Книга третья
Никого не было на маленьком вокзале. Даже единственный носильщик и тот ушел в бар пропустить стаканчик. Курьерский поезд стоит здесь одну минуту и большей частью зря. Фрау Марта взялась нести чемодан. И даже Фейхтвангер протянул к нему руку. Это было уже слишком.
— Умоляю вас, оставьте! Я понесу сам.
— Пустяки, он у вас совсем легкий. Очень милый чемодан. Беленький.
— Он очень недорогой. Имитация свиной кожи. Такой же из свиной кожи стоит в четыре раза дороже, но по существу разницы никакой. Все-таки дайте я понесу сам.
— Нет, не отдам. Он легкий как перышко. Ведь я спортсменка. Мы плохо вас принимали, признайтесь. Как глупо, что мы отпустили кухарку именно перед вашим приездом! Воображаю, что вы думаете о моей стряпне!
Она была очень красива, высокая, бронзовая, в белом полукостюме, в купальных туфлях.
— Вы лучшая в мире кухарка и лучший шофер. Эти два дня были для меня раем. Это я должен извиниться, что помешал. Во сколько страниц «Иосифа» обошелся вам мой визит?
— В семнадцать. Не обижайтесь. Я так же честно скажу вам, что очень рад этим двум дням. Они меня встряхнули. Веселее писать о развалинах иерусалимской крепости, зная, что в наши дни люди штурмуют стены фашистского Алькасара.
— Они еще не заработали себе «стенного венца».
— Он будет у вас у всех. Мне иногда становится завидно и невтерпеж сидеть в этом тихом литературном гнезде...
— Наивная зависть артиллериста к пехоте. Из своей укрытой батареи он стреляет дальше и сильнее, чем десять стрелков со своими винтовками. [97]
— Успех боя решает все-таки пехота и не... и не библиотечная пушка. Вот идет поезд. Он опоздал на две минуты тридцать секунд. И еще двадцать секунд, пока он остановится. Счастливого пути! Очень вам благодарен!
— Это вам спасибо!
Фейхтвангеры были видны еще один миг. Я остался с проводником в пустом вагоне.
— У вас билет до Эндейи. Вы едете в Бургос?
— О нет! В Бильбао.
— Это у кого — у правительственных или у националистов?
— У правительственных.
— Тут все больше едут в Бургос. Этот поезд идет из Италии. Но конечно, можно ехать и в другое место. Каждый едет куда ему нужно. На то, собственно, и существуют железные дороги.
Кондукторская философия... Ладно, послезавтра я буду в Бильбао.
Перпиньян застыл и онемел в знойной истоме. Старожилы дремлют с открытыми глазами на террасах провинциальных баров. Ослы и мулы медленно тянут тяжелые повозки. Рынок благоухает горами овощей, фруктов, мяса, рыбы. Верно ли вообще, что тут, рядом где-то, есть война, голод, смерть?
Но на днях эскадрилья итальянских самолетов прилетела сюда. Она бомбардировала Сербер, сорок пять километров отсюда. Были разрушены дома, убиты и ранены люди, граждане Французской республики, убиты и ранены иноземными, итальянскими, военными летчиками.
Из Перпиньяна в Сербер приехали районный прокурор с помощником. Они обошли все разрушения, присутствовали на похоронах погибших от взрывов, беседовали с ранеными и с очевидцами. После этого перпиньянский прокурор начал следствие против неизвестного, бомбардировавшего Сербер.
«Неизвестные» очень чувствуются на крайнем юге Франции. Еще недавно эти места считались глубоким тылом Франции в случае войны. Теперь здесь реют крыльями «неизвестные». [98]
Франко-испанская граница растянулась примерно на пятьсот километров. Она начинается здесь, вблизи Перпиньяна, у морского берега, взбирается к крохотной республике Андорра, переходит в снеговые вершины Восточных Пиренеев и Верхних Пиренеев, сбегает зелеными откосами Атлантических Пиренеев.
Граница мира и войны, мягкой тишины и орудийного грохота. Посредине она разделяется. Восточная половина принадлежит испанскому правительству, западная — в руках у мятежников.
Вот здесь, на середине, дремлет уютный городок Тарб. Среди ярких цветов и знаменитых местных вин, в старом, но отлично сохранившемся замке расположился датский полковник Лунн, начальник международного контрольного кордона.
Настоящий большой штаб, по крайней мере с виду: военные карты, схемы, машинистки, ординарцы, телефонный коммутатор, срочные разговоры с Лондоном, Парижем, Женевой, с пограничными пунктами и полевыми жандармериями. Сам полковник Лунн приветлив, но строг, любезен с журналистами, но преисполнен важности и ответственности своей задачи. В его распоряжении сто пятьдесят офицеров из пятнадцати европейских армий, — когда и кому с наполеоновских времен доводилось руководить таким военным созвездием!
Полковник разъясняет, он разделил всю франко-испанскую границу на пять участков: Перпиньян, Фуа, Сен-Годен, Тарб и По. Начальниками участков назначил шведского, норвежского, финского, латвийского и голландского офицеров. Им подчинены остальные военные контролеры, которые в свою очередь наблюдают за пограничной стражей. Работа очень трудная и, конечно, не целиком удается. Без сомнения, считает полковник, отдельные лица, добровольцы, могут ночью перебраться — и с оружием — в Испанию. Но переход больших групп, переправа транспортов оружия — нет, полковник считает это сейчас невозможным.
Верны ли заявления многих южнофранцузских газет, что в западной части, против мятежного лагеря, граница охраняется и контролируется менее строго, а в восточной, правительственной, части более зорко?
Полковник отрицает такую возможность. Конечно, трудно уравнять и даже уточнить квалификацию и работоспособность господ офицеров разных стран, находящихся на разных пунктах контроля. Но в основном — [99] нет, полковник ручается, что контроль проводится точно в соответствии с позицией Лондонского комитета... Видимо, соблюдая лондонский же стиль, господин Лунн именует фашистских мятежников «испанскими националистами».
С вокзала в Байонне, оставив чемодан на хранение, я пешком пошел через мост в центральную часть города. Нужно было отыскать представительство басков. Расспрашивал прохожих — они не знали. Наконец один, равнодушно любезный, сказал: «Идите на авеню Маршала Фоша, там у большого дома стоит большая очередь. Это оно и есть». На авеню Фоша у магазинного помещения выстроились в очередь женщины в черном. Они казались беднее и простонароднее француженок-прохожих. Они подходили к двум окошкам: к одному — за беженским пособием, к другому — за справками о мужьях и сыновьях. Представитель басков в Байонне, господин Оруэсабала, оказался симпатичным и беспомощным молодым человеком. Он никак не мог помочь мне перебраться в Бильбао, от него ничего не зависело. В самолет попасть совсем нетрудно, сказал он, здесь есть общество «Пиренейский воздух», курсируют регулярно самолеты между Байонной и Бильбао. Больше мне, собственно, ничего и не нужно было. Оруэсабала вызвался показать мне дорогу к конторе «Пиренейского воздуха». Я стал протестовать против такой несоразмерной любезности баскского представителя, но он настоял на своем. По всему видно было, что он просто рад был поводу уйти и отдышаться от беженских слез, от напряжения, от тяжелой, на столетия рассчитанной мраморной вывески с золотыми буквами: «Делегация автономного правительства Страны Басков».
Больше ста лет, со времени наполеоновских войн, городок спал, забытый миром. Недавно его всколыхнуло, вытолкнуло в центр мировых дрязг: сначала дело Стависского — ведь именно здесь, при байоннском ломбарде, разыгралась последняя и самая грандиозная афера знаменитого жулика — и сейчас гражданская война в Испании со всеми ее зарубежными отражениями.
Байонна — основной перекресток, международный наблюдательный пункт. Здесь сидят журналисты, англичане и американцы, которые вот уже десять месяцев шлют отсюда ежедневные телеграммы о ходе военных [100] действий. Корреспонденты ни разу не переезжали границу — подлинные герои своей безопасности!
Кроме представителя басков есть еще испанский правительственный консул. Но эти два бюро — только крохотные островки. Байонна захлестнута испанскими фашистами. Они прямо-таки определяют стиль города — заполняют все столики кафе, галдят на бульварах, чванливые, вырожденческие морды, спесивые бачки, толстые перстни на пальцах. Они толпятся у киосков, расхватывают свежую сан-себастьянскую газету и тут же, громко, не стесняясь, ее декламируют. Газета передает сногсшибательные новости, рубит, колет, режет республиканцев... Свежий обзор германской и итальянской печати, берлинская и лиссабонская спортивная хроника. Очередная пьяная болтовня генерала Кейпо де Льяно, но она уже надоела, ее помещают на последней странице. На первой же странице, на почетном месте газеты, заявление Троцкого о том, что дни Коминтерна и Советского Союза сочтены. В фашистском газетном оркестре визгливый фагот Троцкого исполняет все более ответственные, сольные арии.
Не случайно чувствуют себя испанские мятежники в Байонне как дома. Город во власти французских фашистских лиг. Формально они распущены, фактически всесильны здесь. Весь юго-запад, район курортов, туризма, иностранцев и паразитов вокруг них, густо оплетен фашистской сетью. В руках фашистов здесь руководящие, административные посты. В небольшом городке целых три фашистских газеты. Впрочем, четвертая газета, левая, по тиражу превышает первые три. Ее охотно читают байоннские рабочие, рыбаки, служащие. Тон газеты оппозиционный, атакующий, осуждающий местные порядки, гневный. И в самом деле, здесь, в Байонне, в Биаррице, никак нельзя поверить, что во Франции правительство, опирающееся на партии Народного фронта. Сюда его влияние не доходит.
...»Пиренейский воздух» оказался крохотным магазинчиком, зажатым между ателье дамских шляп и табачной лавочкой. За прилавком виднелись весы, сидела не очень молодая красивая дама. Она выразила сожаление: очередной самолет только час назад отошел на Бильбао, следующий будет только завтра утром. Это в самом деле было очень огорчительно. Но делать нечего, я купил себе место на завтрашний самолет. Билет был большой, красивый, целая художественно отпечатанная грамота с [101] фирмой общества «Пиренейский воздух». Мадам увела меня за прилавок и взвесила на весах. Количество килограммов отметила в билете и у себя. Кроме того, я обещал завтра утром дать взвесить свой чемодан. Все, что будет свыше десяти, надо оплатить багажным сбором. «Бомбы весят немного, мадам», — пошутил я. Она вежливо улыбнулась. «Это меня не касается. За этим смотрит Комитет по невмешательству. Его представитель проверит ваш багаж». Я подписал также, на отдельной бумаге, гарантию, что в случае чего-нибудь ни моя вдова, ни другие родственники или душеприказчики не будут предъявлять к обществу «Пиренейский воздух» никаких материальных претензий.
Очень обидно потерять сутки, но в конце концов этот вечер, прохладный, тихий, в одиночестве, успокоил меня. На террасе пустого кафе маленькая компания ремесленников долго играла в домино, потом они разошлись. Стало совсем тихо и безлюдно. Я пошел в гостиницу спать. Завтра я буду далеко от этой тишины, внутри пламенеющего, овеянного дымом и грохотом оборонного пояса Бильбао.
В девять утра, как условлено, я стоял у двери «Пиренейского воздуха». Магазинчик был закрыт, полутонный «пикап» оставлен без шофера. Тревожась и сердясь, я прождал до одиннадцати. Наконец, пришла мадам и еще два человека с ней, чем-то озабоченные. Они стали шептаться в углу помещения. Мадам сказала мне, что самолет из Бильбао еще не вернулся, придется еще подождать.
— А разве этот самолет у вас единственный?
— Нет, не единственный, но остальные все в ремонте.
— Все в ремонте?
— Да, все в ремонте.
Появился еще один господин, весь в черном, с черной шляпой, с перчатками и тростью в руках, в штиблетах на пуговицах и с белыми гетрами, с седыми закрученными усами и розеткой Почетного легиона. Он тоже о чем-то пошептался с мадам и величественно удалился, посмотрев на меня как на неодушевленный предмет. Точно такого я видел в Астрахани, в городском театре, в мелодраме из французской жизни.
— Когда же я полечу, мадам?
— Трудно сказать. Наведайтесь под вечер или завтра утром. [102]
— Почему так поздно? Ведь самолет может вернуться каждую минуту, не так ли?
Она замялась:
— Вряд ли он вернется так скоро. Погода испортилась...
Делать нечего. Я пошел завтракать. На пороге ресторанчика «Попугай» купил свежую, с поезда, парижскую газету, и тут все разъяснилось. Телеграммы сообщали, что вчера, во столько-то часов, гражданский самолет линии «Пиренейский воздух» был в полете между Бильбао и Францией атакован фашистскими истребителями и сбит, причем пилот Гали и пассажиры тяжело ранены.
Позавтракав, я тотчас вернулся в контору линии. Она была заперта. Я ждал, пока не вернулась мадам. Спросил ее, каковы перспективы.
— Я, право, не знаю, мсье... Погода сегодня вряд ли улучшится. Имейте в виду: наша компания возвращает пассажиру стоимость билета, если полет не мог состояться в течение двадцати четырех часов.
— Мадам, я не беспокоюсь о деньгах. Вы видели — я подписал бумагу и за себя и за свою вдову. «Пиренейский воздух» еще никогда не имел более скромного пассажира. Мадам, будемте говорить как мужчина с мужчиной. Бедняга Гали, надеюсь, выживет, но полетит не так скоро. Какие у вас виды на другого пилота и на другой самолет?
Она сразу потерялась и даже всплакнула. Она, право, была очень мила в эту минуту. Я хотел уже погладить ее по плечу или по голове, — когда женщина в слезах, кто бы она ни была, она воспринимает это как должное.
— Ах, мсье, мне так трудно! Мой муж в Париже, никак не может разделаться с формальностями, а тут сейчас все так ужасно! Сыщики, шпионы, репортеры, провокаторы, «Боевые кресты» — все вьется кругом. Я теряю голову!
Она объяснила, что воздушный флот, которым располагает компания «Пиренейский воздух», никак нельзя назвать могучим. Кроме хорошей, мощной машины, которую вчера подбили фашисты, есть еще только старый «Локхид», одномоторный, небольшой. Он нес вспомогательную службу — от Парижа до Байонны. На нем летает пилот Лапорт. И это все. Дирекция, то есть муж, закупает новый английский «эйр-спид», не [103] подожду ли я, пока его перегонят сюда. Это чудесный самолет.
— Да, мадам, я знаю, «эйр-спид» отличный самолет. — Я вздохнул.
— Вы хотите сказать, что слишком долго дожидаться?
— Вы читаете мои мысли, мадам!
— Что же делать?
— А «локхид» с пилотом Лапортом?
— Это очень рискованно. Ведь лететь надо морем, берег почти до самого Бильбао занят мятежниками. Это старая машина, да и Лапорт, не знаю, согласится ли. Бедный Гали, он так храбро летал по этой линии! Фашисты несколько раз предупреждали, что подстрелят его. Негодяи, они добились своего!
— Не переговорить ли мне с вашим Лапортом?
— О нет! Он вас не знает, он вам не доверится. Я поговорю сама. Может быть, он сделает хотя бы один рейс, пока не прибудет «эйр-спид». Конечно, я ему предложу другие условия — те же, на которых летал Гали. Он должен согласиться. Компания в трудном положении, он обязан выручить, заменить раненого товарища. Сверх условий Гали его можно еще премировать. Лишь бы он полетел. Конечно, это зависит от храбрости. Подстрелив Гали, они предупреждают всех прочих. Но мы еще посмотрим! В отсутствие мужа я здесь директор, Лапорт обязан меня слушать!
Сейчас она была особенно мила. Не больше двадцати пяти лет на вид. Ей и не к лицу быть моложе.
— Бедные баски, у меня накопилось столько почты! Медикаменты, марля для госпиталей — все лежит, дожидается отправки, очереди. Раненые в Бильбао ждут. Я заставлю Лапорта лететь!
— Мадам, это прекрасно, все то, что вы говорите.
— Приходите вечером, к семи часам. Если будут новости до этого, я пошлю шофера за вами в отель.
— Мадам, вы настоящая француженка!
— О...
Я хотел добавить еще многое, но в дверях показался благородный отец из астраханского городского театра. Теперь все. его внимание было обращено именно в мою сторону. Он простер обе руки, одну — с тростью и перчатками, другую — с черной шляпой.
— Мсье, я уже искал вас в отеле! Инстинкт и профессиональный опыт направили меня сюда. Поздравляю вас со счастливым спасением! [104]
Он был безупречен, минус перхоть на воротнике черного жакета.
— Мсье имеет в виду меня?
— Да, да, мсье, конечно, вас, именно вас! И кого же другого? Как представитель агентства Гавас, я рад случаю поздравить уважаемого коллегу с избавлением от огромной опасности и, быть может, смерти. Поистине рука судьбы заставила вас опоздать вчера на один час к отлету аэроплана, ныне сбитого при столь трагических обстоятельствах. Я думаю, что небольшое интервью о впечатлениях, пережитых вами...
— Я ничего не переживал. Я никуда не улетал. Вы ошиблись, мсье. У меня нет никаких впечатлений.
— Мсье, вы слишком скромны. Это делает вам честь, но не избавляет меня, старого байоннского журналиста, от приятной необходимости запечатлеть на бумаге мысли и чувства, возникшие у иноземного коллеги в драматический момент, когда он...
— Простите, мсье, но я очень спешу. До свидания, мадам, мсье!
Бегство вышло, может быть, даже слишком поспешным. Но оно пошло на пользу всем. И «Пиренейскому воздуху», и мне, и самому благородному отцу. Воображаю, какой нагоняй получил бы старик от своего начальства, если передал бы по телеграфу мои мысли и чувства по поводу нападения фашистов на французский гражданский самолет!
Мадам оказалась настоящим молодцом. Она нашла механиков и рабочих, которые просмотрели «локхид» и подвинтили в нем гайки, она разыскала Лапорта и убедила его сделать один рейс — в Бильбао и обратно. Не знаю, чем она его околдовала, может быть, пятью тысячами франков премии. Впрочем, Лапорт сказал, что он летит не ради денег — никакими деньгами не оплатишь опасность, которой он подвергается. Он полетит потому, что он француз и ему ничего не страшно. Поскольку фашисты подбили его товарища по работе, он принципиально и в интересах фирмы «Пиренейский воздух» заменит его на посту. В самолете полечу я и марля. Двадцать кип марли по восемь кило, да я — шестьдесять пять кило, да ящик с медикаментами — двадцать кило, да мой чемодан [105] — двенадцать кило — итого двести пятьдесят семь кило.
Мадам сказала, заедет за мной лично, без шофера, в три часа утра в отель. Оттуда мы заедем за финляндским офицером, представителем Комитета по невмешательству, оттуда на аэродром. Вылетать надо не позже пяти часов утра, пока спит начальник аэродрома. Не дай бог, если он узнает об отлете хотя бы за полчаса!
— Разве мы делаем что-нибудь противозаконное? Разве «Пиренейский воздух» нелегальная организация?
— О мсье! Не в этом дело! Начальник аэродрома — фашист, член лиги «Боевых крестов». Формально он не может нам препятствовать, потому что наша компания всюду зарегистрирована и имеет патент. Но он вредит и портит как может. Все рабочие, аэродрома на нашей стороне, они сочувствуют республиканской Испании и помогают нам. Они точно установили, что Гали погубил начальник аэродрома. Он живет при аэродроме, и каждый раз, когда самолет нашей линии стартовал с курсом на Бильбао, служанка начальника бегала в аэродромный буфет, оттуда из кабинки звонила в Биарриц, на виллу «Фрегат» — местожительство испанского графа де Лос Андес. Там есть радиопередатчик, фашисты вызывали истребителей навстречу нашей машине. Несколько раз удавалось с ними разминуться, а вот третьего дня сигнализация удалась. Мерзавец, предатель, убийца французских летчиков — и это называется француз!.. На аэродроме находится так называемый «Баскский аэроклуб», по сути дела, военная летная школа испанских фашистов. Но я думаю, на этот раз вы проскочите. Этот прохвост думает, что мы напуганы и не станем пока летать на Бильбао. Ремонт «Локхида» мы объяснили его отлетом в Париж. При старте будут присутствовать только двое рабочих. Вы полетите без бортмеханика. Конечно, он может проснуться от шума мотора, но тогда уже будет поздно. Он не рискнет посылать служанку среди ночи звонить по телефону, да и буфет закрыт.
— Наивный вопрос: разве он не может позвонить просто из своей квартиры?
— У него только добавочный телефон. Телефонистка за Народный фронт, а ночью по коммутатору соединяет дежурный механик. Мы ведь все-таки в провинции, мсье. [106]
— Хитро. Ну, еще один, последний вопрос. Представитель Комитета по невмешательству — он будет знать?
— Он уже знает. Я предупредила, что мы ночью заедем за ним. Нельзя же к нему ломиться без предупреждения. Но... нет... я не думаю! Он ведь нейтрален. Он ведь офицер финляндской армии.
— Финляндской?
— Да, финляндской.
Я вздохнул еле слышно.
— Вам все-таки кажется, что...
— Вы читаете мои мысли, мадам!
Остаток дня провел как праздный турист. Осмотрел музей французских басков и музей художника Бонна, местного уроженца. Молодец художник! Богатый человек, он построил прекрасное здание, накупил картин лучших мастеров, подарил все это своим землякам. Среди картин лучших мастеров он повесил и свои собственные, очень неважные. Но кто станет обижаться на такую мелочь! Посетители подолгу стоят у полотен лучших мастеров, но поглядывают благосклонно и на полотна Бонна.
На лугу, на окраине, целым городком палаток и фургонов расположился знаменитый цирк Медрано. Прекрасный укротитель зверей, чех, по фамилии Трубка, всемирно известные, очаровательные клоуны Фрателлини, чемпион мира бегун Ладумег. Оглушительная реклама, плакаты по всей Байонне и всему Биаррицу. Цирк дает на оба города только два спектакля, в субботу и в воскресенье. И все-таки зал наполовину пуст. Молодой человек во фраке вывел застенчивого Ладумега и разъяснил его заслуги. Публика ответила жидкими хлопками. Бегун сбросил костюм, остался в трусиках и полотняных туфлях, он показал свою утреннюю физическую зарядку. Зрители наблюдали упражнения равнодушно; у нас это вызвало бы огромный интерес, споры, критику, энтузиазм... Затем Ладумег взобрался на сложное сооружение внутрь вертящегося барабана-колеса. Конферансье объяснил, с какой скоростью движется барабан. Эта скорость равна рекордной скорости, которая дала Ладумегу звание чемпиона мира, — таким образом, уважаемая публика будет, не выходя из цирка, присутствовать на стадионе при выигрыше мирового первенства по бегу. Колесо завертелось, человек внутри быстро и мерно задвигался. Полминуты прошло, проступил [107] пот и сразу, в лучах прожекторов, отлакировал каждое закругление, каждую мышцу прекрасного, элегантно худого, мужественного тела. Быстро и все быстрее бежали ноги, длинные, пластически сухие, совершенной формы ноги, чуть подрагивали плечи, внутри дурацкого железного электрического барабана действовала одухотворенная, тончайше выверенная машина — человек. Божество спорта во всем своем блеске и обаянии, плененное и посаженное в клетку. Белка в колесе! Ладумегу сейчас негде больше выступать, его спортивная работа никем не поддерживается, никем не оплачивается, не имеет во Франции спроса. Он может жить, только выступая в цирке, только бегая в колесе. Ладумег, тебе некуда бежать. Беги к нам!
Колесо остановилось, музыка заиграла вальс; под легкие аплодисменты, на ходу кивая публике головой, чемпион побежал за кулисы. Ему подали мохнатое полотенце. Он, видимо, устал.
На секретность отлета рассчитывать не приходится — кругом все кишит фашистами, шпионами, о моем пребывании знает весь городок, одно это черное пугало из агентства Гавас взбаламутило всех и вся. Офицер финляндской армии... Дежурный на коммутаторе... Баскский аэроклуб... Буфет... Служанка... Никому здесь верить нельзя, кроме мадам и самого Лапорта.
Но если никому не верить, не надо лететь. А я хочу лететь — и полечу. Надо быть нахалом, во всяком случае на войне. Еще ни в одной войне от сотворения мира не побеждали тихие, задушевные, уступчивые люди. Не было такого случая. Конечно, я полечу, мне надо быть завтра в Бильбао, и я буду завтра в Бильбао или нигде не буду.
Мадам приехала ровно в три часа утра. Я поставил чемодан в ее маленький «рено». Мы подъехали затем к небольшой красивой вилле в глубине сада. По гудку вышел финляндский офицер, в пиджачке, в пенсне, похожий на бухгалтера. В автомобиле мы вежливо разговаривали о Финляндии, об озерах, о водопадах. Водопад Иматра в Финляндии. Водопад Кивач в России. Водопад Ниагара в Америке. Водопад Виктория, кажется, в Южной Африке. Да, да, в Африке, в Экваториальной.
Аэродром Парм, на полпути между Байонной и [108] Биаррицем. Темные ангары, трава, роса, несколько теней вокруг самолета. Вот летчик Лапорт, без шляпы, молодой человек, молчит; он, кажется, в плохом настроении.
Представитель комитета осмотрел самолет и отметил в акте, что машина гражданская. Проверил бумаги, пилота и мои. Посветил фонариком на чемодан.
— Простите, но формально я обязан...
— Пожалуйста, пожалуйста, будьте любезны...
— Мерси. Я вижу. Я и не сомневался... Можно закрыть. Никогда не думал, что буду исполнять обязанности таможенника... Очень милый чемодан. Белый.
— Недорогой. Имитация свиной кожи. Такой же из свиной кожи стоит в четыре раза дороже, но по существу разницы никакой.
Сел в самолет. Начали грузить марлю. Большие кипы, без всякой упаковки, уже слегка запыленные. Их привезли слишком много, три кипы лишние. Жалко оставлять, в Бильбао, говорят, совсем нет перевязочного материала для раненых. Я сказал — выгрузить чемодан и взять две кипы.
— Оставляю у вас на хранение, мадам. На обратном пути возьму.
— Он будет в полной сохранности. Вы очень милы. Я должна буду вам вернуть за багаж, который вы оплатили.
— Это пустяки!
Завели мотор. Лапорт сел в пилотское кресло и долго смотрел на приборы, как если бы он их видел в первый раз. Я хотел помахать рукой мадам, но провожающие не были видны в темноте.
Пилот протянул левую руку вверх и нажал костяную кнопку. В ящичке забурчало, красная лампочка на щитке засветилась. Он попробовал еще раз. Опять то же самое. Еще раз. Еще.
Винт работал прекрасно. Уже можно было стартовать. Лапорт, однако, упорно и нескончаемо долго испытывал добавочную батарею. Он качал головой и все нажимал на костяную кнопку. Батарея не работала.
— Зачем это вам нужно?
Он обернулся, хмуро посмотрел и ответил после паузы:
— Чтобы менять шаг винта.
— Ладно, обойдемся.
— Это дает добавочную скорость. [109]
— Я знаю, но нам лететь самое большее полтора часа, разница небольшая.
— Это особенный полет.
— Да, я знаю. Особенный — и потому давайте стартовать. К дьяволу нам нужно менять шаг винта! Ну, действуйте! Уже рассветает.
Он ничего не ответил и стал вылезать из самолета. Я остался сидеть демонстративно и безнадежно. Было совершенно понятно, что эта скотина не полетит. Это было ясно с того момента, когда он сел за штурвал. Какая скотина! Какой трус! Какой жалкий предлог он выдумал! Ну и скотина!
Кто-то подошел к дверце и предложил мне выйти.
— Самолет не пойдет. Батарея разряжена. Чтобы зарядить ее, нужно двенадцать часов.
— Но это ерунда, можно отлично долететь и не меняя шага винта.
Все были согласны с этим, но никто не брался уговаривать пилота. Все-таки это особенный полет, пусть Лапорт сам решает. А он уже решил. Он сказал поставить аккумулятор в зарядку. Он готов полететь в семь часов вечера. А как же конспирация, начальник аэродрома, шпионы, истребители? Мадам спросила меня, не лучше ли будет отложить до завтрашнего утра. Она совсем растерялась.
— Нет. В семь так в семь. В любой час, когда Лапорт полетит, я лечу с ним. Днем так днем, в семь так в семь, в девять так в девять. Но я не верю, что он полетит. Он трус, ваш Лапорт. Хоть и француз, а трусливая скотина.
— Бывают и французы трусы.
— Видимо, бывают, мадам.
Слонялся весь день по городу, съездил на трамвае в Биарриц, бродил по пустому пляжу, купил у какого-то жулика на улице бинокль «по случаю» вместо тысячи франков за четыреста. Бинокль оказался дерьмо, он не стоит и полутораста. Пришли парижские газеты — правительство не предприняло ничего в связи с разбойничьим нападением на французский гражданский, почтовый самолет. Более того, правые газеты заявляют, что «Пиренейский воздух» — подозрительная организация, что правительство должно ее обследовать и закрыть.
Оказывается, испанские фашисты в Байонне несколько раз приходили к Гали с предложением: сделать по пути в Бильбао посадку, якобы вынужденную, на сан-себастьянском аэродроме. Они обещали изъять из самолета [110] только пассажиров и почту, а пилота отпустить дальше. За это они предлагали ему двести двадцать пять тысяч франков — из них сто тысяч тут же, в Байонне, а остальные на аэродроме в Сан-Себастьяне.
Параллельно французской воздушной линии через территорию Франции же проходит германская линия Штутгарт — Бургос, формально именуемая «Штутгарт — Лиссабон». Каждый день германские фашистские самолеты, прилетая из Штутгарта, делают посадку в Марселе, затем летят через весь пограничный юг Франции, проходят над Биаррицем и Эндейей, спокойно садятся в Сан-Себастьяне или прямо в Бургосе. Никто не чинит им никаких препятствий или задержек. А если кто-нибудь и попробовал бы, германские фашисты добились бы охраны своих интересов большей, чем пользуется «Пиренейский воздух». Терпеть столько не стали бы.
В шесть часов я самосильно приехал на аэродром. Там были все в сборе — и мадам, и финляндский офицер, и корреспондент агентства Гавас, и сам начальник аэродрома, и еще куча народу. Не было только одного — самого Лапорта. Я стоял как последний дурак у самолета, у своего идиотского белого чемодана; было совершенно очевидно, что Лапорт не появится, а я все-таки стоял. Кто-то позвонил и сообщил, что Лапорт поехал в Сен-Жан-де-Люз встречать раненого Гали, которого доставил английский миноносец. В восемь мы разъехались. Лапорт после свидания с Гали окончательно отказался лететь в Бильбао. «Не будь самоубийцей, — сказал ему Гали. — Ты летишь безоружный и беззащитный. Твое собственное правительство тебя не обороняет и даже не протестует против твоего убийства. Платят, правда, хорошо, но башка стоит дороже. Ради чего же ее терять?»
Этот разговор мне передала мадам, я ее видел в десять часов. В конце концов, они по-своему тоже правы — и Гали, и эта скотина Лапорт.
— У меня нет больше пилотов, — сказала мадам. — Линия прерывает свою работу. Они добились, чего хотели.
— Кажется, я найду вам пилота, — сказал я.
— Он француз?
— Да, француз. Бывают французы — храбрые люди, мадам.
Мы распрощались с ней, по-видимому в последний раз. Я не улетел в Бильбао. Я вряд ли доберусь туда, хотя попробую еще и еще. Пятнадцатого июня в Валенсии открывается [111] Международный конгресс писателей, надо быть там за несколько дней, где же тут успеть к баскам! А Бильбао окружено уже почти со всех сторон. Людям там тяжело. Меня там нет. Я не попал в Бильбао. Я не нахал. Я слишком много о себе воображаю.
Байонна сейчас главный центр помощи северным районам территории Франко.
Из Байонны направляется мощный поток продовольствия, людей, оружия. Конечно, еще более удобно делать это через Португалию. Более удобно, но дольше. А война требует спешки. Есть предметы, которые слишком долго возить в обход.
В Байонне — база. В Биаррице, Эндейе, Беобии — передаточные пункты. Кроме того, есть «Начо Энеа». Магические слова!
Они всплывают здесь во всей приграничной полосе, как только разговор заходит о контроле границы, о добровольцах, о снабжении Франко оружием, обо всем, что касается фашистско-испанской территории.
— Этот человек связан с «Начо Энеа»...
— Стоит только обратиться в «Начо Энеа»...
— Эти сведения — из «Начо Энеа»...
— Остерегайтесь, «Начо Энеа» обратило на вас внимание!..
Никто не поверит, что не знаешь о «Начо Энеа» и где оно находится. Конечно, в Сен-Жан-де-Люз!
Я поехал искать «Начо Энеа».
Сен-Жан — маленький, накаленный солнцем городок. Одна сторона его — простонародная, рыбацкая. В бухте сотни баркасов, пахнет смолой, пенькой, рыбой. Из лодок пересыпают в мокрые корзины серебристый тяжелый улов. Здесь важнейшие сардинные промыслы Франции. С другого края, у пляжа, несколько кварталов элегантных аристократических вилл. На рейде тихо колышутся серые громады военных кораблей — британских, французских, американских.
На зеркальных окнах справочного киоска заманчивые надписи: «Посетите Испанию, край чудесной природы и людей, отдохните на ее летних и зимних курортах». Конечно, надписи сделаны давно. Ну а сейчас барышня в киоске спокойно разъясняет: сейчас проехать в Сан-Себастьян нельзя. Нет сезона. Ввиду войны. А на три дня? [112]
Нет, и на три дня нельзя. Война, невмешательство, контроль. Туризм временно прекращен. Ведь мсье турист? Конечно, теперь ведь все туристы...
Обмен улыбками.
— Мсье турист из...
— Из Голландии, конечно.
Барышня смеется.
— Почему обязательно из Голландии? Есть и такие, которые прямо из Германии. Но вы ведь, наверно, знаете, куда вам надо обращаться.
— Я забыл... Какие-то непонятные два слова.
Барышня кокетливо строга:
— Если вы забыли, я вам напоминать не стану. Надо было записать. Это направо, за «Баскским баром», и потом вверх по аллее, вдоль парка.
На площади, чтобы не заблудиться, спрашиваю у полицейского «Начо Энеа».
— Вверх, за «Баскским баром», по аллее.
Велосипедист, нянька с колясочкой и бровастая дама любезно направляют туда же. Испанский священник на тот же вопрос коротко отвечает:
— Идите за мной. Я направляюсь туда.
У самого входа, несмотря на знойный полуденный час, оживление, стоят пять машин; из одной люди выходят, в другую усаживаются. На воротах лаконическая надпись: «Начо Энеа». По-баскски это значит: «У себя». За каменной стеной, в глубине сада, спрятан большой дом, стрелки и надписи ведут к нему. В доме обитают не баски, а испанские фашисты. Но они здесь у себя.
Внутри дома настоящая посольская или консульская канцелярия. В приемной куча ожидающих, на стенах фашистские, монархические плакаты и флаги, кружки для пожертвований на мятежную армию и «Испанскую фалангу», проспекты сан-себастьянских, севильских, бургосских гостиниц. Над камином пришпилена инструкция по переходу границы. Нужно: 1) иметь выездную или транзитную французскую визу, 2) получить разрешение военных властей, 3) дать просмотреть багаж на таможне, 4) пройти пешком мост...
Секретарь с кучей бумаг шныряет туда и обратно. С некоторыми посетителями он объясняется сам, других пропускает за плотно закрытую дверь, к высшему начальству... С меня хватит и секретаря.
— Что вам угодно? [113]
— На несколько дней в Сан-Себастьян. Из Голландии.
Секретарь интересуется паспортом, но я предпочел забыть его в гостинице.
— А как с выездной французской визой? Есть она у вас?
— Пока нет.
Секретарь размышляет.
— Тогда обратитесь к господину Беренвилю. Вы найдете его в «Баскском баре», в конце аллеи, внизу. Возьмите с собой анкетный листок. Верните его заполненным.
Анкета содержит обычные в таких случаях вопросы и адресована командиру 6-й дивизии в Бургосе.
Покидаю «Начо Энеа» с легким чувством разочарования. Никакой таинственности! Просто-напросто посольство фашистских мятежников на французской территории.
«Баскский бар» оказывается шикарным французским кабаком-дансингом. Такие учреждения обычно открыты только по ночам. Но нет, здесь и сейчас есть публика. За двумя столами оживленно пьют пиво и болтают на берлинском диалекте здоровенные молодые люди. Типичная стрижка рейхсвера: кругом головы под машинку, на макушке — намасленный пробор. Явные туристы. Бесспорно из Голландии...
Официант у стойки понимает, что я пришел сюда в час дня не танцевать.
— Вам, наверно, нужно мсье Беренвиля? Он в «Начо Энеа», вернется с минуты на минуту. Эти господа его тоже ждут.
— Нет, я уж зайду в другой раз.
Господин Беренвиль — лидер местных фашистов и руководитель переправы к Франко. «Баскский бар» — его приемная. Это все в порядке вещей. Гораздо более трогательно другое. В трехстах шагах от «Начо Энеа», в другой вилле, проживает безвыездно с начала фашистского мятежа господин Жан Эрбетт, числящийся до сих пор послом Франции при республиканском испанском правительстве.
...Отсюда недалеко до Беобии. Вот Беобия. Река, пограничный, или, как его здесь называют, интернациональный, мост. У моста — французская таможня, жандармы, полиция, контрольно-пропускная будка. Изредка подъезжают автомобили, из них выходят богатого вида господа, [114] на секунду заглядывают в будку и сейчас же идут по мосту на испанскую сторону.
Пограничники рассказывают:
— Третьего дня сюда опять перебежал унтер-офицер из фашистской армии. Ну и стрельбу же открыли они по нему! Прямо чудо, что никого из нас не убили!
— Неужели так и стреляли по французской стороне?
— А как же! Из пулеметов. Посмотрите сами.
В самом деле, стены домов, обращенные к границе, изрыты пулями. Несколько пуль попали даже во французский пограничный знак, сбили с него эмаль.
— И вы ничем не ответили?
— У нас не было приказа.
— В вас стреляют из пулеметов через границу — и вы ничем на это не реагируете?
Офицер-пограничник грустно разводит руками:
— Поверьте, если бы нам дали возможность, мы показали бы, что можем охранять честь французской границы.
— А органы международного контроля?
— О, их это трогает меньше всего! Их задача — обеспечить невмешательство туда. Насчет вмешательства сюда — они правы, когда говорят, что Франция могла бы сама обеспечить себя от этого.
...В Эндейе главный перевалочный пункт между Францией и лагерем Франко. На пограничном мосту движение как на бульваре. В будке должен быть контролер, голландский офицер. Должен быть, но его нет. Пограничники объясняют: он обедает.
— Он обедает с утра до поздней ночи. Вы найдете его в ресторанчике около вокзала. До установления международного контроля мы не знали, сколько способен выпить в день один голландец. Чем дольше живешь, тем больше узнаешь интересных вещей.
На другом конце моста неподвижно стоят жандармы генерала Франко. Все те же черные лакированные королевские треуголки, те же лимонного цвета ремни. Вдруг они вытягиваются, берут на караул. Через мост на нашу сторону катит щегольской автомобиль. Рослый мужчина развалился на заднем сиденье, снисходительно машет рукой французской страже и, не останавливаясь, удаляется по шоссе. Кто это? Майор Тронкосо, военный комендант мятежного Ируна.
— И часто он сюда приезжает?
— По нескольку раз в день. Он пользуется правом [115] беспрепятственного проезда туда и обратно. Ведь у него масса дел тут, во Франции.
На станции пробую разыскать представителя международного контроля. Это очень легко — все знают, где обедает голландец. Вот и он: салфетка узлом обвязана вокруг шеи, чтобы не упасть, на столе батарея бутылок. Стараюсь вступить в разговор, но, увы, бравый представитель голландской армии не вяжет лыка. Где же тут контроль, хоть бы из-за стола суметь встать!
В Эндейе тоже вчера составлен протокол об обстреле границы неизвестными лицами с испанской территории.
«Неизвестный» обрушивает с борта военных самолетов тонны взрывчатых веществ на французские города. «Неизвестный» обдирает пулеметным огнем французские пограничные знаки.
«Неизвестный» топит британские торговые пароходы. «Неизвестный» вмешивается всей силой своего могущественного оружия во внутренние дела Испании, в борьбу ее народа с фашистскими мятежниками. Не слишком ли далеко зашел этот уже всякому ребенку известный «неизвестный»? Не нарушены ли им все границы терпения? Не слишком ли уж тесно стало в мире от его безнаказанных, все более яростных и дерзких бросков и прыжков?
...Поздно вечером приехал в Тулузу. Тотчас же позвонил в Париж, к знакомым, с просьбой разыскать летчика Абеля Гидеза, если он в Париже. Сказать ему только одно: что я прошу его срочно приехать в Тулузу, чтобы поиграть в теннис и вообще отдохнуть.
Совершенно пустой день. Пыль, жара, духота. Здесь нет даже цирка Медрано. «Депеш» помещает длинные столбцы телеграмм об обороне Бильбао. Главная надежда атакуемых басков — это «железный пояс» укреплений, который они воздвигли вокруг своей столицы. Уничтожение Герники не запугало, а ожесточило их. Они хотят держаться и удержаться. «Депеш» — единственная здесь и во всей Франции буржуазная газета, которая сочувственно и правдиво пишет о борьбе испанского народа.
Вечером опять говорил с Парижем. Ура, Гидеза нашли! Он сказал, что готов выехать сегодня в Тулузу, но, поскольку речь идет об игре в теннис и отдыхе на лоне [116] природы, он должен перерегистрировать свое пилотское свидетельство, срок которого истек. На это уйдет два дня, третьего он будет в Тулузе. Ну что за милый парень!
Еще в Байонне мадам называла имя некоего Янгваса — испанца, «дикого» пилота, воздушного извозчика-одиночки, некооперированного кустаря. У него есть патент, и он летает там, где другие не берутся. Возит не по счетчику, цена по соглашению. Искал Янгваса в Тулузе, — нет, он уже две недели как не появлялся. В отеле, где он всегда останавливается, обещали сообщить тотчас же, если он приедет. Для верности я перебрался в этот же отель.
Еще один бессмысленный, пустой день. Терпение, выдержка! Хорошо, выдержка, но если она пропадет зря? До конгресса в Валенсии осталось пятнадцать дней. Можно ли рисковать забираться на это время в Бильбао, — как и когда выберешься?