Как у меня возникла мысль вести дневник
Сейчас 1969 год. Со времени «странной войны» прошло уже тридцать лет, но, насколько мне известно, немного появилось работ, посвященных событиям, происходившим в нашей стране в период с сентября 1939 по июнь 1940 года. Да это и понятно: людям, определявшим в то время судьбы Франции, не приходится особенно гордиться своей внутренней, внешней или военной политикой. Чем объяснить, к примеру, тот факт, что Франция и Англия, вступившие в войну против Германии якобы ради защиты Польши, в течение целых трех недель ровным счетом ничего не предприняли ни на суше, ни на море, ни в воздухе, чтобы оказать помощь польским армиям, мужественно сопротивлявшимся агрессору? Как оправдать ссылкой на национальные интересы Франции те жестокие репрессии, которые были обрушены тогда на французских коммунистов, и бешеное раздувание антисоветских настроений в нашей стране?
Но это еще не все. Многие из тех, кто сыграл зловещую роль в период «странной войны», сидя либо в самом правительстве, либо в штабах, административных советах крупных банков и промышленных предприятий, либо в редакциях ежедневных газет, люди, которые до 1939 года так яростно провозглашали: «Лучше Гитлер, чем Народный фронт!» — после июньского разгрома Франции в 1939 году распластались перед Гитлером и ревностно прислуживали ему в течение четырех лет оккупации. Разумеется, сегодня они предпочли бы вообще предать «странную войну» забвению и умолчать о действительных причинах невероятного разгрома пятимиллионной французской армии, [18] которая за какие-нибудь шесть недель трагической весны 1940 года была полностью выведена из строя...
Если не считать «Дорогу чести» Флоримона Бонта, «Странную войну» и предательство Виши» Жермены Виллар, «Подлинную историю объявления войны» Пьера Дюрана и «Плот Медузы» покойного Леона Муссинака, то надо признать, что и сами мы очень мало писали об этих событиях.
Представляя читателям бельгийского журнала «Пуэн» (февраль 1967 года) переиздание своего романа «Коммунисты» и подчеркивая сложность этой книги, Луи Арагон видел ее значение, между прочим, в том, что «при отсутствии подлинных отчетов о событиях 1939–1940 годов отдельные ее части приобретают исторический интерес хотя бы уже потому, что в некотором отношении они являются уникальным свидетельством».
Это замечание Арагона надоумило меня взяться за старые записные книжки, тридцать лет пролежавшие в ящике письменного стола. Речь идет о моем личном дневнике, который я вел с первого дня войны и до своей демобилизации после разгрома Франции.
Каким образом у меня возникла мысль вести дневник? Учась в школе, я не очень преуспевал на уроках арифметики, не блистал я и по географии, но зато хорошо писал сочинения и обожал историю и книги на исторические темы. Двенадцати лет, по окончании начальной школы, я мечтал стать учителем. Однако у отца моего, работавшего шофером грузовика на литейном заводе, не было средств платить за мое обучение, и меня отдали на то же предприятие учеником формовщика.
Только в 1922 году, вступив во Французскую коммунистическую партию, я получил возможность продолжить свое образование. Мне был тогда двадцать один год. Партийная ячейка, в которой я состоял, насчитывала два десятка членов, в большинстве своем рабочих-текстильщиков или строителей. Сперва мне поручили [19] вести отдел местной хроники в «Аншене» — еженедельной коммунистической газете департамента Нор. Вскоре мне дали более серьезное поручение. Секретарь нашей ячейки Жорж Даллюэн{2} был одним из немногих бывших фронтовиков призыва 1914 года, вернувшихся после войны 1914–1918 годов; почти все его школьные товарищи погибли в жестоких боях — кто под Верденом, кто в районе Шмен-де-Дам, кто в Шампани или Нотр-Дам-де-Лоретт, и Жоржу страстно хотелось поведать людям о тяжких мучениях, выпавших на долю окопного солдата. И вот в течение нескольких месяцев я приходил после работы к нему домой, он рассказывал, а я записывал его воспоминания и потом обрабатывал эти записи.
В результате такого сотрудничества родились «Воспоминания бывшего фронтовика», публиковавшиеся в местной коммунистической газете. Часто случалось так, что во время наших вечерних бдений Жорж Даллюэн, затрудняясь вспомнить какую-либо дату или подробность, с досадой замечал: «Жаль, не записывал для памяти! А ведь была же возможность — ну хотя бы на отдыхе или в перерывах между боями...»
Через пятнадцать лет, памятуя об этом эпизоде моей юности, я решил с самого же начала войны 1939 года день за днем записывать все, чему стану свидетелем. Пригодится ли когда-нибудь мой дневник? Какое это, в конце концов, имело значение! Ведь писать всегда доставляло мне удовольствие, несмотря на то что словарь мой был очень беден и мне приходилось несколько раз начинать одну и ту же фразу, чтобы она получилась более или менее грамотной.
Так, будучи мобилизован в армию простым солдатом, я в течение девяти месяцев писал обо всем, свидетелем или участником чего являлся. Я переписывал в свой дневник также и казавшиеся мне интересными выдержки из газет, которые мне удавалось раздобыть. [20]
Находясь в части — после запрещения нашей партии, — я был вынужден все это прятать: ведь в вещах моих могли рыться. Но как только я получал отпуск — хотя бы даже на сутки — и попадал домой в Сен-Дени, я приводил свои записи в порядок. Моя жена Андрэа, соблюдая, разумеется, необходимые меры предосторожности, относила их к нашей местной торговке г-же Лепа, женщине беспартийной, и та прятала их между старыми балками на чердаке своей москательной лавчонки на улице Бриш. По возвращении в часть я начинал новую записную книжку, которая дополнялась мной во время очередного отпуска, а затем попадала туда же, куда и предыдущая. Этот тайный дневник, который г-жа Лепа сберегала у себя в период «странной войны» и оккупации, был мне возвращен ею после освобождения.
Когда я перечитал свои записи теперь, спустя тридцать лет, первое впечатление у меня было такое, что отдельные подробности казарменных будней не содержат ничего примечательного. Но потом я подумал: а как иначе, если не с помощью этих подробностей, дать почувствовать людям, особенно молодежи, ту атмосферу гнетущей тоски и бездействия, в которой находились миллионы мобилизованных солдат, совершенно не подготовленных — ни материально, ни морально — к страшному удару, ожидавшему их в мае? Хуже того, на протяжении многих месяцев их изо дня в день приучали видеть в лице коммунистов и Советского Союза своих злейших врагов, что, разумеется, было на руку Гитлеру, ибо раскалывало единство нашего народа.
Публикация этого дневника кажется мне не бесполезной еще и по другой причине. Дело в том, что в нем не замазываются трудности, с которыми мы столкнулись в период заключения советско-германского пакта о ненападении, и отдельные факты невыдержанности и непонимания, имевшие место в наших рядах. Вместе с тем он свидетельствует и о том, что подавляющее большинство французских коммунистов и многие сочувствующие остались верны своему идеалу. Загнанные в подполье, преследуемые полицией, они оказали сопротивление [21] безумной политике «странной войны», и потому можно сказать, что в каждом из них партия как бы нашла себе убежище. Те, кто не дрогнул, разумеется, с самого же начала оказались в первых рядах борцов против гитлеровских оккупантов. А сколько из них пролили свою кровь за освобождение Франции!
Таким образом, единственное достоинство этого дневника состоит в том, что он является свидетельством очевидца и потому, несмотря даже на имеющиеся в нем пробелы, может дать историкам некоторый материал о столь слабо изученном еще периоде нашей истории.
Виктор Гюго писал в «Ган-исландце»:
«...События уходят в прошлое, люди, видевшие их воочию, навсегда закрывают глаза; традиции с годами угасают, как гаснет забытый в камине огонь; и кто после нас проникнет в тайны минувших веков?»
Обнародованием этого дневника я, думается мне, отвечаю также и моему другу Андре Вюрмсеру, который в статье в «Леттр франсэз» от 25 мая 1967 года, посвященной превосходной книге Веркора «Битва тишины», писал:
«Кто отказывается выступить свидетелем, косвенно способствует искажению фактов». [23]