Уроки механика Киселева
Поскольку у всех набралось — с трудом — лишь на жесткую плацкарту и только один Семенов, получив перевод от отца, ехал в мягком, о предварительном сборе «под часами» не сговаривались, решив, что встретятся в вагоне и поедут вместе. Первым, как всегда, явился пунктуальный Ксенофонт Руберовский. Малинин отстал всего на несколько минут. Затем, шагая, словно на ходулях, легко переступая длиннющими ногами через узлы и котомки, явился Крюгер. Руберовский и Малинин, занявшие верхние полки, милостиво разрешили Крюгеру ехать с ними в одном купе. Так уж повелось: над долговязым Эрнестом подшучивали издавна. Последним, едва не на ходу, отдуваясь, влетел полный не по возрасту Николай Казанский. Место ему берегли рядом с Крюгером.
— Навестит ли нас русский капитал с высот второго класса? — спросил Ксенофонт Руберовский, имея в виду купеческое происхождение Семенова, которого вечно задирал.
— А кому он тут нужен? Пусть наслаждается диванами, красным деревом и полированной медью. Будут когда-нибудь и для нас синие вагоны, — ответил Крюгер.
— А после красного дерева будут ему вахты в Красном море.
— Ну, господа, справедливости ради следует заметить, что точно такие же вахты предстоят и нам, — вмешался в беседу Малинин.
Пять политехников-кораблестроителей отправлялись на практику. На пароходе «Ярославль» они должны были сделать рейс от Одессы до Владивостока и обратно. По удивительному совпадению, которыми столь богата человеческая жизнь, трое из пяти свяжут свою судьбу с подводными лодками. Малинин станет, по терминологии сегодняшнего дня, главным конструктором, Крюгер — его заместителем, немало [59] сделает для подводного судостроения Руберовский. Совершенно особой будет судьба Семенова...
Поплыл перрон. На окне расплющились капли дождя. Слышно стало, как барабанит ливень по крыше вагона. Потом они узнали — вот так же дробью врывается вода в цистерны субмарины при погружении...
Одесса встретила голубым небом и ярким солнцем. Контора Добровольного флота{7}, растолковали студентам на вокзале, находилась не близко. Малинин сбросил на руку плащ, потом тужурку, снял галстук и, наконец, расстегнул пуговицу тугого высокого воротничка. Белоснежный платок, едва притронулся ко лбу, стал неопрятно серым, пыльным. Стараясь не обращать на это внимания, Малинин похвалил себя за предусмотрительность, за то, что чемодан получился легким. Взял с собой только самое необходимое. Усмехнулся: самое необходимое и составляло все его имущество.
Главная ценность — портрет Татьяны Владимировны. Даже про себя, не только вслух, но и в мыслях, он не смел назвать ее просто Татьяной. И на расстоянии она оставалась Татьяной Владимировной, строгой и недоступной. Робкая мечта не всегда сытого, весьма скромно одетого студента. Объектив камеры в московской фотографии зафиксировал тот момент, когда была она словно чем-то недовольна. Холодновато глядела с портрета Татьяна Владимировна Галяшкина, дочь присяжного поверенного из престольной и белокаменной... Малинин покосился на шагавшего рядом Руберовского. Знал: Ксенофонт где-то прячет фотографию сестры Татьяны Владимировны — Ольги. Не только дружба связывала двух политехников. Пройдет несколько лет — и они породнятся, сестры Галяшкины станут их женами. [60]
Но вот и контора Добровольного флота.
С удовольствием ввалились с пекла в прохладный вестибюль, и Малинин увидел Ванечку (так его называли все знакомые) Каубиша. Студент механического отделения Петербургского технологического института, коренной ялтинский житель, Иван Каубиш был тоже назначен на «Ярославль». Иван обнялся с Крюгером: они дружили с детства, даже учились в одной столичной гимназии, поздоровался с Руберовским, частым гостем Ялты в последнее время, и, таинственно улыбаясь, повернулся к Малинину:
— Я ведь прямо из Ялты. Всех видел, все вам кланяются.
Малинин чуть покраснел. Руберовский, напротив, был явно доволен. Каубиш — в замаскированной форме — передал им привет от Ольги и Татьяны. Прервав непонятную для остальных паузу, Малинин представил Каубиша Семенову и Казанскому.
— Имеется пренеприятное известие, господа, — подражая гоголевскому персонажу, зачастил Каубиш. — Наш пароход уже ушел!
— Ты что-то путаешь, Ванечка, — рассердился Крюгер. — Отход «Ярославля» назначен на 15 мая. Вот мы и приехали, как было велено, за трое суток. Сегодня 12 мая...
— А парохода нет. Сейчас тебе князь все растолкует.
Управляющий одесской конторой Добровольного флота принял их немедленно. Предупреждая вопросы студентов, Маврокордато разъяснил положение:
— По причинам важного свойства пароход «Ярославль» отправился десятого мая взамен парохода «Пермь», который пойдет пятнадцатого. Но на «Перми» тесно и неудобно, поэтому для вашей практики назначен точно такой же, как «Ярославль», пароход «Тамбов». Построен тем же заводом и по устройству своему от «Ярославля» отличается мало. — Тут Маврокордато запнулся. Причину замешательства студенты узнали буквально через пять минут от болтливого кассира: «Ярославль», специально оборудованный под перевозку ссыльных, вышел, имея на борту несколько сот таких пассажиров. И руководство Добровольного флота не рискнуло посылать вольнодумствующих студентов — для чиновничьего мира слова «студент» и [61] «вольнодумец» звучали одинаково — на этом пароходе. Его отправили раньше срока.
— По механической части, — продолжал Маврокордато, — «Тамбов» вовсе одинаков с «Ярославлем», что же касается человека, которому эта часть доверена, то вам, господа, повезло, — старший механик Иван Петрович Киселев служит на «Тамбове» семнадцать лет. Он удивительный специалист, в чем вы, надеюсь, сами убедитесь. Добавлю еще, что Иван Петрович честен, храбр, кроме судна и семьи не имеет никаких интересов. И еще знайте: «Тамбов», так же как многие суда Добровольного флота, совершил плавание с эскадрой адмирала Рожественского и вышел из ее состава за несколько дней до боя в Цусимском проливе. Отход «Тамбова» из Одессы назначен на первое июня, следовательно, если не будет возражений у капитана судна и механика, вы вольны использовать оставшееся время по своему усмотрению.
Малинин и Руберовский переглянулись. Ялта рядом...
— Перед тем как явиться на судно, — заключил Маврокордато, — вам надлежит исполнить известные обязательства перед нашим пароходным обществом.
Принимая студентов на практику, Добровольный флот взимал с них за питание во время рейса. Политехники направились в кассу и каждый внес по 90 рублей. Таких практикантов называли «своекоштными».
«Тамбов» стоял у Платоновского мола. Толстые швартовы, чуть провисая, удерживали судно. Славянской вязью на корме белело имя. Удивил флаг. Обычный российский — бело-сине-красный, но в углу белой полосы красовалась корона, словно напоминая, что Добровольный флот существует с «монаршего» дозволения и имеет государственную важность, а посредине синей полосы угнездился почтовый рожок — символ самого мирного занятия. И то и другое, мягко говоря, было липой. Корона мало интересовалась этими судами, полностью доверив управление флотом специальному комитету в Петербурге, а мирные цели — перевозка пассажиров, грузов, почты — считались делом второстепенным. Уже не раз, как только пахло порохом, на суда ставили пушки, превращая мирные пароходы во вспомогательные крейсера. [62]
Студенты пока об этом не знали. Походили около судна по молу. Пароход всем, кроме Семенова, определенно понравился. Красиво изогнутый, как у яхты, форштевень переходил в бушприт. Труба наклонена назад. При случае судно могло поднять паруса, о чем свидетельствовали мачты и реи.
— Полубак, полуют, надстройки посредине — все по конструкции типично для судна конца прошлого века, — с апломбом сказал Руберовский. — На вид пароходу лет пятнадцать — двадцать.
— Вы всё и всегда знаете лучше всех, милейший Ксенофонт Иванович, — скривился Семенов. — Лично меня на это старое корыто загоняет лишь необходимость пройти практику. В будущем году хочу отправиться в большое плавание. А возьмут ли меня туда, зависит от того, как отзовется капитан «Тамбова». Ну, даст бог, во Владивостоке я сойду на берег и вернусь обратно поездом.
— Во втором классе, конечно, — не удержался Руберовский.
— Не угадали. В сибирском экспрессе имеются вагоны и получше, а средства позволяют...
Семенов и Руберовский не любили друг друга. Семенов явно поддразнивал сына бедного деревенского священника. Тот тоже не щадил купеческого сынка. Студенты знали: отец Семенова ворочает огромными делами на Волге. Спустя год-полтора Семенов, не окончив курса, исчез. Институтское начальство стало искать пропавшего студента, и выяснилось совершенно невероятное. Семенов отправился в Арктику с В. А. Русановым на судне «Геркулес». Тогда еще никто не мог знать, что «Геркулес» ушел навеки. Однажды утром главный конструктор подводных лодок Малинин раскроет газету и прочтет заметку о том, что на островке у западного побережья Таймыра обнаружен столб с надписью «Геркулес», 1913» и некоторые вещи участников экспедиции. Малинин прервет завтрак и бросится к Руберовскому, — они жили рядом в заводском доме, на одной площадке: «Ксенофонт, нашелся твой давний недруг!» И обоим вспомнится далекое студенческое время, странный купеческий сынок Семенов, и станет чуть грустно, ведь всегда немного грустно вспоминать собственную молодость. [63]
Но до газеты, прочитанной за утренним чаем, еще годы и годы. А сейчас Малинину неприятен спор. По природе своей Малинин человек мягкий и споров не любит, особенно бесполезных. Да и не тянуло его соревноваться в остроумии. Хотелось иного — думать о судне, новых товарищах и новых знакомствах, о морях, что лежат перед красиво изогнутым форштевнем «Тамбова». Малинин знал — еще в Петербурге прикидывал по карте: 20 тысяч миль с лишним пройдут они, прежде чем снова увидят Одессу.
— Не будем спорить, коллеги, — вспомнил Малинин о своих обязанностях курсового старосты. — Пошли!
Узкий трап заплясал под ногами.
— Раз с чемоданами, выходит, новенькие, да еще гляди-ка, студенты. — Вахтенный у трапа явно не слишком чинился с ними.
Малинин ответил за всех. Да, новенькие, идут в рейс кочегарами и машинистами.
— Значит, к Киселеву. Сейчас свистну кого из «духов» — позовут.
«Дух» побежал искать стармеха. Искал долго, и к тому времени, когда грязный, перепачканный маслом и сажей, как положено истинному механику, на палубе появился наконец Иван Петрович Киселев, студенты от матросов, столпившихся вокруг, успели немало узнать про своего будущего начальника. Оказалось, Киселев считается едва ли не лучшим механиком Добровольного флота, на «Тамбове» чуть ли не со спуска, принимал судно на заводе, а в каюте стармеха вместо иконы — какая-то бумага застекленная и цветным заморским платом крытая, а бумагу эту Киселев чтит выше иконы Николы Морского...
Рядом с Киселевым стоял разбитной малый в почерневшем и порванном «тельнике», штанах из «чертовой кожи». Руки, густо покрытые татуировкой, перехватив взгляд кого-то из студентов, малый поспешно засунул в карманы.
— Хорошо, — сказал стармех, — что прибыли загодя. Работы невпроворот. И не заметите, как пролетит время до отплытия. Теперь имею честь представить: второй механик Николай Николаевич Скрипницкий. Мне с вами недосуг разбираться в деталях, вот ему это и поручается. [64]
Стармех загрохотал по трапу, а Скрипницкий повел их за собой на корму, распахнул дверь, за которой начинался длинный, мрачноватый коридор.
— Вчера Иван Петрович договорился с капитаном, что до Константинополя поселитесь в каютах. А там, как агент сработает. Кого и куда повезем, сколько народу к нам посадят, пока не ведаем. Так что дальше уж не взыщите, как получится.
Малинин и Руберовский присмотрели крохотную каюту по левому борту. Открыв им дверь, Скрипницкий сказал:
— Час на устройство, второй — подогнать рабочее платье, его вам принесут. С дорожки милости просим в кочегарскую баньку. Механики ею не брезгуют, хотя имеется ванна. После обеда жду внизу. Буду подле котлов или в машине. Еще полистайте устав нашего флота и все иные документы, что найдете на столе. Прелюбопытнейшие книжицы!
Хмыкнув, что могло означать всякое — и иронию, и одобрение, второй механик ушел. Перешагнув через высокий комингс, они оказались в каюте. Ударило сыростью, застоявшимся табачным духом, краской, перегретой изоляцией электропроводки и еще бог знает чем. Итак, думал Малинин, его жилищем на несколько месяцев может стать эта железная, узкая, плохо освещенная конура, размером чуть больше старого шкафа, который и теперь загромождает прихожую отцовского дома на Большой Никитской. Из каюты сейчас невероятно далекими показались и сама Никитская, и дом, и детство, которое еще вчера в поезде вспоминалось так близко и радостно. Старый шкаф... Когда играли в прятки, он помогал скрываться от «сыщиков». Среди длинных родительских шуб и пальто не сразу обнаружат, если умело в них завернуться. Одна — отцовская — шуба особенно годилась для той цели, доставала до самого дна шкафа. Отец очень любил ее — подарок самого Саввы Мамонтова. «С плеча»...
Малинин присел на деревянный брус койки, предназначенный ограждать его, спящего, во время шторма. Да, ведь будет качать. Отец, Москва, Большая Никитская отступали все дальше. Что ж, думал Малинин, детство — пройденный этап. Он расстался с Москвой три года назад, в 1907-м, поступив на кораблестроительное [65] отделение Петербургского политехнического института. Этот институт он выбрал для себя давно. Правда, пришлось побороться. Вспомнив экзамены, поежился, как от холода. Однако помог тогда документ, полученный в гимназии:
«Свидетельство зрелости № 332Дано сие Борису Малинину, православного вероисповедания, сыну потомственного почетного гражданина, родившемуся 1-го февраля 1889 года, обучавшемуся в московской 5-й гимназии семь лет, в том, что он в мае месяце сего года подвергался испытанию зрелости в московской 5-й гимназии и оказал на сем испытании следующие познания: закон божий — 5, русский язык с церковнославянским и словесность — 5, логика — 5, латинский язык — 5, греческий язык — 5, математика — 5, математическая география — 5, физика — 5, история — 5, немецкий язык — 5, французский язык — 5, география — 5.
Директор (председатель педагогического совета) 5-й гимназии П. Касицын,
Инспектор Н. Тарасов. 30 мая 1906 года».
Отец может быть доволен. Плавание на «Тамбове» позволит внести очередной взнос за учебу и, не роскошествуя, прожить до следующего лета. А там посмотрим. Во всяком случае Малинин уже не чувствовал обиды, охватившей его, когда прошлой зимой отец со свойственной ему прямолинейностью и деловитостью сообщил сыну, что решил снова жениться. Ведь прошло почти десять лет, как умерла мать Бориса. Михаил Дмитриевич был верен ее памяти все эти годы, однако жизнь есть жизнь. И теперь он не сумеет помогать старшему сыну, как прежде. «Не суди строго, — сказал отец. — И постарайся быстрее стать на ноги».
Для студента существовал только один путь. Перебивался уроками. Он мог только догадываться, почему С некоторых пор к нему стал так хорошо относиться профессор В. Л. Кирпичев. Сообщал адреса всяких состоятельных тупиц. В прошлом году перед зимними каникулами, прощаясь, спросил: «Насколько мне известно, вы нынче летом работали на Путиловском? А каковы планы на будущий, 1910 год?» Малинин неопределенно пожал плечами. Мол, пока ничего нет. «Коли так, могу посоветовать пойти в плавание. Есть [66] рейсы Одесса — Владивосток — Одесса. На линии стоят отличные суда Добровольного флота». «Добровольцы? — оживился Малинин. — Знаю. Отец рассказывал, как по Москве с хоругвями да кружками ходили — собирали деньги на пароходы. И во время похода Второй Тихоокеанской эскадры к Цусиме о «добровольцах» много писали газеты». «Так вот, — сказал профессор, — на будущий год Боклевский собирает группу для Добровольного флота. Если хотите, могу замолвить слово. Пойдете машинистом или кочегаром. Практика для будущего морского инженера отменная. За харч рассчитаетесь, а жалованье вам будут платить. Одним словом, подавайте загодя прошение на длительный отпуск».
«Тамбов» изрядно качнуло. Малинин приподнялся, заглянул в иллюминатор. Неподалеку проходил броненосец, густо дымя высокими трубами. Он и развел волну. Смотрел и Руберовский. Повернулся:
— Это как же нам в океане наподдаст, если от броненосца зашатались? Похоже, Борис, предстоит немалая трепка.
— Да, наш «Тамбов» с его десятью тысячами тонн водоизмещения для океана — щепка. Тебя укачивает?
Руберовский промолчал. Мол, посмотрим. Вошел кочегар, побросал на койки грубые штаны, рубахи, рукавицы. С грохотом упали на палубу тяжелые ботинки.
— Будут велики — газет понапихаете. Обойдется...
Начиналась практика. Киселев оказался прав. Они действительно не заметили, как промчались восемнадцать дней до отхода. Тем временем из Петербурга приехали еще политехники. Несколько — «своекоштных», а трое на правах учеников Добровольного флота за счет комитета.
«Председателю комитета Добровольного флота.
Имею честь доложить, что 1-го сего июня в три часа дня отслужили напутственный молебен, а в шесть часов вечера, окончив расчеты с берегом, я снялся для следования во Владивосток». (Из рейсового донесения капитана парохода «Тамбов» К. К. Камышанского. 1910 год.)
Малинин стоял на корме, разглядывая уплывающую Одессу. Постепенно пропадали детали. Вот исчез [67] каменный гофр знаменитой Потемкинской лестницы, скрылся бронзовый дюк Ришелье, растаяла в пространстве массивная глыба оперного театра... Пароход шел быстро, шумели винты под кормой. Малинин и не заметил, как большой шумный город, так понравившийся ему после холодного дождливого Петербурга, превратился в две нависавшие одна над другой полоски: золотистую и зеленую — раздолье пляжей и тенистые прибрежные аллеи.
— Прощаешься? — Возле появился Руберовский. — Прощайся, но не раскисай. Скоро на вахту. Первая ходовая. Представляешь, как нас Кисель вздрючит, если опоздаем? А пока суд да дело, ступай к нему. Сам кличет, зашел в каюту и велел тебя разыскать.
«Киселем», по студенческой привычке прилеплять прозвища, прозвали стармеха Киселева. Годилось: сравнительно не старый механик был рыхловат и грузен. Малинин постучался в дверь каюты и, получив «добро», вошел. Кисель густо намыливал кисточкой лицо от уха до уха. Не глядя на практиканта, потрогал ногтем сверкнувшую полоску бритвы, в несколько взмахов снял скрипевшую щетину, ополоснул лицо и только после этого сел за небольшой письменный стол.
— Вот жизнь — перед отходом даже побриться некогда. — Жестом показал на полированный березовый табурет, крытый ковровой обивкой. — Решил позвать... Сегодня у вас будет первая ходовая вахта и потому надо кое-что прояснить. Дело-то ответственное. Чтобы потом не жалеть. Сказать, почему?
— Слушаю вас, Иван Петрович!
— Ну, во-первых, как мне уже известно, вы курсовой староста, стало быть, начальник над всеми практикантами?
— Что-то в этом роде. А во-вторых?
— А во-вторых, не вписываетесь вы во все это, — стармех широко развел руки, и Малинин понял, что Кисель имеет в виду не каюту, а сам пароход, котлы, машины, насосы, столь драгоценные его сердцу. — Не вписываетесь. В чем дело? Где собака зарыта?
Малинин впервые попал в каюту старшего механика. Была она невелика, но довольно уютна, удобно спланирована. Рундук с выдвижными ящиками, складной [68] умывальник, полка для книг и рейки под бимсами — держать бумаги — все из красного дерева. Металлические предметы — бронзированные. Стены крашены под дуб, подволок — необшитый — белилами. Шкаф для платья, письменный стол с двумя тумбами, у стола — кресло. Украдкой Малинин посмотрел в «красный угол». Действительно, там что-то завешено цветастой тряпицей.
— Уже нашептали? — усмехнулся Киселев. — В хорошую минуту, коли заслужите, покажу. Ну ладно, как говорится, в добрый час на Добровольный флот. И хотя вовсе вы не похожи на моряка, надеюсь, что плавание будет для вас полезным и с морем подружитесь. Кстати, раньше плавал со мной один Малинин, имя уже позапамятовал. Не родня ли вам, нет ли моряков в роду?
— Никак нет, — ответил Малинин, успевший усвоить военный язык, принятый на «добровольцах». — Отец мой, Михаил Дмитриевич, служил в театре Саввы Мамонтова в Москве, мать также в театре работала до самой смерти.
— И сын артистов в море пошел? Так вот почему я вас сразу приметил. Вроде белой вороны вы тут, не обижайтесь!
— Какая ж обида? Родителей себе не выбирают, а вот дело для жизни — это иное. Думал про корабли, сколько себя помню.
...Море словно плещется у порога этой квартиры. Сбросив прозрачные оковы футляра, всплывает грозная субмарина — оживает модель. На фоне моря, на палубе подводной лодки, усеянной отверстиями шпигатов, сфотографирован человек, оставивший в наследство сыну и парусник, и модель, и саму фотографию. Здесь многое говорит о море, и потому как бы влетают сюда ветры различных румбов, принося с собой стеклянное шуршание волн, слышатся рубленые формулы команд, дробный грохот воды, врывающейся в цистерны, надрывный вой насосов — голоса моря и шумы подводных кораблей.
В наследство сыну оставлена и автобиография, написанная Борисом Михайловичем Малининым за шесть лет до кончины. Читая ее, трудно избавиться от ощущения, [69] что конструктор отвечает на вопросы кого-то, кто спустя десятилетия примется исследовать его жизненный путь. В автобиографии говорится: «Мои родители принадлежали к артистическому миру и работали в театре Саввы Мамонтова». Но оказалось, что Борис Михайлович ошибся. В театре Мамонтова служил лишь отец. Помог это выяснить златок оперы профессор А. А. Гозенпуд. По моей просьбе, основываясь на документах личного архива, ученый составил такую справку о родителях Б. М. Малинина:
«Отец будущего конструктора подводных лодок Михаил Дмитриевич Малинин, по профессии бухгалтер, служил в деле московских купцов Алексеевых. Певец-любитель, обладавший, по одним сведениям, красивым баритоном, по другим — баритональным высоким басом, М. Д. Малинин был участником любительского кружка С. И. Мамонтова. С момента организации московской частной оперы Мамонтова Малинин участвовал в ее спектаклях. Был другом Мамонтова и вел деловую сторону театра. Из-за малого интереса зрителей частная опера прекратила свое существование через два года (1887) и вместо нее возникла частная итальянская опера. Малинин управлял ее делами, составлял отчеты, организовывал гастроли. На сцене выступал не часто, преимущественно в мелких партиях под псевдонимом Буренина.
Мать Бориса Михайловича — Варвара Константиновна Никольская состояла с 1 января 1888 года в труппе Большого театра. Компримарио — исполнитель второстепенных партий. Голос — меццо-сопрано. Умерла 29 мая 1898 года».
— То-то оно и есть, — повторил Киселев, услышав о происхождении Малинина. — Точно-с, белая ворона вы у нас пока. Ведь и вам, верно, был предопределен путь на сцену?
— Нет, Иван Петрович! Не видел себя служителем муз, хотя в отцовском доме постоянно пели, играли на фортепиано. Все утверждали, будто и у меня имеется голос. Однако я не пытался прояснить это обстоятельство, а отец не настаивал. В общем, не влекла меня сцена и не влечет. Зрителем — пожалуйста. А служить в театре — увольте от самой мысли. После Политехнического [70] полагаю поступать на завод. Однако до этого еще не близко.
— Почему? Или учеба идет туго? На вид вас к тупицам не отнесешь.
Малинин досадливо помахал рукою:
— Учусь собственным коштом. Острой нужды в семье не было, но средств отца хватало только на самое необходимое, так что с раннего детства мы были приучены к дисциплине и труду. Работы не боюсь. Но недавно отец во второй раз женился и меня, как старшего сына, своей помощи лишил. Приходится подрабатывать. Прошлым летом на Путиловском, теперь вот у вас. Еще репетиторствую.
Киселев слушал, а думал о своем. Его отец, из обедневшего дворянского рода, служил в какой-то конторе за гроши. И ему, Ивану — старшему сыну, — тоже рано отказал в помощи. Поголодал, пока механическое училище в Петербурге окончил. Чуть передохнул — стал плавать, о жратве думать не приходилось. АН, женитьба, дети, жена заболела. Все деньги до копейки отдает, а на врачей и больницы, откуда его Каллиста Герасимовна последнее время почти не выходит, все равно не хватает.
Стармех помрачнел. Засвистела переговорная труба. Киселев вытащил пробку, приложил ухо к раструбу, послушал, коротко бросил: «Есть!» Водворив пробку на место, сказал уже холодно, будто и не было разговора на равных:
— Зовут на мостик. Да и вам скоро на вахту. В следующий раз приглашу сдавать экзамен по уставу. А сейчас далее не задерживаю.
Каждую свободную минуту Малинин использовал, чтобы познакомиться получше с судном. Возраст «Тамбова» он определил на глаз почти без ошибки. Судовые документы подтвердили: пароход «поступил на службу» 12 июня 1893 года. За первые девять лет прошел 347 759 миль. Данных с 1902 года не нашлось, но было известно, что перед русско-японской войной «Тамбов» перевозил войска из Кронштадта в Порт-Артур, туда же перебрасывал полки из Владивостока, а потом проделал почти весь путь со 2-й Тихоокеанской эскадрой, находясь в отряде транспортов. Был «отпущен» незадолго до боя в Цусимском проливе. [71]
Строился «Тамбов» специально по заказу Добровольного флота на заводе братьев Денни в Думбартоне (Шотландия). Обошелся в 808 707 рублей и 41 копейку. Шотландцы построили судно всего за шесть месяцев, поскольку оно было «двойником» «Ярославля», проданного верфью Денни Добровольному флоту перед этим. О другой причине такой быстроты по своему обыкновению как-то буркнул Скрипницкий:
— Там огромное помещение для перевозки арестантов на восемьсот душ, у нас такого нет. А с арестантским помещением заводу немалая возня. И решетчатые переборки, и всякие коридоры — по ним надзиратели ходят — целый лабиринт. Одним словом, плавучий острог. Может случиться, догоним «Ярославль» в каком-нибудь порту, побывайте из любопытства. Не вредно поглядеть, чем наш Добровольный флот занимается.
Однажды стармех сказал Малинину, что не забыл обещание и по уставу флота намерен гонять новичков лично.
— Зубрите, как «Отче наш» и еще прочнее.
— Рад стараться, — в тон ответил Малинин. — Искусство зубрежки не утрачено со времен московской 5-й классической гимназии. Вот там действительно зубрили. Латынь с первого класса, греческий — с третьего. Считались самыми главными предметами.
— Так вы еще и «классик»? — откровенно изумился Киселев. — Классик, подавшийся в морские инженеры. Невероятно.
Киселев снова, в который уж раз, с сомнением посмотрел на Малинина, явно прикидывая, может ли сын актеров, напичканный латынью, греческим и прочей дребеденью, стать своим в мире горячего, истекающего смазкой, грохочущего металла паровых машин или в преисподней котельного отделения.
— Ну, господин «классик», держитесь. Придется вам нелегко во всех смыслах, а пока — за устав и инструкции...
Из «Устава службы на судах Добровольного флота»: «Во всякое время и при всех обстоятельствах служащие на судах должны поддерживать добрую репутацию Добровольного флота. Все служащие должны быть постоянно и прилично, и по форме одеты. Партикулярное платье разрешается надевать только при [72] съезде на берег. Служащим воспрещается всякое сближение с пассажирами, которым они должны оказывать только всевозможную предупредительность, при соблюдении по отношению к ним полнейшей вежливости. Помещение служащими корреспонденции в газетах м. б. допускаемо только с разрешения капитана... Необходимо стараться поддерживать в команде бодрое и веселое расположение духа, дозволяя в свободное время различные игры, пение и прочие забавы, а также доставляя возможность чтения для грамотных, для чего следует поддерживать в исправном состоянии командную библиотеку, пополняя ее перед каждым рейсом новыми изданиями для народа... Присутствующие в кают-компании обязаны быть прилично одеты; они не имеют права быть в ней в фуражках и лежать на диванах».
Последний пункт откровенно развеселил Малинина, приунывшего было над скучнейшими параграфами устава. Борис представил себе Киселя, к которому уже испытывал доброе чувство, лежащим в фуражке, надвинутой до ушей, на диване в кают-компании.
Экзамен Киселю он сдал, вахту стоял исправно. Две машины по 1250 сил каждая вращали два винта. Пар для машин вырабатывали четыре котла. День, ночь — безразлично. Вахта, отдых, вахта...
3 июня 1910 года в 7 часов 30 минут капитан Камышанский ошвартовал «Тамбов» у причала Константинопольского порта. На борт поднялся местный агент Добровольного флота, и вскоре началась посадка пассажиров. Галдящей шумной толпой на пароход полезли турецкие солдаты-новобранцы, которых надлежало доставить к месту службы в Ходейду. Малинин с удивлением наблюдал ревущую жестикулирующую толпу. Создавалось впечатление, что новобранцы берут пароход штурмом. Они лезли по трапу, швыряли пожитки через головы и орали, словно пришел конец света. Через час по «Тамбову» уже было трудно пробраться. Не желая находиться в душных помещениях, солдаты устроились на палубе, заполнили даже шлюпки, сорвав с них брезенты, сидели на кнехтах, шпилях, волнорезе. Стармех, слушая удивлявшихся всему студентов, посмеивался: «Это еще цветочки. Будут у нас и ягодки с этими распроклятыми турками. Пассажиры эти Добровольному флоту хорошо известны». [73]
Из вахтенного журнала «Тамбова»:
«23 июня 1910 года. Индийский океан. На пути из Ходейды в Коломбо с полуночи случаи...Размахи боковой качки доходили на правый борт до 20 градусов, и на левый до 27 градусов. За вахту поддавало по правому борту.
23 июня 1910 года. Индийский океан. На пути из Ходейды в Коломбо с полудня случаи...
В 1.30 будили команду. В 2 вышли на работу. Поддает по правому борту. Размахи боковой качки на левый борт 22 градуса и на правый 18 градусов».
В тот самый день, устроившись за крохотным столиком, Малинин карандашом напишет письмо Татьяне Владимировне Галяшкиной в Москву. Он отправит его из Коломбо, с Цейлона. И письмо начнет долгий путь до «первопрестольной». Потом оно будет переезжать с Татьяной Владимировной, которая в декабре 1913 года станет женой Малинина, из города в город, а незадолго до смерти Татьяна Владимировна передаст его с некоторыми другими бумагами Бориса Михайловича в рукописный фонд Центрального Военно-Морского музея. Здесь я его найду и стану первым «посторонним» его читателем:
«Индийский океан. 23.VI.1910. Вот уже четвертые сутки мы идем Океаном. Предсказания относительно муссонов оправдались все: волнение громадное, ветер так и рвет, так что и качка весьма хорошая. Одно только хорошо: мои опасения, что буду жестоко страдать от качки, не сбылись: качку переношу совсем легко и свободно, паче чаяния.
Впечатлений скопилось за это время масса, собственно говоря, я даже в них разобраться не успел как следует. Попытаюсь в самых кратких чертах описать Вам свое плавание до сегодняшнего дня.
Из Одессы ушли 1 июня в 6 часов вечера, при довольно сильном ветре. Качка была, но незначительная. 3-го пришли в Константинополь и простояли двое суток; успел его осмотреть очень хорошо. Но не стану описывать его — слишком долго. Взяли более 1000 турецких солдат с офицерами до Ходейды в Красном море и 6 человек турецких же докторов до Камарана в том же море. 13 суток продолжалось наше плавание с турецкими солдатами. Это было нечто ужасное. Пока плыли Архипелагом и Средиземным морем, было [74] сравнительно сносно. Давка на пароходе была большая, вонь от солдат тоже, но не начались еще жары. Но как только прошли Суэцкий канал и вышли в Красное море — началась пытка. Жара стояла отчаянная, — в тени было до 33 градусов Реомюра. Воды было у нас сравнительно мало, выдавали ее солдатам в ограниченном количестве, временами дело доходило до форменного бунта, так что волей-неволей приходилось увеличивать выдачу воды. Развилась тифозная лихорадка, дошло до того, что в день было до 2 смертельных случаев. У нас на палубе 1-го класса было отведено место для пораженных солнечным ударом, а таких бывало до 20 в день. Можете себе представить, каким мучением было плавание по Красному морю. 17 июня мы пришли наконец в Ходейду и высадили солдат, после чего вздохнули свободно.
В Порт-Саиде никого не пускали ни на берег, ни с берега, так как там эпидемия чумы... Пока я был в трех городах — Константинополе, Бейруте и Ходейде, причем последняя — пожалуй, самый любопытный город из этих трех. Ничего опять-таки рассказывать не стану: если Вы заинтересуетесь, то я лучше осенью весьма подробно обо всем расскажу.
...Плавание идет очень незаметно... Неприятно, пожалуй, то, что вот уже 23 дня ровно ничего не знаем, что творится в России и вообще в мире. День мой проходит таким образом. Встаю в 7 1/2 час. утра, наскоро пью чай и в 8 часов утра уже стою в машине на вахте. В 12 часов дня вахта кончается, беру ванну, завтракаю и отдыхаю. В 5 1/2 час. обедаю и до 7 1/2 час. вечера — сон. После сна опять чай и в 8 часов снова на вахте (вечерняя) до полуночи. И так изо дня в день. Теперь вахты стали очень тяжелыми благодаря сильной качке, а в Красном море они были почти невыносимы из-за жары, которая в машине доходила до 45 градусов. До сих пор я знал только по рассказам, как тяжела служба кочегаров и машинистов, а теперь знаю это уже по собственному опыту. Эти 23 дня работы в кочегарке и машине пока выразились тем, что я потерял 15 фунтов веса.
Сильное было впечатление, когда мы прошли мыс Гвардафуй и вышли в океан. Было это ночью, часов в 11, как раз когда я стоял в машине на вахте. До Гвардафуя качка была, но небольшая и ровная; как только [75] выскочили в океан, завыл и засвистел ветер в снастях, полетела посуда, всякие предметы, которые не были убраны или привязаны; весь пароход как-то застонал и заскрипел.
«Началось!» — кто-то крикнул сверху, и все как-то сразу стали серьезны и сосредоточенны. Я не выдержал и побежал наверх посмотреть, что делается; волны громадные, ветер такой, что дух захватывает. Вода идет через палубу, трудно на ногах стоять. Это было наше первое крещение.
С тех пор вот уже четверо суток нас треплет и мотает. Обедать можно лишь с трудом, т. к. рискуешь все опрокинуть себе на колени. Спать неудобно, ибо то голова идет куда-то вверх, то ноги. Но ко всему можно привыкнуть, я уже перестал обращать на все это внимание и сегодня принялся даже за корреспонденцию; не взыщите, Татьяна Владимировна, что пишу карандашом, но чернилами нет никакой возможности.
Суток через 5–6 придем в г. Коломбо, оттуда отправлю и это письмо, и открытку.
Ваш Борис Малинин».
Та открытка не сохранилась. Есть другая, отправленная полтора месяца спустя в августе 1910 года: «Завтра днем уходим в Шанхай... На открытке изображен наш «Тамбов». Сердечный привет! БМ».
Киселев наметанным командирским глазом из всех практикантов скоро выделил троих — Малинина, Крюгера, Руберовского. Студенты работали наравне с опытными машинистами и кочегарами, терпеливо переносили тяготы морской жизни и жару. Малинин изрядно похудел, глаза ввалились, но пожатие руки стало твердым, настоящим «кочегарским». «Пообвык артист, это хорошо», — думал стармех.
Вне службы с этой троицей встречался чаще, чем с другими, порой приглашал к себе. Позвал однажды, когда шли Красным морем. В иллюминатор врывался раскаленный пустынями ветер. Киселев обливался потом и отчаянно ругался.
— Вот, изволите видеть, сочиняю оправдание перед комитетом, поскольку в отчете графа с графой не сходится. Им подавай ажур, а у нас в машинном рейсовом [76] отчете всегда несуразица: расход угля по вспомогательному котлу получается малый, а для одного из главных котлов несоразмерно большой.
Он протянул студентам бумагу. Малинин, с трудом разбирая пляшущие буквы, читал вслух. Выходило, что любого другого механика, кроме стойкого Киселя, вспомогательный котел довел бы за 17 лет до бедлама... Мощности его не хватало, один он не мог обеспечить различные палубные механизмы, обогреть судно. Кроме того, у вспомогача барахлила помпа, и поэтому Киселеву приходилось в портах держать под парами один из главных котлов.
— В последнем плавании главный котел взамен вспомогательного работал восемьсот пятьдесят с половиной часов. — Киселев тыкал огромным пальцем в стройные колонки цифр рейсового отчета. — Сожгли восемь тысяч пятьсот восемьдесят семь пудов угля! Считай, девять пудов в час с хвостиком.
И еще одна забота тяготила стармеха. Вспомогательный котел не имел холодильника, и при осмотре или ремонте машин отработанный пар приходилось травить в атмосферу.
— А в европейских портах за лишний шум капитана теребят. Он, вестимо, меня. А что я могу сделать?
Малинин сказал Руберовскому:
— Так это же по твоей части, ты же у нас обожаешь возню с магистралями.
Руберовский понял мысль Бориса:
— Да... Неужто нельзя никак выкрутиться? Вы не пробовали, Иван Петрович?
Кисель смутился:
— Пытался. Но там сплошная теория, считать много надо, а я уж позабыл всю счетную премудрость.
— Если позволите нам чертежи взять, Иван Петрович, мы поглядим, а вдруг получится?
Задача оказалась непростой. Малинин и Руберовский виделись редко — стояли разные вахты. Поэтому расчеты одного продолжал другой. Попросили у стармеха ватман и тушь. Готовальню, собственную — казенную институтскую приходилось перед практикой сдавать, — Руберовский прихватил на судно.
К Сингапуру студенты представили окончательный вариант схемы. Кисель долго и придирчиво рассматривал [77] чертеж, сыпал вопросы, заставлял защищать необходимость каждой детали, каждого клапана. Как бы подводя итог, вздохнул:
— А ведь варят у вас головы! Ей-богу, варят! Такую схему можно на судне самим сделать. Вернемся в Одессу, начнем с капитаном строчить бумаги.
— Так дело-то верное, Иван Петрович!
— Наивные вы люди. Бумага, пока правды добьемся, пуды изведем. Есть у меня в комитете, в городе Санкт-Петербурге, один супостат — главный механик Добровольного флота господин Варшавский. Чем ему мое рыло не показалось — не пойму. Однако топит меня сей господин, едва найдет лужу. Правда, получается у него не всегда. Не всегда получается...
Походил по каюте, свернул аккуратно чертеж, пошарил на рейках полированных красного дерева, к бимсам привернутых. Там офицеры хранили всякие бумаги и карты. Нашел тубус из черного коленкора, сунул в него схему.
— Надо доложить капитану.
— А он разве разбирается в этих делах? — удивился Малинин.
— Неужто досель не поняли? Капитан у нас особенный. Он выпущен Техническим училищем морского ведомства в Кронштадте. Сейчас оно называется Морским инженерным, а когда учился наш Константин Константинович, готовили там не только механиков, но и штурманов. Ну, под одной крышей с механиками жить и чего-то не поднахватать — трудно. А Камышанский отлично подготовлен, видно, относился к ученью не абы как.
Снова походил по каюте. Постоял, тяжко отдуваясь, возле иллюминатора. Подышал глубоко:
— Как на сковородке черти жарят... Какой уж раз тут иду и все равно не привык. — Передвинулся в «красный угол»: — Теперь, так и быть, покажу, что под тряпицей сей. — Сдернул цветастую на диво, верно индийскую или малайскую, парчу. — Читайте, отроки, про почтенного мужа Ивана Петровича Киселева, господами студентами для краткости в Киселя переименованного...
Практиканты покраснели. [78]
«Добровольный флот, комитет, приказ № 83.Осмотром котлов парохода «Тамбов» перед его уходом в последний рейс выяснено, что, несмотря на пятнадцатилетний возраст, котлы находятся в состоянии, позволяющем отложить на некоторое время замену новыми.
Приписывая столь исправную службу котлов заботливому отношению к своим обязанностям старшего механика парохода «Тамбов» И. П. Киселева, проведшего на названном пароходе почти беспрерывно всю службу на Добровольном флоте, причем свыше десяти лет в должности старшего механика, комитет постановил, хотя на сей предмет и не имеется особых правил, назначить г. Киселеву награду в размере одной тысячи рублей и вместе с тем представить его к почетной награде.
Об изложенном с особым удовольствием сообщаю по Добровольному флоту.
Председатель правления».
— Все поняли, студенты?
Малинин кивнул головой. Чего яснее? И подумал, что на таких, как Киселев, держится любое дело. Кто мог представить, что год спустя в этой каюте (пароход, возвращаясь с Дальнего Востока, стоял в Порт-Саиде) появится срочно вызванный с берега врач (на «Тамбове» полагался только фельдшер). Диагноз: апоплексический удар, паралич левой ноги и руки. Иван Петрович под непрерывным наблюдением фельдшера, который переселится в его каюту, доберется до Одессы. После курса лечения вернется на пароход в январе 1912 года, снова уйдет в море, но спустя четыре месяца умрет на борту «Тамбова»...
Добровольный флот умело высасывал силы из своих людей. Дисциплина — военная. Плавали куда больше военных, практически все время в море. В архивах лежит телеграмма капитана Федора Шидловского, водившего «Тамбов» со 2-й Тихоокеанской эскадрой. Поистине крик души: «Прокомандовав «Тамбовом» девять лет, окончательно потерял на нем здоровье, больше командовать «Тамбовом» не могу, прошу дать мне трехмесячный срок для приискания места. 18 августа 1906 года». [79]
Киселев, Шидловский... Не только их судьбы были печальными. Константин Константинович Камышанский не надолго пережил своего стармеха. Спустя три года 50-летний подполковник по Адмиралтейству К. К. Камышанский скоропостижно умер в порту Сантос. Тоже на судне.
Малинин, как староста курса, неоднократно бывал у капитана по разным вопросам, связанным с практикой. Замечал, что холодно-предупредительная вежливость Камышанского постепенно исчезает. Капитан шутил, при встречах расспрашивал Малинина, приносит ли толк политехникам служба на «Тамбове». Потом Борис заметил, что капитан стал и здороваться теплее, чем обычно. Бывало, едва головой кивнет, а теперь, случалось, и обменяется рукопожатием. Киселев, с которым Борис поделился своими наблюдениями, усмехнулся:
— Моя работа. Я ему носил ваши чертежи, растолковывал. Он обрадовался, что попались умные парни. Ведь Камышанский наш — моряк отменный, не как другие — отбыть номер. Камышанский служит с душой, и флот для него превыше всего. Рад он, что придут на флот толковые инженеры. [80]