Война объявлена
Мы с Андрэа вылетели из Москвы в девять утра и через четыре часа были в Стокгольме. Здесь нас ожидало два неприятных сюрприза: во-первых, воздушное сообщение с Парижем прекращено, можно лететь лишь на Амстердам в понедельник, а кроме того, французские франки на шведские кроны не обмениваются. Итак, мы застряли в Стокгольме на два дня без гроша в кармане. К счастью, коммунист и в чужой стране не пропадет, если у него найдется там хотя бы один-единственный товарищ. У меня был адрес шведского общества «Друзья СССР» и его секретаря, с которым я неоднократно встречался на международных совещаниях, где мы обменивались опытом работы{4}.
Пешком мы направились в общество, но никого там не застали: было время завтрака. Ничего другого не оставалось, как сесть в скверике и ждать. Прождали до трех часов дня, но никто не появился. Между тем мы обратили внимание, что совсем неподалеку находится контора «Интуриста». Я зашел туда, чтобы позвонить по телефону одному шведскому товарищу. «Меня мобилизовали, — ответил он, — через час уезжаю в часть, но я возьму такси и сейчас же приеду».
Товарищ объяснил мне причину своей мобилизации: Швеция принимает меры предосторожности, дабы обеспечить свой нейтралитет. Что касается советско-гермайского пакта, то он считает, что ввиду провала переговоров [29] с Францией и Англией у Советского Союза не оставалось иного выхода. Мы пожелали друг другу всего хорошего. Товарищ дал мне тридцать крон, так что мы смогли взять такси и доехать до французского посольства. После часа ожидания советник посольства сухо и нелюбезно отметил наши паспорта и обменял, не слишком, впрочем, охотно, двести франков на двадцать шведских крон. Наконец-то мы получили возможность снять в гостинице номер, отнести в него свои вещи и пойти поесть. Было шесть часов вечера...
Встали поздно. На улице большое оживление: газетчики продают экстренные выпуски газет с огромными заголовками. Мне удается разобрать: «Англия объявила Германии войну. Ожидается объявление войны Германии Францией».
В газетном киоске при вокзале нашлась единственная французская газета — «Тан» от 31 августа. В ней коммюнике парламентской фракции коммунистов — всего несколько строк: сообщается, что Морис Торез осудил поведение Соссо и Лубраду, депутатов от департамента Дордонь, вышедших из коммунистической группы в связи с заключением советско-германского пакта. В этом же номере опубликовано резкое заявление представителей левой интеллигенции, направленное против пакта, и манифест федерации социалистической партии департамента Сена.
Мне уже не терпится поскорее вернуться домой, но аэропорт не гарантирует вылета и на завтра, предлагают справиться к вечеру.
Как убить время ожидания? Решили погулять. Во Франции, должно быть, мобилизация в самом разгаре, мы думаем о том, что в городах и деревнях нашей родины люди с горечью провожают сейчас своих близких...
Здесь ярко светит осеннее солнце. Мы любуемся улицами шведской столицы, в этот воскресный вечер они очень оживлены. Все говорит о благополучии: роскошные витрины, изящество одежды, комфортабельные дома; лица прохожих дышат здоровьем, особенно женщин, высоких и красивых, со спортивной осанкой. [30]
— Видно, что Швеция давно не воевала, пожалуй, более ста лет, — говорю я, обращаясь к жене. — Если подумать, во что обошлась нам война семидесятого года, а потом первая мировая война, чего стоили колониальные войны, можно себе представить, каким мог бы быть теперь уровень жизни во Франции!
Гуляя, мы подошли к «Тиволи». Это большой парк со множеством всяких развлечений: тут можно и потанцевать, и поиграть в различные игры, и посмотреть цирковую программу на открытом воздухе, и полакомиться мороженым. Все это весьма любопытно, но мысли наши далеко, во Франции, и нам даже кажется несправедливым — в несчастье человек всегда судит пристрастно, — что люди могут веселиться, когда где-то большое горе. Лучше пойти справиться о завтрашнем самолете. Первая приятная новость за день: рейс состоится.
Легкий ужин, а дальше что? Решили вернуться в номер и лечь спать, но очень долго не могли уснуть. Чуть ли не до полуночи мы перебирали свои воспоминания о войне 1914 года, не изгладившиеся из нашей памяти.
Мне было тогда тринадцать лет, и я уже год работал на литейном заводе. В моем родном городе Туркуэне не забыли, как в сентябре или октябре 1914 года здесь появился конный патруль. Весть о прибытии немецких всадников, вооруженных длинными пиками, распространилась молниеносно... Жители спрятались в своих домах и закрыли ставни. Опасливо продвигались немцы среди бела дня по пустынным улицам, встревоженные настораживающим безмолвием.
Около нашего дома местный предприниматель, говоривший по-немецки, заискивая, представился кавалеристам, а слуга его уже тащил на подносе две бутылки вина и бокалы. Немецкий офицер заставил предпринимателя выпить первым и только потом выпил сам. После этого патруль во весь опор поскакал назад...
На другой день через город нескончаемым потоком покатились повозки, фургоны, артиллерийские орудия; в серо-зеленых шинелях и остроконечных касках шли пехотинцы, саперы, скакали кавалеристы; бесконечная вереница двигалась днем и ночью чуть ли не целую неделю. Немного придя в себя после вчерашних событий, [31] люди в каком-то оцепенении глядели на это шествие — они не понимали языка пришельцев и были подавлены их численностью. «Откуда они взялись?» — спрашивали одни. «Да их что муравьев!» — удивлялись другие. Это была лавина, устремившаяся к Парижу и спустя некоторое время остановленная победой на Марне.
В последовавшие затем месяцы и годы линия фронта установилась в тридцати четырех километрах от нас, она шла к Армантьеру и по реке Изер; время от времени оттуда доносился грохот орудий, по вечерам в небе полыхало багровое зарево, потом все вновь успокаивалось на несколько недель или месяцев. Так продолжалось в течение четырех лет, до октября 1918 года, когда немцы отступили в Бельгию, уводя с собой мужчин призывного возраста, в число которых ровно за месяц до перемирия, подписанного 11 ноября 1918 года, попал и я.
Четыре года все предприятия были закрыты, рабочие получали скудное пособие по безработице, а женам мобилизованных выплачивали военную пенсию. Мы голодали, потому что на продукты питания были введены строжайшие нормы. Но для меня самым большим несчастьем было то, что случилось в первый день нового, 1917 года. В этот день на рассвете мы проснулись от страшного стука, сотрясавшего дверь нашего дома: это явились два немецких жандарма с огромной собакой, чтобы арестовать моего отца. Он надел свое старое пальто, взял с собой несколько сорочек и простился с нами. Никогда не забуду его взгляда, в который он вложил всю свою любовь к нам! «Позаботься о сестренке... Я вернусь», — сказал он, обратившись ко мне. Потом мы узнали, что вместе с другими мужчинами, жившими по соседству, его зачислили в дисциплинарный батальон, который называли «красные повязки». Полгода не было от него никаких вестей. И только в сентябре к нам зашел служащий мэрии и сообщил, что отец скончался в госпитале в Ле-Като (департамент Нор) еще в марте, меньше чем через три месяца после его интернирования. Ему не было сорока лет, а меня война сделала сиротой в шестнадцать.
Андрэа жила в соседнем местечке Невиль-ан-Феррен. Ее отец и старший брат бежали из дому, как только узнали о приближении немцев. Попав в плен, они [32] отсутствовали четыре года, и все эти годы моя теща, недоедая и недосыпая, одна растила шестерых дочерей. Военная пенсия да овощи с огорода — вот все, чем они располагали. Этой семье тоже изрядно досталось.
Начиная с 1915 года в каждом доме приказано было освободить по одной комнате для расквартирования оккупационных войск. Однажды в Невиль-ан-Феррен прибыла немецкая рота, только что выведенная, прямо из окопов; впереди верхом на лошади ехал командир роты, за ним с тяжелыми ранцами за плечами шли солдаты, изнуренные долгим переходом, позади тянулись походные кухни и повозки с больными ц ранеными. На главной площади был быстро разбит лагерь.
Андрэа и ее сестры, напуганные видом косматых парней, жались к матери, как цыплята. Сбросив свою поклажу, «гости» попросили подать им ведро воды. Побрившись, они выглядели уже не так свирепо. На другой день девочки освоились настолько, чтo рискнули заглянуть в «комнату немцев», когда те были в наряде. На стене они увидели две цветные открытки: на одной был изображен кайзер с лихо закрученными усами, на другой — длиннолицый кронпринц. «Вот из-за них-то ваш отец и брат находятся в плену», — объяснила им мать. Два немца прожили в доме несколько недель, потом их внезапно снова отправили на фронт. На их место тут же прибыли другие.
Андрэа хорошо помнит, как постепенно менялись отношения между оккупированными и оккупантами. Последние уже не вешали фотографий кайзера — «легкая и веселая» война августа 1914 года была позади, — теперь они прикрепляли фотографии жены и детей. Мать однажды сказала: «Все-таки они же не звери!» — и старалась понемножку им услужить: иногда она кипятила им воду, разрешала умываться в комнатушке, служившей ванной, пользоваться обеденным столом, разогревать на плите еду. За услугу солдаты платили услугой: они уверяли, что не любят мармелада, что не в состоянии съесть весь хлеб, который им выдают, и охотно угощали своих хозяев. Дети запоминали отдельные немецкие слова, а солдаты старались объясняться с помощью жестов и кое-каких французских слов, которые они подхватывали то тут, то там и коверкали невероятно. [33]
Прибывшие немецкие солдаты были родом из разных областей Германии: одни были из Баварии, потом приходили саксонцы, а иной раз появлялись пруссаки. Однажды вечером один из них, рабочий фарфорового завода из саксонского города Хемниц, тихо сказал, показывая карточку молодой женщины, снятой в окружении четырех детей: «Война, мадам. Плохо вам, плохо нам, хорошо капиталист!» Мать согласилась с этим.
Андрэа запомнила также один из летних дней 1917 года, когда все местечко вдруг пришло в движение. В течение многих дней перед тем издалека доносился несмолкаемый грохот орудий. Не иначе как немцы начали наступление: в городе не осталось на отдыхе ни одного немецкого солдата. Небо горело пожаром, глухая канонада слышалась даже по ночам. Распространился слух о том, что вот-вот должны прибыть. французские солдаты, взятые в плен при наступлении на Мон-Кеммель. Своих солдат здесь не видели целых три года. В касках и голубых шинелях, покрытые пылью, французы вошли в городок под серо-зеленым конвоем немецких солдат с примкнутыми штыками. Впереди на лошади ехал немецкий офицер. Вступив на главную площадь, французские солдаты запели «Мадлону». Местные жители смотрели на своих полными слез глазами а те бросали им клочки бумаги, на которых было нацарапано несколько слов и адрес, чаще всего адрес какого-либо южного департамента. Несмотря на то что приближаться к военнопленным строго-настрого запрещалось, люди передавали им хлеб, фрукты, кружки с водой, переходившие затем из рук в руки. Каждая семья думала о своих близких, о своих собственных солдатах, от которых вот уже три года не было никаких вестей. На это проявление братских чувств, вырвавшихся из самого сердца, оккупационные власти ответили суровыми мерами: с шести часов вечера был введен комендантский час и на жителей был наложен коллективный штраф.
В конце 1918 года отец и брат Андрэа вернулись домой. Пораженные, не в силах вымолвить слово, смотрели они на своих сестер и дочерей, уже взрослых девушек, которых оставили девочками или подростками. Страшному кошмару наступил конец, вся семья вновь была в сборе. Обычная жизнь, нарушенная четыре года [34] назад, постепенно вошла в нормальное русло. Каждый день в шесть часов утра семеро членов семьи пешком отправлялись в соседний город, где они работали на текстильных предприятиях. Вечерами вспоминали то, что каждому пришлось пережить. Несмотря на нужду, дом гудел, как улей. Так было не всюду: большинство семей лишилось и родственников и соседей, погибших на войне. Редко кто из мужчин, взятых в армию во время первой мировой войны, вернулся назад целым и невредимым; на памятнике павшим землякам на городском кладбище вскоре прибавилось сто двадцать девять новых имен...
Вспоминать обо всем этом 3 сентября 1939 года в номере стокгольмской гостиницы было горько: нам не исполнилось еще и сорока лет, а вторая в нашей жизни война уже началась. [35]