Из Бержерака в Лаваль через Мец
В десять утра самолет поднимается в воздух. В полдень делаем остановку в Мальме. От единственного пассажира, который присоединяется к нам, узнаем, что, наскочив на мину, затонул греческий пароход. Уже есть жертвы!
В переполненном самолете мы единственные французы. Вместе с нами летят англичане и бельгийцы; они ведут между собой нескончаемые споры о том, кто же виноват в войне. Один утверждает, что люди будут сражаться не за свои национальные интересы, а за интересы Англии и Германии. Другой негодует по поводу того, что Италия оказалась в стороне. Третий поносит и Мюнхенское соглашение и советско-германский пакт, поносит так, словно бы второй не есть следствие первого.
В Копенгагене получасовая остановка и пересадка в голландский самолет. В этой мощной и комфортабельной машине на высоте 3 тысяч метров и со скоростью 285 километров в час летим до Амстердама. Самолет делает крюк, чтобы не пролетать над немецкими территориальными водами, и в четыре часа дня мы садимся в голландской столице. Здесь, как и в Стокгольме, французские деньги уже не имеют хождения, но оказавшийся в аэропорту служащий гостиницы, полиглот и спекулянт, соглашается дать нам три флорина в обмен на сто франков... Поезд на Бельгию будет не раньше чем через день.
Как провести вечер? В моей волшебной записной книжке нахожу адрес секретаря голландского общества [36] «Друзья СССР». У него мы застаем и других товарищей. Они удивлены и рады нашему приходу. Как приятно встретиться с друзьями! Мы долго беседуем о советско-германском пакте и о перспективах начавшейся войны. Наши друзья информируют меня о различных точках зрения, высказываемых голландской общественностью; они уверяют, что симпатии большинства — на стороне союзников. Однако все единодушны в том, что Голландия должна соблюдать нейтралитет и ни в коем случае не ввязываться в конфликт.
Сегодня утром с железнодорожными билетами в кармане — о них позаботились наши голландские друзья — мы сели в переполненный поезд на Брюссель. В столице Бельгии мы были рады вновь встретиться с секретарем бельгийского общества «Друзья СССР» Фернаном Жаком, по духу скорее парижанином, нежели брюссельцем (молодость он провел во Франции). Все его сотрудники по обществу мобилизованы. Он продолжает работу один. Среди членов общества случаи отступничества очень редки.
В четыре часа дня отъезд из Брюсселя. Сердечное прощание с Фернаном, стойким и искренним другом. Это он купил нам билет до Парижа: французские деньги не принимают и в Бельгии. Поезд набит до отказа: едут французские семьи, проживавшие в Бельгии, едут по вызову мобилизованные. В Феньи — таможенный досмотр и проверка паспортов. Несмотря на большое количество пассажиров, все делается очень быстро. На вокзале в газетном киоске я купил «Регар» и «Эмансипасьон» пресловутого Дорио{5}; от этого номера так и разит духом злобы и предательства. Врага этот субъект видит не в Гитлере, а в лучших представителях рабочего класса — коммунистах. [37]
Вот уже поезд мчится среди французских полей департамента Нор, еще совсем зеленых в эту раннюю осеннюю пору. После месяца разлуки так приятно вновь увидеть родной ландшафт!
Проезжая через Като, вспоминаю отца, похороненного в этих местах.
В Париже на окутанном тьмой Северном вокзале мы помогаем женщинам и детям сойти с вещами с поезда. На привокзальной площади среди ночного мрака впервые сталкиваемся с военным Парижем: закрытые кафе, редкие такси, пустынные улицы. Добраться до Сен-Дени в такой час невозможно. Останавливаемся в «Отель д'Альзас» и, перекусив, решаем пройтись по городу, взглянуть на Гранд Опера, Биржу, Большие бульвары, обычно такие оживленные и совершенно опустевшие в эту пору.
В помещении общества «Друзья СССР» на улице Майль — никого. От консьержа узнаем, что секретарь парижского отделения общества Гастон Обер за выпуск листовки, разъясняющей мотивы заключения советско-германского договора о ненападении, приговорен к тюремному заключению на тринадцать месяцев. Одновременно с ним к четырем месяцам тюрьмы была приговорена шестидесятивосьмилетняя женщина, в сумочке у которой нашли одну из наших листовок. Завтра еще раз зайду повидаться с товарищами.
Около двух часов ночи к нам в номер позвонил портье: «Тревога! Спускайтесь в убежище!» Сквозь сон слышим зловещее завывание сирен. Приходится надевать пальто и идти в подвал. Старики, женщины с плачущими детьми. Проводим здесь три часа. Доносятся обрывки разговоров: «Как будто бы... Говорят, якобы...»
Возвращаемся к себе в номер в шесть часов утра. Уже светло, но мы снова укладываемся спать. Однако ненадолго. В девять часов опять тревога. Она продолжается до одиннадцати. Слышна стрельба зениток. За двадцать восемь часов воздушную тревогу объявляли трижды. Дело принимает серьезный оборот, и [38] многие из тех, кто вчера еще колебался, сегодня уже поговаривают о том, как бы поскорее выехать из Парижа.
Около двенадцати дня иду в общество «Друзья СССР». Застаю там Жермену Баржон, Маргариту Берар, Сюзанну Поль и ее сестру Жермену Бай. Вместе с моим секретарем Полеттой Перрен они решили поддерживать контакт друг с другом и показали себя преданными, инициативными людьми. При содействии консьержа, сочувствующего нашему делу, они уничтожили целую пачку писем, поступивших в адрес общества, и сбросили в канализационный люк карточки с адресами наших подписчиков, секретарей комитетов, спрятали в надежном месте списки руководителей и наиболее активных из местных работников общества. Узнаю от них, что в Национальном комитете общества «Друзья СССР» от своих постов отказались два руководящих работника, остальные же, в том числе и беспартийные, остались верны франко-советской дружбе (среди них руководящие деятели: основатель общества Франсис Журдэн, депутат-социалист, мэр Сюрена Анри Селье, Жак Люрса, Андре Вюрмсер). Шестеро наших постоянных сотрудников из числа мобилизованных уже находятся в своих частях.
Мы договариваемся об адресе, по которому в случае надобности я смогу с ними связаться. Сами же они собираются в провинцию, хотят наладить там контакты с нашими активистами, не взятыми в армию, и женщинами, желающими нам помогать. Они решили перепечатывать важные сообщения Московского радио, скрываемые французской печатью, с тем чтобы центры нашего общества на местах размножали и распространяли их своими средствами.
То обстоятельство, что связь с нашими местными кадрами удалось наладить очень быстро, говорит о том, что, за редкими исключениями, яростная антисоветская кампания, развязанная реакционной прессой и радио, не сумела их поколебать{6}. [39]
В три часа дня я направился в палату депутатов. Артюр Раметт, исполнявший обязанности секретаря нашей группы, сообщил мне, что двадцать наших депутатов мобилизованы, в том числе и Морис Торез, который находится в Аррасе.
В одиннадцать вечера — вокзал Аустерлиц. Толпы народа. Тысячи мобилизованных, сотни женщин и детей, покидающих Париж. Среди невообразимой сутолоки кто-то кого-то окликает, то и дело раздаются крики, люди с чемоданами, с котомками пытаются втиснуться в переполненные вагоны.
В полночь с группой человек пятнадцать сажусь в поезд, идущий на Бержерак — место, куда я должен прибыть по мобилизации. Садимся в товарный вагон. Среди нас бывший участник войны 1914–1918 годов, штукатур; он готов судить обо всем на свете, но под конец, устав разговаривать и выпив лишнего, почитает за благо улечься прямо на полу и через полчаса уже храпит вовсю... Другой рассказывает всякие небылицы... Потом завязывается общий разговор о том, сколько продлится война; каждый высказывает свои прогнозы, разумеется, самые невероятные... В соседнем отсеке кто-то играет на трубе «Интернационал», «Марсельезу», модные песенки, их хором подхватываю? сначала соседи, а вскоре поет и весь эшелон...
После этой короткой разрядки вновь наступает тишина... Каждый пытается превозмочь неудобства и хоть чуточку соснуть, сидя на своих вещах или растянувшись на голых досках. Поезд надолго останавливается, иногда прямо посреди поля, — пропускают срочные составы, следующие на Париж. В четыре часа утра [40] прибываем в Обре, около Орлеана. Наша группа расходится в разных направлениях.
В поезде на Тур я сажусь в вагон первого класса, из которого выходят женщины с детьми, эвакуировавшиеся из Парижа. Картина невеселая: детей разбудили среди ночи, они плачут, капризничают. Матери приходят в отчаяние — им и без того трудно, не знают, как управиться с багажом.
В восемь утра — Тур. Стоянка два часа. Наконец мы трогаемся и через пять часов должны быть в Пуатье. Завязываю разговор с двумя резервистами, они обращаются ко мне на «вы», наверняка приняв меня за офицера. Эти молодые люди искренне хотят понять, что же произошло. Мои разъяснения по поводу мюнхенского сговора и позиции Советского Союза встречают с интересом, но мне приходится спорить с ними, доказывать, отвечать на их возражения, В конечном счете, когда один из них сказал: «Вы правы, от нас многое скрывают», я понял, что мои усилия не пропали даром. Второй резервист согласился с приятелем.
В Пуатье они сошли, их места заняла пожилая пара, судя по одежде и манерам, мелкие буржуа. Я помог им подняться в вагон, и между нами быстро завязывается беседа. Они считают, что «во всем виноваты политиканы. Если бы в 1918 году Фошу дали возможность дойти до Берлина...». Вопрос, конечно, куда сложнее, но я на сей раз не пытаюсь спорить. Поезд стоит на всех остановках, из него выходят эльзасские беженцы. На платформах их встречают уже прибывшие в эти края земляки. Погода отвратительная.
В десять вечера прибываем в Либурн. Едем уже двадцать два часа, но дальше отправимся лишь утром, причем до Бержерака нас остается всего двое. Хозяин небольшой гостиницы соглашается нас накормить, но свободных комнат у него нет. Возвращаемся на вокзал: не остается ничего другого, как провести ночь на деревянных скамьях в каком-то вагоне третьего класса, стоящем на запасном пути...
В шесть часок поезд трогается. Пересекаем живописный район Сент-Эмильона с его богатыми виноградниками. [41] В десять часов — Бержерак. В городке полно солдат и гражданских лиц, направляющихся в мобилизационный центр.
Казарма Шанзи. Прохожу регистрацию. На складе мне выдают полевую форму и шинель. Поскольку мы находимся в маршевом подразделении, она же должна служить и одеялом. Услышав мое имя, кладовщик справляется, не довожусь ли я родственником депутату от Сен-Дени. «Это я и есть!» Он смотрит на меня с недоверием и, лишь заглянув в мой паспорт, убеждается, что я его не обманываю. Потихоньку он мне шепчет: «Послушай, русские, прямо скажем, неважно поступили!» Объясняю ему суть дела. «А ведь эти негодяи из газет все от нас скрыли!» — восклицает он и крепко жмет мою руку, Он, видимо, член нашей партии...
Меня помещают в комнату вместе с парнями из Лиможа и департамента Дордонь, почти все они крестьяне. Днем в компании двух из них выхожу из казармы. Ребята шагают вразвалку, неторопливой крестьянской походкой; они сокрушаются, что урожай так и остался необмолоченным. В городе мы вместе позавтракали и очень скоро сдружились. Вечером к нам присоединился какой-то тип в штатском; угрюмый, замкнутый, он молчит и ни с кем не разговаривает.
Никаких примечательных событий. Днем таскали кровати, матрасы, чистили овощи. За столом охотно делю компанию с моими соседями по комнате. Меня угощают то персиком, то виноградом. Помогаю им написать заявление о выплате военного пособия.
Два сержанта, не скрывая, что они члены коммунистической партии, пришли, чтобы пожать мне руку. Кампания в печати их не поколебала...
Стоит изнурительная жара. Вечером вместе с двумя товарищами по комнате — они тоже не скрывают, что они коммунисты, — выходим на берег Дордони подышать свежим воздухом. Пользуюсь случаем и рассказываю им об интервью К. Е. Ворошилова, о котором газеты тщательно умалчивают. [42]
Узнал от них, что один старшина, отец троих детей, покончил с собой, бросившись в реку: не мог перенести разлуки с семьей.
Второе военное воскресенье. Утром я пошел повидаться с товарищем Дюшеном, секретарем местного отделения общества «Друзья СССР». Он железнодорожник, уже перешедший на пенсию, муниципальной советник Бержерака от коммунистической партии. Живет он в маленьком домике на берегу Дордони. Бесконечно обрадованный моим приходом, Дюшен рассказывает, сколько ему пришлось перенести в первые дни после подписания советско-германского договора: соседи перестали с ним разговаривать. «Теперь, — добавляет он, — стало полегче». Лубраду, депутат от местного избирательного округа, пытался склонить его к разрыву с компартией, но Дюшен показал ему на дверь. «Прямо скажу, мне не вполне ясны причины заключения договора, — признается он. — Я все ждал: вот-вот появятся комментарии». После долгой беседы мы прощаемся, очень довольные нашей встречей.
Во второй половине дня уже в казарме меня схватил какой-то сержант и приказал перенести стекла. Он уже несколько часов искал, кому бы это поручить, и с облегчением вздохнул, когда я взялся за дело.
Вечером на плацу организуется импровизированный концерт, каждый в него «вносит свою песенку». Все мы уже сдружились между собой, за исключением угрюмого типа в штатском, который возвратился в казарму в десять вечера. Мне сказали, что это сын нотариуса, что к нему ходит много офицеров. Сегодня он впервые удостоил нас своим разговором: сообщил адрес публичного дома. Он внушает мне подозрения: возможно, доносчик...
Утром меня вызвали к начальству и сообщили, что Бержерак в моем мобилизационном предписании указан ошибочно, а прибыть мне следует во 2-й саперный [43] полк в Меце. Я должен немедленно отправляться в новую часть.
Прощаюсь с товарищами по комнате, крепким рукопожатием они выражают мне свои дружеские чувства. Все сожалеют о моем отъезде, потому что я, как они говорят, «человек интеллигентный». Между тем сын нотариуса всех против себя восстановил. А сегодня утром он сказал своему соседу: «У меня большие связи, в гарнизоне я знаю всех офицеров — членов ФСП{7}, надеюсь пробыть здесь всю войну!» Этот читатель газеты «Матэн», этот ярый «патриот» только и думает о том, как бы отсидеться...
На вокзале узнаю, что поезда на Париж не будет до вечера. Возвращаться в казарму бессмысленно. Решил зайти к Дюшену, который приглашал меня обедать. Днем слышу по радио: «Мы уверены в победе... Немцы могут продержаться только до рождества... Польское контрнаступление уже началось...»
В десять вечера товарищ Дюшен провожает меня на вокзал. Распиваем бутылку вина в компании еще одного товарища из местной коммунистической ячейки, чернорабочего, отца четырех детей. Он преисполнен доверия к своей партии, к политике Советского Союза. «Должен тебе сказать, что я однажды уже читал, а недавно еще раз перечитал «Историю КПСС». Тот, кто в этом разобрался, как броней защищен против всяких выдумок и небылиц...» Лубраду пытался и его сбить с толку, но этот стойкий человек не поддался. «Можешь не сомневаться, товарищ Гренье, здесь не подведут, это точно...» Как много дает общение с рабочими-коммунистами, сколько сил черпаешь в беседах с ними! Я понял, каким неоценимым капиталом располагает наша партия.
В поезде читал «Ви увриер», которую купил на вокзале. И это оказалось источником бодрости. Гастон Монмуссо пишет: «Нет, Европа не будет гитлеровской!» С удовлетворением обнаруживаю в газете имя профессора Валлона: этот человек не отрекся от своих убеждений. Обращает на себя внимание энергичная [44] деятельность профсоюза металлистов Всеобщей конфедерации труда (ВКТ), о которой сообщают ее секретари Амбруаз Круаза и Раймон Сема: создание фонда помощи семьям мобилизованных, организация профшколы для обучения женщин производственным специальностям, открытие бюро по трудоустройству при Доме металлиста. Однако сколько в газете пробелов: цензура режет немилосердно!
От Орлеана всю ночь ехал с двумя женщинами из Онэ-су-Буа. Вместе с детьми они были эвакуированы в департамент Луаре, но возвращаются обратно, так как, по их словам, там ничего не подготовлено для устройства эвакуированных: людей размещают в неприспособленных сараях, неразбериха такая, что многие предпочли вернуться.
В три часа дня прибываем в Париж. Андрэа рассказывает, что накануне к нам домой приходили жандармы предупредить, что мне следует отправляться в часть лишь на десятый день мобилизации. Ничего не скажешь — своевременное предупреждение... От нее же узнаю, что секретаря общества «Друзья СССР» департамента Нор Сюзанну Каже приговорили к шести месяцам тюремного заключения за распространение листовки, разъясняющей причины подписания советско-германского договора...
В секретариате коммунистической группы парламента узнаю, что наших людей продолжают исключать из комиссий. Так, недавно состоялось собрание комиссии по иностранным делам. Даже не дав нам возможности выступить, из ее состава исключили Флоримона Бонта, депутата от Парижа, участника войны 1914–1918 годов; Брена, депутата от Лиона, инвалида войны, лишившегося обеих ног, офицера ордена Почетного легиона; Доля, депутата от Эльзаса; Габриэля Пери и меня. При этом комиссия не сочла нужным вывести из своего состава господина Фландена, который в связи с Мюнхенским соглашением направил Гитлеру поздравительную телеграмму.
Вечером поезда в Мец нет... [45]
В семь утра я — на Восточном вокзале. Поток отъезжающих заметно схлынул, поэтому немногие резервисты едут обычными поездами. А поезда идут здесь куда быстрее, чем на западе; часто встречаются воинские эшелоны, санитарные составы.
В шесть часов вечера прибываем в Мец. Снова я в этом старинном лотарингском городе, где пятнадцать лет назад проходил действительную службу. Город ничуть не изменился, разве что еще явственнее заметен его военный облик. На каждом шагу военнослужащие различных родов войск, витрины магазинов заколочены, многочисленные объявления предупреждают жителей на случай тревоги, эвакуации и т. п. Погода стоит холодная, пелена мелкого дождя окрашивает в серый цвет и людей и предметы.
Семь часов вечера, докладывать о своем прибытии уже поздно; устраиваюсь на ночлег рядом с караульным помещением в компании трех парней, которые способны поверить любой небылице и говорить с которыми сущая мука. Не к чему строить иллюзии: вряд ли я еще когда-нибудь встречу таких же славных ребят, как в Бержераке!
Прохожу регистрацию в канцелярии 2-го саперного полка. На складе говорят, что все имущество уже переброшено в новый район дислокации. С трудом для меня нашлись брюки, синяя куртка и шинель. Выдали ранец и кое-что из снаряжения. Потом дали старую винтовку образца 1875 года. На складе со мной вступает в разговор высокий, свирепого вида сержант. По его мнению, военное пособие полагается всем, в том числе и мобилизованным в армию миллионерам. Об этом он твердит непрерывно, и я даже не пытаюсь его разубеждать.
В комнате вместе со мной четыре резервиста и шесть юношей, проходящих здесь действительную службу. Юноши работают в офицерской столовой и потому не попали «на передовую», как другие их [46] сверстники. Они пользуются каждой свободной минутой, чтобы срезаться в карты.
В полдень проверка ранцев. Какой-то сержант узнает во мне своего депутата и помогает все как следует уложить. Это оказывается очень кстати, потому что я уже успел позабыть многое из того, чему меня когда-то учили.
Дисциплина очень жесткая. Увольнение в город только на два часа — с шести до восьми, как раз то время, когда кафе переполнены.
Сегодня пришлось изрядно потрудиться. Всю материальную часть 2-го саперного полка, разбросанную по разным складам, надо собрать в одно место: полк вскоре переводят в новый район, в город Лаваль. Многие стараются увильнуть от работы. Из четырех работает один.
Вечером впервые за три дня просматривал газеты. «Эвр» всячески восхваляет «французское единство» в противовес тому разброду, который якобы царит в Германии. Ничего себе «единство», когда депутат Бартелеми, мэр города Пюто, потребовал в парламенте исключения коммунистов!
Утром на смотре — в полном боевом снаряжении. Тянулось это куда больше времени, чем требуется для того, чтобы распределить людей по взводам.
В шесть часов вечера с двухдневным запасом продовольствия нас погрузили в поезд. Ради операции, которая требовала от силы два часа, мы для начала промаялись целых пять. В вагоны напихали по сорок семь человек, хотя тридцать пять и то было бы слишком. Ночь предстоит тяжелая. Вытянуться невозможно, [47] придется всю дорогу просидеть на ранце. Теснота страшная. Впрочем, война вовсе не предполагает комфорта.
Утром проезжаем парижский пригород. Нас везут по «большому кольцу», мы минуем Стэн, Пьеррефит, едем в, нескольких километрах от моего дома. Длинные стоянки. Жители встречают нас очень сердечно, во «всем чувствуется парижская приветливость и радушие. Приносят кофе и газеты. Всюду читаю: «Россия вторглась в Польшу». Для моих попутчиков это повод взвалить на Советский Союз ответственность за поражение нашего союзника. Усталые и издерганные после долгой изнурительной дороги и бессонной ночи, они приходят в ярость при чтении газет, в один голос осуждающих Советский Союз.
Вопрос с Польшей мучил меня весь день. Помню, в пятницу я видел в газете «Эвр» карту, на которой было показано, что значительная часть Польши уже оккупирована Германией. В пятницу же в газете «Пти паризьен» Шарль Морис писал, что у Польши даже не было времени провести всеобщую мобилизацию. Помню также, что год назад, в период Мюнхена, польское правительство потребовало у несчастной Чехословакии угольный район Чески-Тешин, играя таким образом на руку Гитлеру. Способно ли было полуфеодальное польское государство, управляемое военщиной, создать условия, необходимые для успешного сопротивления агрессору? Сомневаюсь. А мы? Что мы сделали за эти две недели, чтобы оказать Польше помощь? Ни одного авиационного налета на Германию. Ни одной, хотя бы незначительной, атаки немецких позиций. Ежедневно в коммюнике указывалось: «ничего существенного не произошло» или «в течение ночи на фронте было спокойно».
Все это так, но это еще не объясняет причин вступления советских войск на польскую территорию. Может быть, нельзя было допускать немцев слишком близко к советской границе? Я думаю также, что, если бы Советский Союз хотел нанести Польше удар, он [48] сделал бы это с самого начала немецкого нападения, а не тогда, когда сопротивление поляков было уже сломлено.
Но в спор со своими товарищами я не вступаю — они слишком возбуждены и просто не способны рассуждать хладнокровно.
В Лаваль мы прибыли в полночь. Здесь нам предстоит провести еще одну ночь, сидя на своих ранцах. [49]