1916 год
Март
Отдельная пехотная бригада, посланная во Францию, развернется в дивизию, если французы будут держать ее всю вместе (или будет образована 2-я бригада — для действий вместе с 1-й). Царю доложено об этом Поливановым 28 февраля.
Сегодня фронтам сообщено, что директивы для наступления будут даны 3 марта, после возвращения царя в Ставку.
Начальник штаба получил телеграмму: «Доношу, что этого числа я сдал генералу Сиверсу должность начальника штаба армии Северного фронта. Бонч-Бруевич». Однако он оставлен в распоряжение Куропаткина.
В полученном сегодня юбилейном номере «Нового времени» услужливый наймит Б. Б. Глинский взял на свою совесть опровергнуть слухи о неважном финансовом положении этой лавочки и, более того, убедить общество, что все идет очень благополучно. Строки эти великолепны именно на страницах самой же газеты:
«Под руководством совета товарищества «Нового времени» хозяйство продолжает крепнуть, рост газеты — подниматься. И несмотря на многочисленные произведенные за последнее время расходы, употребленные на улучшение типографии, приспособление домов к нуждам газеты, на разные амортизации, — доходность наследства А. С. Суворина остается значительной»...
Наши полковники видят в этом сильный аргумент против врагов газеты.
Недавно здесь был профессор киевского университета И. И. Косоногов и предоставил в пользование армии чертеж [346] и описание оригинального прибора для автоматического и заблаговременного предупреждения о приближении удушливых газов, модель которого построена и испытана им в собственной лаборатории. Изобретение очень важное, особенно по своей незначительной стоимости — не дороже 150 рублей штука. Простота его устройства поразительна.
Письмо Алексеева Жоффру:
«Государь император поручил мне просить вас передать генералу Бальфурье и 20-му армейскому корпусу чувства своего живейшего восхищения и своего глубокого уважения по поводу блестящего образа действий в сражении под Верденом. Его императорское величество уверен, что французская армия под предводительством своих доблестных военачальников, верная своим традициям славы, вполне восторжествует над упорным противником».
Алексеев прибавил от себя выражение высокого восхищения и обратился с пожеланиями от русской армии, которая ожидает только приказа для начала сражения против общего врага.
Очень интересный разговор с полковником Немченко о нашей авиации.
Сначала наши летчики готовились в Гатчинской школе; потом, когда авиационное дело было передано в безответственное ведение вел. кн. Александра Михайловича, была образована вторая школа — в Севастополе. Направление этих школ различное. Руководитель Гатчинской школы полковник Ульянин считал, что летчики должны быть основательно подготовлены к своей сложной деятельности, должны уметь фотографировать, понимать и читать свои фотографические снимки, знать все приемы разведки и прочее. Великий князь все время стоял на спортивной точке зрения, говоря, что никаких особых знаний летчикам не надо, нужны только смелость и умение обращаться с аппаратом в любом положении. При выходе на войну дело дошло до того, что авиационные части оставили свои фотографические аппараты в казармах в числе имущества, сданного на хранение местным воинеким [347] начальникам... Теперь, спустя полтора года войны, великий князь начал наконец склоняться на сторону Ульянина, образовал в Киеве особую школу наблюдателей и пр., но самого Ульянина все-таки сослал во Францию в качества приемщика заказанных там аэропланов и моторов к ним. Я видел снимки ульянинских учеников, сделанные в эпоху осады Перемышля. Это действительно дело. Оно требует обработки каждого снимка со стороны наблюдателя и топографа; последний, пользуясь снимком и пояснениями наблюдателя, должен уметь развернуть все это в план, который и будет служить помощью войсковым частям. Образцы такого развертывания, сделанные Ульяниным, удивительно ясны и просты. Полковник Немченко вырабатывает в дежурстве, при котором состоит, штаты инженерных и авиационных частей и только теперь после долгой борьбы ему удалось провести мысль, чтобы в каждом корпусе при авиационном отряде состоял один офицер-топограф. Вел. князь приглашал его к себе в помощники, на что Немченко ответил: «Покорно благодарю ваше высочество; это кончится скорым отчислением меня в резерв чинов». — «Как вы предусмотрительны», — ответил великий князь, разгаданный в своем тайном намерении. Он уже пробовал удалить его из Ставки то под видом приемщика во Францию, то под каким-то другим соусом. Немченко мешает ему постоянным отрицанием всего того, что представляется князем в области ведаемых им в дежурстве штатов. Что касается типа «Ильи Муромца», то дело с ним очень неладно. Сикорский не получил патента, потому что им не введено ничего нового: увеличены все линейные размеры аппарата и вместо двух поставлены четыре двигателя; вот и все. Заготовительная цена «Муромца» в мирное время была 38 000 р., теперь — 150 000, как заявил строящий их завод, директором которого состоит генерал Шидловский... Цифра эта что-то высока. Между тем заказано 40 аппаратов, да еще с запасными частями для каждого по 50 000 руб. Это дает общую стоимость казенного заказа в 7 000 000 рублей. Шидловскому же, произведенному в генералы Сухомлиновым и им же устроенному на завод, поручено [348] заведование «Муромцами» и в армии, чему в нашем дежурстве очень способствовал полковник Гаслер. Таким образом, Шидловский самого себя контролирует и аттестует...
На бумаге сейчас числится 10 аппаратов, на деле их только 3, остальные никуда не годны; два из них на Ю.-Зап. фронте, а один на Северном, где, однако, считается 8. Немченко все время долбит о том, чтобы освободить Шидловского от заведования.
Все это выслушал и Пустовойтенко, который пришел в комнату во время демонстрирования Немченко снимков Перемышля полковнику Кудрявцеву для внесения им дополнений в его брошюру, которую он стал дополнять раньше выхода ее в свет. Для Пустовойтенко все это было новостью, не исключая и возможности передавать авиационные фотографические снимки в виде планов. Он заметил, что пока все эти снимки делались для глаз начальства; Немченко ядовито прибавил, что, кроме того, не понимающие дела офицеры генерального штаба, увидев такие снимки, приказывали подшивать их к делу. Между тем наши фотографические аппараты очень хороши, и, как это ни странно, до войны французы приезжали к нам изучать их. Вся материальная часть для производства воздушной фотографии у нас, вообще, есть и в порядке, но ею все еще не пользуются, а способы и указания для техники этого дела настолько не выработаны, что войсковые начальники совершенно не знают ее и не в состоянии даже определить время дня, сообразно солнечному освещению, когда летчикам надо заняться съемками местности.
Если бы не случайная мысль Кудрявцева поговорить с Немченко да не случайная же мысль Немченко принести ему громадный альбом снимков Перемышля, и если бы не совершенно случайный приход в это время Пустовойтенко, то не было бы того, что уже сегодня сделано именно по приказанию генерал-квартирмейстера: 1) Северный и Ю.-Западный фронты запрошены телеграммой, сколько у них «Муромцев», сколько из них фактически несут работу по разведке и бомбометанию и какая интенсивность этой работы. Западный фронт был запрошен, в каком положении находится [349] там воздушное фотографирование. Сообщили, что оно идет и часть позиций противника уже отпечатана в полуверстном масштабе; 2) в брошюру Кудрявцева введено указание на разъясненную выше техническую сторону дела; 3) составлено будет наставление, как переводить фотографии на план...
И все у нас так. Кудрявцев, автор такой ответственной работы, ничего не знал о том, что случайно услышал сегодня от Немченко. Неизвестно все это еще и начальнику штаба, которому в бытность его на фронте никто никогда ничего подобного не рассказал... Вот результат деятельности великого князя и постоянного «контакта» генерального штаба с военными техниками... Ну, разве можно спокойно все это записывать!
Что касается топографов, то, разумеется, надо их взять из полков, где они командуют ротами — чушь страшная, понятная, однако, их начальнику генералу Померанцеву.
О подборе офицеров-летчиков Немченко сказал буквально то же самое, что мной было записано недавно.
Теперь замечается новое течение: на мотор сажать унтер-офицера или вообще нижнего чина, знающего саму машину и управление ею, а офицера держать на аппарате в качестве наблюдателя. Когда предлагали это гораздо раньше, великий князь не соглашался и по существу, и по таким основаниям, как неудобство для офицера сидеть рядом с солдатом... О, святая романовская глупость!
Сегодня полковник Скалон сказал Ассановичу, что будет подписывать вместо Пустовойтенко исходящие от его делопроизводства бумаги. Очевидно, накануне операций М. С. хочет разгрузить себя от мелочей, что и правильно, если он вообще может быть полезен в стратегической работе. Вероятно, это сделано по приказу начальника штаба.
Шуваев спрашивал хозяина нашего собрания д-ра Козловского, может ли он иметь во время поста постный стол. Когда оказалось, что это неудобно, доктор стал уговаривать генерала переложить грех на него и пр. Шуваев ответил: «Я, батюшка, стар, чтобы менять привычку всей своей жизни; значит, надо поискать другое место». [350]
Марсенго прислали помощника — гораздо более солидного, чем он сам, полковника Ромео.
Русин бывает здесь пока мало; Ненюков тут.
В штабах фронтов сократили число офицеров, генеральн. штаба на 4 — их вообще мало в армии сравнительно со штатами.
Так Борисов и не выходит из своей комнаты, так его почти никто и не видит.
Генерал Горбатовский только сегодня опомнился и донес через Куропаткина, что не может идти в наступление, не имея ручных гранат и ножниц для резки проволоки, и добавил, что недоволен предназначенной для его армии второстепенной ролью в предстоящей операции. Начальник штаба через Куропаткина же загнул ему выговор за такое своевременное уведомление, указав, что, конечно, ни о какой первостепенной роли не может быть и речи, когда он не приготовился до сих пор даже и ко второстепенной. Надо добавить, что плохая подготовленность XII армии была известна на фронте давно.
Сегодня поезд, в котором ехал царь по Николаевской дороге, был остановлен на 40-й версте главной линии исполнявшим обязанности путевого сторожа ремонтным рабочим Павлом Орловым, обнаружившим перед самым проходом поезда лопнувший рельс. Орлов не только оградил во всей полноте сигналами остановки место происшествия согласно инструкции, но и предупредил соседнего по пути следования путевого сторожа Царь пожаловал Орлову серебряные часы и сто рублей... Везет-таки им на спасения.
Полковник Черемисинов назначен генерал-квартирмейстером XI армии.
Вчера Филиппеско выехал из Москвы на фронт.
Беляев просил ограничить число лошадей, продаваемых румынским ремонтерам, до 2000, не ожидая высочайшего утверждения постановления об этом Совета министров. Начальник штаба ответил сегодня: «Возражений не имею, только нужно сделать это спокойно и мотивированно». [351]
Сегодня миленькое сообщение Беляева по сведениям, полученным им от главного артиллерийского управления: свободная наличность ручных гранат Новицкого всего 5000 шт., которые и посланы, по просьбе начальника штаба, в Вязьму на Западный фронт; о высылке ножниц распоряжения сделаны.
Прибегал из дежурства в аппаратную полковник Гаслер, чтобы после нагоняя от имени начальника штаба запросить Северный фронт о «Муромцах»... Это одна из правых рук Кондзеровского.
На путях петроградского железнодорожного узла находятся 22 000 000 японских патронов; между Петроградом и Вологдой идут сейчас 11 800 000; в это общее количество вошли 20 000 000, уступленных нам японским правительством, и 13 800 000, сданных японской фабрикой в счет общего заказа в 84 000 000. Кроме того, англичане уступили нам патроны, которые и идут сейчас из Александровска в Петроград гужем; с 10 февраля по 1 марта, таким образом, перевезено пока 4 300 000 штук. Побираемся с помощью союзников...
Наше управление постепенно усиливает меры своего внутреннего и наружного охранения от посещения шпионов и посторонних. Теперь за ограду уже никого не пускают, кроме чинов управления и вообще штаба, если жандармы знают их в лицо; все остальные, не исключая генералов, идут сначала в комендантское управление, получают там пропуск и затем вручают его полевому жандарму у калитки ограды.
Георгиевский батальон, охраняющий Ставку, развертывается в полк. Кстати, вот состав войск, охраняющих Ставку:
1 бат. собств. е. в. Сводного пех. полка,
1 сотня собств. е. и. в. конвоя,
Отдельная батарея,
1 батарея 8-й артиллер. бригады,
5-й Сибирский стрелк. запасный бат.,
Автомобильная команда,
Гвардейский полевой жандармский эскадрон,
Караульная команда. [352]
Телеграммы «Нордзюда» из Копенгагена за февраль стоили 173 кроны, информация, как всегда — 3100 крон. Условленно, что с 1 марта Копенгаген будет получать по 5000 руб. ежемесячно.
Ружья Лебеля все еще идут на Кавказ; с начала гужевой доставки и до 1 марта их отправлено туда из Петрограда 4600 шт.
Сегодняшние телеграммы Алексеева:
а) начальнику штаба Северного фронта Сиверсу:
«Прошу сообщить ваши соображения по наблюдению и охране побережья между Перновым и устьем Двины, имея в виду, что Моонзунд и подступы для противника к Ревелю пока недоступны. Если нужно некоторое содействие гарнизона Ревеля, сообщите для распоряжений. Содействие может быть скромным ввиду развертывания бригады в дивизию»;
б) начальнику штаба Западного фронта:
«Четыре наличных корабля слабы, наибольшая глубина полета 80 верст, так что намеченная задача непосильна. Перемещение необходимой базы требует не менее 5 дней. Такие вопросы нужно возбуждать раньше, ибо оборудованных баз нет».
Это ответ на сегодняшнюю просьбу Эверта (через Квецинского) послать «Муромцев» в тыл немцам разрушить жел. дорогу около Ново-Вилеек, Ново-Свенцян и в др. местах.
Полковник Муханов рассказывал сегодня о своей недавней поездке с вел. князем Георгием Михайловичем в Японию. С ними ездили свиты генерал-майор Татищев и здешний представитель японской военной миссии. Микадо принимал их дважды (один раз к обеду), и сам был у вел. князя один раз с ответным визитом Население встречало их крайне почтительно, удивляя своем необыкновенной дисциплиной, поддерживаемой не полицией, а им самим. Ни шума, ни толкотни на улицах. Все стояли ровно, никто не вылезал за общую линию, держались согнувшись под прямым углом (вроде нашего Генрихсена), что означает особую честь. Кормили их по-европейски, повара — французы. Очень много терпения надо было иметь на спектакле в театре, где два с половиной часа играла музыка, — японцы совершенно ничего в ней не понимают; это что-то душу раздирающее. Время поездки было все так расписано, [353] что визитеры не имели для себя лично буквально ни одного дня. В Сибири заезжали в лагеря военнопленных. В Березове в казармах стрелковой дивизии содержатся 36 000 нижних чинов и 1200 офицеров. Никто ничего не делает, отлично обставлены; офицеры в собрании имеют обед из трех блюд, за который наша казна платит антрепренеру по 23 р. в месяц. Из 36 000 чел. на работу выходят только желающие — 300.
В Хабаровске, после Японии, толпа поразила своей необузданностью. Для смотра войска были построены покоем (буквой П). До приезда великого князя толпа заполнила оба угла; он сказал, что не может делать смотр, пока фронт войск не будет открыт. Тогда полицмейстер всячески уговаривал толпу, а потом стал гнать ее автомобилями, просто давя людей.
Цены в Сибири: пара рябчиков — 50 коп., самое лучшее сливочное масло — 60 коп., сотня мандаринов — 60 коп., фунт нельмы — 15 коп; все это только на 10% дороже того, что было до воины.
А что делается в европейской России! Будущее поколение, когда, надо надеяться, все войдет в норму, не поверит рассказам людей нашего времени — до того все приняло сказочный характер.
Вот несколько петроградских цен, взятых просто случайно:
| До войны | 1 марта 1916 г. | |
| Мясо черкасское | — р. 28 к. | — р. 95 к. |
| Спички шведские | — 10 к. | — 50 к. |
| Мыло серое | — 12 к. | — 50 к. |
| Ботинки мужские | 13 р. — | 24 р. — |
| Коленкор | — 12 к. | — 15 к. |
| Сахар | — 17 к. | — 22 к. |
| Яйца | — 35 к. | — 75 к. |
| Масло сливочное | — 70 к. | 1 р. 40 к. |
| Табак | 3 р. — | 5 р. — |
| Селедка | — 4 к. | — 30 к. |
| Дрова березовые | 7 р. 50 к. | 23 р. 50 к. |
| Хлеб | — 4 к. | — 6 к. |
| Соль | — 2 к. | — 4 к. [354] |
| Калоши | 1 р. 35 к. | 4 р. 50 к. |
| Монпасье | — 25 к | — 70 к. |
| Лимон | — 5 к | — 30 к. |
| Ситец | — 18 к | — 50 к. |
| Колбаса | — 70 к | 2 р. 60 к. |
| Рис | — 12 к | — 22 к. |
| Сыр голландский | — 30 к. | 1 р. 60 к. |
| Иголки | — 7 к. | — 25 к. |
| Чулки | — 80 к. | 3 р. — |
| Шерстяная материя | 1 р. — | 5 р. 50 к. |
Аппетитам торговцев и промышленников нет границ. Происходит взаимный грабеж, совершенно понятный каждому лавочнику, одновременно и страдающему от него как покупатель, и наживающемуся как продавец. «Когда же и поработать, как не теперь» — вот девиз всего этого класса, который он исповедует в откровенной беседе. В стране так много денег, что покупатель платит все что спросят, лишь бы спрашивали энергично и дружно; и негодует, а платит.
И торгово-промышленный класс понял это; без органов и организаций он крепко объединился и разоряет страну, как дикарь. Все это возможно только в такой стране, где нет ни разумной и знающей жизнь власти, ни любви к родине, ни понимания своих элементарных гражданских обязанностей. Россия жнет то, что так систематически и старательно сеялось ее преступным правительством.
Государственная Дума не внесла в это дело корректив: она принципиально высказалась против крутых административных мер по адресу эксплуататоров и не указала ни на какие другие меры. Все стонут от дороговизны, поколения растут на вегетарианском столе, развиваются малокровие и худосочие, а в связи с общей нервностью все это обещает очень плачевные физиологические результаты. Трудовая семья часами выстаивает в верстовых очередях у лавок с сахаром, мясом и мукой. Все это создает небывалые ставки заработной платы, еще поднимает стоимость продуктов и товаров и т. д., как в заколдованном колесе. Россия попала в безвыходное положение, [355] в котором теперь уже нет возможности предвидеть конец. Мы летим на всех парах к какому-то страшному краю, к тому ужасному концу, который никому не ясен, но неизбежен. В правительстве нет людей, могущих хотя бы понять этот ужас; а среди общества и народа нет сил, которые могли бы остановить надвигающегося исполина — голод... Ясно, что развязка будет страшна своей стихийностью, бессистемностью, безрезультатностью и еще большим хаосом. Кровь стынет в жилах при мысли о том, до чего довел и еще доведет Россию проклятый род Романовых с присными ему безумцами, палачами и грабителями.
Надо не проглядеть и другой процесс, происходящий параллельно: развитие общей ненависти друг к другу. Она растет ежедневно, люди черствеют в борьбе за существование, радуются всякой неудаче ближнего, ждут его гибели, думая найти в ней утешение и удовлетворение. Когда при наличии всего этого подумаешь о революции — а она вот-вот подходит, — становится страшно; это святое слово мы так опоганим, что Романовы будут торжествовать свою победу и потом долго не выпустят нас из своих цепких рук. О каком свободном народе может быть речь среди дикарей и зуавов, воров и грабителей, шкурников и трусов, буржуазных врагов свободы и политических слепышей, врагов всего, что только хотя бы припахивает социализмом, и отъявленных рабов закрепощающего капитала? Пока все это переработается, пока новый строй перевоспитает всю страну, пока воровство будет общей болезнью, пока разнузданные страсти стяжания будут сегодня диктовать войну, а завтра — хаос преобразования, до тех пор нелегко будет честным сынам горячо любимой родины. Тяжело обо всем этом думать...
Начальник штаба не умеет проявить власть. Иванов просит назначить корпусным командиром генерала Лайминга, известного пьянством и бесталанностью. Он отвечает, что не считал бы это назначение желательным, но если Иванову очень хочется, то делать нечего...
Царь прибыл в 2 ч 45 мин, выехав от нас в 4 часа дня 17 февраля. [356]
Как только он побыл в штабе минут десять, в аппаратную принесли, без единой поправки, общую директиву всем фронтам и дополнительные для Северного и Западного фронтов, оставленные Алексеевым, заранее зашифрованные и только моментально доложенные им царю, который все и одобрил.
Симптоматический рассказ корнета Андрея Андреевича Чайковского. Он часто бывает в доме княгини Друцкой-Соколинской, сын которой здесь вице-губернатором. Вся семья, особенно вице-губернатор, вполне черносотенная. Разговоры о политике ведутся очень оживленно всеми гостями, в числе которых бывают и наши офицеры. Недавно распалились в споре до того, что вице-губернатор аргументировал уже от принятой ими всеми присяги на верность службе: «Ведь вы же присягали!» «Да, — отвечал ему Чайковский, — но разве это был наш сознательный и свободный акт? Это было сделано нами по неведению; это скорее было вовлечение в невыгодную сделку с совестью. Да и потом мы присягали служить честно и нелицемерно, а существо понимания именно этих понятий изменилось у нас».
Чайковский говорит, что если после войны курс политики изменится, то он и многие его коллеги по министерству внутрен. дел (в земском отделе) окажутся в трагическом положении: их будут рассматривать, как слуг старого режима, и образование в Правоведении, Лицее и Пажеском корпусе поставят в еще больший минус, между тем все они уже прозрели и понесут незаслуженное устранение от службы.
Мой товарищ по корпусу полковник Сводного пех. полка Андреев, состоящий около дворца, радовался, что министром внутренних дел Хвостовым было организовано убийство «Гришки», и печалился, что оно не удалось.
В армии сознают всю громадную важность предстоящего наступления (Ю.-Западный фронт пойдет позже); некоторые приказы командующих армиями заканчиваются словами: «Да благословит Господь наши начинания. Бог да поможет нам». Да, все понимают, что мы вступаем в последнюю и крайне ответственную фазу войны. Если, отдохнув [357] почти 8 месяцев и приготовившись, сколько могли, мы не будем иметь успеха, значит, наше дело проиграно окончательно. А надежды что-то мало, уж очень неподготовлены и сами исполнители...
Куропаткин телеграфировал начальнику штаба:
«Испытывающиеся в войсках гранаты Новицкого оказались настолько действенным средством для разрушения проволочных заграждений, что в расчете на них в войсках ослабела забота о пополнении ручных ножниц, которых теперь совершенно недостаточно. На просьбу мою о присылке гранат Новицкого военный министр ответил, что все наличные запасы, около 5000, по вашему распоряжению отправлены в Вязьму. Очень прошу поспешить доставкой гранат или соответствующего запаса ножниц».
Итак, Северный фронт не имеет ни того, ни другого в достаточном количестве, в чем виноват уже сам Куропаткин. 11 февраля он знал, что скоро будет наступление, и, следовательно, должен был подумать, а его подчиненные — особенно. Отговариваются, что на Северном фронте обычные ручные ножницы не подходят для прикрепления к японской винтовке, но и это не извинение — тем более надо было позаботиться об этом Плеве и Рузскому, как только началось перевооружение.
Вот тут и рви на себе волосы по адресу ножниц, когда гранат нет. Разумеется, солдаты поняли, что лучше идти с гранатой, чем лежать под пулями и шрапнелью и резать проволоку, что так возмущает полковника Ермолаева, который о ножницах, в нашем их употреблении, просто слышать не может.
Кажется, с Румынией что-то разлаживается. Сегодня Беляев снова телеграфировал начальнику штаба:
«По уведомлению харьковского губернатора, в пределах губернии подрядчики румынских офицеров, наблюдающих за приобретением для румынского правительства лошадей, продолжают покупку этих лошадей. По внутренним округам, на основании постановления Совета министров, сделано распоряжение о приостановлении покупки и о реквизиции уже купленных [358] лошадей. Крайне желательно, чтобы такое распоряжение было сделано по округам театра военных действий».
А вчера начальник штаба телеграфировал Иванову, что уже купленных лошадей полагал бы пропустить через границу.
Во время декабрьской операции Иванов пугал неустроенностью своего продовольствия, теперь неладно на Западном фронте, о чем и донес Данилов:
«Систематический недовоз в базисные магазины фронта создает крайне тревожное положение. За последнюю неделю на базу не доставлено муки — 55 вагонов, крупы — 18, рису — 4, сушеных овощей — 15, сала и масла — 84, табаку — 16, мяса и солонины — 421, сахара — 81, причем сахар вовсе не прибывает в магазины. От войск поступают уже заявления, что расходуются подвижные запасы сахара, каковая мера крайне нежелательна, убедительнейше прошу экстренных распоряжений об усилении подвоза, иначе неизбежен острый кризис в довольствии войск».
Подвоз требует вагонов, а последние, помимо всего прочего, отсутствуют по вине самого военного ведомства С одной стороны, поезда с артиллерийскими парками стоят на фронтах подолгу неразгруженными, а с другой — открытие, сделанное сегодня в управления Сергея Михайловича: в Москве около полугода стоят в тупике 1000 вагонов, нагруженных артиллерийскими фабричными станками и пр., что как раз нужно для промышленности... Полковник из управления великого князя сообщил об этом Паукеру, просил дать для срочных перевозок грузов 200 вагонов и за это обещал освободить 1000. Эта торговля очень характерна. Ронжины, Паукеры, Маукеры, Треповы, Растреповы, Рухловы, Разруховы совершенно уничтожили подвижность паровозов и вагонов, лишили Россию транспорта, а теперь делайте, как хотите.
Начальник штаба телеграфировал главнокомандующим фронтами:
«От главноуполномоченных по устройству беженцев поступают просьбы о поездах для беженцев. Вновь подтверждаю приказ от 3 декабря 1915 года и напоминаю, что размер движения отнюдь не позволяют и в дальнейшем рассчитывать [359] на сколько-нибудь значительную эвакуацию населения по железным дорогам; что каждая эвакуация должна производиться по заранее разработанным планам перевозки, так как возобновление перевозки беженцев без определенного и заранее выработанного плана может повлечь такие же пагубные последствия для подвоза снабжения армиям и жизненных грузов для населения, как это имело место осенью прошлого года».
Главноуполномоченный «Северопомоши» Зубчанинов сообщил сегодня начальнику штаба, что военные власти требуют выселить из Двинска 12 000 чел. Он предполагает направить два поезда в Пензу, три — в Орел, пять — в Донскую область, начав посадку 7 марта.
Начальник штаба телеграфно запросил Куропаткина, не представляется ли возможным уменьшить число выселяемых. В общем на довольствие людей и лошадей тратится в день 4 000 000 рублей. Если сбросить на «честную» кражу 10%, то около солдата и лошади нагревают руки не менее как на 18 000 000 рублей в месяц.
Сегодня к Алексееву заехала какая-то родственница, у которой при въезде в Могилев полиция отобрала паспорт, так как она не имела особого разрешения на въезд. Дама очень просто одета; пока она была у Алексеева, ее поджидал извозчик. Они вышли вместе. Алексеев расцеловался с ней на площади; она потрепала его по плечу и по руке, он покивал ей головой, и она поехала, а он пошел гулять. Если царь смотрел на это из окна, то, вероятно, подумал: «Ну, какой он генерал-адъютант»... Да, Алексееву не дана поза, как не дана она, по общим отзывам, Жоффру и Юденичу. Последний буквально со всеми держится одинаково. Будучи генерал-квартирмейстером и потом начальником штаба Кавказского воен. округа, он одинаково говорил с графом Воронцовым-Дашковым и с подпоручиком своего штаба.
Вчера приехал и вчера же уехал Филипп Петрович Купчинский, корреспондент «Русского чтения» и «Летописи» Дубенского. Будучи призван из ополчения, он состоит офицером для поручений при головном эвакуационном пункте [360] № 101; после японской войны был награжден офицерским боевым отличием с указанием «нашему военному корреспонденту». Куропаткин просил начальника штаба принять его. Алексеев принял и высказал свой взгляд на печать. Тот записал все это; Ассанович через Пустовойтенко представил начальнику штаба, который написал на рукописи «Согласен». Теперь это интервью будет в «Биржевых ведомостях». Какая все шушера попадает к нему из журналистов! А он этого не понимает. Вместе с тем Купчинский написал корреспонденцию о пребывании в Ставке, часть которой Ассанович ему не подписал. Тот отправился к Штакельбергу, сказал, что его прислал Ассанович, и просил разрешить. Штакельберг, однако, пометил на рукописи, что министерство двора не встречает препятствий, если нет таковых со стороны управления генерал-квартирмейстера.
Когда природу гонят в дверь, она влетит в окно. Эту мудрую и старую, как солнце, пословицу никак не могут понять наши отечественные гонители. Распутин защищен особым циркуляром; за право говорить о нем печать заплатила не один десяток тысяч рублей штрафа, а между тем, когда терпение молчания лопается, его нарушают безбоязненно и безнаказанно, и все понимают алгебраический язык, все умеют решать уравнение с этим одним неизвестным.
Все это приходит в голову по поводу только что закончившейся нашумевшей истории, имевшей столько последствий для многих различных лиц. В печати она передана не вполне, нигде не приведена в хронологической стройности и представлена в виде уравнения со многими неизвестными, из которых главное — Распутина — публика, повторяю, нашла без всякого труда. Труднее было найти остальных.
Случайно я имел возможность полно познакомиться с этой историей и считаю интересным занести ее сюда.
Темная личность, каких в Петрограде тысячи, Борис Михайлович Ржевский, еще не так давно (1909–1910 гг.) подвизался в Нижнем Новгороде, где пробавлялся мелким шантажом и репортерством в черносотенной «Нижегородской торгово-промышленной газете», редактировавшейся членом [361] Гос Думы Барачем; под псевдонимом он одновременно печатался и в «Русском слове», а всей своей фамилией украшал столбцы «Голоса Москвы», поместив там и свое интервью с сосланным и нашумевшим тогда иеромонахом Илиодором, которое получил, переодевшись странником. Перед своей литературной карьерой Ржевский явился к нижегородскому губернатору А. Н. Хвостову, представил ему рекомендацию от одной знакомой его превосходительства (кажется, той самой, ради которой Хвостов жестоко преследовал нижегородского антрепренера, в чем и был публично уличен покойным А. А. Стаховичем) с просьбой дать ему какие-нибудь занятия. Хвостов направил его к Барачу, а последний поручил гусю лапчатому сбор объявлений... В первый же свой дебют в роли комиссионера Ржевский растратил три рубля. Но нравы мирка, в который он попал, были очень легкие, и воровство не помешало его дальнейшей карьере. Мелкий жулик оказал губернатору немало крупных услуг во время выборной кампании в Госул. Думу. Так именно формулировал его значение сам хозяин губернии. Оперившись, или, как сказали бы футуристы, «обсмокинговшись», Ржевский поехал искать счастья в столице, где надеялся на поддержку его превосходительства и некоторых черносотенных особ. Он не ошибся. Правая печать немного потеснилась и дала ему место среди своих репортеров и интервьюеров. После революции 1905 г., когда печать подняла значение информации, это занятие стало вообще очень прибыльным: часто оно соседствует с гонораром не за писания, как было в старину, а за молчание... Когда в 1914 г. нашему военному гению Сухомлинову понадобилось написать уже приведенную мной знаменитую статью «Россия хочет мира, но готова к войне», он обратился уже прямо к Ржевскому, зная, что не получит отказа от этого бойкого пера. Статья писалась под диктовку министра в присутствии полковника Мясоедова. Правда, лавры Ржевского оспаривает литератор из «Биржевых ведомостей» В. А. Бонди, печатно заявивший, что ему принадлежат заглавие и форма изложения статьи, написанной на основании фактических данных, представленных в редакцию Ржевским с разрешения Сухомлинова. Бонди даже припомнил, что Ржевский хотел поместить [362] свою статью в московской прессе («Русское слово» от нее, однако, отказалось), а к Сухомлинову явился в форме болгарского офицера с каким-то болгарским орденом. Но я категорически утверждаю, что Бонди только отредактировал статью, что не мешало Ржевскому для поднятия гонорара переодеться во что угодно.
Ржевский был уже на большой дороге. С началом войны поступил, конечно, в Красный Крест, которым прикрыл свой болгарский орден и свое русское призывное свидетельство. Когда Маклаков оставил пост «влюбленной пантеры», министром внутренних дел был назначен А. Н. Хвостов. Вскоре после этого благодарный губернатор пригласил Ржевского и назначил ему 3500 р. жалованья, прося Красный Крест прикомандировать к себе чиновника, необходимого в деле борьбы с дороговизной. Своим приближенным министр объявил, что Ржевский нужен ему для своевременного информирования о том, что делается в левой прессе. Для этой цели Ржевскому было оказано содействие по открытию игорного дома «Клуб журналистов», где собиралась вся слякоть петроградской прессы, казавшаяся официантам клуба великими писателями. Предполагалось создать учреждение, где журналисты не только играли бы в карты, но и занимались бы своими профессиональными делами и таким образом можно было бы следить за настроением деятелей печати. Чтобы все это обставать как можно лучше, Ржевский познакомился со специалистом клубного дела гражданским инженером В. В. Гейне, предполагая, вероятно, что его литературная фамилия привлечет в клуб не только таких простаков, каковы коллеги Ксюнина, ищущие в адрес-календаре помещение института условного осуждения, но и более серьезных литераторов. Эта идея, однако, не увенчалась успехом: самой судьбой предопределено, что порядочные писатели, занимающиеся политикой, еще умеют отделяться от Ржевских и их компании, кроме, разве, некоторых, вроде кое-каких беллетристов, относящихся зато к политике с высоким пренебрежением. Клуб стал средоточием всяких подонков игорных и литературных притонов. [363]
Когда товарищем министра внутрен. дел был назначен Степан Белецкий, Ржевский был направлен к нему как человек специально подготовленный к службе по департаменту полиции, как она понимается в нашем отечестве. Подчиняясь приказанию министра, Белецкий определил Ржевскому жалование в 6000 рублей и, хотя не очень приближал к себе, но, однако, держался так, чтобы через него быть в курсе мыслей и планов министра, свалить которого опытному ищейке и волку казалось не очень-то большим трудом, особенно при благосклонном содействии Распутина, относящегося к «Степану» особенно тепло и сочувственно.
В январе Хвостов узнает, что живущий в Христиании Илиодор (теперь просто уже Труфанов) привез в Норвегию подлинник своих записок и намерен продать их заграничным издателям для широкого всесветного опубликования.
Записки Илиодора, друга Распутина в прошлом, должны так многих скомпрометировать, пролить столько света на наши верхи и представителей династии, а приложенные к ним подлинные письма настолько документально страшны, что в течение нескольких дней министр не интересовался министерством и все думал, как бы сыграть на этом в прочное закрепление за собой высокого поста и получение богатых милостей...
Помните: «Князь, служба моя не нужна ли?» Вместо Шибанова перед галлюцинировавшим Хвостовым предстал Борис Ржевский. Он знает Илиодора, тот вступит с ним в доверчивую беседу и за золото, которого так много именно у тех, кто страшится записок, конечно, отдаст и рукопись, и документы.
И в радости князь посылает раба,Дает 5000 рублей на поездку и обещает при благоприятном исходе вознаградить еще 50 000 рублей.
Мозг Ржевского продолжает работать. Создается еще более грандиозный план: убить Распутина и тем самым, во-первых, [364] устранить влияния, которые создают общую непрочность министерского княжения; во-вторых, не только лишить «Степана» сильной поддержки, но просто выдать его с головой как организатора этого преступления.
Все это было одобрено, и Белецкому же в суете преподносят подписать ассигновку для Ржевского «на особые расходы» в сумме 60 000 рублей... Она подписана — Степан в руках министра и его спадасина.
Гейне, бывший в те дни у шантажиста, присутствовал при дикой сцене, разыгравшейся между Ржевским и его женой. Спадасин дошел до того, что, не стесняясь присутствия Гейне, стал бить женщину. Та кричала «Я тебя выдам!», пыталась уйти из квартиры, но Ржевский бросился за ней с револьвером, грозя убить ее, если она «погубит» его.
Тонкое чутье Белецкого вело, однако, усиленную слежку за приближенным министра. Приставленный к Ржевскому агент прежде всего сообщил своему начальству, что он ведет подозрительный образ жизни, у него «жена», два выезда, роскошная квартира, у жены очень дорогие брильянты. Надзор за Ржевским был усилен. Довольно скоро обнаружилось, что, пользуясь положением помощника уполномоченного Красного Креста по Западному фронту, он торговал разрешениями на внеочередные отправки вагонов...
В конце января Ржевский обратился к Белецкому с просьбой выдать ему и жене заграничный паспорт. В этом было отказано, и паспорта пришлось взять в обычном порядке через градоначальство. Отъезд Ржевского был обставлен величайшей тайной и им самим, и министром. Никто в министерстве не должен был даже и догадываться. Никто, но не Белецкий, который хотел знать и знал все: в его распоряжении сотни агентов.
Опытный ищейка и бюрократ, Белецкий понял, что Ржевского надо было уличить официально, чтобы потом иметь заручку в неоспоримом документе. Поэтому на Белоострове было инсценировано недоразумение, приведшее к протоколу.
Еще подъезжая к станции, Ржевский ввязался в вагоне в спор с каким-то жандармским офицером, закончившийся [365] столкновением, после которого офицер пригласил жандармские власти Белоострова составить протокол.
На вопрос о звании Ржевский ответил:
— Состою чиновником особых поручений при министре внутренних дел.
Таким образом инкогнито было раскрыто.
Ржевский почему-то особенно интересовался, кому именно будет направлен протокол.
Ему ответили:
— Сенатору Белецкому.
— Кому угодно, только не ему! — горячо запротестовал Ржевский.
Он прибыл в Христианию с паспортом на имя Артемьева, чем и думал замести свой след. Там он без труда вступил в переговоры с Илиодором, не зная, что последний уже продал рукопись со всеми подлинными документами за 40 000 рублей с обязательством со стороны купившего предать все гласности немедленно вслед за прекращением европейской войны. У Илиодора оставалась копия, причем копия документов и фотографии с них были засвидетельствованы нотариусом. Условия Илиодора были очень определенны: 40 000 рублей...
Когда разговор перешел на вторую тему — как развязаться с Распутиным, Илиодор дал согласие вызвать из России преданных ему людей для получения ими от него инструкций, плана и гонорара, который и должен был быть предварительно вручен ему в сумме 60 000 рублей.
Все шло как по маслу.
Между тем в тот же день, 4 февраля, Гейне отправился к темному аферисту Адольфу Симоновичу Симановичу, очень близкому с Распутиным, рассказал все, что знал об опасности, грозившей всесильному хлысту, и просил Симановича принять все возможные меры для своевременного предупреждения не только самого Распутина, но и вообще всех, кого надо. Оба решили поехать к «старцу». Там Гейне повторил свой рассказ. Распутин поручил ему безотлагательно сообщить об всем Симановичу и простился с ними очень встревоженный. [366] Вырубова кинулась к Хвостову... Министр побледнел, остолбенел, быстро оправился и посоветовал ей уговорить Распутина оставить на время столицу. Распутин отверг это предложение.
На следующий день, 5 февраля, он вызвал Симановича по телефону. Симанович застал у него Вырубову. Вызвали Гейне. После совещания все разъехались. Через час к Распутину явился постоянно охраняющий его жандармский полковник Комиссаров и заявил, что совершенно неожиданно Хвостовым охрана отменена. Распутин посылает Симановича к Вырубовой с письмом в собственные руки Александры Федоровны.
Торжествовавший и уже предвидевший свое обогащение Ржевский беспокоился, однако, исходом белоостровского столкновения и, возвращаясь через Белоостров, осведомился у полковника Тюфяева, кому послан протокол.
— Товарищу министра Белецкому.
— Ну, мы с вами сосчитаемся! Будете вы меня помнить!!
Приехав в Петроград, Ржевский прямо с вокзала явился к Хвостову, доложил ему обо всем и как только предъявил записку Илиодора с его условиями, тогда же возвращенную ему министром, получил от него талон на 60 000 р. золотом. Вдруг Ржевский узнает, что Белецкий поручил жандармскому полковнику Савицкому произвести формальное расследование его вагонных махинаций. Красному Кресту дано было понять, что надо спешить с отчислением такого господина На 10 февраля было назначено слушание этого дела в особом совещании.
Ржевский — к Белецкому.
— Ваше превосходительство, я получил от министра секретную командировку за границу...
Белецкий схватил Ржевского за руку.
— Как же вы смеете рассказывать мне об этой командировке, даже упоминать о ней, если она была секретная?!
— Позвольте, ваше пр-во, подойти к этому вопросу с другой стороны. На днях я проезжал через Белоостров, по поводу какого-то пустячного столкновения был составлен обо мне протокол и затем направлен на ваше имя. [367]
— Как же вы назвались тогда?
— Своей настоящей фамилией и прибавил, что состою при министре.
— Можете ли вы после этого служить в департаменте! Вы сами говорите, что командировка была секретная. Как же вы после того, как вас расшифровали в Белоострове, не вернулись в Петроград и не заявили министру: «Посылайте другого, я не могу исполнить возложенного на меня поручения, я расшифрован»? Впрочем, оставим ваши секреты. Вы лучше откройте мне другую тайну: объясните, как, получая 500 руб. в месяц, вы умудряетесь держать два выезда и дарить женщинам брильянты?
— Ваше пр-во, у вас не совсем точные сведения...
— Нет, у меня совершенно точные сведения. Я могу даже поименно перечислить те фирмы, которым вы продавали наряды на вагоны...
Ржевский побледнел.
— Ваше пр-во, я это делал больше с гуманной целью. На Петроград надвигался голод, и я хотел помочь борьбе с продовольственной нуждой.
— Вы человек, обманувший доверие начальства и опустившийся до уголовщины...
Ржевский совершенно растерялся.
— Ваше пр-во! Что ждет меня?
— Сибирь! Я завтра же войду в особое совещание при министре внутренних дел с представлением о высылке вас туда, как порочного человека.
— А что же будет с людьми, которых я нанял?
— Совершенно не интересуюсь этим. Не я поручал вам нанимать их, и не я буду делать вам указания, как поступить с ними.
Произведя соответствующее впечатление, Белецкий потребовал, чтобы Ржевский в его присутствии написал Симановичу признание в поручении министра, моля его предупредить Распутина о грозящей тому смерти. Получив это письмо в свои руки, Белецкий торжествовал. Ржевский бросился к своему покровителю. Министр понял встречную интригу [368] своего товарища и счел за лучшее умыть во всем руки и предать своего спадасина...
Еще днем Распутин вызвал Симановича и сказал, что редактор «Колокола» Скворцов уже спрашивал, не убит ли он... Жандармы рекомендовали ему обратиться к военной власти. Симанович был послан с письмом к Вырубовой. Последняя поручила ему поехать на следующий день к князю Туманову и просить его принять меры для защиты «святого».
В ночь на 7 февраля Ржевский был арестован, но так как его предупредили об этом от министра, то успел уничтожить все следы сношений с Илиодором. При обыске были найдены письмо на имя министра — его распечатали и приобщили к делу, — талон на 60 000 р. и пять револьверов.
Утром 7 февраля Белецкий явился к Хвостову, который уже знал об аресте.
Министр встретил его очень сухо.
— При аресте Ржевского было найдено письмо на мое имя. Где оно? — были первые его слова.
— Оно при деле.
— Почему же немедленно не передали его мне?
— Алексей Николаевич, вы — бывший товарищ прокурора и отлично знаете, что в местностях, объявленных на военном положении, чины корпуса жандармов действуют как судебные следователи. По точному смыслу закона, все найденные при выемке документы приобщаются к следственному производству.
— Но ведь я — шеф корпуса жандармов!
— Вы, очевидно, не довольны тем, что офицер, производивший выемку, не подал вам рапорта о нахождении писем на ваше имя. Но, во-первых, теперь еще утро и возможно, что рапорт не успел дойти, во-вторых...
— Ах, оставьте все это... Я вас толком спрашиваю: где письмо?
Сановники расстались. Хвостов поехал в Царское Село, Белецкий — к Распутину.
Вот как представил первый все дело царице. Зная о записках Илиодора, он счел своим долгом оградить ее от их опубликования, для чего послал в Христианию верного человека. [369] Давно желая отделаться от Распутина, узнавший об этом Белецкий поручил Ржевскому организовать убийство «святого» и, чтобы отвести от себя страшное преступление, вынудил Ржевского написать Симановичу, но забыл про ассигновку в 60 000 рублей, которую сам же и подписал — в доказательство была предъявлена ассигновка с подписью Белецкого. Чтобы сохранить драгоценную жизнь намеченной им жертвы, необходимо немедленно уволить Белецкого и таким образом порвать нить его преступных сношений.
В тот же день вечером Симанович явился к князю Туманову и рассказал ему все новые обстоятельства дела. Вызванный Гейне сделал то же самое, добавив, что подлинная записка Илиодора к министру сдана Ржевским на хранение в запечатанном конверте артельщику клуба журналистов, а что у него имеется письмо Ржевского Распутину, которое он уполномочен передать по назначению, если Хвостов не освободит арестованного на третий или четвертый день. От Туманова они отправились к Распутину. Гейне передал и прочел письмо к нему Ржевского. Там было полное признание, что по полученному поручению он «согласился организовать покушение на некоторых лиц и в том числе на Распутина. Это покушение уже организовано, о чем он и предупреждает». Далее, ссылаясь на свое зависимое положение, Ржевский, оправдывая себя, просил у Распутина прощения и заступничества. Это письмо со своей препроводительной запиской Распутин переслал через Симановича Вырубовой, а та передала Воейкову для вручения царице.
Участь Белецкого была решена: он получил назначение иркутским генерал-губернатором с окладом в 54 000 р., которым министр думал зажать рот опальному сановнику, не учтя, что при скромном жаловании тот и не такие суммы получал как должное.
«Он меня спустил с рук; ну, теперь я его спущу!» — сказал «Степан» своему другу.
Утром 8 февраля Симанович был доставлен в автомобиле в квартиру Штюрмера, где давал объяснения в присутствии Манусевича-Мануйлова. Затем он поехал с ним к Распутину, [370] который подтвердил все слышанное. Тогда же Распутин приказал царице передать все дело Штюрмеру. Это письмо Симанович отвез Вырубовой. В 10 ч вечера Манусевич пригласил Симановича съездить с ним на квартиру своей сожительницы. Там присутствовал также секретарь митрополита Питирима.
9 февраля Манусевич вызвал Симановича к Штюрмеру и получил приказание об обыске в клубе журналистов, куда они и отправились. Записка Илиодора была найдена. Ночью был обыскан и арестован Симанович.
26 февраля Симанович был освобожден, а 1 марта выслан в Тверь.
Хвостов был только членом Гос. Думы... Степан торжествовал — он был отмщен. Из кондитерской Балле бывшему министру был прислан торт, на котором красовалась нравоучительная шоколадная надпись: «Не рой другому яму...» Итак, вот сенсационное дело, которое занимало русское общество в течение целого месяца, просачиваясь понемногу на газетные столбцы.
Я сам был свидетелем того возмущения, с которым встречались эзоповские описания деталей этого политического дела, названного кем-то в Думе бульварным романом. «Зачем, перед кем скрывать всю эту мерзость!? Да что же это такое! Страна приносит миллионные живые жертвы, а они вот чем занимаются, вот как живут!...» У некоторых офицеров сложилось очень ясное представление о роли Распутина при дворе, и от уважения к династии не осталось и следа. В каждом из них глубоко внутри процесс разложения верноподданства или идет, или заканчивается, или уже закончен. Это не значит, что они способны на революционные выступления, еще меньше — на сочувствие истинному демократическому и тем более социалистическому строю; но во всяком случае вступаться за Романовых охотников не очень много. Идеал — буржуазная конституция.
Теперь усиленно говорят о замене Распутина иеромонахом Мардарием Уссаковичем, но это плод досужей фантазии. Мардарий может быть дополнением, но не заменой «святого [371] «. Положение последнего слишком прочно, и ни саженный рост, ни красота геркулесовских форм не сравняют его с лохматым нечеловечески страстным гориллой.
Гурко (V армия) донес, что может начать операцию не 5-го, а только 8 марта. Алексеев доложил об этом царю с видимым неудовольствием, отметив, что, очевидно, Гурко не принял вовремя нужных мер... Что-то и эта операция начинается шершаво...
В штаб прибыл еще новый человек, которого скоро, конечно, обрастет целым штатом, — инженерный генерал-майор Петр Петрович Залесский. Он уже говорит о канцелярии в 3–4 комнаты. Характерно, что Залесского не хотят посадить близ дверей в кабинет царя, сказав ему, что слушать доклад никому нельзя, а так как другого места ему у нас нет, то утром он и не будет бывать в штабе.
Телеграмма генерала Маврина генералу Беляеву от 5 марта:
«Требование наштаверха о приостановлении закупок и перевозок лошадей для Румынии было сообщено в Киев и Одессу. В ответ на это генерал Эбелов 4 марта телеграфирует: «В округе было разрешено купить румынским ремонтерам 1000 лошадей, а остальные 7000 — в других округах. По донесению свиты контр-адмирала Веселкина, было выпущено через Рени 4773 лошади. Затем, вследствие распоряжения генерала Беляева о выпуске задержанных 30 вагонов с лошадьми в Рени и прибывающих в ближайшие дни, по телеграфному донесению коменданта станции Рени, выпущено еще 750 и прибывает сегодня еще 13 вагонов лошадей. Благоволите срочно телеграфировать, следует ли теперь же реквизировать прибывающих сегодня в Рени 13 вагонов лошадей или же их переотправить в Румынию, согласно вашему распоряжению о пропуске прибывающих в Рени в ближайшие дни лошадей. Испрашиваю указаний».
Басни о России, сообщенные недавно в польском краковском «Naprzod» (15 марта) побили рекорд очень многого вздора и заслуживают быть приведенными дословно: [372]
«Svenska Dagbladet», — говорит польская газета, — приводит военные сообщения, появившиеся в русских газетах в октябре 1915 года.«Газета, издающаяся в Казанской губернии, в номере от 15 октября поместила следующее сообщение: «Наша славная армия продолжает победоносно продвигаться в глубь Германии. Германские провинции Восточная и Западная Пруссия, Познань и Силезия находятся в наших руках, и его императорское величество приказал ныне начать генеральный штурм последних фортов, прикрывающих Берлин. Английская армия заняла Эссен, ввиду чего Германия лишилась пушечных заводов Круппа. От австрийской армии не осталось уже почти и следа, а венское правительство просит о мире».
«Другая русская газета «Сокол», издающаяся в Алатыре (Симбирской губернии), сообщает: «Война приближается к концу гораздо скорее, чем кто-либо мог предвидеть. Австро-Венгрия сложила оружие, а Турция не в силах дальше продолжать борьбу».
«Не следует ошибочно истолковывать факт призыва царем под ружье новых контингентов. Они нужны исключительно для несения полицейской службы на обширных территориях, отвоеванных нами у Германии, Австро-Венгрии и Турции.
Сербия не нуждается в какой бы то ни было помощи. Несколько германских и австрийских полков, перешедших Дунай, были быстро изгнаны из границ Сербии. По официальным сообщениям из Петрограда, наша армия в течение 14 месяцев войны взяла в плен свыше 4 000 000 германцев, австрийцев, венгров и турок».
«Выходящая в Петровске (Саратовской губ.) газета «Ведомости» сообщила, что Австро-Венгрия сдалась на милость России, что германский император бежал со всей своей семьей в Швецию, что фельдмаршал Гинденбург убит еще в августе прошлого года и что германские социалисты, провозгласив республику, приступили к мирным переговорам с союзниками». [373]
Надо ли говорить, что ничего подобного в шведской печати, в частности в «Svenska Dagbladet», не было...
Сегодня Эверт дал телеграмму командующим I, II, III, IV и X армий:
«Успех атаки сильно укрепленной позиции возможен лишь после хорошей артиллерийской подготовки, когда заграждения разрушены на значительных участках, а прикрытия пулеметов и орудий хотя бы отчасти повреждены и противник подавлен. Поэтому указание за сутки не только времени начала артиллерийской подготовки, но и часа атаки, какое было допущено на днях одним из начальников, считаю неправильным. Атака, произведенная в заранее назначенный час без выяснения результатов артиллерийской подготовки, за редкими исключениями поведет к большим потерям и неудаче. Сообщите это указание командирам корпусов»...
Это ужас: до сих пор эти болваны не могут понять то, что помнит во сне каждый иностранный солдат!
Во II армии, переданной до операции командующему IV армией Рагозе (Смирнов заболел) потери за 5 марта: в группе генерала Сирелиуса — 2 офиц. и 127 нижн. чин., Балуева — 56 офиц. и 4230 нижн. чин., Плешкова — 83 офиц. и 8842 нижн. Чина.
Эверт сегодня вечером дал неуместный приказ командующему II армией:
«Наступление развивается вяло, без должного руководства начальства, без правильно организованной артиллерийской подготовки и состоит из частных разрозненных ударов, без своевременной их поддержки. Во II армии я сосредоточил подавляющие силы как пехоты, так и артиллерии, дал столько снарядов, сколько только в силах, и мог рассчитывать, что при надлежащем управлении ударными группами (Плешков, Сирелиус и Балуев — М. Л.) находящийся против нас слабый противник будет выбит из своих окопов. Между тем он не только удержался в течение двух дней, но частично даже переходил в наступление. Потребуйте от начальников групп и командиров корпусов должного управления их войсками. Имея в виду громадное превосходство сил [374] II армии, приказываю проявить должную энергию и активность во всех действиях как старшими, так и младшими начальниками и во что бы то ни стало разбить и отбросить противника, так как наступившая ростепель в последующие дни затруднит наше наступление».
Все это легко приказывать, сидя в штабе; такая встреча операции расхолаживает начальников; но, правда, на случай неудачи — это готовое оправдание для самого Эверта... Между тем он сам же, получив донесение из II армии о недостатке 6– и 10-дюймовых снарядов, которыми только можно пробивать замерзшую землю, просит Алексеева подать норму вагонов для артиллерийских парков фронта на время операции с 420 до 800 в день, обещая очищать вагоны без задержки.
На просьбу англичан поддержать их под Багдадом приходится ответить призывом к терпению, потому что пути и способы сообщения в том краю крайне неблагоприятны для нашего похода: пока ничего нельзя подвезти.
Завтра Крупин, вернувшийся сегодня из Смоленска, едет на Кавказ для сопровождения английского подполковника Сайка.
Сегодня Максимович довел до сведения Фредерикса телеграммой просьбу Сухомлинова быть уволенным от службы с правом надеть штатское платье. Фредерикс ответил военному министру, что царь написал на телеграмме: «Уволить теперь же и разрешить носить штатское». «Вопрос о награждении мундиром и пенсией на высочайшее благовоззрение не повергался». Конечно, в приказе от 8 марта сказано об увольнении «согласно прошению».
Алексеев получил на днях небольшую простую деревянную икону, на оборотной стороне которой написано чернилами: «Многострадальному и богом указанному помощнику царя рабу божьему Михаилу Васильевичу генералу Алексееву от грешного епископа Варнавы».
Недавно Алексеев получил милое письмо от японского мальчика, восторгающегося русской армией и выпадающей на нее задачей и просящего хоть открытку в ответ. Алексеев черкнул на открытке с нарисованным казаком, что письмо получил и очень благодарен за внимание. [375]
Великий князь Сергей Михайлович телеграфировал Куропаткину, что им сделано распоряжение послать на Северный фронт из имеющихся 5000 гранат Новицкого 2000, а из поступающих в начале марта 15 000 — еще 7000.
Носков продолжает пристраивать друзей-нововременцев. Вот его телеграмма на Западный фронт подполковнику Лангу и на Юго-Западный — подполковнику Сахарову: «Не откажите ответить, не встречается ли для «Вестника» надобности в опытном журналисте-рисовальщике, много работавшем в «Новом» и «Вечернем времени», каковым является капитан 17-го стрелкового полка Троянский, и нет ли в положительном случае для него штатной должности. Извиняюсь за беспокойство, ответ желателен спешный». Ланг ответил, что нужно, но должность есть только чиновника VII класса, если же Носков «сумеет дело устроить», то будет очень приятно.
Сегодня Алексеев послал Родзянко шифрованную телеграмму, которую просил расшифровать Огенквар и лично вручить адресату. Кажется, там речь идет о том, чтобы по вопросу о евреях в армии Родзянко мог снестись непосредственно с фронтами, если пожелает иметь документы по этому вопросу для Думы. Алексеев говорит, что следует политике министерства внутренних дел и очень хочет избегнуть запроса в Думе, о котором Родзянко его предупреждал.
Уехал (окончательно) Пильц. Алексеев и Пустовойтенко не ездили на вокзал, где были многие горожане и военные, но оба сделали ему прощальный визит на дом в ответ на его визит им.
В 12 часов дня Плешков дал приказ, чтобы все, от генералов до нижних чинов, пришли к сознанию, что, несмотря ни на какие жертвы, задача группы должна быть исполнена до конца.
Телеграмма Эверта командующему II армией:
«К сожалению, должен обратить ваше внимание на отсутствие должного правления действиями в группах. Производя атаку, не подводят своевременно резервов, вследствие чего не только [376] не в состоянии развить достигнутый успех, но не в состоянии даже дать возможность удержаться на захваченных позициях; связи нет; контратаки противника на фланги не парируются, а в результате молодецкие стрелковые полки, прорвавшие фронт противника с несомненно большими потерями, вынуждены были отойти, и дело приходится начинать вновь еще в более трудных условиях. Прошу вас с полной откровенностью донести мне ваше мнение о действиях всех начальствующих лиц до начальников дивизий включительно — как в группе генерала Плешкова, так и в группе генерала Балуева».
Следует вспомнить, что как раз перед отъездом Эверта на совещание 11 февраля Смирнов обращал его внимание, что избранный им для наступления участок совершенно не будет годен в распутицу.
Отправленная давно наша первая отдельная бригада по просьбе французов будет направлена в Салоники к англофранцузским войскам для действия на Балканах. По докладу об этом Сазонова царь выразил свое согласие.
Татаринов телеграфирует Алексееву, что после того как он официально заявил Братиано и Илиеско, что их ремонтерам будет уступлено 6000 артиллерийских лошадей и 2000 верховых, крайне нежелательно уменьшать эти цифры; это «очень неблагоприятно может отразиться на постепенно налаживающихся переговорах». Алексеев сообщил об этом Беляеву, прибавив, что вполне согласен с Татариновым.
Сегодня, чтобы во время доклада Алексеева удобнее было удалить из большой комнаты генерала Залесского, Ассанович просил выйти и меня. Таким образом, я лишаюсь возможности слышать доклад и идиотские реплики Николая... А уж насчет «словесности» куда как плох он. Впрочем, с Сухомлиновым они часами хохотали, увлекая друг друга скабрезными анекдотами и воспоминаниями молодости...
На днях Куропаткин просил дать ему для VI армии генерала Ирманова. Алексеев запросил характеристику этого генерала от Эверта. Тот сообщил, что на роль командующего [377] армией не подходит. Тогда царь отверг просьбу Куропаткина. Последний назвал А. Драгомирова, Юрия Данилова и еще кого-то. Алексеев сам отверг остальных, а о Драгомирове доложил царю и затем уведомил Куропаткина шифром, что Николай не согласен на назначение Ирманова вместо Чурина (команд. VI арм.), и прибавил, что царь «высказал как мысль», чтобы Горбатовского перевести на VI армию, хотя бы с его начальником штаба, а XII армию дать Радко Дмитриеву, «хотя галицийскую операцию он провел неискусно». В случае операции немцев против южного побережья Финского залива VI армии придется прибегнуть к содействию XII. Штаб VI армии перевести в Финляндию, чем лучше определится плоскость работы штаба, устранится постоянная там толчея, и вообще все примет более соответствующий характер. Все эти мысли царь не считает обязательными для Куропаткина: они передаются только как мнение. «Абрам Драгомиров понадобится еще на Западном фронте».
Как раз недавно Безобразов хлопотал о передаче А. Драгомирову гвардейского кавалерийского корпуса, который и просил сформировать.
Операция идет неважно, нет уверенности. Только сегодня Алексеев послал Жилинскому краткое ее изложение с самого начала.
В I департамент государственного совета поступило из Верховной следственной комиссии дело Сухомлинова и причастных к нему лиц.
Обстоятельно и исчерпывающе разработана та часть, которая касается обвинения Сухомлинова в бездействии власти. Менее разработан вопрос о виновности его в лихоимстве и корыстных целях. Верховная комиссия признает, что эта часть недостаточно ею обследована, но указывает, что собранный ею материал дает вполне серьезные основания для назначения следствия по обвинению и в лихоимстве и в корысти, что особенно ярко и определенно рисуется в области поставок и подрядов, сдававшихся военным ведомством; условия совершенно непререкаемо устанавливают наличие злоупотреблений, практиковавшихся в самых широких размерах [378] при участии двоюродного брата жены Сухомлинова инженера Гошкевича.
Однако весьма обильные и солидные данные удостоверяют, что, помимо корысти, при многих поставках и подрядах играли роль и более серьезные соображения.
Главными действующими лицами всей этой преступной эпопеи являются: австрийские подданные Альтшиллер с женой, Максим Веллер, германская подданная Анна Аурих и др. Все они решали значительную часть дел по подрядам и поставкам. Веллер все время жил на квартире Гошкевича, причем последний спокойно относился к ряду недвусмысленных обстоятельств, всецело поглощенный коммерческими комбинациями. Все это корни связи с г-жой Бутович.
Г-жа Бутович — третья жена Сухомлинова. После смерти своей первой жены он стал ухаживать за женой инженер Корейша (впоследствии директора петроградского института инженеров путей сообщения), развел его и женился на его жене. Впоследствии, уже в бытность Сухомлинова в Киеве командующим войсками, у этой второй жены произошли какие-то крупные недоразумения с находившимися в ее распоряжении денежными суммами киевского отдела Красного Креста. Эта история, сопровождавшаяся ее внезапной смертью, в свое время вызвала много толков и проникла на столбцы столичных газет. (Много шума вызвала тогда статья А. А. Яблоновского «Киевское позорище» в «Сыне отечества».)
История третьего брака Сухомлинова и устроенного им развода четы Бутович в свое время также была довольно подробно оглашена в печати и вызвала даже специальную брошюру, выпущенную на правах рукописи митрополитом Владимиром со всеми документами по этому процессу.
Пользуясь своим исключительным положением, Сухомлинов при помощи ряда противозаконных действий всячески старался скомпрометировать В. Н. Бутовича, терроризировать его и заставить дать жене развод. Когда не помогли угрозы, Сухомлинов прибег к способам мирного воздействия. От них он переходил к подлогам и насилиям. [379]
Для всех этих операции Сухомлинову нужны были исполнители, и поэтому постепенно вокруг тогдашнего командующего войсками, а затем начальника Юго-Западного края, образовалась компания, в которой главную роль играли: тогдашний начальник киевского охранного отделения подполковник Кулябка (приобретший широкую известность после убийства Столыпина), родственницы госпожи Бутович Дараган и Червинская, ее двоюродный брат инженер Гошкевич, австрийский подданный Альтшиллер и др. лица.
Они подыскивали для Сухомлинова свидетелей «неверности» Бутовича; неоднократно являлись к последнему со всякого рода предложениями и способствовали устройству частых и безопасных свиданий Сухомлинова с Бутович.
К числу лиц, способствовавших Сухомлинову в его противозаконных действиях по разводу Бутович, следует добавить еще казненного полковника Мясоедова и убийцу министра Столыпина Дмитрия Богрова.
Мясоедов производил за границей розыски «свидетелей» для Сухомлинова, а Богров, по поручению Кулябка, являлся к В. Н. Бутовичу в Ницце с предложением «мирной» уступки жены.
Участие всей этой компании в бракоразводном деле Бутович связало Сухомлинова по рукам и ногам. Когда он стал военным министром, члены компании продолжали всячески эксплуатировать свою связь со всемогущим сановником.
Так, например, Мясоедов продолжал оказывать услуги его жене, был своим человеком в доме, диктовал от имени министра статьи и заметки для газет. Когда А. И. Гучков публично бросил Мясоедову обвинение в шпионаже, тот заставил Сухомлинова выступить с защитой его «доброго» имени. Несомненно, благодаря Сухомлинову Мясоедов и в нынешней войне занял видное положение в штабе X армии.
Сухомлинов оказывал покровительство и Альтшиллеру, ставшему столь близким человеком, что во время своих заграничных поездок он останавливался на его даче под Веной, где останавливался также и Мясоедов. [380]
Когда началась война и Альтшиллер, как австрийский подданный, подлежал высылке, Сухомлинов дал за него поручительство, и Альтшиллер был оставлен на свободе.
Вскоре были получены компрометирующие сведения о его деятельности в качестве немецкого агента, но к этому времени Альтшиллер был уже в Вене.
Заняв пост министра, Сухомлинов стал устраивать родственников Бутович. Так, инженер Гошкевич получил назначение чиновником особых поручений при министерстве торговли, но главным образом занимался содействием в получении всяких поставок по военному ведомству. Одновременно Гошкевич числился агентом по получению заказов для киевского южнорусского завода, главным акционером которого состоял Альтшиллер.
Интересно отметить, что уже в разгар нынешней войны (приблизительно в начале 1915 г.) у полковника Мясоедова произошла, по-видимому, размолвка с Сухомлиновым. Он прислал в Киев В. Н. Бутовичу предложение купить у него документы, компрометирующие Сухомлинова. Тот оставил это письмо без ответа. Вскоре получил второе письмо, в котором указывалась и определенная цена за документы — 10 000 р. И на это письмо Бутович не дал ответа и оба письма препроводил в подлинниках полтавскому предводителю дворянства М. И. Герценвицу, у которого хранятся все документы по бракоразводному делу Бутовича.
Итак, суд истории наступает... Правда, пока суд современников и только над Сухомлиновым, но это первая ступень в общий суд истории над всеми его сподвижниками. Сухомлинов не должен стать козлом отпущения; очень близоруко раздувание ненависти только против него, оправдываемое, разве, только чисто цензурными условиями, в которые поставлена современная печать. Сухомлинов — это знамя, это хоругвь плеяды лиц, большой группы предателей родины, государственных маклаков, шарлатанов, людей, не имеющих ничего святого в своей общественной и политической деятельности. Он не хуже и не лучше трех-четырех сотен сановников всякого ранга, он только первым попался на зуб общественной [381] справедливости и чести... Хочется верить, что Немезида постигнет всех их, кого при жизни, кого в гробу, но... Но создадим ли мы такой строй, при котором станут немыслимы такие люди как массовое явление? Вот вопрос, неотступно преследующий каждого русского.
Сегодня министр внутренних дел Штюрмер циркулярно шифром телеграфировал губернаторам: «Прошу не пропускать в газетах статей о Хвостове, Белецком, Сухомлинове, Ржевском». Начальник штаба Минского военного округа запросил Алексеева, принять ли это к исполнению. Алексеев запросил Штюрмера, устанавливает ли он новый порядок своих сношений с военной цензурой или будет придерживаться уже установленного, т. е. сообщения всего в Ставку, а отсюда уже дальше? Вследствие письма Председателя Совета министров от 6 марта сделано было исключение из этого порядка только для главн. нач. Петроградского военного округа, которому представлено право принимать необходимые по военной цензуре меры вслед за сношением с министром внутренних дел, не ожидая приказаний по команде.
Доклады царю обставляются все большей тайной: приказано никого не допускать входить в соседнюю комнату, а Ассановичу, Пиковскому, Корсуну и Кудрявцеву — уходить в другое место и дверь из журнальной комнаты запирать на ключ.
Сегодня Эверт прислал запись своего разговора по Юзу с Рагозой. Он очень длинен, как и все аппаратные разговоры, но суть такова: Плешков действует неудачно, идет в атаку без достаточной подготовки артиллерией, зря уничтожает войска, утомляет их постоянными ненужными передвижениями, не пускает в дело массу, хотя и имеет ее; он сам и его помощники делают что могут, но способностей военачальников лишены; Рагоза, как и Эверт, со всем этим согласен. Указано также, что до боев генералов мало знали, менять их теперь — значит окончательно расстроить управление в ответственный момент. Рагоза предлагал приостановить весь маневр группы Плешкова, экстренно сосредоточить к вечеру [382] 9 марта войска в другом месте и ударить на немцев неожиданно; Эверт отверг это в идее, сказав, что не любит бросать начатое, но что, впрочем, вообще предоставляет Рагозе распорядиться, так как на нем лежит ответственность за операцию, порученную II армии; Рагоза не настаивал; он еще просил Эверта принять меры для более удобной и скорой эвакуации раненых и доставки снарядов, находя, что и та, и другая идут неудовлетворительно.
В общем дело неважно. У 5-го арм. корпуса успех и потому царь приказал благодарить его за мужество, стойкость и геройство. Потери в эти дни большие.
Голомбиевский помнит Алексеева еще подполковником в должности заведующего мобилизационным отделом военно-ученого комитета главного штаба. Дело было серьезное и весьма секретное. У Алексеева, очень не любившего «штатов», был всего один писарь Завьялов, но он сам все делал и писал, а Завьялов мог прирабатывать у нотариуса Андреева, получая от штаба 120 р. в год наградных, и благословлял своего начальника. Алексеев никогда ни с кем особенно не дружил, но со всеми был в добрых отношениях. Каким он был тогда, таков он и теперь — никакой перемены, та же простота. Другое дело Кондзеровский. Тот при производстве в генералы сразу надулся и постепенно надувается все больше. Надулся Мышлаевский, когда получил повышение после должности дежурного генерала главного штаба.
Ассанович телеграфировал Мочульскому для Владиславлева, что расходы «Нордзюда» в Бухаресте на информацию (газет) за январь и февраль не утверждены Пустовойтенко, так как составляют сумму, не соответствующую качеству сведений, хотя по количеству и обильных.
«Сообщите ему распоряжение прекратить дальнейшие расходы на информацию, пока не рассчитается со старыми долгами. Варшава нам не нужна, так как дает сведения, ничего не стоящие. Завтра высылаю для Бухареста аванс на 2 месяца, всего 2500, и ранее 1 мая он больше рассчитывать не может».
Жилинский сообщил Алексееву, что в союзном военном совете обсуждался отзыв французских и английских войск [383] из Салоник; он был против, потому что сейчас их все равно перевозить нельзя, так как суда заняты перевозкой 5 английских дивизий из Египта Вскоре он опять поднимет этот вопрос, чтобы, наоборот, когда начнется наше общее наступление, ударить на немцев на Балканах, — если, конечно, Алексеев не даст никаких других указаний.
Сегодня и в эти дни телеграммы из II и V армий приходят очень часто, иногда по несколько в час.
После жалоб Эверта на состав начальников, Алексеев довольно ядовито советовал ему самому принять более деятельное участие в руководстве ходом операции во II армии.
С 5 по 8 марта включительно группа Плешкова потеряла около 30 000 человек! Безответственные, ненаказуемые преступники!
Расследование по делу лифляндских дворян Брюммера и Вульфа, обратившихся с жалобой к своему компатриоту Фредериксу, царь поручил Кауфману-Туркестанскому.
Во время доклада царю Алексеев послал Эверту телеграмму: «Гос. император предоставляет вам развивать операцию, сообразуясь с вашими предположениями». Таким образом, увертливый Эверт взят в ножницы и как ни старался возложить всю ответственность безумной операции на Рагозу и других, все-таки ему от нее не отвертеться...
А предположения Эверта теперь уже не те, какими были раньше, когда началась война. Он, как и все, был уверен, что она окончится очень скоро. Трехмесячные испытания все еще не спустили его тогда на землю, и 30 октября 1914 г. Эверт выпустил следующий приказ:
«Войска IV армии! Вы нанесли поражение австро-венгерским войскам и отбросили их за Сан, после чего авг. Верховным главнокомандующим призваны были к бою с другим врагом нашим — германцами. После тяжелых переходов с австрийского фронта вы сразу должны были при неблагоприятных местных условиях вступить в бой с превосходящими в силах соединенными австро-германскими войсками. Вы [384] выдержали покрывшие вас славой тяжелые двухнедельные Козеницкие бои, вы сломили упрямство противника и преследовали его на протяжении 200 верст почти до укреплений Кракова. Частичную неудачу под Ново-Александрией вы искупили доблестным делом под Грабовом. Теперь вы стоите на пороге земли вражеской. Славные полки вверенной мне армии! Верховный главнокомандующий приказывает вам вступить в пределы Германии и нанести окончательное поражение врагу. Надеясь на помощь Божию и окрыленные предшествующими победами, под сенью знамен ваших — свидетелей былых побед дедов ваших над германцами — приступим к выполнению возложенной на нас задачи и честно исполним долг свой перед царем и родиной».
И знаменательнее всего, что Эверт верил в близость окончательного поражения... Точь-в-точь как полковник Самойло, который во время формирования штаба Верховного главнокомандующего из состава управления генерального штаба говорил отправляемым писарям: «Не сметь брать новые пишущие машины, только зря трепать; на 4–5 месяцев хватит еще и старых»...
И в каждую войну мы вступали, как в непродолжительную военную прогулку, деля эту уверенность с нашими «военными авторитетами». Это, несомненно, результат нашей системы замалчивания перед страной всего, что касается наших вооруженных сил, армии и флота, нашего неглубокого понимания собственной неустроенности, полной неподготовленности и военной неспособности.
На последний от нас запрос Северный фронт сообщил, что в данное время у него 5 «Муромцев»; с 17 сентября по 22 ноября 1915 г. 6 кораблей совершили 25 разведок с бомбометанием; каждая разведка в среднем продолжалась 2–5 часов; разведки были хорошие, а метание бомб отличное, что удостоверялось фотографиями. С 23 ноября по 20 января 1916 г. не было ни одной разведки из-за плохой погоды (!) и дефектов материальной части, а также и потому, что лучший корабль был отправлен на Юго-Западный фронт. Несколько кораблей было выведено из строя поврежденными. [385] 20 января прибыли новые корабли в разобранном виде. Из-за негодности котлов и других частей сборка их могла быть закончена только к 13 февраля, и то лишь четырех, но из-за непогоды они еще не разведывали.
Куропаткин просит отчислить в резерв чинов Северного фронта начальника 108-й пехотной дивизии генерал-лейтенанта Ласского, находя, что на его месте (побережье у Пернова) должен быть более подвижный и молодой начальник, и предлагает взять начальника штаба гренадерского корпуса генерал-майора Хростицкого или Мадритова.
Операция во II армии идет плохо. Все нервничают — Эверт, Рагоза и Плешков, нервят и Балуева Рагоза на 20-м месяце войны читает Плешкову (командующему 1-м сибирским корпусом) по телеграфу лекции по атаке укрепленных позиций, забывая или, вернее, не понимая, что или надо гнать вон, или эти лекции должны быть ему давно известны. Это вообще черта нашего управления: с самого начала войны до сих пор в приказах теоретические вопросы обучения и воспитания войск освещаются от а до я, точно боятся, что эту теорию все еще не знают. Эверт телеграфирует Рагозе: «если Бог благословит успехом группу генерала Плешкова», необходимо занять линию Мользевичи — Ольса — Дуки, а дальше опять лекция. Это обоснование богом вместо стратегии также очень характерно для всех моментов неудач в нашей армии.
Неудача операции на Западном фронте сознается здесь всеми. И как спокойно относятся они к этому. Они не понимают, что это 1001-й приговор всей военно-административной системе, всему нашему военному обучению.
По сообщениям штаба для печати, все обстоит более чем благополучно; так ведь было и в декабрьскую операцию на Юго-Западном фронте.
Доклад царю сегодня шел больше двух часов. Выходя из подъезда, Николай громко смеялся чему-то, слушая Воейкова... Время для смеха и для него особенно... Негодяи!
Сюда собирается Штюрмер.
Морской штаб Верховного главнокомандующего разделен на два отделения: Черноморского флота — под начальством [386] Бубнова, и Балтийского — под начальством Альтфатера. Там идет сугубое пьянство. Русин имеет свой доклад у царя, не подчинен больше Алексееву и пользуется самостоятельным положением. При его докладах Алексеев только присутствует, не лишенный права высказывать свое мнение.
С 9 ноября по 8 марта с Юго-Западного фронта выселено немцев-колонистов в восточные губернии 40 833 человек и еще подлежит отправке туда же 1300; галичан выселено в Астраханскую губернию 1903 и еще подлежат высылке — 2200 человек. Из Ровно после еврейской пасхи будет выселено в Курскую губернию 2000 евреев. «Движение собственно беженцев к востоку на Юго-Западный фронт прекратилось».
Сейчас на Западном, Северном и Юго-Западном фронтах работают 90 санитарных поездов, но этого мало...
Алексеев, а за ним и Эверт, высказал мнение, не надо ли уничтожить разделение II армии на группы, образованные перед операцией, если состав начальников не оправдывает такую организацию. Рагоза ответил, что никоим образом не может этого исполнить. «Нас учили, что мастера военного дела не могут управлять больше как пятью боевыми единицами, а я, простой смертный, ведаю тринадцатью». Отменить групповое деление — значит сознательно идти на катастрофу. Сейчас при групповом делении в армию идет 3000 телеграмм в сутки; если Рагозе читать только одну треть, то на каждую из 1000 придется, при 17 рабочих часах, всего одна минута, а что же будет тогда? И кто ручается, что, приняв на себя руководство группой Плешкова, ему не придется потом бросить ее и принять, в случае заминки, группу Балуева, но кто же тогда будет управлять армией и где и как? Все это до известной степени справедливо. Эверт согласился с его доводами. Балуев жалуется на корпусного командира Короткевича и на начальника дивизии Решикова; Эверт пишет Рагозе, что они не должны быть терпимы за свою инертность и нераспорядительность.
У Плешкова уже четверо суток молчат все 42-линейные орудия — нет снарядов; вообще запас снарядов мал. [387]
Куропаткин просит о скорейшем назначении Радко-Дмитриева командующим VI армией, а Гулевича — командиром 42-го корпуса.
Филиппеско должен был поехать на Юго-Западный фронт без своего секретаря, которого, по указанию Алексеева, оставил в Киеве.
Телеграмма Сазонова князю Кудашеву для Алексеева:
«Вследствие настояний генерала По и полковника Игнатьева, французское правительство поручило своему послу вновь осведомиться, действительно ли соответствует нашим видам использование отправленной отдельной бригады в Салониках. Основываясь на высказанном уже его имп. величеством сочувствии этому предложению, я счел долгом подтвердить, что направление бригады в Салоники отвечает нашим пожеланиям. Я прибавил, что по политическим соображениям я даже особенно настаивал бы теперь на этом, так как появление наших войск на Балканском полуострове послужило бы лучшим ответом на распространяемые там нашими противниками слухи, будто бы Россия не хочет отправить туда свои войска. Вследствие вышеизложенного я был бы весьма признателен вашему высокопревосходительству, если бы вы нашли возможным телеграфировать в том же смысле генералу Жоффру».