2 апреля

На шоссе у пограничной будки толстенький француз инспектор не хотел пропустить машину.

— Я только доеду до вокзала Серберы, автомобиль тотчас же вернется на границу.

Он заупрямился, потом согласился пустить машину в сопровождении полицейского агента.

На вокзале я обнял Дорадо.

В киоске продавали газеты, папиросы, фрукты, шоколад в любом количестве. Последний номер «Жур» оповещал: «Наступление, которое предприняли красные на Гвадалахаре, можно считать окончательно неудавшимся». Вот как — это, оказывается, было «наступлением красных»! Мы и не знали... [90]

В купе я был один. Разделся, лег, потушил свет. Не знаю, сколько времени прошло, — началась долгая чудовищная бомбардировка. Самолеты носились низко, совсем над головой, с диким ревом и скрежетом, они все целили в меня. Взрывы следовали один за другим и все громче, все беспощаднее. Наконец я раскрыл глаза. Бомбардировки не было. Поезд грохотал в темноте. И в первый раз так сильно, так остро, впервые ничем не сдерживаемая, вспыхнула тоска, тревога и боль за этот окровавленный народ, обжег страх за его судьбу, поднялся безудержный, неистовый гнев за страдания, которые он несет, за жертвы, за несправедливость, за неравенство сил, за наглость и бесстыдство палачей.

10 апреля

Когда лежишь здесь на спине, виден большой кусок светлого, свежего неба, и в нем шевелятся верхушки деревьев. Какое красивое дерево — сосна! Прямо, стройной колонной взвивается вверх стебель этого мощного растения. У земли ствол суров, покрыт толстой корой — темно-серой, шершавой. Чем больше вверх, тем светлее, затем кора становится медно-красной, гладкой, нежной. Скромное и гордое дерево, оно неприхотливо, не требует ни тепла, ни влаги. Оно сухолюбиво, — спокойно лягте под сосной, здесь ни сырости, ни гнили; в сосновом бору свободно вздохнут слабые легкие. Оно светолюбиво, потому быстро освобождается от нижних ветвей, рвется зеленой своей главой вверх, к солнцу. Когда медно-красные стволы соснового леса озарены, они становятся золотыми; это один из прекраснейших образов, какие дала природа.

Сосна — это пальма нашего Северного полушария. Она высится от Астурии до Амура, от Якутии до субтропического пояса. Ее не знают только низменные, сырые, болотно-травянистые края — Дания, Англия, Ирландия. И она их не знает. Но больше всего сосна — это, конечно, Россия. Медведи и сосна... Есть и гималайские медведи, черные, мелкие. Есть черная сосна, на Балканах, в Сицилии, с очень волосатой хвоей. Хорошие медведи, хорошая сосна, но не то.

Это писал Гейне, переведенный Лермонтовым. Снеговые ризы часто опасны для сосны, душат ее. От снеговала на севере гибнут каждую зиму сотни тысяч сосен.

Тема гейне-лермонтовского стихотворения трагична. Это тема вечной разлуки, тема двух друзей, которые никогда, никогда не встретятся, тема неосуществленной мечты. Оба поэта были влюблены в жизнь, в мечту, и оба погибли бессмысленно, несправедливо до слез. Сосланного царем Лермонтова застрелил бездельник офицер. Изгнанный со своей родины Гейне медленно задохся в «матрацной могиле», как он называл свое ложе страданий. В восьмидесятую годовщину смерти национального поэта Германии его сочинения издают на немецком языке только в одном городе — Москве.

Но сосна и пальма все-таки встречаются. Пальме трудно подниматься на север, сосна легко спускается далеко на юг, навстречу. Это можно видеть у Сухуми, у Нового Афона, в Каталонии, в Альмерии. Вдоль теплого морского прибоя, потряхивая на ветру пышными прическами, вытягиваются легким строем тонкие пальмы. Над ними, на песчано-каменистой террасе, разморившись от жары, в сухих, смолистых ароматах, толпятся крепкие великаны сосны. Нет более волшебной смеси, чем эта смесь ветров и запахов.

У нас есть и сосны и пальмы. Мы богаты, дом наш богат и просторен, раскинут бескрайними степями, прикрыт Памиром — крышей мира. Как здесь спокойно! Как здесь надежно!

Дети играют под соснами. Это здешние, одинцовские, сельские ребятишки. Их пятеро, все на разные размеры. Играют в пряталки, бегают меж сосен, бегают то тихо, то вдруг захохочут, и тогда шум до небес. Дети всюду дети, но они же всюду различны. Русского малыша не смешаешь ни с каким другим — по манере носить поясок (очень они любят носить поясок), по манере нахлобучивать шапку, по низкой, нолевой стрижке головы, по проворной, чуть медвежатной манере ходить, бегать, взлазить на деревья, по прямому, строгому и веселому взгляду из-под белых бровей.

Кончили бегать, начали болтать. Это уже не прежние [92] разговоры о еде, о пайках, о выдачах. Дети сыты, хорошо хоть и просто одеты; они говорят о развлечениях, о путешествиях, о приключениях, о подвигах — и вовсе не только о парашютах и ледоколах, как это принято в благовоспитанной детской литературе. Идет спор, можно ли воспитать белку, но так воспитать, чтобы совсем-совсем. Чтобы никого не кусала, чтобы спала рядом на подушке. Совсем маленькие считают, что дело это возможное, но Вася — ему десять лет — полагает, что белку полностью перековать невозможно:

— Белке верить нельзя. Белка — притворяшка. Паша ей все верил, а она взяла и откусила ему палец.

— Не откусила, а прокусила. Ты, Вася, поменьше ври, тебе же лучше будет.

Дети требуют у Паши показать след от белкиного коварства. След совсем маленький, неинтересный. Тогда они начинают говорить об охотниках, затем о велосипедах, затем о почтовых марках. Это ново. Никогда раньше ребята в деревне не собирали почтовых марок. Потом разговор, конечно, переходит на Испанию.

— А что там дети делают? Бьют фашистов?

— Зачем же им самим! Это взрослые дерутся с фашистами, а маленькие им помогают.

— Патроны подносят?

— Бывает, и патроны подносят. И баррикады помогают строить. А главное — дома работают, помогают матерям, пока отцы сражаются на фронте.

— А когда дом разбило бомбой, они куда идут?

— Им тогда, бедняжкам, некуда идти. Они тогда бездомные. Разве что в метро прячутся.

— Красивое метро?

— Некрасивое.

— Пускай они к нам приедут. Мы им дадим дом. Пусть живут в нашем метро, пусть забирают хоть пять станций.

— А мы как же будем?

— А мы на остальных станциях будем ездить. Нам хватит. Или новые построим. А по-русски они говорят?

— Некоторые говорят.

Ребята начинают соображать, как вывезти детей из Испании сюда.

Вывозить, конечно, надо на самолетах. Вопрос, сколько влезет в каждый самолет.

Вася объясняет, что в самолетах иногда крылья бывают пустые — туда тоже можно напихать детей. И просверлить [93] дырки, чтобы могли дышать. Потому что лететь далеко.

Я им рассказываю про своего маленького друга Ксавера, продавца газет, который остался в Мадриде.

Одинцовские ребята тихо слушают про Ксавера, молчат и вздыхают. Им ясно, что дела у парня неважные.

— Дядя Миша, возьми его сюда, в Одинцово.

— А как же другие, его братья и сестры? Их ведь тоже жалко оставлять. Надо всех забрать сюда, к нам домой.

— А зимой мы их будем держать на Кавказе. Там тепло, там пальмы есть, тигры, все, что они любят.

Черноглазые испанские ребятишки появились в нашей столице. Стайками бродят по улицам, площадям, у Мавзолея Ленина, в Доме Красной Армии. Я смотрю на них с волнением. Большой особняк на Пироговской полон их крика и гомона. Маленькие астурийцы, баски, андалусийцы, мадридцы делают гимнастику и ритмические движения. Светлоголовый, низко стриженный рязанец — вожатый командует высоким говорком по-русски:

— Шире шаг! Фернандо, не отставай! Ну-ка, ребята, еще раз повторим это движение, чтобы хорошо его знать. Вернетесь в Испанию — удивите там всех. Ну-ка, давай!

Мадридская «профессора», тоненькая, с высокими, смешливо удивленными бровками, повторяет с ними русские песни:

— Три-читири!.. «Если са-втра война, если са-втра в поход...»

Она кончает урок, выбегает на улицу, торопливо стучит каблучками, лихо, по-московски проталкивается в трамвае. За столом настойчиво твердит официанту:

— Простой! Простой!

Это значит — простой воды, не газированной. Обыкновенной, простой, холодной воды из водопровода, какую всегда мадридцы с удовольствием пьют к обеду. Официант долго вслушивается, наконец приносит стаканчик кипяченой воды...

Одинцовские, как и все советские ребята, как и мы, имеют дом. Трудно охватить воображением все величие этого сознания сейчас, когда человечество по всей планете бездомно. Валятся крыши, стены и заборы, нарушаются границы, врываются разбойники — фашизм делает народы бродягами в своих же странах. [94]

В наше ощущение дома входит не только география, не только земля, сосны и пальмы, морошка и лимоны, снетки и киты — сюда входит ощущение надежности во времени. В нашем доме у каждого есть будущее. Одинцовские дети с момента рождения уже имеют путь; они катятся вперед по рельсам и сами будут переводить стрелки, куда захотят, и уже сейчас чувствуют это. Каждый из них может стать всем; «ничем» у нас дома остаться нельзя. А ведь это удел каждого бедняка там, за рубежом.

Но всюду там, где у рабочего класса, у трудящихся появляется в руках оружие для освободительной борьбы или хотя бы возможность скрепить в Народном фронте большие, пусть наскоро сколоченные преграды фашизму, там оживляется национальное чувство, крепнет сознание и ощущение родины, пусть не целиком, но все-таки своего дома. И там же, как, например, в Испании, провокаторы Троцкого спешат высмеивать это чувство, издеваться над ним, заверять рабочих, что им не за что и незачем бороться, что у них нет дома и никогда не будет. Рабочие отшвыривают их вон, к фашистам!

Советское «чувство дома» не эгоистично. Как не похоже оно на звериный шовинизм реакционных стран! Там первое слово национального символа веры — это животная ненависть к людям иной крови, иного языка, требование вышвырнуть всех инородцев. Советский патриотизм великодушен. Одинцовские ребята, если бы могли, всех приютили бы под советской крышей, всех страдающих, всех обездоленных, голодных, обиженных. И это не слова только, это можно видеть.

Это можно видеть в Москве, в Одессе, в Аликанте. В Москве — на Большой Пироговской улице, В Одессе — когда чернявые ребятишки, отосланные бездомными отцами под укрытие надежного советского неба, широко раскрывают глаза и рты на первые бутерброды со сливочным маслом, на просторные пионерские дворцы, на веселые площадки с играми в смолистом сосновом бору. В Аликанте — когда на пальмовом бульваре появляются и чинно стоят высокие, стройные, как корабельный лес, советские матросы, архангельские, саратовские, уральские лица...

Ребят отозвали, они заняты делом — собирают шишки для самовара. Шишки прошлогодние, твердые, упругие, звонкие. [95]

Между тем сосна начинает опять цвести. Конечно, это не вишня, не акация: сосна цветет очень скромно, целомудренно, незаметно. Нежные, смолистые, пахучие почки. Тонкие коричневые побеги, потом они сплетаются в мягкие, гибкие мутовки.

Еще немного — и в майские дуновения вплетется этот чистейший и бодрый аромат нашей северной пальмы. Как хорошо у себя дома!

А новые фашистские дивизии в сопровождении двухсот бомбардировочных самолетов усовершенствованной конструкции начали большое наступление на Страну Басков. Они уничтожили древний городок Гернику, Они приближаются к Бильбао. [96]