1919-й год
Бои продолжаются
С Новым годом!!! Его мы встречали на станции Шабуничи. И не за праздничными столами, а в трудных боях.
Сегодня 2-е января, и пишу я уже в деревне Ошапы. В районе Чайковской долго задержаться не пришлось. Сразу двинулись обратно в сторону Перми и заняли оборону у деревни Черная. Здесь к нам присоединился наш 1-й батальон.
За минувшую неделю пройдено около 125 верст. Белые же, захватив 24 декабря Пермь, продвинулись по железной дороге всего лишь верст на двадцать с небольшим, хотя наших сил перед ними было совсем мало. Видно, дорогой ценой досталась им Пермь!
Штаб, командир и комиссар полка «Красных орлов» разместились в поселке у самой станции Шабуничи. Я поселился вместе с комиссаром. Вскоре узнали, что неподалеку от нас, за лесом, в селе Конец-Бор находится другой полк 29-й дивизии. Я слышал, как товарищ Ослоповский по телефону говорил о нем с командиром соседней бригады. Из разговора понял, что белые ведут наступление на Конец-Бор.
Против нашего полка они тоже наступают уже третий день. Поначалу полк дрался как-то вяло. Продолжались разговоры об отдыхе, который так и не состоялся. Однако последние двое суток красноармейцы сражаются упорно.
Весь первый день нового года я провел в деле. Наши роты крепко держались до темноты, но потом положение ухудшилось. Белогвардейцы — человек шестьсот — сделали глубокий обход в 12 верст и прервали сообщение между станцией и ротами. Подвоз боеприпасов прекратился, а патроны были израсходованы. Ротам пришлось отойти. Отступали без паники, в строгом порядке. Вел их комбат товарищ Полуяхтов.
Я все видел своими глазами. И, несмотря на отход, пришел к убеждению, что боевой дух «красных орлов» не сломлен. Есть еще порох в пороховницах!
В Шабуничи вернулся голодный. Сижу, обедаю, рассказываю товарищам последние боевые новости. Вдруг у самого дома стрельба из винтовок и пулеметов. Не пришлось мне доесть и договорить. Все кинулись наружу. Пока я одевался, хватал винтовку, никого в горнице уже не стало.
Выбежал на улицу, а лошади там, где я ее привязал, нет. Наверно, думаю, кто-нибудь угнал. Суматоха несусветная, понять ничего нельзя. Пули свистят со всех сторон. Рядом чья-то лошадь необузданная. Когда влез на нее, понял — лошадь-то командира полка. Не привыкла она к такому легкому седоку — как взовьется. Я еле удержался.
Заметил двух красноармейцев, которые быстро ползли по снегу в низину. И тут же загудел знакомый спокойный бас:
— Эй, вы, вояки, куда ползете?
Это командир полка, словно из-под земли, встал над «пластунами». Видно, один он не растерялся.
Не в первой убеждаюсь я в том, что товарищ Ослоповский не знает страха, не поддается панике. В трудную минуту он только крепче ругается. Склонился над перепуганными, зарывшимися в снег бойцами и кроет их на чем свет стоит.
Слез я с командирского коня, нашел свою лошадь, взнуздал, вскочил в седло. Потом вспомнил, вернулся в дом, взял свой башлык да заодно прихватил брошенные товарищами табак, мыло, аптечку.
Когда выходил на улицу, огонь белых усилился. Но теперь я держал себя в руках и не суетился.
Белые, очевидно, рассчитывали захватить нас врасплох и вызвать панику. Однако их план не удался. Товарищ Ослоповский успел выслать разведку, которая отбила первый натиск.
Через некоторое время беляки снова полезли вперед и снова получили по зубам.
Потом до нас донеслись какие-то крики, резкие команды. В лесу гремело «ура». Все ближе, ближе... И снова тишина. Минут через пять совершенно отчетливо с разных сторон:
— Первый взвод второй роты — в цепь!
— Второй взвод третьей роты — вперед!
— Первая рота — за мной!
Стало ясно — мы в окружении. А нас горстка: команда пеших разведчиков да человек десять из штаба и нестроевых команд. Но на счастье с нами был командир полка. Спокойствие товарища Ослоповского действовало на всех.
Мы держались часа четыре, ожидая свои роты. Они так и не появились. Зато подошел бронепоезд. Правда, стрелял он мало, но одним своим видом сдерживал врага.
В темноте захватили одного пленного. Вернее, не захватили, а он сам к нам пришел. Сбился с пути, думал, что здесь белые. Пленный — сибиряк, солдат 6-го Мариинского полка.
Товарищ Ослоповский, взяв с собой Осипа Полуяхтова и меня, отправился разведать приутихшего противника: где укрепился, чем занимается? Едет как ни в чем не бывало, а ведь в случае чего с дороги и на шаг в сторону не свернешь — кругом глубокий снег. Мне даже не по себе стало: зачем командир так рискует жизнью?
Разведка прошла благополучно. Мы выбрались из вражеского кольца. Полк занял новую позицию возле деревни Ошапы.
Вчера и сегодня вместе с командиром и военкомом ездил по всему участку обороны полка. Особенно напряженным был вчерашний день. То сами стреляли, то попадали под вражеский огонь. Несколько раз выходили за нашу цепь, смотрели, как «грелись» белые. Они с утра начали наступать по снегу, вылезли на открытое место, на бугор и там вынуждены были залечь. Только поднимут головы, наши пулеметы та-та-та-та-та... Приходится опять носом снег рыть. И так десятки раз за день. А назад, в деревню, офицеры не пускают. Уверен, что не меньше половины белогвардейских солдат и унтер-офицеров обморозилось.
Вечером подошел наш бронепоезд «погреть» беляков. Он выпустил снарядов семьдесят. После этого почерневший бугор опустел. Сегодня беляки не показываются.
Вообще враг стал менее уверенным и настойчивым. Видимо, потому, что потерял Уфу. Туда были брошены большие силы белых. Однако все равно врагу не удалось удержать город. 31 декабря Уфа взята красными войсками. В тот же день советским стал и Стерлитамак. Поговаривают о взятии Оренбурга. Точно не известно, последние дни не получаем газет. Но телеграммы о победах у Стерлитамака и Уфы достоверны. Это большой успех!
Деревня Ошапы, где мы сейчас стоим, маленькая. Расположилась она очень выгодно в военном смысле — на вершине горы. Видно отсюда во все стороны, особенно в направлении Перми. Внизу леса, густые, темные, нет им конца-края. Где-то за лесом — Кама, а там и Пермь.
Около деревни проходит линия железной дороги. У разъезда стоит бронепоезд — наш боевой надежный друг. Он хорошо вооружен: одно 48-линейное орудие, две маленькие пушечки «макленки», ну и, конечно, «максимы».
Штаб полка — в большой избе из двух половин. Днем и ночью здесь полно народу.
Вчера вечером товарищи Ослоповский и Юдин остались с четырьмя приезжими, похожими на купцов. Здоровые. Видные. Богато одеты: в дорогих меховых шубах, бобровых шапках, поверх шуб дохи из собачьих шкур. Приехали они, когда уже стемнело, на двух больших, полных поклажи кошевах, запряженных «гусем» тройками крепких лошадей. Ни с кем не стали разговаривать. Прошли прямо к командиру и комиссару.
Меня заинтересовало — кто такие? К нам в штаб купцы никогда не приезжали, да и что им у нас делать?
Сначала товарищи Ослоповский и Юдин отнеслись к приезжим с подозрением. Долго проверяли документы, грозились арестовать, а то и расстрелять. Но купцы держались уверенно, даже весело. Скоро между ними, командиром и комиссаром полка пошла дружеская беседа.
Я сидел в стороне, прислушивался и никак не мог взять в толк, что же это за люди, которые сразу с товарищами Юдиным и Ослоповским стали на «ты», как давние знакомые. Но потом, особенно когда услышал рассказ приезжих о жизни в Москве и Питере, понял: это же никакие не купцы, а коммунисты. Партия послала их в тыл к белым, к Колчаку, вот они под видом богачей и пробираются в Сибирь.
Во все глаза смотрел я на бесстрашных разведчиков и думал: вот с кого брать пример!
Я представлял себе, как они ходят по городу, захваченному белыми, собирают разные сведения, потом обо всем сообщают в Москву.
Часа в три ночи приезжие товарищи попрощались со всеми за руку. В том числе со мной. И ушли.
Я взял дневник и сразу же принялся писать.
Перечитал страничку в дневнике за 4 января и стало смешно. Рассуждал о пассивности белых, находил причины... А сами мы с 5 января и по сей день отступаем. За одиннадцать суток я не нашел часа, чтобы сесть за дневник. Все время в боях, переходах. Устаешь настолько, что засыпаешь на ходу.
Но дело не только в усталости. Во время боев у Чайковской у нас в полку было много неприятностей. Люди очень измучились, а отдыхом и сменой словно дразнят. Это плохо действует на красноармейцев. Однажды часть бойцов 1-го батальона даже отказалась воевать.
Вот как это получилось.
Белые наступали на село Покровское, что неподалеку от станции Григорьевской. В селе оборонялся Волынский полк, которому помогал наш 3-й батальон. 3-я рота 1-го батальона охраняла фланг полка. В эту роту и направлялись мы с военкомом. До села оставалось еще с полверсты, и вдруг встречаем в лесу наших красноармейцев. Товарищ Юдин удивился, спрашивает:
— Что вы тут делаете?
Бойцы отвечают вразброд. Командиров не видно, не слышно. Тогда комиссар приказывает:
— Возвращайтесь в село, на свои позиции. Выполняйте долг перед революцией.
Но красноармейцы и не думают подчиняться приказу Ругаются, шумят. Кто-то — я так и не разглядел кто — как заорет на весь лес:
— Там белых тыщи! Не станем больше вшей кормить, кровь свою проливать. Кому надо, тот пусть и наступает...
Забыв все: совесть, революционную честь, забыв, за что гибли товарищи, 3-я рота пошла за крикунами-паникерами, люди потеряли голову.
Как же успокоить бойцов, как победить панику?
Товарищ Юдин привстал в стременах и в голос закричал:
— Вы трусы, предатели революции! Не хотите идти в село — один пойду.
Развернулся и на галопе вперед. Я за ним. Вижу за нами бежит командир взвода коммунист товарищ Лескин.
Комиссар не хочет даже оглянуться. Подъехал к околице и, не останавливаясь — через ворота поскотины — прямо к избам. Но только мы выскочили на улицу, как из-за поворота, шагах в ста от нас, показалась колонна пехоты. Впереди на высоком коне офицер в серой папахе. Увидел нас, не растерялся, натянул повод и спрашивает:
— Кто такие?
Мы вместо ответа, будто сговорились, сразу ударили из наганов. Конь под офицером взвился. Солдаты от неожиданности бросились врассыпную. Ну а мы, пока суть да дело, на галопе назад тем же путем, что прискакали. Но роту в лесу уже не застали.
Товарищи Юдин и Ослоповский всегда говорят, что командир в ответе за красноармейцев. Но в этом случае командиры были бессильны. Многие бойцы не выдержали напряжения непрерывных боев. Их вера в командиров ослабла.
В штаб полка мы вернулись поздно. В эту ночь мне впервые пришлось быть свидетелем ссоры между командиром и комиссаром. Я лежал на полатях, когда они начали обвинять друг друга в упущениях. Никогда такого еще не слышал. Разругались настолько крепко, что командир плюнул, хлопнул дверью и скрылся в горнице. Комиссар остался на кухне.
Время шло, никто не принимал мер для наведения порядка. Скоро рассвет, а никакие приказы еще не отдавались.
Я подумал, слез с полатей. На табурете сидит товарищ Юдин. Обхватил голову руками, смотрит в пол.
Заглянул в горницу. Там из угла в угол шагает комполка.
Я вернулся на кухню, набрался решимости и говорю комиссару, что сейчас не до ссор, надо меры принимать, время-то не ждет. Комиссар словно бы очнулся. Вижу, злости у него против командира нет.
Потом я зашел в горницу и сказал товарищу Ослоповскому то же самое, что и военкому. Минут через пять товарищ Юдин тоже вошел туда, протянул командиру руку. Сели как ни в чем не бывало за стол и принялись обсуждать, что же делать дальше...
У меня теперь нет сомнений: в ряды красноармейцев пробрались паникеры, шкурники, а то и прямые контрреволюционеры. За десять дней отступления они распоясались, подняли головы. Но в эти же тяжелые дни проявили себя и настоящие «красные орлы», те, что не поддались панике, не послушались провокаторов, непоколебимо служат власти Советов. Таких большинство.
Вчера читал в армейской газете, что красными взята Митава и учредиловцы просят у нас мира при условии созыва Учредительного собрания. Но революция, конечно, ни на какие соглашения с врагами не пойдет. Не дождутся буржуи своей учредилки.
Сегодня у попавшего в плен беляка забрал их газету. В ней тоже любопытные новости. На Украине Петлюра убрал Скоропадского, а потом рабочие и красноармейцы прогнали Петлюру. Атаман Семенов пошел против Колчака. Хорват — против Семенова. Хоть бы все они скорее перегрызли друг другу глотки...
Немного о своей жизни. Сейчас не голодаем. Я все время на лошади. Привык к ней.
Часто вспоминаю домашних, особенно сейчас, в рождество.
За последние два дня в полку почти ничего не изменилось. Но на фронте происходят какие-то странные события. Белые оставили небольшие заслоны, а войска перебрасывают в другое место. Интересно, куда?
Наши роты двинулись вперед и почти не встречают сопротивления.
С 1-м батальоном по-прежнему плохо. Он совершенно вышел из подчинения. Сегодня у него отберут пулеметы, а людей отправят на станцию Верещагино, то есть в тыл.
Прошлый раз, 16 января, я пропустил одно событие. Помнил о нем, но писать сразу не хотелось.
На пути в Менделеево мы заночевали в селе Кадилово. Получилось так, что я с товарищами попал к местному священнику. Дом небольшой, одноэтажный, две комнаты, кухня. Чисто, уютно. В горнице на окнах и по стенам цветы: герань, фуксия, фикусы, филодендрон, олеандр.
«Батюшке» под сорок. Попадья моложе. Дочке лет шестнадцать — маленькая, худенькая.
Я вначале настороженно следил за ними. Но вижу, относятся к нам с сочувствием и, как мне показалось, вполне искренне.
«Батюшка» пригласил всех на вечернее чаепитие, усиленно угощал. У нас в этот день был свой провиант, и мы тоже все выложили на стол.
За чаем завязался разговор. Конечно, о политике. «Батюшка» охотно излагал свои взгляды, говорил, что во многом согласен с нами, что и Иисус Христос был за бедных, за справедливость. Белые «батюшке» не по душе.
Дочка — ее зовут Оля — слушала всех, но сама молчала. Мы с ней разговорились после ужина. Она гимназистка, учится в Перми. Поехала домой на каникулы, а тут разгорелись бои. Отец не пустил обратно.
Оля показала мне свою библиотеку. Книжки почти все детские, кроме «Воскресения» Льва Толстого. Она ее читала.
Потом я предложил пойти погулять. Оля спросила у отца. Тот внимательно посмотрел на меня и просто сказал:
— Ну, что ж, пойдите пройдитесь.
Ночь тихая, лунная. От сугробов черные тени. Снег скрипит под ногами.
Мы ходили по саду, потом вышли на улицу. Гуляли часа два. Я хотел взять Олю под руку. Но почему-то взял за руку. У нее вязаная варежка, как у детей.
Давно я ни с кем не говорил о том, о чем с Олей. Я описал жизнь, за которую мы боремся. Эта светлая жизнь наступит после того, как разгромим всех буржуев. Поэтому я и пошел в Красную Армию. Буду воевать, пока не добьем последних угнетателей.
Оля слушала меня и согласно кивала головой. Хоть и дочь попа, а понимает, что раньше не было справедливости, богатые обижали бедных. Я даже рассказал ей про Данко. Оле тоже нравится Горький, она читала «Старуху Изергиль».
Я видел: Оля доверчиво слушает меня. Говорит, что ей хочется приносить людям пользу, жить для народа.
Зашла речь и про любовь. Я сказал, что любить можно девушку, которая так же думает, как и ты, у которой такие же идеалы. Оля согласилась.
— Но сейчас, — продолжал я свою мысль, — не время для любви. Надо разбить всех врагов революции, а потом можно будет влюбляться.
Оля и на этот раз согласно кивнула головой. Я ей, наверно, казался совсем взрослым, очень опытным. Потом Оля замерзла, стала тереть щеку, и мы пошли домой.
Вот и все.
Но я и сейчас вижу Олино лицо, раскрасневшееся с мороза, ясные голубые глаза и толстую косу.
Интересно, увидимся ли мы с ней когда-нибудь?..
Вступаю на новый путь. Откомандирован из полка на двухмесячные курсы агитаторов в Петроград.
Это произошло как-то неожиданно. Я лежал на полатях, собирался спать. Вижу, появляются Миша Ковригин и Павел Мамонтович Тарских. Глянули на меня, ничего не сказали, прошли в горницу к товарищам Юдину и Ослоповскому.
Пробыли там минут десять. Потом выходят и ко мне:
— Давай слезай с полатей, дело есть.
Слез.Павел Мамонтович говорит:
— Телеграмма получена из политотдела дивизии. Ехать тебе в Питер, на агитаторские курсы.
Я прямо растерялся. Желания — ни малейшего. Не хочется покидать родной полк, друзей, товарищей.
Отказывался, как мог. Но пришлось подчиниться требованию командира и военкома полка, а также нашего полкового партийного коллектива. Особенно неумолимо настаивал на поездке Павел Мамонтович.
Грозился, что пожалуется моему отцу, не станет уважать, если я не хочу учиться.
Павел Мамонтович умеет говорить. Помню, как он под Алапаевском, получив разрешение командира полка, заставил меня перейти из 9-й роты в 3-ю, которой тогда командовал.
Со штабом и партийным коллективом я расстался на станции Верещагино. Попрощался с боевыми товарищами и вчера вечером с грустным чувством уехал из полка.
Сегодня нахожусь в политотделе 29-й дивизии. Здесь и делаю эту запись. Скоро мне приготовят документы и под вечер я «ухну» куда-то далеко, в новую, не знакомую мне жизнь. А может быть, это и неплохо — попасть в революционный Петроград. Поучусь и снова — в бой. Ведь за два месяца война против буржуев и капиталистов не кончится. Впереди еще много битв.
Пока я писал, принесли свежие газеты. Прочитал и сердце зашлось. В Германии подавлено восстание «Спартака», контрреволюционеры убили Карла Либкнехта и Розу Люксембург.
В разгар великой борьбы между трудом и капиталом, когда на счету каждый коммунист, каждый сознательный работник в пролетарских рядах, враги убили одного из вождей — товарища Карла Либкнехта! Грязная рука злодеев-контрреволюционеров святотатственно поднялась на человека, который с молодых лет служил делу освобождения трудового народа!!
Мы уже понесли немалые жертвы. Кровью лучших сынов пролетариата полит путь к свободе и справедливости. Но мы не сгибаемся под бременем бед и несчастий. Наш дух несокрушим.
Убит вождь, но живы в сердцах бедняков и порабощенных слова, которые он сказал. Эти слова стали еще дороже, пламя их еще ярче.
Своей жестокостью слуги капитала лишь приближают час собственной гибели. Они роют себе могилу. Чем больше покушений на вождей и идеалы пролетариата, тем беспощаднее, безудержнее становится месть униженных и оскорбленных.
Несказанно тяжела утрата Карла Либкнехта и Розы Люксембург. Мне хочется поделиться с кем-нибудь своими мыслями и переживаниями. Но в политотделе у меня нет знакомых. Я напишу заметку о смерти Карла Либкнехта и Розы Люксембург и пошлю ее в полковую газету «красных орлов».
Уже три часа сидим на каком-то разъезде верстах в пятидесяти от Вятки. Неизвестно, сколько еще просидим.
Едем все-таки спокойно, в классном вагоне. Попали туда с великим трудом, почти с боями.
До Глазова добирались ночью на лошадях. Прибыли к утру. Глазов — городок маленький, меньше Камышлова.
Приехав, явились в политический отдел 3-й армии. Здесь уже собралось несколько красноармейцев — будущих курсантов.
Мы получили документы, деньги — по 450 рублей на брата и продукты на всех: 75 фунтов хлеба, 25 фунтов мяса, соль, кофе и овсяную крупу. Снабдили неплохо, грех жаловаться. Надо вовремя добраться до Петрограда.
Только что выехали со станции Галич. Сижу на верхней полке и кое-как пишу.
Из Вятки отправились вчера ночью. Пока разыскивали свой поезд, долго бродили по путям. Устроились сносно. На всех заняли одно купе второго класса. Беда только, что нельзя сварить суп, поесть горячего. Коридор забит народом. Люди всюду: на крышах, площадках, буферах. Даже в уборной. Такое творится — зайти нельзя и описать невозможно.
Я подумал о Петрограде и мне захотелось прежде всего рассказать там о наших «красных орлах», о их героизме и доблести. Я в уме составил короткую речь.
Как со мной часто случается, в свободную минуту задумался об отце. Вспоминаю его жизнь, о которой знаю с его слов или со слов мамы.
Когда папе пришел срок служить, он попал в Тобольск и был солдатом в гарнизонном лазарете. Оттуда, видно, и идет его любовь к медицине. Года через два он вызвал к себе мою маму. В Тобольске она работала прачкой. На свое жалованье помогала отцу покупать книги и учиться. Он готовился сдать экзамены за четыре класса городского училища, чтобы потом выучиться на ротного фельдшера.
Кончился срок службы, и папа вернулся с мамой на свою родину, стал работать земским фельдшером. Получал в месяц 25 рублей. В деревне это большие деньги. Но и семья была уже, слава богу, немалая: четверо детей, я старший. Как отец любил нас, как играл с нами, когда был свободен!
Только свободен он бывал редко. К нему шли крестьяне со всей округи, да и сам он часто ездил по деревням, помогал людям.
В Борисовой решил папа ставить свой дом. Две комнаты под фельдшерский пункт, третью и кухню — для жилья. Отцу самому не пришлось достроить дом. Началась война, его забрали в армию. Дом кончала мама.
Помню, как отец, приехав после войны, сказал:
— Теперь будем за новую жизнь биться.
Папа стал большевиком и горячо — он все так делал — принялся за новую работу. Собрал приятелей-фронтовиков в коммунистическую ячейку, помог бедноте выбрать волостной Совет. Сам трудился и в ячейке и в Совете, выступал перед мужиками, разъяснял текущий момент. У него были надежные друзья и товарищи. Вместе с отцом они устанавливали революционный порядок в деревне, проводили декреты о налоге, образовании, реквизиции.
Сколько собирался папа сделать для крестьян! Но успел немного.
По рассказам пленных, я представляю себе картину его ареста. После Петрова дня ночью банда белых казаков, прорвавшись через башкирские земли, нагрянула в Борисову, Окатову и Зырянку. Наше кулачье тут как тут, заюлило перед казаками.
Отца забрали в исподнем белье, скрутили за спину руки и повели, подгоняя плетью. Мать, рыдая, бросилась за ним. Палачи отпихнули ее и с издевкой сказали:
— Теперь ищи себе другого...
Трех братьев отца арестовали на сенокосе у озера Маян.
Всего по волости схватили человек тридцать и отправили в Бродокалмак. Потом одного из папиных братьев, дядю Матвея, отпустили избитого в кровь, Митрофана освободили, как малолетнего, а третьего, дядю Сергея, тоже коммуниста, засадили в тюрьму вместе с отцом.
Где они сейчас, что с ними?
Павел Мамонтович, который дружил с папой, рассказывал, что вечером накануне ареста у них был раз говор о создании своего боевого отряда. Уже имелись и винтовки, полученные из Камышлова. В волисполкоме дежурили по двое вооруженные коммунисты. В роковую ночь на дежурство заступили Федор Лобанов и Матвей Пеньженин. Там они и были схвачены белыми бандитами...
На фронте нет-нет, да и узнаешь что-нибудь об отце. В Петрограде уж, конечно, таких известий не получишь.