Война против... избранников народа
Сегодня утром совещание у Андре Мерсье вместе с Раймоном Гюйо и Шарлем Мишелем{28}. Приняли решение участвовать в заседании палаты депутатов, сохранять хладнокровие во время декларации председателя, голосовать за кандидатуры Флоримона Бонта на пост председателя палаты, Жака Дюкло — вице-председателя и Артюра Раметта — на пост секретаря.
В Бурбонский дворец мы явились в солдатской форме и сразу же почувствовали симпатию к себе со стороны служащих палаты, которые горячо пожимали нам руки. Разыскали Андре Парсаля, Сюльписа Девеза и Роже Бенансона{29} и всемером устроили короткое совещание.
Парсаль придерживается той точки зрения, что в массах еще не вполне созрело недовольство и поэтому любое действие с нашей стороны было бы преждевременным. Такова же и точка зрения Бенансона. Раймон Гюйо им возражает, указывая, что взоры сотен тысяч трудящихся будут сегодня прикованы к Бурбонскому дворцу и, следовательно, мы должны участвовать в заседании. Он мотивирует решение, принятое у Мерсье.
И вот мы надеваем пиджаки взамен наших форменных курток и входим в переполненный зал. Едва [108] только нас заметили, Тиксье-Виньянкур сразу же бросает нам злобную реплику, Кьяпп{30} в ярости начинает стучать ногами, а Филипп Анрио кипит от бешенства. Правые и центр поливают нас оскорблениями. Шакалы рассвирепели. Мы не реагируем, не отвечаем ни слова, сохраняем ледяное спокойствие.
Бывшие наши товарищи — Бру, Лубраду, Соссо, Капрон, Нико, Валла, Фушар — гогочут нам в спину. Шум усиливается. В конце концов председатель решает устроить перерыв и куда-то исчезает. В то время как наши «коллеги» развлекаются в кулуарах, мы остаемся на своих местах. Ко мне подходит служитель и сообщает, что Лангюмье, другой мобилизованный депутат-коммунист, ждет меня в коридоре. Застаю его вместе с Ле Корром{31}. На обоих военная форма, и они сразу дают мне понять, что отнюдь не горят желанием к нам присоединиться (сам факт, что они не переоделись — а в военной форме, как известно, присутствовать на заседании нельзя, — указывает на их колебания). Я им ответил прямо: не участвовать в заседании — это значит добровольно сложить с себя права избранника народа, это значит смириться с беззаконием и отступить без боя.
Я возвращаюсь в зал заседаний, где оставил товарищей, и рассказываю им об этом эпизоде. Девез пытается оправдать перед Гюйо, Мишелем и Мерсье свое намерение проголосовать пустым бюллетенем вопреки единодушному решению, принятому нами всего час назад.
Перерыв продолжается. Депутаты обсуждают, каким путем можно нас отсюда вышвырнуть. Но такой возможности у них нет: мы прибыли по официальному вызову председателя палаты, у нас в законном порядке оформленный отпуск, нам ничто не вменяется в вину, нам нельзя отказать в праве участвовать в заседании. [109]
То, что нас встретили на фашистский манер, как нельзя лучше подтверждает правильность нашего решения во время речи председателя сохранять хладнокровие, а затем выступить с протестом против того, что война, начатая с гитлеровской Германией, фактически ведется против нас.
Заседание возобновляется. Выступает председатель. Он подходит к тому месту своей речи, где воздает должное войскам республики. Депутаты встают, кроме нас четверых — Гюйо, Мишеля, Мерсье и меня. И тут разражается скандал. Пятьдесят против одного — «коллеги» бросаются на нас. Их удерживают служители. Я прошу слова, председатель мне в этом отказывает. Он угрожает нам санкциями. Однако по закону для этого требуется поименное голосование. К черту законность! Раздается вой сирены, публику удаляют из зала. Злобствующая свора прорывается через заслон служителей. Раймона Гюйо за волосы стаскивают с места. Андре Мерсье, на которого со всех сторон сыплются удары, падает прямо на меня. Депутат Бартелеми, мэр города Пюто, кулаком бьет Шарля Мишеля, но наш товарищ, будучи старым боксером, отвечает ему хорошей оплеухой, от чего тот едва не валится с ног. При столь очевидном неравенстве сил мы в конечном счете оказываемся за дверью. В небольшой гостиной рядом с залом заседаний застаем бывшего министра Монзи, он сидит, вытянув ногу на стуле. Проходя мимо него, я бросаю: «У нас больше нет парламента, теперь здесь рейхстаг!» Монзи бледнеет, но молчит: видимо, ему не до того. Квестор Барт ведет нас в гардероб для мобилизованных и предлагает покинуть здание парламента. Мы снова переодеваемся в военную форму и складываем пиджаки в свои чемоданчики. Уж не арестуют ли нас при выходе?.. Нет, никого... Вчетвером усаживаемся в такси и едем к Мерсье обсудить создавшееся положение...
В автобусе по дороге в Сен-Дени успеваю пробежать утренние газеты. В них сообщается, что «в районе Суомуссалми разгромлена 44-я советская дивизия» — очередное «победное» сообщение. В Фив-Лилле арестованы семь работавших на заводе коммунистов, а также супруги Герцог, дочь и зять Марселя Кашена; их обвиняют в «заговоре, неповиновении капитану судна, [110] попытке учинить беспорядок на борту корабля путем подстрекательства военнослужащих к неповиновению». Что еще за непонятная история?{32}
На страницах «Эпок» де Кериллис продолжает доказывать, что гитлеровские элементы проникают в наш парламент. Он утверждает, что правительство все свои усилия направляет исключительно на травлю коммунистов (да мы в этом и сами достаточно убедились!).
Военный обозреватель «Тан», ратуя за блокаду Мурманска и высадку англо-французских сил в Финляндии, пишет:
«Вторжение союзников в Финляндию было бы целесообразно увязать с мощным наступлением в другой части колоссальной советской империи. Весьма подходящим районом для подобной операции является Черное море, доступное для кораблей союзнических флотов. Известно, что неподалеку от него находятся исключительно важные для Советского Союза районы [111] с их нефтеносным бассейном и проходит граница наиболее уязвимого участка советской оборонительной системы... Англо-французские эскадры, получив господство в Черном море... вынудили бы Москву держать на Кавказе значительные силы для защиты своей нефти, без которой все население страны было бы обречена на голодную смерть, поскольку советское сельское хозяйство целиком теперь зависит от тракторов».
Вот уж точно, что речь все меньше и меньше идет о войне против Гитлера и все больше о войне против Советского Союза.
Домой я возвратился поздно, так что Андрэа очень беспокоилась. Вместе с Ивонной Берлиоз{33} она присутствовала на заседании. Когда раздалась сирена и публике пришлось покинуть зал, они видели, что мы оказались под натиском превосходящих сил, и вполне серьезно опасались, как бы нас не подвергли линчеванию. Да, я и мои товарищи не скоро позабудем лица некоторых депутатов, искаженные ненавистью!..
Утром купил пять разных газет. Вчерашнее заседание палаты всюду освещается на первых страницах.
«Эвр» дает заголовок: «Бурное начало сессии в Бурбонском дворце» и ниже: «Четыре депутата, все четверо коммунисты, мобилизованные в армию, не встали со своих мест, чтобы вместе с другими депутатами воздать честь нашим вооруженным силам. Среди невероятного шума, поднявшегося в зале, они были изгнаны из палаты. Правительство намерено внести законопроект о лишении полномочий депутатов, которые не отмежевались от Москвы».
«Пти паризьен»: «Шумное начало сессии в Бурбонском дворце... Поведение семи депутатов от бывшей коммунистической партии вызывает бурные инциденты. В отношении четырех из них палата голосует за то, чтобы вынести им порицание, или за их исключение и сама выставляет их за дверь». [112]
«Журналь»: «Присутствие в Бурбонском дворце нескольких депутатов от бывшей коммунистической партии вызвало такой бурный протест, что им пришлось покинуть зал заседаний».
«Эпок»: «После вынесения коммунистам порицания они были выставлены из палаты за то, что отказались присоединиться к приветствию в честь наших вооруженных сил».
«Жур»: «Коммунисты изгнаны из палаты». «Заставив депутатов Москвы покинуть палату, депутаты единодушно воздали дань признательности нашей армии и выразили свою солидарность с Финляндией».
Этого следовало ожидать: Сюльпис Девез от нас отрекается; он не устоял, испугался царившей позавчера атмосферы погрома, тем более что, по сообщениям печати, правительство намерено сегодня потребовать удаления из палаты, а также из Департаментских и муниципальных советов всех лиц, «не порвавших с Москвой».
«Журналь» угрожает: «Если есть еще во Франции более или менее высокопоставленные французы, которые продолжают мечтать о союзе с русскими, предупреждаем их, что они рискуют по меньшей мере своей честью и свободой». Полковник Фабри в «Матэн» требует даже разрыва дипломатических отношений с Москвой.
Сегодня утром пошел в палату за своим проездным железнодорожным билетом на 1940 год. Получил его в бухгалтерии без всяких хлопот, но дальше служащий меня не пропустил. На обратном пути двое рабочих, ехавших вместе со мной в автобусе, выходя, крепко пожали мне руку; один сказал, обращаясь ко мне: «Не унывайте!»
Утром заходил домой к Марселю Виллару; ему поручена защита наших товарищей, депутатов-коммунистов, находящихся в тюрьме «Сантэ». Виллар вынужден [113] был слечь в постель — до такой степени изнурила его тяжелая работа за эти последние четыре месяца. Он рассказал мне о чудовищных условиях, в которых содержатся в тюрьме инвалиды войны, такие, как брат Жака Дюкло Жан Дюкло (почти совсем слепой) или Феликс Брен (лишившийся обеих ног), последнему приходится на коленях ползти до параши. Изо дня в день на наших товарищей оказывается грубейшее давление с целью их сломить, но подавляющее большинство из них проявляет несгибаемую твердость. Марсель Виллар рассказал о двадцатилетнем коммунисте Пьере Жорже, которого пытали шесть часов подряд, избивая хлыстом из бычьих жил; юноша не склонился перед палачами{34}. В полицейских участках и тюрьмах, говорит Виллар, можно увидеть сцены, напоминающие времена инквизиции.
Одновременно со мной Виллара навестили Марсель Кашен и его жена Маргерит.
— Я собираюсь обратиться с заявлением в сенат, — сказал нам Кашен. — Если суд над нашими депутатами состоится, я буду выступать свидетелем в их защиту.
Славный старик Кашен! Он достоин самого высокого нашего уважения и любви!
Газеты публикуют сегодня заявление депутатов Бенансона, Ле Корра, Парсаля, Девеза и Лангюмье. Заявление довольно робкое, но тем не менее осуждающее поведение «четырех» в прошлый вторник.
«Каким образом Лангюмье мог так круто изменить позицию? — спрашивает у меня Марсель Виллар. — Всего два дня назад здесь, у меня, он выражал полное согласие с вашим поступком...» В чем же дело? Боязнь того, что нас ждет после возвращения из отпуска в свои части? Страх оказаться в тюрьме? Лишиться мандата, а вместе с ним и каких бы то ни было средств к существованию на время войны? Жуткие часы, пережитые нами во вторник? В отступничестве наших бывших товарищей было, безусловно, все. [114]
Правительство внесло в палату законопроект, предусматривающий лишение полномочий всех депутатов, которые решительно не порвали с распущенными организациями либо путем ухода в отставку, либо публичным заявлением, сделанным, до 9 января 1940 года. Депутатам, находящимся в армии, для соответствующего заявления будет предоставлен десятидневный срок. Лишение депутатов их полномочий будет осуществляться комиссией сената или палаты, а в отношении генеральных и муниципальных советников — префектами. На вчерашнем заседании палаты Кьяпп потребовал, чтобы лишение депутатских полномочий было произведено немедленно. Этьен Фажон (его мобилизовали на юге, и он, слишком поздно получив отпуск, не успел во вторник быть вместе с нами) под крики и возгласы правых выступил против правительственного законопроекта, охарактеризовав его как незаконный. «Раздался смех, — добавляет газета «Жур», — и проект был передан в комиссию по всеобщему голосованию с пометкой: «Обсудить в следующий вторник». По сообщению газеты «Попюлер», «левые просто освистали Кьяппа». По словам еженедельника «Аксьон франсэз», в зале «поднялся невероятный шум». Сообщается, что в кулуарах палаты правительственный законопроект вызывает серьезные возражения. В социалистической группе состоялись бурные дебаты. Шестьюдесятью девятью голосами против тридцати восьми эта группа поддержала законопроект о немедленном лишении депутатов-коммунистов их полномочий. Предложение меньшинства, отстаиваемое Венсаном Ориолем, сводилось к тому, что, если какой-либо депутат остается приверженцем партии или организации, связанной с иностранным правительством, он подлежит суду и в случае осуждения лишается своих полномочий. К этой формулировке присоединились Леон Блюм, Мариюс Мутэ, Жорж Моннэ, Андре Филип, Герэ.
Шесть печатных изданий («Тан», «Фигаро», «Жур», «Матэн», «Журналь», «Аксьон франсэз») ратуют за разрыв дипломатических отношений с Советским Союзом. «Ордр» и «Эвр» держатся иного мнения. Последняя пишет: «Лишение коммунистических депутатов их полномочий — да! Но не разрыв с СССР!» [115]
Шарль Моррас в «Аксьон франсэз» нападает на де Кериллиса. Он обвиняет его в том, что тот затеял кампанию по разоблачению гитлеровских происков «с целью расколоть французов и прикрыть русских коммунистов». «Эту затею, — пишет Моррас{35}, — можно объяснить личными мотивами де Кериллиса: его уязвленным самолюбием, нуждой в деньгах, завистью или злобой. Но это может означать и нечто другое, и тут, я повторяю, надо смотреть в оба, ибо нельзя допустить, чтобы Франция терпела от этого ущерб...»
Решением правительства начиная с 15 января три дня в неделю запрещается торговля мясом.
Навестил Жоржа Коньо, который неделю назад приехал в отпуск. Он серьезно болен, температура сорок, но настроение у него великолепное, он полностью согласен с нашей позицией в палате.
В одной из газет прочел: «В Сен-Дени арестованы двадцать рабочих авиационного завода «Вуазен».
Сегодня воскресенье. Пригласил к себе домой на завтрак Шарля Мишеля и Андре Мерсье с женами. Сидели до позднего вечера и в сердечной, братской атмосфере вспоминали прошлые сражения, говорили о нынешних трудностях. Угощение было скромное, распили последнюю бутылку шампанского — единственную, которая еще осталась от тех, что мне прислали в подарок товарищи из департамента Марна, когда в 1937 году, одержав победу над Дорио, я был избран депутатом.
В «Эпок» де Кериллис констатирует, что его «кампания встречает противодействие», и предупреждает, что в связи с начатым против него преследованием многие потребуют лишить его парламентской неприкосновенности. [116]
Гитлеровская «пятая колонна» и впрямь пользуется могущественной поддержкой. За это время арестовано еще семь партийных работников в Дравее и тридцать членов молодежной коммунистической организации города Виньё.
Как было вчера условлено, вместе с Шарлем Мишелем побывали сегодня в Курбевуа у Этьена Фажона. Чтобы наверняка его застать, приехали ровно в двенадцать дня; Жюльетта, жена Фажона, угостила нас замечательным омлетом. Этьен принадлежит к тем людям, беседа с которыми всегда дает очень много, а в столь трудные дни к этому прибавляется еще и радость от сознания, что ты говоришь с единомышленником. Начал он с шутки:
— Мы втроем образуем политбюро и потому имеем право обсудить мое завтрашнее выступление.
Фажон прочел нам свою речь: протест против незаконного содержания в тюрьме арестованных депутатов-коммунистов и выражение им братской солидарности; разоблачение противозаконного требования о лишении коммунистических депутатов их полномочий; о нарушении демократии; ответ по пунктам на то, что выдвигается в качестве предлога, — советско-германский договор, советско-финляндский конфликт; осуждение репрессий и, в заключение, о нашей беззаветной преданности подлинным интересам французского народа. Все у него так хорошо сказано, что мы с Мишелем не нашли ни одного неудачного слова.
Потом Фажон сообщил нам о внесенном им законопроекте относительно выплаты французским солдатам такого же жалованья, какое получают английские солдаты, а женам мобилизованных в армию французов — пособия в размере того, что выплачивается в Великобритании. Адриен Мутон, депутат от Арля, который вместе с Фажоном направится завтра в палату, внес другой законопроект — о незамедлительном возмещении крестьянам стоимости военных реквизиций.
Этьен хладнокровно оценивает обстановку и реакцию на наше поведение. Что нас лишат депутатских [117] полномочий, не вызывает сомнения. Сам он начал уже распродавать мебель — продал письменный стол. Несколько семей выразили готовность помочь его жене, которая вскоре может оказаться без средств. Жюльетта говорит:
— На заводах многие рабочие одобряют ваше поведение. Мелкие торговцы в нашем квартале, до войны относившиеся ко мне довольно прохладно, теперь дружески со мной здороваются...
Она рассказывает нам забавную историю: сержанта Фажона определили в зенитную артиллерию около Гардана, в департаменте Буш-дю-Рон, где много крупных заводов. Он отлично знает свою специальность зенитчика, получше иных офицеров. И вот люди в округе говорят: «Если от нас заберут Фажона, мы лишимся защиты от самолетов!..»
«Попюлер» присоединяет свой голос к «Эвр» и «Эпок» против замышляемого антисоветского похода. Статью де Кериллиса цензура не пропустила.
Новости об Андре Мерсье. Когда он вернулся из отпуска в форт Ванв, капитан ему сказал, что после его выходки в палате он не желает иметь с ним дела и отправляет обратно в Париж на мобилизационный пункт.
Читал сегодня книгу Дезанжа и Морежа «Жизнь Жореса». Его ведь тоже — и не один раз! — называли агентом врага. Так, в 1911 году какой-то реакционер, поднявшись на трибуну, заявил: «Господин Жорес произнес кощунственную речь, она была бы вполне уместной в германском парламенте». Авторы книги приводят эпизод, связанный с одним особенно бурным заседанием палаты: «16 марта 1912 года Жорес, выступая в парламенте, высказался по поводу распри между Кайо и де Сельвом, цель его была показать, что противники стоят друг друга. Он разоблачил как одного, так и другого, но те не осмелились открыто выступить в свою защиту. Вместо этого они натравили на него свору своих друзей и клиентов, которые, повскакав с мест, с воплями кинулись к стоявшему на трибуне [118] Жopecy...» Мы это хорошо себе представляем, и, безусловно, в этот час Этьену Фажону приходится противостоять такой же бушующей ярости...
Национальный комитет ВКТ собрался в Париже впервые за время войны. Он одобрил меры против коммунистов и переговоры, которые сейчас ведутся с организациями предпринимателей. Однако комитет выразил мнение, что нельзя больше игнорировать требования рабочих и что жертвы, приносимые рабочим классом, достигли предела.
Вчера «в итоге исторического заседания, продолжавшегося с трех часов дня до десяти часов вечера, — пишет «Пти паризьен», — коммунистические депутаты были лишены своих полномочий; за эту резолюцию проголосовал 521 депутат, против — 2» (Этьен Фажон и Адриен Мутон). Текст резолюции, предложенный комиссией, был несколько изменен: эта санкция не распространяется на тех депутатов, которые порвали с коммунистической партией до 26 октября (в первоначальном тексте предлагалось 10 октября). Изменение даты имело целью «спасти» четырех депутатов (Капрона, Валла, Нико, Жардона) и сенатора Кламамю, которые заявили в печати о своем намерении «отмежеваться от Москвы, но голосовать против лишения депутатов их полномочий». Правительство придумало всю эту комедию, чтобы выставить их на посмешище «перед всей страной», а палата депутатов послушно пошла за правительством.
Теперь о прениях. Достойно внимания то, что докладчик Бартелеми «под горячие аплодисменты правых» («Пти паризьен») не только потребовал лишения нас депутатских полномочий, но настаивал, чтобы как можно скорее был внесен законопроект об удалении из административных органов всех лиц, не порвавших с III Интернационалом; Франсуа Шассень выразил сожаление, что не «пуля в затылок» явится карой для коммунистических лидеров; выступили также Фланден (тот самый, что в период Мюнхена направил поздравительную [119] телеграмму Гитлеру), а также Тиксье-Виньянкур{36}.
О выступлении Этьена Фажона в газете «Эвр» ни звука. В газете «Жур» всего несколько слов: «Обычная болтовня человека, сохраняющего верность своему идеалу». В «Пти паризьен»: «Господин Фажон, нераскаявшийся коммунист, считает законопроект актом произвола и беззакония, а отчет он готов дать только народу».
Поведение наших бывших товарищей было жалким. Сюльпис Девез обвинял Фажона, нападал на Советский Союз, давал любые заверения, лишь бы не попасть в число «пострадавших». Парсаль от имени Лангюмье, Ле Корра и Бенансона ссылался на смягчающие обстоятельства: если они не обличали свою партию, то лишь потому, что, будучи мобилизованными еще в сентябре, не могли составить собственного мнения, но, когда после четырех месяцев военной службы они получили возможность принять участие в общественной жизни, они сразу подписали заявление от 11 января. Спасут ли эти люди подобным пресмыкательством свои мандаты?
Выступил так же и де Кериллис. Он голосовал, как и другие, не в нашу пользу, но под выкрики и брань изобличал гитлеровских агентов во Франции.
Так как наш отпуск кончается, я и Мишель в понедельник договорились с Этьеном Фажоном сегодня вечером встретиться у Мерсье. Мы прождали его до десяти часов, но Фажон так и не пришел, и мы опасались, уж не арестован ли он после столь смелого выступления.
В сегодняшних газетах сообщается, что наши товарищи Дюжардэн и Лемэр исключены из генерального совета департамента Сомма и что ходатайство о временном освобождении наших депутатов Брена, Гау и Корнавэна отклонено; между тем первый из них — инвалид войны 1914–1918 годов, а Корнавэн страдает каким-то тяжелым заболеванием. [120]
В час дня уехал поездом в Лаваль. Андрэа проводила меня на Аустерлицкий вокзал. Обычно бодрая, сегодня она показалась мне встревоженной: не волновалась ли она, что по прибытии в часть меня арестуют... Но этого не произошло.
Приехав в пять часов вечера, я прежде всего зашел в кафе к Мориссо справиться о новостях. Меня ждали письма от Дельфоса и Бриша. Они попали вовсе не в Везуль: один находится в двенадцати километрах от швейцарской границы, другой где-то в Эльзасе, и оба пишут, что «заедает хандра». Кроме недавних друзей (Ранну из Вильжюифа, Анрикеля из Эперне), в казарме оставалось еще несколько славных ребят из тех, что прибыли в сентябре (Оллебек из Аллюэна и Биссак), но от Мориссо я узнал, что несколько дней назад они, собрав вещички, отбыли в неизвестном направлении. Меня это очень огорчило. Наша группа коммунистов снова распалась.
По дороге в казарму встретил служащего канцелярии — до войны он был учителем, — который мне сказал: «Взглядов твоих я не разделяю, но держался ты молодцом, а отступников я не люблю». Так же реагировали семеро солдат из моей комнаты: ни один не посмотрел на меня косо, напротив, все выражали свои дружеские чувства.
После плохих вестей папаши Мориссо чертовски приятно было не чувствовать себя в одиночестве. Ну что ж, надо держаться!..
Газета «Жур» приводит сегодня статистику «пострадавших»: один из двух сенаторов (Марсель Кашен), шестьдесят из семидесяти трех депутатов, одиннадцать из двенадцати муниципальных советников Парижа, двадцать пять из двадцати семи генеральных советников департамента Сена. Под заголовком «Разбогатевшие» эта фашиствующая газета пишет:
«Хитрее всех, безусловно, оказались те из депутатов-коммунистов, кто вовремя отмежевался от Москвы и сохранил свои, мандаты. Они не только не лишились депутатских прав, но еще и заработали на этом... В свое время партийная дисциплина обязывала их ежемесячно [121] вносить из своего жалованья 4500 франков в партийную кассу...»
Де Кериллис, за разоблачение французских гитлеровцев обвиненный — и он тоже! — в том, что является «агентом Советов», отвечает в «Эпок», что, если бы не он, вся эта предательская затея так и оставалась бы неизвестной.
Сегодня снова приступил к работе на складе. Днем явились два офицера узнать, сколько чего имеется в наличии; ни один, ни другой не позволили себе даже намека на то, что произошло в палате. Так же было и во время построения.
Собачий холод, но помещение протапливают лишь несколько раз в неделю. Столовая под стеклянной крышей тоже не отапливается, и потому еда моментально стынет. Всю ночь ребята кашляют и жалуются, что не могут уснуть.
В печати сообщается, что сенат проголосовал за лишение парламентариев-коммунистов их полномочий. Четыре сенатора от голосования воздержались: бывший коммунист Кламамю — сенатор-социалист, мэр Сюрена, Анри Селье — сенатор-социалист, мэр Булонь-Бийанкура, Андре Моризэ и Башле из Сент-Уэна.
Сегодня воскресенье. Приятно провел время в семье Маго, почтово-телеграфных служащих, людей умных и симпатичных. Мы сходили в кино, а вечером они пригласили меня поужинать. Приятно побыть в домашней обстановке, у товарищей, которые сохранили твердость духа! [122]
В газете «Эпок» де Кериллис продолжает разоблачать довоенные происки гитлеровцев. Он пишет:
«Наиболее характерные в этом смысле фигуры германского шпионажа во Франции — это разведчица Элизабет Бютнер и шпион Абец{37}. Оба они являлись завсегдатаями самых роскошных парижских салонов, бывали в посольствах, министерствах, посещали политических деятелей. Они принадлежали к официальному миру».
На сборный пункт прибыла сотня резервистов.
Приятный вечер в доме железнодорожника-коммуниста Дюфренуа{38}.
Товарищ Маго, работавший в почтово-телеграфном ведомстве и освобожденный от мобилизации, призван в армию. То же касается двух других коммунистов, почтовых служащих в Лавале.
Газета «Эвр» продолжает свою клеветническую кампанию: «Русские разрешили гитлеровским войскам войти во Львов, где царят нищета, хаос и террор». Как поверить такому сообщению, если известно, что Львов является частью территории Советского Союза?
Три наших товарища-депутата, Феликс Брен, Жан Дюкло и Пьер Дадо, находившиеся в тюрьме, временно выпущены на свободу как инвалиды первой мировой войны. Освобожден также и депутат Пижинье, мэр Малакофа, вышедший из Рабоче-крестьянской группы и отказавшийся от своего мандата. [123]
На сборный пункт ежедневно прибывают пятьдесят резервистов; почти все участники прошлой войны, крестьяне из департаментов Марна или Майенн.
Сегодня в 13 часов 30 минут во время построения — большой шум. Дежурный по части зачитал приказ командира 2-го саперного полка. Вот его содержание:
«Командир полка констатирует, что строительный лес, предназначенный для производства работ в расположении части, расходовался на топливо... Учитывая вышесказанное и в целях устранения подобных фактов командир полка приказывает:
1. Для предотвращения хищений назначить в ночное время дежурных из числа офицеров и унтер-офицеров.
2. Лиц, замеченных в использовании леса не по назначению, предавать суду военного трибунала.
3. Если и впредь будут иметь место случаи уничтожения строительного леса, суточные и двухсуточные отпуска отменить.
4. Ответственность за сохранность леса возложить на заведующего складом.
5. Сапера Гренье от обязанностей заведующего складом освободить, назначив на его место другого».
Огласив этот приказ, дежурный по прозвищу Сом, негодяй и пьяница, прибавил со злостью: «Трибунал по вас соскучился, понятно?» В ответ раздались возгласы неодобрения.
Это событие обсуждалось до позднего вечера. Больше всего комментариев вызвало мое отстранение от работы заведующего складом. Все считали, что это несправедливо, что склад содержится в полном порядке и я никогда не выдавал строительный лес на топливо. Со всех сторон мне говорили: «Это они тебе просто мстят. Придраться не к чему, вот и придумывают нарушения!» Даже капрал из Ватрело (департамент Нор), по фамилии Стеландр, антикоммунист, воскликнул: «Какая несправедливость! Какая мерзость!» [124]
Счетовод из Лилля, по фамилии Кодрон, малый, с которым мы вместе набивали матрасы, когда у меня на складе не было работы, пришел ко мне и сказал: «Я никогда не занимался политикой, но с тобой они поступили просто по-свински!» Никто меня не осудил. Сержант Перш, уже четыре месяца занятый на столярных работах, решительно заявил капитану, своему начальнику: «Ни в чем не могу упрекнуть Гренье. Лучше бы командир полка честно признал, что решение он принял по политическим мотивам». На это офицер ответил: «Я делаю, что приказывают...»
Пока что уезжаю вечером на двое суток в отпуск, а в понедельник познакомлюсь со своим преемником.
В поезде по дороге домой мне встретились двое из нашего полка. Они попали в подразделение, переведенное в Коэткидан, где строят бараки для польских частей. «Дисциплина, — рассказывают ребята, — очень строгая. Каждое воскресенье солдат ведут к мессе, всякое уклонение от этого «долга» строго наказывается».
На станции метро «Монпарнас» пробежал утренние газеты. В «Эпок» де Кериллис приводит потрясающий отрывок из книги Уссэ «1814 год», касающийся «патриотизма» тогдашней буржуазии, и директор газеты «Эпок» выражает сожаление в связи с тем, что у людей, которые из страха перед «большевистской угрозой» готовы сотрудничать с кем угодно, и в 1940 году еще живучи подобные умонастроения.
Отдельные листки дневника затерялись.
(Вначале, рассказывая об этой книге, я говорил, что блокноты и отдельные тетрадочные листки, из которых состоял мой дневник, в период «странной войны», а потом в течение четырех лет оккупации были спрятаны. После Освобождения я целиком ушел в работу, [125] которую вели в то время наши товарищи. Все свои заметки я сложил тогда в одну папку, даже не перечитав их, и больше к ним не возвращался. Кроме того, начиная с 1944 года я много раз переезжал с места на место. Так что вполне вероятно, что записи, относящиеся к периоду от 28 января по 16 февраля, просто затерялись. Потеря, впрочем, не столь уж велика. Об этих трех неделях в памяти у меня ничего существенного не осталось. Я по-прежнему находился в Лавале, где ровно ничего не менялось. Что касается прессы, то она продолжала свою яростную антикоммунистическую и антисоветскую кампанию.)
Сегодня в первом часу ночи приехал на двое суток в отпуск в департамент Нор, к родителям жены. Холодно, идет снег. Люди жалуются: не хватает угля, нет кофе, который так любят северяне, картошки почти нет, и стоит она очень дорого. Правительство объявило о мобилизации старших возрастов — призывников 1917 года, поэтому многие семьи лишились своего основного кормильца. Из четырех тысяч жителей поселка мобилизовано 420 человек, и цифра эта с каждым днем растет. В кафе, рассказывают мне, уже и не побеседуешь в свое удовольствие — настолько силен страх, что тебя подслушивают, следят за каждым твоим шагом. «В наше время лучше иметь язык покороче», — уверял меня Луи Прево, один из друзей моей юности, который известен здесь как автор многочисленных песен на патуа.
Луи Прево — участник прошлой войны. Шерстепрядильная фабрика, на которой он работает, целиком загружена заказами швейцарских фирм, своих новых клиентов, и Луи уверен, что фирмы эти являются поставщиками Германии. Во время нашей беседы я не переставал удивляться высокой сознательности моего беспартийного друга. Он считает, что война эта ведется не против Гитлера, а против рабочего движения. «Я убежден, — признался он мне, — что все вместе они готовят войну против России». «Они» — это капиталисты всех стран. [126]
В местной газете сообщается, что Красная Армия овладела значительной частью финских позиций первой «линии Маннергейма». Шведское правительство отказало Финляндии в просьбе предоставить ей две дивизии.
А вот вычитанный мной в газете пример суровости военных трибуналов:
«Солдаты Каске и Коллине из форта Монруж придумали весьма хитрый, но довольно рискованный способ уберечься от холода: ночью они взобрались на крышу, а затем проникли в вещевой склад, откуда они выкрали шинели и одеяла... Вчера оба солдата предстали перед военным трибуналом по обвинению в краже... После выступления адвокатов был вынесен приговор. Каске осужден на три года тюремного заключения, Коллине — на два».
Утром я отправился снова в Лаваль. Повсюду снег. Поезда набиты битком: купе и коридоры переполнены, едут даже в уборных.
Немецкий пароход «Альтмарк», имевший на борту несколько сот пленных английских моряков, подвергся преследованию британских военных кораблей и укрылся в одном из норвежских фьордов. Атакованный английским эскадренным миноносцем «Коссак», он после короткого боя возвратил англичанам их военнопленных. Берлин заявил протест правительству Норвегии, обвинив его в нарушении международного права.
«Эвр» пишет, что финны отошли на свои вторые позиции. В официальном коммюнике приводятся данные о французской помощи Финляндии: речь идет об истребителях, противотанковом оружии, тяжелой артиллерии, автоматах, минах и различных боеприпасах{39}. [127]
Военный трибунал Парижа приговорил одиннадцать коммунистов Аржантейя в возрасте восемнадцати-двадцати лет к тюремному заключению сроком от шести месяцев до трех лет.
Сегодня утром приказ: «Сапер Гренье назначается в команду, производящую работы в Жуаньи». Команду утром доставляют автомашиной в Жуаньи, целый день она работает на строительстве дороги и вечером возвращается в казарму.
Работа очень тяжелая, вернулся совсем разбитый. Все-таки заставил себя просмотреть одну-две газеты и сделать запись в дневнике — очень коротко, хотя бы самое главное. [128]
Инциденту с «Альтмарком» и сегодня еще отводится в газетах значительное место. Англия протестует против действий Норвегии, которая не сообщила о присутствии английских военнопленных на борту германского корабля во время его пребывания в Бергене.
Утром, перед самым отъездом на работу в Жуаньи, меня назначили в почетный караул для встречи какого-то генерала. Сегодня утром и во второй половине дня тренировались в приемах обращения с оружием.
Вернувшись после занятий, я был вызван в канцелярию, где находился командир полка и двое не знакомых мне мужчин в штатском с непроницаемыми, антипатичными лицами. Мое безупречное приветствие по всей форме даже смутило полковника.
— Сапер Гренье, вольно! — сказал он мне. — У нас к вам есть несколько вопросов. Прошу отвечать кратко.
Я почувствовал в его словах какой-то подвох.
— Господин полковник, прежде всего разрешите узнать: кто эти господа?
— Они прибыли из Парижа с официальным поручением вас допросить.
— Охотно им отвечу, но сначала прошу разъяснить следующее. Устав запрещает военнослужащему вести в армии политические дискуссии, и потому я хотел бы быть уверенным в том, что мои слова не будут сочтены противозаконными. В то же время, как депутат, я, разумеется, имею и другие права. Поэтому я не знаю, как должен отвечать на ваши вопросы.
Полковник явно смущен. Воцаряется долгая пауза, каждый погружен в свои мысли. И наконец:
— Я разрешаю, высказывайтесь не стесняясь... как депутат.
— Слушаю вас.
Один из штатских, тот, что повыше ростом, поднимается с места.
— Господин Гренье, — говорит он, — вам известно, разумеется, что Франция вступила в войну потому, что Сталин заключил союз с Гитлером. Вы имели возможность [129] осудить германо-советский договор, по до сих пор этого не сделали. Правительство хотело бы знать, продолжаете ли вы отстаивать свою позицию?
— Прежде всего позвольте заметить, что в вашем вопросе имеется неточность: Сталин не заключал союза с Гитлером, а Советский Союз подписал договор о ненападении с Германией. Это отнюдь не одно и то же. Советско-германский договор обязывает каждого из его участников не нападать на другого. А теперь мой ответ: заключению этого договора предшествовали переговоры в Москве между французской, английской и советской военными делегациями. Как депутат, член комиссии по иностранным делам палаты, сначала я хотел бы узнать причины, которые привели к срыву переговоров{40}. Что касается Мюнхенского договора 1938 года, по которому совместным решением правительств Франции, Англии, Италии и Германии Чехословакия была отдана Гитлеру, то о событиях, предшествовавших его подписанию, депутаты парламента были информированы — сначала в комиссии по иностранным делам, а затем в момент ратификации договора. Таким образом, мы могли действовать совершенно сознательно, и лично я голосовал против ратификации, как и семьдесят пять моих коллег, из которых семьдесят три были из моей группы. Совсем иначе обстояло дело в связи с событиями, предшествовавшими объявлению войны. Во время последнего отпуска я прочел французскую «Желтую книгу», выпущенную нашим министерством иностранных дел. Она утвердила меня во мнении, что Гитлер — это преступник, но я ничего в ней не нашел ни о военных переговорах в Москве, ни о лицах, ответственных за их неудачу, ни о вытекающих отсюда последствиях. Поэтому я прошу, чтобы правительство предоставило мне возможность ознакомиться с соответствующими документами — такое право членов палаты и сената признается законом. После этого я смогу высказаться с полным знанием дела. Я считал бы для себя бесчестным поддаваться давлению печати, которая, с моей точки зрения, не сообщает всей правды. [130]
Мои собеседники, безусловно, ждали, что я скажу, что, мол, Советский Союз поступил правильно, или позволю себе резкости. Я же держался, как парламентарий, который, даже находясь в армии, отстаивает свое право на получение информации, необходимой для принятия решения. Я говорил спокойно, не повышая тона. Это их сперва удивило, в особенности полковника. Что касается «штатских», то они что-то записывали; я видел, как лица их все больше и больше искажаются от злобы. И я не удивился, когда господин, задавший мне вопрос, повернулся к полковнику и раздраженно сказал:
— Я же вам говорил: они все упрямы как черти. Нечего и время терять на разговоры с этими предателями!
Задетый за живое, я вспыхнул:
— Послушайте, я вам не позволю себя оскорблять! Отец мой в тысяча девятьсот семнадцатом году отдал жизнь за Францию, и я люблю свою страну, как любил ее мой отец.
«Штатские» усмехнулись. Полковника же, как мне показалось, такой оборот дела ошеломил. Я встал по стойке «смирно» и, отдавая честь, спросил:
— Я могу идти?
Он утвердительно кивнул головой. Я вышел из канцелярии, не взглянув на эмиссаров правительства.
Однако меня ждали новые сюрпризы. После ужина наша маленькая группка завсегдатаев отправилась к Мориссо выпить по стаканчику сидра. Там мы узнали, что в этот день утром двое мужчин в штатском, предъявив удостоверения инспекторов разведывательной службы, пытались кое-что выведать обо мне у хозяина кафе. На вопрос о моем поведении папаша Мориссо им ответил: «Если бы все солдаты вели себя так, как он!..» Г-жа Мориссо даже превзошла своего мужа. Словом, когда инспекторы уходили, добавляет она, «вид у них был не слишком довольный». Эти славные люди, очень далекие от наших взглядов (и шпики должны били об этом знать), дали мне наилучшую характеристику...
Несмотря на все, я выкроил минут десять, чтобы просмотреть газеты. Норвегию и Швейцарию упрекают в пассивности по отношению к Финляндии и за «односторонний [131] нейтралитет», выгодный для Германии. Приводится заявление шведского короля: «Я с самого же начала поставил Финляндию в известность, что ей, к сожалению, не следует рассчитывать на военное вмешательство Швеции. По зрелом размышлении я пришел к печальному выводу, что в нынешних условиях мы должны оставаться на такой точке зрения». Финское правительство призывает всех резервистов.
С утра до вечера строевые занятия — подготовка к предстоящему смотру.
Ночью размышлял над вчерашними событиями. Почему вдруг решили снять меня с тяжелой работы на строительстве дороги и перевести в подразделение, которое завтра должно приветствовать какого-то генерала? Безусловно, потому, что полковника предупредили о визите полицейских. А этот несколько запоздалый визит — с единственной целью потребовать от меня осуждения советско-германского договора? Почему они не явились для этого раньше, скажем в сентябре или в январе, после нашего изгнания из палаты? Я нахожу только одно объяснение: тех из депутатов-коммунистов, которые поддались давлению, по возможности использовали в интересах антикоммунистической пропаганды, и продолжалось это несколько месяцев; сейчас для продолжения все той же кампании, видимо, нужны новые отступники. Вот они и ищут, кого бы еще из коммунистов можно было к этому склонить. Я подумал также о том, не следовало ли мне быть резче в своем заявлении и прямо осудить «странную войну», репрессии. Интересно будет узнать мнение товарищей.
Вечерние газеты окончательно сбили меня с толку, и я совсем запутался в причинах вчерашнего визита. В самом деле, как раз в то время, когда меня допрашивали, палата лишила депутатских полномочий шестьдесят депутатов-коммунистов: Пуртале и Бареля (департамент Приморские Альпы), Лареппа (Арденны), Мутона, Кристофоля, Бийу (Буш-дю-Рон), Корнавэна (Шер), Вазея (Коррез), Бешара (Гар), Рено Жана и Филиппе (Ло и Гаронна), Мартеля, Мюмо и Раметта [132] (Hop), Кине (Па-де-Кале), До (Нижний Рейн), Брена и Жоржа Леви (Рона), Берлиоза, Коньо, Колена, Костэ, Круаза, Жака Дюкло, Дютийеля, Фажона, Життона, Гренье, Гюйо, Лозерэ, Марта, Мерсье, Мишеля, Монмуссо, Моке, Пети, Ригаля, Роше, Тореза, Тийона, Флоримона Бонта, Греза, Парсаля, Тушара, Онеля и Лангюмье (Сена), Бенансона (Сена и Марна), Бенуа, Коссонно, Демюзуа, Жана Дюкло, Мидоля, Пери, Праше, Дадо и Ле Корра (Сена и Уаза), Катла и Про (Сомма), Бартолини и Гау (Вар).
Лишение депутатских полномочий не коснулось Бру, Нико, Фурье, Капрона, Лубраду и Соссо, которые первыми выступили с требуемыми заявлениями, а также Деклерка, Девеза, Фушара, Жардона, Ро, Валла и Пилло, составившими вторую группу.
Рамадье, депутат от Авейрона, потребовал направить вопрос в комиссию, чтобы дать возможность обвиняемым депутатам представить свои объяснения. За это предложение проголосовало лишь двенадцать человек, против — четыреста шестьдесят восемь.
Бартелеми, выступавший докладчиком, держался еще более резко, чем обычно. Как сообщает «Эпок», он потребовал «для предателей даже не расстрела (для них, заявил он, это было бы слишком большой честью), а гильотины»{41}. По словам «Пти паризьен», он добавил при этом: «Было бы крайне странно, если бы депутаты, которых мы лишаем их полномочий, оставались в армии, ибо пропаганда ведется и здесь и там. Этому скандальному положению надо положить конец».
Лубраду присоединился к группе Капрона, голосовавшей за аннулирование мандатов. Что касается Девеза, то он, по сообщению «Уэст-эклер», отметил якобы, что «в интересах страны было бы сохранить в парламенте депутатов, которые смогут вывести сбитые с толку массы на правильный путь».
В итоге за лишение коммунистических депутатов их полномочий единодушно проголосовали четыреста девяносто два члена палаты.
«Журналь оффисьель» публикует также декрет о лишении Мориса Тореза французского гражданства. [133]
Сегодня днем произошло событие, к которому готовились два дня. Генерал так и не прибыл. Явившийся вместо него в парадной форме полковник вручил орден Почетного легиона одному из жителей Лаваля, инвалиду войны 1914–1918 годов. Один старший сержант получил Военную медаль. Стоя в строю, я думал о тысячах награжденных ветеранов прошлой войны, которые томятся в тюрьмах, лагерях или преследуются как «агенты врага» только за то, что они остались верны своим убеждениям.
Газеты сообщают, что Марсель Кашен выступил в сенате, в так называемой комиссии «по лишению полномочий», где заявил, что «остается на своих прежних позициях».
Второй военный трибунал Парижа за печатание листовок приговорил Мариюса Колена, служившего шофером у мэра Женвилье Гранделя и Рене Севи, бывшего учителя, директора опекунского совета при муниципалитете того же города, к пяти годам тюремного заключения...
Один товарищ по комнате, вернувшийся из Коэткидана, вечером рассказывал, что расквартированным там польским военнослужащим, изъявившим желание добровольно отправиться в Финляндию, предоставляется трехнедельный отпуск и премия 800 франков.
Вечером на нашей обычной встрече в кафе Мориссо двое товарищей, которые впервые узнали о позавчерашнем визите полицейских, уверяли меня, что я действовал правильно. Сержант Перш, католик, того же мнения...
И все-таки вечер начался дискуссией на эту тему. Супруги Мориссо задали мне вопрос: «Выходит так, господин Гренье, что вы уже не депутат? Вчера вечером вашу фамилию называли по радио». Они этим явно опечалены, и не потому, что разделяют наши убеждения, нет, просто мы знакомы вот уже пять месяцев и очень за это время сдружились. На их вопрос я ответил: «Уверен, что избиратели Сен-Дени не утратили ко мне доверия, а для меня это самое важное».
И все-таки мы не чувствовали себя так же непринужденно, как обычно, пока не появилась Алиса, одна [134] из дочерей наших хозяев. Она работает парикмахером в двух шагах от дома и в конце дня обычно прибегает сюда. Красивой эту пухленькую блондинку не назовешь, но глаза у нее так и светятся добротой, они блестят, как жемчужины, на ее румяном личике, свежесть которого лишь подчеркивает всегда белоснежная блузка. Ни с ней, ни с ее сестрой никто из нас ни разу не позволил себе какой-либо грубой, солдатской шутки, а уж тем более непристойности. Среди других посетителей попадались, конечно, и нахалы и пьяницы, но достаточно было малейшей выходки, и больше они здесь не появлялись. Алиса ведет себя всегда безупречно: играем ли мы в шахматы или шашки, беседуем ли между собой или с ее отцом, она никогда не вмешивается. Если мы поем, она скромно ждет своей очереди. Голосок ее журчит как ручей, и, когда она исполняет «Песню о золотых колосьях», всех нас охватывает радостное волнение, особенно ее жениха, двадцатидвухлетнего рабочего из Аллюэна, которого она встретила в нашей среде.
В тот вечер Алиса нас оставила для наших разговоров, на сей раз несколько мрачных. Она тихонько поднялась в свою комнату, взяла скрипку и, зайдя в помещение бакалейной лавки, отделенное от кафе тоненькой перегородкой, стала играть произведения Шопена и других, не известных мне композиторов. Начала она с вещей меланхолических, грустных, а потом пошли все более и более веселые. Мы слушали ее игру, погруженные в свои мысли. Кончила Алиса веселой песней «Навстречу жизни», а мы хором ей подтягивали. И только после этого она пришла с нами проститься. Мы встретили ее дружными аплодисментами в знак нашей благодарности и восхищения. Тут и папаша Мориссо не выдержал и принес бутылку хорошего вина.
Долой уныние! Будет и на нашей улице праздник!
Утром я снова отправился в Жуаньи. Каким тяжелым был для меня этот день! Ведь я не привык много часов подряд орудовать лопатой. Полковник приехал [135] досмотреть, как идет работа; около получаса он беседовал с капитаном, причем находился он в таком месте, что мог наблюдать за каждым моим движением. Был ли он доволен, видя, как я обливаюсь потом?..
Просмотрел сегодняшние газеты. Заголовки и подзаголовки в «Эвр»: «Подлинная диверсия в Финляндии», «Москва обращает свои взоры к Ближнему Востоку и концентрирует войска на Кавказе», «Советская печать и радио обрушиваются против Ирана и Турции», «Союзники удваивают бдительность». Эти «сообщения» появились в английской печати, уверяющей, будто Москва зарится на иранскую нефть и готовится к нападению на Турцию.
Вот уже несколько дней в газетах повторяются эти более чем сомнительные сообщения. Иранская нефть? Но Советскому Союзу с его бакинскими и другими нефтяными промыслами она просто ни к чему! Война против Турции? Чистейший абсурд! Ведь Советский Союз всегда поддерживал добрососедские отношения с Анкарой, и, спрашивается, что за смысл ему портить эти отношения? Сосредоточение войск на Кавказе? Но Советский Союз имеет все основания задаться вопросом: а для чего, собственно, предназначена сильная англофранцузская армия, находящаяся в Сирии под командованием Вейгана, и какова цель кампании «Баку — жизненно важный центр Советского Союза», которую наша печать ведет уже несколько недель?{42}
Палата приняла решение провести национальный день помощи Финляндии. По поводу репрессий прочитал: два генеральных советника, десять окружных советников, четырнадцать муниципальных делегатов департамента Нор лишены своих мандатов. Муниципальный советник Севра Рене Лелон, арестованный в автобусе линии Севр — Версаль, в котором была найдена пачка листовок, приговорен Третьим военным трибуналом [136] к трем годам тюремного заключения, двум тысячам франков штрафа и лишению гражданских прав сроком на пять лет.
Боннэ и Помаре лишили полномочий еще 61 советника исключительно за их принадлежность к коммунистической партии.
На строительстве дороги в Жуаньи нас работает двенадцать человек. Дорога проходит рядом с большой фермой, службы и часть угодий которой реквизированы военными властями для размещения склада инженерных войск.
Сегодня утром во время перерыва я купил у фермерши молока, и она пригласила меня в дом съесть у нее за столом мой незатейливый завтрак. Я оказался в большой комнате, которая служит столовой, а для части семьи также и спальней. Видно, что потолок не белили здесь уже лет пятьдесят. На закопченных стенах висят старые календари, цветные литографии с изображением святых, этажерки и полочки заставлены всяким хламом. Электричества нет, освещение газовое. Дочурка фермера больна; ее кроватку придвинули поближе к печке, в которой дымят сырые поленья. Сырость сочится отовсюду. С потолка свешивается связка сосисок — они вбирают в себя и дым от очага и пыль, которая летит с потолка, когда поднимаются по лестнице. Огромные собаки то и дело снуют между двором и домом, принося с улицы мусор, грязь, песок. Я смотрю на девчушку, на молодую служанку, пастуха: вид у них скверный, жалко на них смотреть. Сколько еще нужды в наших деревнях!
В газетах сообщают, что на собрании французских кардиналов и архиепископов в Париже кардинал Вердье заявил: «Если мы не позаботимся о том, чтобы заменить мистику коммунизма мистикой классового сотрудничества и социального мира, после войны нас ждут глубочайшие потрясения». В который уже раз я подумал, действительно ли мы находимся в состоянии войны с гитлеровской Германией. [137]
В течение последних дней на сборный пункт возвращаются подразделения, которые несколько месяцев назад были отправлены на различные работы в соседние департаменты. Резервисты первой очереди одеты во все новое, их посылают в прифронтовой район. В то же время прибывают и резервисты второй очереди, как правило, люди, уже участвовавшие в прошлой войне. Говорят, что мобилизовано уже пять или шесть миллионов человек, правительство явно ждет наступления гитлеровских армий, а возможно, что готовится наступление союзников на «линию Зигфрида».
В сегодняшних газетах снова примечательная статья де Кериллиса. «...Ведь это же факт, — пишет автор, — и он не сможет не поразить будущего историка, — что, в то время как во Франции, стране, связанной с Россией договором, в котором наши дипломаты единодушно усматривали единственный инструмент сохранения мира, газеты не переставали иронически, а порою и враждебно отзываться о Красной Армии, немецкие военные издания воздали ей хвалу. На страницах «Эпок» мы тщетно пытались привлечь внимание официальных кругов к такому очевидному парадоксу. Эти круги располагали правом отвергнуть союз с Россией, и подобную концепцию можно было бы даже отстаивать. А вот уж чего действительно нельзя было делать, так это, с одной стороны, ориентировать всю нашу дипломатию на франко-русский союз, причем с согласия Англии, и вместе с тем допускать, чтобы пресса — далеко не во всех случаях бескорыстно — шла наперекор усилиям дипломатов и содействовала немецким планам...»
Какое красноречивое признание лицемерной политики по отношению к Советскому Союзу, а также предательства прессы, которая сегодня пытается представить нас агентами врага!
По-прежнему на дорожных работах в Жуаньи. Как сообщают газеты, русские продвинулись на одиннадцать километров за Выборг, который после [138] эвакуации гражданского населения якобы подожжен финнами.
Префектура департамента Рона ставит в известность, что она лишила депутатских мандатов 70 коммунистов — генеральных и муниципальных советников Виллербана, Венисье и Сен-Рамбер-л'Иль-Барб.
Целый день под моросящим дождем ковырялся в глине.
Три раза в неделю пишу Андрэа, переписываюсь также с ее братьями и с восемнадцатью товарищами по партии и обществу «Друзья СССР». Конечно, нам приходится проявлять осторожность, но я и мои корреспонденты научились читать между строк. Своеобразный код был разработан нами при встречах с товарищами в Сен-Дени во время моих приездов в отпуск либо когда товарищи-отпускники навещали Андрэа. Все они по-прежнему бодры духом, репрессии на них не отразились. Партия наша поистине удивительна...
Сегодня из резерва первой очереди опять отправлено много подразделений в район Арраса, Гренобля, Эпиналя.
Ежедневно в семь вечера слушаю в кафе Мориссо радиопередачу. Вчера сообщили, что во избежание тяжелых потерь финны решили оставить Выборг. Сегодня сообщают, что они намерены оборонять его дом за домом, камень за камнем. Очень трудно составить представление, что же там действительно происходит.
В Жуаньи по-прежнему достается очень тяжело. Убираем глину, свозим ее на тачках в сарай, на ферму. Пол в сарае весь дырявый от времени, а в дождливую погоду вдобавок еще и полно воды. Расшвыриваем глину, [139] камни, потом утрамбовываем все это с помощью трамбовки. Работать приходится как следует.
В списке новых организаций, распущенных за «коммунизм», значится организация, издающая газету «Виувриер», федерация больных туберкулезом, кооператив работников радиосвязи и т. д. Вместе с этим новым списком общее число распущенных организаций составляет 282, и это в одном только департаменте Сена.
Пресса готовит общественное мнение к сдаче Выборга, и Леон Бельби продолжает в «Жур» свою интервенционистскую кампанию:
«От победы или поражения Финляндии зависит наша собственная победа или поражение. В Финляндии, как и на «линии Мажино», мы сражаемся за себя. И раз уж этого не было сказано вчера, надо сказать об этом сегодня. С большим опозданием, правда, хотя никогда не поздно совершить необходимый поворот, если не в области практической подготовки действий, то уж по крайней мере в сознании людей, которые будут этой подготовкой руководить... Пора уже захотеть это сделать, пора проявить свою волю. Пора действовать. Красивыми словами мы сыты по горло. Если они не подкрепляются конкретными делами, то лучше их не произносить вовсе...»
Сегодня еду на двое суток в отпуск.
В газетах публикуются чрезвычайные декреты, которые вчера вечером комментировал по радио министр финансов Поль Рейно. Согласно этим декретам, вводятся продовольственные карточки; по вторникам, средам и пятницам кондитерские будут закрыты; продажа штучного хлеба упраздняется; в ресторане разрешается отпуск не более двух блюд; продажа шоколада запрещается; по вторникам, четвергам и субботам запрещается продажа алкогольных напитков, а начиная с 1 июля запрещается розничная торговля вином; вводится нормирование горючего, использование земельных площадей в эвакуированной зоне, блокирование цен по состоянию их на 1 сентября за исключением особых случаев, обязательное профессиональное обучение [140] молодежи, привлечение женщин для выполнения работ по некоторым специальностям, борьба с расточительством в вооруженных силах. «В финансовом отношении мы выдержали, — сказал Поль Рейно. — Экономически же, напротив, мы катимся по наклонной плоскости».
Сообщают также, что в Финляндии, на Карельском перешейке, идут ожесточенные бои.
За кражу трех банок паштета и банки сардин кассационный военный трибунал приговорил солдат Марселя Парэ и Робера Бонома: первого — к пяти годам, второго — к трем годам тюремного заключения. Там же слушалось дело солдата Роже Селарье, подделавшего документ для поезки в Париж. Вместе со своей подружкой он пошел в кино, где позволил себе «неуважительные высказывания по адресу официальных лиц, показанных на экране». Наказание: за подделку документа — два года тюрьмы, а кроме того еще шесть месяцев за неуважительные высказывания.
Национальный союз бывших фронтовиков{43} принял резолюцию, требующую «более суровых мер в отношении коммунистов и разрыва дипломатических отношений с Россией путем выдворения советского посольства из пределов Франции».
Сенат единогласно постановил лишить полномочий Марселя Кашена, «отказавшегося выступить с заявлением о своем раскаянии». Совет префектуры департамента Нор признал 133 муниципальных советника-коммуниста этого департамента утратившими свои полномочия. Генеральный совет департамента Сена, из состава которого выведено 35 генеральных советников-коммунистов (при общем числе 60), принял резолюцию, одобряющую политику репрессий, проводимую правительством.
Во время отпуска навещал Андре Мерсье, был у него дома. Он по-прежнему в казарме Мортье, где его не [141] очень донимают. На будущее Мерсье смотрит оптимистично, но настоящее его тревожит. Как и все бывшие депутаты-коммунисты, последний раз он получил жалованье в конце января. Его жена Мариза собирается снова пойти работать продавщицей.
Дом Мерсье — это как бы наш почтовый ящик. Мерсье получил письмо от Шарля Мишеля. Тот находится в Вернонё и в настоящее время целыми днями занят на разгрузке мешков. Получил он вести и от Этьена Фажона. Из Гардана его отправили на сборный пункт в Ним, где используют в качестве инструктора для обучения новобранцев, а Жюльетта поступила на работу по железнодорожному ведомству. Адриен Мутон, единственный союзник Фажона по знаменитому январскому заседанию палаты, тоже находится где-то на юге, в одном из пехотных полков колониальных войск... Вывод Мерсье: «Отрадно все-таки сознавать, что все оказались такими стойкими!»
Поздно вечером ко мне домой пришли два товарища из Сен-Дени. Исполненные веры, они рассказали, что на главных предприятиях и во всех районах организовано распространение нелегальных выпусков «Юманите». Небольшие группы наших товарищей повсюду действуют настойчиво и активно. А иначе и нельзя: ведь им приходится остерегаться дориотистов, которые служат полицейскими доносчиками. Но не все доносчики дориотисты. Больше всего их на предприятиях, где происходят волнения в связи с тем характером, какой принимает война. Они еще верят в «великого Жака», как они называют Дорио, но уже отказываются делать что-либо во вред своим товарищам по цеху.
Я встретился также с несколькими товарищами из общества «Друзья СССР». От них я узнал, что доктор Элозю, беспартийный человек, возглавлявший отделение общества в Байонне, приговорен к десяти месяцам тюремного заключения, а секретарь отделения Казо получил три месяца тюрьмы за «попытку восстановить секции общества». Вышел подпольный номер нашего журнала «Рюсси д'ожурдюи» с разъяснениями относительно советско-германского пакта и нынешней политики Советского Союза в целом. В департаментах, куда доставлены отдельные экземпляры этого номера, их переписывают от руки и передают из дома в дом. [142]
Наша партия была распущена в сентябре, но мы по-прежнему оставались депутатами. До того как было принято решение лишить нас депутатских полномочий, мы ежемесячно получали депутатское жалованье; часть его, отчислявшуюся в партийную кассу, мы передавали заведующему канцелярией нашей группы в палате, а в случае невозможности — товарищу из нелегального аппарата. Последний раз я получил жалованье в январе. С тех пор мы потеряли все наши права, и Андрэа, отнюдь не впадая в уныние, тем не менее обеспокоена будущим: еще два месяца, и от наших ничтожных сбережений ничего не останется, хотя начиная с сентября мы жили крайне скромно. Однако нужно быть еще экономнее, так что я готов покупать по одной газете в день вместо трех-четырех (это только в особых случаях). Андрэа говорит: «Я с юности привыкла к лишениям, так что не так страшно. Многим товарищам приходится куда хуже, но они держатся».
Все-таки мне повезло: жена моя разделяет мои убеждения и... не унывает никогда!
Прочитал, что за распространение листовок Второй военный трибунал Парижа приговорил Жака Морю и Нестора Руэ к пяти годам тюремного заключения, штрафу в размере тысячи франков и лишению гражданских прав сроком на пять лет; Люсьена Шаплена — к пяти годам тюрьмы и тысяче франков штрафа; Раймона Лесержана — к трем годам тюрьмы; Ноля Шодэ и Мориса Гуарана — к одному году тюремного заключения условно. Все это молодые ребята.
Вернулся ночью, а с утра вновь на дорожных работах в Жуаньи.
«Эвр» сообщает: отход финнов на линию озер, «что обеспечивает им неприступную позицию». В воскресенье заседал Генеральный комитет Союза профсоюзов ВКТ Парижского района. После долгих дебатов, занявших все утро, из объединения исключены профсоюз пищевиков и профсоюзы работников шоколадного и сахарного производства «за то, что они в категорической форме не осудили советско-германский договор». Итальянское [143] правительство выразило протест против решения Англии наложить эмбарго на немецкий уголь; до сих пор Англия мирилась с транспортировкой немецкого угля итальянскими судами. В Ниме «за подрывную пропаганду» арестован бывший секретарь местной секции ФКП Леон Верньоль, сорока семи лет.
Ничего нового.
По сообщениям «Эвр», финны продолжают «стратегический отход». В ежедневной хронике репрессий значится: префектура департамента Сена недавно арестовала членов организации, нелегально занимавшейся редактированием, печатанием и распространением «Юманите»{44}. Во главе ее стоял Робер Бланш, бывший секретарь редакции; арестованы и преданы военному суду также 13 служащих метрополитена, 3 работника общественного транспорта Парижского района, 10 заводских рабочих и 2 машинистки.
За «коммунистическую пропаганду» преданы военному суду Пьер Семар и Раймон Турнемен, генеральный секретарь и казначей федерации железнодорожников (ВКТ); в то же время с Турнемена снято гнусное обвинение «в злоупотреблении доверием». Дело в том, [144] что после смещения подлинного руководства федерации он был вынужден передать денежные средства в сумме 1500 тысяч франков новым руководителям.
Согласно правительственному декрету, по вторникам, четвергам и субботам в кафе запрещена продажа спиртных напитков и аперитивов.
Вернувшись вечером из Жуаньи, узнали, что завтра в распоряжение 4-го сборного пункта инженерных войск отправляется отряд из пятидесяти человек, видимо для включения его в состав дорожно-строительной роты. Я попал в этот отряд. Уезжаем утром, а вечером надо получить со склада все необходимое, уложить вещи и быть готовым к отправке.
Только в девять вечера я смог вырваться к товарищам в кафе Мориссо на нашу последнюю встречу. Ни бутылка хорошего вина, выставленная хозяином, ни песни не помогли создать оживленной атмосферы наших прежних вечеров. Особенно удручен был сержант Перш — последний, кто остался от нашей прежней дружной компании.
Не успел зайти к Эжени Грандьер, чтобы известить о моем отъезде товарищей из Лаваля, но они узнают об этом из записки, которую передаст им один из остающихся здесь товарищей.
Смотр отъезжающим был назначен капитаном на 8 часов утра, потом перенесен на 9.30 и состоялся в конце концов в И часов. В строю нам выдали санитарные пакеты и сухой паек на двое суток.
Отъезд назначен на 13. 30. После обеда мы с Першем побежали к Мориссо выпить по чашке кофе. Со вчерашнего дня у Перша очень скверное настроение, а сегодня он уже не выдержал и прослезился. Растерявшись, я не знал, чем его утешить. «Не унывай, старик, когда-нибудь еще встретимся!» — сказал я ему. Однако пора. Прощаюсь с хозяйкой, ее дочерьми, у которых [145] тоже на глазах слезы (папаши Мориссо дома не было — он ушел за покупками). Мы не находим слов, чтобы выразить свои чувства. С тяжелым сердцем желаем друг другу здоровья и благополучия.
И вот я уже в строю, на всех нас полевая форма. В последний раз обнимаюсь с Першем, крепко жму руку соседям по комнате. Все они здесь.
Два часа дня. Прощальный привет Дворцу промышленности, где мы прожили больше пяти месяцев и где у нас уже сложился и свой обиход, и дружба, и какая-то особая атмосфера. Верно сказано: «Уехать — значит чуточку умереть...»
Три часа дня. Посадка на поезд. Мы едем в пассажирских вагонах 3-го класса! Всею по шесть человек в купе, так что есть где разместить всю поклажу.
Пять часов вечера. Ле-Ман. Стоянка четыре часа. Перекусываем в военной столовой и в 21 час отъезжаем на Тур, куда прибываем в полночь. Холод дает себя знать. В эти долгие часы не будешь все время разговаривать. Пятерых моих попутчиков сморил сон, а мне не спится. В голове роятся всякие мысли, на» память приходит многое из того, что довелось пережить за пять месяцев, проведенных в Лавале. Пытаюсь подвести своего рода итог пережитому. Мы очень мало занимались военной подготовкой, но гораздо хуже, мне кажется, то, что ничего не было сделано, чтобы морально подготовить нас к предстоящим боям. Ведь мы находимся в состоянии войны не с Германией вообще, а с гитлеровской Германией.
Оставим прессу в стороне, она в этом смысле превзошла все. Но почему наши офицеры ни разу не побеседовали с солдатами о том, что такое национал-социализм, какова его доктрина, его методы, его притязания, преступления? Да потому, что этого не хотят в верхах, потому что наша буржуазия питает ненависть не к гитлеровской Германии, а к Советскому Союзу. Агентами врага с ее точки зрения являются не фландены, дорио, анрио и компания, а мы, коммунисты.
Вот одно из противоречий правительственной политики: невозможно вести антифашистскую войну по-настоящему — да и хотят ли этого наши правители? — бросая в тюрьмы, преследуя, подвергая гонениям подлинных антифашистов. Причем только из-за того, что [146] мы не захотели осудить советско-германский пакт о ненападении.
И еще одно соображение: нас, мобилизованных в армию коммунистов, достаточно много. До тех пор пока мы как солдаты безупречны в своем поведении, придраться к нам трудно. Провокации? Но, проявляя бдительность, можно избежать их. Остается вопрос о наших взаимоотношениях с другими солдатами. Если мы живем в одинаковых с ними условиях, если не забываем о том, что нам не следует зазнаваться только на том основании, что мы, мол, лучше разбираемся в обстановке, братские узы, возникшие между нами в течение дней, недель и месяцев, разорвать невозможно.
В этой связи я не один раз за эти месяцы задумывался о наших вечерах у Мориссо. Правильно ли мы себя вели? Имели ли мы право шутить, развлекаться, в то время, когда многие наши товарищи сидели в тюрьмах, а семьи их бедствовали? И каждый раз я приходил к выводу: мы вели себя правильно. Следовало ли нам обособляться от остальных, пребывать в мрачном унынии и таким образом реагировать на множество несправедливостей или же, наоборот, нам следовало всячески умножать дружеские контакты с теми, кто думает иначе, чем мы? Дружба способствует обмену взглядами. И эти вечера давали практическую возможность в беседах и разговорах разоблачать ту клевету, которую на нас льют.
Мне кажется, что в пользу нашего поведения говорит, между прочим, и эволюция, происшедшая с сержантом Першем, католиком, в прошлом железнодорожником. Три года назад, когда Морис Торез выступил со своим знаменитым призывом протянуть руку трудящимся-католикам, я был с ним, в общем, согласен, но, должен признаться, не без некоторого скептицизма относился к возможным результатам такого шага. Здесь сказывались и впечатления детства, и моя юность, и годы работы в Аллюэне. Мы привыкли видеть, что в период избирательных кампаний католическая церковь, открыто или скрыто подсылая своих агитаторов к избирателям, призывает их голосовать за реакционеров, а во время забастовок лишь в редких случаях выступает на стороне бастующих. Я сделал для себя вывод, что убеждать католиков, двже трудящихся, [147] — дело очень тяжелое, очень долгое и сложное. Говоря по правде, должен признать, что до войны я слабо верил в политику «протянутой руки». Пример Перша убедил меня, что Морис был прав. Из-за чего же Перш был вчера так расстроен, если не из-за того, что распалось наше братство, которое крепло день ото дня не только в наших встречах у Мориссо в часы досуга, но и в тех откровенных беседах и спорах, во время которых каждый из нас горячо отстаивал свою точку зрения, в спорах, порою очень жарких, по неизменно корректных и дружеских? Сделал я для себя и другой вывод: сила коммуниста не только в его взглядах и убеждениях, но и в том, как сам он ведет себя в повседневной жизни. Быть коммунистом — это значит, помимо всего прочего, еще и вести себя определенным образом и со своими товарищами и с окружающими. Перш сегодня куда ближе к нашим взглядам, чем был пять месяцев назад.
В эту холодную ночь, пока поезд вез нас к Туру, я мысленно переживал свой приезд в Лаваль в то далекое сентябрьское утро, когда я чувствовал себя таким одиноким. Мне вспоминались славные лица моих замечательных товарищей, с которыми я постепенно знакомился; я думал о нашей маленькой группе, группе коммунистов, из которой выбывали уезжавшие, в которую вливались вновь прибывшие, причем каждый из нас осторожно, но настойчиво вел в своем окружении терпеливую работу, разоблачая ложь врагов, завоевывая симпатии тех, с кем вместе нам доводилось жить или работать. Я думал также и о товарищах из Лаваля, столь сердечно принимавших меня у себя. Видеться с ними слишком часто было бы рискованно и для них и для меня, и потому из соображений безопасности мои посещения были довольно редки. Но зато каждое такое посещение давало мне очень много: мы обменивались информацией, делились своими мыслями, своими идеями, поддерживая друг друга взаимным доверием.
Да, наша партия жива вопреки всем нанесенным ей ударам. Среди нынешних невзгод это очень большая поддержка.
Прощай, Лаваль! Начинается новый этап. [148]