Оскулотация д<октором> Бунсдорфом. Как ни странно, но он нашел, что сейчас мне лучше, чем месяц назад, и лучше, чем два месяца назад. Хрипы слабые и выше, чем прежде. Я думаю, что это случайность. Перед осмотром я эксперторировал (?), и вот, ему кажется, что лучше. На самом деле этого не может быть. Я кашляю, плююсь сейчас больше, чем месяц и чем два месяца назад. У меня t° выше. Я чувствую себя слабее. Наконец, я ощущаю легкое, особенно левое на большей поверхности, чем прежде. Конечно, мне хуже. Оценив все обстоятельства, я могу сказать следующее: правое мое легкое в том же состоянии, в каком оно было, когда я прибыл в Numneela (?), разве чуть получше, левое легкое задето, и болезнь в нем развивается. Когда я сюда приехал, в нем или ничего не было, или чуть развивалось.
Мне противно столько говорить о своей болезни, о себе, на всех страницах этого дневника-журнала. Но что у кого болит... и т. д. А у меня наболело за этот год. Тяжело дышать не полной грудью, тяжело вечно чувствовать на груди камень (и на душе тоже). Противно плевать и кашлять, чувствовать себя проказой. Если бы я был холостой, я бы выработал в себе легкое и веселое на вид отношение к моей болезни. Но сейчас не могу этого.
Приходил ко мне только что приехавший сюда больной, некий финляндский швед Alexahder Diehl. Совсем еще молодой человек 23 лет, весьма живой и франтоватый. Он представитель какой-то [54] писчебумажной фабрики. Жил почти все время в России, в Петербурге, Москве, Киеве и, по-видимому, сохранил о России приятное воспоминание. Главным образом, кажется, о театрах, операх и т. д. Но рикошетом это передается и на его отношение вообще к русским. Он сравнивает их с финляндцами, и сравнение это не в пользу последних, по его словам эгоистичным, грубым, малоинтеллигентным. «Разве можно сравнивать интеллигенцию Финляндии с вашей?» — говорил он.
С увлечением настаивал на том, что будто бы повторение восстания красных в Финляндии невозможно. Что «белая гвардия», именно гвардия, а не армия, теперь вооружена, многочисленна и организованна. В нее входят главным образом крестьяне, которые якобы твердо решили не допустить новой рево<люции>. Очень уж юн этот швед, и заключениям его, может быть, и нельзя доверять.
Рассказывал он мне о жестокостях их гражданской войны, которые он приписывает злобному характеру финнов. Он передал мне будто бы виденную им картину целой семьи, с малолетними детьми, пригвожденной топором (?) к столу их хижины. И у нас это могло быть, и бывало и почище еще этого. Темный народ всюду ужасен. Вернее — темные люди, так как жестокости, утонченные только по форме, проделывают, казалось бы, и более интеллигентные, а на самом деле тоже темные господа. Помню, как Типольт{79} рассказывал мне о смертных приговорах, выносимых во время карательных экспедиций в Прибал<тийском> крае{80}, мертвецки пьяными судьями, и которые ему приходилось приводить в исполнение.
Утром я на hall'e. Пасмурно, тепло, тошно. Прочел франц<узские> газеты, прочел немецкие. Какие события! Австро-Венгрия рушилась или рушится. Там анархия. Карл бежал в Венгрию. Кароли (?), недавно бывший в оппозиции и подстрекавший Венгрию отделиться от Австрии и объявить себя самостоятельной, теперь уже, по-видимому, глава правительства и вроде Керенского не может сдержать своеволия масс. Везде пожары, убийства, тысячи и тысячи дезертиров хлынули с фронта и бесчинствуют в стране. Наши думают, что это революция, а это такой же военный бунт разбитых неприятелем войск, какой и мы видели. Может быть, последствием всей этой мировой войны и будет революция, которая изменит строй, но сейчас еще нельзя сказать, что будет. (Далее вырезан текст объемом около 700 знаков. — Примеч. публ.) [55]
А в Германии, по-видимому, порядок, относительный, конечно. И войска их дерутся, и до сих пор еще ни одного неприятеля в немецкой стране. Удивительный народ. Может быть, даже не сегодня-завтра услышим о беспорядках не в немецкой армии, а у англичан, французов, итальянцев...
И все же немцы проиграли войну, теперь это уже несомненно. Австрия, Турция капитулировали. Всем теперь ясно или будет ясно завтра, кто начал войну и стоило ли ее начинать. Даже если Германия потеряет немного, все же она ничего не приобретет, не говоря уже о том, что она истерзана и обескровлена на многие годы.
В Вене совет солдатских и рабочих депутатов. Я невольно чувствую удовольствие. Но анархия эта, безусловно, на руку большевикам. t° в России, в большев<истской> России будет подогрета и владычество их, основанное на темноте народа, на дезорганизации интеллигенции, продолжится, а с ним продолжатся и анархия, произвол, жестокость, разрушение (Далее вырезан текст объемом около 1000 знаков. — Примеч. публ.)
Они закрыли газеты, уничтожили книгу, уничтожили самодеятельность общества, всех терроризируют, и отказаться от террора не будут в состоянии до самого конца, до своего конца. Значит, пока они у власти, культурная жизнь остановится в России. Они могут передавать сейчас книжные магазины, типографии и т. п. якобы в руки народа. Все это будет сейчас разграблено, растащено или будет влачить жалкое, казенное существование. А частной инициативе, частной предприимчивости будет положен конец. Я хотел бы только, чтобы сама жизнь положила конец существованию российской коммуны, а не штыки англичан или японцев. Я бы хотел, чтобы сами рабочие остановившихся сейчас заводов, крестьяне, не имеющие транспорта и не могущие ни купить хлеба из Украины или из-за Волги, ни найти нужных им продуктов (не все же удовлетворятся звериным образом жизни), мелкий торговый люд и т. п. сверг бы «тиранов» во имя тех 10 свобод, которые были возвещены в начале революции. Пускай сами русские разберутся в своих делах. Пускай разделятся по ту и по другую сторону баррикад. Тогда это будет прочно. А восстановление России японцами оставит навсегда впечатление в умах заблудившихся людей, что нас изгнали с порога Царства небесного.
Одно только, неужели ждать, как они будут казнить, морить голодом, издеваться и терзать тысячи и тысячи людей, виновных [56] только в том, что они, как, например, Петя Леман, наследники своих отцов{81}.
Сегодня Fr. Вей-ха-вей неожиданно обратилась ко мне с просьбой передать моей жене, чтобы на будущее время она вносила деньги не доктору Сиверсу, а в банк. Это почему? «Ах, это может беспокоить доктора Сиверса». Говорил он вам что-нибудь? «Нет, ничего не говорил». Тогда в чем же дело? Доктор Сиверс сам предложил такой способ внесения денег. «Да, но, может быть, он это сделал только из любезности».
Пусть так, да вы-то тут при чем?
Ужасная нахалка. И все это было сказано с грациознейшей улыбкой и ужимками. К сожалению, я плох по немецкому языку, но надо будет сказать об этом Бунсдорфу.
t° моя все повышена. Я все еще лежу; я все еще кашляю много, больше, чем должен был бы.
Целый день все камень на Вей-ха-вей. Не стоит она этого.
Ночью ветер переменился и задул прямо мне в открытое окно; в комнате прямо буря, но я был тепло накрыт и — не дрог.
Маруся мне сказала по телефону, что она взяла на время маленькую двухлет<нюю> девочку; на время болезни ее матери. Она немножко говорит; называет наших милушек «Аленами», те с ней возятся, одевают ее, кормят, вообще довольны. Я их спросил: «Собственная пеленкинка (?)?» Они с сожалением отвечали: «Нет, на время».
Маруся в заботах по поводу кружев и вообще вещей, которые можно было бы ликвидировать. К моему сожалению и огорчению, она как будто бы стесняется продавать то, что когда-то принадлежало мне. Ей приходят в голову возможные упреки со стороны меня. «Как, ты продала ковер, который я привез из Персии и подарил вам», — скажет Сережа, и я не поручусь, что он этого не скажет, но это будет сказано необдуманно и не будет заключать в себе серьезной мысли, действительного упрека. Может быть, Костя, Миша, даже Ася{82} пожалеют когда-нибудь, что та или другая вещь, знакомая им с детства, поехала в чужие руки. Но при чем же тут Маруся? И разве мы оба виноваты в тех условиях, которые сложились так, что мы принуждены, чтобы существовать, продавать свои вещи? Я хотел бы посмотреть, как кто-нибудь посмел бы серьезно [57] упрекнуть мою жену, которая вместе с «моими» вещами продает буквально все, что было у нее, и что дорого и ей, и ее родным и что, в сущности, главным образом и представляет действительную ценность, как ее кружева, гостиная, часы и т. п. Я лично давно привык к мысли, что это не мои и не ее вещи, а наши, но у ней сохранились в памяти некоторые неосторожные наши пилкинские разговоры, как, например, Сереже жалко, что в таком-то кресле будет сидеть Анна Григорьевна, и я, который тоже не любил этой особы, поддакивал ему. Конечно, это было глупо и делалось, ей-Богу, больше для красного словца, но, оказывается, глубоко запало в душу Марусе. Костя не раз просил в случае, если бы кто-нибудь из нас хотел продать вещь, принадлежавшую «старому дому», дать ему знать. Но такие же теперь времена! И если бы я даже мог предупредить его, что должен расстаться с тем или другим столом, шкафом, горкой, что может он сделать? Он не даст мне тех денег, что дают «нуворишки», если вообще он может дать что-нибудь. И кто знает, до вещей ли кому-нибудь из них, Косте, Мише, Сереже, Асе? Они, вероятно, принуждены сами спасать свои головы, а вещи их... кто знает, где они?
Дай Бог, чтобы они все были живы, а если что пропадет, так дело наживное. Да и как не любили мы знакомую обстановку, диван, на котором лежал всегда папа, кресло, в котором сидела мама, часы, которые помнятся с тех пор, как помнишь самого себя, но все же это вещь второстепенная, все же не человек для субботы, а суббота для человека...
И я уверен, что если кто-нибудь из моих братьев что-нибудь и скажет в первую минуту, по необдуманности, то сейчас же поймет свое легкомыслие, если ему объяснить. Никогда не поверю я, что Сережа, например, не имел бы достаточно ума и сердца, чтобы упрекнуть мою жену, бьющуюся как рыба об лед, чтобы свести концы с концами, лечить больного мужа, учить детей...
Я сказал сегодня Бунсдорфу о разговоре с Вей-ха-вей, о том, что она просила меня на будущее время вносить деньги в банк, а не через доктора Сиверса. «Me faisant comprendre que j'incommode le Dr Sivers et que j'abuse de sa complaisance. Si M-lle m'avait dit, — сказал я, — qu'il y a un inconvénient pour le sanatorium, pour vous, M-r Dortum ou pour elle personnellement, je l'aurais compris, mais maintenant je trouve son explication tout a fait ridicule. D'abord elle se mêle d'une affaire qui ne la regarde d'aucune facon. Je ne veux pas [58] recevoir des lecons de savoir vivre de la part de qui que ce soit — de M-lle W. non plus. En cela, le Dr Sivers n'a pas besoin d'être protégé par M-lle W. qui a commis une impertinence envers moi. Je répète que cela n'est pas son affaire de m'apprendre la politesse»{83}.
Бунсдорф пробовал мне говорить, что Сиверс стар, что ему действительно неудобно передавать мои деньги (когда он, напротив, с большой настойчивостью, я не знаю, по каким соображениям, просил пользоваться его посредничеством), но я сказал ему, что все это может быть и так, но это не касается никого, кроме самого доктора Сиверса. Тогда Бунсдорф, поняв, что я и ему не даю право вмешиваться в это дело, пустился на хитрость, заявив, что доктор Сивере будто бы забывает передавать о полученных им деньгах (что совершенная неправда). Под конец он извинился передо мной за M-lle W. Из всего этого я понял, что он сам послал ко мне Вей-ха-вейшу и что ему неудобно, что Маруся ездит к Сиверсу, разговаривает с ним о санатории, просто спрашивает о моем здоровье, (а Бунсдорф не знает, что отвечать, т. к. не видел меня три недели) и т. п.
Погода туманная, но у меня первый день t° нормальная, т. е. утром 36,7°, днем максимум 37,1° и вечером в 7 часов 36,7°.
Сегодня праздник Морского корпуса{84}. Не весело встречает его флот, а как бы все торжествовали, если бы дождались победы. И недолго ждать-то было, всего год, и год-то этот был бы самый легкий за все время войны, т. к. все силы неприятеля все равно были бы на зап<адном> фронте. Да, военная история России кончена.
Густой, густой туман. Я то в постели, то в hall. t° моя нормальная, но слабость, голова немного болит.
По газетам немецкие делегаты выехали в главную квартиру Foch'a{85} для переговоров. Верно, в Германии очень плохо... Говорят: немцы благоразумный народ — у него не пройдут события вроде наших. Но такой ли он благоразумный народ в действительности? Благоразумно ли было затеять такую войну? Кое-кто скажет: это не они затеяли, это Англия{86}; но стоит только прочесть документы, опубликованные заинтересованными государствами, чтобы сделать другое заключение. Та же «Белая книга», в которой не помещено ни одной ноты Германии к Австрии, т<ак> что надо верить на слово, что Германия исполняла свое обещание воздействовать на союзницу. В первом издании «Белой книги» умышленно [59] не помещены некоторые документы, как, наприм<ер>, предложение Николая II передать дело в Гаагу. Вильгельму надо было обмануть свой народ, заставить его думать, что им были приняты все меры, чтобы избегнуть войны. Нет, это военная партия Германии, это герм<анский> Ген<еральный> штаб затеяли кровавую авантюру.
Можно сказать, что причины войны более глубоки. Конечно, обстановка мировая, экономическое и колониальное соперничество держав, капиталистический строй Европы — все это были условия, подготовившие катастрофу. Но и тут можно сказать, что Россия, наименее капиталистическое государство среди остальных, не имела причин желать войны.
Что тяжело здесь, в санатории, это видеть постоянно постепенное умирание людей, быстрое умирание. Мой сосед по hall еще в июле был жизнерадостным молодым человеком, целый день проводившим на воздухе, ухаживавшим за барышнями, много говорившим и только много кашлявшим. Теперь он изредка показывается на веранде, еле передвигая ноги, и на лице его — печать смерти. Он безнадежен. Безнадежен и самый веселый пациент санатория, маленький человечек из № 9. Он здесь уже третий раз. Однажды уезжал совсем будто бы выздоровевший, но по неосторожности, а может быть, и по независящим от него причинам простудившийся (он отсиживался во время революции три недели в погребе) и теперь почти не выходящий из комнаты, лихорадящий и теряющий в весе. Я его иногда навещаю. «Я плякаль», — сказал он мне. Он постоянно голоден, бедняга, но Бунсдорфу все равно: он безнадежен! И № 9, и Бунсдорф, оба!
У меня нормальная t°, слава Богу! Но слаб я порядочно. Это от лежания в постели.
Вся эта книжка наполнена впечатлениями моей болезни и иногда еще войной и революцией, доносящимися до меня только эхом. Что же, мои братья, Ася, кто-нибудь из друзей, может быть внук мой, прочтет с интересом, что я думал, что чувствовал. Маруся знает мои мысли и чувства. [60]