1916 год
21–29 февраля
Был у Александра Степановича Пругавина, чтобы достать экземпляр его конфискованной книжки «Леонтий Егорович и его поклонницы». Издание почти все продано в Москве, конфисковать удалось только 57 экз.; часть спрятана в издательств («Задруга») и продается с благотворительной целью по 20 рублей. Книги дать он не мог, но зато рассказал кое-что весьма интересное.
Книжка написана в виде дневника одной дамы, хорошей знакомой Н. А. К., которая решилась пожертвовать своей репутацией, [299] чтобы только воочию убедиться в справедливости рассказываемого о силе и влиянии Распутина. Она пробыла в этой ужасной атмосфере два с половиной года и теперь при помощи Пругавина напечатала свои наблюдения в его пересказе и с комментариями.
Пругавин подошел к Распутину вплотную, собрал массу интересного материала, знает многих лиц, хорошо осведомленных о жизни старца, и хочет дать полную яркую картину охватившего двор и его круг сумасшествия.
Недавно один саратовский адвокат явился в гостиницу «Северную» и сказал, что хочет видеть Распутина, не имея к нему никакого дела. Пришлось заплатить француженке 100 р. Когда Распутин узнал, что тот пришел просто посмотреть его, обрадовался: «Вот первый человек, которому от меня ничего не нужно. Спасибо, что пришел!» На вопрос адвоката, как Распутин думает о конце войны, тот ответил: «Приди и наплюй мне в рожу, если в марте 1916 года не подпишем мир».
Говорят о разводе царя с Александрой Федоровной.
Пругавин убежден, что скоро все «распутство» должно окончиться катастрофически, потому что слишком велико озлобление против Распутина и всего, что им поддерживается, в том числе и Штюрмера. (Кстати, в департаменте герольдии сената установлено, что Штюрмер родился в 1848 г., а в 1858 г. его отец перешел из прусского в русское подданство.) Люди, искренно преданные монархической идее, не находят слов для выражения своего возмущения, как у всех на глазах дискредитирует себя наша династия. Недавно к Пругавину приходили два офицера, из которых один просил его научить, как убить Распутина и освободить Россию от всего, что им создано, — он готов взять на себя эту миссию. Это уже близко к делу.
Офицер А. недавно в среде офицеров и чиновников комиссии по квартирному довольствию войск показывал всем иностранную карикатуру, изображающую слева Вильгельма, меряющего метром длину германского снаряда, а справа — Николая, меряющего, стоя на коленях, аршином... Распутина. [300] И все хохотали, никто не считает нужным стесняться. Развал полный.
Военные не считают Поливанова сколько-нибудь талантливым администратором; он очень мелочный человек, но так как успел заручиться сочувствием общества на почве поддержки его организаций, то оно и считает его отличным министром; впрочем, те же лица считают Беляева на месте помощника министра... Военные называют последнего «мертвой головой», указывая этим на его большую мертвенность при некотором уме. Вся большая военная программа, проходившая до войны через Гос. Думу, разработана им с Ф. Д. Иозефовичем.
Как врут «очевидцы». Князь Львов, вернувшись из Ставки, рассказывал, как Алексеев сказал ему, что наше наступление считает совершенно немыслимым, а Марголин якобы со слов Алексеева говорит: «Киев во всяком случае не будет взят». Ничего подобного Алексеев не говорил ни тому, ни другому.
Был в управлении генерал-квартирмейстера генерального штаба у полковника Александра Михайловича Мочульского. Прилизанный, приглаженный, женской складки, вкрадчивый, тихо говорящий, улыбающийся в сознании своего превосходства, благодарящей писаря, подающего ему готовую бумагу, «merci». Теперь он начальник особого делопроизводства управления генерал-квартирмейстера генерального штаба; его честность и изумительное прилежание известны всем; он вечно на работе, но типичный чиновник беляевского склада.
Мочульский очень просил меня поддержать их просьбу от 7 февраля о сообщении материала для печати, говоря, что все равно они свое осведомление печати будут вести упорно, так как иначе она останется без всякой ориентации. Ими составлен широкий план в этом направлении; они понимают важное значение «шестой мировой державы»; понимают, что за полтора года печать воспиталась именно [301] на его ежедневных беседах и приняла деловой тон. В начале войны он так ловко устроил, что «Речь», «Биржевые ведомости», «Новое время» и «Русский инвалид» имели в своих редакциях офицеров генерального штаба, положивших начало серьезному отношению к войне и вопросам военной тайны. Две стенографистки из Госуд. Думы записывают каждое слово, сказанное им представителям печати. Масса телефонных разговоров с самыми разнообразными кругами общества всегда держат его в курсе общественного настроения. Ставка теперь ничего не делает в отношении печати, но это и не ее дело, а их; им надо поручить его всецело и только тогда можно быть спокойными, что печать всегда будет к услугам армии... И так далее, и так далее... Все это говорилось ровным тихим голоском. Мочульский сам себя слушает и пребывает в сознании своей высокой миссии. Что касается нашей помощи им, то я предложил ему познакомить Ставку с теми мерами, которые «Огенквар» думает вскоре осуществить.
Мы расстались очень сладко. При мне к нему кто-то звонил относительно вагона для уезжающего из России Педжета. Мочульскии говорил в телефон еще тише — совсем не слышно, но не для того, чтобы не слышал я, а просто по манере еле журчащего ручейка.
Выехал в Ставку.
Приехал. Здесь без меня ничего серьезного не произошло. За последние дни шла усиленная шифрованная переписка с Жилинским. Краткое изложение протокола совещания от 11 февраля, переданное Жилинскому, написано самим Алексеевым на четырех больших телеграфных бланках.
Сегодня Беляев сообщил начальнику штаба, что исполнить просьбу Иванова о присылке на Юго-Западный фронт 120 000 пленных для организации рабочих дружин совершенно не представляется возможным. Из всех пленных, оставляя в [302] стороне интеллигентов и больных, можно располагать только 1 000 000. Но 600 000 уже заняты на работах по России и их нельзя с них снять, так как вообще из населения империи, по подсчету министерства земледелия, выбыло 2 000 000 рабочих сельского хозяйства (считая хозяев и помещичьих рабочих), что сильно сокращает посевную площадь и, в свою очередь, неблагоприятно отразится на урожае и довольствии армии. Эти 600 000 должны остаться на работах; из них германцы ни в коем случае не могут быть даны на работы, близкие к фронтам. 400 000 должны быть влиты в сельское хозяйство, но из них поневоле 69 000 надо дать на Северный и Западный фронты, где очень нужны рабочие руки. Остальные 370 000 нельзя взять, а надо предоставить России для поддержания сельского хозяйства Если все-таки Иванову нужны пленные, то придется не давать на Сев. и Зап. фронты указанные 69 000 и всех их послать ему, но это едва ли будет справедливо.
Итак, за год все еще не приспособили пленных к делу, все еще обсуждают, как быть, когда уже вторая весна на дворе, а между тем уже 25 августа 1914 г. был утвержден журнал Совета министров о привлечении военнопленных к исполнению казенных и общественных работ и притом принудительно, без всякой особой платы. Теперь же им назначают по 50 коп. в день, тогда как наши в Германии и Австрии не получают ничего и очень редко по 15 коп. в день.
Все Александра Федоровна благоволит и боится, как бы немцы не отощали на русских работах...
Кстати, приведу приказ от 20 октября 1914 г., когда стало известно о бесчеловечном обращении немцев с нашими пленными.
«До сведения Верховного гл. дошло, что имели место случаи не только некорректного, но вызывающего поведения со стороны некоторых военнопленных. Его императорское высочество полагает, что обращение с пленными вообще должно быть именно как с пленными, причем малейшее проявление дерзости или вызова со стороны пленных должно караться немедленно же переводом их на положение арестантов, а при дальнейших случаях подобного поведения на пленных должны надеваться наручники и т. п.». [303]
Эверт отличается ужасным почерком в своих резолюциях. Буквы сами по себе громадные, но это одни палки. Он иногда так увлекается, что не может не опережать мыслью своих палок, и на этой почве происходит не только большая потеря времени его подчиненных на разбор написанного, но и курьезы. Недавно он вклеил ни к селу ни к городу в середину военной резолюции слово «Мария». Что такое? «Ах, я хотел написать армия»!...
Удалось узнать много интересного относительно нашего воздухоплавания. Мой собеседник — очень хорошо подготовленный офицер — не мог говорить без крайнего волнения обо всем, что у нас происходит в этой области. Наша авиация еще и теперь в младенческом состоянии. Мало кто видит ее и еще меньше тех, кто получает от нее действительную пользу. Все дело до войны было поставлено неправильно в самом корне. Это была спортивная организация, совершенно не изучавшая военную разведку, мало того — считавшая ее неважной и потому не нужной. Управление аппаратом и рекорды высоты и длины — вот и все. Соответственно с этим подбирались, конечно, и летчики. Это были спортсмены, искатели приключений или новых неизведанных ощущений, часто аферисты карьеры. Состав офицеров самый разношерстный, очень малокультурный; часто — выгнанные из полков. Генеральный штаб совершенно не обращал на авиацию никакого внимания и нисколько не заботился об использовании ее в практическом отношении; и понятно, что когда началась война, ровно никто не знал, что с ней делать. Никакой выучки, никакой программы. Учились, конечно, у немцев, но так, что и до сих пор ничему не выучились.
В июле 1914 г. войска вышли в поле, не имея никакого понятия ни об аппаратах, которые могли попасть им в руки, ни о том, что они из себя представляют, на что пригодны, чего от них можно ждать и т. д. Офицерский состав армии проявил в этом отношении преступное незнание азбуки. Нечего было удивляться, что в течение всего первого года войны ваши войска обстреливали собственные аппараты. Во всей армии не было ни одного азбучного руководства для [304] пехоты, кавалерии и артиллерии, по которому можно было наладить это ознакомление хоть как-нибудь... Ясно, что приходилось отдавать приказы вроде следующего, отданного по I армии Ренненкампфом:
«В армию прибыли новые быстроходные аэропланы, по фигуре весьма похожие на немецкие, без всяких отличительных знаков. Принимая во внимание, что при таких условиях отличить наш аэроплан от немецкого невозможно, строжайше воспрещаю, под страхом немедленного расстрела, какую бы то ни было стрельбу по аэропланам. Всех виновных в стрельбе по аэропланам, прикажу расстреливать на месте преступления, не обращая внимания на его звание; при невозможности же выяснить, кто первый открыл огонь, — расстрелять всю команду. Приказ этот прочесть и объявить буквально всем чинам. В целях собственного скрытия от взоров с неприятельских аэропланов следует при появлении аэроплана прижиматься к лесу, прятаться в дома, при движении — останавливаться, ложиться на землю; при необходимости ставить палатки — располагать таковые во дворах, в садах, в лесу; орудия, пулеметы, зарядные ящики, повозки маскировать, закрывая их сверху ветвями» (17 сентября 1914 г.)...
Пожалуй, одного этого приказа достаточно, чтобы французы расстреляли самого такого командующего армией в момент его подписания. Разве это не государственная измена?
Конец приказа был подсказан уже опытом, стоившим всей нашей армии многих тысяч жертв. Ни в уставе полевой службы, нигде подобных указаний в мирное время дано не было — генеральный штаб не удосужился, его отдел обучения войск продолжал рисовать биваки в мерочку схемами, которые были уместны разве только в турецкую кампанию.
«Еще в начале войны указывал, — читаем в приказе Брусилова по VIII армии от 29 мая 1915 г., — как надо располагаться на отдых, чтобы не быть замеченными воздушными разведчиками.Между тем по-прежнему войсковые части, и в особенности парки и обозы, продолжают становиться строго придерживаясь уставных форм — квадратиками, без всякого применения [305] к местности. Требую со смыслом располагаться на биваке, укрывая повозки под деревья, заборы или строения; а в случае невозможности — маскируя отдельные повозки ветвями, охапками сена и т. п. Коновязи разбивать по опушкам или внутри рощ, людей располагать по дворам или палатками, но рассредоточено, преимущественно в лесках. При совершении маршей пехота должна, завидя аэроплан, немедленно сворачивать на обочины, останавливаться и даже ложиться, пока не пролетит аэроплан, — словом, всячески стараться затруднять разведку летчикам противника... Надо придерживаться устава не как слепой стены; начальникам вдумчиво относиться к своим обязанностям и, учитывая новый народившийся фактор — воздушную разведку, — приложить все старания, чтобы затруднить таковую».
А этот «новый фактор» народился уж совсем въявь еще за пять лет до войны, и наши военные агенты неоднократно предостерегали генеральный штаб о том, что будет сыпаться на голову войск кроме снега и дождя. Но разве наш генеральный штаб может так спешить? Разве спешка соответствовала бы его достоинству и престижу? После того было сделано несколько изданий полевого устава и ни в одном он не обмолвился ни звуком. И это не государственная измена?
Спустя два месяца войны, за который мы потеряли более 400 000 нижних чинов, войска сами поняли наконец то, о чем опять-таки в мирное время наши военные агенты доносили на Дворцовую площадь, а именно — процитирую лучше приказ по Сев.-Зап. фронту от 23 сентября 1914 г.:
«Из наблюдений за работой немецких аэропланов и время боев в Вост. Пруссии выяснилось, что немцы широко пользуются ими при определении дистанций для артиллерийского огня и корректирования его»...
Вот когда мы узнавали методы борьбы противника, вырабатываемые им задолго до войны в мирное время...
Приведу другой приказ главнокомандующего Сев.-Зап. фронтом:
«В последнее время все чаще и чаще раздаются жалобы войсковых начальников на недостаточную продуктивность [306] работы летчиков даже в решительные периоды операций. Ссылка в данном случае летчиков на устарелость систем наших аппаратов, неблагоприятные атмосферные условия и пр. не могут иметь места уже по одному тому, что на войне не время критиковать и заниматься разработкой проектов лучших аппаратов, и усилия всех чинов армии должны быть направлены к наиболее продуктивному использованию существующих аппаратов. Что ссылка на устарелость аппаратов не всегда справедлива, явствует хотя бы из того обстоятельства, что, в то время как крепостной авиационный отряд производит блестящие рекогносцировки на изношенных «фарманах», рядом стоящие с ними корпусные авиационные отряды не могут вылететь даже на «ньюпорах»... Главнейшей же причиной малой продуктивности работы летчиков я считаю недостаточное сознание важности воздушных разведок для разработки и ведения современных операций, отсутствие должного военного распорядка в авиационных отрядах, а также и не всегда ясное понимание войсками того, что может дать воздушная разведка и что можно потребовать от нее при не вполне благоприятных атмосферных условиях» (13 декабря 1914 г.).
Сегодня Алексеев передал при мне Пустовойтенко отчет о закрытом заседании Государственной Думы.
В совещании содокладчиков Гос. Думы рассматривался вопрос о постройке укрепленных позиций в тылу армии. Депутат Шульгин подал председателю особого совещания для обсуждения и объединения мероприятий по обороне государства записку о том что наши тыловые укрепления слабее неприятельских, особенно на Ю.-З. фронте; что уроки 1915 г. не использованы до конца и что при неизбежном отступлении неминуем взрыв общественного негодования. Поэтому он находит, что надо: 1) заверить общество, что это не так, тогда оно успокоится и встретит возможное отступление спокойно; 2) урегулировать вопрос о беженцах, согласовав действия главнокомандующих и Совета министров; нужна целесообразная колонизация, направленная в район, где она желательна; 3) теперь же позаботиться о хлебе. Беляев сообщил [307] все это начальнику штаба и просил его высказать свои мысли для доклада членам комиссии содокладчиков.
Генерал для поручений Искрицкий назначен начальником штаба 9-го корпуса к Абраму Драгомирову.
Сегодня начальник штаба послал главнокомандующим фронтами следующее письмо, являющееся перефразировкой письма к Родзянко от 16 февраля:
«Время от времени Председатель Государственной Думы препровождает мне письма и записки от своих корреспондентов из армии, частью от лиц гражданских, но в большинстве от военных о наших «больных местах».Хорошо известны нам всем недостатки эти, но настойчивое напоминание о них не только Председателю Думы, но и высшим начальникам в армиях чинами весьма различного служебного положения, начиная от молодых офицеров до занимающих высокие должности, указывает, что с течением войны больные места не только не излечиваются, не уменьшаются, но приобретают острую форму.
Особенно болезненно говорят о ложных преувеличенных донесениях. Называют по фамилиям начальников высокого положения, которые свое благополучие и воинскую славу строят на неверности донесений, не отдавая, по-видимому, отчета, какой вред приносят они старшему, давая ему неверный отчет об обстановке и событиях.
Не менее обильны и настойчивы указания, излагаемые с чувством глубокого сожаления, чаще обиды, что старшие начальники и штабы управляют войсками издалека, исключительно при посредстве телефонов; что войска совершенно не видят иногда своих начальников; что позиции указываются только по карте, иногда абсурдно, но в большинстве случаев штаб не дозволяет изменить своего решения по донесению или просьбе младшего. Так как указания на этот недостаток рассыпаны в приказах главнокомандующих и командующих армиями, можно сказать, что они являются слишком общими, прочно укоренившимися. В одном из приказов назначен даже обязательный срок посещения окопов начальниками и тем выражено энергичное побуждение в отношении этих лиц. [308]
Жалобы на состав штабов, переполнение их часты, настойчивы и в громадном большинстве справедливы.
Что велики обозы, что сверх положенного по штату обоза заведено чуть ли не такое же количество сверхштатного — на это также можно найти указания в приказах по фронтам и армиям, но далее указаний пока ничего не сделано и никакой борьбы с этим злом не предпринято.
Препровождаю одно из таких писем, полученных на этот раз при официальном письме Председателя Думы.
Впереди нам предстоит еще большая работа — настойчивостью можно устранить некоторые из недочетов, особенно неблагоприятно влияющих на боевую деятельность войск. Поэтому счел нужным приложить одно из многочисленных писем, имея в виду только интересы дела и пользу службы.
Прошу принять уверение в совершенном моем уважении и искренней преданности, Алексеев».
19 февраля Дитерихс запросил Пустовойтенко, не следует ли и речи членов государств. совета подчинить тому же порядку печатания, который установлен для речей членов Гос. Думы. 20 февраля Пустовойтенко запросил об этом генерал-квартирмейстера генерального штаба Леонтьева. 22-го Дитерихс телеграфировал опять:
«Начальник штаба Киевского округа доносит, что в получаемых петроградских газетах, издающихся на театре военных действий и прошедших предварительную военную цензуру, печатаются речи депутатов в изложении не только телеграфного агентства. Прошу разъяснений, могут ли цензоры допускать соответствующие перепечатки из означенных газет, согласно Временному положению не подлежащие вторичной цензуре».
Тогда же Пустовойтенко ответил по-канцелярски: «Перепечатки из петроградских газет речей депутатов могут быть допущены согласно принятым правилам цензуры относительно подобных перепечаток вообще»... Иначе говоря: потрудитесь решать сами, как знаете... Одновременно он запросил и по этому вопросу мнение Леонтьева. В тот же день, как раз в момент рассмотрения Думой запроса о цензуре речей депутатов, Беляев сообщил начальнику штаба:
«Цензура [309] речей, произносимых в госуд. совете, нежелательна. Цензурные меры относительно речей членов Гос. Думы также представлялись необходимыми только в период объяснений по декларации правительства. Ввиду этого в настоящее время, когда Дума перешла к рассмотрению законопроектов, представляется возможным отменить распоряжение печатать отчет о думских заседаниях только по телеграммам петроградского агентства. Сообщаю на случай, если ваше высокопревосходительства признаете возможным сделать соответствующее распоряжение военно-цензурным установлениям театра войны».
23-го Пустовойтенко ответил Дитерихсу и передал приведенную телеграмму Беляева.
Что Пустовойтенко не знал, как ему поступить, и «забыл», что ни Беляев, ни военный министр, ни Штюрмер ему не указ, — это понятно. Но что Алексеев согласился на такие запросы и играл в этом деле роль слепого орудия в руках всей этой камарильи — это по меньшей мере странно. Он не только мог, но и должен был поступить строго по закону.
Кстати, еще 20 февраля генерал-квартирмейстер Зап. фронта Лебедев сообщил Пустовойтенко, что «по сведениям штаба фронта, в последнее время в армии стали слышаться нарекания на незаконные действия военной цензуры. В частности, раздаются жалобы, что не соблюдается тайна частной переписки и что цензоры позволяют себе делать на письмах приписки и отметки иногда очень нескромного содержания». То же делается и в тылу. 23 февраля отданы распоряжения о прекращении этого явления, но разве разнузданных и разнуздавшихся цензоров можно привести в порядок такой мерой?
В тот же день Пуствойтенко так ответил Лебедеву, просившему указаний, как поступать для исполнения приказания Верховного от 20 апреля 1915 г.
«Ввиду того что не всегда представляется возможным определить, кто именно из чинов армии является автором писем, задерживаемых военной цензурной, применение приказания Верховного от 20 апреля 1915 г. о наложении взысканий на виновных в сообщении сведений, не подлежащих оглашению, должно [310] иметь место лишь по отношению тех, виновность которых может быть достоверно установлена».
В заключение этих дней беззакония прибавлю, что 20 февраля начальник штаба приказал фронтам
«почтовые отправления или вложения оных, в которых недозволенные места составляют половину и более всего содержания отправления или вложения, задерживать и поступать с этими почтовыми отправлениями и вложениями согласно указаниям ст. 52 Временного положения о военной цензуре».
Все мои доводы докладчику по цензурным вопросам Ассановичу о невозможности такой татарской ломки закона ни к чему, конечно, не привели. «Интересы государства» и т. д.
Генерал Бонч-Бруевич телеграфировал начальнику штаба:
«С наступлением весны Ирбенский пролив и Рижский залив освобождаются ото льда обыкновенно раньше Моонзундских проливов и Финского залива. Вследствие этого, а также ввиду агентурных сведений, нужно ожидать, что немцы постараются использовать то время, когда наш флот лишен свободного входа в Рижский залив, и разовьют здесь морские операции, имея целью овладеть заливом и в частности уничтожить оборону крепости Усть-Двинск. Минная оборона крепости вынесена вперед всего на 7 ½ мили, поэтому совершенно не обеспечивает от обстрела судовой артиллерией, для борьбы с которой на морском фронте крепости имеется 26 орудий, в числе которых 8 орудий старого образца с дальностью 6–8 верст, пушек Канэ всего 4».
Поэтому своевременно спохватившийся главнокомандующий фронтом считает крайне необходимым: 1) получение 280 ударных мин и содействие морского ведомства в их «скорейшей» постановке в море и 2) «скорейшее» усиление артиллерии Канэ.
Рузский и Плеве прозевали, а Куропаткин должен теперь пороть горячку при таком начальнике штаба, который, увлекшись до безумия контрразведкой, забыл все свои остальные прямые обязанности. [311]
Сейчас мне вспоминается наш налет на Мемель, о котором в сообщении Ставки от 10 марта 1915 г. было сказано только десять слов: «Наш отряд, произведши поиск на Мемель, отошел на нашу территорию». Приведу весьма характерный документ, присланный сюда командующим отд. корпусом жандармов В. Джунковским 4 мая 1915 г.:
«Сводка агентурных сведений о поведении чинов Отдельного морского батальона и подрывной при нем команды, принимавших участие в набеге на гор. Мемель.По окончательном сформировании отряда в Петрограде он был отправлен в Либаву. Во время молебствия, происходившего во дворе 2-го Балтийского флотского экипажа, на котором присутствовал и начальник главного морского штаба адмирал Русин, командующей отрядом капитан I ранга Пекарский был в нетрезвом виде и даже нетвердо держался на ногах. Штаб-офицер этот, постоянно неумеренно потребляющий спиртные напитки, продолжал пить все время передвижения отряда в Либаву по железной дороге. Повальное пьянство было и среди матросов отряда, причем рассказывают, что при выезде отряда из Петрограда матросы затащили в вагоны двух провожавших женщин, которых насиловали в течение пути, а затем, когда они впали в бессознательное состояние, выбросили их из вагонов на полотно, и дальнейшая судьба их неизвестна.
По прибытии в Либаву отряд поступил под команду генерального штаба генерал-майора Потапова, которому капитан Пекарский, все время продолжавший пить, рассказывал, что его отряд состоит из отборных мерзавцев, за которых он не ручается и полагает, что они как солдаты никуда негодные.
При наступлении на Мемель морской батальон был в четвертой линии. В наступлении капитан Пекарский личного участия не принимал, так как заболел, а вместо него батальоном командовал капитан по адмиралтейству Никулин.
Когда Мемель был взят и ополченскими частями были отбиты немецкие орудия и пулеметы, то солдаты и матросы рассыпались по городу и стали грабить. Почти в каждой квартире [312] находили оставленные вино и коньяк, которыми мародеры опивались; местных жителей не было видно — таковые попрятались.
Утром во многих домах были найдены трупы зарезанных солдат и матросов, что было сделано жителями Мемеля. В то же утро отряд отступил к Полангену, а когда на следующий день наши войска опять стали наступать, то на шоссе было обнаружено 6 трупов нижних чинов, аккуратно положенных на пути отряда.
При втором наступлении на Мемель отряду пришлось иметь дело не с ландштурменными частями, а с регулярными войсками, вследствие чего потери отряда были более значительны.
Когда Мемель был окончательно взят, то опять начался повальный грабеж. Рассказывают, что одним из матросов была найдена и разбита несгораемая касса, и награбленные им деньги он продал затем какому-то еврею за 8000 рублей. О размере ограбленной суммы можно судить по тому, что многие матросы продавали евреям билеты в 100 марок по 3 рубля. Вышесказанный матрос деньги отправил в Петроград к своему брату или знакомому и, желая тем или иным путем добиться отправления в тыл, умышленно от своего товарища привил себе венерическую болезнь и действительно был отправлен в госпиталь.
После четырехдневного пребывания в Мемеле отряд отступил, причем было потеряно четыре пулемета и оставлено в городе без вести пропавшими и пьяными около 200 человек.
Жители гор. Мемеля во время боев стреляли по нашим войскам из домов, с крыш и с других мест. Отступление происходило ночью, а капитан Пекарский следовал в обозе с походной кухней. В пути кухня перевернулась, и штаб-офицер этот был залит горячими щами. В таком виде, облитый капустой и жиром, капитан Пекарский на следующее утро в нетрезвом виде являлся начальнику отряда, которым был отчислен от командования батальоном. Инцидент этот в разных вариантах обсуждался матросами и солдатами, которые, не стесняясь присутствия капитана Пекарского, смеялись [313] над ним. Вообще поведение этого штаб-офицера за все время командования морским батальоном произвело на людей удручающее и развращающее влияние, чем и можно объяснить тот массовой грабеж и бесчинства в пути, которые производили матросы батальона. В настоящее время батальон находится в Либаве.
Многие высказываются за полную необоснованность набега на Мемель без надежды удержать его за собой, тем более что части, назначенные для набега, далеко не соответствовали своему назначению, а особенно морской батальон, совершенно не ознакомленный с пехотным боем, а главное — недисциплинированный и распущенный. Командный же состав, с генералом Потаповым во главе, оказался также далеко не на своем месте. Результатом этого набега считают настоящее наступление германцев на Митаву и Либаву; до этого времени германцы держали в этом районе только ландверные войска, а в настоящее время сосредоточили до полутора корпуса регулярных войск с большим числом кавалерии, почему судьба Либавы, Митавы и, быть может, Риги внушает серьезные опасения. Весьма вероятно также и возникновение народных волнений в этом районе, распропагандированном латышскими и литовским революционными организациями, с которыми местные немцы будут действовать заодно».
Припоминаю находящуюся у меня копию письма о том, как мы почти тогда же, но только на юге, делали «демонстрацию». Пишет подъесаул Р. жене от 10 апреля 1915 г. из Одессы:
«Еще 7 числа начали носиться слухи, что мы наверное уйдем в Царьград числа 11–12; 9-го командир неожиданно официально объявил, что 10-го мы уходим и уйдем около ночи, так как погрузка будет с утра. Начались суета, укладывание и т. д. Несмотря на «уход», к часу дня мы пошли на Куликово поле на репетицию высочайшего смотра, вернулись оттуда около 5 ч дня; командиров сотен командир полка собрал к 8 ч вечера Около 11 ч вечера пришел И. М. и огорошил меня: [314] оказывается, командира вызвали в штаб округа и он, приехав оттуда, с сожалением бросил шашку на стол, огорошив всех командиров сотен, что это секрет, но к сожалению, эта погрузка оказывается демонстрацией (!) и все войска из Одессы будут погружены, а когда стемнеет, выгрузятся и пойдут по домам. Демонстрацию эту должно согласовать с бомбардировкой фронтов Царьграда в этот день. Утром 10-го в порт потянулись войска; шла артиллерия, пехота, мы, тянулись обозы, сено, овес, солома, солдаты, сопровождаемые знакомыми, плач, пожелания. А мы идем да улыбаемся. Кроме офицеров нашего полка решительно никто про демонстрацию не знал, даже транспортные морские офицеры. Сотни наши неполные. И вот началась погрузка Все шло великолепно. Наш полк, сокращенный, по 90 чел в сотне, и пулеметная команда плюс связь погружен был на два транспорта в 4 часа. Публике не позволяли смотреть ни с Николаевского бульвара, ни из Александровского парка Всюду стояла полиция. Нижним же чинам было отдано приказание возможно больше говорить (при посторонних расспросах), что идем в Царьград и тому подобное. Простояли мы до 8 ч вечера и при луне начали разгрузку, которая окончилась к половине 11-го. Войска пошли уже не по центральным улицам, а по окраинам и малыми частями, — таково было приказание свыше, что и исполнили».
Письмо это было прислано в копии из военной цензуры при бумаге, на которой Янушкевич написал: «Имелось в виду другое, т. е. фактическая посадка и выход в море, а не кукольная 5–6-часовая комедия. Это офицер 53-го Донского полка, подлежащий непременно взысканию. Сообщить штабу VII армии». Офицеру был объявлен выговор командиром полка в присутствии офицеров.
С 20 февраля в нашем собрании введены новые правила о взносах и штрафах в кружку столовой собрания штаба, средства коей предназначены в пользу жертв войны. Они любопытны и сами по себе, и тем, что дежурный генерал при Верховном собственноручно изволил начертать на них «утверждаю», очевидно, полагая, что это одна из самых важных бумаг по его должности... [315]
Приведу этот документ, чтобы иллюстрировать нравы собрания:
| №№ по порядку | Руб. | К. | |
| 1. | При вступлении в число членов собрания в кружку вносится «членский взнос»: | ||
| а) обер-офицерами | 1 | — | |
| 6) штаб-офицерами | 3 | — | |
| в) генералами | 5 | — | |
| 2. | За каждое рукопожатие в столовой между членами Собрания (исключается рукопожатие с гостями) вносится штраф | 10 | |
| Примечание. При подаче руки старшим младшему — штраф уплачивается только старшим. | |||
| 3. | За опоздание в столовую на завтрак или обед вносится штраф по следующему расчету: | ||
| за 10 минут | — | 10 | |
| за время от 10 до 15 минут | — | 15 | |
| за время от 15 до 20 минут | — | 20 | |
| за время от 20 до 25 минут | — | 25 | |
| за время от 25 до 35 минут | — | 30 | |
| Примечание. Время исчисляется по часам столовой; причины опоздания не принимаются в расчет. Опоздавшие вносят в кружку причитающийся штраф при входе в столовую или же просят кружку к себе на стол. В случае неисполнения этих требований каждый член кружки, заметивший это, делает опоздавшему напоминание и тогда штраф уплачивается за все время до момента напоминания. Опоздание свыше 30 минут влечет за собой внесение штрафа в размере 50 к. и лишение завтрака или обеда. [316] | |||
| 4. | За упоминание старого названия г. Петрограда вносится штраф — | 10 | |
| 5. | За требование вина вносится штраф — за каждую бутылку по | 10 | |
| 6. | За производство в следующий чин вносится: | ||
| а) обер-офицерский | 1 | — | |
| б) штаб-офицерский | 3 | — | |
| в) генеральский | 5 | — | |
| 7. | За получение награды, а равно за назначение на новую должность вносится: | ||
| а) обер-офицерами | 1 | — | |
| б) штаб-офицерами | 3 | — | |
| в) генералами | 5 | — | |
| 8. | Внесшие в кружку 15 руб. в продолжение трех месяцев считаются «почетными членами» кружки и освобождаются от внесения штрафов, указанных в пп. 3–4. | ||
| 9. | За правильным поступлением взносов штрафов благоволят следить члены кружки каждого стола. | ||
На Западном фронте сверх комплекта нижних чинов 154 000 чел.
«Нордзюд» телеграфировал сегодня Ассановичу, что, по сведениям из достоверного источника, Германия ищет возможности организовать мирные переговоры, для чего избирает председателей советов министров и министров иностр. дел Дании, Швеции и Норвегии. Согласие шведского короля на участие шведских министров получено германским посольством в Стокгольме, но германцы начнут дело при согласии всех трех указанных держав. «Германия готова отречься от всех своих завоевании и благосклонно обсуждать вопрос открытия переговоров приемлемой дипломатической нотой».
Беседа полковника М. Н. Ермолаева с корреспондентами петроградских газет, которую я старался устроить сношениями [317] через И. В. Гессена, не состоялась из-за генерал-квартирмейстера генштаба Леонтьева: он нашел, что это неудобно делать без разрешения французской военной власти, а спрашивать ее еще менее удобно... Как талантливо и умно — просто поражаешься смыслу этих консисторских дипломатов.
На Западном фронте «хорошо работают» по контрразведке жандармский вахмистр Хельвиг и агенты Яськов и Савчушкин; их, как и агента Дистенгофа, временно требовал к себе на Ю.-Зап. фронт прапорщик Орлов.
С Жилинским установлен теперь особый дипломатический шифр (мирного времени), при котором оба дежурных офицера нашего управления только и заняты то шифровкой, то дешифровкой; хлопотня ужасная, трата времени громадная, а пользы никакой — сообщается то, что уже известно из газет, или с таким опозданием, что оперировать материалом не представляется возможным.
Приехал корреспондент «Русского слова» Лембич. Этот проще К. В. Орлова: он не стесняется посылать в виде телеграмм материал о жизни армии и территории за два месяца назад, о чем сам же и говорит, находя это совершенно естественным... Сообщения уже полученных в России иностранных газет он переделывает в телеграммы, и, посылая в Москву, говорит: «Напечатают, потому что увидят, что за телеграмму все равно уже мной заплачено. У нас никто с карманом Сытина не считается и, конечно, масса денег идет без всякого контроля и смысла»...
Адм. Русин просил нач. штаба поручить цензуру в Финляндии русским людям. Такие вещи очень просто только просить.
Куропаткин говорил Шавельскому, что не оставит Бонч-Бруевича.
Гурко просил отменить высочайшее повеление о назначении генерал-квартирмейстером V армии Розанова и назначить генерал-майора Алексеева; исполнено.
В разное время, начиная с 5 ноября 1915 г. до нынешнего февраля, Бонч-Бруевич предлагал Ставке принять целый ряд всяких ограничений по военной цензуре — то в форме законодательного [318] дополнения Положения о ней (конечно, без всякого участия Думы), то в виде предписаний и разъяснений. Все его проекты с отзывами других фронтов были даны на мое заключение, которое я и представил Ассановичу. Последний, конечно, во многом со мной не согласился, кое-что изменил еще Пустовойтенко. Укажу окончательную судьбу этих предложений:
1. Воспретить повсеместно выход еврейских и немецких газет — принято.
2. Конфисковать каждое письмо, в котором есть хотя бы одно слово, не подлежащее оглашению; против этого возражал Зап. фронт, а поддерживал Ю.-Западный; — отклонено, но с поправкой Алексеева, приведенной мной от 24 февраля.
3. Увеличить число цензоров, допустив в их среду гражданских чиновников, отставных и женщин, — будет осуществлено в приказах начальника штаба.
4. Отпустить небольшие суммы на штемпеля и пр. — так же.
5. Воспретить писать закрытые письма и писать только на особо увеличенных открытых письмах казенного образца. Западный фронт признал, что достаточно ограничиться отправкой открытых писем бесплатно, а закрытых — с марками; — отклонено.
6. Воспретить конверты с подкладкой — отклонено.
7. Писать не более двух листов почтового формата и не писать поперек — принято.
8. Просматривать все письма в войсках — уже делается.
9. Налагать взыскания на пишущих сверх уровня цензурных требований — принято, как видно из записи 24 февраля.
10. Напомнить цензуре, что никакая гражданская власть не вправе давать ей какие-либо приказания или указания — отклонено, так как это и в законе ясно.
Приведу мнения союзнической печати о «событии» 9 февраля.
«Gaulois» (24 февр.):
«У наших союзников совершилось чудо, т. е. событие, никем не предвиденное: всероссийский император приехал в Г. Думу. Своим присутствием в Думе [319] царь Николай II показал народу, что он — первый блюститель конституции».
«Journal des Debats» (24 февр.):
«Большая доля ответственности за недоразумения между верховной властью и страной падает на Горемыкина, Он внезапно предложил роспуск Думы в самый разгар ее работ. Партии воздержались от протеста; они ждали проявления воли царя; ждали нормальной развязки кризиса. Николай II не обманул этих ожиданий. Он скоро понял, что Председатель Совета министров посоветовал ему не то, что следует. Сам митрополит Питирим высказался за скорый созыв Думы; в этом же направлении действовали всеми уважаемые люди и самые надежные советники престола. Только крайние правые вели агитацию в противоположном смысле. На их стороне уже не было Пуришкевича, который осудил интриги «черного» съезда».
«Morning Post» (24 февр.):
«Для тех, кто следил за быстрым развитием России последние 20 лет, при императоре Николае II, ясно, что первое заседание Г. Думы является началом нового периода в истории современной России. Со вчерашнего дня Дума приобрела особое значение.Заседание Думы, начавшееся приездом императора, закончилось энергичной декларацией блока Практически эта декларация — лишь пожелания. Но если вспомнить, что их слышал великий князь, возможный наследник престола, иностранные послы, русские сенаторы и члены верхней палаты, а также все министры и многочисленная публика, то даже это платоническое изложение взглядов влиятельного большинства Г. Думы, только что осчастливленной посещением императора, не может не иметь серьезного влияния на будущее руководство государственными делами. Последствия в силу необходимости будут пропорциональны сдержанности, осторожности и государственном разуму, которые проявит Дума в использовании создавшейся ныне конъюнктуры».
«Times» (24 февр.):
«Присутствие царя на открытии сессии в Таврическом дворце — великое событие в истории русского народа и в истории конституционного режима вообще. Речи, произнесенные царем и депутатами, доказывают, что [320] связь царя с Думой сильнее, чем когда-либо. Эта встреча монарха и представителями народа, столь простая, серьезная, столь сильно повлиявшая на обе стороны, опровергает все легенды о серьезных разногласиях между верховной властью и Думой, о которых твердят германские эмиссары».
«Temps» (25 февр.):
«Значение посещения Думы монархом всем ясно. Этот шаг монарха наносит сильный удар абсолютизму, защищаемому реакционным меньшинством. Это было не только торжество, но трогательный праздник, вызвавший слезы на глазах многих присутствовавших. Царь своим появлением хотел отметить тесное единение между ним и нацией, которого желает народ»...
Конечно, все это натянуто, неискренно.
При дворе говорят о статье в «Daily Graphic» (19 февраля) «Великий князь — покоритель Эрзерума как человек и солдат». Вот главное:
«Телеграмма, посланная вел. князем по случаю одержанной им победы, лучше всего характеризирует его. Он приписывает успех русских милости Божьей и говорит об этом просто и скромно.Скромность — отличительная черта бывшего Верховного главнокомандующего; об этом можно было судить по его телеграммам с театра военных действий. Он строго устранял всякое преувеличение русских побед, когда его армии приближались к Кракову. Некоторые офицеры жаловались, что о многих победах, в которых они участвовали, почти не упоминалось в сообщениях великого князя.
Он демократ; это, вероятно, результат влияния великой княгини. Скромность великого князя завоевала ему любовь всей русской армии; солдаты обожают его. Никто, кроме царя, не мог бы устранить Великого князя, как бы он ни был нужен в другом месте. Для него солдаты, как и для Наполеона, «мои ребята». Но вместе с тем он поддерживает строгую дисциплину, и его генералы хорошо знают твердость его характера.
Когда на турецком фронте понадобился более энергичный человек, чем граф Воронцов-Дашков, и на этот пост был избран великий князь Николай Николаевич, с разных сторон [321] послышалась безосновательная критика его военных способностей. Они не нуждаются в защите, ибо наступление в Пруссии и в Галиции достаточно громко свидетельствует о гении великого князя; ныне это подчеркивается взятием Эрзерума.
Отступление великого князя во время сильного напора немцев вызывает удивление всех, кто знаком с условиями, в которых находилась тогда русская армия: русские пушки могли стрелять лишь 2–3 раза в день, и русская армия спаслась от уничтожения одними штыками».
По некоторым словам Пустовойтенко, думаю, что вздорная статья состряпана Воейковым и К°, чтобы подлить масло интриги в огонь подозрительности Александры Феодоровны и Николая по адресу Николая Николаевича... «А вдруг он прогонит «полковника» да и сядет на престол»... — интриганы так именно и говорят.
23 февраля генерал-квартирмейстер Запад, фронта просил Пустовойтенко не назначать почтовыми военными цензорами чинов полиции, но высказался за привлечение к этим обязанностям местных земских начальников.
«Нордзюд» сообщает:
«В Германии в марте будет призван разряд рожденных в 1899 г. — тогда все резервы людей будут вполне и окончательно исчерпаны. Турция находится накануне заключения сепаратного мира. Это известие сильно встревожило берлинское министерство иностранных дел, которое немедленно выслало в Константинополь специальную комиссию, чтобы отклонить Турцию от этого шага».
Сегодня царь приказал присоединить отдельную гвардейскую бригаду к гвардейскому отряду, а 1-ю отдельную кав. бригаду командировать на Ю.-Зап. фронт.
Вел. князь Сергей Михайлович получил от Жилинского составленную новым шифром громадную телеграмму и, чтобы не затруднять своих 11 лодырей, попросил Пустовойтенко приказать расшифровать ее у нас. Дежурный полковник Пиковский доложил ему, что это потребует, по меньшей [322] мере, 5 часов ночной работы (сказано было в 11 ч вечера), а Пустовойтенко ответил: «Хоть 15, не все ли мне равно».
На поездки представителей иностранных миссий по нашим фабрикам полковник Базаров истратил: в Киев — 1129 р. 45 коп., в Москву, Тулу и Петроград — 2981 р. 16 к., в Одессу и Николаев — 1259 р. 88 коп.
По случаю исполняющегося 29 февраля 40-летия «Нового времени» совет товарищества ассигновал 10 000 р. на подарки солдатам действующей армии и просил Алексеева телеграммой «испросить милостивое разрешение верховного вождя на принятие дара» и «не отказать в разрешении переслать вещи (закупка-то будет вестись самими) в распоряжение склада при Ставке». Подписались: председатель совета Виктор Буренин, члены: Михаил и Борис Суворины, Богдан Гей, Александр Гучков, Мих. Иванов и Алексей Ксюнин. Алексеев передал эту депешу в Царское Село «на благовоззрение». Вечером дежурный флигель-адъютант Ден сообщил, что царь собственноручно начертал на ней: «Сердечно благодарю». Во-первых, можно было сделать подарки и без всякого на то разрешения, но тогда не было бы получено благодарности; во-вторых, думаю, что вещи окажутся из числа пожертвованных в редакцию; в-третьих, напомнили о юбилее.
Генерал-квартирмейстер сегодня телеграфировал начальнику штаба Кавказской армии.
«Командир Черноморского флота донес начальнику штаба Верховного главнокомандующего, что «Вернувшийся из поездки начальник разведывательного отделения кавторанг (капитан 2 ранга) Нищенков получил следующие сведения о положении Турции: по единогласному мнению агентуры, в Турции, после взятия Эрзерума и ввиду продолжающегося победоносного наступления нашей армии, начинается паника и крайняя озлобленность против германцев.Вывоз последними продовольствия из Турции страшно поднял цены на продукты, и бедное население уже голодает. Ввиду недостатка припасов в Константинополе парусники, идущие из Констанцы и Балчика, везут теперь исключительно муку, вместо прежнего груза — керосина и бензина, причем [323] фрахты поднимаются до небывалых размеров. Осведомленные и заслуживающие доверия лица утверждают, что Турция накануне революции и возмущения против немцев, которые вспыхнут неминуемо при развитии нашего наступления на Диарбекир, особенно, если одновременно будет нанесено несколько ударов по побережью Анатолии с высадкой и занятием Трапезонда и других крупнейших портов Анатолии и угольного района. Исходя из психологии турок, осведомители считают особенно важным быстроту действий и расширение сферы наступления в Анатолии высадками, что должно вызвать в стране окончательную панику и сознание невозможности продолжения войны, по мнению всех агентов». К изложенному, по приказанию начальника штаба Верховного, сообщаю, что по возвращении его величеств в Ставку будет испрошено соизволение отправить в состав кавалерии 1-ю и 2-ю пластунские бригады».
Клембовский телеграфировал начальнику штаба:
«Показанные на 3-верстной карте мост у Измаила и дорога между Измаилом и Тульчей в настоящее время не существуют. Личная рекогносцировка генерала Величко выяснила, что лучшим пунктом, пригодным для устройства мостовой переправы через Дунай, — как по ширине единственного рукава Дуная, так и по топографическим свойствам долины рек, — является на нашем берегу Феропонтьевский монастырь и дер. Картал, а на румынском — окрестности Исачки».
Значит, и на Юго-Западн. фронте предстоит новое наступление.
Сегодня шифрованной телеграммой нач. штаба сообщил Куропаткину, что главнокомандующий Западным фронтом уведомил его: сосредоточение войск фронта, предназначенных для удара, закончено, и корпуса резервов подойдут к исходным пунктам 4 марта; до 10 марта необходимо на Западном фронте отбросить противника хотя бы до линии ближайших озер, овладеть выходами из болотистых пространств и проходами между озерами; войска, собранные для главного удара, в случае начавшейся ростепели, будут поставлены в критическое положение, имея в тылу болота; Северному [324] фронту до того же числа необходимо овладеть более выгодными позициями; если до 10 марта мы не выполним намеченного, то предположенную операцию нужно будет отложить до весны и просыхания дорог и выполнить ее по иному плану. Начальник штаба просил сообщить: к какому числу армии Северного фронта могут подготовиться к началу операции соответственно общему плану, принятому на совещании 11 февраля, и на кого будет возложено управление отдельными атаками, какое назначение получит конница и целесообразно ли столь далеко от боевых линий сосредоточивать подвозимые в рижский район войска. При этом Алексеев обращает внимание, что с нашей стороны вообще будет решительный удар и отдельный удар на Митаву — Бауск и что войска Западного фронта приурочены к очень определенному плану, который нужно выполнить.
Другая его телеграмма Куропаткину гласила:
«Некоторые признаки и сведения французского театра дают основание предполагать, что операция немцев на Западе примет серьезные размеры. Желательно оказать содействие союзникам в наиболее важный период войны и использовать выгодную для нас стратегическую обстановку в смысле соотношения сил. Существующее, по-видимому, у немцев убеждение, что мы по местным условиям не можем произвести решительный удар» и пр.
Все это, особенно принимая во внимание, что ранее второй половины марта в Рижском заливе не могут получить развитие действия противника, если бы он решил произвести таковые, дает основание смотреть на план операции более или менее спокойно и уверенно.
«Эти соображения, — закончил начальник штаба, — считаю нужным изложить вам для решения существенного вопроса об использовании наших сил в ближайшее время».
Прокурору Рижского окружного суда Петру Николаевичу Якоби поручено Поливановым произвести следствие о злоупотреблениях в артиллерийском ведомстве с начала войны на... 2 миллиарда рублей. Поливанов просил Якоби взяться за дело так, чтобы никого не оставить в стороне, для чего Якоби требует высочайшего повеления, без которого в таком [325] случае нельзя обойтись. С ним будут работать и военные следователи.
По поводу последовавшей 10 февраля реквизиции германских судов в португальских портах португальскому правительству 14 февраля была вручена нота протеста с требованием освобождения германских судов. Португальский посланник в Берлине лишь 20 февраля передал ответную ноту с отклонением этого требования. После этого германскому посланнику в Лиссабоне было предписано объявить португальскому правительству войну. Пожар все ширится.
Сазонов телеграфировал начальнику штаба:
«Для замещения освободившейся должности посланника в Китае государю императору благоугодно было остановить свой выбор на князе Кудашеве и одновременно всемилостивейше соизволить на назначение директором дипломатической канцелярии при штабе Верховного главнокомандующего камергера Базили, который в первые месяцы войны занимал должность вице-директора означенной канцелярии. Так как Базили уже приходилось в отсутствие князя Кудашева управлять дипломатической канцелярией, причем он всегда заслуживал полное одобрение Верховного главнокомандующего, я надеюсь, что ваше высокопревосходительство не откажете ему в своем доверии».
В начале войны Николай Николаевич получал от князя Кудашева в три дня одну сводку с описанием общего политического положения. Теперь их не делают — начальник штаба сам читает все подлинные материалы, служившие раньше для таких сводок, и не нуждается в подобном запоздалом ознакомлении. Во время операций Кудашев иногда делает ему устный сводный доклад, потому что тогда начальник штаба не успевает прочитывать все необходимое. Вообще же роль дипломатической канцелярии чисто передаточная между штабом и министерством иностр. дел.
Назначение князя Кудашева из советников венского посольства в нашу дипломатическую канцелярию и отсюда в Китай — обычный ход дипломатической карьеры. Любопытно, что Китай не следует примеру Японии и не заменяет у [326] нас своего посланника послом, а мы сами вообще мало придаем значение этой мелочи. В мирное время наши послы были в Германии, Австрии, Англии, Франции, Италии, Испании, Сев.-Амер. Соед. Штатах и Японии. Посланник получает 30 000 рублей в год, а посол — 75 000, расходы же их почти одинаковы. Посол — это представитель особы царя, а посланник — правительства. Тон посла другой, — он всегда замещает своего монарха. Например, в присутствии вел. князя посол стоит в посольской церкви на первом месте и первым же прикладывается ко кресту, однако предоставляя эту честь великому князю, чтобы другие видели, что он сам отказывается от первенства. Послы не могут быть в клубах, где собираются посланники, и наоборот; послы выбирают для себя самый фешенебельный клуб в столице. Приезжая, новый посол уведомляет посланников, что будет принимать их у себя тогда-то.
Кудашев говорит, что когда его назначили советником японского посольства, через 2 года 2 месяца была объявлена война с Японией; затем, когда его перевели в Вену — через 2 года 2 месяца объявили войну с Австрией; поэтому надо надеяться, что и с Китаем мы будем воевать с весны 1918 года.
Базили должен был оставить первую свою службу в Ставке после столкновения с Н. И. Ивановым, которому во время первых галицийских операций он, поехав туда, начал давать, что-то вроде приказаний. Сазонов вообще ему покровительствует.
Великий князь Александр Михайлович сообщил начальнику штаба, что имеющиеся авиационные моторы и автомобили далеки от совершенства, а заказанные дома и во Франции не поступают в условленные сроки, доставка из Александровска и Архангельска очень затягивается. Сделав от себя распоряжение по армии о бережливости в отношении существующего авиационного инвентаря, начальник штаба сообщил об этом Поливанову и просил принять все меры.
Единственное в своем роде письмо в редакцию:
«М. г. г. редактор, в некоторых органах печати от 25 февраля помещены статьи относительно предпринимаемого якобы правыми кругами похода против Гос. Думы и при этом [327] мне приписывается в этом активное участие, а также и то, что мои взгляды на Государственную Думу коренным образом изменились в отрицательную сторону.Очевидно, означенные сведения распространяются с целью ввести кого-нибудь в заблуждение, ибо, с одной стороны, после знаменательного посещения его императорским величеством Государственной Думы приписываемое отношение к последней министра его величества являлось бы противоречащим высочайшим предуказаниям, которые в отношении Государственной Думы отныне для всех ясны и очевидны. С другой стороны, как член Государственной Думы, я, естественно, являюсь сторонником поддержания, а не умаления ее достоинства и значения.
Примите уверение в моем совершенном почтении.
Министр внутренних дел, член Государственной Думы А. Хвостов».
Каждый поймет, что уж если в России Николая II министр ищет реабилитации через прессу, значит, близок конец его гастролям...
Приехал генерал Федор Федорович Палицын. Внешность его — похудевший профессор Д. И. Овсянико-Куликовский. Ноги уже старчески сдают в коленях, одет как-то по-нестроевому — сверх кителя пояс без шашки. Николай Николаевич прислал его с докладом по разным делам Кавказа. Сергей Михайлович и начальник штаба поджидали его к завтраку и не садились до прихода гостя. Бывший (первый) начальник генерального штаба Палицын всегда считался умным человеком, с начала войны он был на Юго-Западном фронте для поручений при Н. И. Иванове. Он как-то сказал там Пустовойтенко: «Како... ваш генеральный штаб!». Ему ответили, что отчасти это его собственное детище. Вел. князь Николай Николаевич очень считался с мнением Палицына и когда, например, за завтраком тот сидел молча, а затем хотел что-нибудь сказать, Николай Николаевич прерывал общий разговор и внимательно его слушал. [328]
25 февраля в Копенгаген прибыли норвежские министр-президент Гуннар Кнудсен и министр иностранных дел Илен и шведские министр-президент Хаммершельд и министр иностранных дел Валленберг. В 1 ч дня в королевском дворце в Амалиенборге начались заседания конференции.
С тех пор как выяснился предстоящий созыв конференции министров скандинавских государств в Копенгагене, стокгольмский мирный комитет Форда начал агитацию в пользу выступления скандинавских государств с мирными предложениями. Комитет в Стокгольме постановил обратиться через особые депутации Копенгагенской конференции с воззванием к нейтральным государствам о принятии ими на себя инициативы в деле предложения мирного посредничества и с просьбой о рассмотрении конференцией этого вопроса По имеющимся сведениям, конференция вовсе не намерена заниматься вопросом о мирном посредничестве.
Как дико читать беседы газетчиков с нашим Пильцем в качестве товарища министра. Лакействующий, сладко улыбающийся Пильц — это знамение времени, живое воплощение бюрократической чехарды, полное ничтожество. Это доказательство отсутствия всякого уважения к управляемым; это назначение — вроде пожалования валявшегося под бильярдом маркера званием президента научного общества. Здешний полицмейстер Евтодиев (прозвище — Дунька) вывезен им из Туркестана, и их интимно соединяет что-то, о чем не принято говорить.
По данным годового отчета «Liverpool Underwriter Association», мировая потеря коммерческих судов, погибших от мин, подводных лодок и пр. и вообще от несчастных случаев, равнялась в 1914 г. за пять месяцев войны 323 судам вместимостью 787 268 тонн, в 1915 г. — 726 судам с тоннажем в 1 825 365. Из 726 судов, погибших в 1915 г., 628 были ценностью свыше 100 000 руб. каждое.
Заметно, что начальник штаба начинает тяжело переживать свою ответственность перед родиной ввиду принятого на совещании 11 февраля наступательного плана, который он поддерживал. Последнее не доказывает, что он отдает себе [329] ясный отчет в положении армии и, следовательно, оправдывает до известной степени мнение, что, пожалуй, он хороший полководец фронта, но не начальник штаба всей армии. Впрочем, может быть, это все потому, что над ним сидит такой набитый дурак, который не допускает ничьих сомнений в даре своего безошибочного прогноза терзаемой им страны. Да, положение Алексеева не из легких и очень трудно установить, в каких действиях, как принятых им совершенно свободно, он повинен, в каких, как в навязанных, — нет. Все переплетается очень сложно, узел затягивается крепче и крепче, и на что он надеется, трудно уяснить. Разве, на переворот, запах которого делается временами почти слышным. Не могу только выяснить игры и игроков...
Наблюдения знающего человека: 1) против одной немецкой дивизии наших должно быть две, иначе всегда перевес на стороне немцев; против одной австрийской дивизии наша одна кончает победой; 2) из полка участвуют в бою не более половины, остальные под благовидным предлогом только делают вид участия, а на самом деле как-нибудь увиливают от боя.
Граф Капнист уже и здесь устраивает сцены жандармам за передачу ими пакетов на имя начальника штаба не ему, а секретарю Голомбиевскому. Последний помещен против журнальной комнаты, где жили денщики наших генералов.
Странная система в работе начальника штаба и Пустовойтенко. Приходящая почта подается им, ими же сразу прочитывается и тут же кладутся резолюции; естественно, что, получив такие бумаги для исполнения, подчиненные видят, что резолюция неверна, так как весь вопрос писавшему ее не известен или просто забыт им; приходится пересматривать дело, заменять резолюцию и пр. Так вот и сегодня. Бонч-Бруевич все еще добивается, чтобы запретить писать солдатам и к ним закрытые письма. Получив отказ, он прислал донесение командующего V армией, из которого видно, что на имя солдата Синяева прислана в конверте одна прокламация. Отсюда, конечно, уже и вывод — не позволять закрытых [330] писем. Пустовойтенко, не разобравшись в истории вопроса и его существе, наложил с маху резолюцию: «Исполнить, ассигновать на изготовление открытых писем».
Несколько штрихов к началу нашей войны. До того А. А. Голомбиевский был секретарем нашего военного агента в Германии полковника Базарова. Последний должен был выехать из Берлина 22 июня, так как его вызвали в Петроград по делу покупки им документов и планов крепостей у немца Поля, к тому времени уже обнаруженной немецким штабом. Поль служил чертежником в главном германском инженерном управлении; мало получая, молодой жених нуждался и продал план крепости Пихлау за 20 марок, а за крепость Летцен получил около 400; всего он заработал от Базарова 500 марок. Попался Поль глупо. Идя от Базарова, он встретился со своим сослуживцем, которого наши уже знали как провокатора; разговорился с ним, дальше больше, рассказал ему все; тот предложил работать вместе, а потом выдал его. Когда Поля осудили на 10 лет каторжных работ, он там же в суде упал в обморок. Базаров удрал утром, вечером в газетах уже появился чистосердечный рассказ Поля с описанием всех обстоятельств его преступления с указанием на Базарова. Газеты язвили, что Базаров поспешил уехать. Если бы он остался, германское правительство предложило бы ему сделать это в 24 часа, как поступило наше в отношении германского агента Лютвица в 1905 году.
В промежуток между отъездом Базарова и отъездом нашей миссии из Берлина, туда заезжал наш копенгагенский военный агент Потоцкий, но через три дня уехал к себе, увидев, что при возбужденном состоянии германских военных властей о военной агентуре в Берлине не могло уже быть и речи.
Наш германский посол Свербеев был вызван в Петербург и вернулся в Берлин только 17 июля ст. стиля. На время отъезда неумного посла за него оставался умный советник посольства Броневский. До последнего момента наша дипломатическая миссия не знала, будет ли объявлена война. Вильгельм ждал, что после возвращения Свербеева вернется и состоящий при нем генерал-майор Татищев, который, уехав на Пасху [331] в Петербург, так, однако, и не возвращался. А Вильгельм все надеялся, что Татищев вот-вот привезет ему письмо от Николая II и все обойдется благополучно. 20 июля Голомбиевский был арестован при выходе из нашего посольства с секретарем генерального консула Субботиным, когда они садились в экипаж. К ним вскочил агент полиции, одиннадцать лет следивший за Голомбиевским, но теперь сделавший вид, что не знает его. Голомбиевский очень боялся, что ему будет плохо, если у него спросят паспорт, где было прописано его служебное положение, или начнут обыскивать: в боковом кармане пиджака у него лежали три последние шифрованные телеграммы из главного управления генерального штаба. Однако он успел передать их Субботину, сделав вид, что предлагает тому папиросу из портсигара, лежавшего в том же кармане. Просидев под арестом полтора часа, он был освобожден и, не желая возвращаться к себе, где мог подвергнуться вторичному аресту, Голомбиевский поехал к Субботину и там переночевал. Поехав к себе на квартиру, он мог быть оскорблен толпой, которая уже неистовствовала по адресу русских, избив некоторых, даже покушаясь ударить маленького сына княгини Белосельской-Белозерской, ехавшей с ним в открытом автомобиле; она прикрыла голову мальчика руками, прижала его к дну экипажа и приняла удар палкой на свои руки, сильно потом почерневшие. Свербеев ехал в своем официальном автомобиле и тоже был оскорблен. Он остановил экипаж и стал кричать на полицейских, но те, слушая, только слегка улыбались.
21-го Голомбиевский со всей нашей дипломатической миссией в посольском поезде выехал в Данию. Свербеев вел себя на вокзале просто бабой, растерялся, нервничал, чуть не плакал. Спокоен и настойчив был советник С. Д. Боткин. Все имущество Базарова и Голомбиевского осталось на произвол судьбы, архив агентства удалось вывезти. Устроенная Голомбиевским семья Базарова (жена, сестра, трое детей и гувернантка) уехала немного раньше, не желая быть в посольском поезде, чтобы не подвергаться неприятностям. Голомбиевский, как частное лицо, спросил раньше у начальника [332] станции Берлин, можно ли ехать спокойно. «Сегодня, в субботу (19 июля), и завтра, в воскресенье, совершенно свободно, а за понедельник я уже не ручаюсь». Но благополучно семья Базарова доехала только до Вержболова, а оттуда их вернули, посадили в товарный поезд и повезли в Данию через всю Германию. Ехали все уже стоя, запертые на несколько дней в вагонах и конюшнях, поневоле ходили под себя, спали друг не друге; словом, испытали все то, что другие русские; хорошо еще, что немцы не знали, что это семья нашего военного агента, а то просто задержали бы ее на все время войны.
Базаров, с детства хорошо и глубоко знакомый с Германией{77}, говорит, что никогда не мог себе представить, чтобы немцы могли быть так грубы и изуверны.
Что касается вообще его деятельности в Берлине до войны, то Голомбиевский утверждает, что Базаров работал много и энергично и его никоим образом нельзя обвинять в той бездеятельности, которой он отличается теперь здесь поневоле. Жалованья он получал 12 000 руб., чего при необходимых расходах на представительство всегда, конечно, не хватало. Ежемесячно надо было давать обеды всем военным агентам, принимать членов дипломатического корпуса, везде бывать и т. д. Немцы очень крепко забронировали свое дело от чужого глаза и получить что-нибудь секретное было вообще всегда очень нелегко; австрийцы же, наоборот, часто приезжали в Берлин с предложениями; немецкие предложения все на счету. Официально в штабах и канцеляриях давали сведений очень мало и уж раз сказав «нельзя» решение это не изменяли. Наш генеральный штаб сам виноват в своей неподготовленности. Он систематически игнорировал многие весьма важные сообщения военных агентов вообще, в частности — Базарова. Несмотря на то что по инструкции военным агентам запрещено иметь дело со шпионами, генеральный штаб всегда требовал именно этих сношений, [333] совершенно не считаясь с положением военного агента. Сплошь и рядом приходилось направлять шпионов в пограничные пункты, устраивая там конспиративные свидания их с нашими офицерами разведывательных отделений штабов пограничных военных округов, давая деньги на дорогу и пр.
Генерал Владимир Константинович Фельдт «очень надоедает» начальнику штаба и Пустовойтенко со своими проволочными сетями, который делаются на Оршинском заводе; уже несколько раз ему были даны пособия. Курьезный генерал с торчащими усами в стрелочку.
Со времени введения в нашем собрании новых правил Сергей Михайлович уже не подает никому руки, и они с Алексеевым секундами стоят друг против друга, вызывая у нас улыбки. В кружку вел. князь внес 500 р.
12 февраля Поклевский телеграфировал министру иностр. дел из Бухареста:
«Считаю долгом дословно сообщить вашему высокопревосходительству заявление, сделанное мне ответственным членом здешнего правительства, который просил меня не упоминать его имени. Это лицо выразило сожаление о том, что надежда румынских руководящих сфер на объединение здесь всех наших агентов с приездом сюда полковника Татаринова не вполне оправдалась. Именно, на днях Веселкин посвятил двух румынских генералов и нескольких румынских министров и, находясь в повышенном (просто — в обычном нетрезвом — М. Л.) настроении, заявил им, что я как поляк и католик не пользуюсь никаким доверием в России, а что он сам является личным другом государя императора Сообщив затем некоторые несуразные вещи о своем происхождении{78}, он переходил на политические темы. Между прочим, спрашивал, что сделает румынское правительство в случае вступления русских войск в Добруджу, высказывая при этом уверенность, что при такой обстановке румынам не останется другого выхода, как немедленно к нам присоединиться. Со своей стороны, позволяю себе заметить, что, не говоря уже о непатриотичности и даже преступности попытки подорвать [334] престиж русского представителя в Румынии в столь трудный и ответственный момент, как чисто болезненное желание Веселкина вмешиваться в дела, вовсе его не касающиеся и которых он зачастую вовсе не понимает, так и довольно частые его личные более ими менее дикие выходки заставляют меня серьезно сомневаться в нормальности общего его состояния».
Сазонов передал эту телеграмму сюда Начальник штаба доложил ее царю и 18 февраля телеграфировал Веселкину в Рени, где тот постоянно пребывает:
«Ввиду постановки вопроса соглашения с румынами на деловую почву, государь император повелел вам в последующем не посещать румынских министров, командиров корпусов и других высших офицеров, не вести с ними переговоров о необходимости соглашения и избегать разговоров о каких-либо ваших особых полномочиях, дабы этим не затруднять работу лиц, на коих официально она возложена».
Сегодня начальником штаба получено письмо Сазонова от 25 февраля с сообщением, что деятельность начальника экспедиции особого назначения Веселкина вызвала ряд прискорбных недоразумений и нареканий с разных сторон. Русский посланник просит его от имени румынского правительства об устранении вмешательства Веселкина или отозвании его». Об этом Сазоновым доложено и царю. Алексеев ответил министру, что телеграфировал Веселкину уже 18 февраля.
Откопав эти документы, стал копаться дальше, уже в прошлом наших румынских отношений за эту войну.
Оказывается, первый наш тайный договор с Румынией в лице Братиано подписан 20 октября 1914 года В силу его, как можно судить из данных дела, мы обещали ей Трансильванию, прося сами лишь «румынского благожелательного нейтралитета» и прежде всего — прекращения пропуска военных материалов для Турции и облегчения получения их для Сербии.
У Веселкина с Поклевским давно идут нелады. Вот письмо царя Сазонову от 25 января 1915 года:
«Сергей Дмитриевич! Сегодня мне представлялся флигель-адъютант Веселкин, который доложил мне весьма прискорбные подробности о деятельности посланника в Румынии [335] Поклевского-Козелл. Они оба товарищи по Лицею и поэтому о предвзятости или о пристрастии не может быть и речи. Из всего сказанного мне для меня совершенно очевидно, что при настоящих условиях военного времени Поклевский не может быть долее терпим на занимаемом им месте. Я нахожу необходимым, чтобы он был немедленно отозван.На его место мог быть временно командирован Щебеко, если вы находите, что пост посланника не должен теперь оставаться вакантным.
Верховный главнокомандующий настаивает, со своей стороны, на отозвании Поклевского, считая его деятельность в Румынии вредной России. Уверен, что вы исполните мою волю тотчас же. Николай».
31 января английский посол в Петрограде вступился за Поклевского и просил именем Э. Грея не устранять его.
Телеграмма Веселкина начальнику главного морского штаба от 30 ноября 1915 г.
«Доношу: когда Гусей{79} был в Бухаресте, его вызвал к себе по телефону Братиано. Гусей был принят немедленно. Братиано сказал ему следующее:«Поручаю вам важную задачу — передать Веселкину, но не от моего имени, что совершенно невозможно ввиду моего положения, а как верный слух из правительственных источников, чтобы русские не верили возможности перехода Румынии на сторону австро-германцев, как утверждает оппозиция в лице Филиппеско и Таке-Ионеско, равно как неверно утверждает подпоручик Стурдза, находящийся, как нам известно, в Рени. Все мои симпатии лежат на стороне четверного согласия, и настанет, надеюсь, скоро время, когда Румыния перейдет на сторону союзников. Но мы еще не готовы в военном отношении и боимся участи Сербии. Умоляю русских не делать неосторожного шага — прохода русских войск через нашу страну без нашего согласия, ибо в таком случае мне придется подать в отставку, а король призовет [336] Майореско или Карпа, но не Филиппеско или Таке-Ионеско. Единственная сильная и дисциплинированная партия — это партия либеральная, и король должен с нею считаться. Быть может, при министерстве Майореско, несмотря на военное положение, вследствие настроения большинства армии, произойдет нечто вроде революции, но это только ослабит страну и войска Я бы очень желал, чтобы г-н Веселкин довел обо всем этом до сведения высоких сфер. Я не говорю об этом г-ну Поклевскому, так как знаю, что его влияние в этих сферах ничтожное. Повторяю, что пока я у власти, Румыния никогда против России, Франции и Италии не пойдет, а, напротив, пойдет с ними, когда будет готова и когда наступит подходящий момент».
Донося об изложенном, полагаю, что дело заключается, главным образом, в том, что Братиано боится потерять портфель и, преувеличивая значение либеральной партии, желает умалить значение партии демократическо-консервативной во главе с Филиппеско и Таке-Ионеско, действительно искренно стремящихся к сближению с Россией.
Убедительно прошу фамилии лиц, упоминаемых в телеграмме, — как русские, так и иностранные, — не разглашать ни под каким видом, дабы не подвергнуть их могущим произойти неприятностям».
3 февраля 1916 г. итальянский посол в Бухаресте доносил министру Соннино в Рим, что Братиано жаловался на агитационную деятельность инспирируемой Веселкиным печати, указав, что он организовал особое информационное бюро и вводит царя в заблуждение.
18 февраля Поклевский телеграфировал Сазонову:
«В бытность свою здесь Веселкин просил отца Политова передать от имени русской церкви икону митрополиту примасу, панагию любому расположенному к нам епископу, одну маленькую икону кому-либо из духовных и серебряный золоченый ковш кому-либо из светских лиц — «для блага русского дела в Румынии». Батюшка затрудняется исполнить такого рода поручения без благословения митрополита [337] Петроградского и просит указаний. Кроме того, батюшка доложил мне, что Веселкин, находясь в повышенном настроении и войдя после вечери в алтарь для передачи упомянутых выше предметов и заметив дьякона, стал его ругать за то, что он иногда носит светское платье, назвал его «шантрапой», грозил донести государю императору, «сгноить» дьякона в 24 часа, после чего обращаясь к батюшке сказал: «Да и вас за компанию». После этого Веселкин объявил дьякону, что если у него нет денег для покупки рясы, то он отпустит ему сто рублей, и заставил дьякона тут же положить земной поклон в обещание, что он более светского платья носить не будет. Вышеизложенное почитаю долгом довести до сведения вашего превосходительства в подтверждение высказанного мной предположения о ненормальности Веселкина».
Все это крайне характерно и интересно, но хаос в бумагах не дает пока возможности подобрать еще и другие, которых, судя по записям, очень много. Часть, однако, хранится в дипломатической канцелярии, куда мне доступа нет.
Беляев сообщил начальнику штаба, что нашему французскому военному агенту приказано принять все меры для скорейшей доставки авиационных моторов и летательных аппаратов; сообщено также генералу Андрею Александровичу Угрюмову относительно разгрузки судов в Архангельске и Александровске, но «местные условия Архангельска и Александровска настолько неблагоприятные, что даже такой важный груз, как винтовки, приходится доставлять гужом»...
На какой-то пустой бумаге, представленной военными юристами дежурства о водке в армии, начальник штаба написал вчера: «С заключением согласен. Дайте мне возможность заниматься стратегическими вопросами»... Значит, уже доняли его пустяками Кондзеровские и К?, которые никак не могут понять, что есть что-нибудь важнее их ерундовских «входящих».
Насколько еще в мирное время генеральный штаб не представлял себе техническую обстановку войны и как туго усваивал ее потом, видно из того, что только в конце 1915 года [338] по армии был, наконец, издан Ронжиным код, состоящий из краткого изображения длинных должностей и учреждений:
Наштаверх — начальник штаба Верховного главнокомандующего,
Генкварверх — генерал-квартимейстер при штабе Верховного,
Дегенверх — дежурный генерал при штабе Верховного,
Главкосев — главнокомандующий армиями Северного фронта,
Наштасев — начальник штаба армий Северного фронта,
Кавармия — Кавказская армия и т. д.
Теперь и фамилию полковника Загю, автора этого кода, шутя читают «Заведующий Главным Юзом»... А сколько загубили времени на передачу миллионов двенадцатиэтажных названий!
К половине марта все полки на Ю.-Западном фронте будут доведены до четырехбатальонного состава, а предполагалось это сделать еще осенью 1915 г.
На Западном фронте перегруппировка войск будет закончена вечером 3 марта, начало же атаки предположено 5-го. Чую, что провалимся окончательно.
Сегодня начальник штаба отправил Михаилу Суворину следующую телеграмму: «В вашем лице приветствую с редким юбилейным праздником редактируемую вами газету. Желаю ей дальнейшего процветания и успехов в ее плодотворной работе на благо родины. Генерал Алексеев». Она послана до того, как стало известно о письме Штюрмера. Конечно, все устроил Носков, но как мог Алексеев поддаться такому нашептыванию? Эта телеграмма в моих глазах еще роняет его. Можно не понимать ничего в политике, можно быть слепым в вопросах гражданской жизни страны, но нельзя не видеть и не понимать всю подлость этой шарманки, сорок лет подыгрывающей династии, двору и сильным течениям в камарилье. Честный гражданин не может этого не ощущать, если уж не понимать.
Письмо Штюрмера:
«Милостивый Государь Михаил Алексеевич. Его императорскому величеству государю императору [339] на докладе моем о том, что этого 29 февраля исполняется 40 лет со дня основания покойным А. С. Сувориным газеты «Новое время», благоугодно было всемилостивейше собственноручно начертать: «Ценю стойкость, с какой «Новое время» всегда охраняло русские национальные идеалы. Желаю газете дальнейшего процветания». О таковой высочайшей отметке почитаю себя счастливым сообщить вам.Примите, милостивый государь, уверения в совершенном моем уважении. Борис Штюрмер».
Вчера Палицын телеграфировал генерал-квартирмейстеру Кавказской армии Болховитинову, что 50 000 руб. золотом на известное употребление дадут, когда приедет царь; что начальник штаба советует ему представиться Верховному; что он очень доволен результатами своей поездки сюда, так как сделал больше, чем ждали на Кавказе; орудия будут скоро присланы.
Гвардейский отряд в отношении обеспечения всеми видами довольствия остается на попечении Северного фронта, куда переходит с Ю.-Западного, а в оперативном отношении — в распоряжении Верховного, имея непосредственную связь с начальником его штаба Отдельная гвардейская кавал. бригада подлежит присоединению к гвардейскому отряду.
Сегодняшняя шифрованная телеграмма Алексеева Куропаткину:
«Действия германского флота в Ирбенском проливе возможны не ранее половины марта; не менее недели нужно уделить на очистку минного поля в Ирбене; следовательно, серьезные события, если даже они подготовляются, разовьются в двадцатых числах марта. Лучшим противодействием этим предприятиям был бы разгром немцев на Двине. Поэтому отказ от участия в ударе трех дивизий ослабляет силы нашего наступления и размер возможных результатов. К концу операции мы успели бы подать на побережье часть сил для противодействия столь смелой операции, как высадка. Последняя может обещать результат только при одновременности сухопутной атаки против Риги. Это соображение считаю долгом высказать, ибо интересы операции требуют, чтобы удар между Далиен и Икскюль не был слаб. Направление [340] на Бауск — Шенберг настолько для неприятеля чувствительно, что удачное развитие его могло бы превратить его в главное, но для этого нужно привлечь на усиление генерала Горбатовского хотя бы две дивизии, относительно их иначе можно опасаться, что они останутся простыми зрителями операции, для которой нужны силы, единовременность, решительность и энергия действий. На гвардию, конечно, нужно рассчитывать, поэтому она становится на путях к Двинску или на Ливенгоф и далее, по обстановке, на Окнисты или Субат, но ввод ее в бой состоится для довершения и развития операции. Привлечение дивизий из района Вольмара особенно желательно ввиду неготовности оперативной части 13-го и 37-го корпусов. Почел долгом высказать свое мнение, ознакомясь с письмом вашим к генералу Эверту».
Куропаткин сообщил Алексееву шифровкой:
«Все приготовления для сильной артиллерийской подготовки атаки делаются, но такая подготовка возможна только в ясный день, поэтому начало операции будет зависеть и от погоды, так как без основательной артиллерийской подготовки начать атаку сильно укрепленных позиций рискованно. В случае ясной погоды могут атаковать 5 марта; ранее 5-го атаковать не могу, ибо не подтяну резервов и не подготовлю размещение артиллерии».
Какая старческая болтливость! Она же отличает телеграммы Палицына, даваемые им отсюда на Кавказ: бесконечные повторения и серьезное изложение азбуки.
Я как-то уже упоминал об аресте, по приказу Пустовойтенко, агента разведки Ильи Романовича Кюрца. Вот некоторые дополнительные и очень любопытные сведения об этом фрукте. Незаконный сын князя Ромуальда Гедройца, он значился всегда по ведомству народного просвещения; в последнее время — в качестве преподавателя французского языка в коммерческом училище. На деле же был усердным агентом известного прохвоста Рачковского. Одновременно он марает профессию журналиста, участвуя в подлой роялистской парижской «Echo de Paris». Ему же Стессель обязан поднесением пресловутой шпаги во время японской войны. В [341] столице Франции Кюрц поставлен как-то совершенно исключительно: свой человек у Фальера, Делькассе; виделся с нашим послом Палеологом и нахватал себе разных орденов, которые для агента охранки так же нужны, как для залихватского парикмахера пробор и запах фиксатуара. Он был отправлен в Румынию после того, как разведывательное отделение Юго-Западного фронта пришло к убеждению о несоответствии своему назначению нашего бухарестского посланника Поклевского. Кюрцу было поручено выяснить на месте суть этого весьма важного вопроса, в котором Ставка также не могла разобраться, не доверяя способностям военного агента полковника Семенова. Разумеется, Сазонов и Поклевский быстро узнали о поручении Кюрцу, данном помимо них, и приложили все старания, чтобы такого представителя России во всяком случае убрать вон. Выиграли ли мы от этой чистки заднего двора дипломатии, не знаю, но и полагаться на такого мерзавца тоже, конечно, было неумно. Он прибыл в Бухарест в качестве корреспондента какой-то газеты и, путаясь в своих показаниях, которые с него незаметно снимали агенты Поклевского и Семенова, называл себя эмиссаром вел. кн. Николая Николаевича и князя Орлова Там Кюрц снюхался с румынской тайной полицией, с представителями консервативной партии и пр. и неоднократно доносил Иванову и Данилову о промахах Поклевского. В конце концов его бесталанность и подкупность в порученном деле были выяснены и последовал приказ об аресте.
Вел. князь Сергей Михайлович экстренно выехал в Петроград в связи с ходом следствия Якоби.
Чтобы видеть, в каком положении наш конский состав, приведу сегодняшнюю телеграмму начальника штаба Ю.-Западного фронта мобилизационному отделу управления генерального штаба:
«Согласно телеграмме вашей от 23 декабря прошлого года, фронт должен получить из империи 3000 верховых, 4000 артиллерийских и 8000 обозных — всего 15 000 лошадей. Получено по настоящее время, согласно вашим нарядам 11, 19, 20, 27 декабря, 7, 8, 20 января и 6 февраля, всего 38 пулеметных, [342] 185 верховых, 2387 артиллерийских и 3044 обозных; итого 5654 лошади. В счет этого количества фронтом засчитаны 2438 лошадей, согласно телеграмме штаба фронта 3 декабря прошлого года. Таким образом, недосланно 11 784 лошади. Ввиду непомерно возрастающей потребности конских пополнений фронта, вызываемой увеличением некомплекта и массовыми формированиями войсковых частей, корпусных транспортов, военно-дорожных отрядов и прочих управлений и учреждений, требующих громадных нарядов лошадей, прошу ускорить досылку фронту означенных 11 784 лошади, имея в виду, что с наступлением распутицы убыль лошадей в войсках несомненно вновь возрастет. К изложенному присовокупляю, что поставленные населением в пределах Киевского округа 12 000 лошадей уже исчерпаны. В настоящее время в конских отделениях фронта здоровых лошадей, свободных от назначения, — нет, а потому предъявляемые фронтом наряды не выполняются, поставка 20 000 лошадей в Одесском округе задерживается неполучением из империи укомплектования для вновь формируемых конских отделений, по телеграмме штаба фронта, и, наконец, проектируемая поставка не покроет всей потребности коневых средств фронта».
Вообще, наша кавалерия быстро была приведена в большое расстройство. И в этом виноваты не столько ее высшие строевые начальники, сколько вся постановка дела в мирное время. Система «нагуливания тел» к смотрам и парадам (находились генералы, ограничившие свои смотры вытиранием лошадей носовым платком и тыканьем его в нос подчиненным, если платок после этого не оставался белоснежным) экономия на фураже, питавшая не одну тысячу ротмистров, вахмистров, и т. п. — все это и многое другое сделало и из кавалерии все то же внешнее, чем была и вся наша армия. Исключения были и есть. Панаевы не умерли в душах наших кавалеристов, но их так мало, что они не в счет. В течение войны заведующие отделениями конского запаса «законно» наживают по 5–10 тысяч рублей в месяц... Зато война и дает такие приказы, как, например, по I армии от [343] 27 сентября 1914 года:
«Вследствие интенсивной работы нашей конницы в течение первых двух месяцев войны и не всегда надлежащей заботы о сохранении сил конского состава, этот последний приведен в крайне истощенное состояние. Если и впредь так будет продолжаться, то вскоре настанет время, когда мы будем совсем лишены конницы, в то время как страна обладает таким запасом лошадей кавалерийского типа, что можно было бы поголовно заменять чуть ли не всех лошадей каждые два месяца».
Или приказ Верховного от 7 октября 1914 г.:
«Ввиду крайнего изнурения конского состава в кавалерии и конной артиллерии, произвести пополнение путем реквизиции лошадей артиллерийских по расчету 100 на конно-артиллерийский дивизион и верховых 600 на кавалерийскую дивизию; в целях предохранения лошадей от набивок иметь под каждым седлом теплое одеяло, потребное количество которых реквизировать в крупных городах».
А наши военные агенты своевременно доносили в мирное время, что одеяла давно уже приняты у немцев... Но ведь это доносилось глухому к нуждам родины отделу по устройству войск в генеральном штабе.
Интересны слова, сказанные на днях председателем Госуд. Думы Родзянко корреспонденту «Daily Chronicle»:
«После войны будет свобода слова и не будет никаких притеснений; тогда невозможно будет остановить прений. После войны уже нельзя будет отменить свободу слова, как плотина не может удержать потока, когда настает весна. Да, после войны в России будет нечто вроде весны. Но только после войны, а во бремя ее — работа и молчание».«Скажите, — спросил корреспондент, — думаете ли вы, что эволюция в России может произойти мирным образом, конституционным путем, без насилия?» — «О будущем я ничего не могу сказать, но теперь революции не будет. Россия будет иметь парламент и будет развиваться. Настоящая война нанесла такой удар старому русскому консерватизму, что его уже нет. Я уверен, что в России долгие годы будет царить мир. Мы избавились от министров, не подходящих [344] для войны, а после нее будем иметь министров, способных провести реформы. Россия сама займется своей реорганизацией. Она сделает это постепенно; сначала будут недочеты, но страна возродится. Эта перемена уже началась. Думаю, перемены произойдут мирно. Много будет разговоров, но революции — никогда».
Что-то будет? Что-то будет?... Во всяком случае не родзянковская идиллия. Да за кого же он считает Россию? Неужели все эти страдания, все боли, все оскорбления, все издевательство, вся ненависть, все презрение к самодержавию она сможет простить?... Страшно допустить такой конец.