1915 год
Декабрь
Завтра царь едет на фронт и 6 декабря свои именины проведет со «своей» гвардией.
П. Думмер уехал в день своего приезда. Ожидаем генерала По.
Нач. штаба Западного фронта генерал М. Ф. Квецинский сообщил Пустовойтенко, что из Лондона прибыла в Варшаву делегация «Дар Англии Польше» во главе с артисткой Л. Б. Яворской, состоящая большей частью из евреев. Делегация имеет негласной целью выяснение «насилий» (кавычки Квецинского, конечно) и «несправедливостей», чинимых русской армией, администрацией и польским обществом над еврейским населением края. Нач. штаба написал на бумаге: «По-моему, такому человеку не следовало бы быть в районе армии, а если и допустить, то под строгим надзором. Деятельность Яворской была вполне враждебной России и армии. Люди, при ней бывшие, могли работать с нею только при единомыслии. Тенденция, пропитавшая насквозь всю деятельность Яворской, рисует вред ее пребывания в районе действий». Благодаря этой резолюции делегация не была допущена в польские районы, еще находящиеся у нас.
Что-то я начинаю сомневаться в уме Алексеева.
Кстати, в июле 1915 г. министр внутр. дел князь Щербатов сообщил, что корреспондент «Нью-Йоркского Времени» адвокат из Чикаго Пиотровский, уроженец Соед. Штатов, польского происхождения, приехал из Америки и просит разрешения отправиться в Варшаву, чтобы ознакомиться на [364] месте с положением пострадавшего населения царства Польского для привлечения в его пользу американских пожертвований. Его просьбу поддерживали наш посол в Вашингтоне и петроградское посольство Штатов. 4 июля последовало разрешение Янушкевича.
Завтра ровно месяц, как уехали наши корреспонденты, и Бюро фактически не существует. Носков ждет рождественского «пособия» (800 р.), после чего хочет уехать в полк, который все еще выбирает. Если Вандам не приедет, значит, я по-прежнему буду без дела, но с необходимостью торчать здесь.
Вот уже два месяца, как по всему нашему фронту замечают, что 30% немецких снарядов не рвутся.
Вчера у Алексеева долго сидел вел. кн. Георгий Михайлович, получавший указания относительно своей миссии в Японию. Он едет не только для поздравления японского микадо, но и для выяснения некоторых вопросов по заключенным нами договорам относительно заготовки японцами разного рода вещей и боевого снаряжения.
Сегодня приехал главный нач. Двинского военного округа генерал Дмитрий Петрович Зуев. У него в округе Виленская, Витебская и часть Псковской губ. Приехал хлопотать об избавлении его от засилья «рыжего» Данилова, который при разделении снабжения Северо-Западного фронта забрал все лучшее для Западного фронта, а Фролову для Северного оставил так мало, что фронта не снабдишь. Теория простая — рви, что можешь, а то и своя часть будет голодать. Законники же Зуевы все ждут, что им поможет какая-то общая власть и чье-то общее руководство... Все, все было забыто в мирное время, ни о чем предатели не подумали — до того ли было с таким правителем в Царском Селе... А если и подумали, то вроде того, как сообразили штаты штабов или способы связи в частях армии и штабах, когда, например, на штаб фронта считали достаточным двух аппаратов Морзе, а на деле пришлось поставить по 10–12 Юза. [365]
Вчера у нас в собрании обедал граф Татищев — командир корпуса жандармов. Томный взгляд, барская повадка и личная «порядочность» (последнее — по определению Пустовойтенко). Думают, что он скоро сменит министра внутр. дел Хвостова.
На днях — и уже окончательно — уйдет Рузский по фактической болезни. Преемник ему еще не найден — нелегко отыскать при безлюдье да при желании Алексеева, чтобы был человек, а не придворная кукла.
Сегодня на вокзале, когда уезжал царь с наследником, Фредерикс сказал Алексееву: «Государь еще юн, он не понимает, что мальчика не надо брать с собой всегда. Молодость...»
На Балканах сейчас 250 000 сербов и 120 000 союзников. Ю.-Зап. фронт отправил в Сербию 54 000 австрийских винтовок.
М. Д. Бонч-Бруевича из штаба Северного фронта уберут.
Здесь живет со своим управлением попечитель Виленского учебного округа Николай Дмитриевич Чечулин и ежедневно шатается в оперетку или фарс. Видно, дела государственные оставляют времени довольно.
Вдруг совершенно неожиданно вернулся царь: наследник заболел, простуженный на богослужениях и парадах 26 ноября. Пробыв на могилевском вокзале около трех часов, царь не выходил из вагона; Алексеев ездил туда дважды, первый раз с Пустовоитенко; они там и завтракали. Царь отправился в Петроград. А Фредерикс-то, пожалуй, был прав...
На фронте, где жизнь потеряла свою обстановочную сторону, где неумолимому режиссеру повседневной жизни — страсти — нет места, где зато кричит одна страсть — желание жить, хотя бы без руки, хотя бы с ампутированными по колена ногами, — суетное в тыловой жизни свелось к такой примитивности, что самому иногда приходится смеяться незатейливости своих потребностей. Все отлетело, все оставлено [366] сзади, все как-то чуждо, непонятно. Припоминаю рассказ об одной молодой, только что приехавшей сестре милосердия. Как ей, бедной, было неловко с тремя кольцами на руке, которые она никак не могла снять из-за временного отека. И надо же было этому отеку совпасть именно с временем приезда ее на работу. Она так конфузилась своих колец, так прятала их под передник и в полотенце, так краснела, если замечала, что в работе забыла о руке, на которую смотрит больной... «Да разве здесь кольцам место! Разве это не ужасно?!» — повторяла она доктору, знавшему причину ее страданий, и, наконец, не выдержала, отправилась в ближайшее местечко, нашла какого-то «ювелира» и велела распилить свои украшения...
В тылу, где жизнь культивирует свою обстановочную сторону, где страсть ведет людей на страшнейшие преступления перед родиной, где кричит не страсть жизни как таковой, а жизни разгульной, жизни упоения неожиданно доставшимся достатком, — там не знают высоких цен, которые не были бы готовы платить за бриллианты, женские туалеты и художественные ненужности будуара и гостиной...
Какой ужас совершается в районе мирной полосы России — ужас ограбления родины, ужас захвата всего, что плохо лежит, ужас спекуляции на нуждах родины, ужас набивания кармана перераспределенным богатством...
Конечно, и до войны каждый знал, что в моменты такого потрясения, как и вообще в моменты серьезных общественных осложнений, всегда находились тысячи людей, делавших себе материальную карьеру на эксплуатировании общей растерянности, нервного подъема и идейного стремления ко благу родины... Все это известно.
Жили ли вы в Петрограде и проходили, например, по 11-й линии Васильевского острова, в Москве ли — и проходили по Мясницкой, в Екатеринославле ли — и проходили по проспекту, в Орле ли — и проходили по Болховской, — вы всегда, подходя, проходя и минуя дом, занимаемый N., вспоминали с гадливым чувством: «Здесь живет негодяй, составивший себе состояние во время японской войны...» И если вы проходили со своими детьми в возрасте, когда они понимают отвлеченный [367] интерес родины, вы говорили и им об этом негодяе, как бы пользуясь случаем реализовать свои предыдущие беседы на тему о любви к родине...
А проходя мимо этих домов теперь, вам иногда представляется, что именно сейчас дети этого негодяя, прочитав рассказ о бедствиях японской войны, бегут к отцу, бросаются к нему с приветом и, немного выждав, спрашивают:
— Папа, а что ты делал во время войны?
— Некогда мне, деточки, ступайте, я занят...
Это не тот ответ, который дают английские отцы, нарисованные на плакатах, призывающих в ряды армии:
«Я был в это время в родных рядах и сражался под знаменами Англии...»
Это не тот ответ, который дадут с гордостью исполненного долга тысячи русских отцов, дедов и братьев:
«Мы были в рядах армии и делали, что могли...»
Это не тот ответ, который дадут тысячи русских достойных женщин:
«Мы были сестрами милосердия...»
Минины есть и сейчас, и их много; имена их знают, если не во всей России, то в своих кружках; они не попадут в историю, но они-то именно и создадут безымянную историю святого общественного порыва на помощь родине... Если бы этих Мининых не было, жизнь потеряла бы всякую цену, потому что человек потерял бы всякую веру в самого себя.
Только при наличии Мининых и возможны подделывающиеся под них негодяи, которым еще не придумано нарицательное имя, — его даст история, его узнают наши дети.
И тихим ползком за этими гримирующимися Миниными идет, как саранча, туча людей, которым и грим не нужен. Вчера они были никому не известны, а завтра станут известны своим богатством, которое всегда так располагает к снисходительной оценке его обладателей...
Разнузданность Митек Рубинштейнов и их наглость не знают границ. Им не надо прятаться, они ничего не боятся, потому что ничем не рискуют: вчера они были ничто, сегодня — уже сила. [368]
Вот сценка с натуры.
В кабинет одного из истинных Мининых — фабриканта, честно предоставившего свой завод на нужды родины и так организовавшего дело, что контроль каждого зарабатываемого им рубля производится без всяких затруднений избранной комиссией, — является господин Б.
— Что вам угодно?
— Инженер Б.
— Пожалуйста, садитесь. Чем могу служить?
— Служить буду я: в этом мой долг. А вам предстоит лишь получить барыши.
— Не совсем вас понимаю...
— Изволите знать К., комиссионера по поставке литья?
— Встречался с ним как-то в конторе у М.
— Он предлагает вам принять заказ на партию литья в 1 500 000 пудов.
— На какой срок и каковы технические условия?
— Это не имеет значения. То и другое по вашему предложению будет принято без возражений.
— Цена?
— Не ниже удвоенной цены вашего соседа.
— Почему удвоенной? Его заработок мне известен, и я мог бы сбросить с него около 20%.
— В этом нет никакой надобности. Гарантия заказа полная, и экономия не представляется желательной... Угодно ли вам принять заказ?
— Нет, на таких условиях не могу, это что-то, близко граничащее...
— Как вам будет угодно. Считаю лишь долгом заявить от имени г-на А., что в течение 1916 года вам не будет сдан ни один заказ.
— Но я их уже имею.
— Они будут оплачены неустойкой и взяты назад. Имею честь кланяться...
Комиссионер вышел и послал с человеком свою карточку, на которой были означены его номер в гостинице и час отъезда из города Возмущенно бросил ее директор в корзину, стукнул кулаком по столу, сказал «Мерзавцы!...» и в раздумье [369] зашагал по кабинету. Через две недели он убедился, что комиссионер не прибавил ни одного слова, не оправданного последующими событиями: завод потерял все заказы, получил незначительную неустойку и теперь ищет работу...
Мало того, сосед получил его заказы, переписал все условия на удвоенную цену, отблагодарил Б. 75 000 рублями и преуспевает...
Понятно, почему сказочные обороты делают ювелиры, меховщики, дамские портные — словом, все, кто может внешне облагородить негодяев, достойных виселицы.
По мнению генерала Борисова (кстати, он вовсе не выходит из своей комнаты), теперь каждый день приближает гибель Германии, усиление армии которой сравнительно с нашей выражается-де отношением 1:3. «Сумлеваюсь, штоб»...
Уполномоченные по делам о беженцах получают и тратят бесконтрольно громадные суммы, очень часто сотни тысяч, а то и миллионы. Что там творится, трудно себе представить, особенно в «Северопомощи» слепого Зубчанинова, прозванной «Северонемощь» или «Себепомощь».
Приехал генерал для поручений при штабе Север. фронта Батюшин и пугливо узнавал, что будет со всеми большими чинами штаба, не разгонят ли их.
Сегодня нач. штаба получил от царя телеграмму:
«Теперь же командировать генерала Плеве в Псков. Николай».
Это на смену Рузскому. Никого другого не нашли. Плеве считается лучшим из командующих армиями. Брусилов пьет, Горбатовский и Леш требуют большого руководительства, остальные, говорят, и совсем не подходят.
Из 1-го и 2-го гвардейских корпусов образован гвардейский отряд и дан-таки... Безобразову. Сейчас идет формирование штабов и пр.
Сегодня нач. штаба Северного фронта генерал Бонч-Бруевич телеграфировал Алексееву:
«2 декабря в штаб VI армии [370] явилась для допроса прибывшая из Австрии фрейлина государынь императриц Мария Александровна Васильчикова. По ее словам, она имеет около Вены, у ст. Клейн-Вартенштейн, имение Глогниц, где и была задержана с начала войны. Получив из России известие о смерти матери, Васильчикова добилась при содействии вел. герцога Гессенского (брат императрицы Александры Федоровны. — М. Л.) и за его поручительством разрешения выехать в Россию сроком на 3 недели с тем, что в случае если она не вернется, то ее имение будет конфисковано; предполагает обратно выехать через 15–20 дней. Прошу указаний, надлежит ли допустить Васильчиковой выехать за границу и, в утвердительном случае можно ли ее подвергнуть при выезде самому тщательному опросу и досмотру».
Резолюция Алексеева: «Пропустить можно. Опрос учинить можно, а досмотр только при сомнениях. Нет надобности наносить лишнее унижение, если в этом не будет надобности». Зная язык Алексеева и его манеру писать резолюции, можно утверждать, что повторения и неладности этой резолюции свидетельствуют о волнении, в котором он был в то время.
11 ноября за управляющего министерством внутр. дел С. Белецкий написал нач. штаба, что на основании п. 17 ст. 19 правил о военном положении военной власти представлено право высылать отдельных лиц во внутренние губернии под надзор полиции. Министерство внутр. дел назначило для них сначала Томскую, затем Енисейскую и, наконец, Иркутскую губернии. Там скопилось свыше 4000 поднадзорных.
«При ознакомлении, по ходатайствам высланных, с обстоятельствами, вызвавшими высылку, оказывается, что в числе водворенных в отдаленных сибирских губерниях попадаются лица, деятельность коих, являясь нетерпимой в районе военных действий и вызывая необходимость высылки их из этого района, не требовала, однако, применения к ним столь суровой меры, как высылка в Сибирь».
Поэтому Белецкий просил, не признает ли начальник штаба Верховного возможным впредь установить такой порядок: передавать всех высылаемых военной властью гражданской власти с зачислением их за министром [371] внутр. дел и сообщать департаменту полиции все сведения, вызвавшие такую меру. Сведения эти будут рассматриваться в спешном порядке особым совещанием, образованным, согласно ст. 34 положения о государственной охране, причем заподозренные в шпионаже и вообще в проступках более серьезного характера будут высылаться совещанием в сибирские губернии на срок до 5 лет, а остальные — на неопределенный срок в избранные ими места жительства, но вне театра военных действий и военного положения. Этот порядок предпочтительнее еще и тем, что первая категория будет сослана на значительный срок, тогда как сейчас при высылке в порядке п. 17 ст. 19 она может возвратиться, как только будет прекращено действие военного положения там, откуда они высланы».
1 декабря Алексеев сообщил главнокомандующим фронтами копию этой бумаги, прибавив, что «вполне разделяет соображения, изложенные сенатором Белецким»...
Письмо Белецкого по ошибке попало в дежурство, а там — к военно-судебным чинам, и они доложили его нач. штаба, помимо генерал-квартирмейстера, не поняв, что предложение «Степана» есть ловкое занесение руки на контрразведку, довольно круто расправляющуюся с массой шпионов департамента полиции и личными агентами охраны Белецкого и К°. Не разобрал этого при докладе и Алексеев. Узнав о деле из телеграммы его на фронты, я настроил полковника Ассановича объяснить им суть дела; он беседовал с фронтами по прямому проводу и просил в их ответах одернуть «Степана». Рузский же еще до этого разговора ответил нач. штаба:
«1. Особому совещанию могут подлежать только представления о высылке, сделанные властями, подчиненными министерству внутр. дел. Как учреждение гражданского ведомства оно не только не может контролировать действий военных властей, но на основании ст. 14 Положения о полевом управлении войск вполне должно им подчиняться со времени объявления военного положения. 2. Военное ведомство, применяя п. 17 ст. 19, преследует цель удалить злонамеренное лицо из войскового района на значительное расстояние, лишить его возможности [372] сноситься с единомышленниками и вредить армии. Министр внутр. дел видит в высылке лишь карательную меру. 3. Военные власти при высылке отдельных лиц руководствуются данными своей контрразведки, ведущейся согласно «Наставлению», под высшим руководством управления генерал-квартирмейстера штаба Верховного в тесной связи с боевыми операциями. 4. Военное ведомство лишено возможности сообщать особому совещанию имеющиеся у него сведения о подозреваемых, так как этим оно должно было бы косвенно передавать сведения о своих боевых операциях, в зависимости от которых ведется контрразведка. Поэтому особое совещание, вероятно, принуждено будет завести для своего осведомления особую контрразведку, которая, не обладая необходимыми знаниями и опытом и не будучи ознакомлена с боевыми задачами войск, создаст ненормальную и вредную для русского дела обстановку».
По-видимому, эта бумага составлена генералом Бонч-Бруевичем.
Таким образом, попытка Белецкого, конечно, не будет иметь успеха, и «Степан» провалится.
Я понял, наконец, что Пустовойтенко не задумывается над участью Бюро печати, Алексееву оно почти совершенно неизвестно, а Носков рад, что может ровно ничего не делать, т. е. пребывать в состоянии, которое он считает единственно естественным и желательным для каждого человека. Сидеть без дела и без твердой надежды на него в ближайшем же будущем я больше не в состоянии и поэтому просил Пустовойтенко дать мне какое-нибудь занятие или откомандировать в полк. Он приказал, чтобы я продолжал непосредственное заведование Бюро, в надежде, что скоро оно так или иначе возродится, а так как этого дела мне мало (его вовсе нет, по-моему), то и включить меня в число офицеров, специально состоящих у нас для дежурства по секретной телеграфной аппаратной, находящейся в нашем же управлении. Им троим действительно очень трудно, а дело очень интересное: оно ставит в курс всего проходящего по телеграфу и дает ценный материал для историка и автора [373] дневника... Сегодня я вступил в первое свое суточное дежурство, являясь помощником дежурного по управлению штаб-офицера генерального штаба.
Надежда Алексеева на то, что Иванов сумеет ликвидировать свои неладные отношения к генералу Сергею Сергеевичу Саввичу, не осуществилась, и тот должен уходить как раз накануне операции. Алексеев послал Саввичу дружескую телеграмму, предлагая или Киев, или, если не хочет, один из корпусов, и обещал испросить согласие царя на сохранение за ним всего теперешнего содержания. Саввич ответил сердечной благодарностью и сообщил, что едет в Ставку для личных переговоров, не находя удобным даже шифрованную телеграфную переписку (телеграмму Алексеева я сам шифровал). Нач. штаба рекомендует Иванову генерала Владислава Наполеоновича Клембовского, умного и опытного по нынешней войне, обладающего одним недостатком — «наклонностью к упорному, усидчивому труду», и не советует брать Паренаго, как человека, не могущего по здоровью выдержать штабной работы.
Указ и рескрипт Рузскому подписаны 6 декабря и посланы ему 7-го с фельдъегерем. Плеве едет в Псков, сдав 7-го армию временно Лисовскому, и ночью будет там.
Рузский предлагал Гулевичу 42-й корпус, но тот отказался, так как корпус в Финляндии и не активен.
Алексеев был очень нервно настроен вчера и сегодня, ожидая традиционного высочайшего приказа, но не для себя, а для Борисова Он представил его в генерал-лейтенанты (считая с отставкой, 18 лет генерал-майор), а производство не прошло. Видя в этом невнимание к своему представлению и, конечно, толкуя его серьезнее, чем может показаться поначалу, Алексеев запросил через Кондзеровского главный штаб, кем и на каком основании его представление не уважено. Разумеется, при такой постановке вопроса сегодня же царю был оттуда представлен дополнительный приказ, и Борисов произведен. Кондзеровскому очень не хотелось этого.
Эмиль Смош — помощник главного австрийского шпиона Вольнера. Елена Стамати и мать ее Евгения Морари — [374] австрийские шпионы; их приказано выследить около Румынии и арестовать. Таковы сведения нашего военного агента в Румынии Семенова.
Рузский сегодня подтвердил свой приказ о том, чтобы без его приказания отнюдь не поднимали с мест население, т.е. не создавали беженства.
Сегодня Носков давал мне советы, как разговаривать с С. М. Крупиным, чтобы выставить его в лучшем свете перед Алексеевым. Вспоминаю, как на второй или третий день моего пребывания в Могилеве он советовал мне быть повнимательнее в отношении Шавельского, не гнушаться побывать иногда в церкви, поцеловать ему руку и побеседовать с ним на текущие темы, конечно, не обнаруживая своих политических верований и симпатий.
Сдал в Царское Село следующую телеграмму сербского верховного главнокомандующего наследника-королевича Александра из Скутари от 7 декабря ст. ст.:
«С надеждой и верой, что мои войска на Адриатическом побережье могут быть спокойно снабжены и реорганизованы, в чем была мне обещана помощь со стороны союзников, я успел их перевести через бездорожные албанские и черногорские горы. Не найдя здесь ничего из того, что им нужно для существования и реорганизации, они ныне находятся накануне самого трагического конца. В эти самые тяжелые минуты я и на этот раз обращаюсь к вашему императорскому величеству, на которого всегда возлагал свои последние надежды, с просьбой о мощном содействии вашего импер. величества в том, чтобы я мог спокойно подготовить мою армию для новых усилий, которые предстоят как ей, так и союзным войскам. Дабы я мог это осуществить, необходимо, чтобы союзный флот перевез мою северную армию из Сан-Джиовани-ди-Медуа в какое-либо безопасное место недалеко от границ Сербии, лучше всего — в окрестности Салоников, ибо голодные и изнуренные войска после беспрерывных боев и маршей, будучи не защищены от неприятеля, не смогут сухим путем, двигаясь по козьим тропинкам, перейти из Скутари в Велону, куда союзные верховные команды предполагают ее отправить. [375] Надеюсь, что эта моя мольба встретит отклик у вашего им величества, всегда отечески заботившегося о сербском народе, и что ваше и. величество соблаговолите воздействовать на союзников в том, чтобы спасти сербскую армию от незаслуженной, но предстоящей ей катастрофы. Александр».
Передавая телеграмму царю на фронт, Алексеев не высказал своего мнения — оно бесполезно: помощь невозможна, и сербы уже погибли... На днях он указал на это совершенно ясно.
Наше наступление на Юго-Западного фронте что-то не предвещает ничего хорошего: у Иванова нет веры в него, что он всячески подчеркивает, ссылаясь на целый ряд неустройств и даже на недостаточную обдуманность этого шага со стороны Алексеева. Очень осложнено довольствие фронта, переданное министерству земледелия и в смысле заготовок почти изъятое из рук интендантства. Закон 7 ноября о том, чтобы не запрещать вывоз продуктов из прилегающих губерний, лишил Иванова и местных уполномоченных министерства земледелия надежды на пополнение запасов фронта. Бестолковщина на железных дорогах, так блестяще руководимых Рожниным и Треповым, еще усиливает отрицательную роль этого закона. Все это Иванов изложил вчера в громадной телеграмме на имя министра земледелия. «Установленные мной нормы запасов иссякли, магазины почти пусты, и судьба армий фронта зависит только от правильности ежедневного подвоза суточного довольствия»... Он просит принять безотлагательно меры к пополнению на 1 января 1916 г. базисных магазинов фронта до нормы 30-дневного запаса, а мяса — на 2 месяца. Чтобы судить, что за цифры нужны ему на эти сроки, приведу их: муки 75 000 пуд., крупы 150 000 пуд., рису 38 000 пуд., томата 23 000 пуд., сухарей 300 000 пуд., овощных консервов 45 000 пуд., сала 200 000 пуд., мясных консервов 12 000 000, порций табаку 31 000 пуд., зернового фуража 6 300 000 пуд., сена 2 100 000 пуд. и соломы 2 100 000 пудов.
Телеграмма Пустовойтенко ген.-квартирмейстеру Зап. фронта Лебедеву:
«В очередных эпизодах «Нашего вестника» [376] необходимо исключить описание результатов воздушной разведки и бросания бомб, а равно указания на безрезультатность артиллерийского огня противника в районе озера Дрисвяты. Вообще же необходима более тщательная редакция «эпизодов». Настоящая же редакция представляется опасной в том отношении, что при свежести сообщаемых данных последние могут давать противнику вследствие передачи их по телеграфу за границу ответ на многие интересующие их вопросы по обстоятельствам того или другого столкновения. Наблюдается также несогласованность данных «Вестника» с ранее бывшими данными официальных сообщений Ставки. Так, в сообщении Ставки указывалось, что «при столкновении у озера Дрисвяты взяты пленные», причем число умышленно не указывалось, тогда как сегодня оно дается в «Вестнике», что может повести к сличениям и нежелательным комментариям враждебной печати».
Сегодня тихо заснул навеки в полном сознании генерал от артиллерии Павел Алексеевич Салтанов. Человек, имя которого было мало известно широкой публике, хорошо — многим, наглядно — всем военным: оно мелькало в числе членов военного совета, скрепляющего уставы, положения и разнообразные акты военного законодательства.
Родился Салтанов в 1839 году, первоначальное образование получил в 1-м Московском кадетском корпусе, в 1857 г. вышел прапорщиком в лейб-гвардии Финляндский полк, вскоре поступил в Михайловскую артиллерийскую академию, окончил ее блестяще и был оставлен при ней для усовершенствования в химии (1859 г.). В 1860 г. был переведен в гвардейскую артиллерию, в 1861 г. прикомандирован к главному артиллерийскому управлению, а в 1864 г. переведен в канцелярию военного министерства, где и служил до 1899 г., быстро продвигаясь благодаря своим выдающимся умственным способностям и редкой компетентности в каждом поручавшемся ему вопросе. В 1881 г. он был произведен в генерал-майоры, а в 1904 г. — в полные генералы, числясь все время в артиллерии.
Из всего сделанного им надо особенно отметить заведование эмеритальной кассой военного ведомства, которая реформирована [377] и приведена в современное положение исключительно его заботами и кропотливым трудом в течение 1899–1904 гг. Салтанов был назначен заведовать благотворительным капиталом покойного баронета Виллье, которым и управлял безвозмездно более двадцати пяти лет, всегда сердечно относясь к вдовам и дочерям медицинского персонала, из его рук получавшим пособия. После того он был назначен членом военного совета, где явился одним из деятельных работников.
Военная служба не погасила в нем интереса к науке, особенно к истории, статистике и географии; он был очень давним и преданным членом географического общества, много читал, прекрасно владея иностранными языками, и еще больше беседовал с людьми самых разнообразных профессий и интересов. Таким образом, он всегда, до самого конца своей жизни, был в курсе научной работы привлекавших его областей человеческого знания. Салтанов был гражданин, дорожил своим общественным миросозерцанием и не каменел в принятых раз убеждениях, если жизнь заставляла его сознаваться в их ошибочности. Он говорил об этом просто, как человек научного склада. Его работа в военном совете никогда не афишировалась. Наоборот, не было человека, который бы так мало о ней говорил, часто, впрочем, и по сознанию долга перед службой, имевшей в его лице пример скромности и сдержанности.
Он был воплощением долга перед родиной, которую он любил больше всего на свете, воплощением идеальной, кристальной честности; он был укоризной нескромности при мало-мальски большом уме и выдающемся служебном положении. Он был так же велик духовно, как грандиозен физически. Помню, когда я был маленьким кадетиком и генерал приезжал иногда к нам в корпус к своему сыну, мы все выскакивали смотреть на него откуда-нибудь из-за угла. Громадного роста, очень плотный, могуче сложенный, без неприятной полноты, румяный, русый, с блестящими добрыми глазами и очень приветливой русской улыбкой, этот, тогда еще молодой генерал, был нашим идеалом.
Этот человек умел делать добро! Он искренно старался скрыть свое в нем участие и иногда был очень недоволен, если [378] оно обнаруживалось и сопровождалось благодарностью. Вот почему, по отзыву одного его долголетнего сослуживца, многие и до сих пор не знают, что тем или другим в своей жизни обязаны именно Павлу Алексеевичу.
Недурненький штрих из жизни Ставки. Дешифрирование получаемых нами телеграмм — одна из важных обязанностей дежурного офицера Сегодня утром, часов в 8 (а смена бывает в 9) дежурный писарь подает Лескову принесенные из полевой телеграфной конторы шифрованные телеграммы и говорит: «Ваше высокоблагородие, можно отправить назад, сказать, чтобы принесли после 9, — так всегда делают». Вот отношение русского генерального штаба к существу дела Тут все налицо.
На отчаянную телеграмму сербского королевича царь ответил телеграммой, в которой очень много комплиментов Сербии и ее армии, указание на то, что, по его повелению, Сазонов не раз делал и сейчас сделает еще представления союзникам о помощи Сербии, и уверение, что по окончании войны он примет меры к возрождению несчастной страны... То-то легко стало несчастным...
Болезнь наследника скрывали и еще скрывают, хотя он уже здоров. В официальных телеграммах сообщалось, что 6 декабря на богослужении в Царскосельском соборе были царь и царица «с детьми», которые умышленно, против обыкновения, не поименованы. Да и здесь говорили о болезни не всем и не громко.
Приехал генерал Саввич. Наружность человека, все время думающего сделать ее более приятной. Будучи весьма «деятельным» в должности нач. штаба корпуса жандармов, он, конечно, не может заслуживать симпатии.
Алексеев собирается на днях в Бердичев (место расположения штаба Ю.-З. фронта), чтобы самому направить Иванова в развитии и исполнении наступательной операции; видно, что Иванов не сумеет повести дело, между тем Саввича [379] уже оттер, а — надо отдать ему справедливость — дело свое он знает.
Царь хочет ехать в гвардейский отряд. Алексеев сообщил, что это вряд ли уже возможно: он двинулся. Какое решение последовало, неизвестно.