1915 год

В марте нас перевели из Ревеля на охрану Балтийской железной дороги от Ревеля до Нарвы и от Тапса до Юрьева Тогда мы познали всю хаотичность организации штаба VI армии и его отдела военных сообщений в частности. Ровно никто ничего не обдумал, никаких инструкций, никакого наблюдения, еще меньше — руководства. Все и тогда опять приходилось высасывать из своих отставных пальцев.

Еще 7 августа 1914 года главнокомандующий VI армией приказал: «Начальникам ополченских бригад, немедленно по их сформировании, организовать их применительно к полевым войскам. Каждую ополченскую бригаду составить из трех полков, образовав каждый из двух дружин. О назначенных командирами полков донести в штаб округа»... Но мы узнали об этом приказе год спустя; ни округ, никто не потрудился проверить исполнение приказа, и в Ревеле стояли дружины, о которых в бестолковом штабе VI армии просто забыли.

В июне 58-ю и 68-ю ополченские бригады свели в трехбатальонные полки; наша дружина вместе с 320-й образовала 436-й пехотный полк, вскоре получивший название Новоладожского. Это слияние нас очень опечалило, так как благодаря командиру 320-й дружины подполковнику Тромповскому и заведующему ее хозяйством бывшему полицейскому капитану Задарновскому дух дружины был очень несимпатичен, [31] а моральная распущенность нижних чинов превосходила все возможное в этом отношении даже в ополчении.

Заключительный пункт последнего приказа по нашей 312-й дружине от 9 июня, написанный мною и по моему совету, был в сущности замаскированным протестом по адресу начальника бригады, соединившего нас в такой конкубинат.

«В заключение последнего приказа моего считаю своим долгом выразить чинам 312-й пешей Петроградской дружины мою сердечную благодарность офицерам, врачам и чиновникам за труды, понесенные ими по формированию дружины, за умелое и отличное воспитание нижних чинов и за командование и управление вверенными им частями; а нижним чинам — за примерное отношение к службе и за добросовестное исполнение своего долга, которое всегда ценилось мною и создало славное имя 312-й пешей Петроградской дружине.

Тверд надеждой, что влитая в 436-й пехотный полк дружина сумеет внести в эту новую часть сложившиеся традиции доброй службы и поможет создать полк, который покажет себя истинно славным в ратном деле».

В мае 1915 года при преследовании появившегося около Тапса на охраняемом моей ротой участке шпионского аэроплана я упал с лошади на сквозном железнодорожном мосту, ударился поясницей о рельс и тогда не обратил на это особенного внимания. Вскоре, однако, я заболел острым воспалением почек. Не подавая рапорта о болезни, я исполнял службу, пользуясь помощью своих младших офицеров. Вдруг приказом по полку 2 июля я был назначен начальником полковой учебной команды. Хорошо понимая смысл этого лестного назначения, я, однако, очень боялся, что почки не дадут мне возможности исполнить перед полком свой ответственный долг. Полковник очень просил не отказываться. 6 июля я переехал в Ревель и приступил к формированию команды, которое было по плечу только очень опытному офицеру действительной службы.

31 июля весь полк был стянут в Валк. Работа в команде шла очень дружно, требовала громадного напряжения сил и нервов, но давала порядочные результаты. [32]

Здесь я снова должен остановиться на нижних чинах. По опыту своему в прежней действительной офицерской службе в течение 1893–1898 гг. я знал, что из нашего солдата можно сделать что угодно, если только заручиться его полным доверием и уважением за заботливость, справедливость и любовь к людям Строгость и требовательность ему не страшны. Он хорошо переносит их, лишь бы они не мешали ласке и вниманию к его домашним и личным делам и душевным переживаниям.

На этот путь я стал сразу в дружине, не изменил линии своего поведения и в полку. Много надо было работать над собою, чтобы всегда выдерживать это теоретически просто формулируемое отношение к солдату, но если эта внутренняя работа совершена — успех обеспечен.

Солдат вовсе не ищет распущенности; он впадает в нее, если не видит сопротивления начальника. Он также не ищет случая полодырничать. Словом, несет службу вполне добросовестно, если видит целесообразность предъявляемых ему требований и главное — пример самого начальника. Редкие качества русского человека открываются в лице солдата каждому начальнику, который искренно любит народ и солдата, который честно и любовно относится к своему долгу. Трогательность поистине изумительная выявляется со стороны солдата иногда в таких формах, которые заставляют вас плакать от испытываемых высоких эмоций.

Однако состояние моего здоровья в течение двухмесячного заведования учебной командой не улучшалось; часто вечером я лежал с сильными болями. Делалось ясно, что после стольких лет упорной кабинетной деятельности строевая служба кончится для меня если не катастрофически, то все-таки плохо, и приходилось искать другой, штабной, где бы, будучи полезным по своим знаниям и способностям, я мог быть менее физически утомляем.

Генерал-квартирмейстер штаба Северо-Западного фронта генерал-майор Михаил Саввич Пустовойтенко решил перевести меня к себе для работы в журнале «Наш вестник», издававшемся для армий этого фронта. Между тем в августе 1915 г. Пустовойтенко, по приглашению генерала М В. Алексеева, принял [33] должность генерал-квартирмейстера штаба Верховного главнокомандующего. Я ждал назначения в «Наш Вестник». 18 сентября пришла телеграмма дежурного генерала VI армии о переводе меня в штаб Верховного» Я не знал, на что иду, но, не задумываясь, решил ехать, так как слишком заманчиво было попасть в центр военной жизни страны, туда, откуда шло все биение пульса нашей жизни. Почти годичная служба в армии порядочно расхолодила мое настроение в июле 1914 г. Я увидел слишком ясно, что представляла наша армия, насколько нас превосходил противник, как развращалась страна, как нищи мы были военными талантами и как справедливо несли наказание за подданство Романовым и за преступное хвастовство и бахвальство обманувшего страну Сухомлинова.

8 сентября было кануном экзаменов первого выпуска учебной команды. В этот день я дал солдатам полный отдых, а вечером устроил им развлечение, которое удобно было организовать, пользуясь нашим пребыванием в здании немецкого клуба, где была сцена и пр. С участием офицеров солдаты украсили большой зал гирляндами и флагами и вообще горячо приняли к сердцу свой собственный праздник. Вот

ПРОГРАММА

литературно-музыкального вечера по случаю выпускного праздника учебной команды 436-го пехотного Новоладожского полка

8 сентября 1915 г.

Отделение I

1. Народный гимн — исп. вся команда.

2. «За Уралом, за рекой» — исп. хор команды.

3. Собственные сочинения — исп. ряд. Григорьев.

4. «Пожарный марш» — исп. на рояле вольноопред. Данненберг.

5. Русская пляска — исп. ряд. Воробьев.

6. «Хас-Булат удалой» — исп. хор команды.

7. «Василий Шибанов» гр. А. К. Толстого — прочтет поручик Корсак. [34]

Отделение II

8. «Вечерний звон» — исп. хор команды.

9. «У приказных ворот» гр. А. К. Толстого — прочтет прапорщ. Лукьянов.

10. «Коробочка», «По дорожке зимней, скучной» и др. на гармони — исп. ряд. Васильев.

11. «Тары-бары» — исп. хор команды.

12. «Внимая ужасам войны» — прочтет ефр. Кованский.

13. «Барыня», пляска — исп. ефр. Смольников и ряд. Воробьев.

14. «С нами Рузский, с нами генерал» — исп. хор команды.

15. Народный гимн — исп. хор команды.

Подготовка «артистов» велась офицерами команды. После исполнения программы, на которое были приглашены офицеры полка, были уже беспрограммный пляс, веселье, рассказы и прочее. Если к этому прибавить пряники, сласти и пироги, розданные солдатам днем и вечером, то вы поймете, как они были одушевлены, с каким подъемом провели этот необычный день.

9-го был экзамен, прошедший очень успешно.

Когда команда вернулась с поля домой, чтобы завтра с утра разойтись по ротам, я сердечно попрощался с людьми, искренно поблагодарил офицеров за совместную работу и пошел в канцелярию. Через некоторое время фельдфебель доложил мне, что выстроенная команда просит меня к себе. Я, удивленный, пошел Один из вчерашних исполнителей, Кованский, выступил из фронта, вынул из патронной сумки бумажку и прочел мне по ней приветствие, которое привожу, как один из самых драгоценных документов личного архива.

«Ваше Высокоблагородие! По окончании нами учебной команды желаем выразить вам нашу искреннюю благодарность за ваше отеческое отношение и за ваше наставление по отношению службы солдата. И мы всем чувством приняли ваше наставление, которое будет служить нам путем для нашей солдатской жизни. Почерпнув новые силы за короткое время, придя в роты, мы в свою очередь окажем помощь своим товарищам и научим [35] их тому, что приобрели от вас в это время, и оно должно послужить для лучшего исполнения долга службы, для защиты Родины, в особенности в настоящее тяжелое время, когда вся Россия, как один человек, встала на защиту дорогого отечества И, расставаясь с вами, еще раз благодарим за ваше наставление и просим принять на память от нас неценный подарок».

Его соседи подали мне художественный серебряный портсигар с монограммой «М. Л.» и надписью: «Е. В. Б. Штабс-капитану М. К. Лемке на память от учебной команды 436 пех. Новоладожского полка. 19 9/IX 15».

Надо ли говорить, как я был растроган и взволнован... Затем солдаты повзводно благодарили своих офицеров и тоже поднесли им по серебряному портсигару.

Второе прощание наше носило особенно теплый, задушевный характер.

Разумеется, с точки зрения закона все, начиная с меня, совершили его нарушение, так как офицерам вообще запрещается принятие каких-либо подарков от нижних чинов; но уверен, что ни у кого не хватит смысла обвинять нас. Как было отказать этим людям, отдавшим, может быть, последние гроши, плакавшим при поднесении? Да разве русский человек мог бы понять это подчинение закону иначе, как горькую обиду от гордого, холодного человека?

10 сентября в приказе по полку было объявлено:

«9 сентября комиссия под моим председательством произвела поверочное испытание нижним чинам, окончившим курс полковой учебной команды. Все подвергнутые испытанию выдержали его хорошо, многие отлично и удостоены выдачи установленного законом свидетельства. Как теоретическая, так и практическая подготовки в объеме положенной программы, а равно и гимнастики, не включенной в программу, показали, что дело обучения и воспитания было поставлено в команде на должную высоту. От лица службы выражаю свою сердечную благодарность начальнику учебной команды штабс-капитану Лемке и младшим офицерам команды прапорщикам Есиповичу, Лукьянову, Бебришу и Каяку, а также и младшему врачу Станчулову; постоянному [36] же составу команды и всем окончившим ее курс — мое спасибо. Уверен, что они внесут в свои роты твердую дисциплину, порядок и сознательное отношение к службе».

Через несколько дней я стал формировать второй курс учебной команды, в которую не было отбоя от скучавших в ротах развитых солдат. За этой работой меня застала телеграмма из штаба VI армии.

Вечером 20 сентября офицеры полка, в числе 42 человек, давали мне прощальный ужин. До того я был на трех таких ужинах в том же Валке и потому немного тяготился обстановкой предстоявших наполовину неискренних проводов, когда часть присутствующих думает больше о долге приличия, чем сожалеет об уходящем. Но я был сердечно обрадован тем, что наблюдал и слушал.

Командир полка полковник Сергей Михайлович Леонтьев искренно был опечален моим переводом; за последнее время он привык обращаться ко мне за советами по массе дел и находил во мне отклик по долгу службы, далекий от каких-либо личных видов. Таков смысл его речи. Вслед за ним говорили другие. Ценно было, что говорили многие из тех, с кем я вовсе не был близок. Все они отметили самое для меня дорогое: я был хорошим товарищем и хотя часто негодовал, сердился, нервничал и желчничал, но всегда не за себя, всегда из-за службы и ее долга Это общее содержание речей, произнесенных со слезами. Но что меня тронуло еще больше — это горячий панегирик со стороны молодежи, приветствовавшей во мне своего воспитателя и учителя тому, как надо любить солдата и народ, из которого он вышел. Моя служебная строгость была оценена младшими так, как я и сам понимал ее. Двое прапорщиков, С. и А., рыдали в истерике, клялись мне, что первый бросит пить, а второй — распутничать и оба покажут, что они действительно помнят мои немногие отрывочные с ними беседы. Характерно, что А. я почти не знал, но извлек его из рук дурной компании и, жалея его молодость (18 лет), взял к себе во вторую команду, в которой провел всего три дня. Был период за ужином, когда многие плакали и рыдали; то же было, конечно, и со мной. Старший врач Ш., остряк, плохо говоривший по-русски, отметил, что мои [37] проводы открыли ему глаза на русского офицера; он понял, что можно не пьянствовать с офицерами, не играть с ними в карты и не развратничать, а все-таки пользоваться их общим и притом глубоким уважением и любовью.

Вот что на другой день было отдано в полковом приказе, которого я уже не застал:

«С грустью расстаюсь со штабс-капитаном Лемке. Выдающийся педагог, прекрасный строевой офицер, глубокий знаток солдата, его жизни и интересов, он вкладывал в дело обучения нижних чинов все свои физические и нравственные силы. Недавно законченный под руководством штабс-капитана Лемке курс полковой учебной команды показал и плоды его деятельности. Прекрасные знания учеников, привитая им способность быстро ориентироваться в вопросах и задачах, бодрый и ясный взгляд на службу и долг ее были живым аттестатом штабс-капитану Лемке. Считаю своим приятным долгом принести от лица службы столь выдающемуся офицеру мою искреннюю благодарность и пожелания сил и бодрости на новом месте служения».

21 сентября я уехал из Валка, сердечно провожаемый многими офицерами.

Сохраняю краткое содержание всех этих личных записей исключительно для лучшей обрисовки ополченского офицерства и доказательства, как оно ценило серьезную работу на благо страны, хотя бы и в очень маленьком масштабе.

Прибыв в Петроград, я отправился, конечно, в Главный штаб узнать, где же, собственно, находится место моей новой службы — Ставка Верховного. Писарь при дежурном по приемной комнате офицере авторитетно и громогласно доложил мне, что Ставка в Смоленске, а на мое замечание, что мне надо более авторитетное указание, рекомендовал отправиться в военно-топографический отдел, где и спросить полковника генерального штаба Жукова Последний сказал, что мне надо ехать в Могилев-губернский. Это же подтвердила жена М. С. Пустовойтенко. Замечу, что хотя Ставка никогда не была в Смоленске, но тогда почти весь Петроград называл именно его, и мало кто знал о Могилеве. [38]

24 сентября я выехал, по Московско-Виндаво-Рыбинской железной дороге. В вагоне были все офицеры. Выяснившееся в разговоре место моей службы вызывало у них некоторую зависть, и мне оказывалось какое-то незаслуженное почтение.