1916 год
11–20 февраля
Сегодня, как раз в день исторического совещания, я дежурю по аппаратной.
С 9 ч утра начальник штаба поехал с Пустовойтенко на вокзал в вагоны Плеве, Иванова и Эверта, чтобы нанести им визиты. У первого они были четверть часа, у второго — больше часа, у Эверта — около часа. Вернувшись, Алексеев принимал их ответные визиты.
Иванов приехал к начальнику штаба с генералом Владиславом Николаевичем Клембовским и адъютантом подполковником Кринским. Благообразный, осанистый старик уже со всеми признаками старческой повадки. При нем казак необычного вида, в форме скорее пехотинца с папахой черкеса, шашкой и револьвером. Граф Капнист говорит, что [268] Иванов был очень сух с Алексеевым, — совсем не то, что было раньше на фронте.
Эверт приезжал с генералом Михаилом Федоровичем Квецинским и адъютантом. Это бравый молодец; Квецинский, как и Клембовский, также молодцом.
Плеве был с М. Д. Бонч-Бруевичем и двумя адъютантами. Скрюченный Квазимодо, еле идет, вид совсем неподходящей для военного вождя. Около Плеве адъютанты трепещут и следят за всяким его движением.
Отсюда каждый из главнокомандующих отправлялся к Куропаткину, Кондзеровскому, Шуваеву и вел. князьям Кириллу и Сергею.
Эверт и Плеве завтракали с нами в собрании — царь будет только в 4 часа дня — и сидели рядом с Алексеевым. Плеве уехал отсюда один, Бонч-Бруевич остался по делам в штабе и дал телеграмму Бредову, Горбатовскому, Гурко и Чурину:
«Согласно высочайшему соизволению, генерал-адъютант Куропаткин этого 11 февраля вступил в командование армиями Северного фронта».
Царь вернулся в Могилев в 5 ч 30 м; совещание началось в 6 ч. Участвовали: царь, начальник штаба, Пустовойтенко, четверо главнокомандующих, три начальника их штабов, военный министр, начальник морского штаба Русин и Шуваев; секретарствовал полковник Щепетов. Вечером Шуваева не было, поэтому говорили, что «на совещании осталось 13 и среди них Иудович» (Иванов). Прервали совещание в 8 и все, кроме Щепетова, пошли обедать к царю. Потом заседание возобновили в 9 ч 30 мин и сидели до 12 ч 40 мин ночи. Все кончили. Заседание происходило в большой комнате оперативного отделения. Царь сидел все время, много говорил, расспрашивал и вообще вел совещание с большим внешним вниканием в дело.
Когда Эверт спросил Иванова о здоровье, тот ответил, что устал и что дважды уже просился у царя на отдых; пора-де ему молодым свое место сдать...
Плеве поразил всех своей физической слабостью; в декабре он был еще молодцом. [269]
Воейков и дежурный флигель-адъютант капитан 2 ранга Михаил Александрович Кедров проводили время в нашей дежурной комнате. Воейков говорил мне, что очень одобряет брошюру «Вещего» (Носкова) — «побольше бы таких». Еще бы, им всегда приятно расшаркивание в печати перед гениальными способностями царя — ведь и на их долю что-то достается в этих случаях, как лакею при похвалах барина. Очень хвалился своей брошюрой о спорте, особенно предисловием (не Борисова ли?); Кедров посмеивался, Воейков принимал это добродушно. Он полон сознания величия своей спортивной организации. В течение всего совещания Кедров сидел в пальто и в снаряжении, как они всегда сидят во время ежедневных докладов Алексеева.
Жилинский сообщил, что за три дня, 8–10 февраля, французы истратили 500 000 снарядов, немцы — не меньше.
Вся эрзерумская операция стоила нам 14 450 чел. ранеными, убитыми и попавшими в плен; это еще не много.
Беляев прислал вчера две телеграммы. Одну о том, чтобы была запрещена речь Дзюбинского в Гос. Думе, произнесенная 11 февраля, в которой была оглашена декларация трудовой группы. Другая:
«Оглашение в печати речей депутатов желательно допускать только по телеграммам телеграфного агентства, имеющего особые указания Председателя Совета министров, но не по частным телеграммам или стенографическим оттискам».
Я обратил внимание Ассановича на полное беззаконие такого требования, еще раз по инициативе услужливого Беляева втягивающего Ставку и армию в покровительство политике правительства. Пункт 6 ст. 4 «Положения о военной цензуре» гласит с совершенной ясностью: «Действию военной цензуры не подлежат публичные речи и доклады, произносимые во исполнение долга службы или обязанностей звания». Что может быть яснее, точнее и определеннее? Но Ассанович полагает, что законность должна здесь покориться видам правительства, которое не может считаться с мертвой буквой при живом государственном деле...
Ответы Беляеву вчера не даны. [270]
Речь (не отчет) Поливанова на открытии Думы составлял в виде конспекта генерал Борисов; начальник штаба одобрил ее с несколькими поправками и доложил царю.
Когда Щербачев принимал VII армию, он выхлопотал себе помощника генерал-квартирмейстера и взял на эту должность моего знакомого полковника Черемисинова. Теперь эта должность упразднена, но Щербачев не отпускает его и хлопочет о производстве в генералы. Начальник штаба ответил, что этого нельзя сделать, «горько не обидев стоящих выше него 22 кандидатов».
Для иллюстрации части нашей молодежи очень ценна попавшаяся мне копия с письма сына эмигранта, прапорщика В. В. О-ва, пошедшего добровольцем из Политехнического института в Михайловское артиллерийское училище и выпущенного оттуда во 2-ю батарею 19-й артиллерийской бригады, куда он и прибыл в конце июля 1915 г. Умер О., раненный шрапнелью, 6 января этого года.
«Милая мамочка, мне невыразимо больно, что я должен тебе писать все то, что ты найдешь ниже, но... Я думаю, что все же лучше написать «на всякий случай». Ты, конечно, поймешь, что, идя на войну охотником, я, само собой разумеется, шел в дело при первой возможности. Многое я уже видал, много увижу впереди и, может быть, заплачу за это даже жизнью. Это недорогая цена за все пережитое; ведь только рискуя головой ежесекундно, начинаешь испытывать чувство жизни во всей его остроте. Без этого жизнь — пустое прозябание; я не хотел прозябать и, может быть, погибну. Но найди утешение в том, что сын твой хотел быть гражданином своей родины на деле и погиб, не прячась за чужие спины, а прикрывая собой других... Мама, вспомни маленькую Бельгию, вспомни стоны польского пограничного населения, вспомни несчастную страну, героев Черногории и Сербии, и ты, я думаю, согласишься, что даже самое глубокое горе отдельного человека окажется лишь малой каплей в море слез, проливаемых сейчас в Европе. Со мной встречался один серб (бывший русский офицер), недавно приехавший сюда по делам своего правительства Он говорит, что в Сербии не осталось [271] мужчин, мирных обывателей: все как один встали на защиту своего отечества В Париже молодому человеку моих лет стыдно показаться на улице, в Англии то же самое. Наша родина также выдержала страшный натиск тевтонов. Не долг ли каждого гражданина защищать свою землю и всех, на ней находящихся? Ведь зная свои гражданские права, надо не забывать и гражданские обязанности, чтобы после можно было прямо держать свою голову, заявляя о своих правах. Да ко всему этому, как ни мало я жил, я уже успел убедиться в том, что жизнь далеко не так хороша, чтобы за нее стоило цепляться. Я думаю, что ты, которая пожила побольше меня, не станешь оспаривать этого. Ты, я полагаю, поймешь, к чему я пишу все это. Я хочу разъяснить свой взгляд на вещи, чтобы, по возможности, ты меньше сокрушалась, если со мной что-либо случится, а постаралась бы всю свою любовь и заботу обо мне перенести на других детей и сделать из них честных граждан, способных к мирной созидательно работе на благо русского народа На земле я сделал свое дело — дело маленькое, незаметное, но оно оставит свой след; следовательно, я недаром жил. Я отлично понимаю, что причиняю (хотя невольно) тебе страшное горе, но взгляни трезво на вещи, подумай и скажи, стоит ли мучиться зря. Я видел здесь кучи солдатских трупов. По каждому из них будут убиваться матери, жены... Но, мама, такое горе — животное горе; простым людям трудно возвыситься до сознания того долга, о котором я говорю, и преклониться перед ним. Тебе, как матери, будет очень тяжело, но, мама, вспомни, насколько выше их стоишь ты; ведь ты училась, жила сознательной жизнью интеллигентного человека, и это дает мне уверенность, что ты исполнишь мою последнюю просьбу: возьмешь себя в руки и разумом поймешь, что случившееся не таит в себе ничего ужасного. Действительно, не все ли равно: дожить до 50–60 лет, болеть последние 10 лет и, узнав до дна всю подлость жизни, умереть на кровати, промучившись изрядно; или погибнуть в 21 год с сознанием исполненного долга, не видав грязи жизни во всей ее наготе, и при этом погибнуть «красивой смертью»? Я думаю, [272] что последнее лучше во всех смыслах. Прощай, мама! Утешься, помни, что если твой сын и погиб, то гибель его недешево стоила врагам нашей родины. Твой и в этой и в той жизни Володя.Утешься, вспомни о своем гражданском долге, как помнил о нем папа, и как стараюсь помнить и я. Вспомни о детях. Если бы папа дожил до сих пор, он, мне кажется, не осудил бы меня: он страдал из-за близких, а я без страданий положил жизнь свою «за други своя», — не знаю, что труднее. Еще раз надеюсь, что ты поступишь, как русская гражданка. Прости, если какой-либо неосторожной фразой сделал тебе больно. Володя.
Поцелуй тетю Сашу. Она хотела спасти меня для этой жизни образком. А почему она знала, что Господь хочет этого? Разве вся цель существования в слепом цепляний за жизнь?»
Сегодня, когда царь шел на доклад нач. штаба, все члены вчерашнего совещания снялись с ним группой у нашего подъезда.
Рескрипт Плеве был вручен ему вчера во время совещания. Это один из немногих рескриптов, где указана действительная причина увольнения, и получивший его не должен прикидываться больным, уставшим и т. п. Плеве отличался вообще большой бессердечностью и чисто немецкой жестокостью. Бывало, во время командования фронтом он до завтрака подпишет смертный приговор, а идя в столовую говорит окружающим: «Ну, идемте, мы после завтрака будем добрее». Но и после — те же конфирмации. В отношении прибалтийских дворян он вел очень определенную линию и, говорят, их-то влиянию главным образом и обязан своему увольнению. Думаю, что это не совсем так.
Приехал известный издатель И. Д. Сытин с письмом Лодыженского, управляющего делами Совета министров, к здешнему А. А. Лодыженскому о том, что царь разрешил допустить его к представлению себе. По какому случаю он будет [273] представляться, за что и для чего — Сытин, по его словам, и сам не знает, но, конечно, хитрит, как всегда.
С Квецинским приезжал сюда его секретарь — военный чиновник А. А. Голомбиевский; он будет назначен личным секретарем Алексеева Пора ему иметь такого человека.
Сегодня Беляев сообщил нач. штаба, что, по просьбе министра внутренних дел, речь Чхеидзе, сказанная 10 февраля, «ввиду опровержения его суждений речами других ораторов», допущена к напечатанию. Алексеев написал на этой телеграмме: «Цензорам. Лучше, чтобы наши не читали. Но дело — тамошних людей».
Сегодня же начальнику штаба было доложено следующее письмо, написанное на четвертушке с печатным бланком:
«Астраханская Народная Монархическая Партия. Учредительный Комитет, 2 февраля 1916 г.:Его Величеству Государю Императору.
Царская Ставка.
Туча аэропланов в несколько тысяч сможет прорвать фронт армии в любом месте, уничтожив бомбами все сооружения, орудия и все живое на многие десятки верст.
Мне кажется, что немцы непременно проделают это при весеннем наступлении. Мысль эта преследует меня неотступно, хотя, быть может, покажется понимающим и смешной. Простите, Государь, что я дерзаю высказать ее Вам.
Верноподданный Вашего Императорского Величества глубоко преданный председатель Астраханской народной монархической партии Н. Тиханович-Савыцкий».
Алексеев наложил резолюцию:
«В копилку курьезов. Поменьше бы пошлой трусости и побольше бы спокойствия у этих деятелей. Одного преследуют аэропланы, другого собаки... Нет конца «преследованиям» и наплыву этих писем».
Вчера С. М. Крупин проводил вечер у моряков, где был и Кирилл Владимирович. Говорит, что в пьющей компании он держит себя хорошо, просто. После совещания пришел туда и Александр Иванович Русин, но внес диссонанс — это, пожалуй, и хорошо... Его прозвали во флоте «железный клюв», т. е. за что ухватится, так уж не бросит, не доведя дела до конца. [274]
Борисов обделывает свои дела вроде Носкова, но только с Воейковым... Эта новая пара удивляет всех, кто знает о ней. Как Борисов изменяется после своего генерал-лейтенантства... Теперь и во дворец не манкирует.
В своей грязной и рваной куртке без погон он выходит для оригинальности на площадку лестницы к генералам, приезжающим в штаб.
Ассанович проговорился, сказав мне вскользь «ваш либерал Алексеев». Так, значит, они уверены, что он не из штабных ретроградов...
Пустовойтенко сообщил сегодня начальникам штабов фронтов содержание двух телеграмм Беляева от 10 и 11 февраля и прибавил:
«Нач. штаба Верховного Гл. признал необходимым запретить опубликование этих речей, а также перепечаток соответствующих стенографических очерков (!){76} и на театре военных действий».
Плеве прислал громадную бумагу о надеждах немцев с весны на Финляндию и Швецию, о том, что в Финляндии по берегу Финского залива заготовляются продукты в пунктах, которые прежде всего будут заняты немцами; что в Германии создано правильное обучение военному делу молодых финнов; что, словом, Финляндия ведет совершенно определенную подготовку к восстанию и присоединению к Швеции в момент вступления ее в число наших открытых врагов. Плеве уже сообщил об этом гражданским властям и просит принять меры к вывозу продуктов из Финляндии и против ввоза в нее из России, а также по надзору за населением с помощью жандармов и агентов.
Начальник штаба написал сегодня об этом Председателю Совета министров, прося принятия решительных и согласованных предупредительных мер.
При раскладке бумаг по делам натолкнулся на телеграмму Ассановича начальнику разведывательного отделения штаба [275] Север. фронта полковнику Павлу Федоровичу Рябикову, посланную в Псков 6 февраля: «В должности переводчика состоит штабс-капитан, в распоряжении полковника Носкова по делу печати». Слова, подчеркнутые в отпуске телеграммы, зачеркнуты. Очевидно, это обо мне. Когда я спросил Ассановича, что это значит, он, вспыхнув, сказал, что это не обо мне, и, взяв телеграмму, разорвал ее... Чую что-то недоброе, надо беречься. Однако история ждет нелицеприятного свидетеля и документов, которые, уверен, будут уничтожены...
Сегодня получил от Ассановича для исполнения такую бумагу, написанную начальником штаба 12 февраля:
«От пленных уроженцев (якобы) Саратовской губ. на родине получают письма, что в немецком плену им живется очень хорошо.Нужно сообщить об этом сенатору Кривцову. Нельзя ли начать распространение брошюр в народе.
Обратиться к печати с просьбой помочь народу раскрыть правду и вести борьбу с провокацией. Чем дешевле номер газет, тем полезнее помешать в них статьи.
Просить председателя Думы, не сочтет ли он возможным помочь путем думских речей разрушить хитро сплетенную паутину лжи для уловления наших дураков.
Написать обер-прокурору св. синода Дело духовенства горячими проповедями говорить об этом: о позоре и грехе плена, о лжи, распускаемой немцами, сказать истинное слово. Генерал Алексеев».
Со вчерашнего дня офицеры не генерального штаба нашего управления стали приглашаться к высочайшему столу. Скоро и до меня очередь дойдет.
Со вчерашнего же дня вступили в силу новые правила о нашем офицерском собрании. Наблюдающим назначен полковник Барсов, помощником — штабс-капитан Т. Г. Семилетов. Посторонние штабу лица могут быть приглашены в собрание только из числа тех, кто приехал сюда по делам службы, и то с предварительного разрешения наблюдающего. Поэтому вчера я на законном основании не мог ввести сюда на завтрак Сытина, как он ни просился, и направил его [276] в общественное собрание. Это правильно, а то бывает такой народ, которому здесь совсем не место.
Сегодня в 10 ч утра Сытин представлялся царю. Тот принял его в кабинете стоя. Так они и простояли посредине комнаты, весь прием был минут 15. Царь сказал, что знает его деятельность, издания и «Русское слово» и надеется, что он и впредь будет работать «на пользу Бога, царя и отечества». Сытин отвечал, что обыкновенно говорится в подобных случаях, но прибавил, что рад услышать, что государь вполне сочувствует просвещению. Витте говорил ему иное: «Образование мы терпим, но не сочувствуем ему». «Странно», — ответил царь. Сытин еще прибавил, что нельзя согласиться с желанием некоторых излагать духовные книги для народа на славянском языке потому только, что этот язык создает благолепие. Надо создавать благоразумное понимание веры, благолепие — ее придаток. Царь согласился с этим, как с тем, что нельзя гнать из школы Льва Толстого, надо только уметь выбрать из него отрывки.
Сытин был в сюртуке. Воейков рекомендовал ему достать все-таки фрак, но хитрая лиса не хотел очень «интеллигентиться». Воейков пожурил его за нападки на «Куваку», но сказал, что вся эпопея нападок дала ему только плюс — именно после похода печати он выгодно составил акционерное общество, так что даже благодарен нашей прессе. Перед аудиенцией скороход просил Сытина «говорить царю побольше правды, а то ему только все красивую ложь преподносят да унижаются», просил держаться проще, не так ломаться и приплясывать, как делают другие... Оригинальный субъект.
Любопытно, что сдержанный тон больших газет, особенно же «Русского слова» с его 600 000 подписчиками, зависит от боязни, что власть ударит по ним бумажным голодом — негласно прикажет задерживать доставку бумаги из Финляндии... «Русское слово» очень осмотрительно ведет свою линию. [277]
Сытин хотел издавать «Летопись» приложением к газете, но этому воспротивилась редакция «Русского слова», особенно Дорошевич и Благов, боясь, что газета должна будет полеветь. Теперь он потеряет на «Летописи» 50 000 р. и жалеет, что «связался» с Горьким (тираж журнала 8000).
Большое впечатление произвела здесь на всех речь Пуришкевича в Гос. Думе 11 февраля. Ее читают вслух, о ней говорят, спорят. Словом, это было событием в нашем болоте.
Получено анонимное письмо какого-то солдата, в котором описываются мытарства его в Петрограде, где ни в номера, ни в трактир, ни в ресторан, ни в чужие квартиры солдат не пускают и им жить там хуже собак — приютиться негде. Не слушая меня, что все это правда и что такое положение тянется уже больше года, Ассанович решил, что это писал «просто революционер»...
Вчера Носков предложил полковнику Б. М. Стаховичу давать ему иностранный оперативный материал, которого у того очень много, а он будет делиться с ним гонораром, при отделанных же статьях — полностью передавать его Стаховичу.
Последний пришел узнать мнение Ассановича и взгляд начальства Ассанович сказал, что ему предлагают неладное, а о начальстве — что оно все-таки против писателей из офицеров управления. Стахович притащил Носкова и все ему передал. Носков нашелся: «Да ведь я пошутил»... Однако это не помешало ему доказывать, что начальство тут вовсе ни при чем, что печать надо осведомлять из компетентного источника и пр., а что гонорар, конечно, можно куда-нибудь жертвовать... Ассанович его отбрил, сказав, что офицер генерального штаба должен понимать профессиональную этику и отнюдь не сотрудничать по вопросам, вверенным ему по службе.
Белые места в прессе пока отсутствуют.
Щепетов все еще пишет начисто протокол совещания от 11 февраля.
А. И. Гучков телеграфирует нач. штаба:
«Крайне необходимо переговорить с вами, сделать вам доклад о всех сторонах деятельности центр, воен.-пром. комитета и получить важные [278] для комитета ваши указания. Рассчитывал, что болезнь позволит мне в ближайшее время приехать к вам, но легкие осложнения в ходе болезни мешают мне приехать скоро. Разрешите моему заместителю члену Г. Д. Александру Ивановичу Коновалову, который отлично ведет дело, приехать к вам в ближайшие дни для ознакомления вас с положением дел и получения ваших указаний».
Алексеев ответил сегодня же:
«Буду очень рад. Лучше, если возможно, на этой неделе, после четверга или в начале следующей».
По некоторым обмолвкам Пустовойтенко, мне начинает казаться, что между Гучковым, Коноваловым, Крымовым и Алексеевым зреет какая-то конспирация, какой-то заговор, которому не чужд и Михаил Саввич, а также еще кое-кто... Если так, то при такой разношерстной компании кроме беды для России ждать решительно нечего.
Из очередной ведомости, представляемой сюда под названием «сводки», которая заключает в себе обзор всех писем, отправляемых с Западного фронта, автор ее приходит к заключению, что корреспонденция разделяется так: бодрых писем 30,25%, угнетенных 2,15% и уравновешенных 67,60%. Последние все содержат спокойную веру в конечный успех русской армии.
12 февраля в Г. Думу внесен за подписью депутатов Крупенского, Шингарева, графа Бобринского, Годнева и др. следующий запрос о деятельности интендантства:
«Известно ли правительству, что интендантство некоторых армий фронта сдало исключительное право скупки кож от строевых частей армии члену г. совета Я. Н. Офросимову и председателю витебской губернской земской управы М. Л. Карташеву? Получив это право по баснословно дешевой цене, за 4 руб. пуд кожи, продавая их в свою пользу по несравненно высшей цене частной промышленности и лишая армию столь необходимого материала, как кожи, эти лица, по-видимому, злоупотребляли бланками уполномоченных по снабжению армии и тем вводили в заблуждение интендантство и государственный контроль, предполагавших, что скупка была представлена лишь в целях сдачи этих кож [279] витебской земской организации для шитья сапог для армии. По собранным справкам, витебская организация получила лишь 12 000 пудов, тогда как Офросимов и Карташев получили 220 000 пудов кож. Цены же на сапоги витебской земской организации, несмотря на льготу, представленную в кожах, не была понижена, ввиду чего мы, нижеподписавшиеся, считаем незакономерными действия чинов, предоставивших эти права, а также и на основании ст. 106 земского положения незаконными действия председателя управы.Если все это известно правительству, то привлечены ли виновные к ответственности за явное злоупотребление, причинившее армии громадный вред, и произведен ли начет, исчисляемый до 1 000 000 р. в пользу казны с виновных?»
Сегодня Эверт прислал начальнику штаба телеграмму (копия военному министру):
«Осведомившись из «Нового времени», что в Думу внесен запрос о сдаче интендантством фронта кож Офросимову и Карташеву, считаю долгом теперь же уведомить, что выдача кож этим лицам прекращена 17 октября 1915 г., когда получили сведения, что они злоупотребили доверием военного ведомства. 4 февраля помощнику главного начальника снабжении генералу Филатьеву поручено произвести формальное дознание по этому поводу, которое ведется энергично».
Вел. князь Николай Николаевич опять адресовался к начальнику штаба по вопросу о передаче в его ведение Владикавказской жел. дороги, несмотря на неодобрение этой мысли царем после соответствующего доклада Трепова. До тех пор, пока не будет принята эта мера, подвоз продуктов не будет урегулирован, а вот уже и плоды: «Двухдневные беспорядки в Баку вчера и сегодня; сегодня пришлось применить оружие». Дальше так продолжаться не может. «При данном положении дела за последствия отвечать я не в состоянии». Можно опасаться, что движение разрастется по всему Закавказью.
Книга Емельянова, о которой я уже упоминал, напечатана была на шведском языке в 30 000 экз. Незначительная [280] часть поступила в продажу в Стокгольме и Гельсингфорсе, а остальное рассылалось и ввозилось в Швецию при содействии наших военных властей.
Носков сегодня сознался мне, что бодрое настроение в своих архипатриотических и призывающих к уверенности в полной победе статьях, которые он так зазвонисто пишет в «Вечернем времени», объясняется просто хорошим гонораром. «Разумеется, ни во что хорошее верить нельзя и нам не на что надеяться. Перед нами беспросветная тьма и полное поражение»... «Русский Инвалид» предлагал ему писать вместо Клерже, но Носков отвечал, что надо быть Клерже, чтобы писать по 7 коп. за строку. «Мы дадим вам по 8.» — «Вот идиоты! Я никак не могу простить себе до сих пор, что фельетон о своем возвращении в Россию при объявлении войны я напечатал там за гроши. Ведь сколько б я мог получить за такой материал в другом месте! Нет, дудки, я теперь научен, довольно! Все эти порывы и чистые увлечения — вздор, самое главное — гонорар, надо брать, пока дают»... В последний свой отъезд отсюда он был у Родзянко, по-видимому, по поручению Алексеева.
Сегодня я был приглашен к царскому обеду. Расскажу все по порядку, предупредив, что все так же происходит и ежедневно с понятной разницей в составе лиц в деталях.
В 12 часов дня скороход позвонил в управление, просил вызвать меня к телефону. Я подошел. «Вы приглашаетесь сегодня к высочайшему обеду в половине восьмого, форма одежды обыкновенная, при оружии».
Надел защитный китель, снаряжение (без револьвера), шашку, фуражку и коричневую перчатку на левую руку. Ордена не нужны, если нет с мечами. Снаряжение и шашка с фуражкой и перчатками надеваются всеми, приглашенными впервые.
В 7 ч 20 мин вечера был в доме царя. Проходите сначала парных наружных часовых, потом вестибюль, где справа и слева стоят в струнку по два конвойца-казака. Ближайший к двери открывает ее — и вы в передней. Там скороход и лакей снимают платье. Скороход опрашивает фамилии приходящих, [281] посматривая в свой список. Контроль, собственно, очень слаб. Кто пожелает, может, сговорившись с другим, пойти за него, и его никто не остановит, надо только назваться другой фамилией. У начинающейся тут же лестницы наверх стоит на маленьком коврике солдат Сводного пехотного полка в позе замершего часового, но без оружия. Поднявшись во второй этаж, попадаете в зал. Небольшой, но красивый своей простотой, он оклеен белыми обоями. По одной из внутренних стен висят портреты Александра III и Марии Федоровны в молодые годы их совместной жизни. Тут же рояль, небольшая бронзовая люстра, простенькие портьеры, по стенам стулья.
Когда я вошел, там уже были гофмаршал генерал-майор свиты князь Долгоруков, флигель-адъютант Нарышкин, свиты генерал-майор граф Татищев (состоявший при Вильгельме, когда при царе в обмен состоял генерал Хинц, отличавшийся крайней невоспитанностью и нахальством) и еще кто-то. Через две-три минуты вошли военные представители Бельгии, Японии и Англии. Потом стали подходить остальные. Явились генерал По, великие князья Сергей Михайлович и Георгий Михайлович, недавно в сопровождении графа Татищева вернувшийся из Японии, флигель-адъютант Мордвинов, Граббе, адмирал Нилов и Боткин. Вошел еще какой-то худощавый свитский генерал с порядочной лысиной, весь бритый, с узкой низкой талией, в казачьем бешмете, мило обошел всех, поздоровался и присоединился к разговору великих князей. «Кто это?» — «Великий князь Михаил Александрович». Вот бы не сказал, судя по тому облику, который рисовался в старой юнкерской памяти.
Все, кроме свитских, становятся по стенам без особенного порядка и чинопочитания и ожидают выхода царя. Из столовой вышел Воейков, сделал общий поклон, поздоровался с теми, кого не видел, и пошел здороваться со мной и другими. Через две-три минуты вошел развалина Фредерикс; кажется, вот сейчас его хватит изнутри, и он весь рассыплется на части, искусно собранные портным, сапожником и куафером. Тоже общий поклон, обходит не виденных им сегодня [282] за завтраком и становится у двери кабинета царя, но с другой стороны; с противоположной нашу линию начинают великие князья, на первом месте Георгий Михайлович.
Царь вышел в форме гренадерского Эриванского полка, которую почти не снимает, изредка меняя ее на другие, без большого разнообразия в выборе. Он в суконной рубашке защитного цвета, с кожаным нешироким поясом. Громадные длинные брови очень старят его, улыбка проста и глупа; она говорит: «Ведь я знал, что вы здесь; знаю, как и что будет дальше, но вы цените этот момент, и потому я готов поговорить с вами и вообще соблюсти весь установленный церемониал». Несколько слов с Георгием Михайловичем, с Сергеем, потом с Татищевым.
Я стоял на шестом месте. Со мной рядом, справа, ближе к царю — капитан-лейтенант Солдатенков, слева — какой-то действит. стат. советник из военных ветеринаров.
Так как я первый раз, то должен представиться:
— Ваше императорское величество, обер-офицер управления генерал-квартирмейстера штабс-капитан Лемке.
— Вы у квартирмейстера?
— Так точно, в. и. в.
— С начала войны?
— Никак нет, ваше и. величество, с 25 сентября.
— Вместе со мной?
— Так точно, в. и. в.
Рука была подана мне после представления. Идет дальше. Ветеринар тоже рапортует. Царь вспоминает, что видел его в 1912 году в Сувалках. Память его на подобный вздор, по общим отзывам, поразительна.
Так обойдены все, кроме свиты, которую царь уже видел за завтраком. Последним стоит вернувшийся вчера японский военный представитель. С ним Николай говорил довольно долго.
Потом полуповорот в нашу сторону, идет к дверям в столовую, их открывают оттуда; поворотом головы царь подает знак великим князьям, они и все начинают входить в столовую. [283]
Там большой стол для обеда и маленький у окон с закуской. Царь первый сдержанно закусывает, отходит, к нему присоединяются великие князья. Без стеснения все подходят к закуске, сразу же начинается разговор. Водка; разнообразная закуска; чарочки серебряные, не очень большие.
Гофмаршал обходит гостей и указывает, где кому сесть, у него в руках карточка, на которой в известном порядке написаны наши фамилии, имя царя подчеркнуто красными чернилами. Сегодня за столом 31 человек, обычно бывает 26–30.
Когда все закусили, царь идет к своему месту и садится спиной к двери зала. Рядом с ним справа Михаил Александрович, слева сегодня бельгийский представитель де Риккель. Рядом с Михаилом Георгий Михайлович, затем Сергей, Шавельский, Штакельберг, Кедров, я и т. п. Против царя — Фредерикс. Против нас с Кедровым — Долгоруков и дежурный Носков. Подчеркнутые фамилии означают постоянные места, все остальные меняются, что и составляет особую обязанность гофмаршала, который должен руководствоваться при распределении гостей разными соображениями.
Тарелки, рюмки, стопки и чарки — серебряные, внутри позолоченные. Подают лакеи в солдатской защитной форме, тут же помогает скороход.
Сразу начинается разговор соседей между собой. Царь почти весь обед очень весело говорил с де Риккелем, оба много смеялись, а бельгиец при своей тучности временами просто подпрыгивал на стуле. С Михаилом Александровичем несколько слов в разное время, что и понятно — он свой.
Меню: суп с потрохами, ростбиф, пончики с шоколадным соусом, фрукты и конфеты, которые стояли с начала обеда посредине стола на нескольких блюдах и тарелках. Перед каждым из нас четыре серебряных сосуда, самый большой — стопка для кваса; красное, портвейн или мадера и запасная стопка; все напитки и вина в серебряных кувшинах. Стекла, фарфора и т. п. нет: Ставка считается в походе — ничего бьющегося не должно быть...
Конечно, все очень вкусно и красиво, но вовсе не роскошно — как в больших домах, когда приглашены близкие. [284]
После сладкого царь вынул массивный серебряный портсигар, в это время всем подали пепельницы и спички.
— Кто желает, курите, — обратился Николай ко всем.
Закурили. Подали кофе.
Кедров рассказал мне интересные вещи. «Куропаткину дана переэкзаменовка и он это понимает. Он просил в начале войны у Николая Николаевича корпус, но и того не получил». «Государь и все мы, близкие к нему, небольшой кружок, просто очарованы Алексеевым. Вот Куропаткин — тот царедворец, очень заботится угодить всем сильным мира, быть всем приятным, а этот прост и честен». «Государь очень искусно умеет владеть собой: он редко покажет свое неудовольствие, очень сдержан». «Когда 2 февраля государь осмотрел войска Северного фронта, Плеве нас ужасно смешил. Он так ездил верхом, что чуть не сшиб с лошади Фредерикса, толкнул мою, других. Вообще, это была сплошная умора. Тогда же государь сказал, что ему, больному, надо сдать фронт».
Всегда все придворные очень много расспрашивают нас, служащих в управлении генерал-квартирмейстера, о новостях с фронта, очень мало зная о них. Это доказывает, что Николай неохотно им рассказывает.
Царь вышел к нам из кабинета в половине восьмого, а встали из-за стола в 9 час. Он встал первый, перекрестился и вышел в зал, за ним все — и стали на прежние свои места Он поговорил с Георгием Михайловичем, сказал, чтобы тот пришел завтра в 3 часа и что-то приказал Вел князь отвечал ему «так точно», «никак нет», но без вытяжки, однако и не совсем по-домашнему. Потом царь поговорил еще с двумя-тремя, обошел всех, подал каждому из нас руку; прощаясь с Шавельским, поцеловал его руку; сказал еще несколько слов великим князьям и пошел в кабинет, сделав всем общий поклон.
Ответив на нею, мы стали спускаться вниз, одеваться и расходиться по домам. При выходе на площадке лестницы стоял Воейков, и с ним прощались все несвитские — те остались в зале.
Вот описание всего, что стоит занесения для памяти.
Оказывается, после того, как Кирилл первый же раз сел в столовой не с Алексеевым, а с Ливеном, последний имел с [285] ним очень резкий разговор, доказывая всю бестактность такой выходки. Кирилл был очень недоволен, кричал, но кричал и Ливен, достаточно хорошо знающий вел. князя, при особе которого состоял в мирное время.
Курьезная штука произошла с генералом Евгением Захаровичем Барсуковым, состоящим при вел. князе Сергее Михайловиче по управлению полевого инспектора.
Как-то, еще до приезда сюда его управления, жена Алексеева Анна Николаевна ехала с Крупиным от Орши до Могилева. Садятся в поезд, в нашем штабном вагоне мест нет, кроме одного в купе какого-то генерала. Проводник идет к нему, но тот отказывается пустить даму, так как везет секретные бумаги. Алексеева осталась стоять в коридоре. Так доехали до последней перед Могилевом станции; Барсуков выходит из купе и предлагает ей сесть. Теперь она отказалась. Приезжают в Могилев. У вагона ее встречает Алексеев и все те власти, которые всегда сопровождают его на вокзал... Барсуков начинает понимать, кто дама, вертится, как на вертеле, здоровается с начальником штаба, прося его извинить — он составлял в купе секретный доклад и т. д.
Щепетов закончил протокол совещания от 11 февраля, но кое-что напутал, а Алексеев порядочно его повыправил.
Вчера, в день полкового праздника Уланского его величества полка корнет граф Замойский пожалован во флигель-адъютанты. Он поступил в начале войны добровольцем рядовым, сразу был взят в Ставку Николая Николаевича и произведен в корнеты. Сын Алексеева, однополчанин, просил отца дать графу Владимира с мечами, что и было сделано после сношения с полком, где удостоверили, что, сопровождая японского и черногорского военных представителей, Замойский тоже был под огнем.
Флигель-адъютант Кедров уверен, что, вероятно, и сын Алексеева будет в конце концов флигель-адъютантом.
Сегодня Куропаткин уведомил начальника штаба, что не встречает препятствий к утверждению Гурко в должности командующего V армией. [286]
15 февраля выехала сюда из Петрограда чрезвычайная английская военная миссия в составе сэра Артура Педжета и лорда Пэлльброка. Завтра они приезжают для вручения царю фельдмаршальского жезла. В 7 час вечера последует их прием в присутствии всей свиты и находящихся в Ставке англичан. Так как полная парадная форма не взята (?) с собой свитскими, то решено ограничиться обыкновенной.
Приехал генерал от инфантерии Михаил Никифорович Кайгородов, бывший комендант Гродненской крепости; униженно беседовал со мной, держа руки по швам, ласково говорил с жандармом при вешалке и, получив предупреждение от дежурного полковника Щепетова не очень задерживаться у начальника штаба, приглашенного к царскому завтраку, пошел к нему «наниматься».
Ждем от Франции 60 120-миллиметровых пушек, дающих 30 000 выстрелов, и настойчиво просим дать нам теперь же еще до 100 75-миллиметровых со всей материально частью. Французы затягивают ответ.
Наконец, только сегодня царь пожаловал Юденичу Георгия 2-й степени, которым, по просьбе Николая Николаевича, его следовало увенчать в день взятия Эрзерума. Генерал ответил на это телеграммой:
«Повергаю к стопам чувство глубочайшей благодарности за высокомилостивую оценку моей работы и великого труда Кавказской армии. Да поможет Бог и впредь радовать боевыми успехами своего обожаемого Верховного Вождя и великую родину — Россию».
Начальник штаба послал ему телеграмму:
«Вместе со штабом сердечно поздравляю вас с высокой наградой, заслуженной доблестью и трудом».
Ответ Юденича:
«Искренне тронут любезным вниманием вашим и чинов штаба. Сердечно благодарю».
При вручении фельдмаршальского жезла присутствовали: начальник штаба, Пустовойтенко, Фредерикс, Нилов, Воейков и свита Представитель здешней английской военной миссии Вильямс просил, чтобы, кто имеет, надели английские [287] ленты, но Фредерикс принял это близко к своему немецкому сердцу, и лент в Могилеве у придворных при себе не оказалось... Все прошло очень серо.
Когда царь вышел к собравшимся, Педжет обратился к нему со следующей речью на английском языке:
«По повелению его величества короля, я имею честь поднести вашему императорскому величеству жезл фельдмаршала британской армии. Мой августейший повелитель верит, что ваше императорское величество примете этот жезл как знак его искренней дружбы и любви и как дань уважения геройским подвигам русской армии. Хотя расстояние, разделяющее их друг от друга, не дало до сих пор возможности русской и английской армии сражаться плечом к плечу против общего врага, они все же объединены твердой решимостью победить этого врага и не заключать мира, пока победа не будет обеспечена Они борются ради общего дела и воодушевлены тем же духом. Британская армия, которая разделяет восхищение его величества короля ее русскими товарищами, приветствует ваше императорское величество как британского фельдмаршала, и король твердо уверен, что русская и британская армии вместе с их доблестными союзниками не преминут обеспечить своим странам прочный и победоносный мир».
Затем Педжет поднес жезл.
Приняв его, царь поручил ему передать королю Георгу его благодарность за оказанную высокую честь и выразить уверенность, что в недалеком будущем английские и русские войска будут сражаться плечом к плечу против общего врага.
Во время обеда царь провозгласил тост: «Я с удовольствием пью за здоровье его величества короля Георга, моего дорогого двоюродного брата, друга и союзника».
Сегодня за обедом царь поздравил могилевского губернатора Александра Ивановича Пильца с новым назначением — товарищем министра внутренних дел. Это возбуждает здесь общее недоумение и улыбки, а у менее сдержанных смех — до того не идет оно Пильцу, на которого все смотрят, как на пресмыкающегося маркера, лакея или, по меньшей [288] мере, околоточного, да и то не дворцового, довольно независимого, а просто на «кварташку».
«Огнеквар» сообщил:
«В военной немецкой лаборатории изобретен новый род удушливых газов, действие которых поразительно: они убивают все живое, они невидимы и имеют сильный запах. Говорят, кайзер колеблется отдать приказ об их применении».
Вслед за перегруппировками, которые совершаются по решению совещания от 11 февраля, на Ю.-Зап. фронте останется 579 бат., из них в резерве армий и фронта будут 144 бат.; остальные 435 бат. распределяются на 379 верст, т. е. почти по батальону на версту.
Телеграмма Беляева генералу Янушкевичу:
«Ввиду возникших в Хиве осложнений, 6-й Оренбургский казачий полк, предназначенный для усиления Хороссанского отряда, направлен по распоряжению командующего войсками в пределы Хивы. Туда же направлены 326-я и 546-я дружины, 23-я батарея и одна запасная Семиреченская сотня. Все войска в пределах Хивы подчиняются командируемому в Хиву генералу Галкину».
Сегодня начальник штаба отправил председателю Гос. Думы Родзянко следующее знаменательное и крайне характерное для себя самого письмо:
«Глубокоуважаемый Михаил Владимирович, я думаю, вы не посетуете на меня, если изложу вам мой взгляд на возможные мероприятия для улучшения нашего положения.1. Необходимо оградить армию и Россию от лживых донесений. Здесь не место доказывать, как распространено это явление, как оно выгодно для «лиц» и как невыгодно для дела. Средство для уничтожения лжи: посещение позиций боев начальниками всех степеней и их агентами из числа вполне подвижных и добросовестных генералов. Всякая умышленная ложь должна караться беспощадно, о чем следует объявлять в приказах по всем армиям и по всем частям войск.
2. Начальники не должны сидеть в тылу, в 10–20 верстах от позиций, а продвинуться вперед и посещать войска в траншеях и в боях. В решительные моменты начальник должен [289] быть на главнейшем пункте и буквально жертвовать собой. На телефоне должен остаться начальник штаба; телефонная и другая связь имеется и на позициях. Маршал Ояма не имел нужды удаляться от своего телефона, ибо верил донесениям своих подчиненных, да и дела его шли хорошо.
3. Штабы всех наименований надо уменьшить в 3–4 раза. Что это вполне возможно, знаю по личному опыту: я был начальником штаба в двух корпусах и в обоих сделал еще большие сокращения. Сократить штабы можно и должно. Но, конечно, оставшиеся чины должны работать интенсивно, а не слоняться по штабу и городу, как сонные мухи.
Ординарцев, личных адъютантов, так называемых, переводчиков, офицеров для связи и прочих ненужных чинов надо отправить на позиции... Я знаю, что многие начальники будут возражать. Но, повторяю, на опыте знаю, что сократить штабы можно. А дело настойчиво этого требует.
4. В связи с сокращением штабов находится и вопрос о сокращении переписки. В коротких словах не расскажешь, какой вред делу наносит это кошмарное явление русской жизни. Достаточно сказать, что оно-то способствует развращению штабов, их громоздкости, их требовательности в вопросах комфорта; оно-то способствует и лжи, ибо заменяет дело бумагой.
Надо решительно покончить с этой гидрой. Одна из действенных мер — частные выезды начальников на позиции, в поле.
5. Роскошь и эпикурейство должны быть вырваны с корнем. Если на войне можно вставать в 11 часов утра, есть и пить, как на празднике, и до поздней ночи играть в карты, то это не война, а разврат. Значит, у людей много свободного времени, много праздного народа, много излишества, много денег и мало настоящего дела.
6. Обозы штабов и частей войск надо сократить в 3–5 раз. Опять по личному опыту знаю, что это возможно (я уменьшил обоз одного из штабов корпусов в 7 раз), а жизнь, дело настойчиво этого требуют.
7. Надо заставить всех военных добросовестно заниматься делами войны, а не... спекуляциями, наживами, наградами, [290] выскакиваниями в «дамки» без риска жизнью и даже без серьезного труда.
Тогда не только не понадобятся все новые и новые «наборы» и «реквизиции», сократившие уже площадь посевов на 50%, но и с фронта можно будет взять много праздного люда для обрабатывания полей, без чего Россия существовать не может.
Я знаю твердо, что армия наша нездорова и что поправить ее легко и скоро».
Как мало согласуется это конфиденциальное письмо с официальной телеграммой от 10 февраля... Таковы внешние условия положения Алексеева и переживаемого нами момента. Но зачем же он так себя поставил, что не в силах совершить всех этих сокрушительных реформ? Ведь надо же понять, что сам факт составления этого письма есть приговор ему самому.
Каждому понятно, что без достаточно большого числа фактов сдержанный начальник штаба не позволил бы себе написать такое письмо официальному лицу; он лучше многих других понимает, какой, в сущности, отходной пахнет от него на всякого, особенно невоенного, вдумчивого человека. Я считаю интересным привести несколько иллюстраций из действительности, чтобы подкрепить обоснованность этого знаменательного документа. Разумеется, я привожу их без всякого выбора — просто те, которые могу почерпнуть из материалов, случайно сейчас лежащих у меня в Бюро. Многое было иллюстрировано уже раньше.
Из приказа по VIII армии (генерала Брусилова) от 3 апреля 1915 г.
«Два батальона одного полка, усиленные двумя батальонами других и поддержанные частями общего резерва вели атаку, а командир полка наблюдал за действиями... Когда дивизия вела бой на фронте в четыре версты, ее начальник находился в 8 верстах от места боя, где был и начальник бригады, которому были вверены три полка...»
Из приказа по той же армии от 29 июля 1914 г.
«Мной замечено, что, вопреки положению, в некоторых частях взято в поход по несколько экипажей. Состав обозов точно установлен [291] положением о них и положением о пособиях в военное время, и я не допускаю в составе обозов ни одной лишней повозки, ни одного лишнего экипажа».
Из приказа по III армии от 21 сентября 1914 г.:
«Мной замечено, что многие младшие чины армии, не только офицерского звания, но даже и нижние чины, нестроевые, обозные, фельдшеры, которым по положению не положено ни упряжных лошадей, ни экипажей, обзавелись разного рода выездами. Выезды эти загромождают не только обозы 2-го разряда, но много их движется и в обозе 1-го разряда».
Из приказа по I армии (генерал Ренненкампф) от 22 сентября 1914 г.
«Несмотря на мое категорическое требование не иметь в обозах разных бричек и повозок, захваченных в Германии, таковых (в 26-й пех. дивизии. — М. Л.) было очень много. Три такие повозки, в том числе и повозка командира 103-го пех. Петрозаводского полка полковника Алексеева, были, по моему распоряжению, уничтожены».
Из приказа по III армии от 4 декабря 1914 г.
«Опять встречаю в обозах 1-го разряда экипажи, подчас роскошные и запряженные прекрасными лошадьми. На вопрос «Чей экипаж?» получается обыкновенно ответ: «Батарейного командира». Полагаю, что если и признается возможным в военное время командирам батарей возить с собой выездные коляски, хотя я не знаю случая на войне, когда дельный командир батареи может сесть в эту коляску, то я категорически запрещаю возить подобные экипажи ближе обозов 2-го разряда и требую строго взыскивать с виновных в неисполнении этого требования».
В своем письме Алексеев не указал многих острых и хронических болезней нашего военного организма, но одну из них, я думаю, он просто забыл подчеркнуть, а она имеет тесную связь со всеми им указанными — боязнь начальников принять на себя ответственность за собственное распоряжение. Этой болезнью армия страдала всегда наряду со всей чиновничьей Россией; она уже давно стала природно-хронической, принимая острую форму во время каждой войны. Это результат всего нашего строя, это, так сказать, отрыжка [292] тех традиций, которые формулируются окриком «Не рассуждать!» и системой всякую неудачу сваливать на подчиненного, все хорошее приписывать себе. Русский чиновник и русский военачальник воспитаны в одной обстановке, в одном направлении. Боязнь принять на себя что бы то ни было и желание свалить все на подчиненного или на высшего привиты им с детства, с подпоручичьего чина.
Вот любопытная иллюстрация из приказа по IV армии от 2 мая 1915 г.
«Я уже неоднократно предъявлял требования, чтобы командиры корпусов во время операций при необходимости согласования действий с соседними корпусами не обращались непосредственно ко мне, а предварительно сносились друг с другом и только при выяснившейся невозможности решить вопрос по взаимному соглашению, обращались к моем посредничеству. Тем не менее ко мне часто продолжают поступать телеграфные обращения такого рода, которые при нормальных условиях управления не должны вовсе иметь места. Напоминаю, что такие обращения не только свидетельствуют о неналаженности взаимной связи корпусов, но, кроме того, замедляют разрешение возбужденных вопросов, обременяют меня и штаб армии — притом обычно в самое горячее время — излишней перепиской и, наконец, совершенно не способствуют развитию взаимной поддержки между корпусами по собственному почину командиров корпусов, что является необходимым условием успешного ведения современной войны».
К этим фактическим комментариям нельзя не прибавить, с другой стороны, удивление той уверенностью, с которой Алексеев считает, что реформировать армию можно легко и скоро. Если бы это сказал кто-нибудь другой, не стоило обращать внимание. Но как Алексеев не видит, что процесс разложения армии очень глубоко проник в само ее существо, что он параллелен процессу разложения всей страны, что никакая тирания уже не в силах помочь, что нужен решительный и талантливый оператор, но не оператор-личность, а оператор-коллектив, который, опираясь на народ, прежде всего вырезал бы пораженные ткани... Неподготовленность [293] в понимании гражданской жизни только и могла продиктовать конец письма.
К характеристике контр-адмирала Ненюкова. Он удивительно флегматичен и говорит обо всем не меняя тона. «А что, масло есть?» — спрашивает он лакея в собрании во время завтрака. «А что, Гродно взято?» — тем же тоном вслед затем спрашивает он своего соседа.
Генерал-квартирмейстер Сев. фронта Н. Э. Бредов, которого я хорошо знал по Константиновскому военному училищу как юнкера умного, простого и внутренне деликатного, сильно переменился. Он стал надменным, лицемером, грубым генералом. Ожидая очереди приема с докладом, офицеры стоят у него за дверью часами, потом получают отсрочку, снова стоят и так без конца Во время самого доклада все тоже стоят часами. Будучи лютеранином, он ходит на все православные службы и молится с монашеской истовостью. Не дает офицерам отпусков, говоря, что и сам не ездил, а между тем, состоя раньше на Ю.-Зап. фронте генералом для поручений, ездил; офицерам прием жен строжайше запрещает, а свою жену принимает, и т. д.
Был и уехал контр-адмирал М. М. Веселкин. Обедая у царя, он дал своему приятелю Майеру в Одессу знать, что царь справлялся об его здоровье...
Адмирал Филлимор едет в Колу, куда его сопровождает поручик Зуев. С ними же в особом вагоне уезжает сегодня и Педжет. Последний очень представителен, но несколько надменен.
Начальник 19-й пех. дивизии «историк» генерал-лейтенант Нечволодов написал 12 февраля в рапорте начальнику штаба IX армии:
«Необходимо отклонить развозку по позициям подарков от газеты «Бирж. ведомости». В октябре ко мне в штаб дивизии явились два молодых сотрудника этой газеты с подарками, гг. Проппер и Гессен, и за 10 минут своего пребывания в штабной столовой, где им был предложен чай, успели объяснить, что в Германии в действительности [294] никакого недостатка ни в чем не ощущается и не будет ощущаться, а что наше правительство периодически заставляет газеты писать про это; про внутреннее же состояние России и про то, что творится, по их выражению, «в сферах», они частью намеками, частью фразами, выражающими сожаление о «бедной нашей родине», наговорили таких возмутительных вещей, что я вынужден был объявить, что сам буду сопутствовать им по позиции, а затем не отпускал их от себя ни на шаг до их отъезда из дивизии».
В 4 часа дня царь уехал в Царское Село.
В 6 ч вечера я выехал в Петроград до утра 24-го.
Приехал в Петроград.
Завтракал у редактора «Речи» И. В. Гессена, от которого всегда узнаю разные тыловые новости.
По распоряжению Хвостова, министерством внутренних для подготовлен срочный доклад по поводу думского запроса о действиях Офросимова и Карташева при исполнении подряда на поставку кож. На основании объяснений витебской губернской земской управы выяснилось, что Карташев принял поставку кож лично на свой счет. Интендантство же, полагая, что он действует от имени земства, выразило согласие на предоставление подряда земской управе, а последняя, не будучи осведомлена о переговорах, которые вел Карташев с интендантством, отклонила предложение последнего. Общее собрание витебского губернского земства большинством 40 против 13 голосов постановило... выразить сожаление по поводу отказа управы от принятия подряда, о чем не было доложено общему собранию. Министерство считает возбужденный Г. Думой запрос в той его части, которая касается ведомства внутренних дел, исчерпанным.
Но авторы запроса, конечно, иного мнения.
Генерал Д. П. Струков получил назначение в Америку для приема снарядов и пр. и очень доволен выгодной командировкой. [295]
До сих пор белые места не появляются в газетах Петрограда, и Штюрмер водит печать за нос, говоря, что он ничего не может сделать, так как Алексеев не дал одновременного распоряжения штабу Сев. фронта Конечно, это вздор, такое распоряжение своевременно было сделано. Очевидно, Штюрмер столковался с Куропаткиным, и они решили не отменять пока первоначальное распоряжение Алексеева, несмотря на полученную его отмену. Я телеграфировал сегодня об этом Ассановичу, прося принять энергичные меры, хотя и знаю, что к ним он вовсе неспособен и не считает их нужными.
Был у своего товарища по 2-му кадетскому корпусу — инженера путей сообщения Павла Павловича Салтанова. Он служит в гидротехнической организации отдела земельных улучшений (?!) министерства земледелия. Ирония в названии, так как эта организация портит: заболачивает, наводняет и пр. Начало организации положено на фронте; несколько инженеров, видя, что на театре военных действий они лишены возможности продолжать свою мирную работу, предложили свои услуги штабу Ю.-Зап. фронта по добыванию воды и т. п. Сначала от них отделывались, потом стали давать небольшие поручения, наконец поняли, что без такой организации специалистов ничего не сделать, так как военные инженеры совершенно не умели оздоровить район, занятый войсками, предоставить им воду, устроить бани, прачечные и т. д. После Ю.-Западного фронта организация предложила свои услуги Сев.-Западному, а после его разделения в августе 1915 г. — и Северному. Там был очень дельный человек инженер Максимов, который не вынес обстановки, создавшейся в штабе Сев. фронта, и ушел на частное место. С сентября 1915 по январь 1916 г. организация истратила на свои работы 6 миллионов рублей. Военные инженеры Сев. фронта сделали 300 верст окопов второй линии, но из них 200 были затоплены водой, потому что никаких почвенных исследований предварительно произведено [296] не было. Окопы строились на местах, выбранных генеральным штабом и военными инженерами. Потерпев такую неудачу, последние скрывали о ней от штаба фронта и просили организацию заняться осушкой того, что стоило уже несколько миллионов... Наконец, все это стало известно в штабе. Казалось бы, надо было переменить свое отношение к организации, но Бонч-Бруевич и Бредов не знают ничего, кроме резолюций на их проектах: «не нужно», «бесполезная трата денег» и т. д.
Салтанов также отмечает поражающее их всех непонимание чинов генерального штаба технической стороны ведения позиционной войны и убеждение, что в ней и знать-то нечего. Словом, все то же самое, что наблюдаю и я: полная неподготовленность руководителей ко всему, что выходит из маленького круга схоластической программы академии.
Верховная судная комиссия на последнем заседании, после протестов генерала Пантелеева и других, единогласно признала Сухомлинова виновным и по ст. 108, т. е. в государственной измене. Надо ждать, чем все это кончится. Ох, не хочется Николаю II позорить своего недавнего друга, который так умел увеселять его величество.
Взятие Эрзерума еще более укрепило популярность вел. князя Николая Николаевича в обществе и народе.
Куропаткину японская война уже прощена, о его назначении почти не слышишь отрицательных отзывов, есть даже серьезные люди, которые говорят: «Алексеев ему и в подметки не годится»...
Был у меня Н. А. К. Он с университета близок с Александром Ивановичем Гучковым. Тот сначала был оставлен при университете, но когда начала разыгрываться лукояновская история в Нижегородской губернии, при Баранове, пошел к нему чиновником особых поручений и сам вскрыл все это дело. Столыпин был его идолом, он верил в него как в единственного человека, способного спасти Россию. Что это преклонение было искренно, доказывает культ Столыпина в его доме сейчас: кабинет Гучкова полон бюстами, портретами и снимками Столыпина. Часто Гучков вызывался в Царское [297] Село, где и просиживал у Столыпина до ночи. Речи его о Распутине, молодой царице и пр. всегда приносили ему крупные неприятности. В годовщину смерти Столыпина Гучков поехал в Киев, чем обозлил против себя левые круги, никогда не понимавшие его верований и планов. Образовался Союз 17 октября, и Гучков сам говорил, что девять десятых его — сволочь, ничего общего с целью союза не имеющая. Когда он прочел в Гос. Думе свою декларацию о поляках, он ждал своей смерти от их руки. Еще до войны на заседаниях по государственной обороне Гучков говорил Сухомлинову такие вещи, что тот только плечами пожимал, не зная, что отвечать. Гучков многое знал, потому что масса военных заходили к нему и рассказывали об истинном положении снабжения, вооружения и пр. Живет он на жалованье по званию директора правления Московского купеческого банка и больше ничего не имеет. Должность эта останется за ним пожизненно в благодарность его отцу, создавшему сам банк. Братья: Николай женат очень богато, Константин отказался от директорства, а Федор умер.
Ни о какой отраве Гучкова в январе говорить нельзя, это совершенный вздор.
Телеграммы и письма, получаемые Гучковым все это время, показывают, как он популярен в армии (что я и сам наблюдал): кто только его ни приветствует, кто только ни соболезнует. Алексеев также посылал телеграмму. Хвостов же, министр внутр. дел, был до того хамом, что велел своему чиновнику позвонить в тот день, когда по городу говорили о близкой смерти Гучкова, и спросить, скончался ли Александр Иванович. Телефонная трубка была в руках самого больного...
Все это, повторяю, рассказ К.; я записал его как любопытный по своей близости источник.
Петроград считает наше предстоящее наступление бедствием и несчастьем. Я думаю, что на этот раз он прав.
К выдержке царя и его внешней невозмутимости: получив сообщение о цусимском поражении, он с Александрой Федоровной открывал на следующий день какую-то школу гувернанток и был совершенно спокоен. [298]