Разгром
Сегодня воскресенье, троицын день. Ярко светит солнце.
По сообщению ставки главного командования, в результате вчерашних воздушных налетов на Францию среди гражданского населения убито более ста человек.
Гитлеровские войска ведут мощное наступление в Голландии, широко используя авиацию и парашютные десанты; они захватили города Арнем и Маастрихт. Под ударом находится и Бельгия. Союзники посылают на фронт большое количество войск.
Английский премьер Чемберлен, тот, что по возвращении из Мюнхена размахивал на аэродроме бумажкой, где значилось, что он, Даладье, Гитлер и Муссолини «обеспечили мир для целого поколения», ушел в отставку. Его место занял Уинстон Черчилль.
Утром узнал, что в составе группы из одиннадцати человек завтра отбываю в пресловутую роту водоснабжения, которая, по одним сведениям, находится в Боне, в районе Кот-д'Ор, а по другим — в Северной Африке.
Когда я с моим преемником производил инвентаризацию склада и собирал свои вещи, я заметил на шоссе необычное оживление: со стороны Лиона подходили военно-санитарные автобусы, которые двигались в сторону Гренобля, а оттуда шли машины, до отказа наполненные людьми и багажом, — это были жители Гренобля, эвакуировавшиеся в Лион.
Неделю назад я встретился здесь с товарищем Лантери, и в прошлый четверг мы условились, что пойдем [207] к г-же Матэ, которая пригласила нас в троицин день к себе на ужин. Сперва мы всячески отказывались, дабы не вводить ее в расход. «Да что вы, — сказала она, — я вас угощу грибами, которые сама собирала». Условились, что мы захватим с собой чего-нибудь сладкого и бутылку вина. Когда в десять вечера мы явились, нас ждала печальная новость. Встретил нас старший из детей, Вильям, что работает на ферме. Мальчишка был крайне взволнован. «Маме сегодня сделалось плохо, она харкала кровью, — рассказал он. — Мы вызвали доктора, и он отправил ее в гренобльскую больницу. Он же устроил в больницу моих братьев и сестер. Я буду ухаживать за собакой, за голубями и кроликами. С фермы я могу днем прибегать домой, ведь это же совсем близко...»
Славный маленький Вильям! Уже который день он встает в четыре часа утра и порой работает до десяти вечера. На ферме его кормят и платят немного денег. В свои пятнадцать лет мальчик уже вынужден взять на себя заботы о семье. Он несет их мужественно и с чувством ответственности.
Мы были очень огорчены, что не могли попрощаться с г-жой Матэ и ее детьми. Вильям им передаст, что мы заходили перед отъездом{65}.
В восемь часов утра грузовик увез нас из Ворепа. Спустя полчаса мы были в Гренобле, на сборном пункте 4-го саперного полка; отделение личного состава направило нас в казарму Бон, где находились склады материальной части, превращенные теперь в пункт временного расквартирования. Здесь нам предстоит провести двое суток до отправки в роту водоснабжения.
Что делать в такой погожий, солнечный день? Вместе с одним товарищем — он сам из Ронка, местечка в департаменте Нор, поблизости от моего родного города, — мы вышли побродить по набережной Изеры. Тут прогуливались влюбленные парочки. [208]
Газеты сообщают, что на участке между Северной Голландией и Сааром идут ожесточенные бои. Сломив бельгийскую оборону, гитлеровские армии форсировали канал Альберта; премьер-министр Бельгии заявляет тем не менее, что положение восстановлено. Бельгийское правительство производит аресты депутатов-коммунистов. Муссолини совещается со своим генералитетом; в Риме проходят антибританские выступления.
В газетах сообщается, что гитлеровские войска продолжают ожесточенный натиск на голландские и бельгийские оборонительные линии южнее Тирлемона. Люксембург полностью оккупирован. Бельгийские беженцы толпами прибывают в Париж.
Стоит жаркая, сухая погода. Мы включены в группу по борьбе с парашютными десантами и должны быть в постоянной боевой готовности. Целый день присутствуем при отправке отрядов, сформированных из молодых солдат. Прислушиваюсь к разговорам: все прогнозы сходятся на том, что война закончится к зиме.
Нам сообщили, что завтра в четыре часа утра мы отправляемся по-прежнему в неизвестном направлении. Не остается ничего другого, как слоняться целый день в расположении части, где царит большое оживление: одни прибывают, другие уезжают куда-то. На газеты набрасываются с жадностью.
Голландские войска на севере и на востоке прекратили сопротивление. По словам министра иностранных дел Голландии, ее армия насчитывала 400 тысяч человек; 100 тысяч убито{66}. Германские войска заняли [209] Лонгви и Седан. В коммюнике сообщается, что ожесточенное сражение развернулось на реке Маас. Особенно упорные бои идут в районе Седана и южнее Намюра.
Навьюченные как верблюды, в составе группы из тринадцати человек в четыре утра мы отправились на гренобльский вокзал, где в пять часов сели в поезд, который через три часа доставил нас в Ливров (департамент Дром). Обычная процедура: регистрация в канцелярии, после чего идем в расположение роты. Во вторую половину дня с каждым из нас в отдельности побеседовал капитан. Он долго смотрел мне в лицо, слушал мои ответы и вдруг спросил:
— Вы придерживаетесь своих прежних взглядов?
— Не понимаю, капитан, какое это имеет отношение к моей службе? — отпарировал я.
— Все понятно, можете идти! — грубо оборвал он разговор.
По словам «старичков», живется здесь вполне сносно: служба нетрудная, дисциплина терпимая, кормят прилично, от фронта далеко. Удивительно, что меня направили в такое место!
Вместе с товарищем из Ронка мы осмотрели Ливрон; благодаря присутствию здесь 4-го пехотного полка колониальных войск в городке очень оживленно.
Газеты пишут, что от Намюра до Седана идут ожесточеннейшие бои. Южнее Седана немецкие войска укрепились на левом берегу Мааса, где ведутся яростные контратаки. В Бельгии бои идут на подступах ко второй оборонительной линии Антверпен — Лувен. Королева Голландии вместе с голландским правительством эмигрировала в Англию.
Как бы это ни казалось невероятным, но даже в момент, когда Франции угрожает вторжение, военные трибуналы продолжают «бить по своим». Так, Третий военный трибунал приговорил вчера к пяти годам тюремного заключения, пяти тысячам франков штрафа и пяти годам поражения в правах муниципальных советников Парижа Леона Фро и Рене Ле [210] Галя{67}, мэра Мезон-Альфора Вассара, мэра Монтрея Супе, а также Рене Морье, Вая, Боннена и машинистку-стенографистку Маргерит Риго; к четырем годам тюрьмы приговорен Элуа Лану, к двум годам — Дюпуа и Оменье, к одному году — Эстев и Генен; в отношении Анри Ледюка вынесен оправдательный приговор. Вассар и Супе отмежевались от компартии.
Во всех коммунах создаются отряды обороны из местного населения.
Мы здесь не засиделись: из прибывших вчера тринадцати саперов шесть, в том числе и я, завтра утром будут отправлены в форт Модан, на итальянскую границу.
Двое ребят из моей команды изрядные пьяницы; еще в Ворепе они получили две недели карцера за пьянство, но это их не исправило. Третий сказал нам вчера, что он савояр, действительную военную службу проходил в Сирии; он тоже любитель выпить и вчера вечером опять изрядно набрался. Четвертый, по фамилии Патейрон, — родом из Эперне, бывший каменщик, ныне владелец бакалейной лавчонки. И, наконец, пятый — рыботорговец из Марселя.
Теперь я понял смысл вчерашнего разговора с командиром роты: он решил, что от таких людей лучше избавиться, и отправил нас подальше...
В газетах сообщается, что все немецкие атаки между Антверпеном и Намюром отбиты и что форты Льежа продолжают оказывать сопротивление. На реке Маас произошли кровопролитные бои. Шалон-сюр-Марн, Витри, Аррас подверглись ожесточенным бомбардировкам. Сообщается, что президент Рузвельт призвал Италию не вступать в войну.
В семь утра грузовичок доставил нас в Валанс. Здесь мы сели в поезд на Гренобль и уже в третий раз [211] за эту неделю проехали Вореп (ну и организация!). Монмелиан... Сен-Жан-де-Морьен... Сен-Мишель... По мере того как мы поднимались вверх, зеленая долина, по которой мы ехали, оставив Гренобль, сменялась все более голыми горами. Домишки из серого камня, говорящие о бедности их обитателей, высохшая земля, суровый ландшафт...
В Модан прибыли в три часа дня. У вокзала уже ждал грузовичок, который довез нас до казармы. Воздух довольно прохладный — высота 1000 метров над уровнем моря, а вчера, рассказывает шофер, даже выпал снег. Многие жители выехали из города, и он напоминает, скорее, военный лагерь; преобладают альпийские стрелки. До Италии всего несколько километров.
В казарме 71-го горнострелкового батальона нам встретилось десятка три солдат старших возрастов из запаса второй очереди, прибывших сюда совсем недавно. Они объяснили нам, в чем заключается их работа: отыскание источников воды и прокладка водопровода. Оказывается, командование узнало, что одна из здешних казарм снабжается водой, поступающей с итальянского склона горы, и оно опасается, как бы в случае итало-французского конфликта фашистские войска не отравили источник. Все очень удивляются, что все это обнаружилось только теперь...
Лейтенант, который командует нашим отрядом, вечером сообщил нам, что немцы достигли департамента Эна и что, поскольку положение серьезное, завтра, в воскресенье, нам придется поработать. На возражение одного из саперов он ответил весьма резко. Вообще он производит впечатление человека раздражительного и вспыльчивого, который даже и не пытается в чем-то .убедить своих подчиненных.
Первый вечер в Модане прошел неудачно: прибывший с нами пьяница до часу ночи никак не унимался, двое других с восторгом принимали его гнусные, сальные шутки.
Первый день на месте работ. Добирались туда пешком два часа. Под палящим солнцем кирками пробивали [212] скалу, рыли каменистый грунт, проросший корпят ми. Проработав часа три, два часа снова шли пешком на обед в казарму. Все вконец измотались, и о том, чтобы шагать еще четыре часа после обеда, не было и речи: мы заслужили отдых, и нас назначили во внутренний наряд.
Парижские газеты сюда не доставляются. Новости узнаем только по радио. Бои идут между Самброй и севернее Ретеля. Бельгийский штаб сообщает, что его войска отошли на новые позиции.
Сегодня утром опять отправились на работу, однако после обеда полпути нас провезли на машине, а вечером она прибыла на то же самое место, чтобы доставить нас в часть. Работа тяжелая, не говоря уже о том, что четыре раза в день по два часа приходится шагать пешком!
Днем стало известно о назначении Вейгана. Эта новость была встречена одобрительно, но всех интересует причина отставки Гамелена.
Вечером вместе с Патейроном зашли в кафе. Мы слушали на кухне радио, когда к нам подошел какой-то солдат в форме альпийского стрелка и с понимающим видом сказал:
— Офицеры объяснили нам, что мосты через Маас не были взорваны, потому что охранявшие их солдаты-коммунисты не выполнили приказа. На захваченных территориях коммунисты помогают бошам, служат им проводниками...
Я тотчас оборвал этого жалкого субъекта:
— Либо тебе и впрямь все это наплели офицеры, чтобы свалить на солдат вину генералов, либо ты сам придумал эту ложь, чтобы натравить одних солдат на других, и тогда ты негодяй и раскольник!
Бледный от злости, он не нашел, что ответить, разом опрокинул свой стакан, расплатился и улизнул. Я спросил у хозяйки, знает ли она этого типа. «Не знаю, — ответила она, — должно быть, из отряда, прибывшего сегодня днем». [213]
Между половиной двенадцатого и двенадцатью ночи объявляли воздушную тревогу, но мы не заметили ни одного самолета, и наши зенитки не открывали огня.
Проработав целый день, вечером пришли в кафе послушать радио. Здесь лучше слышен Милан, чем французские радиостанции. С изумлением узнали, что немецкие войска достигли Амьена и Арраса, что генерал Жиро и штаб 9-й армии захвачены в плен.
Со вчерашнего дня настроение моих товарищей сильно изменилось: еще вчера, узнав о назначении Вейгана, они были полны надежд, а сегодня — во власти самого мрачного пессимизма — они уже видят гитлеровские войска в Париже. Я им напомнил, что в 1914 году немцы подошли к самой столице, но были отброшены победой на Марне. Разубедить их мне не удалось... Ведь эта война так не похожа на прошлую.
После передач на французском языке из Милана слушали швейцарскую радиостанцию. Во французском коммюнике говорится о стратегическом отходе войск в Бельгии и об отражении мощной немецкой атаки в районе Монмеди, на западном фланге «линии Мажино». И затем сразу же: «Совет министров принял новый, более быстрый порядок рассмотрения дел, касающихся преступлений против государственной безопасности. Введены карточки на сахар...»
Нет, мне это не приснилось: немцы действительно находятся в Аррасе и Амьене, а правительство занято преследованиями — разумеется, коммунистов — и карточками на сахар! До чего же все это грустно...
Сегодня в районе работ дважды объявлялась воздушная тревога, но самолетов мы не видели.
Читал в газете «Пти дофинуа»: Поль Рейно заявил в сенате о том, что немцы форсировали Маас в результате наших собственных просчетов: [214]
1. Эту реку ошибочно считали трудно преодолимой преградой.
2. Армия генерала Корапа, оборонявшая Маас, состояла из плохо, обученных дивизий, укомплектованных неопытным командным составом.
3. Половина пехотных дивизий этой армии вышла к Маасу уж после начала немецкого наступления.
4. Другие ошибки (к примеру, не были взорваны мосты).
Премьер-министр говорил о «разгроме, о полной дезорганизации армии Корапа». Он подтвердил, что Аррас и Амьен заняты противником, и наконец признал, что «наша классическая концепция ведения войны натолкнулась на совершенно новую концепцию».
На работах мне достается тяжело. Дурные вести влияют на настроение, да и работа идет без всякого плана. Впечатление такое, что наш лейтенант ничего в этом деле не смыслит. Под палящим солнцем нас заставляют бесцельно переносить с места на место груды камня и земли. Мы с Патейроном уже совершенно без сил, сегодня даже не пошли слушать радио, хотя очень хотелось узнать последние новости. Ничего не поделаешь, узнаем завтра утром. У меня одно желание: спать, спать, чтобы забыться. Никогда я не был так разбит — физически и морально.
В казарме невообразимая суматоха. Солдаты со всем имуществом перебираются выше в горы — решено усилить оборону фортов. Только наш небольшой отряд остается здесь. Мы получили указание спать не раздеваясь, вещи держать наготове, чтобы по первому сигналу сняться с места.
По сообщению радио немцы форсировали Шельду в районе Оденарда и прорвали фронт между Аррасом и Бапомом. Упорные бои в районе Булонь-сюр-Мер. [215]
Распорядок дня все тот же: утром и после обеда — на земляных работах. Много разговоров о войне — либо в машине по дороге на работу, либо вечерами в казарме. Ежедневно ходим в кафе слушать французское и швейцарское радио. На обратном пути обсуждаем новости.
У многих вера в победу подорвана. «Если нам не помогут американцы, мы пропали», — говорят одни. Другие ругают газеты: «Нам много месяцев подряд внушали, что немцев можно сломить блокадой. Но все это ерунда, Гитлер слишком силен». А кое-кто прямо говорит об измене генералов. Растерянность полнейшая.
Мои соседи по комнате точно не представляют, как складывались события, которые привели нас к нынешнему положению. Вечером попытался им это разъяснить. Они уразумели простую стратегическую истину, что Германию можно победить лишь в том случае, если вынудить ее сражаться одновременно на два фронта — на Западе и на Востоке. В этом смысле мюнхенский сговор явился преступлением против Франции, потому что он отдавал врагу нашего союзника Чехословакию. Другое преступление состояло в том, что были отклонены советские предложения об организации коллективной безопасности. Я разъяснил им также, что преследование коммунистов и разнузданная антисоветская кампания, развязанная в самом начале войны, не способствовали созданию в нашей стране атмосферы единства, столь необходимой для оказания отпора захватчику. Мои слушатели задали много вопросов, и так мы проговорили почти три часа. Впервые за всю неделю, что мы в Модане, в комнате царила иная атмосфера: не слышно было обычных глупых и скабрезных историй, все глубже задумались над тем, что происходит, и стали лучше понимать, кто виноват в той трагедии, которую переживает наша страна.
Я изменил свое слишком поспешное, слишком поверхностное мнение о четырех товарищах, любителях спиртного: они не остались безучастны к общему разговору. Попенял я на себя и за то, что за последние два дня поддался унынию: ему не может быть места, когда столько добросовестных людей введено в заблуждение [216] и наш долг разъяснять им правду. Думал я и о Габриэле Пери и о «Юманите», которых нам уже давно так недостает! Если бы не наши газеты, если бы не такие четкие, такие убедительные международные обзоры Габриэля, моя сегодняшняя беседа была бы невозможна. Словом, я заснул с тем же чувством удовлетворения, какое испытывал до войны после какого-нибудь собрания, когда на лицах его участников я читал, что они понимают и одобряют нас. Это чувство дано испытать только коммунисту, даже если, как сегодня, кажется, что все вокруг рушится{68}.
С утра — на работе, после обеда — отдых. С почтой пришло наконец письмо от Андрэа. Она очень тревожится за своих родных и каждый день ходит на Северный вокзал встречать поезда с беженцами, которые целыми эшелонами прибывают из Бельгии и из пограничных французских департаментов. Пока все безрезультатно. Боюсь, если немецкое вторжение продолжится, родители Андрэа окажутся отрезанными на время войны...
На пятый день «битвы во Фландрии», как говорится в военных сводках, ожесточенные бои идут в районе между Камбре и Валансьенном. Мы продолжаем удерживать Кале и Булонь. В Бельгии англичане снова отошли. Гитлеровские армии используют, по-видимому, самолеты-сирены и свистящие бомбы.
В Москву выехала английская торговая делегация. Если бы это было на полгода раньше!
Депутат от Лаваля Феликс Пра погиб на фронте.
В департаменте Нор немцы продолжают наступление и, по сообщениям радио, после упорных уличных боев заняли Булонь. [217]
Трагедия, постигшая нашу страну, сопровождается бесчисленными личными драмами. И тут мне хочется записать то, что я слышал от Патейрона. Он мне рассказывает о себе каждый вечер по дороге из кафе, так что его историю я запомнил наизусть.
Патейрон — маленький кругленький человек с румяной физиономией и торчащими усиками. Отец его — из Лимузена, мать — уроженка департамента Марна. Женат он уже пятнадцать лет, у него десятилетняя дочь, Мишлина. Патейрон жил в Дизи — маленьком местечке, насчитывающем три тысячи жителей, в двадцати километрах от Реймса. По профессии каменщик, он не мог найти работу и вынужден был оставить свое ремесло. Собрав по крохам небольшую сумму денег и кое-что взяв в долг, Патейрон за семь месяцев до начала войны открыл в Мажанта, предместье Эперне, небольшое кафе с бакалейной торговлей при нем. Дела у него шли неплохо. Его заведение посещали в основном железнодорожники, а так как оно находилось напротив церкви, то захаживали сюда и люди после погребальной церемонии. Патейрон рассказывал, что от похорон по церковному обряду он имел больше, чем от светских похорон. «Видишь ли, во время богослужения люди неверующие приходили посидеть в кафе», — объяснил он мне. Я понял также, что Патейрон умел уживаться с людьми. Его предшественник охотно клал денежки в свою кассу, но очень туго из нее вынимал, а Патейрон, напротив, когда требовалось, мог и угостить кого следовало. Дело, совсем было захиревшее, стало процветать, и через год он мог уже полностью выплатить 20 тысяч франков отступного. Война не нанесла ущерба его доходам — кафе всегда посещали военные, которых в этих краях было множество. Короче говоря, бывшему каменщику из Дизи будущее рисовалось в радужных красках, и он мечтал о выгодной партии для своей Мишлины...
Вот уже двенадцать дней Патейрон встревожен, хотя и старается не показать вида. Во время работы он, как всегда, находчив, балагурит, и от него здорово достается марсельскому рыботорговцу. Ко всеобщему удовольствию, Патейрону не так-то легко заткнуть рот. Но две недели не иметь писем из дому и сидеть без гроша в кармане, в конце концов, не очень весело. Не [218] один раз я угощал его табаком, а вечером в кафе платил за его вино. Патейрон принимал это неохотно: он из тех людей, которые не любят одалживаться. Впрочем, он ничего и не был мне должен, потому что я тоже сидел порой без денег и тогда он тратился на меня. Однако такой уж у него характер, говорил он, а в сорок лет меняться поздно.
Вчера в шесть вечера, после возвращения с работы, как обычно, раздавали письма. Наконец-то получил письмо и мой приятель. Сидя на койке, Патейрон вдруг воскликнул: «Мой дом разрушен!» И, еле сдерживая рыдания, он прочитал нам письмо от своей жены. «Каждый день, — писала она, — немецкие самолеты бомбят станцию Эперне. Одна бомба упала на шоссе, как раз против нашего дома. От него остались только стены: ни окон, ни дверей — ничего больше нет. Мы сидели в подвале и потому остались живы. Мэр сказал, чтобы я подсчитала стоимость ущерба, но я не знаю, как это делается. Мы переехали к твоим родителям. Потрясенная происшедшим, Мишлина заболела. Когда мы слышим теперь шум самолета, мы не находим себе места...»
Сдерживая слезы, Патейрон продолжал читать; погруженные в тяжелые раздумья, товарищи молча обступили его. Когда он кончил, все были в растерянности, не зная, чем помочь его горю. Тогда я сказал:
— Послушай, старина, ведь главное, что жена и дочка живы. А убытки, которые ты понес, тебе возместят после войны.
— Это, конечно, верно, но пока-то я разорен...
Как товарищи его ни уговаривали, какие ни приводили доводы, утешить его было невозможно. Вся его жизнь, все надежды были связаны с этим маленьким кафе...
Днем Патейрон пошел к лейтенанту и попросил отпуск на три дня, чтобы съездить домой и определить на месте причиненный ущерб. Однако инструкциями такие отпуска не предусмотрены, и ему было отказано. В полном отчаянии Патейрон даже не брал сегодня в руки лопаты. Он рассказывал о своей беде каждому, кто его слушал. Целый день он бродил как потерянный. Вечером, чтобы его немного отвлечь, я повел его в кафе. Но и здесь — в который уже раз! — он всем и каждому говорил [219] о своем несчастье. Он возмущен, что ему не дают отпуска. Отвлечь его невозможно. Вернувшись в казарму, он написал длинное письмо жене и посоветовал ей переехать к ее родителям в Лимузен. «Когда я увидел, что дело принимает плохой оборот, я ей уже десять раз писал об этом, но она не решается уезжать. На этот раз я объяснил ей, что она должна это сделать. Плохо будет, если она не послушается...»
Весельчак и заводила Патейрон становится невыносим...
Во Фландрии после упорных боев немцы вышли к Менену, у самой французской границы. Наши войска отошли в район Валансьенна.
Вчера с десяти вечера до двадцати минут первого ночи заседал совет министров, а утром, в половине девятого, Поль Рейно объявил, что бельгийский король капитулировал. Это известие быстро дошло и до нас. Настроение у всех подавленное.
Утром получил письмо от Андрэа: «С ужасом я узнала о том, что Амьен и Аррас оккупированы. Последнее письмо от родных датировано одиннадцатым мая, а пришло оно девятнадцатого. Сообщают подробности о событиях десятого мая. Ренет пишет, что у них было одиннадцать воздушных налетов, во время последнего над городом пролетело двадцать пять немецких бомбардировщиков. Стоял адский шум, и отец — ведь ему уже семьдесят три года! — больше не решается выходить из дому. Мама, к счастью, не из робкого десятка и, как всегда, держится молодцом... Но кто знает, что там произошло после этого письма! Каждую минуту жду, что они вот-вот появятся. На улице расспрашиваю водителей автомашин с номером департамента Нор. Ежедневно часами просиживаю на вокзале в надежде кого-нибудь встретить и хоть что-то разузнать. Написала сестрам, чтобы приезжали сюда, и здесь мы все решим. И я жду, жду и жду... Да, как ни храбрись, времена наступили прескверные...» [220]
Измена короля Бельгии Леопольда и капитуляция трехсоттысячной бельгийской армии ставит в тяжелое положение англо-французские войска на севере. С упорными боями они отходят к побережью. Газета «Пти дофинуа» указывает, что на бельгийского короля сильное влияние оказали советы генерала Ван Оверстратена и депутата-социалиста Анри Де Мана.
В Норвегии союзники заняли Нарвик.
Команда из двенадцати человек отправляется завтра в Бур-Сен-Морис, в районе Шамбери. В эту команду попал и Патейрон: для него это еще одно огорчение.
Войска на севере отходят в укрепленный район Дюнкерка. Сэр Стаффорд Крипс назначен послом в Москву, где недавно подписано соглашение между Югославией и Советским Союзом.
В ближайшие дни, сообщает «Пти дофинуа», Муссолини выступит с важным заявлением по вопросу о международном положении и позиции его страны. Итальянская печать становится все более агрессивной, и «Пти дофинуа» добавляет, что вступление Италии в войну ожидается еще до конца будущей недели.
Вот уже несколько дней, как у меня на ногах появились большие нарывы, так что сегодня утром пришлось обратиться к врачу.
Без четверти девять — сирена. Хватаю каску, противогаз и бегу в траншею, вырытую около казармы. Застаю там двух солдат. Просидели целый час, обсуждали главную проблему дня: как поведет себя Италия. Раздался [221] сигнал отбоя. Прошел еще час. Вдруг шум самолета. Смотрим в небо — ни единого облачка. Над нашими головами проносится трехмоторный бомбардировщик. Трах-тах-тах... Треск пулеметов. Сомнения нет — самолет со свастикой. Прижимаемся к земле. Самолет, не сбросив ни единой бомбы, пытается набрать высоту, но, видимо, безуспешно и улетает в сторону Италии. Чуть позже, придя в казарму, узнаем что, когда самолет пролетал над нами, он был уже подбит и потом разбился в нескольких километрах за Моданом.
В одиннадцать часов врач решил отправить меня в госпиталь. «У вас может начаться гангрена», — сказал он.
Вечером пришло письмо от Андрэа. Как и все эти полгода, она сообщает новости о депутатах-коммунистах. Она встретила Титину Лозерэ, жену депутата XI округа Парижа. Та показала ей извещение от финансового инспектора о том, что муж ее должен уплатить штраф — два миллиона франков. Это общая сумма штрафа, которую обязали выплатить совместно всех наших товарищей, но она заносится в счет каждого из осужденных. Предварительно инспектор вычел из штрафа 495 тысяч франков, то есть общую сумму, внесенную ими в свое время в пенсионную кассу. Отсюда следует, что правительство не остановится перед тем, чтобы покрыть часть штрафа за счет конфискации взносов, сделанных депутатами-коммунистами в пенсионный фонд. Еще одна подлость, только и всего.
Андрэа пишет, что депутаты, осужденные условно, отправлены на Иль-д'Йе. Остальных в субботу, 18-го числа, в полночь внезапно перевели из тюрьмы «Сантэ»: десять человек отправили в Пуатье, десять — в Анжер и десять — в Лимож{69}.
Госпиталь расположен неподалеку от казармы. Делать здесь абсолютно нечего — остается только писать [222] да читать. В Модане я успевал заносить в свой дневник лишь беглые, короткие записи. Теперь можно будет привести их в порядок. После отъезда из Гренобля я запустил и свою переписку.
Днем получил письмо от Робера Помье{70}. На нем дата: 28 мая. «Благодарю за твое письмо от 20-го. Читал его при весьма печальных обстоятельствах. Из Эльзаса, где мы находились на отдыхе, нас за сорок восемь часов перебросили на север, в район боевых действий. Попали мы в самое пекло с задачей задержать мощное немецкое наступление. То, что мне довелось увидеть, дорогой Фернан, просто невероятно. Самое страшное — это самолеты, которые с пикирования ведут пулеметный огонь, и артиллерийские обстрелы. Пока что я цел и невредим, но сколько людей погибло! Все мы измотались вконец и сейчас, когда я пишу тебе, бомбы падают рядом с нашими позициями, меньше чем в трехстах метрах. Братски тебя обнимаю...»
Вечером читал «Человека из Лондона» Жоржа Сименона. Уж нет ли тут связи с происходящими событиями? Я от этой вещи не в восторге. С удовольствием почитал бы Виктора Гюго или Золя — не все их вещи я знаю. Но в здешней библиотеке эти книги отсутствуют.
«Пти дофинуа» сообщает, что многочисленные немецкие эскадрильи бомбили Париж и Парижский район: сброшено более тысячи бомб. Из двухсот жертв сорок пять убитых. Американский посол спасся чудом. Газета сообщает также, что англо-французские части во Фландрии продолжают эвакуироваться через Дюнкерк, подвергающийся сильным бомбардировкам. Из-под удара гитлеровских армий удалось вывести 300 тысяч человек. В эвакуации участвовало более двух тысяч судов. [223]
Сегодня читал «Ночной хоровод» Сема. Это серия новелл, написанных в разное время и иллюстрированных самим автором. Отдельные новеллы, вроде «Подпольного дансинга» (1920), «Аргентинского танго» (1910), мне понравились. Прочитал еще «Парижские сказки» Леона Фрапье. Та же наблюдательность, та же любовь к детям, что так мне симпатичны в его книге «Детский сад». Многие сказки ярки и занимательны, и это очень отвлекает от мрачных раздумий.
По данным газет, последствия фашистских авиационных налетов на Париж куда более серьезны, чем сообщалось вчера. Общее количество жертв составляет 906 человек, из них 254 убитых. В качестве ответной меры французская и английская авиация бомбила Мюнхен, Франкфурт и объекты в Рурской области. Последние сухопутные и морские подразделения, оборонявшие Дюнкерк, эвакуированы в Англию.
Сообщается, что Советский Союз торопит Прибалтийские государства с укреплением их обороны.
Утром у меня повысилась температура. Это встревожило сестру, но врач ее успокоил.
Получил сегодня письмо от Дельфоса, отличного товарища, который первым в Лавале пришел ко мне посоветоваться, как должен вести себя в наших условиях коммунист. Дельфос пишет:
«С 11 мая не получаю писем от своих. Я начинаю думать, что они не успели эвакуироваться. Лихорадочное ожидание вестей о дорогих тебе людях ужасно, но, следуя твоему совету, постараюсь не падать духом и сохранять выдержку. Веру в будущее, будущее нашей прекрасной Франции, в ее более счастливую жизнь, которую построят люди, достойные называться людьми, я не утратил и не утрачу никогда...»
Немцы начали новое мощное наступление на фронте шириной более двухсот километров — от Северного моря до Эны. «Их атаки были отражены», — пишет «Пти [224] дофинуа». Но можно ли этому верить? Во время воздушных налетов немецкой авиации на юго-восточные районы 25 человек убито и 75 ранено. Авиация союзников вновь совершила налеты на Мангейм, Людвигсхафен, Ульм, Мюнхен, где подожгла химический завод «Бадиш анилин».
Даладье, де Монзи и Сарро вышли из правительства. Почему? Загадка.
В центре и на юге нашей страны насчитывается уже более 5 миллионов беженцев, в том числе 3 миллиона французов из северных и восточных департаментов и Парижского района, 2 миллиона бельгийцев, 70 тысяч люксембуржцев, 50 тысяч голландцев.
На фронте от Северного моря до Шмен-де-Дам бушует сражение. Гитлеровским армиям, которые ввели в бой более двух тысяч танков, удалось продвинуться на обоих флангах. Авиация наносит массированные удары как по передовым позициям, так и по тылам.
«Пти дофинуа» сообщает, что «коммунист Оноре Карлаван, мясоторговец из Пейменада (департамент Приморские Альпы), вчера приговорен к десяти годам тюрьмы и штрафу в десять тысяч франков за пораженческую пропаганду». «Пораженческая пропаганда» — лихо сказано!
Большинство солдат здесь, в госпитале, предсказывают победу Гитлера. Свои прогнозы они основывают — увы! — на неоспоримых фактах: немецкие армии повсюду удерживают инициативу в своих руках и за несколько недель полностью овладели Северной и Восточной Францией.
По всему фронту продолжаются упорные бои. В наступлении принимают участие 40 немецких дивизий. В сводке генерального штаба сообщается: «Наши передовые части отошли в полном порядке... уничтожено 400 вражеских танков». Воздушное сражение тоже не [225] утихает; за сутки французские самолеты сбросили в немецких тылах более 100 тонн бомбового груза, а английская авиация бомбила склады горючего в Гамбурге и Киле.
Вот как объясняет «Пти дофинуа» «реорганизацию правительства»:
«Итальянская пресса указывает, что г-н Даладье не вошел в состав нового кабинета в связи с его непримиримой позицией в отношении Италии. Визит Лаваля президенту республики также рассматривается как показательный с этой точки зрения, и один римский журналист задает вопрос, не остается ли г-н Пьер Лаваль в резерве на случай очередной пертурбации, которая раньше или позже, когда созреет соответствующее решение, может произойти. Таким образом, итальянские дела явились, по-видимому, определяющим фактором в последней реорганизации правительства, которая может иметь для Франции далеко идущие последствия».
На фронте от Северного моря до Эны продолжаются бои. Немецкие бронетанковые части достигли Форжлез-О в районе Дьеппа. На Сомме семь гитлеровских бронетанковых дивизий, введенных в бой два дня назад, получили в качестве подкрепления двадцать свежих дивизий, в результате чего наши войска вынуждены были отойти на новые рубежи. Восточнее Уазы противник укрепился на южных высотах Эны. Эта фраза из коммюнике умышленно сформулирована так туманно, чтобы трудно было понять, где же в действительности находятся немецкие войска. Вражеская авиация бомбила железнодорожные станции в окрестностях Парижа.
Врач сказал мне сегодня: «Вот вы и поправились. Завтра вас выпишем!» А днем ко мне явился сержант и сообщил, что пришел приказ снова направить меня в роту водоснабжения. Такой же приказ получил и лионец Крике. Обоим нам предстоит вернуться в Ливров, хотя строительные работы еще не закончены. Пути начальства неисповедимы!.. [226]
В полдень мой попутчик ждал меня в вестибюле госпиталя. Хорошо, что мне пришло в голову посмотреть выданные ему документы: среди них не было посадочного талона. Сержанта Депланка едва не хватил удар. Со всех ног он помчался в канцелярию, вернулся назад, и мы трое сели в госпитальную машину, которая подвезла нас полпути до вокзала. Жара стояла невыносимая. Красные и потные — багаж у нас был тяжелый, — мы прибыли на станцию Модан вовремя, тем более что поезд из Италии на час опоздал. Несколько пассажиров сошло.
В половине четвертого мы были в Монмелиане. Пересадки на гренобльский поезд пришлось ждать три часа. Мы устроили свои вещи и отправились за газетами. В них сообщалось, что немецкие колонны приближаются к Руану.
В станционном буфете, куда мы зашли съесть взятый с собой завтрак, мы услышали по радио ошеломляющую новость: Италия объявила войну Франции и Англии, военные действия начинаются в полночь... Только этого удара в спину нам и не хватало!
В шесть часов выехали из Гренобля. Поезд на Баланс переполнен солдатами, и каждый высказывает свое мнение по поводу решения Муссолини. Некоторые говорят, что итальянцы плохие вояки, другие вообще плохо о них отзываются, в том числе и об эмигрантах-антифашистах, нашедших себе убежище у нас в стране.
Стоянка в Валансе двадцать минут. Состав с женщинами и детьми, эвакуированными из Парижского района, подходит к станции одновременно с нашим поездом. Схожу на платформу. Из окон вагона выглядывают заспанные рожицы истинно парижских ребятишек. Это дети рабочих парижской компании электроснабжения. Они серьезны и сосредоточенны, во всем слушаются своих наставников. Бегу из купе в купе, спрашиваю, нет ли кого из Сен-Дени. Никого нет. Почему вдруг эта внезапная надежда встретить Андрэа [227] в эшелоне с беженцами? Ведь это же бессмысленно! И я едва успеваю вскочить в свой поезд.
В девять часов прибываем в Ливрон. Перед самой станцией, в нескольких метрах от железнодорожного полотна, замечаем воронки от немецких бомб. Подробности нам рассказали в казарме: в прошлую субботу немецкие самолеты бомбили станцию. Были разрушены пути и телефонные линии. В воскресенье от роты водоснабжения выделили команду для восстановительных работ. В половине десятого, когда солдаты, перебрасываясь шутками, собирали осколки — «будешь торговать ими в качестве сувениров», — неожиданно раздался грохот моторов и посыпались бомбы. Старший капрал Фонтанье и один сапер были убиты на месте. Сигнальная сирена не действовала.
Фонтанье находился в Ливроне с самого начала войны. Жена его. живущая в Лионе, приезжала к нему каждый месяц. Она могла надеяться, что здесь, далеко от немецкой границы, ее муж до конца войны будет в безопасности. И вот она вдова...
Придя в канцелярию, узнаем, что нам переменили части назначения: мой приятель Крике переведен в полк тяжелой артиллерии, где-то в департаменте Верхние Альпы, а меня назначили в 440-й саперный батальон в Жексе (департамент Эн) на швейцарской границе. Отбываем завтра утром.
Встретился я с Б., вместе с которым мы служили в дорожно-строительном батальоне в Ворепе. Четыре дня он находился при штабе в Валансе. Шестьдесят-семьдесят человек, которые там служат, — почти сплошь молодые люди «с деньгой». Большинство из них питается в ресторане, а многие даже приезжают на работу в автомобиле. «Послушать только, какие у них взгляды! А уж как они поносят русских и коммунистов!..» — с негодованием говорит Б.
Крике вообще считает, что вся эта штабная братия, окопавшаяся в Ливроне. — либо предприниматели, либо крупные коммерсанты. И начинает перечислять... «Ну, а киркой да лопатой всегда ворочают одни и те же!» — заключает он.
Люди, которым это на руку, только и говорят о двух солдатах, убитых на прошлой неделе, давая понять, что здесь не менее опасно, чем на фронте. [228]
Днем ходил в прачечную кое-что постирать. Одна Женщина из местных рассказала мне, что уже пятый месяц не получает писем от мужа, который служит на севере солдатом.
В пять часов вечера, после ужина, Шарле — семья его живет в Ронке, департамент Нор, — рассказал мне, что ему ничего не известно о судьбе родных, оставшихся в оккупированном районе.
Жара спала, и Шарле предложил мне сходить набрать вишен: «Завтра в поезде они будут тебе очень Кстати». В полотняных штанах и тапочках на босу ногу мы поднялись в самую верхнюю часть Ливрона. До чего же приятно скинуть с себя шинель и куртку, насквозь пропитанные потом и пылью!
Из-за отсутствия рабочих рук урожай в садах не убран. Вишневые деревья сгибаются под тяжестью спелых плодов. Каждый из нас набрал по полной сумке вишен, да и на месте мы наелись вдоволь.
Солнце клонится к закату, воздух чист и прозрачен, вокруг тишина. Глазу открывается чудесная панорама Ливрона с его фруктовыми садами и зелеными рощами. Но ни эта мирная картина, ни этот безмятежный покой не могут заставить нас забыть о трагедии, постигшей нашу родину. На обратном пути я не удержался и сказал, обращаясь к Шарле:
— Прошел еще один день, и тысячи таких же парней, как мы, навсегда простились с жизнью...
На это мой спутник глубокомысленно ответил:
— Остается только одно: жить сегодняшним днем и меньше думать о будущем.
Взяв свои вещи, мы с Крике снова направились на вокзал, к поезду на Валанс.
Стоянка четыре часа. Перекусили в военной столовой в компании двух новобранцев. Один из них, эльзасец, трижды повторил мне на своем диалекте, что Селеста — замечательный город.
В Лионе расстался с Крике. Шесть часов ожидания. В газетном киоске купил «Ясность» Анри Барбюса в дешевой фламмарионовской серии. [229]
Парижские поезда доставляют толпы беженцев; люди мечутся по платформе, окликают друг друга. Поставив в уголке свои вещи, я помог какой-то молодой женщине перенести ее багаж с одной платформы на другую. Удивительное совпадение: она оказалась из Сен-Дени и даже живет со мной на одной улице! Мы не были знакомы. Она направляется в Бордо, куда эвакуировалось ее предприятие. «Газет нет уже два дня, а немцы в Шантильи», — замечает она. С трудом пробравшись по загроможденному тюками и переполненному людьми коридору, она еле втискивается в вагон. Я вернулся на свою платформу, к которой уже подошел другой состав. Из вагона вышел пожилой мужчина в черном вечернем костюме, белой сорочке и... шлепанцах. Дама с тремя нарядно разодетыми детьми. Толстая женщина с поломанным зонтиком в руке. Белобрысые и голубоглазые молодые фламандцы, о чем-то беседующие на своем языке. Какие-то парижанки в летних шляпках, скромно, но элегантно одетые. Семейство с маленькой собачонкой.
Сидя на своем ранце, я с грустью смотрю на этих несчастных людей, на эти печальные картины исхода. При виде совершенно растерянной женщины с тремя малышами у меня сжалось сердце. Но человек ко всему привыкает... Взяв свой ранец, я покидаю платформу — печальный символ поруганной Франции.
Поезд на Амберье подходит к перрону. Я занял место почти в пустом вагоне. Усевшись, открыл банку рыбных консервов в винном соусе, но сделал это так неудачно, что соус пролился; всю дорогу потом в купе пахло рыбой. Рядом, забившись в уголок, сидит женщина с бледным как мел лицом. «Бомбы мне не страшны, — объясняет она, — но жить рядом с бошами я не в силах. Вот и решила перебраться к брату в Амберье, он железнодорожник». Сидящая напротив дама одобряет такое решение. Угощаю их ливронскими вишнями, делюсь своими воспоминаниями о немецкой оккупации в период прошлой войны.
Поезд останавливается на каждой станции. Входят новые пассажиры, в основном юноши и девушки. С беззаботностью молодости они громко и весело шутят. Для этих шестнадцати-семнадцатилетних ребят война представляется чем-то вроде не слишком опасного вида [230] спорта. Однако очень быстро они переходят совсем на другие темы и начинают рассказывать друг другу о своих домашних и служебных делах.
В Амберье мне указали военную столовую, где я с дороги поел. Потом побрился и пошел в комнату отдыха. Там я, не раздеваясь, сразу лег спать на покрытый грязным покрывалом матрас, положив под голову вместо подушки свою куртку и шинель.
Какая отвратительная ночь! В два часа проснулся от холода: промасленная бумага, которой было заклеено окно, оказалась прорванной, а в дощатом потолке зияли огромные щели. Я ворочался с боку на бок, но так и не мог уснуть. В четыре часа утра встал и направился к вокзалу. Вчера тут было довольно спокойно, а сегодня полно гражданских.
Вскоре нас собралось четверо военных, ожидавших поезда из Лиона. Вошли в вагон. Две девушки, спавшие на деревянной скамейке, проснулись. Одна из них тотчас вынула из сумочки целый набор туалетных принадлежностей, накрасила губы, подвела брови и ресницы, напудрилась, другая же просто умылась в туалете. Оказалось, они сестры, беженцы из Парижа. На другой скамье под умиленными взглядами своих мамаш спали трое ребятишек.
Завязывается разговор. Парижанки рассказывают, что в столице выходит теперь одна-единственная газетка, которую совместно выпускают три бывших газетных издательства. «На моей улице, — говорит одна, — не осталось ни единой лавки: молочник, бакалейщик, аптекарь, мясник — все уехали». «А поглядеть только, что делается на дорогах! — добавляет ее сестра. — Все бегут, женщины везут детские коляски, молодые люди тянут за собой тележки. Люди уходят куда угодно, только бы подальше от Парижа!» Вдруг одна из мамаш восклицает: «Целый месяц я не имею писем от мужа. И кто мог ждать такого от Даладье и Гамелена. А мы в них так верили! Они предали нас». И она разражается рыданиями. [231]
Никто не проронил ни слова. Все молчали, погруженные в свои думы, свои заботы. Так продолжалось до Бельгарда. Тут все ринулись к выходу. Кто-то свалил мой ранец, стоявший в проходе. Люди ступали по нему, не обращая внимания.
В Бельгарде мне предстоит ждать поезда четыре часа. Поев, зашел в комнату для военнослужащих, а потом занялся своим дневником, как я это делаю всегда, когда выпадает свободная минута.
В десять часов уехал в Жекс, куда прибыл через час. Комендант станции, капитан, проверил мои документы, но указать, где расположен штаб 440-го саперного батальона, моей новой части, не мог. Какой-то мужчина в штатском говорит, что он находится там-то, и любезно провожает меня до середины пути. Чуть дальше, когда я уже подымался в гору, навстречу мне попались два жандарма: «Не туда идешь, КП батальона переехал вчера за двадцать километров отсюда». Пройти пешком двадцать километров в гору с моей поклажей мне не под силу. К счастью, какие-то два солдата, направлявшиеся в столовую, вывели меня из затруднения: «Пошли с нами, там встретишь ребят из 440-го батальона».
Но тут новая неудача: «Четвертая рота? Не знаем, мы из второй. Оставь свои вещи и езжай машиной, которая привозит нам пищу». Спустя полчаса шофер мне объяснил: «Машина четвертой роты приходит ежедневно около четырех часов. Я обедаю с ребятами из этой роты, обычно они останавливаются в таком-то кафе...»
Снова беру свои вещи и пускаюсь на поиски названного кафе. Мне повезло: там я встретил шофера, посыльного, каптенармуса. «Клади сюда свое барахло и дожидайся нас!»
Часа через три они вернулись. Вместе с другими солдатами, которые ехали в 4-ю роту и здесь назначили место встречи, я кое-как устроился в автофургоне на груде мешков и бочек. Поехали. Моросил дождь. Кое-где вдоль дороги попадались дома. Ландшафт изменился — вокруг одни ели. Под нами раскинулась широкая долина. Поднимаемся все выше и выше. У каждой гостиницы или шале остановка; солдаты забегают узнать, есть ли почта для отправки, предлагают газеты. Дорога все время идет в гору. Я дремлю, внезапно просыпаюсь [232] на крутых поворотах. Жителей не видать — лес, дорога и больше ничего. С винтовкой на плече проезжают республиканские гвардейцы, производящие осмотр местности.
В некоторых местах дорога частично перекрыта проволочными заграждениями, сваленными деревьями. И все время этот несносный дождь. Но вот наконец-то мы прибыли. Несколько домиков, новенький деревянный барак, столовая и в пятидесяти метрах — Швейцария.
Из канцелярии меня ведут в один из домов, где я застаю семь солдат. Знакомимся, и мне показывают мою койку. Обедаю со своими новыми товарищами. Тут я узнаю, что немцы приближаются к Парижу, что союзники оставили Нарвик и ушли с норвежской территории. На итальянской границе, наоборот, все тихо — там не сделано ни единого выстрела.
После обеда лег отдохнуть — настолько измотали меня эти трое суток, проведенные в пути. В ушах все еще звучали рассказы парижских беженцев, голова была свинцовой, глаза болели от ослепительного солнца.
Вчера сдал в канцелярию справку, выданную мне при выписке из госпиталя, в которой врач указал: «Освобождается от несения службы на четыре дня». Стало быть, сегодня я свободен и потому встал поздно, в девять часов, выспавшись и хорошо отдохнув.
Более внимательно рассмотрел помещение: просторная комната с тремя рядами коек, большой стол, около него две скамьи, натопленная печь, умывальник. Свет падает через большое окно, выходящее на швейцарский склон горы. Трое солдат, простоявших в карауле без перерыва с девяти вечера до семи утра, храпят на своих койках; их вымокшие шинели сохнут над печкой.
Выхожу во двор. По-прежнему моросит надоедливый редкий дождь. Справа и слева домики, где живут солдаты. Чуть ниже — особняк, тоже деревянный, в нем помещается ротная кухня. Там же живет командир роты, по словам моих новых товарищей, славный малый, [233] архитектор из Межева. Еще дальше — большой барак. Это кафе и солдатский клуб.
Рядом — Швейцария; полуметровой высоты стена, сложенная из старого камня, обозначает границу. Кое-где, теряясь в соснах, стена тянется до самого горизонта. Позвякивая колокольчиками, по той стороне проходит стадо коров; трое отдыхающих солдат, видно, из крестьян, подходят к стене и ласково гладят животных.
Таким предстало передо мною местечко под названием Табаньоз в департаменте Юра. По обеим сторонам дороги взад-вперед ходят часовые, расставлены рогатки. Около кафе беседуют таможенник и два республиканских гвардейца.
Вечером, когда пришли газеты, мы узнали, что Париж, объявленный открытым городом, не будут оборонять{71}, и прочитали обращение Поля Рейно к американцам. У меня впечатление, что мы на грани катастрофы. Мои товарищи по комнате, савойские крестьяне, тоже это чувствуют. Они в растерянности и пытаются найти какое-нибудь решение. Один говорит: «Их надо впустить в Париж, а когда они войдут, тут их и окружить да взять в плен!» Другой: «Вот упились бы они до одурения, как в четырнадцатом, тогда уж им крышка!» Третий, с надеждой в голосе: «К счастью, прибывают американские самолеты». Входит парень, сменившийся с поста, и сообщает: «Республиканские гвардейцы — а эти-то уж всегда все знают — сказали, что солдаты и офицеры из передовых немецких отрядов уже разъезжают в метро...» Капрал, молодой горец, отвечает на это: «Вот они и есть настоящие пораженцы. Их бы и [234] надо арестовывать. Вообще-то я в чудеса не верю, но все-таки надеюсь, что произойдет нечто непредвиденное и победа Гитлера сорвется».
Время обеда. Мясо дали — не прожуешь, и все начинают ругать этих «лодырей-поваров, которые любят поспать, а заниматься готовкой им некогда».
После обеда ребята зовут меня поглядеть на коров. Я иду с ними к пограничной стене. «Славная скотина», — восхищается один. «Такая стоит тысячи три, не меньше», — говорит второй. Третий вслух рассуждает: «А они тебе скажут: сто франков за корову, это десять или двадцать марок, и ты ничего не сможешь возразить... — Потом он спохватывается: — К счастью, до этого еще не дошло...»
Я предлагаю им сходить в клуб и выпить по стаканчику красного. Администратор клуба подсчитывает выручку: «Сколько же я сегодня наторговал! Видать, от плохих новостей людей на вино потянуло!»
Всю ночь в нашем районе не прекращалась тревога — товарищи не сомкнули глаз. Они вернулись вымокшие и совершенно разбитые. Отдохнули часа два и отправились на оборонительные работы: надо было перенести рогатки на другое место и т. п. Я пошел вместе с ними. Все встревожены, цепляются за малейшую надежду. Надеются даже на то, что «русские ударят по немцам с тыла». Ходят самые различные слухи. Днем, например, поговаривали, что швейцарцы готовы пропустить немцев через свою территорию. Мои товарищи-солдаты, доверчивые и простодушные крестьяне, готовы поверить в самую невероятную ложь{72}. Не очень убежденный сам, я все-таки пытаюсь внушить им, что не все еще потеряно, и это их немного успокаивает. Они прислушиваются ко мне как к «парижанину», а то, что я, имея освобождение врача, пошел тем не [235] менее вместе со всеми на оборонительные работы, еще более укрепило мой авторитет.
До нас доносится артиллерийская стрельба, но стреляют, видимо, где-то далеко.
По дороге Табаньоз — Коль-де-ля-Фосий в день проходит обычно всего несколько машин. Сегодня с. утра их стало гораздо больше. Во многих автомобилях, набитых вещами, за рулем сидят офицеры, едущие вместе со своими семьями. Наш капитан — своих солдат он называет на «ты» и охотно выпивает с ними — понял, что на его подчиненных это зрелище производит гнетущее впечатление, хотя они невзирая на усталость не отказываются ни от какой работы. Капитан безуспешно пытается убедить нас в том, что эти офицеры «выполняют какое-то задание», но они, мол, не могли отказать беженцам и посадили их в свои машины.
А число беженцев растет: детишки на деревенских повозках, мужчины и женщины на велосипедах, измученные долгими часами пути. Капитан проявил великолепную инициативу: приказал раздавать желающим кофе и горячую пищу. Правда, запасы продовольствия у нас иссякают.
Одна женщина, проезжавшая в автомашине, рассказала, что войска «линии Мажино», которым угрожало окружение, оставили свои позиции, а немцы взяли Безансон.
Какое грустное воскресенье!
С двенадцати до трех ночи простоял в карауле — охранял заминированный участок дороги. Погода холодная, небо покрыто тучами, идет дождь. Тишину нарушает лишь позвякивание колокольчиков: по другую сторону границы мирно пасутся коровы. Через каждые пять минут издалека слышны орудийные выстрелы, похожие на далекий, приглушенный гром. [236]
Спал с половины четвертого до половины седьмого, потом меня разбудили, и я снова дежурил без перерыва до семи часов вечера.
Несколько месяцев здесь стояла небольшая противотанковая пушка, и солдаты из 220-го саперного батальона научились из нее стрелять; сегодня пушку перевезли вниз, поближе к Жексу. Вместо нее установили три ручных пулемета. Нас здесь всего сорок человек, и мы должны оборонять дорогу против передовых частей противника. «Такими малыми силами?» — недоумевают мои товарищи. Оптимисты уверяют, что в течение дня наверняка подойдет резерв. Но если нам предстоит оборонять эту позицию, тогда зачем увезли пушку? Закрадывается мысль: уж не собираются ли пожертвовать нашей небольшой группой, чтобы попытаться задержать немецкое наступление?..
А пока что на дороге разыгрывается подлинная трагедия.
С утра до вечера идут санитарные машины, тяжелые грузовики, всевозможные автомобили, мотоциклы, велосипеды. Едут люди в штатском, но попадаются также солдаты и офицеры с осунувшимися, изможденными бессонницей лицами. Невероятная сутолока, а ко всему еще мелкий, моросящий дождь... В то же время некоторые подразделения проследовали в относительном порядке — командиры их не бросили своих людей на произвол судьбы и но потеряли управления над ними, но это редкие проблески чего-то отрадного на фоне, в общем, удручающей картины.
Наши повара, эти «неисправимые лодыри», как их называли еще три дня назад, из кожи вон лезут, лишь бы обеспечить беженцев горячей пищей, хотя бы самых изголодавшихся, ибо накормить всех — увы! — невозможно.
Здесь, в Табаньозе, нет ни электричества, ни радио. Мы чувствуем себя отрезанными от всего мира и жаждем новостей. Среди дня кто-то сказал, что «группа военных захватила власть и запросила у Гитлера его условий мира». К вечеру какой-то мужчина, направлявшийся в автомашине в соседнее местечко, дал нам номер «Пти дофинуа». В последних сообщениях там говорилось, что Поль Рейно ушел в отставку и маршал Петэн сформировал правительство из высокопоставленных [237] военных, куда вошел и военный министр Вейган. Председатель сената Жанненей и председатель палаты Эррио якобы оставили свои посты.
Я задумываюсь над тем, что же все это означает. Военная диктатура, как мне кажется, может преследовать две цели: она будет добиваться от Гитлера возможно менее тяжких условий мира (отсюда в правительстве Фланден и Жорж Боннэ) и постарается подавить в стране малейшее республиканское движение, малейшее недовольство, всякую свободу. Я думаю также, что подобная диктатура означает соглашение с Гитлером для войны против Советского Союза. Бесспорным мне кажется то, что гонения на коммунистов примут еще более суровые формы, и произойдет это очень скоро.
Пока что мои товарищи придерживаются другого мнения. Некоторые даже радуются тому, что к власти пришли «твердые люди». «Политиканство и бесконечные речи — вот что нас погубило», — замечает один. «Сорокачасовая рабочая неделя!» — добавляет другой. Молодые говорят: «Перемирие — это ужасно». Люди постарше им возражают: «А какого черта и дальше губить людей, раз уж все равно все потеряно?» Один солдат, из крестьян, человек неразговорчивый, заявляет просто: «Для меня все едино — как гнул спину на своем клочке, так и буду гнуть». Да, помимо всего, это сказалось и на человеческом сознании.
В полдень пришел приказ: эвакуировать Табаньоз, оставив только двадцать пять человек во главе с сержантом для прикрытия взвода подрывников, которые в последний момент должны будут взорвать дорогу.
Свалившись без сил, я проспал всего два часа. Меня разбудили, плеснув в лицо холодной воды: «Давай, Гренье, поднимайся, через час снимаемся!»
Надев ранцы и с винтовкой за плечами шагаем вниз по дороге, к Жексу. Дождь перестал. Ночь тихая и звездная. Кто-то запевает шуточную песенку про саперов. Никто не поддерживает. Каждый занят тем, чтобы поудобнее приспособить свой ранец, всех [238] гнетет мысль о близящемся поражении. Через час разговоры затихают, а вскоре прекращаются вовсе. Тишину нарушает лишь шум наших шагов, тяжелых шагов навьюченных людей, и команды: «Правее!» Это солдаты, поставленные в хвост колонны, предупреждают о том, что сзади нас автомашины или велосипеды. Проезжает много гражданских. Республиканских гвардейцев и жандармов не видно — они исчезли.
Три часа. Четыре. Пять. Мы шагаем, словно автоматы. Колонна растягивается все больше и больше: многие устали и отстают; люди спят на ходу, спотыкаются, падают и поднимаются вновь, проснувшись от внезапного падения.
Подъем на Коль-де-ля-Фосий был мучительным. Мы повстречались с колонной мотоциклистов, направлявшихся в сторону Табаньоза: они остановились у обочины дороги, чтобы оказать помощь одному из шоферов, которого задело автомашиной; бедняга стонет; товарищи перевязывают ему окровавленную руку. Чуть подальше — попавший в аварию грузовик; у дороги, закутавшись в плащи, молча сидят марокканские солдаты и ждут, когда шофер устранит неисправность.
До вершины мы добрались уже на рассвете. Саперы-подрывники ждут, чтобы взорвать дорогу: это должно задержать продвижение вражеских колонн на Жекс. Мы встретили и другие подразделения 440-го батальона, ожидающие приказа отходить. Во время пятнадцатиминутной стоянки какой-то солдат предлагает мне вина. Оказывается, люди предприимчивые уже успели совершить набег на подвал какого-то дома, брошенного хозяевами. И вот винные бутылки опорожняются одна за другой.
После короткой остановки снова на марше. Погода портится. Вскоре начался проливной дождь. Шагаем среди потоков воды. Наконец в семь часов на поляне, окруженной низким лесочком, большой привал. Позже, днем, когда дождь прекратился, внизу под собою мы увидели Жекс, а вдали, на горизонте, — Женевское озеро. Пока же мы растянулись на мокрой траве и почти все крепко уснули. Привал продолжался до вечера, прерываемый абсолютно бессмысленными построениями. И вдруг приказ: «Всем перейти в укрытие! [239] « Мы мчимся в лес. Через час еще приказ: «Немцы в трех километрах. Всем на позицию!» Унтер-офицеры расставляют нас между деревьями, лицом к дороге из Коль-де-ля-Фосий на Жекс. Многие солдаты даже не умеют зарядить винтовку, так что один помогает другому. Поднимается ветер, порывы его гнут деревья и кусты. Семь часов вечера. Перед нами, всего в нескольких метрах, та самая дорога, по которой должны прийти немцы. Тревожная, напряженная тишина тяжким гнетом нависла над ничтожной горсткой людей... Уже почти совсем темно. Рядом со мной с винтовкой в руках молча стоит солдат. Он фермер из департамента Эн; за рыжий цвет волос и медно-красные усы товарищи прозвали его Рыжиком.
— Ну как дела, старина? — обращаюсь я к нему.
— Могли бы быть и получше. У меня жена, две дочери, есть скотина, шестнадцать голов. Вот я и думаю...
— Не тужи, дорогой, все будет в порядке!
— Пожалуй, что немцы теперь уже в наших краях, и, если они заберут мой скот, мы пропали!
— А почему ты думаешь, что они уже там? Но пусть даже ты останешься без своих коров, ведь главное, чтобы жена и дети были живы и здоровы. Если, на худой конец, придется начинать сначала, ну что ж, засучишь рукава, поднатужишься! Основное — это не терять мужества, тогда все преодолеешь. Живой человек всегда должен надеяться на лучшее.
— Кто знает, может, ты и прав!..
Ветер усиливается. Тут к нам присоединяется еще один парень. В темноте видна лишь его высокая фигура. Подходим ближе друг к другу, потому что из-за ветра ничего не слышно. «Ей-богу же, нам конец! — уверяет вновь пришедший. — Что могут сделать каких-нибудь сорок человек? Очередная подлость командования, только и всего!» — «Нас продали, продали, продали!» — отвечает Рыжик, и я соглашаюсь с ним.
В это время на дороге слышится шум мотора. В чем там дело?.. Винтовки наготове, ждем сигнала открыть огонь. Сигнала нет. Оказалось, что это наш мотоциклист, он сошел с мотоцикла и направляется к нам. Хорошо, мы не выстрелили... [240]
Снова воцаряется тишина. Минуты тянутся, как часы. Наконец прибегает унтер-офицер: «Взять с собой ранцы и все имущество. На дороге стоят грузовики. Занимайте места быстро и без шума».
В кромешной тьме выходим из рощи. Около меня кто-то, оступившись, проваливается в яму. «Черт бы драл эту войну! Отсюда, того гляди, и ног не унесешь!» Ему помогают вылезти...
В одну машину кидаем свои ранцы и винтовки, в другую, тесно прижавшись друг к другу, усаживаемся сами. Вдруг между сержантом и несколькими солдатами завязывается ожесточенный спор. Обнаружилось, что забыли собаку. Унтер-офицер приказывает ее найти. Никто не идет, и тогда один из солдат не выдерживает: «Видать, дошло уже до того, что готовы и людей погубить, лишь бы найти какую-то паршивую собачонку!»
Грузовик трогается с места. Почти полночь. Ветер утих. На небе ярко сияют звезды. В природе царит покой, ей нет дела до человеческих невзгод...
Ехали почти всю ночь. Пересекли спящий Жекс. В темноте даже невозможно было разобрать, эвакуирован ли этот маленький городишко. Двигались по дороге Коллонж — Фор-л'Эклюз, потому что ехать на Бельгард небезопасно — город уже занят немцами. Около часа ночи остановились в открытом поле в ожидании отряда, который должен взорвать дорогу на Коль-де-ля-Фосий. Сотни таможенников и республиканских гвардейцев бегут от захватчиков — кто пешком, кто на велосипеде.
Между нашим капитаном и одним из таможенников произошла неприятная стычка: капитан узнал таможенника из Табаньоза, алжирца по национальности, и назвал его обидным для алжирца прозвищем. Тот крикнул: «А ну-ка повтори!» И прежде чем капитан успел ответить, алжирец ударил его по физиономии. Капитан никак не отреагировал. На этом дело и кончилось.
Через три часа подошел грузовик с командой подрывников, и мы двинулись дальше. Было уже светло, когда мы переправились через Рону, из департамента [241] Эн в Верхнюю Савойю. Утро провели в поле между Вюльбаном и Шеврие. Одни уснули прямо на траве, другие умудрились даже привести себя в порядок, сбрили выросшую за неделю щетину, а кое-кто выпил по бутылочке «перно», добытого прошлой ночью, и, разумеется, опьянел. Жаркое солнце, усталость после бессонных ночей и немного вина — этого оказалось достаточно. Среди пьяных был сержант Беркем, кюре одноного из лионских приходов, выпивоха и заядлый курильщик.
В полдень, в самый зной, нам было приказано немедленно построиться в затылок друг другу у выхода из Шеврие, на горной дороге, которая спускается к Кларафону, а затем идет на Аннеси и с которой виден Фор-л'Эклюз на противоположном берегу Роны. Выбежавшие из своих домов жители недоумевали, почему такая поспешность. Едва мы, обливаясь потом, прибыли в указанное место, как был отдан уже совсем другой приказ. Возвращаемся обратно в поселок, сворачиваем направо, идем полем, спускаемся к дороге, идущей параллельно той, на которой мы только что были и которая из Коллонжа через мост Карно ведет в Сен-Жюльен.
Вместе с капралом и еще одним солдатом дежурил на берегу ручья, неподалеку от переезда. Если бы появились немцы, что могли бы мы сделать с тремя нашими винтовками? Загадка. А пока что рядом, на соседней поляне, крестьянин с сыном косили траву. Дежурили с двух часов дня до восьми вечера. С наступлением темноты подъехал посыльный и передал, что можно возвращаться в поселок. Там мы наспех поели и с наслаждением заночевали на сеновале. Эта благодатная куча сена останется в моей памяти как самая роскошная постель.
Отдых оказался недолгим. В два часа ночи сержант уже поднял меня и вместе с еще одним солдатом послал в караул на главную улицу Шеврие. Смысл этого дежурства абсолютно непонятен. Мой напарник улегся под деревом и проспал всю ночь. До шести утра я в полном одиночестве, с винтовкой на плече, расхаживал по участку, не встретив ни одной живой души. К утру [242] поселок проснулся: женщины молча несли в сыроварню бидоны с молоком.
В восемь утра нас сменили. Мы выпили горячего кофе — и по стопке вина — нас угостил один здешний фермер, ветеран прошлой войны. Он не мог прийти в себя от мысли, что за каких-нибудь шесть недель немцы дошли аж до этих мест, и выражается весьма категорически: «Ясно, что тут вина офицеров, но если офицеры предают солдат, солдаты должны их расстреливать! — И он заключает: — В общем-то, я же не француз, а савояр».
Только мы вернулись в расположение части, как влетел совершенно обезумевший лейтенант: «Все, кто свободен, — в ружье!» — и схватил пилу и топор. Через пять минут мы под проливным дождем отправляемся на пост. Еще с двумя солдатами нас поставили позади фермы, где сходятся две дороги, обрамлённые живой изгородью, из-за которой уже за десять метров никого не увидишь, кто бы ни подошел. Я сказал об этом своим товарищам. «Этот лейтенант совсем тронутый!» — замечает один из них, чуть ли не засыпая на ходу. Под проливным дождем простояли здесь два часа.
Внезапно опять появился лейтенант и приказал нам уходить отсюда и присоединиться к остальным. От товарищей узнали, что и они простояли на своих постах без всякого смысла и толка. Затем мы спустились к железнодорожной линии Бельгард — Анмас до выхода из туннеля, который начинается сразу за виадуком через Рону. «Сегодня получите гранаты», — сообщает нам лейтенант. Гранаты? Только двое из двадцати умеют обращаться с ними. Впрочем, гранаты не подвезли, и мы весь день рыли траншеи перед туннелем, рубили тополя и перетаскивали их на железнодорожное полотно. К вечеру нашу группу поделили на две части: одних назначили в караул, а другие пошли спать в сенной сарай, принадлежащий здешнему сторожу — молодой женщине, с которой во всю флиртовали сержант и капрал.
Опять почти не спал, потому что в час ночи была моя очередь заступать на пост у входа в туннель. Время [243] тянется бесконечно, и ежеминутно приходится делать над собой усилие, чтобы не заснуть.
Сменился в шесть утра. Затопили печь, и я поставил разогреть кофе для нашей группы. Отдохнуть не удалось: сержант приказал мне — в каске и при оружии — сопровождать женщину-сторожа, которая собиралась нести завтрак своему брату, республиканскому гвардейцу, дежурившему на другом конце виадука. Мы шли вдоль железнодорожного полотна, пересекли туннель, потом опять шли вдоль полотна до виадука — все это заняло полчаса. По дороге она рассказала о себе. Ей двадцать один год, она уже четыре года замужем, у нее двое детей. Вдруг она мне говорит: «Сюда я любила приходить в свободное время по воскресеньям погулять с мужем». Местечко здесь действительно приятное: внизу течет Рона, лесные заросли доходят с одной стороны до Фор-л'Эклюза, а с другой — до дороги на Сессель. Потом она заговорила о танцах: «Танцевать я не умею, потому что отец не пускал меня на танцульки». Она очень любит петь. Вдруг моя спутница задает вопрос, который сразу же возвращает нас к трагедии Франции, нашей общей трагедии: «Вы думаете, немцы сюда придут?» Беседуя, мы подошли к виадуку, высоко нависшему над Роной. Никакого республиканского гвардейца мы здесь не застали, и мою спутницу это очень разозлило: только зря прошли.
На обратном пути встретили группу саперов, устанавливавших рогатки. Они насмешливо поглядели нам вслед, как бы говоря: «А парню здорово подвезло — прогуляться по туннелю с такой красоткой...»
И вот мы вводим в темный туннель, едва освещаемый фонарем моей спутницы. Мы идем рядом, не произнося ни слова; О чем она думала? Чего ждала? Была минута, когда мне безумно захотелось обнять ее, прижаться к ней губами, погладить ее шелковистые волосы и хотя бы минутой радости вознаградить себя за невзгоды и лишения всех этих дней. Но я не решился: у нее есть муж, дети, к чему все это? Когда мы вышли из туннеля и оказались на вольном воздухе, в лучах яркого солнца, она посмотрела на меня благодарным и нежным взглядом и сказала просто: «Спасибо вам!» Она все поняла... [244]
Товарищи, ждавшие меня на сторожевом посту, чтобы вместе возвращаться обратно, встретили нас шуточками: «Долго же ты, однако, гулял по этому туннелю! Придется еще раз послать тебя на такую прогулку!»
Вернувшись в сарай, я снял с себя снаряжение и прилег на соседней поляне, в тени орехового дерева. Прошло каких-нибудь пять минут. Только-только начал засыпать, вдруг слышу голос: «Послушайте, послушайте!» Я протираю глаза и вижу рядом двух девочек. Одна, высокого роста, улыбается мне во весь рот; другая, ее сестра, помоложе, в смущении не говорит ни слова. Старшая объясняет: «Я была в огороде и увидала, что вы здесь ложитесь. Я сказала маме, а она и говорит: «Скажи ему, чтобы шел к нам, мы его устроим отдыхать на кровати». Пойдемте, ладно?»
Вот так удача! Минут через десять я уже спал на мягком матрасе в помещении, где обычно хранятся семена и удобрения. Часов около двенадцати — громкий возглас: «К оружию, граждане!» Возглас повторяется несколько раз, так что в конце концов я просыпаюсь; рядом со мной стоит человек, который два дня назад угощал нас кофе. Он приглашает меня к столу. В кухне застаю всю семью — хозяйку и трех ее дочерей. Бульон, свежие овощи, салат — этого я не ел с тех пор, как уехал из Гренобля. Угощение превосходное, но мысль о близящейся катастрофе действует угнетающе. Хозяин без конца ругает рабочих, профсоюзы, Народный фронт. Переубедить его невозможно: этот несчастный человек подавлен всем тем, что произошло, и упорствует в своих несправедливых суждениях.
Вторая половина дня, к счастью, прошла веселее. В благодарность за гостеприимство я предложил моим хозяевам помочь им в хозяйственных работах на ферме. С тремя дочерьми мы пошли полоть бобы и свеклу. Время от времени короткая пауза, чтобы передохнуть, стереть пот с лица, утолить жажду глотком домашнего вина, перекинуться словом: «А как в Париже то? А как в Париже это?»
Вечером за семейным столом старшая, Жюлия, показывает мне свои фотоснимки. Они сделаны аппаратом, который отец подарил ей к двадцатилетию. На одной фотографии у солдат не получились ноги, на другой [245] нет резкости, третья вышла слишком темной и т. п. Чтобы не обескураживать девушку, я не очень придираюсь.
Входит сосед. Он рассказывает, что немцы вошли в Лион и что перемирие будет подписано в Компьене — в том самом месте и в том же самом вагоне, в котором в 1918 году немцы вручили акт капитуляции. «Предательство от начала до конца», — заключает гость.
Впервые за неделю как следует выспался, а утром был назначен в караул — охранять мост Карно. Это важный мост через Рону. Он связывает два департамента, расположенные на противоположных берегах реки, — Эн и Верхнюю Савойю. Проходящая здесь дорога идет с одной стороны на Жекс, Коль-де-ля-Фосий и в департамент Юра — этой дорогой мы сюда и прибыли. По нашему берегу она ведет через Сен-Жюльен и Анмас в Швейцарию.
Наша задача — вести наблюдение за населенным пунктом Коллонж, расположенным как раз напротив, по другую сторону реки, откуда могут появиться немцы, если они придут со стороны Жекса. Мы должны обеспечивать прикрытие саперов 4-го саперного полка, которые в случае опасности взорвут мост. Оборона моста обеспечивается со стороны Фор-л'Эклюз, лежащего на том берегу, левее Коллонжа, и господствующего над долиной и железнодорожными линиями Бельгард — Женева и Бельгард — Анмас.
Нас здесь всего восемь солдат, один капрал и один сержант. Каждый вооружен винтовкой образца 1886 года и имеет при себе восемьдесят патронов; кроме того, у нас есть старый ручной пулемет. Наш пост находится на холме, в пятидесяти метрах от моста, и едва прикрыт редким кустарником. Днем было тихо. Лишь недолго, всего несколько минут, слышался отдаленный шум взрывов: говорят, что это на железнодорожной линии Бельгард — Женева. Дежурство несем поочередно либо у пулемета, ведя наблюдение за горизонтом, либо пониже, у самого моста. [246]
Вчера был чудесный день, а сегодня погода снова испортилась — льет дождь, вода стекает по нашим каскам, шинели промокли насквозь. Время тянется медленно и монотонно. Под ногами хлюпает вода. Сигарету и ту не выкуришь — ни одной не осталось.
Снова нес дежурство у моста с часу ночи до шести утра. Мой напарник Буйу — худощавый, нервный парень. Когда-то он служил в колониальных войсках, был сельскохозяйственным рабочим где-то под Бургом. Буйу не очень общителен, за час не скажет и десяти слов.
Когда мы пришли на пост, человек двенадцать саперов-подрывников из 4-го полка толковали по поводу исчезновения своего командира. «Пропал со вчерашнего вечера!» — говорит один. Другой рассказывает, что по дороге в Бельгард немцы, переодетые в штатское, захватили какого-то сержанта саперных войск и увезли его на автомобиле, так что свои даже не успели опомниться. Посоветовав нам не зевать и быть начеку, подрывники, которых мы сменили, пошли отдыхать. Улеглись они прямо на мокрой траве.
Спустя час я обнаружил, что мой напарник, усевшись на большой камень и зажав в коленях винтовку, спит крепким сном. Я же силился не заснуть: расхаживал взад-вперед, пристально всматривался в темноту, тщетно пытаясь различить, что происходит на той стороне моста. Было холодно, ноги у меня промокли, сырая шинель уже не грела...
В четыре утра Буйу проснулся совершенно разбитый. Он немного походил вместе со мной, поддерживая беседу короткими «да», «нет», «может быть». Потом отошел куда-то в сторону. Вдруг я услышал: «Алло, Гренье, поди погляди!» В десяти метрах от моста, за пригорком, на траве спал человек. На рукаве его шинели я заметил сержантские нашивки. «Должно быть, это и есть пропавший», — подумал я. Мы подняли солдат из 4-го полка и рассказали им о своем открытии. Они бросились к спящему. Оказалось, это их командир. Он устроился здесь отдыхать вчера вечером, [247] никого не предупредив. Между тем только он один имел все инструкции по взрыву моста на случай, если бы вдруг поступил приказ.
Когда после смены мы вернулись к своим, то узнали, что нам придется стоять еще до девяти утра. Солдаты ворчали целый час: «А другие, которые сидят в поселке, они чем заняты? Достается всегда одним и тем же». Потом все успокоились.
В полдень узнаем, что с Германией подписано перемирие, но оно вступит в силу только после заключения перемирия с Италией. Эта весть пришла одновременно с долгожданным табаком и сигаретами.
В час дня внезапно раздается выстрел, а через несколько секунд — мощный взрыв. Солдаты, дежурившие в ночь и только-только начавшие засыпать, мигом вскочили. Спустя две-три минуты — снова отдаленный выстрел. Сомнений нет — стреляют пушки Фор-л'Эклюза. После каждого выстрела ясно виден дым. Так продолжается около часа, затем полная тишина, но ненадолго: через некоторое время снова ружейная стрельба, пулеметные очереди, причем все ближе я ближе. В тревожном ожидании мы насторожились. А сержант наш продолжает спать. Он проснулся чуть ли не к вечеру. Дождь кончился, стало жарко и душно, приближалась гроза.
К концу дня возобновилась артиллерийская канонада. Распространился слух, будто немцы подошли к Фор-л' Эклюзу. Видимо, они были остановлены горсткой солдат, находившихся перед фортом и в самом форту. Вдруг мы видим суетящихся людей в штатском и ясно различаем женщину в ярко-красном платье, хорошо заметном издалека (уж не для того ли, чтобы осведомить противника?). Солнце заходит, а мы по-прежнему на своем посту у пулемета. Никакого противника не видно.
Наступил вечер. Разразилась сильнейшая гроза. Слышна канонада, пулеметные очереди, яркое зарево освещает оба берега Роны... Подкошенный усталостью, я заснул прямо на мокрой земле, положив под голову каску и накрывшись шинелью. Так я проспал два часа и проснулся совершенно продрогший, окоченел до того, что у меня не попадал зуб на зуб, глаза опухли. [248]
Ночью снова заступил на пост около моста — стоял с часу ночи до шести утра вместе с неразлучным Буйу. Дежурство опять было трудным. Болели веки, словно их посыпали перцем. Дождь не прекращался ни на минуту, а укрыться негде — вокруг ни единого кустика. Кромешная тьма, лишь время от времени рассекаемая вспышками осветительных ракет на линии фронта. Артиллерийская стрельба возобновилась, пулеметные очереди слышались очень близко, на другом берегу Роны. Мы насторожились, нервы напряжены, пытаемся угадать, что же там происходит. Глаза резало до того, что я несколько раз смачивал в канаве носовой платок и протирал им лицо. Это помогало, но ненадолго.
В шесть утра явились два наших сменщика, но до отдыха, оказывается, было еще далеко. Дело в том, что наша группа получила подкрепление — двенадцать человек. В восемь тридцать нас в третий раз назначают на пост. Товарищи возмущаются. «Эти мерзавцы готовы нас уморить!» — заявляет один. А другой с искаженным злобой лицом восклицает: «Да они уже обрекли нас на смерть!» Даже спокойный и невозмутимый Буйу и тот ворчит, что ему это осточертело.
И тем не менее сознание дисциплины берет верх над усталостью: когда было приказано занять новые позиции, все подчинились. Позиции оказались посреди поля, в высокой некошеной траве и на сей раз ближе к форту, нежели к мосту. Шли мы туда молча, еле переступая ногами, в голове пустота... На новом месте пули свистели совсем рядом, такое же глухое посвистывание я однажды уже слышал три года назад в республиканских траншеях Карабанчеля, под Мадридом (во время поездки в республиканскую Испанию в составе дружественной делегации). Кто стреляет — гарнизон форта или немцы? Шальные пули или прицельный огонь? Прижимаемся к земле, но пулеметная стрельба переместилась куда-то дальше, а орудия форта, по-видимому, стали стрелять по более далеким целям. Опять наступила тишина, а с нею вернулось и ощущение усталости: я уснул на траве. Проснулся только в полдень, когда начали раздавать пищу. [249]
Снова зарядил проливной дождь. Около трех часов приказ: всей роте перейти мост и на противоположном берегу занять Коллонж. Снимаемся с места и двигаемся гуськом. Там, где проходила лесная тропинка, теперь мокрая, скользкая грязь. Выходим на дорогу, дождь усилился, и четыре километра мы шагаем, поливаемые потоками воды, С каски течет как из ведра...
Когда мы подошли к предназначенной нам для жилья постройке, дождь прекратился, но мы уже успели промокнуть от воды и пота. Шинель, куртку, рубаху, нижнее белье, ботинки — все можно было выжимать как губку.
На улицах Коллонжа местные жители, таможенники, жандармы беседуют с военными, обмениваются впечатлениями. В шесть вечера узнаем, что, хотя перемирие уже подписано, огонь будет прекращен только в полночь. Кафе в Коллонже переполнены — люди ищут забвение в вине.
Мне повезло: я познакомился с одним местным жителем, и он пригласил меня к себе погреться. Жена его — бывшая учительница, вышедшая на пенсию. Сын, альпийский стрелок, был мобилизован в Эльзасе, потом служил в экспедиционном корпусе в Норвегии, затем попал в Англию, а его часть вернулась на Сомму, но родители целый месяц ничего не знали о своем сыне. Мы говорили о войне, о разгроме. Эти славные люди полностью согласны с моими доводами. Они надеются на то, что только Россия сможет восстановить положение.
В десять вечера я улегся на сеновале, но мне не спалось: беспрестанное хождение, сквозняк, мокрая одежда, еще не просохшая после дневного душа, тяжелые мысли — все это не давало мне уснуть.
Утром навестил семью Олье, вчера оказавшую мне такое сердечное гостеприимство. Отрекомендовался: «Фернан Гренье, депутат-коммунист от Сен-Дени». Потом в разговоре разъяснил кое-что из того, о чем говорил вчера во время нашей беседы. Они пригласили меня завтракать и предложили переночевать у них. [250]
Хозяйка даже изъявила готовность выстирать мое белье.
Самое главное: узнал от них, что муниципальный советник Бертье, коммунист, сохранивший верность нашей партии и лишенный за это мандата, живет здесь по соседству. Я тут же направился к нему. Он оказался таможенным служащим, ныне пенсионером. Красивое, благородное лицо, открытый взгляд и седые усы, совсем как у Марселя Кашена. Обсудили с ним положение, и оказалось, что мы абсолютно единодушны. Главную причину разгрома он тоже видит в антисоветизме и антикоммунизме. Бертье пригласил меня поужинать. В его лице я как бы вновь обрел свою партию, которой мне так не хватало после отъезда из Лаваля.
Зашел в расположение роты справиться о новостях и узнал, что завтра в семь утра мы возвращаемся на наше прежнее место, в Шеврие, по ту сторону Роны.
В расположении роты делать совершенно нечего, и, так как снова выглянуло солнце, я предложил свои услуги Вюишару, фермеру, о котором уже упоминал. Всю вторую половину дня полол у него свеклу. Он позвал меня обедать, и за столом между нами разгорелся горячий спор. Вюишар упрямо твердил свои «аргументы» о причинах поражения: «Это все рабочие, которые заняли предприятия и требовали оплаченных отпусков... Всех коммунистов надо расстреливать... Блюм — австриец... Коммунисты припрятали свои денежки в Швейцарии... Франция прогнила насквозь... Впрочем, я не француз, я савояр...» Когда я пробовал возражать и заявил, что сам являюсь коммунистом, его просто взорвало. Он едва попрощался со мной. Дочери были ошеломлены поведением отца.
Мы находимся здесь, в неоккупированной зоне, в соответствии с условиями перемирия, но наш капитан не доверяет немцам. «Они займут Коллонж, это граница [251] оккупированной зоны, — сказал он нам вчера вечером, — а если им взбредет в голову перейти мост и занять Шеврие, все мы угодим в плен. Лучше бы между нами было расстояние километров десять. А вы как считаете?» Все согласились.
Ночью наши солдаты патрулировали местность на случай, если противник перейдет в неоккупированную зону. В четыре часа утра нас подняли, мы сложили свои вещи и пешком отправились в Мопс, в пятнадцати километрах от Аннеси, куда прибыли через четыре часа. Впервые за несколько недель я смог купить газету «Пти дофинуа». В ней напечатаны условия перемирия, делается попытка как-то их оправдать.
Все утро убирали с дороги заграждения — рогатки, бревна, мешки с песком. Главная тема разговоров — когда демобилизация.
К вечеру начал приводить в порядок свои записи — этим необходимо было заняться. Правда, события последних двух недель настолько врезались в память, что я легко мог восстановить их во всех подробностях. Написал Андрэа в Сен-Дени, а также в адрес «почтового ящика», благодаря которому я имел возможность с начала войны поддерживать связь с подпольным руководством общества «Друзья СССР», а через него и с партией. Необходимо выяснить, возвращаться ли мне в оккупированную зону или оставаться здесь.
Сегодня утром кафе «Шарвоз», принадлежащее здешнему мэру, было полно, но у меня в кармане ни гроша. Спросил у капитана разрешения устроиться на работу в Монсе или где-нибудь поблизости с условием, что буду наведываться в роту. Он не возражал.
Крестьянин из Шеврие дал мне адрес своего родственника, и я направился в Шессеназ, потом в Эри — это горная деревушка, всего около десятка хозяйств. Жан-Леон Шомонте, человек на вид уже пожилой, встретил меня очень любезно. Сын его мобилизован, и [252] он жалуется, что виноградник совсем заброшен, сено еще не косили. Я предложил ему свою помощь.
— А какая у вас профессия?
— Я служил счетоводом в магазине «Самаритэн».
— Работа полегче крестьянской... А что вы умеете делать?
— Если человек хочет, он всегда может принести пользу!
Хозяин долго раздумывал, прежде чем на что-то решиться. — Ну, а сколько вам платить?
— Это уж ваше дело.
Снова длинная пауза. И наконец:
— Я буду вас кормить, будете жить у меня и получать в день пятнадцать франков.
Договорились. Завтра утром приступаю к работе.
Первые дни мне было очень тяжело: на открытом горном плато, под палящими лучами солнца, от которых некуда укрыться, я вырывал из земли кусты чертополоха, переросшего виноград, сорную траву, дробил твердую как камень землю. Работал с шести утра до двенадцати дня с получасовым перерывом на завтрак тут же, в поле, и потом с двух до восьми вечера с перерывом на обед, то есть в общей сложности одиннадцать часов в сутки. Совершенно разбитый, я с трудом вставал по утрам, но через два дня втянулся.
После прополки виноградников пошло сено: я переворачивал скошенную траву, собирал ее в кучи, нагружал и разгружал повозки. Небольшие покосы расположены далеко один от другого, дороги здесь каменистые, но все равно это куда легче, чем работа на виноградниках...
Кормили просто, но сытно. Утром, в половине шестого, — кофе; в восемь — кружка молока с хлебом; в двенадцать дня и вечером — по стакану вина прямо из погреба, салат, крутые яйца, картошка, овощи, кусок сыра; в четыре часа — хлеб, сало, сыр; все это приносили в корзинке прямо на место работы; в девять вечера — тарелка супу, сало, сыр. Масло и мясо не [253] едят — в хозяйстве двенадцать коров, и все молоко сдается на сыроварню. Раз в неделю за молоко получают деньги — расходы на масло уменьшили бы выручку. Таким образом, питаются почти исключительно тем, что производят у себя в хозяйстве: овощами с огорода, птицей, свининой...
Семья Шомонте состоит из отца, маленького сгорбленного старика, крепкого, как старая виноградная лоза, но совершенно беззубого, так что есть он может только жидкую пищу; он генеральный советник в своем кантоне. Его жена — полная женщина, отличная хозяйка, строгая к себе и своим детям. Дочь Мария, двадцати одного года, очень худенькая бледная девушка, чуть заносчивая; она секретарь организации католической молодежи здешнего прихода. Девятнадцатилетняя Алиса — девушка, рано поблекшая от непосильного труда; она работает как вол, не дает себе передышки ни на минуту, не отвечает на реплики, равнодушна к шутке. Девятнадцатилетний Жожо в детстве перенес «испанку» и в результате осложнения стал инвалидом: перекошенная набок голова, беззубое лицо, на котором светятся умные глаза, скрюченные руки и ноги. Целыми днями он сидит в кресле, и мать кормит его с ложечки, как младенца; говорит он с трудом, и то, что пытается сказать, понять невозможно. И наконец, сельскохозяйственный рабочий, итальянец Пигре, мой ровесник, работяга и весельчак.
Все в доме идет по издавна заведенному обычаю. Всем командует и распоряжается отец, его слово непререкаемо. Когда большие старинные часы бьют десять, все уже знают, что надо идти спать.
За столом, разумеется, разговор шел о поражении. Хозяин отстаивает то же мнение, что и его родственник из Шеврие, г-н Вюишар, хотя и не столь рьяно. Он возмущен беспорядком, отсутствием твердой власти, расточительством, спекуляцией: «Чем продавать яйца по пять франков за дюжину, пусть они лучше протухнут... — Потом он спохватывается и добавляет: — Или полежат до зимы». Ему не поддакивают и, уж конечно, не возражают.
Совершенно невольно я внес какую-то перемену в обычную, устоявшуюся, даже гнетущую жизнь этой семьи. Симпатию к себе я завоевал сразу. Когда [254] в первый же вечер отец Шомонте как бы невзначай зашел на свой виноградник, он смог убедиться, что не зря платит «парижанину» пятнадцать франков. Вернувшись после работы с поля, прежде чем сесть за стол, я как следует умылся, снял с себя потную рубашку и надел чистую.
— Уж вы, парижане, любите целую историю из этого устраивать! — сказал мне хозяин.
— Ну что ж, вода денег не стоит, да и времени много не надо: пять минут — и готово. Зато чувствуешь себя куда свежее!
Днем, после обеда, — час отдыха. Перед тем как пойти прилечь, я простирнул свою рубашку и повесил ее на солнце сушиться. Но на третий день я всех поразил. Вечером во время ужина обычно включали радио, чтобы послушать последние известия, и тут же выключали — «для экономии электричества»: таков был приказ хозяина. Я об этом не знал и, встав из-за стола, подошел, повернул ручку репродуктора и сказал смеясь: «После трудового дня приятно послушать музыку!» Подобная дерзость очень удивила женщин, и они. с некоторым беспокойством ждали, как будет реагировать на это глава семьи. А он либо опешил, либо просто был в хорошем расположении духа и потому неожиданно сказал: «Ну что ж, слушайте на здоровье!»
На другой день опять новшество. Два дня хозяйка и дочери ходили на сенокос вместе со мной и итальянцем. Домой они возвращались на час раньше, чтобы успеть приготовить к столу, а перед сном им еще надо было перемыть и убрать всю посуду. Женщины явно очень уставали. Так как у себя дома я привык помогать жене по хозяйству, я взял полотенце и стал вытирать посуду. Набравшись храбрости, Пигре последовал моему примеру. Никогда не забуду, каким осуждающим взглядом смотрел на меня хозяин! Было очевидно, что, по его мнению, мужчина, выполняющий женскую работу, умаляет свое достоинство.
Я отметил эти ничтожные подробности потому, что впервые в жизни мне довелось побыть в шкуре крестьянина, обитателя тех маленьких горных селений, где люди живут почти так же, как спокон веку жили их деды и прадеды... [255]
Сегодня, в воскресенье, на ферме день отдыха. Вся семья пошла к обедне, а я направился в Монс и в ротной канцелярии узнал, что завтра мы перебираемся на новое место.
Я вернулся на ферму проститься с семьей Шомонте и взять свои вещи. Просто чудо: хозяин заплатил мне сто франков вместо девяноста, причитавшихся за шесть дней, и сказал: «Очень жаль, будем по вас скучать! Ведь мы к вам привыкли!» В общем, это неплохие люди, беда в том, что они целиком в плену своих обычаев и предрассудков.
В восемь утра отбыли в Шен — местечко в пяти километрах от Монса. Снова пошел дождь. Вокруг поселка установили заграждение, чтобы обозначить границу неоккупированной зоны...
Из газеты узнал, что Бове, Ренн, Тур, Влуа, Дюнкерк сильно пострадали в результате немецких бомбежек и что общий ущерб, понесенный Бельгией и Северной Францией, оценивается в 100 миллиардов франков.
Масштабы поражения можно себе представить также исходя из количества взятых в плен французских солдат и офицеров: оно составляет 1 миллион 800 тысяч человек; большинство из них поместили в лагеря на территории Франции.
Хочу отметить несколько фактов. Меры, принятые англичанами, чтобы помешать немцам воспользоваться французским флотом, служат предлогом для ожесточенной антианглийской кампании. Против Германии уже ни единого слова. «Пти дофинуа» даже всерьез принимает громкое заявление Гитлера, что он не собирается использовать французские военные корабли. Все, о чем пишет газета, производит такое впечатление, будто французский народ готовят к войне с Англией.
Раболепием перед завоевателями пронизаны и дебаты в Виши по поводу передачи полномочий маршалу Петэну для обнародования новой конституции. Пьер Лаваль, «человек с белым галстуком и черной [256] совестью», как охарактеризовала этого негодяя наша «Юма», кооперируется с другим проходимцем, депутатом Адриеном Марке, мэром Бордо. Такие великие слова, как «Родина», «Труд», «Семья», служат лишь ширмой для установления диктатуры и присоединения Франции к «оси» Рим — Берлин. Те, кто громче всех кричит о злоупотреблении и парламентской коррупции, как раз более других и нагрели себе руки...
А Россия между тем проводит свою собственную независимую политику. Она вернула себе Бессарабию и Буковину; трудящиеся города Черновцы с триумфом встретили Красную Армию. Русские вовремя разгадали недостойную игру Лондона и Парижа, поставившую нас в такое тяжелое положение. Они поняли также и происки Берлина. Пусть же Советский Союз быстро развивается во всех областях — в этом непосредственно заинтересован рабочий класс во всех странах мира!
Сегодня я в карауле на границе между двумя зонами. Объявлено о демобилизации сельских хозяев в возрасте старше двадцати четырех лет, проживающих в неоккупированной зоне.
Уже больше месяца от Андрэа нет писем.
Сегодня утром во время моего дежурства произошло следующее. К заставе на большой скорости подкатила немецкая военная автомашина с двумя офицерами и двумя солдатами. Немцы потребовали, чтобы их пропустили в Бомон, в трех километрах отсюда. Один из офицеров немного говорил по-французски, а я мобилизовал все свои слабые знания немецкого, чтобы объяснить им, что проезд закрыт, так как здесь проходит граница между двумя зонами. Офицеры продолжали настаивать, но я не поднимал шлагбаум, и машина вынуждена была повернуть назад. Весь день в нашем подразделении из пятидесяти человек и среди трехсот [257] жителей местечка только и было разговоров, что об этом случае.
Прочитал в «Пти дофинуа», что в Виши самые рьяные поборники «демократических свобод» предоставили маршалу Петэну неограниченные полномочия для изменения конституции.
Уже в течение десяти дней двое из нас ждут выдачи табака, а четверым не заплатили жалованье за вторую половину июня. На все наши требования сержанты отвечают всевозможными отговорками или ссылаются на ротную канцелярию. Она находится в Ванзи, в четырех километрах отсюда. Для очистки совести сегодня во вторую половину дня, несмотря на дождь, я потащился в канцелярию. Сдержанно, но решительно я заявил каптенармусу, что если у солдат есть обязанности — подчиняться приказам своих командиров, то есть у них и права — вовремя получать табак и свое ничтожное жалованье. Каптенармусу пришлось посчитаться с фактами: в платежных ведомостях не оказалось наших росписей, но денег в канцелярию ни один сержант не возвращал. Каптенармус связался по телефону с Шессеназом; сержант Балансиа клялся и божился, что выплатил деньги всем. Я попросил дать мне ведомости и вернулся в Шен. Здесь я разыскал сержанта Баркена, и тот признался, что он действительно задержал жалованье двух солдат, после чего те сразу же получили свои деньги. Завтра придется найти сержанта Балансиа, не расплатившегося с двумя другими.
Наше жалованье действительно «застряло» у сержанта Балансиа. Этот «пакостник», как называют его солдаты, за короткий срок получивший несколько повышений, не обнаружив никаких особых талантов, в конце концов вынужден был признаться, что деньги он не отдал. Но чтобы добиться того, что нам причиталось, [258] моему товарищу пришлось идти в Ванзи, в канцелярию роты. Если бы мы сидели сложа руки, подлюга сержант так бы и прикарманил наши деньги.
Вечером нас сменило какое-то пехотное подразделение. Из Шена мы перебрались в Монс, где производится оформление демобилизационных документов.
У сельских хозяев старших возрастов при оформлении демобилизации были взяты отпечатки пальцев. Потом их направили во Франжи за вещами и денежным пособием. В кафе до поздней ночи распевали песни — это веселились те, кто снимает с себя форму и едет домой.
В половине шестого утра на демобилизационный пункт отбыла вторая группа сельских хозяев. Численность роты сократилась наполовину — в ней осталось девяносто человек; они и приняли сегодня участие в церемонии, посвященной национальному празднику. Я оказался в составе подразделения, которое продефилировало мимо памятника погибшим, около церкви во Франжи. Собралось около ста человек. Мэр, запинаясь, произнес весьма бледную речь. Через час мы уже были в расположении части.
Днем сходил в Эрри-Шессеназ узнать у Шомонте, сможет ли он снова взять меня на работу после моей демобилизации. Дело в том, что до возвращения в Сен-Дени мне придется ждать здесь вестей от Андрэа и указаний партийного руководства. Так что лучше это время поработать на ферме: я буду получать ежедневно пятнадцать франков, избавлю себя от томительной скуки и к тому же вдоволь надышусь свежим воздухом. Работа будет, конечно, нелегкой, но это меня не пугает... Хозяин долго не раздумывал, тем паче что сейчас время сбора урожая, а его сын, находящийся в армии, до сих пор не вернулся. [259]
Был в канцелярии, оформлял свою демобилизацию. Другие тоже. В ожидании счастливого дня товарищи гуляют, сидят в кафе, скучают. Почти все они лионцы или савояры. В последние дни им стали приходить письма из дому. Счастливчики! Последнее письмо от Андрэа было от 6 июня — прошло почти полтора месяца. Что с ней? Где находятся ее братья, что с моими товарищами, с которыми до этих печальных дней я поддерживал регулярную переписку?
Чтобы убить время, читаю «Пти дофинуа» с первой до последней строки. Таким образом, имею возможность на досуге следить за тем, чем же занято правительство Петэна — Лаваля. Ежедневная газета провинции Дофине недавно опубликовала серию гневных статей, направленных против парламентской коррупции. Газета, разумеется, забыла упомянуть о том, что дважды за последнее десятилетие парламентская группа коммунистов устами Поля Вайян-Кутюрье тщетно требовала запретить депутатам заниматься адвокатской практикой или занимать административные посты в акционерных обществах. Газета умолчала и о том, что депутаты-коммунисты, в кампании против которых она наряду с другими газетами участвовала всего полгода назад, вносили две трети своего депутатского жалованья в партийную кассу и ни разу не запятнали себя участием в какой-либо политической или финансовой афере. Делая упор на парламентскую коррупцию, «Пти дофинуа» пытается избавить от ответственности генералов, буржуазию и ее прислужников, цель которых, выраженная в словах: «Лучше Гитлер, чем Народный фронт», — теперь осуществляется на практике.
Кто же те новые люди, которым курит фимиам эта газета? Петэну восемьдесят три года, и он окружает себя политическими проходимцами, способными на любую низость, такими, как Лаваль, Деа, Марке, Бержери... Какую конституцию они нам преподнесут? «Пти дофинуа» не стесняется писать об этом открыто: конституцию, скопированную с немецкого или итальянского образца.
Петэн добился полномочий. Устанавливается режим личной диктатуры. В своей речи по радио маршал [260] заявил, что он «добьется прекращения раздоров в обществе и установит порядок на предприятиях и на фермах». Впредь мы будем лишены не только народных представителей, избираемых всеобщим голосованием, но даже муниципальных советников и тех будет Назначать сам Петэн. Заработная плата будет устанавливаться распоряжением сверху. Для предпринимателей наступают хорошие времена, а назначение Рене Белена, самого ярого антикоммуниста из числа генеральных секретарей ВКТ, «министром труда» отнюдь не гарантирует защиты интересов трудящихся. Республиканский девиз «Свобода, Равенство, Братство» заменяется девизом «Труд, Семья, Родина».
Эта так называемая «национальная революция» совершилась без малейшего противодействия со стороны пресловутых поборников демократических свобод. Восемьдесят депутатов и сенаторов проголосовали «против» (в том числе 36 социалистов и 27 радикалов), но 569 остальных маршировали в ногу как один человек. Для вящей убедительности Лаваль им пообещал, что до провозглашения новой конституции им будет сохранено их депутатское жалованье.
Таким образом, Франции уготован гитлеровский террор в оккупированной зоне и диктатура человека, всецело преданного захватчикам, в так называемой «свободной зоне». История воздаст им по заслугам. История произнесет еще свой справедливый приговор. Для Франции начинаются трудные времена. Мы боролись против политики, которая привела нашу страну к катастрофе. Мы будем бороться и против политики, которую навязывают нам сейчас. Путь укажет нам партия. Так сохраним же нашу непоколебимую веру в будущее!
(Конец дневника)
На другой день меня демобилизовали. Несколько недель я работал на ферме у Шомонте, вел крестьянскую жизнь. Тут я в начале августа получил письмо от Жермены Баржон. «Семья просит тебя вернуться как можно скорее», — писала она, под словом «семья» подразумевая, конечно, партию. Пришло письмо и от Андрэа, которая возвратилась в Сен-Дени, — она тоже оказалась [261] в числе беженцев и нашла пристанище у товарищей в Байонне. Андрэа также писала мне о пожелании «семьи». Через несколько дней в Аннеси был сформирован специальный эшелон для репатриации демобилизованных жителей оккупированной зоны. Двое суток пути — и я вновь среди товарищей в Сен-Дени. Тут я сразу мог убедиться, насколько же я был прав, заканчивая свой дневник выражением веры в будущее. Как я писал в своей книге «Вот как это было»{73}, по возвращении в Сен-Дени я убедился, что «товарищи приступили к восстановлению партийных ячеек, распавшихся в период массового отступления... В ряде районов города они распространяют выходящую подпольно газету «Юманите». В Сен-Дени и его окрестностях имеется несколько ротаторов, на которых печатаются листовки...»
Борьба продолжалась.
Борн-ле-Мимоза (у Эжена Энаффа), февраль 1969 года.