Постыдное бегство. Паника артиллерии. Самарская переправа. Не забудется никогда
Ровно в 18.00 даю приказание снимать линию. Сам иду на огневую. Там уже все в сборе. В 19.00 должны сняться все, за исключением пулеметных расчетов прикрытия.
Разбираем минометы. Грузим на брички неприкосновенные запасы мин и зарядов к ним, гранаты, бутылки с горючим. Как это ни странно, но кругом тишина. Только в стороне от Новомосковска бьет артиллерия. «Ну, орлы, тронулись», — тихонько говорит Клеменко.
Три-четыре девчушки, чудом оставшиеся при нас в Каменке, плачут навзрыд — через полтора-два часа здесь будут немцы.
Идем всю ночь. Нас обгоняют колонны автомашин, кавалерийские части, артиллерия на механической тяге. Войск много, движение идет беспорядочно. То впереди, то сзади слышны близкие разрывы мин и снарядов, — немцы, безусловно, знают о нашем передвижении.
Вдруг сзади раздался оглушительный взрыв, большая часть горизонта заалела розовыми тонами. Вслед за первым взрывом последовала целая вереница более мелких — рвут склады боеприпасов. Частая, ни на минуту не утихающая дробь пулеметов постепенно приближается — немцы напирают все сильнее. Эта трескотня пулеметов вызывает сравнение с зубной болью, отделаться от нее очень трудно.
Время идет к рассвету. Прошли километров 20–30, но сделали большой крюк, — по прямой мы всего километрах в 10–12-ти от Каменки. Вдруг впереди вспыхивает море ярких огней. Что это, — большая автоколонна немцев зажгла фары?
Пристально всматриваемся. Огни неподвижны. Факт, что это электрический свет. Видим его впервые с того момента, как выехали из Днепропетровска, почти два месяца тому назад. Но в чем же дело, где этот свет? Ориентируемся по карте. Сомнений быть не может: [77]
Новомосковск. Немцы ворвались в город и демонстративно включили свет, — ведь нашей авиации здесь мизерное количество. Какая наглость и самоуверенность! Какой моральный эффект — «осветить путь» попавшим в мешок дивизиям.
Входим в Подгородное. Движение еще больше замедляется. Колонны идут в несколько рядов, по шоссе двигаются орудия и машины. Все чаще и чаще остановки, все больше беспорядка. Сзади, метрах в 500-х, разрывы мин, — какая-то немецкая батарея идет по пятам. Проходим мимо противотанковых рвов, блиндажей, ДЗОТов, — все это оказалось ненужным. Мы — в мешке{35}. Возможно, когда-нибудь, когда начнется наше наступление, все это используют немцы для обороны.
Части и подразделения стягиваются в кучу. С огромным трудом удерживаем вокруг себя своих минометчиков и брички с боеприпасами. Получаем приказ: батальону пропустить впереди себя всех, следующих сзади, отступив с боем до высот северо-восточнее Подгородного и закрепиться на них. Останавливаемся. Пулеметные расчеты остаются несколько сзади. Пропустив всех, двигаемся вперед. Уже почти рассвело. Странно, что нет немецкой авиации, — ей здесь «работенки» предостаточно. На поле обломки пяти самолетов — двух немецких и трех наших... Да, здесь и в воздухе было жарко.
Хмурый рассвет 28 сентября. Идем вдоль железнодорожной насыпи. Все чаще и чаще высоко над головой появляются маленькие облачка черных разрывов — немецкие батареи пристреливаются бризантными гранатами. Выходит солнце. Одновременно с ним показываются 3 «Мессера», идущие вдоль полотна. Команда — «Воздух!» Самолеты прошли на бреющем полете с включенными пулеметами. У одной из наших бричек убиты две лошади. Остановились. Роты рассредоточиваются по полю. Прекрасно видны слева трубы и корпуса трубопрокатного завода в Новомосковске, справа — церкви и высокие дома Днепропетровска. Учитывая, что Новомосковск занят прорвавшейся туда танковой группой, путь остается только один — через реку Самару и болото на Новоселовку и Соколовку.
Вот слышны первые залпы — немецкие артиллеристы дождались рассвета и могут стрелять как на полигоне: большое поле, местами заболоченное, река Самара и сплошное топкое болото, тянущееся на 6 километров на противоположном берегу, — наполнены остатками частей трех дивизий со своими тылами и артиллерией. Следовательно, мишени можно выбрать любые. Кругом листовки: «Вы окружены, сопротивление бессмысленно, сдавайтесь!»
Из Днепропетровска бьют тяжелые батареи, из Новомосковска — легкие дивизионы 75-миллиметровых пушек, въехавших туда ночью вместе с танками. А с той стороны, откуда мы пришли, от Подгородного, — минометы. Пульроты прикрытия — в двух километрах сзади и медленно приближаются к нам. [78]
Приехал начальник штаба:
— Мосты за ночь не построили. Единственное свободное направление для отхода — Новоселовка. Там собираться. Немедленно переправляйтесь любыми средствами.
Черт возьми, неужели придется лезть через болото, о котором у нас было столько разговоров во время жизни в Новоселовке и которое мы считали непреодолимой преградой, если бы немцы стали наступать{36}. Становится понятным, почему в последние дни уменьшилась активность немецкой артиллерии, — берегли снаряды для этого «торжественного момента».
Повзводно и поротно входим в камыши у реки. Команда:
— Окопаться!
Скомандовать легко, но сделать это невозможно. После первого же штыка — вода. Втроем, — Клеменко, Сафонов и я — входим в кустарник, из которого видна река. В 1,5–2-х километрах справа, на железнодорожной насыпи, — немцы. Оттуда бьют из пулеметов по стометровой песчаной полосе, отделяющей нас от реки. Как только собираются вместе 4–5 человек, так около них разрывы мин — артиллерийские наблюдатели не дремлют.
Вдвоем с Клеменко идем, чтобы хоть как-нибудь выяснить обстановку. Километрах в полутора впереди, в лощине, — огромное количество машин — 122– и 152-миллиметровые гаубицы, полковые и противотанковые пушки, тягачи. Все они двигались ночью мимо нас и остановились здесь, перед рекой, и, главное, — болотом. Несколько машин перетаскивают через брод, на руках, пара тягачей пытается перетащить орудия. Но все это — напрасно: на другом берегу — болото и через него не протащишь уже ничего. По броду ведется сильный артиллерийский обстрел. Люди то и дело пригибаются. Многие, конечно, уже не поднимутся.
Немного в стороне — тоже вброд и тоже под обстрелом — переправляют на руках брички и пулеметы. Сюда особенно старательно бьют минометы. Хорошо, что часть мин и снарядов, зарываясь в болотистый грунт, не взрывается, иначе потери были бы еще большими.
Становится ясным, что вся техника обречена на гибель, спасти ничего не удастся. Более трех дивизий несут огромные потери... {37}
Возвращаемся к своим. Сидим в камыше. Ждем хоть каких-нибудь распоряжений. Об отходе приказа не было. При близких разрывах инстинктивно пригибаешь голову. Николай говорит:
— Ну, отсюда, кажется, живыми уже не уйдем.
Да, как это ни тяжело сознавать, но на жизнь шансов мало. Как-то совершенно по-новому осматриваешься кругом. Больше всего раздражает ясная, солнечная, веселая погода. Неужели все это уже не [79] для меня? И это угнетающее безделье... Примерно через час приходит командир батальона:
— Давайте, ребята, отходить. Сзади, кроме наших пулеметчиков, никого нет. Собираться в Новоселовке.
Район переправы. Он под непрерывным огнем. Свист приближающихся снарядов. Приблизился и стук пулеметов. Пули одна за другой накрывают цели. На переправе все падают, пригибаются к земле. Поднялись кверху, засверкав всеми цветами радуги, два столба воды. На берегу — разбитая бричка и загоревшаяся автомашина. Опять бегут по мостику и бросаются в воду. Через минуту-полторы — повторение той же картины, только, может быть, с несколько иными результатами. Наблюдаем минут десять, оцениваем обстановку. За это время 4 раза пришлось лечь в мокрую траву, — разрывы в 20–30-ти метрах. Летит группа «Юнкерсов». Разворот.
— Пойдут на нас.
— Да, очевидно.
Сверлящий мозги шум пикирующих самолетов, желто-черные концы крыльев над головой, выпирающие шасси, способные стукнуть по спине, и огромные столбы воды впереди. Земля несколько раз всколыхнулась, как бы убаюкивая. Поднимаемся. Моста нет. Колонна автомашин горит. Долетают до нас и шипят, шлепаясь в мокрую землю, осколки начавших рваться своих снарядов.
— Опять паника, мать его... Ведь эти снаряды можно было выпустить по немцам!..
— Ну, Николай, переправляться будем здесь, по одному. Давайте, взвод!
Пока мы уходим, два человека тяжело ранены. Что с ними делать? Один — телефонист Григорчук, пожилой. Другой — совсем мальчишка, Королев. Григорчука с двумя флягами водки оттащили в укрытие, к насыпи. Королева берем с собой.
— Я все равно умру...
— Брось, ничего серьезного нет.
И в то же время видишь, как лицо и руки с каждой минутой белеют, становятся почти прозрачными.
Подошли к кустам. Распределили минометы и мины. Те, кого Сафонов и я выкрикиваем по фамилии, ползут по песку к реке. Стволы и лафеты привязывают к доскам уцелевшей брички. Вот один уже показался на том берегу. Все в порядке, переплыл. Плывут двое — наводчик и второй номер первого миномета. Между ними на двух досках — ствол. Всю группу здорово относит по течению. Всплеск разорвавшейся мины, второй... и сразу еще два. Головы пропали, а доски со стволом, изменив направление, быстро плывут вниз по течению — к Днепру, к немцам. Минут через 40 остались вчетвером: комроты, политрук и нас двое. [80]
— Мы — пошли. Ни пуха, ни пера, как говорится, — и Клеменко с политруком быстро побежали вперед, бросились на землю и поползли.
Слева несколько глухих взрывов, — высоко в небо полыхнуло пламя.
— Рвут орудия и машины. Пора, Николай!
— Сейчас, пойдем, одну минутку.
Подхожу к Королеву, наклоняюсь. Спокойное лицо с сильно сжатыми губами. Глаза смотрят куда-то вдаль. Умер. Это, пожалуй, лучше. Снимаю с плеч шинель и накрываю труп.
— Пошли...
Перебежки. Пулеметная очередь. Упали, ползем. Высокая трава. Ползу метров двадцать. Чувствую, что здорово устал. Приподнимаюсь и иду. Метрах в восьми в стороне также приподнимается Сафонов.
— Пошли, все равно «хана».
Пригибаемся и ложимся, только когда мина или снаряд летят прямо на нас, на остальные не обращаем внимания. Труп один, второй. А вот лежит, опершись на руку, какой-то лейтенант.
— Э, хватит отдыхать, пойдем!
Смотрит на нас и не отвечает ни слова. Подходим ближе. Прямое, честное, располагающее лицо, подбородком облокотился на измазанную землей руку. В другой руке — раскрытая планшетка.
— Пойдем, дружище, стратегией тут не поможешь. Поравнялись. На левой стороне груди — маленькое пятно затекшей крови — попало прямо в сердце, умер моментально.
Подошли к берегу. Кучи шинелей, противогазов, вещмешков. Среди них — трупы. Кто-то зовет: — Товарищи, не бросайте...
— Коля...? Нет, не доплывем... Товарищи...
Молодой паренек. Отбита ступня, у колен наложен жгут из полотенца.
— Ну, что же мы с тобой можем сделать?
— Лодку бы.
— Э, чего захотел. Ничего, оставайся, вечером подберут.
— А немцы далеко? — Нет, близко.
— Хоть бы они подходили...
Что еще можно ему ответить? Бросаю противогаз, пистолет кладу в карман.
— Колька, брось м.., сними сапоги...
— Ничего, и так доберемся.
Поплыли. Вода такая холодная, что захватывает дыхание. Обмундирование и всего самого обволакивает какой-то тугой резиновой рубашкой. Особенно тяжелы сапоги, — плывешь в полувертикальном положении. Оглядываемся назад — берег совсем близко, будто бы только что вошел в воду. Говоришь себе: «Главное, спокойней дышать». [81]
Стараюсь смотреть не вперед, а вверх, на солнце. И мелькает идиотская в данный момент мысль: «Вот так же говорил себе в Гурзуфе, когда во время шторма не мог подняться к берегу...» Посмотрел вперед. Осталось метров двадцать. Ну, все в порядке. Вдруг ноги куда-то подбросило, а голова окунулась в воду. Разрыв. Ранен или нет? Голова опять над поверхностью, вроде нигде ничего не больно. Вот и дно. Николай уже вышел. Сели, подняли ноги: вылить воду из сапог. Пулеметы работают совсем близко. Или это по воде так разносится?
— Идем, чикаться некогда.
Через три шага нога проваливается сразу выше колена.
— Трясина, осторожно.
Выбираем тропку и идем по ней. Среди осоки большая черная воронка, наполненная водой. Что-то хлюпает.
— Эй, кто там?
— Я, помогите вылезти...
Голос тихий, изможденный. Видны голова и руки, держащиеся за осоку. Волосы откинуты назад. В лице что-то очень знакомое. Кто это? Сафонов берется одной рукой за деревце, другой за мою руку, а я подаю руку тому, кто сидит в воронке. Минуты через три извлекаем его на поверхность. Капитан, артиллерист. Еще раз внимательно на него смотрю и догадываюсь, в чем дело. Он очень похож на Шурку{38} только лицо гораздо серьезнее и измученное. И невольно к этому незнакомому человеку чувствуешь что-то теплое. Дальше идем втроем. Трупов все больше и больше. Когда наступаешь на труп, прикрытый тиной, вода хлюпает, и сбоку приподнимается голова или ноги. Вытаскиваем еще двух человек, которых трясина не успела еще засосать. Всех троих сажаем на бричку, чудом сюда проехавшую, очевидно, еще утром. Ездовой лежит рядом убитый. Погоняет капитан. Мы с Николаем берем с брички чьи-то шинели и противогазы и идем дальше. До Новоселовки осталось километра полтора. В деревне все время видны были разрывы немецких снарядов, а сейчас они передвинулись в сторону.
— Знаешь, наверное, туда вошли немцы, пойдем левее, на Соколовку.
Количество солдат постепенно увеличивается. Вот идет группа человек в шесть. Двое старших механиков, остальные — младшие лейтенанты и лейтенанты. У всех новое обмундирование, фуражки: какие-нибудь «тылы». Видя впереди разрывы, один из них кричит с надрывом:
— Я не могу, я этого не вынесу! — и лихорадочно срывает петлицы. Второй ему спокойно говорит:
— Ты знаешь, что за это расстреливают? И опять истошный голос: [82]
— Все равно — конец, кругом немцы!
Вся группа останавливается. Подходим. Сафонов, обращаясь к сорвавшему петлицы:
— Ну, ты, с дороги!
Все моментально уступают дорогу. Проходим вперед, а где-то в глубине остается неприятное чувство брезгливости.
Бетонная труба полуразрушенного моста. В ней — человек 15. Все пожилые, в новых шинелях — мобилизованные в армию местные жители.
— Пойдем, спугнем, эти решили остаться у немцев, чтобы вернуться домой.
Пошли вправо, к трубе. Кто-то из сидящих в ней поставил на козлы ручной пулемет.
— Знаешь, Николай, обидно в такой день умирать от своих пуль, — говорю я. — Черт с ними, когда-нибудь посчитаются.
Опять пошли по прежней дороге. К брезгливости прибавилось чувство горечи.
Соколовка. На окраине деревни встречаем несколько знакомых ребят: артиллеристы 203-го ГАП'а, формировавшегося вместе с нами. В центре кто-то стоит полусогнувшись и надевает брюки, — оказывается, майор Фрейман. Реку он переплывал в белье, а здесь ему ребята достали, во что переодеться. Пожилой человек, пользовавшийся у всех большим авторитетом. В Артемовске он был у нас командиром полка. Изможденное, грустное лицо; взгляд, устремленный куда-то внутрь себя. Огромным напряжением силы воли вызывает скупую улыбку и говорит:
— Ничего, сынки, мы еще по-настоящему повоюем. Разрывы стали реже. Идем по улице Соколовки.
— А знаешь, что-то зверски хочется жрать. Зайдем вот в этот дом. Суетливая, пожилая женщина побежала куда-то во двор со словами:
— Сейчас, сейчас, голубчики, всего принесу! В это время кто-то кричит: «Танки!»
И все бросаются в противоположный конец деревни. Рядом с домом, в который мы вошли, стоял кавалерийский эскадрон. Все конники повскакивали на лошадей и бросились в боковую улочку, а оттуда в овраг за селом. Мы побежали в густую посадку по берегу реки от центра деревни. Спрятались в зарослях и выглядываем. В направлении от Новомосковска идут по полю 6 танков, рассредоточиваются и начинают бить по домам. На противоположную окраину выехал наш броневичок с пушкой. Из ствола пушки показался дымок, второй, третий. Один из немецких танков замолчал. Два других почти одновременно ударили по бесстрашному броневичку, и башня его медленно осела на землю. [83]
Вот головной танк подходит к краю оврага, в котором скрывались конники, и открывает огонь из пулемета. На противоположном гребне показывается десятка два лошадей, часть из них без всадников. И верховые, и лошади бешеным галопом уходят из оврага. Пока они скрылись из поля зрения танков, упало еще 4 человека. Сцена эта происходит быстро, почти мгновенно, — в американских «боевиках» подобные скачки занимают гораздо больше времени.
С востока летят три «СБ». С немецких танков внимание переключается на свои, русские, самолеты. Появляется «Мессер» и заходит в хвост бомбардировщикам. Головной «СБ» медленно, как бы нехотя, поворачивается и входит в штопор. И только, когда он стремительно стал приближаться к земле, донеслась отрывистая очередь авиапушки, решившая его судьбу.
Вслед за этим — большой взрыв на земле и столб почти черного дыма. Два других самолета явно занервничали и почему-то стали резко сбавлять высоту. Вот один сбросил бомбы на Новоселовку, второй полетел дальше, к Новомосковску. Опять блеснул «Мессер» и на месте «СБ» — черное облако, из которого вылетают и медленно опускаются, кружась в воздухе, какие-то бесформенные куски и тряпки, — самолет взорвался на собственных бомбах. Третий, уцелевший, быстро летит назад, прижимаясь к земле. «Мессер» сделал круг, заметил оставшийся самолет и пошел за ним, почти пикируя. Оба скрылись за деревьями. Минуты через полторы «Мессер» неторопливо, горделиво покачивая крыльями, пошел по направлению к Днепру. В обратном направлении, где-то за бугром, поднялся характерный черный столб дыма, медленно рассасывающийся.
Обидно до слез, хочется броситься на землю и обо всем забыть. Но забываться не приходится — рядом танки.
— Что же будем делать?
— Подождем до вечера, а там как-нибудь проберемся. Все это хорошо, если только не подойдет сейчас их пехота.
В это время танки медленно разворачиваются, вытягиваются вдоль дороги на Новомосковск и скрываются за бугром.
— Пошли!
К нам присоединяются еще человек пять, прятавшихся в этой же посадке, и все вместе спускаемся в овраг и идем в направлении к Лозоватка — Синельниково. Начинает темнеть. Подходим к какому-то хутору.
— Задерживаться нельзя, пошли.
На ходу едим хлеб и помидоры, вынесенные какой-то старушкой. Прошло ровно сутки с тех пор, как ели в последний раз. Отмахали километров 12–15, больше идти нет сил. Какое-то село. Заходим в хату. Хозяева начинают разогревать борщ, картошку. Пьем спирт из противоипритовых пакетов, обедаем. Глаза буквально слипаются. Замертво [84] падаем на солому, предупреждая хозяина, чтоб любыми способами разбудил нас в 3 часа ночи. 3 часа сна пролетают мгновенно, с невероятными усилиями просыпаемся, но встать на ноги нельзя — болят зверски. Делаем друг другу массаж и медленно ковыляем в темноту. За сутки прошли более 60 километров. Навстречу едет какой-то конник. Я вынимаю из кармана пистолет. Подъезжает. Форма наша.
— Вы куда, на Синельникове?
— Там, говорят, немцы.
— А ты там был?
— Нет, слышал.
— Ну и проваливай!
И медленно, с трудом переставляя ноги, идем дальше.
— А что, если правда — немцы? Светает, кто-то из ребят говорит:
— Давайте остановимся, посидеть надо.
Смотрю, метрах в двухстах впереди несколько солдат в пилотках выходят на дорогу. Заметили нас и сразу легли, беря в руки карабины.
— Не стреляй, мать вашу... здесь свои!
— А вы, что — ох...? Сходимся.
— А мы увидели, что вы садитесь и решили — немцы, сейчас огонь откроют.
Несмотря на усталость, все громко смеемся.
Через три часа пришли в Синельникова.
Встречаем двоих своих ребят. Все вместе идем в военкомат. Там знают о случившемся, кормят и укладывают спать, пока выясняется, где и какая часть будет собираться.
Утром идем в ресторан (там сейчас скромненькая столовая). Закрыто, но пугаются нашего грозного вида и впускают откуда-то сзади.
Встречаем еще несколько своих, и все вместе идем в хутор Веселое, где собираются остатки 15-й Стрелковой дивизии. Минометчиков наших собралось больше всех — человек 30, в то время как всего в батальоне — человек 80, да еще человек 30 вместе с 3 и 1-м батальонами (у них потери несколько меньше) — занимают оборону где-то в районе Татаровки. Клеменко — здесь, политрук — в Татаровке. Минометы через болото протащили, а потом рассовали их на брички, теперь найти их почти невозможно.
Полковой батареи нет. Пропали Григорян, Сидоренко, Пильман и другие. Нет Мишки Банкина. Цел только Могучий. Сохранил два своих миномета Николай Ульянов. Пулеметов осталось наперечет. Сохранилось одно орудие ПТО со своим комсомольцем. В общем, потери огромные. 15-я Сивашская дивизия понесла их, [85] будто в насмешку над своим названием, при переправе через Самарские болота{39}.
— Да, дружище, день 28 сентября навсегда войдет у нас с тобой в историю{40}...
...На фронте человек все-таки в гораздо меньшей степени эгоист, чем в обычной обстановке. И если он не трус, то и эгоизм его, который ограничивается стремлением остаться в живых, превращается во что-то положительное.
Те, кто останутся живы, будут счастливыми людьми. Они узнали истинную цену жизни. Она познается только в бою, когда в любую минуту рискуешь с ней расстаться. Таким людям не страшны ни материальные лишения, ни мелочи быта, ни «скука» и разочарование — болезнь внутренне опустошенных или не имеющих собственного «я». Хоть война и ужасна во всех отношениях, но она является призмой, преломляющей все черты и особенности человеческого характера, его души и неизмеримо обогащающей ее.
Это, безусловно, относится к нашей войне, когда на карту поставлена судьба всего русского, следовательно, судьба каждого из нас.
Согласись, что в минуты опасности мозг работает особенно четко и ясно, и как-то очень легко приходят самые серьезные мысли, разрешаются самые сложные вопросы. Вообще, в каждом из нас вскрывается все то сокровенное, что лежит глубоко внутри, и достаточно побыть в бою с человеком несколько часов, чтобы знать и понимать его лучше, чем после многолетнего знакомства в обычных условиях. Поэтому, очевидно, и принято считать год войны за 10 лет гражданской жизни.
Это, правда, очень относительно: то, что пережили мы с тобой за три последних месяца, — нельзя сравнить даже с целой жизнью какого-нибудь обывателя. То есть, стареем, дружище, не по дням, а по часам{41}...
Опять пауза. Голос Сафонова:
— А все-таки холодно, Николай. Пойдем к костру...
Приходим в Веселый. Встречаем Шилина, он предлагает присоединиться к ним, тем более, что и официально мы числимся у них, в 203-м. Сейчас они идут на помощь 47-му. Вслед за Шилиным встречаем командира батальона и Клеменко. Они чрезвычайно рады, увидев нас. К вечеру часть людей роет окопы на окраинах Веселого, вторая часть составляет резерв. Думают, что немцы очень скоро должны подойти к Синельникове.
Веселый — немецкое село. Исключительно культурное и благоустроенное. Немцы отсюда эвакуировались всего несколько дней тому назад. На улицах полно кур и поросят. В домах вся обстановка сохранена [86] полностью. Занимаем домик по вкусу, и Попов с каким-то поваром-танкистом начинает готовить ужин. Еще несколько человек пошли осматривать чердаки и подвалы. Результат прекрасный — соленые огурцы, грибы, варенье нескольких сортов, яблоки. Особый вкус всему этому придает то, что все это — немецкое. Не всегда же им праздновать!
Впервые после долгого времени по-настоящему отдыхаем и спим. Моральный кризис уже прошел — утром просыпаемся веселые и бодрые. Встречаемся с Могучим: «Когда же, черт возьми, будем, наконец, работать по специальности и стрелять? Ладно, «выпьем чашу до дна» — были минометчиками, побудем еще и стрелками».
К вечеру приходит приказ: выступить в район Лозоватки для укрепления имеющейся там обороны. Начинает моросить дождь. Клеменко уезжает в госпиталь — вскрылась старая рана. Аюдей в роте осталось совсем пустяки, хотя и гораздо больше, чем в стрелковых ротах. Настроение такое же пасмурное, как и погода.
Двигаемся по дороге вдоль посадки. Брички перегружены людьми — у очень многих потеряны ноги. Николай — на бричке, я — верхом на какой-то кляче. Могучий — на велосипеде. Вот иЛозоватка. Следы недавнего обстрела. В воздухе время от времени появляется самолет и бьет трассирующими пулями, для чего — непонятно, вероятно, так просто, нагнать страха.
Составляем ударную резервную группу. Единица — «могучая», немногим больше 30 человек. Роем щели, потом все ложатся в ригу спать. Я иду к приятелям в батарею НТО. Утром встречаемся с группой ребят, занявших оборону сразу за Соколовкой. «Вспрыскиваем» эту встречу водкой, благо раздает ее хороший мой знакомый, приятель Лапидуса — грузин..., с которым мы были вместе в укрепрайоне в Турке. С ним встреча тоже очень теплая — это ведь все ветераны нашей 192-й. Часов в 8 утра приходит приказ — отойти в Татаровку, причем мы идем в прикрытии.
Отходим. Выйдя на ровное поле, попадаем под сильный артиллерийский и минометный обстрел. Люди рассеиваются. Небольшими группами входим в Татаровку. Начальник штаба дает задание: сосредоточиться в Раздорах (следующей за Синельникове станцией), первому же батальону занять оборону. Идем к Раздорам. Вдруг налет немецких танков. Замаскировались. Подошли две наших «тридцатьчетверки». Отогнали. Пошли дальше. В Раздорах — уже вечером. Решаем ночь проспать.
Утром шум артиллерийской перестрелки. У немцев{42}... На какой-то штабной полуторке едем в Васильковку. Вместе с нами Крайнев. Он работает командиром взвода в химроте. Хороший, веселый парень.
В Васильковке встречаем все свои тылы. Одновременно узнаем, что остатки нашего батальона, рассеянные под Татаровкой, оставлены на обороне в Раздорах. Через сутки или двое должны быть здесь, нас подменит какая-то свежая дивизия. Какого же черта мы притащились сюда? Можно остаться, но неудобно, ведь свои ребята — в бою. Решаем немедленно ехать обратно на бричках Крайнева.
Здесь же происходит знаменательное событие — мне передают письмо и перевод, адресованные из Москвы Мише Банкину. Почти наверняка зная, что он погиб, читаю письмо{43}...
...В воздухе немецкие самолеты. Изредка устраивают фейерверк трассирующими пулями и снарядами. По рассказам знаем, что наши — в 3-х километрах от Раздор, по профилировке — в Синельниково, около какого-то леска. Идем, идем, наконец, натыкаемся на какой-то пост — свои, батарея ПТО. Через полчаса — в окопчиках своих минометчиков, опять все вместе. Настроение очень приподнятое: днем был хороший бой.
Наши окопались по обе стороны профилировки, почти на открытом месте, вырыли только маленькие ячейки. Днем налетели 3 немецких самолета, за ними несколько машин с пехотой. Единственное противотанковое орудие заклинило с первого же выстрела, гранаты и бутылки с горючим не применишь — танки остановились метрах в 50-ти, место открытое, невозможно поднять голову. «Ну, конец». Автоматчики выпрыгивают и бегут к окопам. В это время из леса, подходящего к Раздорам, выскакивают два наших танка. С ходу бьют из орудий, потом врезаются: один — в танк, другой — в машину. Из единственного, оставшегося невредимым немецкого танка экипаж выскакивает — таранов они не любят. «Ура!..» И хлопцы наши бросаются в атаку. Немцы перебиты. Берут их винтовки, пистолеты, пулеметы. В машинах прекрасные фотоаппараты, все остальное — одеяла, сапоги, костюмы, продукты — наше, советское. Есть, правда, еще ром и шоколад в порошке. Двумя последними вещами немедленно угощаемся и мы.
Ночью по профилировке в направлении Синельникова проходит более 30-ти наших танков, из них несколько тяжелых. Под утро идет и пехота.
Получаем приказ, как это и ожидалось, двигаться снова в Васильковку. Первый и третий батальоны ушли. Мы должны выступать через два часа.
Выступаем. Картина живописная — все обвешаны пулеметными лентами, на плечах — трофейные пулеметы, в карманах — бумажники с семейными фотографиями (обязательная принадлежность каждого немца), на поясах — немецкие гранаты с длинными деревянными ручками. Впервые, чуть ли не за несколько месяцев, идем с песней. [88]
Входим в Раздоры. На окраине — наши кухни и двухдневная норма водки. Начинается стрельба из всего трофейного орудия, летят каски, изоляторы от столбов, консервные банки и т.п.
Наконец, утихомирились. Пошли дальше. Прошли километра два. Сзади кто-то кричит: «Танки!» Никто не обращает внимания. Несколько выстрелов. Оглядываемся. Действительно, сзади по шоссе идет колонна из немецких тяжелых танков. Бросаемся в подсолнухи. Танки на подходе к подсолнухам, разворачиваются, берут нас в полукольцо и открывают огонь.
Снаряды летят в нескольких метрах, причем почему-то бьют трассирующими. Кругом, примерно на высоте груди, — белые блестящие полосы. К этому же присоединяется треск пулеметов. Если бы не подсолнух, — вряд ли бы кто-либо выскочил живой. А так — ничего, большинство уцелело.
Соединяюсь с Сафоновым, Петровским, Мамоновым и другими — всего нас 8 человек. Идем окружным путем на Письменную. Спускаемся в овраг. В поле, на ровном месте, танки разгоняют остатки впереди идущих подразделений.
Подходим к Письменной. Сильный взрыв — рвут железнодорожные пути и станцию. Перекусили, и — дальше. Параллельно нам, километрах в четырех слева, в районе Екатериновки и немецких хуторов — бой немецких бронетанковых частей с нашей пехотой. Что ж, интересно, с танками и пехотой, прорвавшимися утром к Синельникову? Положение не из легких.
Поздно вечером, пройдя около 40-ка километров, подходим к Василъковке. Еще вчера она считалась тылом, сегодня же — бой в нескольких километрах от нее. На обочине — противотанковый ров, заняли оборону наши танки. Под железнодорожным мостом — саперы закладывают пироксилин.
Заходим в какую-то хату, моментально засыпаем как убитые. Часа в 3 ночи хозяйка будит: «Детки, детки, — хороши детки! Вставайте, бой идет!» Слышу, что бьют танки. Очевидно, — дуэль с немецкими, подошедшими ко рву. Ну, это еще долго продлится. Засыпаю опять. Часов в 8 встаем, идем искать штаб армии. Вдруг оглушительный взрыв и шум падающих обломков железа, пробивающих даже крыши и стены домов. Взорван железнодорожный мост. Штаб нашли. Вернее, не штаб (он выехал накануне вечером или ночью), а жалкие остатки его, каких-то случайно задержавшихся ветеринаров. Узнать ничего невозможно. Спрашиваем регулировщиков.
— Да, из 15-й дивизии ехали вчера днем и вечером на бричках и на машинах, по дороге на Гайлино. Что ж, больше нам ничего и не надо. Все хорошо, но ребята больше пешком идти не в состоянии. Узнаем, что на Просяную уходит последний рабочий поезд. Садимся на какую-то открытую платформу. Селение уже обстреливается. Отъезжаем. [89]
Едем по железной дороге впервые с начала войны. На полях горят скирды хлеба. Неужели это богатство нельзя было вывезти заранее? И как понадобится этот хлеб позднее, зимой!
Ребята из железнодорожного батальона и инженер, командир батальона, уговаривают остаться у них. «Нет, надо найти своих». Доезжаем до Гайлино. Здесь никаких следов 15-й дивизии нет. С последним рабочим поездом едем на Просяную. Ночуем. Узнаем, что прошла часть наших обозов. Двигаемся куда-то в район Сталино. Встречаем несколько человек из пулеметной роты. Они — на бричке. Что же, пеший конному не товарищ. Они едут дальше, мы же идем на станцию.
Приезжаем в Межевую. Рано утром идем на станцию. Здесь грузится тяжелый гаубичный дивизион (как потом узнали, — 3-й дивизион 522-го ГАП'а). Вид у материальной части сравнительно свежий, глубоко уверен, что едут на фронт — перебрасывают куда-то на другой участок.
Эх, вот куда попасть бы. У коменданта и начальника гарнизона ничего нового выяснить не удалось: тылы 15-й дивизии следовали железной дорогой куда-то к Сталино. Встречаем комиссара гаубичного дивизиона политрука Калайду, разговариваем с ним. Обещает переговорить с командиром дивизиона. Уже под вечер говорит с капитаном Ольховиком и начальником особого отдела полка политруком Абашиным. Заверяют, что такие люди им нужны, предлагают ехать до Красноармейска, а там уже окончательно решить вопрос нашего дальнейшего бытия. Поздно вечером приезжаем в Красноармейск. Воздушный налет. Ожесточенный грохот зенитных установок. Масса санитарных поездов.
О 15-й дивизии ничего определенного не известно и здесь. Ольховик и Абашин оставляют меня у себя, остальные 6 человек идут в распоряжение начальника гарнизона.
Итак, мы отныне — в 522-м ГАП'е. Поезд трогается... [90]