1914 год
Август
Сегодня опубликовано первое воззвание Верховного главнокомандующего.
«Поляки!Пробил час, когда заветная мечта ваших отцов и дедов может осуществиться.
Полтора века тому назад живое тело Польши было растерзано на куски, но не умерла душа ее. Она жила надеждой, [23] что наступит час воскресения польского народа, братского примирения его с Великой Россией.
Русские войска несут вам благую весть этого примирения.
Пусть сотрутся границы, разрезавшие на части польский народ. Да воссоединится он воедино под скипетром русского царя.
Под скипетром этим возродится Польша, свободная в своей вере, в языке, в самоуправлении.
Одного ждет от вас Россия — такого же уважения к правам тех народностей, с которыми связала вас история.
С открытым сердцем, с братски протянутой рукой идет к вам навстречу Великая Россия. Она верит, что не заржавел меч, разивший врагов при Грюнвальде.
От берегов Тихого океана до северных морей движутся русские рати.
Заря новой жизни занимается для вас.
Да воссияет в этой заре знамение креста — символ страдания и воскресения народов.
Верховный главнокомандующий, генер.-адъютант Николай.
1 (14) августа 1914 г.».
Вексель выдан большой; правда, бланк на нем не поставлен, однако платить в свое время надо... Искренность векселедателя и сочувствие царя-бланконадписателя и правящих сфер вызывает общее сомнение.
Недоверие к первому векселю, очевидно, побудило в. кн. Николая Николаевича выдать второй и этим показать, что первый принят правительством как обязательство.
Воззвание Верховного главнокомандующего к русскому народу.
«Братья!Творится суд Божий.
Терпеливо, с христианским смирением в течение веков томился русский народ под чужеземным игом, но ни лестью, ни гонением нельзя было сломить в нем чаяний свободы. [24]
Как бурный поток рвет камни, чтобы слиться с морем, так нет силы, которая остановила бы русский народ в его порыве к объединению.
Да не будет больше подъяремной Руси. Достояние Владимира Святого, земля Ярослава Осмомысла, князей Даниила и Романа, сбросив иго, да водрузит стяг единой, великой, нераздельной России.
Да свершится промысел Божий, благословивший дело великих собирателей земли русской.
Да поможет Господь царственному своему помазаннику императору Николаю Александровичу всея России завершить дело великого князя Ивана Калиты.
А ты, многострадальная братская Русь, встань на сретение русской рати.
Освобождаемые русские братья!
Всем вам найдется место на лоне матери России. Не обижая мирных людей, какой бы они ни были народности, не полагая своего счастья в притеснении иноземцев, как это делали швабы, обратите меч свой на врага, а сердца свои — к Богу с молитвой за Россию, за русского царя.
Верховный главнокомандующий, генер.-адъютант Николай».
5 августа 1914 г.
Отношение общества к этому документу недоверчивое, не все убеждены в искреннем нежелании захватить чужую территорию... Что-то не по-романовски. Чувствуется подлая игра и притом за спиной главнокомандующего.
Война идет своим ужасным полным ходом. Настроение всюду одно: партии затихли, но и шовинизма нет; все как один. Если первые дни крайние левые держались в стороне, осуждали многое, происходившее на периферии народной жизни, то скоро они поняли глубину народного движения и присоединились к нему с горячностью чувства и честностью мысли. Да, мы переживаем громадный исторический момент своего [25] бытия, и его трудно будет понять тому, кто о нем будет только читать, не пережив лично. Благо и счастье России — девиз, который сейчас объединяет всех. Каждый почувствовал себя прежде всего русским. Все решили отложить внутреннюю борьбу, поняв, что в такой момент — место усилиям только одной общей борьбы. Если бы правительство было сколько-нибудь умно, оно поняло бы свой сегодняшний долг. Сейчас все, содеянное десятилетиями, охотно и навсегда, со слезами было бы прощено и забыто; все отошло бы в прошлое, за которое не хотелось бы мстить. Дав народу твердые элементарные гражданско-политические гарантии, из России можно было бы выковать такого гиганта, который заставил бы преклониться весь мир! Но разве в правительстве есть для этого люди? Разве кто-нибудь из них понимает, какую исповедь все они должны были бы принести на той же Дворцовой площади... Они не в состоянии понять ни своей роли, ни переживаемого великого момента Верхи правительственных кругов просто поражены преображением общества и готовы допустить, что... пожалуй, левые партии — не враги родины... Это все, на что их хватает, да и то далеко не всех. Вот когда всякому слепому стало ясно, что вся эта гнусная камарилья ни при каких обстоятельствах не в состоянии повести страну к лучшему, что самодержавие — проклятие, которое Россия будет нести, пока верит в сердце «отца». Когда она увидит, что это изверг, проклятие будет сброшено, и тогда... тогда Россия станет единственной в мире страной, которая никогда не помирится на меньшем, чем полное забвение о всяком едином лице, будь он президент демократической республики.
Вечером получил призывной лист. Исполню свой долг до конца, честно и без компромиссов, как исполняет его народ.
Верный своему решению, отправился в управление воинского начальника. Там чиновник Николаев предложил мне в очереди на выбор несколько воинских частей в разных городах Петербургского округа. Я просил его самого назначить мне одну из них. «Как желаете. Тогда вот город Новая Ладога, [26] 312-я пешая дружина». — «Хорошо»... Итак, я — штабс-капитан 312-й пешей Петроградской дружины. Больше ничего не известно, ничего не ясно.
Вечером, после сборов и окончательного устройства дел, выехал по Николаевской дороге на станцию Званка, чтобы оттуда отправиться на лошадях в неведомый городишко. Прощание с женой и детьми было тяжело: их материальное положение очень меня беспокоит. Морально вся семья солидарна со мной, мы все как один.
Прибыл в Новую Ладогу. Маленький захудалый провинциальный городок, где куры на счету у местного городового. Явился в уже начинавшую формироваться дружину; в канцелярии застал двух офицеров за раздачею ротам, которыми они командовали по две, шинелей и прочего. Вскоре пришел командир дружины Константин Иванович Педашенко, бывший правитель дел Геологического комитета. Я назначен командиром 3-й роты; сразу принялся за дело. Познакомился с дружинным адъютантом, прапорщиком А. В. Винбергом, небезызвестным петербургским присяжным поверенным, в недавнем прошлом не утвержденным градоначальником в должности члена городской управы.
Выступили в направлении на Петербург; куда — неизвестно; можно думать, что в Тапс по Балтийской железной дороге.
Прибыли в Ревель и расположились в казармах Беломорского полка, где пока и обосновываемся. Ничего не устроено, все надо создавать самим.
Подробности службы в дружине не могут быть интересны для широкого общества, значительная часть которого сама прошла всю подобную будничную жизнь, а потому я и не буду [27] останавливаться на них, точно так же как на характеристике товарищей-офицеров. Заурядное служебное положение не делает их ответственными за службу в ополчении, о котором в военных верхах ровно никто не подумал еще в мирное время. По-видимому, и органы военного министерства склонны были разделять общее убеждение всех числившихся в ополчении, что они пойдут в дело одновременно с бабами, вооруженными вилами и косами. Ровно ничего не было подготовлено, ровно ни о чем никто не позаботился, и экстренный, небывалый призыв ополчения был еще одним экзаменом для наших военных бюрократов и их канцелярий. Каждый из нас, призванных отставных офицеров, был творцом своей роты, своей дружины, учился сам у себя, редко — у товарища, делал что и как мог, и, повторяю, не ответствен ни за один промах и дефект — все это дело рук мирных кабинетов военного министра и начальника генерального штаба.
О наших нижних чинах надо сказать прежде всего со стороны их общего взгляда на свою внезапную военную службу. Убеждение, что перечисление из запаса в ополчение есть уже в сущности чистая отставка, царило в народе всегда, и никто никогда не позаботился разрушить эту прочную, перешедшую десятками лет в нечто реальное иллюзию. Прежде всего народ был удивлен призывом ополчения и удивлен глубоко. Так с вопросом на лице он и явился не только к воинскому начальнику, но и в воинские части. Если спрашиваешь «крестоносца»: «Ты рядовой?», он неизменно отвечает: «Никак нет, ратник». — «Ну да, рядовой или унтер-офицер?» — «Никак нет, ратник»...
И это ратничество глубоко запало в его сознание. Офицеры тоже разделяли его, но значительно слабее и поэтому скорее отделались от прежнего предрассудка.
Самые исполнительные и надежные люди, которые являлись действительными помощниками офицеров по организации рот в дружинах ополчения, были всегда убеждены в том, что так фигурально выражал мой приятель фельдфебель Иван Александров: «Какие мы солдаты, ваше высокоблагородие! Разве только для тылу — бревна носить да хлеб печь». [28]
Борьба с этим сознанием стоила нам немало нервов, энергии и упорства А она и морально была совершенно обязательна, потому что каждый из нас знал, что некоторые ополченские части пошли в бой сейчас же после своего сформирования, больше того — иногда в период формирования. Надо было готовить людей к возможному близкому боевому будущему, ободрить их, вселить в них совершенно другое убеждение.
Молодой элемент ополчения, т. е. зачисленные в него по льготам и семейному положению, в понимании своей роли не отставали от «стариков». Они считали себя освобожденными от всякой военной службы навсегда. И «старики», и молодые сначала думали, что их призвали только на несколько месяцев... Месяцы проходили, их не распускали по домам. Работа в дружинах шла, известия о больших потерях давали основание предполагать, что роспуска вовсе не будет. Но никто из них не был еще способен на боевое дело.
Наш народ, как известно, своеобразно толкует бороду и семью. Кто оброс бородой или обзавелся детьми, тот уже «старик», человек, которому дай Бог справиться со своим личным хозяйством, что, разумеется, и фактически верно. Солдаты — молодежь лет 21–27, не старше. Страх за жизнь жены, детей покрывает в «старике» сознание долга перед родиной в пролитии последней капли крови.
И жизнь во многом оправдывает это убеждение — каждый из них знает, что такое нужда, что такое оставленная семья.
В этом отношении по прошествии нескольких месяцев войны большую услугу оказал «паек». Получение его на местах успокоило ополченцев, они с большей верой относились к будущему своих семей.
Положение отставных офицеров было крайне трудно. Каждый из нас понимал, к чему нас обязывал долг, но никто ни от кого не мог получить указаний о современных приемах обучения и тактике боя, хотя бы чисто пехотного. Все, что теоретически проходилось нами 10–20 лет назад, было так же годно к переносу в дружины, как обучение во времена Крымской кампании. Военное дело 1905–1914 гг. круто [29] свернуло с прежнего пути, далеко ушло вперед, и мы все остались с растерянным видом. Работали дома ночами, днем непременно учились. Но все это была теория, все это было непрочно, наносно, неглубоко. И ни от кого никакой помощи, руководства, совета.
Наша дружина стояла в Ревеле до 5 марта 1915 года, и за полгода никто не дал нам не только никаких указаний по плану занятий и по размерам необходимой для этого программы, но никто даже не выяснил, хотя бы кратко, к чему именно надо было готовиться.
Начальник нашей 58-й бригады государственного ополчения генерал-майор Осипов был совершенно не на месте, ровно ничего не знал, кроме ряда хозяйственных вопросов в пределах крючкотворства с интендантством. Грубое существо, преисполненное петушиной важности своего звания, ушедший в мелочи старых уставов, совершенно не знакомый с уставами последнего времени, крайне мало развитой, надменный — таков был наш гроза-начальник, от которого мы должны были ждать направления.
Комендант ревельский морской крепости императора Петра Великого вице-адмирал Александр Михайлович Герасимов, занятый постройкой крепости и гражданским управлением района, не обращал на нас никакого внимания и тоже не знал, что и когда мы должны будем делать в будущем. Командиры дружин ревельского гарнизона буквально терялись от его странных вопросов, видели, что он ровно ничего не понимал, старались уяснить себе хотя бы ближайшее будущее Ревеля, но возвращались от него ни с чем... [30]