В «глубокие тылы» — на оборону Днепра
Следующий день и все последующие, вплоть до 10–12 августа — марш к Запорожью, в «глубокие тылы», на пополнение людьми и материальной частью.
Движется колоссальное количество обозов, много машин, главным образом пустых — с интендантами и различными штабными работниками; двигаются артиллерийские полки, остатки разбитых полков (главным образом, танковых, связи, авиадесантных, пехота формируется на месте), погранотряды. Последние несут и службу регулирования.
На плохих участках дороги происходит огромное скопление людей, машин, техники, и буквально удивляешься, что нет немецких самолетов. Вероятно, немецкое командование считало нас уже обреченными, было уверено в окружении всей этой группы и поэтому, за исключением отдельных самолетов, летных сил на нас не оттягивало{27}.
Большая часть обозов, служб тыла и штаб 12-й армии вместе с другими группами войск все-таки попала в руки немцев, причем случилось это главным образом по вине командующего, добровольно сдавшегося в плен. Все это мы узнали уже в Днепропетровске из приказа Сталина{28}.
Страшная вещь произошла на переправе через Синюху — сравнительно маленькую, но глубокую, имеющую высокие скалистые берега речку. На переправе, построенной понтонерами, скопилось много войск, преимущественно автомашин. С воздуха это место прикрывалось зенитным дивизионом, самолеты противника немедленно отгонялись. Порядок поддерживался группой пограничников, но, несмотря даже на угрозу стрельбы, количество войск, располагающихся в ожидании переправы у самого берега, все росло и росло. Наша колонна встала сбоку от автомашин. Леви-Гурович стал добиваться, чтобы возможно скорее переправиться. Мы же решили искупаться. Залезли с Малышевым и Могучим в воду, выкупались под аккомпанемент зениток и стали одеваться. Одели брюки, сапоги, и вдруг — совсем близко разрывы. Хватаем в руки обмундирование, бежим к лошадям, стоявшим рядом. Еще четыре разрыва, один из них метрах в 40-ка от меня, причем вижу, что мина разорвалась буквально под ногами у одного из наших ребят, купавшихся вместе с нами. Паника невообразимая. Все бегут, машины выехать не могут из-за скученности, шоферы тоже бегут. Танк, стоявший у переправы и несший патрульную службу, с разлету проскакивает реку и уходит в направлении [59] выстрелов. Из наших одному оторвало ногу (мина ударилась действительно прямо в ногу), ранен Камышенко. Леви-Гурович подает команду, и колонна двигается, совершенно спокойно проезжаем моментально опустевшую переправу. Не знаем, что впереди, но двигаемся вперед, так как твердо знаем, что сзади близко немцы, что мы в глубоком мешке и ждать нельзя{29}. Позднее оказалось, что немцы установили на нашу машину пару стареньких минометов, оделись в красноармейскую форму и проехали переправу вместе со всеми, а потом, заехав за деревню, открыли огонь по скоплению войск, но танк наш их очень быстро накрыл.
Стемнело. Навстречу идут пехотинцы и говорят, что впереди немцы. Леви-Гурович, Сидоров, я и Малышев едем в разведку. Впереди все спокойно, справа немцы в 8 километрах, слева — еще меньше. Проскочить трудно, но можно. В полной тишине, быстрым аллюром проходим этот участок. Штабы же, двигавшиеся сзади нас, имеющие броневики, легкие орудия и т.п., не «отважились» и попали в руки немцев. Все мысли обращены к нашим, оставшимся в Ивановке, — успеют ли, сумеют ли пробиться они. Откровенно говоря, шансов мало.
Движение, движение. Поездки по колонне, подтягивание отстающих, разведка пути, передовые разъезды, ликвидация пробок — на сон остается 2–3 часа в сутки, да и все спят немногим больше. Я со своими конниками составляю разведотряд колонны, обеспечиваю связь и патрульную службу. Много времени провожу с Леви-Гуровичем, очень понравившемся мне своей хладнокровностью и храбростью, своей внутренней культурой. Он ко мне тоже относится прекрасно.
Двигаемся на Первомайск. Едем ночью с Сидоровым и Малышевым в город, чтобы выяснить положение и узнать дальнейший маршрут. Не доезжая километра два до города, становимся свидетелями исключительно красочного и жуткого зрелища — бомбежки мостов в Первомайске. Сначала пролетело два разведчика, затем звено самолетов, скинувших огромное количество осветительных ракет и зажигательных бомб, следом за ними стали пикировать 9 самолетов, образовав кольцо. Разрывы колоссальной силы, светло так, что свободно можно читать. Невольно хочется куда-то спрятаться.
В городе следы неоднократных бомбежек, но мосты целы. Оказывается, что они нам не нужны, — должны двигаться на Сергеевку и затем на Новую Украинку.
Дальнейший марш. Неоднократная угроза попадания прорвавшихся танков противника. Частые бомбежки, изредка — сопровождение колонны нашими истребителями.
В Сергеевке привал на 8 часов, впервые за несколько дней. Перековка лошадей. Исключительно дружелюбное отношение со стороны [60] местного населения. Случайно познакомился с очаровательной девушкой-одесситкой. Провел с ней замечательные несколько часов. Эта встреча в такой необычной обстановке, в непосредственной близости от фронта, была особо знаменательна и навсегда останется в памяти. Еле-еле уговорил ее не ехать с нами санитаркой.
Встретились (под Первомайском) со 2-м дивизионом, теперь двигаемся вместе, а главное — Пильман, Григорян, Карманов — вместе с нами. Гликсон и Люкс (?) остались с командиром полка.
Каждую ночь — бомбежки мирных деревень, бесчисленные пожары. Останавливаемся исключительно в поле.
Подъезжая к Новой Украинке, узнаем, что там уже немцы. Наша разведка это подтверждает. Поворачиваем на Кировоград. Утром передовой пост сообщает, что на поле, по которому мы едем, через несколько часов должны появиться немецкие танки, соседний пост уже «сорвался». Мы знаем, что сзади нас фактически никаких боеспособных частей нет и чрезвычайно тяжело думать, что все окружающие нас люди, не представляющие истинного положения вещей, через несколько часов будут уже в руках немцев. Помочь же ничем нельзя.
Сворачиваем на проселочные дороги. Всех лишних людей сажаем на три «реквизированные» машины, остаются только верховые и ездовые на бричках. Орудия 2-й батареи цепляются за МТСовский «патик» (?) и идут вперед. Двигаемся форсированным маршем, главным образом, едем рысью. Из лошадей выжимается все. Особо уставшие немедленно меняются в деревнях, через которые проезжаем. Быстрота — для нас все.
Узнаем, что бои идут уже в самом Кировограде, обходим его справа. По дорогам — беженцы из города, беженцы, двигавшиеся на Одессу и узнавшие, что путь туда отрезан. Огромное количество людей, все потерявших, выбитых из колеи жизни, не знающих, что их ожидает, переносящих очень большие трудности. Нам тяжело, но им тяжелее во много раз.
Отдыхать начинаем немного больше, все-таки дальше «оторвались» от немцев, но все время находимся в полной боевой готовности. По вечерам и ночью все еще очень часто видим такие знакомые белые немецкие ракеты, к которым сразу трудно было привыкнуть. И все еще часто они видны сразу с двух-трех сторон. Раньше же они были почти кругом. «Я здесь» — обозначает белая ракета. И немцы, прорвавшиеся в наше расположение, стремятся выпустить их возможно большее количество, чтобы создать видимость окружения. Ничего, мы к этому давно привыкли.
Идем к Днепру. Марш уже совершается в более мирных условиях. Вместе с нами движется колоссальное количество скота и нескончаемые, в несколько рядов, вереницы тракторов, комбайнов и другой сельскохозяйственной техники. Раньше даже в голову не могло прийти, [61] что ее у нас так много. Здесь воочию видишь всю мощь сельского хозяйства, построенного по последнему слову техники. И это должно погибнуть или попасть к немцам. Невыносимо тяжело.
Недалеко уже Кривой Рог. В одном из сел объявляется приказ: «В связи с тем, что ничего не известно о судьбе всех тех, кто оставался в Ивановке, считать за 298-й ГАП (гаубично-артиллерийский полк. — М.М.) оставшийся состав». Подпись: командир полка капитан Леви-Гурович, начальник штаба лейтенант Шилин.
Занятный случай, именуемый впоследствии «стальной обороной»{30}, произошел несколько позднее, по пути к Никополю. Вечером пришли в село. Утром приказ: вычистить оружие и седла, вымыться, побриться и т.п. Часов в 12 построение. Выступает врио{31} командира дивизии и объявляет: приказом по фронту все мы составляем сводный артбатальон, состоящий из двух рот (человек по 40 в каждой) стрелковых, взвода конной разведки (16 человек во главе с Удовенко) и автовзвода (3 машины с командирами истребительных танков). Батальону сразу дается боевая задача: занять оборону, бороться с танковыми силами противника и задержать их, пока не будут в безопасности обозы дивизии и армий. Кругом — чистое поле, кроме нас, — никаких следов армии нет, где неприятель и откуда он должен появиться, — никто представления не имеет. Ну, что же, воевать, — так воевать! Первым долгом кормим лошадей и посылаем печь хлеб, все остальное у нас есть. На дороги (их четыре) выставляем дозоры. Провожаем обоз, обедаем и заводим патефон — «умирать, так с музыкой!»
Ночью повзводно «занимаем оборону» — выдвигаемся вперед, выставляем часовых и патрулей и спим. На следующее утро оборудуем противотанковые ячейки и опять спим, ожидая немцев. Все сознают бесцельность подобного приказа и свою обреченность — при встрече с немцами мы продержимся несколько часов, и — конец, так как все уже давно отошли, но приказ есть приказ. Днем появляется машина, идет по направлению к нам полным ходом, потом, заметив кого-то из нас, разворачивается и дает полный газ. Кто в ней был, так и неизвестно. Проходит еще несколько часов и, наконец, получаем приказ следовать дальше. Все, конечно, этому чрезвычайно обрадованы.
На следующий день проходим район Кривого Рога — шахты, заводские поселки, железнодорожные станции. Большинство шахт работает, все идет нормально. На улице полно народа, многие празднично одеты — сегодня воскресение. Никто себе не представляет, как скоро всему этому должен быть конец. Кривой Рог, конечно, достался немцам почти не разрушенным.
Вскоре подходим к Запорожью. Утром входим в город, проходим по плотине и останавливаемся в одном из парков. Днепрогэс и все [62] комбинаты работают полным ходом. Плотины и прилегающие сооружения производят на меня колоссальное впечатление: мощь исключительная, все очень грандиозно и все в то же время ажурно и изящно. Вот она, высота человеческого разума! Утверждаюсь в мысли, что если останусь жив, буду инженером-электриком{32}.
Из Запорожья в этот период (середина августа) были вывезены только авиазаводы, все остальное продолжало работать. Вокруг города строились оборонительные сооружения, рылись противотанковые рвы. Хорошо действовали зенитчики и истребители — фашистские самолеты, несмотря на неоднократные попытки, к городу не прорывались.
Население Запорожья было уверено, что их город будут защищать очень упорно{33}. Многие спрашивали нас: стоит ли эвакуироваться, не лучше ли остаться. Мы приковали к себе всеобщее внимание — настоящих фронтовиков здесь еще не было. Наша братва, грязная невероятно, изрядно оборванная, увешанная оружием и гранатами и спокойно разгуливающая во время воздушных тревог, чувствовала себя чрезвычайно гордо.
Прошел день, и поехали дальше — через Славгород и Синельниково в Днепропетровск, куда должны были прибыть остатки нашей 192-й стрелковой дивизии. По дороге, к большому своему удивлению, поймали несколько дезертиров.
Я был в передовом разъезде. Заскочили в Синельникова, часа на два раньше колонны. Пошли обедать в ресторан на вокзале. Воздушная тревога. Все бегут. Столы стоят накрытыми. Садимся и спокойно кушаем. Прибегает чрезвычайно взволнованная кассирша, — она оставила кассу открытой, — видит, что все в порядке, и на радостях нам откуда-то извлекают и преподносят бутылку шампанского.
Новомосковск проходим, не останавливаясь, видим в предрассветной тьме работу прожекторов и зениток, охраняющих Днепропетровск. Утром входим в город. Размещаемся в поселке им. Орджоникидзе, в школе. Здесь живут несколько дней Могучий, Борисов и другие, отставшие от нас дорогой. Сразу даю телеграмму домой (ранее давал уже несколько раз из всех мест, где почему-либо работала почта), почему-то думаю, что все мои должны бы быть на старом месте. Как тяжело было думать о том, что дома ничего обо мне не знают и волнуются, может быть, считают давно уже погибшим. И каждый раз, вспоминая о доме, мучительно тяжело думать о том, что должны переживать мои любимые, как тяжело маме. И полная невозможность что-либо о себе сообщить, невозможность как-либо облегчить их положение.
На следующий день едем на своих машинах в баню. Человеку, не пережившему подобной вещи, невозможно представить себе, какое удовольствие дает баня после нескольких фронтовых месяцев, проведенных [63] в окопах и в походах. Моются все буквально с наслаждением, по нескольку часов. В этот момент думаешь, что если заживем по-старому, то максимум через два дня буду мыться в бане.
С таким же гордым видом, как в Запорожье, гуляем по городу, не обращая внимания на комендантский патруль, милиционеров и тому подобных «тыловых крыс». Замечателен проспект К. Маркса, очень красив и весь город. Днепропетровск — лучший из всех виденных мною украинских городов.
Через два дня являемся свидетелями бомбежки завода им. Петровского. В тот же вечер получили приказ выехать в село Вольное.
Село Вольное, километрах в 20-ти от Днепропетровска. Разместились, «откармливаемся» маслом, сыром, колбасой, свининой, коржами, медом. Ждем приказа наркома (кажется, № 216), многое из былой нашей деятельности становится понятным: ведь в приказе указывается наша 12-я армия и даже наш 13-й стрелковый корпус.
Приходят вести о награждении дивизии (они уже были и раньше) и в то же время о гибели комиссара дивизии и ранении командира дивизии. Начальник артиллерии был убит в Ивановке, еще при нас. Начинается бюрократическая волокита с получением материальной части: мы входим в состав войск юго-западного направления, а теперь попали в группу Южного фронта, да еще здесь формировались преимущественно части не Киевского, а Одесского военного округа. Командование наше начало «метаться» из Днепропетровска в Запорожье и обратно, но безуспешно. А в это время прекрасно обученные, имеющие боевой опыт, хорошо настроенные артиллеристы сидели без дела, проклиная всех и вся. Когда же немцы подошли вплотную к Днепропетровску, пришел приказ штаба Южного фронта: из всех остатков 192-й Горнострелковой дивизии сформировать Ударный стрелковый полк, присвоить ему номер 676-го полка той же дивизии.
22 августа. Двухмесячная годовщина войны. Приказ зачитан, и артиллеристов нашего и 610-го Горноартиллерийского полка рассовали в полковую артиллерию. Кроме того, из них создали 2-й батальон. Я, Сафонов, Рязанов, Матвеев, Куликов, Козлов, Намис и другие попали в батарею ПТО (противотанковой обороны. — М.М.). 80% личного состава — младшие командиры. Пильман, Могучий, Григорян, Сидоренко и другие — полковая 76-миллиметровая батарея. Мишка Банкин — взводный связи 2-го батальона. Командный состав был выбран из наших двух полков. Остальных послали в распоряжение кадров фронта.
Попав в батарею ПТО, решаем единогласно: «Ну, теперь уже наверняка «хана». Вечером медленно идем по селу (Николай еще здорово хромает), нас обгоняют три молодые женщины. Услышав разговор про Москву, останавливаются. Оказалось, что это артисты Днепропетровского театра драмы, кончавшие ГИТИС. Предлагают [64] зайти к ним, мы не заставляем себя долго уговаривать. В домике (это дача одной из них) — пианино. Вечер проходит в задушевной беседе, немного даже потанцевали. Часа в три возвращаемся в свой «сад».
— Живительно живуч, все-таки, человек, — тихо произносит Сафонов. — Неделю тому назад мы видели перед собой только смерть. Вспоминали мельчайшие подробности былой жизни как какую-то чудесную сказку. Сегодня, сейчас, мы твердо знаем о своей обреченности, о том, что через три дня опять будем в аду, а все-таки встречаемся с женщинами, смеемся, шутим, отгоняем мысли о будущем — судорожно цепляемся за жизнь.
— Горечь отступления, горечь позора за свою страну (вспомни: «Мы — непобедимы», «Если завтра война», и пр., и пр.), сознание многих недостатков нашего строя и уклада жизни, обида за прерывающуюся в самом начале собственную жизнь, — казалось бы, переполнили душу, пригнули морально к земле, — и все-таки хочется выпрямиться и крикнуть: «А жизнь чертовски хороша! Именно потому, что мы так любим жизнь, мы и спокойно относимся к смерти: до конца оставаться самим собой, ни одного дня и часа не отравлять сознанием собственной трусости и мелочности, умереть — так гордо».
— Подожди, друг, умирать, мы еще много сделаем, — твердо говорит Арам Григорян.
Подходим к коноводам.
— Давайте, проедемся, — говорю я.
И в предрассветной мгле долго скачем втроем по степи, разгоняя мрачные мысли, заряжаясь бодростью на будущие боевые дни, — неизвестно, короткие или долгие для каждого из нас.
Через пару дней сели на машины и поехали в Запорожье, но были в резерве и в бой не пошли. Затем пришел приказ двигаться в Павлоград. Числа 30 сентября{34} подъехали к Песчаной. Здесь большую часть машин взяли еще в чье-то распоряжение, и мы пошли «пёхом». Под Песчаной шли непрерывные воздушные бои над аэродромом истребительной авиации. На наших глазах три наших истребителя исключительно эффектно посадили одного «Мессера», второго — сбили зенитки.
В течение всего дня большие группы немецких бомбардировщиков бомбили шоссе Днепропетровск — Павлоград. В это время наземные части пытались окончательно занять Днепропетровск и переправлялись на левый берег Днепра. Задача авиации — не подпустить подхода наших подкреплений.
Вдоль шоссе непрерывными линиями, в три-четыре ряда, образовались воронки от бомб. Во многих местах испорчено и само шоссе. [65]
Группы самолетов в 8–12 и более машин пикировали, сбрасывали серии бомб, ложившихся на правильную дистанцию одна за другой. Движение, фактически, шло уже только сбоку, по проселочным дорогам. Во многих местах вверх столбом поднимался дым от разбитых машин, бензозаправщиков, тракторов. Несмотря на чрезвычайную интенсивность бомбежки (ничего подобного мы не видели ни до, ни после этого дня), в общем счете пострадало машин 30–40, не более. Здесь по обочинам рылись скромные маленькие солдатские могилы.
У нас изрешетило осколками бомб командира и комиссара полка, ехавших в легковой машине.
Интересен был момент, когда в воздухе встретились восемь немецких бомбардировщиков с нашими шестью бомбардировщиками, шедшими в сопровождении пятерки истребителей на бомбежку. Обе группы прошли очень близко друг от друга, не меняя курса и не дав даже ни одного выстрела друг в друга.
Чудеса героизма показывали наши истребители-одиночки, вылетавшие на «ишаках» (И-17) против бронированных, мощных пушечных бомбардировщиков. Они шныряли между ними, подлетали чуть ли не вплотную, давали очереди, но ... безуспешно. Бомбардировщики же поливали их проливным смертоносным огнем. Как жалко эти прекрасные кадры опытных летчиков, людей исключительной личной смелости, посаженных на давно устаревшие самолеты, обреченных почти на неминуемую гибель в неравном бою. И как необходимы были эти кадры позднее, с появлением новых современных машин.
В окрестностях Павлограда простояли немногим более суток и поехали в Богдановку, еще километров за 20 в тыл. Там стали доформировываться в нормальный стрелковый полк, получать пополнение, в основном из призывников старших возрастов из Днепропетровской области, вооружаться.
Я, Сафонов и Ульянов были назначены командирами взводов в минометные роты. Большая же часть артиллеристов попала по приказу командира 15-й Стрелковой дивизии, в распоряжение которой мы были переданы, в 203-й ГАП, который формировался майором Фрейманом в составе этой же дивизии. Мы же, к сожалению, остались. Неоднократно приезжали Шилин, Сидоров, сам Фрейман, с тем чтобы вернуть своих «питомцев» к себе, но из полковой артиллерии и с должности среднего комсостава нас не отпускали.
В этом же деле был заинтересован Кедин (?), и вот у нас началась вместе с ним целая компания, направленная к тому, чтобы опять стать полноценными артиллеристами. Но в жизнь все это претворилось позднее.
Пока же жили с Сафоновым, Клеменко (лейтенант, командир роты, кубанец, исключительно веселый человек, бывший учитель) и политруком, что называется, «душа в душу». В первых числах сентяб ря [66] получили людей, начали напряженно заниматься, но пока еще без минометов. В основном, к нам попала молодежь — ребята 1922–1923 года рождения, призванные в армию за несколько дней до войны, направленные в учебный танковый полк и отступавшие с ним под непрерывной бомбежкой, а иногда и с боями, до Днепропетровска. Большинство имело 8–9–10-классное образование. Хорошие, умные, смелые ребята, успевшие уже «понюхать пороха». Были и «старики»: агрономы, учителя, работники совхозов. У этих, конечно, настроение несколько пониже, все мысли крутятся вокруг семей, оставленных у немцев. С двумя из них — Григорчуком и Прищепой отношения установились довольно близкие.
Днем — непрерывные занятия, стрельба из винтовок и пр. Вечером — кино в какой-то «халупе», а однажды даже концерт артистов из Сталино; встречи с москвичами. Впервые за войну начал даже кое-что читать.
Наконец, получили пару старых 82-миллиметровых минометов. Боевая стрельба. Первым должен стрелять мой помкомвзвода, но стреляю сам. Подаю команду. Выстрел. Разрыв довольно близко от цели. Измеряю рукой угол, даю корректировку и подаю команду. Вторым разрывом цель накрыта. Приятно, конечно, что не посрамил честь артиллериста. Подобного класса стрельбы здесь еще не видели. Если до этого на нас с Сафоновым кое-кто и смотрел косо как на младших командиров и людей, не стремящихся к занятию каких-либо должностей, то теперь отношение в корне изменилось.
В этот же день вечером (кажется, 8 сентября) получаем приказ выступить в Новоселовку, в ближний резерв дивизии. 47-й полк нашей дивизии в это время уже вступил в бой. Ночной марш на машинах. Утром — на месте. До фронта — 8–10 километров. Непрерывная артиллерийская стрельба. Ночью прекрасно слышен и пулеметный огонь. Вырываем щели и размещаемся в парке около школы. Опять занятия, срочно учим работать расчеты, причем миномет (второй был испорчен) передается из роты в роту по очереди. На всякий случай оборудованы основные позиции, выбраны наблюдательные пункты.
В воздухе впервые видно преимущество нашей авиации. Наряду со старыми штурмовиками появились МИГ'и. Приличная зенитная оборона.
Все быстро осваиваются с обстановкой, «снаряжаются экспедиции» за помидорами, арбузами (Прищепа работал в этом селе агрономом), глушить линей.
Узнаем от Кедина (?), что в полк пришел приказ начальника артиллерийского дивизиона о переводе его, меня и Сафонова в 203-й ГАП, но в штабе приказ «зажали» и дальше не пустили. Встречаемся с комиссаром штаба дивизии, говорим ему об этом, обещает все урегулировать. В этот же вечер, 13 сентября, полк получает боевой [67] приказ командующего 6-й армии занять боевой рубеж, подменив стрелковый и мотострелковый полки, вернее, их остатки, у Каменки.
Ночью садимся в машины (пешком в это время буквально не делали ни шагу) и через Новомосковск и Новогороднее едем в Каменку. Разгружаемся уже утром, засветло, на наше счастье, без всякого обстрела. Люди моментально занимают окопы, вырытые в изобилии нашими предшественниками. Передний край обороны — в 1000–1500 метрах. Бои здесь шли более полумесяца, наши метров на 400 потеснили немцев. Население (преимущественно рабочие) в большом количестве осталось, отсиживаясь по погребам и надеясь на то, что скоро немцев сбросим в Днепр.
Часа через два начинается сильный минометный обстрел — бьют точно по роще, бугорку и той части поселка, где мы разгружались и концентрировались. Едкий, удушливый дым наполняет окопы. Когда обстрел кончился, поздравляем новичков с «боевым крещением» и «спрыскиваем» это дело впервые полученным пайком.
Вечером получаем на роту два новеньких миномета.
Ночью занимаем огневую позицию минометчиков, которых мы подменили. Они расположены между двух хорошеньких беленьких домиков, в садике. Слева — бугор, весь изрытый воронками снарядов, справа — улица, и метрах в 100–150-ти от нее — узкое продолговатое озеро, отделяющее нас от параллельной улицы, на которой расположены 1-й батальон и штаб полка. Они по прямой от нас в каких-нибудь 400 метрах, идти же туда кругом — более шести километров. Впереди нас на 250 метров — штаб батальона, сзади метрах в 300-х санчасть. Еще впереди — пулеметная рота. Стрелковые роты — метрах в 800-х, впереди штаба батальона; расположены они в низине, так что немцам, укрепившимся в колхозе и у ангара аэродрома, все мы видны как на ладони. Условия обороны очень тяжелые. Позади нас, фактически, никого нет. Ближние резервы — в Подгороднем. Нас поддерживают две батареи 203-го ГАП'а — 122 и 152-миллиметровые, причем во второй только два орудия. Полковая артиллерия действует на участке 1 и 3-го батальонов.
Первая ночь. Тихо, ясно, тепло. Улица простреливается фланкирующим пулеметным огнем. Трассирующие пули летят как какие-то чудесные насекомые. Чаще же бьют автоматчики, которые, пользуясь темнотой, вплотную подползают к нашему переднему краю, а иногда и просачиваются через него. Стреляют пулями, разрывающимися от соприкосновения даже с травой. Благодаря этому создается впечатление, что стреляют совсем рядом, буквально в нескольких шагах. Впечатление это настолько сильное, что в первые дни многие в направлении выстрелов бросали даже гранаты. Вообще же на борьбу с автоматчиками и одновременно для охраны штаба батальона был выделен мой, 3-й взвод. Ребята действовали смело и решительно, выкуривая [68] наиболее близко подошедших автоматчиков и отбивая у них к этому охоту. Днем действовали «кукушки», выслеживая места сосредоточения, простреливая районы наиболее вероятного расположения НП и даже ОП.
В эту же, первую, ночь натолкнулся на наблюдательный пункт командира батареи 203-го ГАП'а, встретил кое-кого из знакомых ребят. Стало особенно грустно, что я не с ними, тем более, что по приказу мы должны были быть переведены.
Утром получили приказ командира батальона, капитана-белоруса, дважды орденоносца, окончившего после боев в Финляндии курсы «Выстрел», обстрелять передний край немцев. Клеменко стрелять совсем не умеет. Командир 1-го взвода (лейтенант, только что окончивший училище) срочно «заболел» дизентерией, оказавшись ничтожным, трусливым человечишкой. Сафонов должен работать с огневиками, многие из которых впервые держали в руках боевые мины. Залезли с Клеменко на высокий пирамидальный тополь, стоящий в 10 метрах от первого миномета. Видимость — превосходная. Назначил точку наводки, подготовил данные, подал команду. К первому выстрелу установку ставил Сафонов: «Огонь!» Выстрел. Разрыв во дворе одного из домов, расположенных на улице, перпендикулярной нашей. В этих домиках немцы держали несколько пулеметов и автоматчиков, ночью же — передовое охранение. Изредка отсюда же били прямой наводкой их противотанковые пушки. Двумя выстрелами пристреливаю второй миномет и открываем беглый огонь взводом, прочесывая улицу слева направо.
Выпустив штук шестьдесят мин, слезаем, завтракаем и выпиваем, празднуя первый день своей боевой деятельности на новом месте. Через некоторое время опять залезаю на дерево и повторяю огневой налет. Замечаю, что дерево во многих местах прострелено, значит, до меня еще кто-то уже стрелял с него.
Окапываемся, делаем хорошие блиндажи, перекрываем их досками, ящиками из-под мин, набитыми землей, дверьми и вообще всем, что попадет под руку.
На следующий день связываюсь с командиром шестой роты, находившейся в наиболее тяжелом положении, и прошу его корректировать огонь. На огневые позиции команды передаются по цепочке, так как нет ни аппаратов, ни метра кабеля. Это очень тяжело, огонь ведется медленно, неповоротливо, но все-таки приносит большую пользу. Еще через день получаем кабель и два аппарата. Теперь стреляем нормально. Хорошо стали работать и огневые расчеты, натренированные Сафоновым. Часть переднего края вижу сам, часть пристреливаю, пользуясь целеуказанием и корректировкой командира 6-й роты. С ним у нас устанавливаются хорошие, теплые отношения. Как только ему становится особенно тоскливо или немцы настолько активничают, [69] что нельзя поднять голову из окопа, он звонит через штаб батальона и просит меня: «Николай, дай огоньку». Через несколько минут летят наши маленькие, хорошенькие, прекрасно действующие на немецкую психику мины, и у ребят на передовой появляется возможность передохнуть... Мои хлопцы знают, что они в батальоне, особенно в 6-й роте, самые популярные люди, и очень этим гордятся.
Поддерживаю огнем и другие роты. В 5-ю роту послал наблюдателем своего помкомвзвода, но он постарался как можно скорее оттуда вернуться, жалуется, что пули ему действуют на психику, парализуя всякую умственную деятельность. Кое-что пристрелял и с ним. Очень помешал связист командира 5-й роты, через которого передавались команды. Этот Абраша Мовшиц, как он мне представился, чрезвычайно боялся, что мы попадем в него, и искажал данные, удаляя разрывы в сторону от нашего переднего края и немецких автоматчиков, расположенных в непосредственной близости от него.
Немцы, зная примерно район нашей огневой позиции, точно ее нащупать не могли и лупили по улице на полосе протяженностью чуть ли не в 500 метров. Много, правда, мин и легких снарядов падало и в непосредственной близости от ОП, соседние дома все были изрешечены. Ежедневно, часов в 9–10 утра, часа в 2 дня и особенно часов в 6–8 вечера много десятков мин летело к нам. Это называлось «завтракать», «обедать» и «ужинать». Иногда были и неожиданные огневые налеты, поэтому всему личному составу строго-настрого приказано отдыхать в окопах. И действительно, потерь у нас не было. Была убита, правда, одна женщина и ранен старик, жившие рядом с нами. Мои и Николая приятели, находившиеся со штабом полка и 1-м батальоном и со стороны смотревшие, как нас обстреливают, встречали нас каждый раз как воскресших с того света. При каждом удобном случае присылали нам поздравительные, подбадривающие записки.
Дней через девять немцы нащупали нас более точно, но ОП переносить, к сожалению, было некуда — пришлось бы ставить под огонь штаб батальона или санчасть, других же подходящих мест не было. Окопались еще получше, зарылись, что называется, носом в землю и продолжали стрелять. Ставить свои два миномета, так необходимые всему батальону, под огонь 4–6 немецких минометов, одновременно ведших огонь по нас, смысла не было. Вернее, это оставлялось на крайний случай. Иногда, если действовало 2 миномета и я видел, откуда они били, начиналась дуэль, неизменно оканчивавшаяся в нашу пользу. Причем и в этих операциях мы не потеряли ни одного человека. Нас стали даже считать «неуязвимыми».
К обычным обстрелам «орлы» наши настолько привыкли, что спокойно ели, спали, смеялись во время этих обстрелов. И только наводчики и командиры минометов, с которыми я занимался артиллерийской подготовкой, спокойно констатировали: [70]
— Недолет.
— Перелет. Сейчас возьмет в вилку.
— Маленький перелет. Будет недолет.
— Недолет. Будет еще раз половинить вилку.
— Ага, накрывающая группа.
— Ну, на этот раз слабенько. Стрельбу на поражение ведут плохо. Пристрелку — гораздо лучше.
Ругались только тогда, когда мины рвались у входа или на перекрытии, обрушивая землю внутрь, а особенно когда засыпало котелки. Некоторые, в том числе Николай и я, когда ничего особого ночью не предвиделось, спали по ночам в домах, на мягких постелях, покинутых старыми владельцами. Я, кстати, воспользовался библиотекой какого-то доктора. Вообще же никто никаких вещей не трогал, наоборот, как-то по-семейному хотелось все привести в порядок. В этом нам помогали несколько девушек, оставшихся в поселке и живших поблизости от нас.
Старшина прекрасно наладил снабжение. Горячую пищу получали, правда, только ночью: вечером затемно — ужин и под утро, тоже затемно, — завтрак, так как днем кухням подъехать не было никакой возможности. Таких же вещей, как сало, хлеб, помидоры, огурцы, было в избытке. Если предполагалось что-либо более торжественное, как, например, жареная курица, Клеменко немедленно звонил мне, я шел на ОП и обедали вместе, «по-семейному». Если же я был занят, ко мне посылался мой адъютант Петровский (1924 года рождения, сорвавшийся из Николаева и поступивший добровольцем), несший все необходимое и обязательно флягу с водкой. С ней мне помогал разделаться Григорчук, бывший у меня постоянным телефонистом. Прекрасно питался и весь наш рядовой состав. Водки тоже перепили немало — брали излишки из стрелковых рот (были большие людские потери). Помогала и протекция командира батальона, у которого мы были на прекрасном счету и который считал нас своей «главной опорой», своим заградительным отрядом, который в случае паники обязан был приостановить отступление любыми средствами, вплоть до огня. Наши же минометчики несли патрульную службу, задерживали самострелов (такие случаи были не единичными).
После 4–5 дней расчеты наши прекрасно вели огонь, опуская в стволы мины буквально одну за другой, очень быстро ставя новые установки. Приходилось только давать время на охлаждение стволов.
Постепенно все огневые точки немцев, все блиндажи и НП, даже места работы кухонь были пристрелены, цели были закодированы единой нумерацией, на ОП знали установку по каждой из них. Достаточно было командиру стрелковой роты запросить огонь по номеру такому-то, как через 2–3 минуты начинался огневой налет и разрывы точно накрывали указанную цель. [71]
Хорошо приловчились вести огонь и ночью, так как был фонарик, спрятанный под одним из карнизов. Последнее нам очень пригодилось. Однажды немцы предприняли решительную ночную атаку против боевого порядка 6-й роты, одновременно держа под огнем 4-ю и 5-ю роты. Атака была сильная, внезапная. Немедленно открыли беглый огонь по двум, заранее пристреленным рубежам, а затем стали переносить огонь глубже, беря интервал в 25 метров. Немцы были рассеяны, деморализованы и отошли на исходные позиции, понеся большие потери. Атака была отбита исключительно огнем наших двух минометов.
Прекрасно накрыли раз кухню во время раздачи обеда. Командир 5-й роты позвонил и сообщил, что видит скопление солдат у кухни. Дали налет. Минут через 15–20 приехало несколько мотоциклов с колясками забирать раненых. Пара мотоциклов никуда уже не поехала.
Однажды утром звонит ко мне командир 6-й роты и взволнованным голосом говорит: «У немцев на моем участке красный флаг». Мне этот участок с НП не виден, забираюсь на крышу соседнего дома, смотрю. Действительно, на одном из деревьев, расположенном недалеко в тылу от переднего края, развевается большой красный флаг. В окопах, как и всегда, большого оживления не видно. Устанавливаем за флагом особое наблюдение, непрерывно следим за ним и с НП первой батареи 203-го ГАП'а. Комбат ее пришел ко мне в гости. Обсудив это дело, решили пока огонь не открывать.
День проходит спокойно. Вечером, после перерыва в несколько дней, начинает работать немецкий радиоусилитель. На этот раз метод агитации изменен — нет никаких угроз, диктор распинается о преданности немцев идеям социализма, цитирует Маркса, Энгельса, Ленина, ругает большевиков за коллективизацию, обещает рай земной после победы немцев. Все это разносится кругом в тиши ясной, теплой ночи. Потом слышны сочные, крепкие ругательства из наших окопов и вслед за этим разрывы гранат. Все смолкает. Становится понятным, почему был вывешен красный флаг.
На следующее утро начал пристреливаться по флагу и сбил его.
Ночью он был вывешен снова. Опять сбили. И так продолжалось несколько дней. Флаг был записан в списке целей под специальным номером. Так и подавалась команда: «По флагу, угломер такой-то, прицел такой-то, четыре мины, огонь!»
Через пару дней на бреющем полете пролетел «Мессер», разбрасывая листовки. Смысл короток и ясен: «Артиллеристов и минометчиков в плен брать не будем, будем вешать на месте». Подобная вещь явилась для нас наилучшей похвалой, достойной оценкой нашей работы. Посмеялись мы над этим много.
Как-то вечером вызывает командир батареи к себе в штаб. Оказывается, приехал майор — представитель штаба фронта с целью сделать [72] силами нашего батальона разведку боем, а если батальон значительно продвинется, — начать наступление силами двух дивизий.
Получают задания командиры рот, уславливаемся о поддержке огнем, — сначала мы, а затем гаубичники, — о сигналах продвижения вперед — с занятием каждого нового рубежа подается серия ракет. Усиленный ужин. Все получают по 200 граммов водки.
Ровно в час ночи открываем беглый огонь по заранее пристрелянному переднему краю, гаубичники — по колхозному двору и ангарам, где, по сведениям агентурной разведки, немцы, кроме дозоров и охранения, спали и отдыхали. Через 20 минут огонь переносим на 100 метров вперед. Слышна яростная ружейно-пулеметная стрельба, разрывы ручных гранат. В течение примерно двух часов 6-я рота продвинулась метров на 150 вперед. 5-я поддержать ее не смогла — наткнулась на минное поле. 4-я продвинулась, заняла передние окопы немцев, захватила пару пулеметов, но дальше не пошла. Ближе к рассвету немцы подтянули броневики и открыли огонь прямой наводкой. Перенес огонь на них, но подавить их один миномет не смог (второй был выведен из строя и начал действовать только утром). Одновременно два отряда автоматчиков начали окружение 4-й и 6-й рот, 4-я отступила и заняла свои прежние окопы, 6-я оказалась в гораздо более тяжелом положении. Небольшая часть людей стала пробиваться назад и откатываться, не стремясь даже удержаться в своих прежних окопах; часть, во главе с комроты, медленно отходила, засев потом в каком-то сарайчике. Человек 25–30 подняли руки и сдались в плен, бросив оружие. Сдалось и несколько человек из 4-й роты, отставших от своих. Потом выяснилось, что все они были крестьянами близлежащих деревень, оккупированных немцами. Решили «повидаться» с семьями.
Положение получилось серьезное. Вместо наступления — отход. Пулеметный взвод, стоявший рядом со мной, получил приказ вести огонь по улице независимо от того, будут ли это наши или немцы. Все наши свободные люди тоже были брошены на оборону штаба.
Лейтенант Гутнов, начальник разведки полка, показывает мне противотанковую пушку, ведущую огонь по остаткам 6-й роты. С НП ее не видно и стреляем с дерева, на котором я уже однажды сидел. Одна мина, вылетев из канала ствола с каким-то неестественным шипом, падает на крышу сарайчика, метрах в 15 от нас. «Ну, все кончено». Нет, ни черта, не разорвалась. Подождали еще минут пять, потом возобновили огонь. Сняли ее уже вечером.
Минут через сорок прибыло, наконец, подкрепление — саперный и хим. взводы, бывшие на окраине штаба полка. К 11 часам утра положение стабилизировалось, — все роты были на своих прежних местах.
Результат, к сожалению, слабый: общие потери около 100 человек. Большинство их них, конечно, пленные. В довершение всего так ни одного живого немца и не захватили. [73]
Вот когда вспомнили о пехотинцах 192-й дивизии, об их смелых ночных налетах, о языках, приводимых в избытке. Да, то были кадровики, в лучшем понятии этого слова. Тогда не было отбоя от желавших пойти в разведку, а здесь с трудом укомплектовали взвод разведки батальона, да и то он действовал слабо.
В будущем все, даже мелкие операции стали подготавливаться гораздо серьезнее.
На следующий после наступления день заметил окопные работы в расположении немцев. Привели строем человек 40, одетых в шинели, и они под наблюдением 4–5 автоматчиков начали рыть траншеи. Пошел на батарейный НП, стал наблюдать в стереотрубу, уточнил, что это наши пленные. Запросили штаб полка. Ответ: «Немедленно открыть огонь!» Сыпанули сотни мин. Хороший наглядный урок для тех, кто думал последовать дурному примеру.
Положение наше значительно ухудшилось — немцы стали точно бить по штабу, по ОП, по санчасти, стали давать огневые налеты в часы ужина и завтрака. Все это результат показаний пленных.
Стали бить и по НП. Теперь во время обстрела уже не ждешь переноса огня и высчитываешь только, когда дадут накрывающую группу точно по нас. Связь непрерывно перебивается. Полно земли внутри. Надо куда-то переходить. Связисты мои и даже Островский, зная, что бьют по нас, начинают нервничать. Григорчук буквально дрожит. Теперь уже не до бесед (преимущественно по политэкономии), которые мы вели целыми часами, и не до студенческих воспоминаний. Решили ночью перебраться метров на 200 вперед. Клеменко и Сафонов готовятся перенести огневую немного назад. Домик, в котором они обедали и отдыхали, совсем разбит.
В 24.00 начинается сильный артиллерийский и минометный обстрел. Почему-то уверен, что это перед немецкой атакой. И действительно, звонят из штаба полка: «Подготовиться к отражению атаки!» Вот бьют и по пункту. Разрывы в 8–10–15-ти метрах. Одна стенка обвалилась. Немного поутихло. Вылезаю наверх, ставлю рядом с собой аппарат. Ну, что бы то ни было, больше вниз не полезу, — все равно засыпет землей. Везде следы трассирующих снарядов и пуль. Противотанковые пушки бьют прямой наводкой — белые полосы идут на метр-полтора от земли. Вверху — целая серия зеленоватых осветительных ракет, медленно опускающиеся «висячие лампочки». В общем, все вместе составляет целый фейерверк. Многие снаряды пролетают рядом со мной, метров на 30–50 левее — бьют по нашей ОП.
Остаюсь один — всех разослал исправлять связь. Соединен только со штабом батальона. Слышу, как капитан, видя как нас обстреливают, звонит командиру полка: «Минометная батарея подавлена». Молчу. Что на огневой? [74]
Оглядываюсь. Почему-то мелькает глупая ненужная мысль — похоже на фейерверк в Московском ЦПКО. Почему-то смеюсь. И сразу мысль — стрелковые роты, вероятно, отступят. Скоро немцы будут здесь. Что ж, пока гранаты есть (их пол-ящика), будем драться. Потом — конец. Отступать некуда, сзади все равно никого нет, да и не стоит.
Становится немного спокойней. Значит, немцы начали атаку. Впереди крики:
— Куда лезете, мать вашу...!
— Ни хрена, мы вас встретим!
— А, бл.., ловите!
...И разрывы ручных гранат. Разрывы все чаще и чаще, за ними уже не слышно никаких криков. Молодцы, черт возьми, атака в основном отбита! Вторично немцы на такой огонь не полезут. Вдруг слышу такой знакомый, родной голос Николая Сафонова:
— Коля! Куда бить?
— Бей по всем ближним целям! Мин не жалеть!
К общему шуму присоединяются частые, ритмичные хлопки наших двух минометов, самых близких сердцу в такую минуту. По колхозному двору и ангарам бьют несколько гаубичных батарей, привлеченных штабом полка. Атака блестяще отбита.
Вызываю Сафонова. Узнаю, что в момент наиболее интенсивного обстрела людей на огневой не было — оборудовали новую ОП. Потом прибежали. Неожиданно пришлось тушить пожар — в кармане у Аукьянова разбилась бутылка с горючей смесью. Засыпали его землей, но ноги и бедра сильно обгорели. Через день он умер в санчасти. Это — единственная наша потеря за 14 дней боевых действий в Каменке.
Продолжаем оборудование нового НП. К рассвету кончили. И сразу — спать. Уснули моментально — сказалось нервное перенапряжение прошедшей ночи.
Жизнь опять идет по-старому. Едим, спим, немного читаю. После сильных обстрелов немедленно звонишь и спрашиваешь: «Ну, как, все в порядке?» Это надо понимать: «Ну, все живы?»
С глубоким чувством огорчения узнали о сдаче Киева. Теперь враг бросит крупные силы, чтобы форсировать Днепр у нас и в Запорожье и пойти на Донбасс. До этого крупные операции ему здесь предпринимать было нечем. Один немецкий офицер, взятый в плен, говорил: «Если вам [удастся. — М.М.] опрокинуть нас у Днепропетровска, дальше спокойно пойдете чуть ли не до Берлина». [75]
Большую слабость и отсутствие резервов подтвердили и пленные солдаты.
У нашего командования, вероятно, были мысли о наступлении. Подтягивалось большое количество понтонных частей, артиллерии. Со дня на день ждали 25-ю мотодивизию и танки.
Немцы же пока всеми силами старались сохранить переправы, разрушаемые артиллерией и бомбежками, подтягивали своих понтонеров, собирали баржи.
Эх, жаль, если придется отступить от Днепра, а дело все-таки идет к этому. Появились итальянцы, якобы целая танковая дивизия. Стали готовить средства для борьбы с танками.
По временам отчетливо слышен со стороны аэродрома шум машин. Раньше их у немцев на этой стороне Днепра не было. В стереотрубу видно даже, как итальянцы, под смех немцев, вытягивают машины на горку, причем горка эта такова, что любая наша машина взобралась бы на нее своим ходом. Эх, встретились бы с итальянцами один на один. Вот дали бы жару!
К сожалению, ограничен расход боеприпасов, особенно у гаубичников. Мы тоже начинаем бить меньше: мин сколько угодно, а вот дополнительных зарядов не хватает. К 27 сентября каждый из наших минометов выпустил свыше 2000 мин. Приятно сознавать, что благодаря лично тебе они не пропали даром, что в напряженные минуты всегда все было в порядке и давали хорошенький «огонек».
За это время все очень сдружились, гораздо ближе друг друга узнали, увидели действительное лицо каждого. Хорошие, смелые ребята. Мамыкин, Глухов, Прищепа (мой взвод), Ткаченко, Григорчук, Петровский (телефонисты), старшина Попов — действовали прекрасно. «Зеленая молодежь» в исключительно короткий срок превратилась во вполне взрослых, суровых воинов. [76]