1916 год
21-31 января
Сегодня приехал и уехал морской министр Григорович. Фигура большого роста, с начальственной манерой. Характерная мелочь — он сел за завтраком не рядом с Алексеевым, т. е. не в центре стола, а в центре против него; так еще никто не садился. Алексеев потом принимал его особо. Разговор велся о действиях нашего Черноморского флота в связи с развитием кавказских операций, об обороне побережья, например, Трапезонда, от десанта противника. Доклад морского управления и морского министерства к этому дню долго готовился специалистами, а Алексеев между тем поправлял его, все время указывая на ошибочно приведенные названия судов, силу морских батальонов и пр. Второй разговор их был уже в вагоне министра.
Сопровождавшие Григоровича капитаны I и II ранга вида довольно опереточного, особенно первый из них.
Чтобы не забыть, заговорив об опереточности. Среди чиновников-путейцев, во множестве служащих в главном управлении военных сообщений и в управлении путей сообщения и очень почтительно относящихся к Ронжину, особенно выдается действительный статский советник Генрихсен. Только глядя на него, я мог, наконец, поверить, что опереточные актеры, изображающие чиновников, кланяясь своему начальству и сгибаясь при этом фактически под прямым углом, не переигрывают. Этот господин кланяется так, что при частых встречах и разговорах с Ронжиным может много лет сохранить гибкость своей талии. Своим теменем он почтительно дотрагивается до живота генерала, выше которого сам на целую голову.
Переход «Нового времени» в руки банков очень заботит офицеров: что же они будут читать? Ведь из самого же «Нового [186] времени» они знают, что все газеты еврейские... Есть, «говорят», какие-то другие частные газеты, «Русские ведомости», например, но очень серьезные и там ровно ничего интересного... Для них вся наша пресса делится только на еврейскую и нееврейскую, а в числе второй было только «Новое время». Политическая наивность этих людей гораздо больше стратегической наивности Янушкевича: кадеты — уже граница, за которой идет такое, о чем и говорить страшно. Из ежемесячных журналов читается «Исторический вестник», а из еженедельников — все те, где преобладает порнография, причем господа офицеры и генералы доканчивают все недоговоренное и недорисованное и носят друг другу показывать.
Удушливые газы вырабатываются в Москве, Петрограде, Киеве, Минске, здесь и во многих других местах. Лучшее и самое дешевое из производств — в Технологическом институте (Петроград). В Могилеве дело организовано «Северопомощью» безобразно: громадный дорогостоящий личный состав химиков, кислоты получаются из Петрограда, ревизоры стоят очень дорого — их прогоны и пр.; баллон газа обходится в 350 рублей, не считая стоимости кислот. Отсюда баллоны везутся в Петроград, а потом уже на фронт...
Ассанович приказал мне последить за «Киевской мыслью», на антиправительственное направление которой жалуется штаб Юго-Западного фронта. Я, конечно, успокоил его, сказав, что такое обвинение ни на чем не основано — газета выходит под военной цензурой; а сам стороной дал знать газете, чтобы она временно стихла.
Вчера вечером погиб молодой летчик здешнего авиационного отряда подпоручик А. Н. Артамонов, полетевший на очередную разведку окрестностей Могилева. Загорелся аэроплан, он упал, а за ним свалился и аппарат; моментальная смерть. В этом деле, совершенно не касающемся гражданской власти, губернатор Пильц уже сегодня успел подслужиться. Он узнал о катастрофе до доклада о ней Алексееву (так [187] как комендант ставки Саханский поехал все выяснить и потом уже хотел доложить) и забежал к начальнику штаба с уведомлением, что ему не докладывают о таком важном происшествии. Алексеев потребовал дежурного генерала и был очень недоволен. Позже все объяснилось.
С 9 по 15 января отправлено в армию 329 эвакуированных выздоровевших офицеров из внутренних округов (Петроградский округ дал 108 человек, Одесский — 9, Московский — 196, Казанский — 14, область В. Донского — 2).
Прибыл поручик Преображенского полка Дмитрий Дмитриевич Зуев (сын генерала) и будет у нас в распоряжении полковника Скалона.
19 января царь утвердил Татаринова в должности военного агента в Румынии.
Сейчас секретарь мин. иностр. дел князь Гагарин переслал Алексееву телеграмму Сазонова о сообщении нашего посланника в Бухаресте. Германия и ее союзники скоро потребуют от Румынии окончательного выяснения ее политики. Родославов высказался об этом же корреспонденту «Berliner Tageblatt». Поэтому Сазонов находит, что «было бы крайне важно возможно в скором времени дать румынскому правительству определенные заверения относительно того, что мы можем прийти на помощь в желательном ему размере и направлении». Весьма желательно скорейшее прибытие Татаринова.
Протопресвитер военного и морского духовенства Георгий Иоаннович Шавельский, хотя, как думают, и умный человек, внес в синод доклад о чудесном видении Богоматери нашими войсками под Августовом, со слов видевших его обозных л.-гв. Кирасирского полка.
Шавельский довольно часто бывает на фронте, говорит там солдатам проповеди и речи, довольно храбро ходит в полосе огня, за что и получил наперсный крест на георгиевской ленте. В японскую кампанию он пошел простым полковым священником, потом получил дивизионного благочинного и, наконец, выдвинулся главным священником I Маньчжурской армии. Затем его назначили в совет протопресвитера, где он [188] и мог заместить его при увольнении, уже как обращавший на себя внимание. Немало людей обращается к нему, помимо своего строевого начальства, за содействием по получению наград и пр.
Теперь ходит еще басня о том, что когда по приказанию генерала Шварца взрывали Ивангородскую крепость и город, то ворота с иконой Николая-чудотворца так и не удалось взорвать, несмотря на все старания и технические средства: ясно-де, что Бог указывает этим путь русским войскам в город, который они вернут с его помощью назад... А по-моему, если что и ясно, так только чудотворная сила угодника, который столько сотен лет хранит Россию от всяких еще больших бед, являясь ее постоянной надеждой и крепостью, особенно во время войн, когда офицеры и генералы генерального штаба сами полагаются на него превыше всяких стратегий и здравого смысла.
Некоторые полковые священники имеют большое влияние на солдат и часто поворачивают отступающих своим примером и увещанием. Характерно, что в полковые священники в начале войны просилось несколько епископов — настолько велико было желание состоять в армии. Для приходского духовенства есть особое мобилизационное расписание, и в мирное время они знают, в какие части должны будут ехать военными священниками при объявлении мобилизации.
Под влиянием просьб сына, его невесты и убеждений С. М. Крупина Алексеев, кажется, решил-таки просить царя об отпуске на 27 января (день свадьбы сына) в Смоленск. Давыдову даны инструкции по установке телеграфной связи через Минск (телефон есть уже и теперь, и жена начальника штаба ежедневно говорит с ним по нескольку минут). Это — первый отъезд Алексеева за всю войну.
Сегодня Пустовойтенко вернулся из Санкт-Петербурга.
Составляемые мной ежедневные обзоры нашей печати имеют целью познакомить начальника штаба со всем, что привлекает общественное внимание, что говорится о Ставке и о нем самом, и с тем, что рисует непонимание военной [189] цензурой своих прямых обязанностей. Проходя через Пустовойтенко, обзоры поступают к Алексееву, он делает на них пометку «Чит.» и возвращает.
На приведенную мной вчера телеграмму Сазонова начальник штаба ответил, что мы должны объяснить нашему бухарестскому посланнику (Татаринову уже объяснено здесь) наши «основные положения: 1) наше содействие и помощь безусловно обеспечены; 2) количество войск указано было ранее, но, не зная намерений и плана действий румын, мы не имеем права взять вслепую на себя обязательства направить непременно эти войска туда, куда захотят румыны, руководясь исключительно своими стремлениями. Это прежде всего должен усвоить наш посланник; между тем, являясь как бы представителем чисто румынских интересов, он настоятельно вызывает принятие на себя нами невыгодного и опасного обязательства, совершенно не зная, какое применение дадут румыны своей армии. Будут реальные переговоры, будет выяснено положение договаривающихся сторон, будет выработан план действий — тогда определится район применения наших сил».
Снова создается 13-й корпус, погибший в свое время с благословения судьбы, Самсонова и командира корпуса генерала Николая Алексеевича Клюева, который оказался совершенно неспособным.
Только половина корпусов Северного фронта имеет у себя мортирные дивизионы, а на Юго-Западном — 70% их.
Недавно С. М. Крупин беседовал по душам с А. А. Лодыженским и старшим секретарем дипломатической канцелярии С. П. Валуевым, его однокашниками по Лицею, и убедился из их собственных слов, что, бывши ранее правыми, они теперь сильно полевели. Процесс полевения захватил массу людей, гораздо большую, чем в японскую войну, и вся правизна, навеянная с 1906 года, постепенно исчезает.
Царь раньше знал о свадьбе сына Алексеева и сказал начальнику штаба, что хотел бы благословить молодых. Поэтому [190] Алексеев поставлен в странное положение: если теперь же просить царя об отъезде в Смоленск на 27-е, то это может быть понято как намек на свадебный подарок, для распоряжений о котором дается, таким образом, некоторое время; а потому он решил просить вечером 25-го, а вечером 26-го выехать.
Сегодня произошло столкновение двух скорых поездов у ст. Ново-Сокольники; пострадало человек 10, в их числе убит ехавший в Ставку начальник 2-го отдела технических артиллерийских заведений генерал-майор М. П. Дымша; это был выдающийся пороходел.
Иванову сегодня дана телеграмма:
«Вслед за этим нарочным отправляю ориентировку политического положения Румынии и предъявляемых нам военных требований. Ближайшее поведение Румынии представляется еще неопределенным, военная сторона не разрешена. Ориентировка эта, полагаю, приведет вас к выводам, что до разрешения этого вопроса общие предприятия на левом фланге фронта нежелательны; что новая наша неудача на линии Онут — Боян или на Стрыпе ухудшит условия наших отношений и соглашения с румынами; что в данное время нам нужно скорее образовать на фронте сильные свободные резервы, готовые для быстрой переброски. С другой стороны, отход теперь же на линию Баламутовка — Ревкоуцы, указывая на отказ от активности, неблагоприятно повлияет на ожидания Румынией помощи от нас в случае предъявления ей германцами ультиматума. Поэтому полагал бы удерживать линию Онут — Боян, улучшая ее или захватом, или оставлением некоторых участков. Нет оснований для отказа от хорошо подготовленных и скомбинированных отдельных атак, например на высоту 298, усилив для этого инженерные войска, развив работу инженеров, вдумчиво организовав управление артиллерией, временно усилив таковую за счет других армий. У Новоселиц нужно собрать корпус в резерве с сильной кавалерией. Общие соображения по этому вопросу изложу бумагой. Алексеев». [191]
Когда за бесплодной потерей нами 70 000 человек стало ясно, что в Галицию нам скоро не попасть, 16 января состоялось, наконец, распоряжение об откомандировании должностных лиц генерал-губернаторства Галиции...
Глинка телеграфировал начальнику штаба: «Одесский окружной уполномоченный министерства земледелия гофмейстер Гербель донес, что
«со 2 по 15 января из подлежащих отправке на Ю.-Зап. фронт с Ю.-З. железных дорог 3344 вагона образовался недогруз в 1033 вагона, более 30% — по причине неподачи вагонов; а 16-го, 18-го и 20 января по Бессарабской губернии из 104-дневной нормы не подано ни одного вагона. Вагонов под уголь и цистерн под нефть для мельниц, работающих для армии, несмотря на перевод их в 1-ю категорию, не дают. Сообщаю для сведения, так как ответственность с себя снимаю, если армия окажется без муки и зернового фуража. Гербель». Прошу ваших властных распоряжений к устранению неподачи вагонов на дорогах фронта, также указания министру путей на совершенную необходимость снабжения мельниц, работающих на армию, топливом, которого они до сих пор не получают, несмотря на то что особым совещанием по топливу эти мельницы зачислены в 1-ю категорию вместе с флотом, железными дорогами и казенными заводами. Дважды имел честь докладывать вашему высокопревосходительству, что в случае недоставки топлива мельницам не могу отвечать за заготовку муки в назначенном количестве. Глинка».
«Властные» распоряжения делаются уже невозможными: весь транспорт пришел в неподдающееся человеческим усилиям расстройство... Это начало конца.
Наш агент по разведке в Стокгольме Олеховский за ноябрь и декабрь 1915 года прислал всего 9 коротких телеграмм, из которых можно было воспользоваться только 6-ю, и один письменный доклад; не доставил даже ни одного номера ни одной датской газеты. Теперь он просится в Швейцарию и его пошлют, хотя Ассанович и Пустовойтенко сами видят, что человек — совсем не пригодный. [192]
Сегодня в 7 ч утра в ванне начальника штаба загорелась стенка. Дыму было масса. Пожарные прискакали через 5 минут, оттянув минуты три благодаря умышленной затяжке переговоров по телефону, как только из первых слов дежурного офицера узнали, в чем дело. Все окончилось без всяких неприятностей. Переполох был порядочный. Полицмейстер недоволен: он мечтал иметь «пожарчик» при царе и тогда отличиться. Ну, столковавшись с жандармами, еще можно удостоиться награды.
Сколько раз приходилось наталкиваться на указания захваченных пленных, что немцы вообще знают гораздо меньше, чем мы думаем, воображая, что они всезнающи и вездесущи. То, месяца три спустя после назначения Куропаткина, они не знали, чем он командует; то приписывали царю поездки, которых он и не думал совершать; то, как сегодня, имели приказание разузнать, кто после Рузского командует Северным фронтом и где расположены 109-я и 110-я пехотные дивизии, давно, уже месяца три, стоящие на одном и том же месте Северного фронта.
Теперь, когда я достаточно обжился здесь, надо остановиться на силуэтах лиц, служащих в Ставке вне нашего управления.
Дежурный генерал П. К. Кондзеровский — генерал напускной важности; всем своим поведением подчеркивает, что он снисходит, находясь в нашем штабе, потому что без него, конечно, никто не сумел бы приступить ни к какому вопросу. Хитер, мыловар со всеми, кто может быть ему лично полезен для дальнейшей карьеры; перед царем танцует менуэт с ловким сохранением чисто внешнего достоинства с тех пор, как узнал, что тот не любит прилипал внешних и очень ценит прилипал внутренних. С равными себе сносен, с младшими покровительственен, с подчиненными мало доступен, [193] надут. Постоянно находит причины для неудостоения кого-нибудь в армии выслуженной наградой, производством и пр. На перо в резолюциях довольно боек, вроде фельетонистов «Петроградского листка». Никогда, по привычке главного штаба, не торопится, в все делает с развальцем, ужасно мелочен и не умен, если говорить об уме человека, а не военного чиновника.
Его помощник Н. А. Степанов — суета, горячий, рассеянный, умный, деловой, прост и приветлив, много и серьезно читает.
Полковник Иван Степанович Балашов — изначала верный раб Кондзеровского еще с главного штаба, этой консистории по военно-разводным делам; мастер говорить простые слова с мыслью сделать сложную оттяжку; душитель всего светлого и свежего, некультурен, груб.
Колл. ассесор Михаил Григорьевич Семенчук — молодой чиновник из писарей, правая рука Балашова по инспекторскому отделению; хитер, проворен, деловит, обтесан только внешне, любит панибратствовать с офицерами, с писарями на весьма почтительной дистанции.
Колл. ассесор Исидор Иванович Трепененков — тоже из писарей, груб внутри; надменен, как и пузат, и пузат, как и надменен; неразговорчив, все осматривается, как бы кто не признал в нем бывшего писаря, — дистанция та же.
Капитан Николай Аполлонович Гринфельд — симпатичен, внимателен, культурен, играет роль малоросса, как и многие «фельды» и «блаты».
Подполковник Виктор Иванович Моторный — знает, что очень недурен собой, постоянно в кавалерственном настроении; светило дежурства, где считается «знатоком» пехоты и кавалерии, которыми и ведает.
Подполковник Георгий Яковлевич Седов — ведает артиллерией, самый ординарный человек.
Поручик Леонид Николаевич Сарафанов — молодой, нервный, честный, хочет нести службу, как человек и русский, погибает в «дежурном» бюрократическом болоте. [194]
Ронжин — гурман, лежебока, возомнивший о себе, как о министре путей сообщения, почт и телеграфов; надутый, ленивый, грубоватый; приятель Кондзеровского.
Тихменев — симпатичный, простой, умный, деловой, хитрый, держит себя под Ронжиным с надеждой сбросить его как-нибудь в широком поле.
Полковник Михаил Михаилович Загю — улыбающийся армянин-француз, недурно вникает в дело почты и телеграфа, к долгу службы — без огня, ловкий.
Сказав о нашем «дежурстве», не мог не сказать о его отношении к интересам военных, и о данном им в этом отношении направлении «дежурствам» всей армии.
Вел. князь Николай Николаевич очень внимательно относился к вопросу о своевременности награждения офицеров за боевые отличия, понимая, как это важно для каждого офицера, не исключая и призванных из запаса или даже отставки: честно заслуженный чин или орден удостоверяет в их сознании оценки работы и службы. Я знаю многих левых отставных офицеров, прежде ученых, писателей, адвокатов и т. п., которые совершенно не нуждаются в каких бы то ни было украшениях, но ценят внимание к честному исполнению своего долга среди царящей подлости. И все знали, что великий князь болел душой за медленность и нерадение наших штабных конюшен и военного канцеляризма, что он стоял на страже интересов награждаемых; и все видели, что он ничего не мог добиться. Таково воспитание всех этих конюхов, данное в мирное время твердой выучкой Беляевых и Кондзеровских. Приказы его по этому вопросу читались в армии со слезами удовлетворения на глазах, а ордена и производство все-таки не шли скорее.
Что, кажется, яснее и категоричнее такого, например, приказа, как от 15 апреля 1915 года:
«Необъяснимые задержки начальниками представлений к боевым наградам их подчиненных и совершенно недопустимая медленность в проведении наград в промежуточных [195] инстанциях приводят к тому, что еще в апреле в высшие инстанции поступают представления к наградам за октябрьские, сентябрьские и даже августовские бои, а в результате офицеры многих славных полков не имеют до сих пор ни одной боевой награды.Столь безучастное отношение начальников всех степеней к вопросу лишь справедливой оценки подчиненных за их доблестные подвиги, и притом тогда, когда каждый лишний день промедления в награждении строевого офицера уже может лишить его чистой радости получить эту заслуженную награду, считаю совершенно недопустимым.
Между тем проволочки эти тянутся не днями и даже не неделями, а месяцами, что признаю уже преступным.
Поэтому предъявляю ко всем строевым начальствующим лицам следующие мои неуклонные требования.
Боевые награды строевым офицерам должны проводиться так быстро, чтобы объявление их в приказах по армии совершалось отнюдь не позднее месяца со времени того дела, за которое офицер представлен к награде, или же со дня получения в части разрешения на представление офицеров к наградам за данный период кампании; для наград, подлежащих объявлению в приказах главнокомандующих, срок этот увеличиваю на две недели; тот же полуторамесячный срок устанавливаю и для представления в главный штаб.
К 1 июня все наградное делопроизводство должно быть во всех инстанциях приведено к указанному мной порядку, и до этого срока должны быть проведены все наградные представления, почему-либо задержавшиеся.
Такой порядок требую установить в отношении лишь чисто строевых штаб — и обер-офицеров всех родов служб и особенно пехоты; на них ложится вся тягость боевой службы, о них должны быть и общие заботы; им только и должны даваться боевые награды без опасения, что они даются слишком щедро.
Наоборот, замеченное у многих начальников стремление к усиленному награждению штабных офицеров, адъютантов и ординарцев признаю недопустимым. [196]
Относительно командиров частей и высших начальствующих лиц, деятельность которых особенно заметна, требую особой осторожности и умеренности в представлениях к наградам во избежание повторения случаев, когда получившие несколько высоких боевых наград начальники признавались потом несоответствующими занимаемым должностям.
Придавая же особое значение вопросу продвижения в высшие военные чины, требую, чтобы представления о производстве в генеральские чины делались не иначе, как через мой штаб».
Этот приказ бросились исполнять. Но как? Ответом служит приказание Верховного, объявляемое начальником его штаба 19 мая 1915 г.:
«Несмотря на данные Верховным главнокомандующим вполне определенные указания о том, чтобы боевыми орденам награждались только те, которые действительно боевыми заслугами приобрели право на получение таковых, тем не менее из наградных представлений нельзя не усмотреть стремление начальников всех степеней различными способами обойти такое распоряжение.Доказательством права представляемого на награждение орденом именно с мечами приводится нередко, что при исполнении данного поручения он «был в сфере артиллерийского огня противника», или что штаб или учреждение, в котором состоит это лицо на службе, «находились под обстрелом бомбами с аэропланов».
Верховный главнокомандующий повелел указать, что такое стремление начальствующих лиц украсить боевыми орденами чинов, находящихся в тыловых учреждениях или в дальних штабах и лишь случайно попавших «в сферу артиллерийского огня», он признает совершенно недопустимым и подобные уклонения от данных им вполне определенных распоряжений указал безусловно прекратить.
Кроме того, несмотря на данные указания Верховного главнокомандующего, по-прежнему замечается совершенно особое отношение начальствующих лиц к чинам, состоящим при них адъютантами, ординарцами, ко всем штабным [197] офицерам, начиная с полковых адъютантов, а также занимающих нестроевые должности. Если этим лицам иногда действительно приходится принять участие в боевых действиях и принести некоторую пользу делу, то такому участию их начальниками тотчас же придается значение какого-то особого подвига, за который должна быть испрошена какая-то особенно высокая награда или производство в следующий чин, или, по крайне мере, орден св. Владимира с мечами. В результате получается совершенно недопустимое явление, на которое уже обращалось внимание Верховного главнокомандующего, что в то время, когда строевыми офицерами заслуженные в полном смысле слова «потом и кровью» награды еще не получены, штабные офицеры украшены высшими боевыми орденами. Ввиду этого Верховный главнокомандующий указал представления к производству в следующие чины за боевые отличия всех таких лиц отклонять, представления же к наградам ограничивать испрошением очередных орденов.
Ни один из чинов штаба Верховного главнокомандующего к настоящему времени не получил более двух наград. Верховный главнокомандующий полагает, что это может служить правилом и для прочих высших полевых штабов и управлений в отношении представления к наградам чинов всех прочих штабов и управлений».
Тут и разгадка кондзеровской балашовщины: штабные кипят желчью на желание выдвинуть строевых и на умаление их собственных канцелярских боевых подвигов.
Сегодня приехал сюда великий князь Кирилл Владимирович и обедал у нас, так как царя нет. Сел не с начальником штаба, как все и всегда, а за столик с князем Ливеном и лейтенантом Александром Васильевичем Солдатенковым и этим подчеркнул свое отношение к Алексееву. Тот не смутился. Они вместе вошли в столовую, Алексеев прошел на свое место, повернулся к нам лицом, увидел вел. князя остановившимся за тем столиком, слегка как-то изобразил на лице недоумение; затем, взглянувши друг на друга, они сразу опустились на стулья. После обеда встали также вместе. Алексеев [198] подошел, попрощался и вышел, а Кирилл задержался в столовой... Ливен с ним совсем попросту.
Уже несколько дней здесь находится военная миссия из трех человек (четвертый не приехал), ездившая на 2 ½ месяца на французский фронт для изучения постановки там военного дела В ее составе: мой товарищ по Константиновскому военному училищу, годом старше меня по выпуску, инженерный полковник Мефодий Николаевич Ермолаев, артиллерийский полковник Баклунд и капитан Преображенского полка Веденяпин; от генеральною штаба был полковник В. В. Кривенко, оставшийся в Париже в штабе Жилинского. (При последнем несколько человек, как здесь при По. Но там не роскошничают; наши офицеры за все и везде должны были платить, — не так как у нас все даром, да еще шампанским напоят.) Теперь они будут печатать свои доклады. Ермолаев говорит, что, только побывав во Франции, он понял наконец, что такое полевое укрепление, чего, будучи инженером, никогда хорошо не понимал. Там дело поставлено очень высоко, теперь уже никакой техникой нельзя взять французские окопы. При каждых двух орудиях свой аэроплан, при каждой дивизии еще своя особая эскадрилья, при каждой батарее еще особый легкий и подвижной аппарат для корректирования стрельбы; словом, такая техника, которая заставляет содрогаться нашего русского офицера, знающего, что все это у нас отсутствует.
Настроение общества во Франции очень бодрое, твердое, единодушное. Все понимают, что поражение — смерть нации, и борьба идет действительно не на живот, а на смерть. Ответственность военачальников перед народом делает их осторожными и вдумчивыми, однако не парализует энергию и инициативу. Хотя вмешательство палат в управление армией дает иногда и отрицательные результаты, которых, конечно, гораздо больше при вмешательстве не народа, а «людей», как у нас.
Трепов назначил начальником Московско-Виндаво-Рыбинской жел. дороги инженера Шуберского, который не мог оставаться здесь, не поладив с ограниченным Паукером, ставшим между ним и Ронжиным. [199]
Сегодня хоронили Артамонова; присутствовал весь город, приехали и родители покойного — простые люди, мещане. Хороши офицеры здешнего авиационного отряда: они не считали возможным пригласить их в свое собрание, и потому кормили их в гостинице... Впрочем, точно так поступили бы и во многих других частях, где особое понимание «чести мундира» и честности жизни.
За завтраком и за обедом опять был Кирилл. При входе (вел. князь пришел раньше) Алексеев поздоровался со всеми, кто стоял на пути до Кирилла, потом с ним и дальше с прочими. После завтрака он опять подошел к Кириллу, поклонился, пожал руку и ушел. Перед обедом Кирилл опять явился раньше; вошел Алексеев; он стал смирно и поклонился; начальник штаба подал ему руку и просил пройти вперед, но вел. князь сказал: «Я опять на своем месте». — «Как вам угодно». Сегодня Кирилл подчеркивает, что признает Алексеева старшим, — вероятно, ему попало за что-нибудь.
Отношение Кирилла к знакомым ему генералам и офицерам довольно простое; его адъютант Всеволожский при нем безотлучно.
Начальник штаба телеграфировал Маниковскому, что 15 января на фронте 250 неисправных тяжелых орудий. «Крайне желательно пустить дело ремонта полным ходом, чтобы провести необходимые формирования из новых орудий до весны. Многие новые дивизии сидят без артиллерии». Таким образом, ясно, что артиллерийское ведомство нуждается в помощи. Помощь эту Маниковский принимает так, что много надо выдержки, чтобы иметь с ним дело. Пример — письмо к нему московского городского головы Челнокова от 24 января.
«По моему поручению товарищ московского городского головы В. Д. Брянский должен был переговорить с вашим превосходительством по поводу выполнения заказов для вашего ведомства Прибыв 21 января, В. Д. Брянский осведомился о дне приема и узнал, что 22 января приемный день и что необходимо приехать возможно раньше. Явившись на прием, [200] В. Д. Брянский просил передать вашему превосходительству визитную карточку, на которой указал, по какому делу желает говорить с вашим превосходительством, и сделал то же в книге. У вашего превосходительства был какой-то посетитель, по уходе которого дежурный офицер обратился к В. Д. Брянскому с вопросом, что ему угодно, и, когда ему было объяснено, ответил, что вы принять его не можете и предлагаете переговорить с помощником вашего превосходительства. Указание, что В. Д. Брянский явился не по личному делу, а как представитель московского городского самоуправления по важному делу, равно как и просьба разъяснить причины отказа в приеме привели к тому, что офицер заявил, что его превосходительство просто не желает принять. После этого В. Д. Брянскому ничего не оставалось, как уехать, не выполнив моего поручения. Глубоко уверенный, что такое отношение к товарищу московского городского головы, приехавшему к вашему превосходительству от московского общественного самоуправления, проявлено было без вашего ведома, — я считаю своим долгом поставить в известность ваше превосходительство и просить не отказать сообщить мне, в какой день товарищ московского городского головы д. с. с. В. Д. Брянский может приехать в Петроград для личных переговоров с вашим превосходительством по вопросу о действиях в связи с выполнением московским городским самоуправлением заказов вашего ведомства».
Сегодня у меня долго просидел Ермолаев и рассказал массу интересного.
Тяжелое, гнетущее впечатление производит его деловой рассказ — такое же, какое он сам вынес, побывав там, где действительно видна работа армии и все говорит о логичности, продуманности, деловитости, работоспособности, любви к родине и высоких качествах организации.
Оклады начальников во Франции не такие, как у нас; там жалованье небольшое, а полевые порционные рассчитываются исходя из ставки ежедневного солдатского пайка, или рациона; так, обер-офицер получает 3 рациона, ротный командир — 4, штаб-офицер — 6, генерал — 8 или 10 и сам [201] знаменитый Жоффр — всего 16 рационов. И это все: здесь для него и все расходы на несуществующее «представительство» и пр.
Мы все не имеем понятия о роли французской армии в эту войну; наша армия, штабы и общество твердо убеждены, что «мерзавцы» (или без этого) французы топчутся на месте, предоставляя нам честь разбивать лоб о мощь германцев; что они, сидя в окопах, ведут бутафорскую войну, и т. п.; что англичане также мало делают и пр., и пр. Все это — сплошная гнусная ложь, вопиющая несправедливость. Только Франция и ведет войну действительно по-настоящему, только она и Англия понимают свои обязанности в четверном согласии. Правда, оно ими-то и создано, ими-то и подвигнуто на войну, но во всяком случае надо говорить правду о том, что происходит, а не баюкать себя баснями. При постоянном, как нам кажется, сидении на одном месте франко-англо-бельгийский фронт все время движется, живет; у немцев пространство отбирается по саженям, но упорно. И дело не в саженях, а в том, что укрепленная позиция немцев все время разрушается и потом они несут большие потери. На 750 километрах своего фронта французы с аккуратностью и изяществом француза-бухгалтера ежемесячно с начала войны уничтожают по 150 000 немцев.
Они будут истреблять их армию упорно, систематически, вдумчиво. Жалея солдат вообще, они не жалеют, когда надо; начало войны, с августа по ноябрь 1914 года, стоило Франции 500 000 чел., а одна Шампань — 150 000. Во время шампаньской операции у них ни одно орудие не было забыто, все были на фронте; из всех музеев и со всех площадей все было забрано, и наполеоновские пушки 1800-х годов работали рядом с орудиями 1914 года. Там ничего не пропадает, там все умеют и хотят использовать. Стоит, например, домик. Вдруг стены его опускаются, скрытые в нем орудия дают залп, получается дымовая завеса, стены поднимаются, а когда дым исчез — снова стоит одинокий домик. Или днем на позиции видно большое толстое дерево; ночью оно заменяется бронированной постройкой с пулеметами, а утром немцы [202] видят то же самое дерево по внешней форме, но из него по их войскам открывается губительный огонь. Автомобили все замаскированы под движущиеся кусты. Словом, техника и техника, нисколько не уступающая немецкой и во многом ее превосходящая, — превосходящая постольку, поскольку живой французский ум ярче, красочнее и быстрее тяжелого немецкого.
Французские окопы в некоторых местах подходят к немецким на 3 ½ сажени и очень часто на 7–10 саженей; видны не только люди, но каждая гримаса их лиц, каждая пуговица — тогда работают ручными гранатами. При таком расположении немцы, конечно, не могут ослабить свой фронт, и вот почему они держат на франко-англо-бельгийском фронте до двух третей всей своей армии и только одну треть, и то не лучшую, держат на нашем. Вот где правда.
Армия французов сейчас — 3 600 000 чел., англичан 4 000 000 (из них 2 000 000 пока обучаются дома и будут готовы к весне). Приехав туда, Жилинский на первом же совещании всех представителей союзных армий сбрехнул, что у нас 2 500 000 штыков, но ему сейчас же и доказали, что осенью 1915 г. мы имели только 1 200 000 штыков (к весне мы рассчитываем иметь 2 500 000, а всю нашу армию довести до 6 000 000).
Отход к Парижу был обдуманной операцией, а вовсе не вынужденным немцами отступлением. Во время этого «отступления» немцы получили такие потери, каких не давали десятки наступлений.
Английская армия нуждается в знающих офицерах, во Франции они есть в достаточном количестве, подготовленные вовремя, не по-нашему. Каждый законченный бой немедленно разбирается при участии начальников частей и штабов, выясняется техника боя, ошибки, удачные решения, тактика противника — словом, все, что может дать указания на завтрашний день.
Каждый начальник чувствует свою ответственность перед страной в лице парламента, который потребует отчета Ошибки, являющиеся результатом преступного по должности [203] незнания, неспособность и пр. строго караются. В случаях криминальных со стороны не только офицеров, но и генералов, их расстреливают тут же, после разбора операции. Ермолаев сам видел расстрел генерала, нескольких офицеров и солдат. Зато в плен французы отдали только 250 000 чел., а о сданных нами 2 000 000 они говорят как о явлении, в котором повинно исключительно одно командование.
Там не идут в бой без долгой, упорной и верной подготовки его артиллерией. Там солдат так воспитан, что, если видит бессмысленность приказания идти в неподготовленную по непониманию начальника атаку, он отказывается, между тем дисциплина гораздо строже нашей. Там не режут проволоку ножницами под пулями противника, там ее секут гранатами. Там не посылают людей на убой на ура.
Зато там умеют и наградить с французской красотой. Один рядовой из интеллигентов, побывав в разных боях, написал брошюру, где изложил главные принципы ведения войны и ее способы, и послал рукопись Жоффру. Тот пришел в восторг, написал теплое и властное предисловие, сказал, что указанное таким-то рядовым надо признать до последней степени логичным и целесообразным. Брошюру напечатали, разослали по всей армии с предписанием проникнуться ее мыслями, а теперь автор-рядовой уже капитан и состоит при Жоффре. Там пошедшие на войну капитанами командуют теперь армиями в чине генерал-лейтенантов.
Личный состав двигается быстро, потому что неспособные устраняются немедленно, без всякого сожаления к ним и с полным сожалением к их подчиненным Там не смотрят на чин, а только на знания и талант. Все штабы молодые — из полковников и младше; генералов почти не видно — они все в строю, недаром же они опытны. Работа в штабах начинается в 8 утра и идет до 8 вечера с перерывами для завтрака и обеда по полчаса; но зато, что бы ни было, завтрак и обед всегда аккуратно в свое время. Там отпуск дается раз в год на шесть дней. Работа идет напряженная, веселая, оживленная, каждый знает свое дело и не допускает мысли, что за него может сделать другой. Когда приехала наша миссия и представилась [204] Жоффру, он вызвал кого надо, и все специалисты, каждый по своей части, сделали сообщения об общем положении дел, да такие сообщения, что наши сразу были ошеломлены: логично, ясно, с полным знанием всех деталей, каждый подчеркивал те общие мысли, которые объединяют всю работу армии страны. И это не было подготовлено — потом все время замечалось то же самое. Нашим офицерам давали все сведения, ничего не считали секретом. Не давали только готовых копий с документов: сам снимет не все, а дать копию — может потерять, и документ сделается известным противнику.
Больше всего там следят за весельем и бодростью духа «Уныние — первый враг, противник — второй», — говорят французы и когда замечают, что кто-нибудь начинает впадать в апатию, его посылают в отпуск, хоть на три месяца, и если по возвращении он все-таки не расстается с подавленностью и унынием, его просто увольняют в отставку. Печать и художники там организованы так, чтобы поддерживать бодрость в обществе.
На все, могущее послужить делу, бросаются с жадностью, не ожидая понуканий.
Там штабы не живут в комфортабельных домах и замках или в прелестных вилах, а расположены около них в простых домиках, приезжих же иностранцев помещают в комфорте; там боятся уюта, его ретроградности, способности усыплять энергию; там все считаются с психологией солдата и строевого офицера; там понимают громадное значение военной педагогии. И Жоффр во всем первый подает пример, которому нельзя не следовать.
Французы не укрепляют глубокого тыла, у них есть полоса в 8 верст, на которой созданы три-четыре линии укрепленных позиций, — и больше ничего. Там не надеются на возможность глубокого отступления и потому напрягают все силы сохранить за собой все эти 8 верст. Там все обдумано, обобщено, объединено; там каждый день учитывается опыт предыдущего дня, и все понимают свой долг перед нежно, горячо, горделиво, беззаветно любимой Францией. Там господствует ум и логичность, логичность во всем. [205]
Положение Германии и Австрии станет трагичным с апреля — к этому времени у них не останется людского запаса. Но французы понимают, что немцы будут драться, как львы, и, что самое важное, — укрепляться, как броненосцы. В апреле и во Франции людской запас исчезнет...
Ермолаев своевременно знал о миссии к нам Пола Думмера; прежде всего тот должен был просить, чтобы мы отправили им рабочих, а они поставили бы тогда своих в ряды армии; но когда мы в этом отказали, ему пришлось просить дать людей в строй. Разумеется, посылаемая отдельная бригада ничему не поможет.
Франция не очень-то доверчиво относится к помощи Англии до конца и предпочитает нашу помощь. Поэтому английские войска и расположены не скученно, а вперемешку с французскими и бельгийскими.
Многое из рассказанного Ермолаевым, особенно в той части, где отмечается роль Франции в этой войне, развито в докладе Кривенко, привезенном сюда Ермолаевым и сданном Пустовойтенко. Приведу лишь несколько выдержек.
«Фактическая сила французов огромная, так как французская армия с самого начала войны приковывает к себе наибольшие силы главного из наших противников — две трети немцев, что, несомненно, возводит Францию в ранг фактора если не главенствующего, то равного с нами по значению в текущей войне».
Так, на 3/16 августа 1914 г. против нас было 144 бат. германцев, а против Франции — 480; затем эти цифры менялись:
23 ноября/4 декабря 1914 г. — 528 и 1272 бат.
9/21 марта 1915 г. — 620 и 1488 бат.
23 мая/5 июня 1915 г. — 698 и 1128 бат.
1 декабря 1915 г. — 575 и 1296 бат.
Качественность этих войск германцев также неплоха: полевых против нас 20%, против французов — 44,5%; резервных 30% и 32%; ландверных — 23% и 14,6%; эрзац — 18% и 8% и ландштурма — 9% и 0,96%. [206]
«Обзор действий французской армии дает основание считать нашу союзницу верным товарищем. Не успокаиваясь, Франция все время была занята изысканием средств к разгрому противника и содействия нам, и если до сих пор усилия ее не увенчались успехом и если иногда сами действия ее не координировались с нашими, то причина тому в силе противника и в существовавшей доселе малой связи между союзными армиями».«Общее впечатление от знакомства с командным составом, стоящим во главе французской армии в данный момент, чрезвычайно благоприятное». «Мобилизация застала во главе многих крупных единиц генералов устаревших или не храбрых, и французской главной квартире пришлось применять ряд решительных мер для удаления мало соответствующего элемента Так, например, за один август было удалено до 80 генералов, из которых один командующий армией, 4 командира корпуса; и смещения продолжались еще в сентябре». «Командный состав франц. армии в настоящем его виде чрезвычайно одноличен».
«Всякий окружающий французского начальника его штаб не только не делит с ним моральной ответственности, но вообще представляется в глазах всех как орган исключительно исполнительный, не участвующий лично в управлении боем. Следствием же такого сосредоточения в лице начальника всей оперативной мысли явилось чрезвычайно повышенное представление об ответственности и ответственном участии всякого франц. начальника во всякой операции, где его войска ведут бой. Желание видеть ответственных лиц в центре событий, ими руководимых, является поэтому исключительным следствием франц. взгляда на начальника вообще». Поэтому начальники всегда в середине боевого порядка своих корпусов, дивизий и т. д. «Все французские начальники, начиная с главнокомандующего группой армий, встают в 6 ч утра. Все они почти ежедневно появляются среди своих войск в самых передовых траншеях и так как большинство этих передвижений возможно лишь по ходам сообщений, то огромное большинство этих начальников ежедневно двигается пешком не менее 5–6 часов». [207]
«Решительность, личная храбрость и физическая выносливость, как следствие единоличной ответственности за действия войск, сосредоточивающейся в лице начальника, — вот типичные особенности французского командного состава в эту войну».
«Особую характерность придает командному составу французской армии строгость к себе, выдвинутая как принцип генералом Жоффром и его ближайшими помощниками».
«Ни один франц. генерал не пользуется исключением из общего правила об отпусках, и таковой выпадает на него в размере 6-дневного отпуска раз в год, как и для всех прочих чинов армии».
«Собственно офицерский состав французской армии всецело слит своими интересами и жизнью с массами нижних чинов. Особенностью его является обостренный интерес к техническим средствам борьбы и новшествам в этой области. Разговоры франц. офицеров чрезвычайно однообразны: военные темы являются почти постоянным их предметом».
Обо всем этом вкратце Ермолаев доложил начальнику штаба. Тот слушал его, слушал и, когда дошли до конца, спросил, считает ли полковник возможным атаковать немецкие укрепленные позиции.
— Никак нет, ваше высокопревосходительство; надо подготовить артиллерией так, как мы этого не делаем и не умеем.
— Ну, а привилегией нашей армии считается бой грудью, — ответил Алексеев таким тоном, что видна была вся глубина трагедии, внутренне переживавшейся им в тот момент в сознании, что выучка армии совершенно извращена в мирное время.
Когда Ермолаев доложил, что купил по расчету на корпус особые приспособления для похищения всех телефонных переговоров противника, действующих за 4 версты от его проводов, и, мало того, привез с этим грузом солдата французской службы, нашего подданного, эмигранта, как одного из изобретателей этого важного военного открытия, — Алексеев сказал: «Да, это интересно», — и ничего больше. Так все [208] привезенное и лежит, а солдата, видя, что он... не нужен, Ермолаев отпустил к родным...
По-моему, именно во время беседы с такими людьми, как Ермолаев, Алексеев видит, что самому всего не сделать, поручить некому и понимает всю трагичность положения своего и русской армии, сознает неизбежную гибель, но молчит, страшась своих мыслей.
Когда Пустовойтенко выслушал Ермолаева, то нашелся только заметить: «Да что же — у них техника А разве у нас нет людей для этого?» Как будто дело только в людях, которые будут делать, а не в тех, которые будут им приказывать, и не в общем нашем военном, политическом и социальном строе. Все, все задушено петлей самодержца, могущего хохотать и паясничать через пять минут после доклада о бесплодной гибели десятков тысяч людей. Так все задушено, что сидишь иногда и ждешь, что вот-вот позовут тебе и скажут: «Надо арестовать этого олуха. Вы готовы?»
Я был так потрясен рассказом и документами Ермолаева, что по его уходе побежал в штаб, чтобы получить возможность устроить в печать первую главу доклада Кривенко и открыть, наконец, глаза России на своего союзника. Но достаточно было войти в комнату Ассановича, чтобы понять то, что уже поняли все приехавшие члены комиссии — не нам мечтать о деле... «Да, конечно, это интересно, но для чего? Что нам, собственно, беспокоиться? Пусть об этом хлопочет генерал По...», — вот ответ Ассановича и его товарищей по генеральному штабу. Я пробовал доказывать, но вспомнил, что мне час назад сказал о себе и товарищах Ермолаев: «Мы только теперь, приехав в Ставку, понимаем, что вся наша поездка была совершенно бесполезна для армии; все, что мы написали, напечатают, чтобы внешне оправдать казенный расход, даже разошлют кое-кому; но все это никому не интересно».
Со снисходительностью взрослого к шалостям ребенка указал мне полковник Кудрявцев на лежавшие перед ним доклады Баклунда и Веденяпина и сказал: «Вот они понаписали, да что толку-то? Напечатаем...» [209]
Кстати еще к «полевению». Все члены Ермолаевской миссии были если не правыми, то очень к ним близкими; теперь Ермолаев говорит уже о том, что он далек от своих точек зрения, что понимает, как после этой войны должна восторжествовать мировая демократия и понять отрицательную роль империализма, ведущего нации на преступный убой...
Веденяпин сказал ему как-то, что теперь его рота или батальон не будут расстреливать народ, за это он ручается своим честным словом... О неизбежности революции говорят очень многие; она ясна, как близкий факт, формы которого пока совершенно неясны.
По мнению Ермолаева, наша последняя буковинская операция показала, что, дав немцам укрепиться, нам надо забыть о своей «груди»; так мы с весны уложим все 6 000 000 без всякого успеха...
Сегодня прибыло управление полевого генерал-инспектора артиллерии в числе 8 офицеров и 3 генералов, а на днях прибудет и великий князь Сергей Михайлович.
Прапорщик Орлов (наш следователь) получил сегодня от начальника штаба предписание для производства трех серьезных следствий: по Новогеоргиевской крепости, об австрийском полковники Редле и по разработке «вопросов», обнаруженных на Юго-Западном фронте в области шпионажа. Сегодня Ассанович заявил мне, что решил просить Пустовойтенко освободить его от Бюро печати, так как все равно делать нечего, а какая-то ответственность все-таки лежит. Он даже просил меня, в личное ему одолжение, пожаловаться на него и доказать его неумение вести это дело. Итак, я опять буду кому-нибудь передан... Нет, теперь я буду молчать как рыба, и сам ничего не буду создавать. Мое дело наблюдать, как офицеры генерального штаба понимают роль печати в настоящее время. До чего все это беспросветно, бестолково и безумно! О бесчестии говорить уж вовсе не приходится: понятия народной, коллективной чести у этих людей нет совсем; они понимают ее максимально в виде чести мундира, которая не мешает воровать, продавать, лакействовать. [210]
Жилинский телеграфирует, что в Дураццо сейчас 12 000 сербов, в Валоне — 35 000, на Корфу перевезено до 6 февраля нов. ст. включительно 78 000, в пути в море — 7000. Королевич Александр прибыл в Корфу 6 февраля. Перевозится ежедневно по 13 000. «Состояние духа нижних чинов хорошее, а офицеров удрученное».
Н. И. Иванов телеграфировал, что, согласно постановлению совещания в Ставке 25 ноября, с 1 по 23 января включительно в магазины его фронта должно было поступить, а вместо того поступило (вагонов):
| Сала и масла | 115 | 76 |
| Солонины | 276 | 62 |
| Сухарей | 138 | 34 |
| Овощей | 92 | 27 |
| Мясных консервов | 46 | 15 |
| Овса, ячменя | 5750 | 4460 |
| Сена | 5635 | 3464 |
Алексеев просил сегодня по прямому проводу дежурного флигель-адъютанта спросить царя, может ли он поехать на два дня в Смоленск на свадьбу сына. Царю «благоугодно было» ответить: «Пусть едет, конечно».
Начальник дворцовой полиции Герарди не любит Распутина и потому не двигается в чинах и должностях, имея помощника старше себя по чину. Вообще же все служащие при дворе с посторонними о Распутине просто молчат как убитые.
Алексеев уехал в Смоленск. Связь установлена.
Телеграммы дипломатического содержания, получаемые начальником штаба от министра иностр. дел и других чинов министерства, согласно инструкции для дежурных офицеров, должны передаваться для сведения в копии князю Кудашеву. Однако установилась сноровка, наивно объясненная [211] Ассановичем, по которой передача делается всегда попозднее, «чтобы дипломаты узнавали не так скоро, а то что-нибудь намудрят»...
Интендант, заведующий покупкой и перегоном скота на одном из фронтов, недавно купил у Фаберже колье.
— Дайте мне порядочную вещь, — сказал он, придя в магазин.
— В рассрочку?
— Зачем? На наличные.
— Так тысяч на 15?
— Нет, подороже.
Купил за 100 000 и оставил какую-то карточку с адресом, — словом, попался. Теперь производится следствие.
Кстати, приведу письменный рассказ одного земца.
«С августа по ноябрь 1914 года мне была поручена организация поставки киевскому интендантству около полумиллиона пудов хлеба для армии. Несколько раз пришлось побывать в интендантстве и дело было налажено, но интенданты все же, несмотря на тяжелое для России время, оказались интендантами. Начали чинить всевозможные преграды, умышленно помешали присылке в наше распоряжение мешков вовремя и предложили мне купить мешки у частного торговца. Причем обещали, что если я устрою от имени земства покупку мешков у рекомендуемого ими жида, то я на этом деле мог бы «заработать» 3000 рублей. Получив такое предложение от интенданта, сделал вид, что не понимаю, в чем дело, как это можно заработать. И получил простое арифметическое разъяснение: «Мешков для вашего земства нужно 35 000 штук; за каждый мешок земство будет платить деньгами интендантства по 45 коп. жиду, у которого будут куплены мешки, а жид согласен возвратить комиссионных интендантам по 10 коп. с мешка. Полученная таким путем комиссия — по карманам».Вот какие ужасы на святой Руси творятся. Вот где солдатские деньги. Об этом предложении мной сейчас же было доведено до сведения кого следует. Наш председатель — большой патриот. Он потребовал немедленно интенданта к себе в [212] кабинет и при мне чуть-чуть его не побил, выгнав в шею. Интендант очень извинялся. Подтвердив в моем же присутствии, что он предлагал мне «комбинацию», в то же время старался объяснить, что это была с его стороны шутка; но потерпел полное поражение. Ему было сделано соответствующее внушение и затем он был благородно вытолкан из кабинета После этого случая интенданты, видя, что с нами каши не сваришь, вскоре прислали казенные мешки, но поставить нам все количество хлеба не удалось, так как к тому времени рыночная цена на поставляемый хлеб уже повысилась на 10–15 коп. на пуд. Поставили мы поэтому всего 60 вагонов вместо 500.
Так делается и с полушубками, и с бушлатами, и с сапогами, и с салом, и с лошадиными подковами. Вот главная причина того, что нас бьют немцы».
И при всем этом, к чести Шуваева, надо сказать, что интендантство этой войны уже не то, каким знала его Россия прежде. Сам кристально честный, Шуваев сумел и личным примером, и своей системой управления ведомством очистить затхлую атмосферу подполья государственных воров, внести в него свет и чистую струю. Немало помогла и организованная им интендантская академия. Эта война экспонировала уже другие виды воров: украдены миллиарды; народное достояние расхищается с неимоверной смелостью, безудержным нахальством, уверенностью в безнаказанности; к нему протянули свои цепкие руки и строевые чины, и штабные, и медицинский персонал, и многочисленные представители общественных организаций. Словом, воровство окончательно стало нашим национальным признаком.
Бацилла воровства и взяточничества так глубоко засела в нашем организме и свила себе такое прочное гнездо, что, разумеется, не оставила в покое и нашего солдата. Мародер, — это вор или у неприятеля, или у своего «вольного», которого в армии, уже по традиции, считают почти врагом. Тяжелее воровство и взяточничество в отношении своего товарища, но и оно привито по традиции начальством, создающим себе материальное благополучие на солдатском желудке и ногах. [213]
В настоящую войну прославились еще санитары, и слово это стало бранным. Зло это приняло такие размеры, что командующие армиями давно обращают на него внимание в приказах.
«До меня дошли сведения о возмутительных преступных действиях некоторых санитаров, обворовывающих не только убитых, но даже и раненых, и вымогающих деньги за оказание раненым помощи. Такому преступлению, не допустимому со стороны даже зверя-врага, не нахожу подходящего названия и не хочу верить, чтобы наш русский солдат, даже в виде исключения, мог пасть так низко. Всю ответственность за подобные преступления возлагаю на ближайших начальников и предписываю выбирать в санитары с большой осмотрительностью, назначая в команду за старшего лицо испытанной честности и нравственности; учредить самый бдительный надзор за поведением и действиями санитаров и обязательно опрашивать на перевязочных пунктах каждого раненого; уличенных же санитаров предавать полевому суду и смертной казни (приказ по 11 армии от 12 марта 1915 г.)».
Главнокомандующий Юго-Западным фронтом приказывал всячески искоренять ограбление санитарами раненых офицеров и нижних чинов, делая внезапные обыски и т. п. (приказ от 14 октября 1914 года).
17 января 1915 г. Верховный повелел:
«В силу ст. 29 Пол. о полевом управлении, на всем театре военных действии, вместо указанных в законе наказаний, при суждении виновных в обобрании убитых и раненых на поле сражения определять смертную казнь через повешение»...
Другое явление. Когда в армию потекли подарки, среди нижних чинов образовался новый вид воровства.
«До сведения главнокомандующего дошло, что за подарки, направляемые в части войск различными комитетами, союзами и частными лицами при выдаче их в ротах, эскадронах, сотнях, батареях и командах, начальствующие нижние чины (взводные унтер-офицеры, писари) позволяют себе взимать от 20 коп. и до 1 р. 50 коп. за каждую вещь из теплого белья или за кисет с подарками (приказание от 30 января 1915 г.)». [214]«Замечено, что некоторые посылки, адресуемые нижним чинам, находящимся на передовых позициях, во время перевозки их от почтовых контор к месту адресата на позиции обозными нижними чинами вскрываются, и даже делаются выемки из них части вещей» (приказ по III армии от 17 марта 1915 года).
Когда сидишь в Ставке, видишь, что армия воюет, как умеет и может; когда бываешь в Петрограде, в Москве, вообще, в тылу, видишь, что вся страна... ворует. В этом главное содержание моих впечатлений. Все воруют, все грабят, все хищничают. И не надо очень глубоко вдумываться, чтобы понять еще больший ужас: страна ворует именно потому, что армия воюет; а армия воюет потому, что страна, в лице своих буржуазных правителей, предпочитает воровать.
В эту войну армия обеспечена всем гораздо в большей степени, чем во все предыдущие войны. Все нехватки появляются почти исключительно из-за неподготовленности к грандиозным потребностям, размер которых никому не был ясен в мирное время: ни потребителю — армии, ни поставщику — тылу. Если бы преобразовался транспорт, эта обеспеченность могла бы даже возрастать по мере хода войны, потому что она выгодна ворующим: без поставки не украдешь. Бешеные цены, которые платит казна за все, создают у всех на глазах молниеносных миллионеров, иногда в несколько часов. Кончись сегодня война, воровство прекратится, по крайней мере, для очень многих. Ну ясно, что ее надо продолжать «до победоносного конца», которого, конечно, никогда не будет... Лицемерный крик «Все для войны!» искренен только у несмышленых или наивных единиц; массы грабителей и воров держат его искусственно на высоких нотах патриотизма. В этой стране нет понимания ее собственных интересов, потому что у массы нет понимания самой страны. Россия, как таковая, всем чужда; она трактуется только как отвлеченная категория. Все казенное и народное — это мешок, из которого каждый черпает, сколько может захватить, совершенно не отдавая себе даже эгоистического отчета о труде и тяжести, с которыми в будущем ему самому [215] придется вкладывать в тот же мешок, когда он вовсе опустеет. «Черт с ними со всеми, лишь бы сейчас урвать» — вот девиз нашего массового государственного и народного вора «Мы честно умрем раньше гибели отечества» — таков девиз всем жертвующего для родины европейца. Два воспитания дали два различных отношения к родине.
Россия всем нам глубоко чужда; Германия, Франция, Англия, Сербия своим кровно близки.
Страна, в которой можно открыто проситься в тыл, где официально можно хлопотать о зачислении на фабрику или завод вместо отправки в армию, где можно подавать рапорты и докладные записки о перечислении из строя в рабочие роты и обозы, где эти просьбы получают официальное, законное удовлетворение, — такая страна не увидит светлого будущего в близком времени.
Страна, где солдаты и офицеры не понимают «последней капли крови» и при сближении с врагом на длину ружья сдаются в плен с поднятыми вверх руками, исходя из расчета бесполезной гибели, — такая страна обречена на глубокое падение.
Страна, где каждый видит в другом источник материальной эксплуатации, где никто не может заставить власть быть сколько-нибудь честной, потому что при этой честности самому невозможно оставаться подлецом, — такая страна не смеет мечтать о почетном существовании.
Да, есть святые, которые идут в строй, умирают, не грабят и не воруют, но это единицы; им не дано ничего создать; даже их красивая смерть нужна только для того же повального воровства.
Вот к чему привели Россию Романовы! Что они погибнут в ней и притом очень скоро — это ясно; что страна, наголову разбитая и опозоренная, встряхнется в лице своей серой демократической массы — это тоже ясно; но еще яснее то, что она перенесет при этом годы тяжелой болезни своего перерождения. Россия должна быстро дойти до окончательного падения, вызвать к себе презрение во всей Европе, не говоря уже об Америке, измучиться в тяжкой междоусобной борьбе и только тогда, когда демократия поймет всю гнилость [216] организма до самого низа, не исключая части ее самой, только тогда она, менее зависимая от традиций, пересоздаст эту страну. Но сколько времени нужно на такой процесс?... Надо мужественно вступать в борьбу за спасение страны от самой себя и нести крест ради молодого поколения.
37-й корпус вливается в оболочку 13-го, что приказано хранить в тайне.
Вел. князь Николай Николаевич телеграфировал сегодня начальнику штаба и одновременно Трепову и Штюрмеру, что из-за сильного сокращения Владикавказской жел. дорогой подачи вагонов под грузы «положение Кавказской армии становится тяжким; живем Северным Кавказом». Дорога изъята из подчинения Наместнику, поэтому трудно выяснить причины этого явления. В течение дня он дважды запрашивал, когда вручена телеграмма Алексееву, а Ассанович продержал ее у себя несколько часов и потом, сдав Пустовойтенко, конечно, не мог добиться от него ответа, потому что тот не знает, передать ли эту депешу в Смоленск.
Царь приказал произвести следствие по донесению Плеве о бездействии командного состава крейсера «Гангут». Что там случилось, не знаю.
На Западном фронте сверхкомплект в строевых пехотных частях составляет 35 699 чел., безоружных — 235 850...
Князь Николай Евсеевич Туманов донес начальнику штаба, что, по сообщению главного управления генерального штаба, генерал-майор ополчения Грейфен, 15 лет служивший в гв. Павловском полку и 20 лет — в управлении военного министерства, подозревается в шпионаже, отличается русофобством, замечен в сношениях с Мясоедовым и выслан из Ялты; и поэтому ему воспрещено пребывание в местностях, объявленных на военном положении.
17 января Алексеевым написано начальникам штабов фронтов о деятельности социал-демократической партии и ее воззваниях.
26 января за № 517 начальник штаба написал им же «О службе офицеров генерального штаба и чувстве долга». Так записана эта секретная бумага в нашем исходящем журнале; [217] подробнее ничего пока не знаю. Кстати, справка: за 27 дней января всего секретных исходящих по нашему управлению — 550, из них свыше 400 — телеграммы.
В день свадьбы сына (27-го) начальник штаба получил поздравления от вел. князя Николая Михайловича, Борисова, Пустовойтенко, Ронжина, Кондзеровского и некоторых полковников нашего управления. Великий князь написал: «От души поздравляю и шлю пожелания долгих лет счастливой жизни новобрачным».
Кстати, когда еще на Юго-Западном фронте вел. князь Николай Михайлович поздравлял Борисова со Станиславом 1 ст., генерал ответил ему: «Я эту бляху за 10 руб. продам кому угодно. Разве я буду ее носить? Разве у нас есть генералы? Наденут на них звезды, они и делаются генералами. Таких генералов в любой курьерской министра сколько угодно; все курьеры — генералы». Вел. князь выслушал добродушно.
25 января старший инспектор типографий в Петрограде циркулярно предложил, по приказанию начальника штаба Петроградского военного округа, «на всех подлежащих рассмотрению военной цензуры и ею одобренных экземплярах неповременных изданий отпечатывать «Петроград, дозволено военной цензурой» и дату разрешения.
С иностранными корреспондентами так принято носиться, что просто неприлично для собственного престижа. Им все — и вагоны, и купе, и моторы, и стол, и вино, и всякие хлопоты, чего на Западе никто не делает не только нашим корреспондентам, но и нашим официальным представителям. Например, комиссия Ермолаева за все платила и ничего даром не получала А Вильтон приехал на днях с Юго-Западного фронта в особом вагоне, данном ему Ивановым после письма начальника штаба об оказании внимания.
Одно из многочисленных донесений генерала Маркса, нач. штаба Одесского воен. округа:
«Сводка сведений о противнике, полученных 27 января в штабе Одесского военного округа.Австрия. По агентурным сведениям, работы по укреплению Баната ведутся спешным порядком и должны быть закончены [218] не позже конца февраля. Первая линия проходит через Топлец, Печенеска, Яблоница, Корния и дальше на Домашня, Порта Орионталис до Мала Слатина.
Турция. По агентурному сведению от 14 января, одна рота германских и одна рота австрийских пионеров с большим количеством инженерного материала отправились на пароходе из Константинополя в Родосто, оттуда направлены будут на ст. Мурадлы жел. дороги Константинополь — Адрианополь. Адрианополь, Кавак (европейский) усиливают тяжелой артиллерией из Дарданелл. В Константинополь ожидается 160 вагонов с товарами с надписью: «Главная военная дирекция — Брюссель». Пароходы «Керкира» и «Решид-Паша» вышли 15 января в Пандерму с 1000 мулов и 25 полевыми орудиями, 50 пулеметами, топорами, колючей проволокой, обмундированием, продовольствием и 600 человеками 3-го полка Указанные пароходы до своего рейса в Пандерму доставили в Трапезонд 1000 лошадей, 20 полевых батарей, большое количество снарядов и предметов обмундирования. Суда эти в первой половине января вернулись в Константинополь за новыми грузами, но так как плавание в Черном море стало рискованным, то грузы направляют на Пандерму по анатолийским жел. дорогам. Ввиду задержки при пересадке войск у Таврского туннеля, Энвер-паша предложил анатолийской компании поспешить со строительством вышеозначенного тоннеля. По сведениям греческой печати, 18–20 января в Константинополь будто бы прибыло 50 000 германских войск и ожидается еще прибытие войск. Предполагают, что эти войска будут отправлены в Египет. В Константинополе правящие круги очень озабочены судьбой Армении, которую начинают считать навсегда потерянной для Турции. По малоазиатским жел. дорогам отправляют войска в Ангору и Багдад, чтобы оказать помощь войскам Армении, находящимся в большой опасности. По агентурным сведениям, среди населения распространяются слухи о скором выступлении Румынии на стороне центрального союза в надежде на получение Бессарабии и Одессы. 15 января начались работы по строительству тоннеля для жел [219] дороги Тульча — Меджидие. Германские офицеры, состоящие в болгарских войсках на румынской границе, без особых затруднений бывают в румынских пограничных городах и местечках. 17 января из Галаца в Негоешти отправлено две роты 11-го пех. полка. Греческое судно «Мариго» фиктивно продано румыну Дука и предназначается для провоза контрабанды в Турцию. 11 легких орудий 1-го Фокшанского креп, артил. батальона отправлены в Туртукай. В крепост. артил. и пионерские части призывают военнообязанных, начиная с 1893 года, на 20 дней. Дезертиры из русской армии подвергаются тщательному допросу для выяснения передвижения русских войск и складов припасов».
Сазонов прислал начальнику штаба две телеграммы:
«В ответ на переданную посланником в Бухаресте просьбу бывшего румынского военного министра Филиппеско воспользоваться в первых числах февраля последовавшим осенью прошлого года высочайшим разрешением посетить нашу армию, телеграфирую Поклевскому, что на эту просьбу Филиппеско последовало всемилостивейшее соизволение».«Французский посол сообщил мне, что, по полученным им сведениям, германский посол в Бухаресте в доверительном разговоре с близким ему лицом не скрыл от него, что германское правительство намеревается потребовать от Румынии разоружения или смены кабинета в доказательство ее решимости сохранить нейтралитет. Тот же германский посланник будто бы дал также понять, что Германия готовится «нанести наиболее сильный в нынешнюю войну удар» и что она желает быть предварительно обеспеченной относительно намерений румынского правительства».
Прибыл офицер из штаба Кавказской армии. У них не хватает ружей — все одно и то же отовсюду. Юденич там любим. Янушкевич совершенно не вмешивается в войну. Войска несут неимоверные лишения, дух хороший. В августе боялись приезда Николая Николаевича, а теперь увидели, что боялись напрасно. [220]
На моих глазах происходит разбухание военно-морского управления. Ненюков, капитан 2 ранга Александр Дмитриевич Бубнов 2-й — здешний остроумец с примесью Ноздрева — и Солдатенков абсолютно ничего не делают. А теперь прибывают еще адмирал Александр Иванович Русин с лейтенантом В. Г. Гончаровым, капитаном 2 ранга Василием Михайловичем Альтфатером и еще кем-то и с тучей писарей... Ну, конечно, Борисов прав, говоря о писаре, севшем у Александровской колонны.»
Кондзеровский в эти дни отсутствия Алексеева не садится за стол, пока не сядет Пустовойтенко, а последний оглядывается на него... Ничего не сделаешь — он за начальника штаба.
Ужасно серенький состав II армии: старичок (род. в 1849 г.) Владимир Васильевич Смирнов — мягкий, деликатный, но ничем себя не проявивший, начальник штаба Ставров, генерал-квартирмейстер Соковнин...
Ввиду высочайшего смотра 29 января некоторых частей V армии Плеве и Гурко успели поссориться и один на другого взвалить в телеграммах к начальнику штаба всевозможные обвинения в бестолковости и пр., конечно, не так категорически выраженные. Что же будет перед боем и после неудачного боя?
Прибыл вел. князь Сергей Михайлович и сегодня с нами завтракал. Мы долго его ждали. Начальник штаба (вернулся в 8 ч утра), как всегда, стоял за своим стулом; только при входе князя сделал к нему навстречу несколько шагов. Беседовали они друг с другом довольно сдержанно.
Справка об иностранных корреспондентах, допущенных на фронт с августа 1915 года:
1. Американский профессор и политический деятель Самуил Гарпер (S. Harper) — 18 ноября 1915 г. отправлен на Зап. фронт для знакомства с бытом войск, но не с оперативной стороной.
2. Грондис — в ноябре 1915 г. отправлен на Юго-Западный фронт. Выдавая себя за англичанина, сотрудника «Times», [221] встретился в Самарском полку с английской военной миссией генерала Муррея. Тот сказал, что не знает такого корреспондента Тогда выяснилось, что он голландец, и его скоро убрали, а в VII армию, куда он просился, уже не пустили.
3. Французский журналист Людовик Нодо — в ноябре 1915 г. отправлен на Риго-Двинский фронт.
4. Американский журналист Вальтер Виффен (Walter Clement Whiffen) — в октябре 1915 г. отправлен на Западный фронт; награжден за полученную рану Георгиевской медалью; высказал просьбу о поездке в Галицию и на границу с Румынией, отклонена.
5. Роберт Вильтон — в октябре 1915 г. отправлен в гвардейский корпус и в V армию, а в декабре — на Юго-Западный фронт. Алексеев просил Иванова о внимании к нему.
6. Жан Шопфер (Jean Schopfer), псевдоним его Claud Anet — в октябре 1915 г. отправлен на Северный фронт, в декабре — на Западный.
7. Виконт Роберт де Сент-Эмур — в ноябре 1915 г. допущен, по просьбе М. А. Стаховича, на Западный фронт.
8. Шарль Риве (Charles Rivet) — никуда не допущен. В главном управлении генерального штаба о нем были очень неблагоприятные сведения. В начале 1915 г. он вел переговоры с болгарским посланником в Петрограде Маджаровым о помещении в «Temps» выгодных для Болгарии сообщений. Он же — сотрудник по разведке негласного помощника германского военного агента в Румынии капитана Вернера, вербующего шпионов для работы против России.
Почти все эти лица награждены Анной 3-й степени.
Сергей Михайлович и обедал с нами. Он очень много говорил с Пустовойтенко, который сидел рядом с ним справа, а Алексеев — слева Центрального места за столом он ни утром, ни за обедом не занял, оставив его для начальника штаба.
Заинтересовавшись архивом настоящей войны, я ознакомился с этим вопросом по соответствующему «делу».
С японского театра войны было вывезено около 40 000 архивных дел, но это не все, потому что временное хранилище было сформировано поздно, и до того утратилась масса ценных [222] документов, особенно при пожаре под Ляояном и после боя под Мукденом. Сбор материалов в эту войну начат по приказу Верх. главноком. от 22 сентября 1914 г., то есть тоже не сразу — в мирное время генеральный штаб не подготовил бумаг, которые следовало бы подписать высшим начальникам при начале войны; в том числе забыл и об ее архиве... Согласно указанному приказу об организации, сборе, хранении и классификации дел и документов, все начальствующие лица должны заботиться о сохранении дел. Для этого образованы: при штабах фронтов — полевые отделения военно-ученого архива, а при штабах армий — особые делопроизводства. В них все собирается и сдается во временное центральное хранилище при московском отделении архива главного штаба. Так как в приказе ничего не было указано о делах, не имеющих военно-исторического значения, то уже потом на практике возник вопрос о сдаче этих дел, и они сдавались часто самими частями прямо в московское отделение, иногда через штабы. Справки о сданном материале почти невозможны, так как там ничего не распаковывается и все хранится в занумерованных ящиках и коробах. Приезжайте сами из частей, ройтесь и наводите справки. При этом архив еще очень недоволен, что многое приходит в плохой укупорке и пр. — точно дела не из армии, а из мирной товарной конторы.
9 сентября 1914 г. тов. председателя имп. росс, истор. музея имени имп. Александра III егермейстер князь Щербатов обратился в штаб Верх. главноком. «с убедительнейшей просьбою поручить кому следует делать подбор всех уж печатавшихся и имеющих впредь появиться объявлений, воззваний и прочих подобных распоряжений — как для распространения среди населения пограничных наших пределов, так и на территории занятых нами неприятельских земель, — и высылать в Москву в музей. Равным образом покорнейшая просьба высылать и прокламации и объявления, распространяемые германскими и австрийскими войсками». В принципе это удовлетворено, но на практике, конечно, забыто... Канцеляристы Беляевы, Кондзеровские и пр., [223] я думаю, были бы очень рады, если бы вдруг сгорели все дела Ставки — тогда по крайней мере, истории не обличить их как никуда не годных военных руководителей.
В ноябре 1914 г. начали поступать дела в полевые отделения; так, на Юго-Западном фронте было собрано 10 000 томов, из них 5000 разобрано и скоро сдано в Москву. На 20 января 1915 г. по Северо-Западному фронту отправлено в Москву 6184 дела, а по Юго-Западному — 40 817; теперь эти цифры значительно больше.
Разумеется, все это собирание организовано чисто по-канцелярски; по существу никто ничем не интересуется, а многое компрометирующее уничтожается под благовидными предлогами.
Сегодня Сергей Михайлович пришел к завтраку за 10 минут до Алексеева и не садился, пока не явился последний.
Читатель, может быть, удивлен, зачем я часто отмечаю подобные мелочи. Да просто потому, что они всегда имеют значение при нашем строе и при положении, которое занимает царская фамилия, при ее постоянных интригах и при той роли, которую играют истинные работники. Такие мелочи наряду с серьезными документами будут освещать вопросы будущему историку гораздо конкретнее, чем то можно было бы сделать без них. Кажущееся мелочью одному весьма важно для другого, ищущего нескольких дополнительных штрихов к составленной уже им картине. Дневник именно и дорог своей мозаичностью, повторяющей мозаичность текущей жизни.
Генерал Бонч-Бруевич телеграфировал начальнику штаба шифром, вне очереди, срочно:
«Временно главнокомандующий после доклада его величеству об армиях фронта оставил его величеству боевой состав и боевое расписание армий фронта. Доношу об изложенном ввиду высокой важности и совершенной секретности названных документов».
Попросту Бонч-Бруевич, зная нравы наших придворных холопов, особенно в обстановке поезда, боится, как бы не выкрали [224] эти документы или не разболтали бы потом их содержание, что уже и бывало... Ошибка Плеве, что он так опрометчив.
Сейчас пришла телеграмма царю от Александры Федоровны из Царского Села: «Крепко благодарю за известие, Татьяна страшно счастлива за полк; тут все то же самое, скучно; нежно целуем, храни Бог, Аликс». Это — всегдашняя ее подпись; Николай подписывает свои к ней телеграммы «Ники». Обычно они переписываются по телеграфу на английском языке; приведенная же депеша дана по-русски, потому что не знали, не придется ли принять ее на какой-нибудь маленькой станции, где телеграфист мог и не знать твердо латинского алфавита.
Полковник Терехов рассказал об обстоятельствах гибели генерала от кавалерии Александра Васильевича Самсонова, в армии которого он был с самого начала войны. Основная причина гибели II армии — неопытность частей и начальников; они впервые испытали столкновение с хорошо обдумавшим всю операцию противником и попались; не было ни связи, ни тыла, ни обозов, ничего — все в самом хаотическом состоянии, отчего и войска были совершенно деморализованы и дезорганизованы, особенно 13-й и 15-й корпуса. Вторая причина — ошибка штаба армии, легкомысленно исполнявшего операцию, настойчиво предписанную главнокомандующим фронтом Жилинским, в свою очередь получившим на то приказ Ставки; пошли ничего не обдумав и не организовав. Недаром попали в плен генералы Клюев, Угрюмов, Преженцов, Пестич, Массалитинов и Ден{75}.
При Самсонове все время были начальник штаба генерал-майор Постовский, генерал-квартирмейстер генерал-майор Филимонов, четыре офицера оперативного отделения штаба, два для поручений и начальник разведывательного отделения. Все остальные чины штаба остались в тылу и гораздо [225] менее повинны во всем происшедшем. Когда началось бегство, отступать пришлось всем Самсонов и штаб сделали то же самое. Чтобы быть менее заметными гнавшему их противнику, они сошли с лошадей и только уставшего от ходьбы Самсонова усадили потом на коня какого-то встретившегося полковника. Шли долго, до самой ночи. Усталость страшная, разбитость моральная полная... Все сняли с себя погоны и все, что могло выдать их положение и чины. Характерно, что у всех штабных оказались только одна карта и один компас...
Ночью решили все-таки остановиться и прилечь в лесу на полтора-два часа. Легли все вместе. Сначала поставили сменную охрану из офицеров же, а потом и тех уложили, видя, что им не вынести такой усталости. Часа через два просыпаются — место Самсонова пусто. Начинают звать его — молчание, кричать — ничего. А выстрелы приближаются... Тогда штаб решает, что, зная направление движения, Самсонов найдется, и все идут дальше, приказав денщику генерала отыскать командующего армией. Долго он искал его, наконец нашел в какой-то трясине, и оба пошли по болоту, по колено и выше в воде. Самсонов совершенно изнемог, решил вернуться и найти другую дорогу, вспомнив, что прошли мимо нее. Чтобы не тратить сил зря, он послал денщика назад точнее определить эту дорогу. Тот нашел, вернулся за генералом, а его нет. Солдат кричал, вопил, бегал, рыскал — нет. Наконец, ему пришло в голову, что, вероятно, Самсонов сам набрел на путь и ушел по нему уже далеко, а потому денщик решил не искать генерала и идти на соединение со штабными. Явился он через 10 дней, принес даже попону, на которой спал Самсонов в роковую ночь. Подозревали, не убил ли он генерала, не ограбил ли его. Потом стал известно, что Самсонова захватили немцы, он покончил самоубийством и похоронен, а недавно жена перевезла тело его в Россию. Потом приезжал генерал Пантелеев, допрашивал всех, но ничего не мог выяснить. Штабные молчали, никому ничего не рассказывали, потому что переживали ужасный стыд за весь исход боя и операции; те же, кто не попал с ними, были «деликатны» и ни о чем не расспрашивали. [226]
В приказе по X армии от 30 августа 1914 г. сделано официальное «указание причин гибели самсоновской армии:
«Как выяснилось в настоящее время, главные причины неудачи, постигшей нашу II армию в боях 15–17 августа, заключались в нижеследующем: 1) в значительной, ничем не оправдываемой разброске сил армии ко времени вступления в бой; 2) в отсутствии связи между командующим армией корпусами; 3) во введении в бой ничтожной части сил; 4) в отсутствии взаимной поддержки между соседними частями; 5) в отсутствии должной инициативы, имевшем своим последствием столь печальный факт, что в то время, когда наши два корпуса, окруженные неприятелем, изнемогали в неравной борьбе, другие корпуса не приняли решительных мер для противодействия этому окружению, хотя обстановка этому вполне способствовала и даже благоприятствовала окружению и уничтожению неприятеля, охватившего наши два корпуса».
Все, кто знали Самсонова и понимали элементарные требования, предъявляемые к современному командующему армией, предвидели такой конец: он был очень достойным человеком, честным и разумным администратором, но бесталанным воином и стратегом. Не знали этого только назначившие его на должность...
Разумеется, вся эта история вполне вскроется только тогда, когда будут опрошены начальники воинских частей и штабов по освобождении их из германского плена. 1-й пех. Невский полк, в котором я начал свою офицерскую службу в 1893 г., попал почти полностью в составе 13-го корпуса. Какой-то офицер сумел и успел зарыть знамя; удрав, он отрыл его и представил по начальству. Кстати, по рассказу Терехова, когда штаб II армии был в Бобруйске, генерал-квартирмейстер Филимонов разбудил его однажды ночью и приказал сесть и написать воззвание к полякам. Самсонов давно говорил о таком воззвании, но Филимонов все пропускал мимо ушей, а потом вдруг вспомнил; ну, и загорелось, а надо было наступать к Варшаве. Воззвание было составлено в полчаса, без каких бы то ни было указаний начальства. [227]
Наступление в Восточную Пруссию — план генерала Ю. Н. Данилова; им-то он и показал, что не имел понятия о стратегии. По расположению немецких крепостей туда вовсе нельзя было соваться, что и понимали все, кроме главного «оператора», который называется генерал-квартирмейстером Ставки. Особенно осуждал этот план Алексеев.
Взамен взятого в плен 13-го корпуса, состоявшего из 1-й и 36-й пех. дивизий, позже были образованы временные отдельные пехотные бригады из остатков этих полков и их маршевых запасных батальонов. «Твердо верю, — писал по этому поводу главнокомандующий Северо-Западным фронтом Алексеев в приказе от 27 июня 1915 г., — что чины этих запасных батальонов подтвердят, что, несмотря на постигшее по превратностям войны несчастье, они те же славные софийцы, нарвцы, звенигородцы, дорогобужцы и каширцы. О невцах, капорцах и можайцах я не говорю: ряд кровавых боев восстановил славу их полков».
Еще в сентябре 1915 г. полковник Терехов придумал очень дешевый способ делать подрывные снаряды и снабжать ими особых партизан, сведенных в небольшие отряды; он представил свой проект в штаб II армии. Начальник штаба Квецинский отнесся к этому по-канцелярски. Видя такое отношение, Терехов исхлопотал право отправиться в штаб Западного фронта; там как раз ждали перевода Квецинского на должность начальника штаба и потому Терехову нечего был ждать. Снесшись с полковником Базаровым, он устроил себе вызов в Ставку и привез туда свой проект. Последний лежал здесь у Пустовойтенко до января. Теперь Терехов говорил с Алексеевым около часа; тот очень заинтересовался его мыслью, и только тогда Пустовойтенко стал относиться к проекту иначе. Завтра Терехов получит здесь деньги, даст куда надо телеграммы об изготовлении чего следует, и дело организации особых партизанских разрушительных отрядов скоро пойдет в ход. Так пробивается у нас каждая живая мысль...
Вчера «Нордзюд» хвастался, что в Дании дела его идут успешно что за исключением двух газет, явно германофильских, все получают и печатают его бюллетени, а это 140 датских [228] газет и журналов, из них 15 столичных и 125 провинциальных; что с посланником (бароном К. К. Буксгевденом) и военным агентом (полковником Потоцким) у него наилучшие отношения. Думаю, что все это надо разделить на 100...
Телеграмма, полученная начальником штаба:
«Распоряжением о недопущении в газетах белых мест, сегодня в Петрограде вошедшим в силу, создаются для печати крайне серьезные осложнения. Письмо с моими по этому поводу соображениями направляется этого числа к вашему высокопревосходительству. Очень просил бы, если возможно — по телеграфу, временно приостановить последовавшее этого числа по упомянутому предмету распоряжение. Председатель Совета министров Борис Штюрмер»...
По получении этой телеграммы я побежал к Ассановичу, прося его поспешить еще раз доложить этот вопрос генерал-квартирмейстеру, чтобы Алексеев отменил свое решение.
— Я не понимаю, чего вы волнуетесь?
— Да ведь это же административное введение предварительной цензуры!
— Ну, так что же? Введена же она в Германии, а там нет белых мест.
— А в Австрии есть, и она не введена.
— Так то Австрия, где вообще полный беспорядок.
— Но ведь надо же понять роль печати и то, с каким трудом она получила свои права...
— Ну, это нас не касается. Россия воюет и это первое и единственное, что мы должны принимать во внимание. Так надо по военным соображениям.
— Но, кроме военных соображений, есть соображения гражданские, политические. Ведь Россия не только воюет, она еще и живет.
— Ну, знаете, это нас нисколько не интересует. Мы не можем становиться в эту плоскость. Я согласен, что благодаря содействию полковника Носкова с этой мерой поспешили, [229] но в сущности лишний раз подтянуть печать и припугнуть ее не мешает. Пусть чувствует нашу силу и свое положение.
— Ведь Россия будет теперь иметь сведения не того дня, которым будут датированы газеты, а днем позже, так как техника печатания не позволит быстро выпускать последние известия.
— Ну, что за важность? Великое дело, что мы будем знать все сутками позже. Знают же в армии все несколькими дням позже, а то и неделями, и живут же люди и не умирают...
— Теперь к этому все привыкли, теперь белые плеши никого не возбуждают против власти, это могло быть мотивом только в начале войны.
— Ну, как сказать. Все-таки это протест и очень неуместный. Нет, я решительно не вмешаюсь в это дело.
Сидевшие около думали точно так же...
Я возмущался, говорил, что быть офицером генерального штаба — не значит замкнуться в касту и уйти из общества; что надо хоть немного понимать общественные запросы и жизнь страны; что надо же им самим понять свое полное незнакомство с правом и пр., и пр.; но все это принималось, как бред сумасшедшего. Весь ужас не в том, что эти люди, пройдя высшее военное образование, совершенно ничего не получили в общем своем развитии и не знают того, что понятно любому студенту; — а в том, что они не желают ничего знать и считают себя способными управлять всеми сторонами жизни страны... Это ужасное умственное ничтожество не сознает своей ползучести и полной неподготовленности.
— Буду после войны кричать о реформах в военной академии, об открытии всем офицерам глаз на Россию, а не только на казарму и плацы...
— Кричите, а мы будем отвечать вам и докажем, что все это вздор, когда речь идет о войне...
И какая разница: через два часа я сидел в столовой за завтраком среди пяти строевых офицеров, и все они сразу поняли меня, поняли даже суть: это установление предварительной цензуры; и, конечно, возмущались. [230]
А тут есть и своя подкладка. «Вечернее время» уже недели две подвергнуто предварительной цензуре. В нем нет белых мест и ему «очень невыгодно отличаться в этом отношении от других газет — это раз. Второе: при новом порядке утренние газеты не успеют напечатать к утру целый ряд телеграмм и хроники, зато то и другое появится днем в «Вечернем времени»... Вот на все это Борис Суворин и обратил внимание своего друга, а тот постарался склонить Пустовойтенко, который, не поняв, доложил Алексееву в насвистанном освещении.
«Вечернее время» наказало себя. По распоряжению Председателя Совета министров, товарищ министра внутрен. дел Белецкий исходатайствовал у князя Туманова разрешение снять с 29 января предварительную цензуру с этой газеты, наложенную на нее 5 января. Таким образом, отчасти яма вырыта не вовремя; за газетой осталось ее второе преимущество — дневной выход...
Начальник штаба написал всем начальникам штабов фронтов, прося немедленно прислать списки всех кандидатов на должность начальников штабов дивизий из числа командиров бригад и полков, два раза отказавшихся от таковых назначений, и впредь периодически присылать такие списки. «Означенные лица будут назначаться начальниками штабов дивизий распоряжением моего штаба без предварительного на то их согласия». Вот они, слуги армии! Получив полк или особенно бригаду, они уже не хотят идти назад, не хотят служить делу, помнят только свои выгоды... Слуги отечества!
Алексеев сообщил Сазонову, что Филиппеско мог бы посетить Юго-Западный фронт и просил уведомить о времени его поездки, чтобы сделать соответствующие распоряжения. Пустовойтенко сообщил «Огенквару», что агент Густав Иванович Олеховский будет проезжать в Данию через Торнео, где жандармская полиция должна оказать ему всякое содействие, «если он не будет вызывать подозрений». Сыск за сыском — такова вся романовская система управления. [231]
Начальник штаба приказал отпустить Терехову 35 000 рублей, как он и просил; деньги расходуются им под контролем штаба II армии.
Сына Алексеева венчал о. Шавельский; никаких воинских нарядов в Смоленске по случаю приезда генерала не делалось — начальник штаба все отменил. Царь не поздравлял Алексеева с семейной радостью.
Полковник Кудрявцев составил, а наш штаб выпустил брошюру «Общие указания для борьбы за укрепленные полосы». Разумеется, автор не считал нужным обождать отчетов членов миссии полковника Ермолаева из Франции и потому многое совершенно упустил, но очень горд своей работой, сведшейся к компиляции материала, давно имевшего обращение в армии в виде ряда листков и брошюр издания фронтов. Итак, только после полутора лет войны армия получила, наконец от генерального штаба руководство, как ей надо воевать... Читая эту брошюру (71 страница), вы снова и снова видите, что позиционная война совершенно не была нами предвидена, что она свалилась на нашу армию совершенно неожиданно. Вам также делается ясно, что до появления этих «Общих указаний» накануне весны 1916 года чины генерального штаба совсем не инструктировали армию, если не считать брошюр фронтов, лучшая из которых — перевод с немецкого прапорщика Г. И. Жукова, по профессии помещика и человека, чужого армии, но близкого России. Теперь брошюра Кудрявцева рассылается во все штабы, где она будет лежать месяцами, тихо поспешая в руки воинов. Разве какой-нибудь прапорщик поймет, что ее место не в шкафах штабов, а в руках офицеров и генералов.
Когда я нарочно злю эту касту — генеральный штаб, — рассказывая услышанное мной от Ермолаева о французской армии и ее генеральном штабе, они улыбаются, как улыбались египетские жрецы в присутствии своих обличителей, и говорят: «Ну, знаете, нам нечего у французов заимствовать»; дальше идет ряд указаний, что нетрудно сидеть на месте и пр. и пр.; словом, все то, что, окончив академию, можно было бы уже и не говорить.
— Нашего офицера нечего учить умирать. [232]
— Да, это он умеет.
— Ну, а раз умеет, значит, сумеет и бороться за свою жизнь. Что же касается жалости к жизни солдат как массы, то это одна штатская сентиментальность...
Полковник Кудрявцев заявил своим товарищам, что берется быть редактором газеты, которую он, Ассанович и другие считают нужным издавать при Ставке. Думаю, что этим и кончит Пустовойтенко, даже если бы он отказался от моего первоначального мнения сразу по приезде сюда, что газета Ставки — совершенный вздор. Когда я говорю, что никто в обществе не будет ее читать, они, конечно, отвечают: «И не надо, пусть не читают, зато в армии будут читать».
Абрам Драгомиров, принимавший по просьбе Алексеева временное командование 2-м кавалер. корпусом, предназначенным для прорыва при буковинской операции (чего осуществить ему не удалось), возвращается в свой 9-й корпус, сдав 2-й вел. князю Михаилу Александровичу.
Он просил сегодня Ронжина телеграммой дать ему для переезда с Юго-Западного фронта на Северный три вагона; классный для себя, товарный для вещей и лошадей и платформу для экипажей. «Ваше властное распоряжение раз уже сделало свое дело — я доехал с полным комфортом»... Генеральный штаб!
Штаты нового морского управления проведены Григоровичем без Алексеева, который, кстати сказать, устраняется от доклада морских дел; для него это была новость, о которой он будет докладывать царю. Оклады всем чинам вдвое больше, чем получают офицеры и генералы генерального штаба, и потому они тоже сильно против.
Царь вернулся сегодня в 11 ч вечера, ночевал в вагоне, а завтра утром переедет в дом.
Штаб Кавказской армии сам себя называет «ставкой главнокомандующего Кавказской армией»...
3 февраля будет повешен за шпионаж и прочие дела полковник Артур Штюрмер. По словам прапорщика Орлова, вообще до сих пор за государственную измену повешено до 40 военных. [233]
Злоупотребления среди лиц, приставленных к скоту, ужасающи: в гуртах в 3000 голов сдыхает в день от бескормицы 2000, насилу волоча ноги и валясь друг на друга. Солдаты при гуртах меняют за деньги коров от обывателей, принимая от них совершенно сдыхающих... По расчету одного уполномоченного министерства земледелия (скот передан им от интендантства недавно), в среднем таким образом корова обходится казне минимум в 300 рублей. Выгоднее кормить армию сибирскими рябчиками.
Как видно из телеграммы Иванова начальнику штаба, наш агент на Юго-Западном фронте Рутковский имеет тесные сношения с директором львовского трамвая Рачинским, являющимся и военным агентом Австрии, оставленным во Львове австрийскими властями специально для разведки.
Довольно близко схожусь с юрисконсультом главного управления военных сообщений Митрофаном Степановичем Поповым. Это единственный здесь человек, с которым есть о чем говорить, не скрывая всех своих мыслей и чувств; он понимает меня, сам переживая ужас всего происходящего и окружающего.
Сегодня начальник штаба получил от Эверта письмо от 29 января по поводу статьи в № 11 «Русского слова» — «Записка сенатора Д. Н. Любимова», помощника варшавского генерал-губернатора и гофмейстера. Сенатор находит, что население занятых немцами местностей неответственно за поступки, совершенные во время оккупации и могущие быть подведенными под ст. 108 Уголовного Уложения. Эверт категорически протестует; не все-де, как председатель варшавского обывательского комитета князь Эдислав Любомирский, остались, чтобы охранять от немцев своих братьев; есть такие, как член Государственной Думы присяжный поверенный Парчевский, которые сошлись с врагом, пользуются его вниманием и орденами.
«Понятно опасение польских общественных деятелей, выехавших внутрь империи, за участь тех, которые, оставшись в занятых врагом местностях, чересчур увлеклись национальными идеями и дошли до благоприятствования неприятелю, наряду с коим со стороны населения [234] вообще создалось такое отношение к переживаемым событиям, при котором даже водворить негласного агента представляется крайне затруднительным». «Мы с полным основанием вправе ожидать от верного России польского населения иного образа действий. Оставшиеся в тылу неприятеля польские общественные деятели обязаны использовать свое влияние на население, преследуя только одну мысль, а именно о том, что поляки и все население в тылу должны всеми силами, всеми доступными им средствам и способами вести борьбу с неприятелем, дабы по возможности дезорганизовать тыл врага и парализовать его начинания. Создание партизанских отрядов для систематического истребления небольших неприятельских команд, одиночных людей и обозов, постоянная порча путей сообщения, телефонных и телеграфных проводов, наблюдение за малейшими передвижениями и приготовлениями врага и сообщение об этом нам — вот что составляет в настоящее время задачу всех верных русских подданных, оставшихся в тылу неприятеля. Вместе с тем население должно оказывать пассивное, а где возможно и активное сопротивление всем распоряжениям, исходящим от врага. В интересах дела важно, чтобы нахождение населения в занятых неприятелем местностях было для него постоянным источником слабости, а для нас — нашей силы; население должно проникнуться той мыслью, что всякий вред врагу является помощью нам. Только при этих условиях население, в частности поляки, исполнят свой долг перед Россией и вправе ожидать в будущем особого к себе внимания. Всякое иное кроме враждебного отношение со стороны населения к неприятелю недопустимо».
Резолюция начальника штаба от 31 января: «Вполне соглашаюсь с этим взглядом; сообщить его Председателю Совета министров и м. в. д., указать на неуместность деяний сен. Любимова, сообщить и Преде. Гос. Думы»... Да, для меня окончательно ясно, что Алексеев лишен не только элементарного понимания политических вопросов, но и тех азбучных политических знаний, которые, казалось бы, должен иметь офицер генерального штаба, проходивший историю. Впрочем, [235] профессора истории в академии были всегда из таких научных «патриотических» подвалов, что и ожидать от них нечего... И это руководители армии на территории трети страны!...