкелем, что финл<яндское> п<равительст>во не станет выселять тех, кто ему нужен. Юденич приказал написать бумагу [114] о Горбатовском, обо мне, о Виттенберге, Буксгевдене. Данилевский написал... в обществ<енный> комитет... а комитет, т. е. Фену (?), написал «бумагу» от себя, ни слова не говоря об Юдениче, о том, что за нас просит Юденич. «Бумага» пришла не к Энкелю, а к Яландеру, а тот... черкнул: до 1 марта.
Встревоженная Маруся позвонила к Юденичу. Ни его, ни Алекс<андры> Ник<олаевны> не было. А через час Юденич приехал к нам. Ему рассказали, в чем дело, напоили чаем, накормили пирогом и попросили, если не удастся самим устроиться и сговориться, помочь нам.
Поговорили о делах, но ничего нового я не узнал. Я лежал в постели, когда был Юденич.
Приезжал Кнюпфер. Его тоже принял в постели. Он довольно оптимистически смотрит на положение дел в Эстляндии. Он уверяет, что в глубине души эстляндцы, благоразумные эстляндцы, все уверены, что Эстляндия войдет в будущую Россию. Независимость для них только временный лозунг. Черт их знает! Не разберешься по одним разговорам и рассказам. Я знаю только одно, что, когда стремишься к важной цели, надо действовать. Чтобы свалить большевиков, можно даже дать (?){250} независимость Эстляндии, надеясь, что жизнь в дальнейшем естественно образует этот вопрос. Если Эстляндия не может быть независимой, то она и не будет. А может ли народ в несколько сот тысяч сохранить свою самостоятельность. Не слишком ли она дорого будет ему стоить?
Для России весь вопрос заключается в доступе к морю. Если эстляндский народ преградит России этот доступ, она всей своей мощью будет стремиться разрушить преграду. Этого ли хотят?
Маруся была у губернатора Яландера. Он принял очень сухо, торопился и назначил прийти послезавтра, в понедельник. Конечно, мне обидно, мне тяжело, что моя жена должна вести переговоры с разными хамами... тогда как я лежу.
Кнюпфер мне сказал: надеюсь, что у вас инфлуэнция. «Конечно, инфлуэнция», — ответил я. Но на самом деле просто ухудшение и... большое ухудшение. Так, как я кашляю сейчас, я не кашлял с... марта 18 года.
Хорошие стоят морозы! Доходит до 14°R часов в 9 утра. Ночью, значит, еще сильнее. Я сплю с открытыми окнами. [115]
Был у меня некий фон Нерике, капит<ан> 2 ран<га>{251}. Он женат (как и Яньков{252}) на сестре Элленбогена{253}, известного вора, шпиона и провокатора лейтенанта флота. Но сам Нерике симпатичен. Когда-то он имел, на «Богатыре» кажется, историю, если не ошибаюсь, по пьяному делу. Ему пришлось уйти; ушел он в Артил<лерийскую> академию и вернулся уже образованным офицером, который, несмотря на свою шляповатость, выделялся среди товарищей (без кавычек). Теперь он пришел проситься к Колчаку. Я ему сказал, что посылаю список всех здесь находящихся офицеров. Как Колчак выберет, тот и поедет.
Потом был у меня Дараган. Ему пишет Троцкий-Семенович дерзкие бумаги, предлагая ему, главноуполномоченному <1 нрзб> комитета, прекратить свою деятельность, дать отчет и т. п. По какому праву? На основании каких полномочий? Неизвестно! Он сейчас интендант у Юденича. Интендант или министр снабжения. Держит себя, конечно, как министр, и даже как премьер-министр, как все они, комитетские, себя здесь держат. Карташев недаром говорил, что все они себя воображают будущим правительством, не подозревая, очевидно, что сейчас в России осталось и продолжает работать много выдающихся деятелей, гораздо, может быть, более подходящих на роли министров.
Этот Троцкий-Семенович (выше строки автором исправлено: «Сенютович». — Примеч. публ.) хочет централизировать в своих руках всю власть «по снабжению», но ведь этого хотели всегда и интенданты.
Дараган пойдет к Юденичу и доложит ему, что пром<ышленный> комит<ет> является общественным учреждением, имеющим свой устав, и что нельзя с ним так обращаться, как обращается Троцкий.
Да ведь и правда, на все есть <1 нрзб>. Может быть действительно обществ<енные> учреждения сейчас не имеют корней, но их следует <1 нрзб>, а не <1 нрзб>, т. к. при первой возможности они пустят корни.
Много народу у Маруси: Ляцкий, Белобородов, Томилин (?), Вилькен, Зигрид Алексеевна.
Неожиданно приехал Ваня. Он постарел, поседел, но та же в нем неукротимая энергия. Хочет ехать в Париж к Шнейдерам, чтобы спасать, как он говорит, завод от Овчарова, короля шантажистов (?). По его рассказам, этот Овчаров, когда-то лакей какого-то [116] артилл<ерийского> ген<ерала> во время войны был у своего барина посредником по заказам, делился с ним взятками и нажил большие деньги. По асскольскому (?) счету за ним значится (?) 800 тысяч на 8 миллионов акций, и вследствие пассивности правления сделался фактически хозяином завода. Правление у него на жалованье, и все делает, что хочет, т. к. заставил себя выбрать директором-руководителем. По мнению Вани, незаконно, т. к. общее собрание не уполномачивало на это правление.
При попытке бороться за нужды (?) завода, до которых Овчарову нет дела, т. к. ему важно только сорвать побольше денег, Овчаров сместил Ваню, сместил Чернецкого, посадил туда плута Лаврова (?). Хотел продавать станки и т. п. При этом он не стесняется прибегать к всевозможным средствам, доносам, утайке документов и т. п. Выставил немцам Чернецкого предводителем большевиков в Ревеле, намеревающимся поднять восстание, засадил его в тюрьму, откуда Чернецкого насилу выпустили. Прямо кинематограф. Ив<ан> Алекс. борется с ним, и не за себя, а за завод, который ему дорог, который был создан при его участии. Если Шнейдеры не откажутся от этого дела, то он надеется победить Овчарова и... кто знает, может быть, и победит. Право большая сила. Теперь он хлопочет о получении визы у французов, шведов и т. п.
Девочки в восторге от дяди Вани.
Кнюпфер был. Я его принял в постели, небритый, нечесаный. Он ничего не привез мне нового. Говорит, что старается смотреть оптимистически на дело, но... Суворов{254}, напр<имер>, отказался командовать Сев<ерным> корпусом, боясь, что соблазнит офицеров принять участие в деле безнадежном и нерусском. Что же! он прав в конце концов, и, в сущности, и я, принимая участие в «Управлении», в комиссиях и т. п., делаюсь ответственным за дело перед офицерством. Но ведь я, кажется, ничего не ищу для себя, ведь я не ради теплого места согласился все это делать! Ведь я ничего не получаю и ничего не приобретаю для себя, кроме разве кашля...
Приезжал Бурдин (?) с письмом от Лодыженского. Он является представителем Всероссийского земского союза. Лодыженский его послал ко мне, может быть, и из добрых побуждений, а может быть, и для того, чтобы придать себе значение. Бурдин этот ни к чему ни мне, ни я ему ничем не могу помочь. Он рассказывал, что [117] у Всеросс<ийского> земского союза имеются большие капиталы в Лондоне, что они хотят их вернуть, что у них еще грузы в Стокгольме (?), они хотят их продать ради общего дела, но... Троцкий-Сенютович, с которым он, Бурдин, говорил по этому поводу, отнесся очень сухо к предложению земского союза оказать делу какую-нибудь помощь и согласился только, чтобы ему передали деньги союза. Так, по крайней мере, выходит со слов Бурдина. Что же, все возможно и правдоподобно.
Сильные морозы!
Ваня имеет письма от Аси от конца января. Бедная, бедная Ася! Она сообщает, что деньги ее подходят к концу, что за две недели она истратила 10 тысяч рублей, что если бы она тратила меньше — дети ее умерли бы с голоду, что она пухнет от голода и холода, пухнут Алена (?) и Миша, а Вера и Костя худеют. Ася приложила письма детей. Верочка ничего не написала, я понимаю отчего. Ей тяжело было писать, а Костя написал письмо, и письмо это совершенно взрослого человека, хотя ему всего только 10 лет. Он тоже пишет о голоде, о холоде, о дороговизне и просит отца взять их к себе, в Ревель... Ваня был потрясен, я это видел. Да и все мы были потрясены...
Ася пишет, что у Сережи была ветряная оспа, что Костя... в <1 нрзб>. Аня туда едет к нему, зовет ехать Асю, и Ася хочет ехать...
Я не спал всю ночь!..
Развозов просил через Алексеева прислать ему деньги, чтобы подкармливать тех офицеров, которые сидят по тюрьмам и помирают с голоду. Подкармливать Бахирева, например.
Я обратился к Юденичу, и он, спасибо ему, прислал сегодня двадцать тысяч рублей 40-рубл<евыми> керенками. Обращусь к Алексееву для пересылки.
Приезжал Гирс{255}. Я вместе с Гирсом предавался воспоминанию, как мне пришлось на «Олеге» защищать его, Агапеева{256} и еще одного офицера, фамилию которого я не помню сейчас, от... может быть, даже от смерти и, во всяком случае, от отправки в Кронштадт. От этой участи я их спас, но мне все же не удалось спасти их от ареста, отправления пешком, под конвоем с крейсера на вокзал. Я думал, что эти офицеры имеют против меня зуб за то, [118] что я их не избавил от несправедливости команды, но сегодня Гирс, напротив, еще благодарил меня...
Он сейчас живет в Христиании, помощником агента Веймарна. Видел Алешу, уверяет, что Алеша не имеет дурного вида. Он его встретил на <6 нрзб.>. Обещал передать наши ему письма.
Забавно, у Гирса моржовая куртка, очень красивая, <1 нрзб>, прочная, непромокаемая, только, по его словам, собаки ее не любят и на него кидаются. Впрочем, наш Авеча слишком хорошо воспитан, чтобы обнаружить свои чувства. Он мирно и равнодушно посматривал на моржа.
Узнал, что в Эстляндии, на фронте, в большевицких полках, деньги печатаются на полковой машинке, сколько надо для полка... тысячи по две на человека.
Был Саша Пилкин. Длиннейший разговор с ним и с Ваней. Саша держался очень уверенно (?), а Ваня горячился, но Ваня живой человек, а Саша человек в футляре. Я дирижировал прениями, удерживая Ваню вовремя и напоминая ему факты, которые он позабывал в жару полемики. Саша все же был смущен Ваниными рассказами и разоблачениями Овчарова. Его самолюбие было задето, когда я ему передал, что Овчаров называет его «своим человеком». «Это компрометирует только его», — сказал Саша. Да, если он прав, но если не прав...
Но какой он самолюбивый и самодовольный, осторожный и щепетильный человек. И все же он Пилкин, и мне больно видеть, что он такая тряпка. Я пугал его, что Овчаров втянет их всех в уголовщину.
Услышал от него о смерти Манечки Штакельберг, о том, как ее хоронили в Петрограде. Ужасно! Я чувствую себя глубоко виноватым перед Маней, и перед ее стариками, и перед Шурой, моим крестником. Увижу ли я его когда-нибудь? По теперешним временам chi lo so{257}!
Но как я еще болен, как кашляю, хотя и на ногах.