«Прочный корпус ослаблен ржавлением»

Зарубин и Гарсоев жили в разных концах города, поэтому у проходной друзья обычно расставались. Но сегодня прощаться не хотелось. Выдался редкостно жаркий вечер, к тому же они не виделись толком дней десять, хотя кабинеты находились по соседству. Обогнув огромное здание, моряки вышли на реку покурить возле гранитной лестницы, которую охраняли медные львы. Зарубин, исполняя давний ритуал, словно здороваясь, щелкнул льва по лапе: «Стоишь, приятель?» Сказал Гарсоеву:

— Заметь, этот царь зверей сторожит лестницу без малого век, а точнее — девяносто два года. Их обоих вычеканили из листовой меди еще в тысяча восемьсот тридцать втором году...

— Почему ты вдруг об этом вспомнил?

— А потому, что почти одновременно с ними и те же мастеровые клепали первую на Руси металлическую подводную лодку...

Гарсоев хотел спросить что-то еще, но мимо промчалась толпа галдящих ребятишек. Зарубин разобрал только: «Пароход поднимают!» Действительно, сегодня вечером должны были поднимать госпитальное судно, опрокинувшееся еще летом 1920 года. Сначала было [21] не до того, потом затянулся спор, как лучше все сделать, еще дольше вели подготовку. Сегодня наконец судно поставят на ровный киль. Лебедки гудели с утра, уже из воды показались трубы. Мальчишки бежали глазеть...

— Всё-то они знают. — Зарубин поглядел вслед. — Хорошо бы вот так же, не ведая иных забот...

— За чем же дело стало? Беги, а я погляжу. Раздумал? Тогда давай покурим. — Гарсоев протянул кисет. — Нэпманские «Сафо» с нашим окладом не осилить, нажмем на пайковый табачок.

Молодыми лейтенантами Николай Александрович Зарубин и Александр Николаевич Гарсоев познакомились в Либавском учебном отряде подводного плавания, где постигали устройство лодок, тактику применения новейшего тогда боевого средства на море. В один и тот же день — 20 октября 1911 года — им вручили знаки офицеров подводного плавания, отличавшие их от всех остальных: силуэт субмарины, якорь, якорная цепь... Редкостный знак, обладателей которого можно было тогда сосчитать по пальцам, выводил подводников за грань обыденности. Субмарины сверкали на синих кителях, словно подчеркивая принадлежность офицеров к какому-то особому клану. Но разве не являлось оно особым, сообщество людей, бросивших вызов враждебным человеку морским глубинам? Подводников объединял и как бы возвышал над всеми смертными постоянный риск, сопутствовавший буквально каждому плаванию: очень несовершенными были лодки. Подводное плавание для широкой публики оставалось диковиной, строжайшая тайна окружала все, связанное с лодками. Однако опасность нового дела понимали даже те, кто был далек от флотской жизни. И не раз перехватывали лейтенанты восхищенные взгляды.

Все это осталось далеко позади, за огненным барьером войн и революций. Пути друзей после Либавы надолго разошлись. Гарсоев, уроженец Тифлиса, служил на Балтике, коренного же петербуржца Зарубина направили в соединение подводных лодок Черного моря. Оба командовали лодками, воевали и встретились только после революции. Теперь, на седьмом году Октября, Зарубин был флагманским подводником штаба начальника Военно-Морских Сил РККА, причем принял [22] эту должность у Гарсоева, который перешел в Научно-технический комитет флота — НТК, возглавив секцию подводного плавания.

Зарубин посмотрел на Гарсоева. Александр выглядел усталым. Всегда бледное лицо его — память об отравлении хлором на затонувшей лодке — сегодня казалось бледнее обычного.

— Видно, много работаешь, — сказал Зарубин.

По реке побежала рябь. Ветер с моря вливался потоком в раскаленный за день городской воздух. Похоже, к ночи заштормит. Гарсоев глубоко вздохнул:

— Ты прав, много. Только, полагаю, не больше тебя. Давай о чем-нибудь другом. Погляди, как вокруг хорошо!

Зарубин посмотрел на часы:

— Что будем делать? В такой вечер грех дома сидеть. Побродим?

— Есть! Но только сначала решим, кто кого провожает — старший младшего или наоборот?

Зарубин усмехнулся давней шутке друга. Младший и старший... Родившись в 1884-м, он был на два года моложе Гарсоева, до революции имел чин старшего лейтенанта, а Гарсоев дослужился до капитана 2-го ранга, однако по нынешним своим должностям они стояли на одной ступеньке служебной лестницы.

— Ладно, — кивнул Зарубин. — Я провожу, так логичнее. Тебе не следует много расхаживать по городу. Вдруг позвонят из больницы? Варвара Артемьевна еще там?

— Да, но прорываться к ней бесполезно. Возле койки матери на посту тетка Елизавета. Едва покажусь, как меня через пять минут дружно выставляют: «Иди, голубчик Саша, служи, пожалуйста, ни о чем не беспокойся». Я и иду, как велят...

Служба... Зарубин прикинул, сколько сейчас Александру? Идет сорок третий. И сколько он его знает, флотская служба всегда была для Александра на первом месте. Что они оба без флота, без лодок? Позади долгие годы, а памятен едва ли не каждый день. Ничего не забыть, ничего. Он все помнит. А Гарсоев?

— Помнишь, в Либаве, — поглядел на друга Зарубин, — каждый имел свою, закрепленную за ним торпеду?

Гарсоев кивнул: [23]

— Так точно, но с чего ты вдруг об этом заговорил?

— А какой номер был у твоей торпеды, помнишь?

— Еще чего захотел. Сколько лет прошло. Будто ты не забыл?

— Представь себе!

Оттолкнувшись от гранита, Зарубин встал по стойке «смирно»:

— Мина{3} Уайтхеда номер две тысячи шестьсот сорок восемь образца одна тысяча восемьсот девяносто восьмого года!

Гарсоев замахал руками, заохал, изображая бурный восторг:

— Ва, какой джигит в моих кунаках ходит, какой могучий джигит! Такой обязан все на свете знать, да? Так скажи мне, дорогой, как понять, если в море на тебя два красных огня идут, причем горизонтально расположенные. А? Понимаешь, прямо на тебя, лоб в лоб, а пеленг не меняется...

Зарубин покачал головой:

— Горизонтально, говоришь? Не чуди, Сандро, нет такого сочетания огней!

— Почему нет говоришь, дорогой? Чему тебя в корпусе учили!

— Где ты откопал такие огни? Вздор! — Зарубин начинал сердиться.

— Не спеши, пожалуйста. Ты же знаешь, что я на курсах в торговом пароходстве подрабатываю, навигацию преподаю. Они, пароходчики, как князья расплачиваются — пшеном. Великолепная каша у моих дам получается. Так вот, принимаю недавно экзамен по правилам предупреждения столкновений. Ответ держит один тип, знаю, что родился, как и я, в Тифлисе. Но, боги, рожа премерзейшая... О чем ни спрошу — порет чушь. Однако смотрит на меня с надеждой. Видит — перед ним кавказский человек, стало быть, свой, поможет. Ну, думаю, я тебе помогу, запомнишь навек. Группа ржет, а он еще требует дополнительный вопрос. Ладно, говорю, будет вам дополнительный вопрос, товарищ курсант, но отвечать надо быстро, поскольку проверяю вашу сообразительность, как будущего [24] морехода. И подкидываю про два красных. Снова несет ахинею. Хохот в классе — сейчас рухнет потолок. Вижу, братве он, равно как и мне, сидит вот где, не терпят его. И все давно поняли про два красных. Поднимаю молодца с Камчатки, тот лихо чеканит: «Два красных, расположенных горизонтально? Это, товарищ преподаватель, «пятерка», трамвай пятый номер следует по своему маршруту». — Гарсоев вздохнул: — Теперь понял, дорогой, как пшено достается?

Махра в «козьих ножках», свернутых из клочков толстой шершавой бумаги, отчаянно дымила, трещала, рассыпала искры.

— Чисто бенгальский огонь, — усмехнулся Зарубин.

— Бенгальский? — уставился на него Гарсоев. — А где ты в последний раз видел этот самый огонь?

— Отвечу с точностью плюс-минус ноль минут: в Севастопольском офицерском собрании на балу в честь наступавшего одна тысяча девятьсот семнадцатого года. Мой «Кит» стоял тогда в Южной бухте. Агриппина упросила отправиться с нею на люди... Мы ведь только поженились. А в кампанию шестнадцатого года плавали много. Придем из дозора, помоемся, харчи-топливо примем, батарею зарядим и обратно в моря. Скучали мы с Агриппиной друг без друга.

— Представляю: вихрь вальса, блеск зеркал, сверкают погоны и авантажный герой-подводник Николенька Зарубин кружится с красавицей брюнеткой.

— Все шутишь, Сандро, и, главное, невпопад. Еще не окончился бал, не погасли свечи, как в романсе поется, расстались мы с красавицей брюнеткой. Не дотанцевали. Даже проводить не хватило времени. Агриппина побрела домой, а я, так и не сняв парада, «Кита» повел, чтобы, упаси боже, не проворонить «Гебена» или «Бреслау». Представляешь? Линейный крейсер и крейсер... Цели!..

— Ладно, не стану больше шутить. Не до шуток сейчас.

— А в чем дело?

— Ты газеты-то читаешь? Тревожно в мире, Николай! А нам, случись воевать, нечем встретить врага. Лодочки-то того, сроки им все вышли. Лом железный, а не лодочки! [25]

— Ну вот, теперь дошли до истины, а то все кругами ходили. То-то ты меня как-то упрекнул, будто я душой огрубел и стал отдаляться. Не так просто, брат! Думаем об одном. Причем положение дел я не хуже, а лучше тебя знаю, не взыщи... Неделю назад лазал по лодкам. Страшная картина. Да и вообще... Девять «Барсов» на Балтике, один «Барс» и четыре «АГ» на Черном море — вот и весь наш красный подводный флот. А что против нас? Одних только лодок — сотни.

— Так. Вчера в НТК считали-пересчитывали, а все одинаковый получается итог: к началу сего тысяча девятьсот двадцать четвертого года флоты стран Запада имели в общей сложности четыреста четыре лодки в строю и восемьдесят шесть на стапелях!

Какое-то время шли молча. Потом Зарубин сказал:

— Вопрос не в одном количестве, хотя это и немаловажно. Придет пора, начнем мы строить свои лодки, так придется бегом бежать, чтобы догнать капиталистов. Ты не хуже меня знаешь: Запад шагнул далеко вперед в подводном судостроении. Куда там твоей «Львице» или моему «Киту». Теперь одно название осталось — лодки, а если всерьез посмотреть — настоящие подводные корабли с такими данными, что нам лет десять назад ни сном, ни духом... Они строят лодки, учитывая и опыт войны, и достижения техники. В России же подводное судостроение замерло фактически с тысяча девятьсот шестнадцатого. В семнадцатом году так, ковырялись, несколько штук достраивали малым ходом. И не проектируются лодочки столько же времени. Теперь посмотрим положение с конструкторами... Иван Григорьевич Бубнов умер, ничего после «Барсов» не построив. А где остальные? Их и так было раз-два и обчелся. Инженеров, знающих лодки, практически нет. Переучивать надводников? Так это сколько времени понадобится и чего они напортачат, пока встанут на ноги?

Гарсоев кивнул:

— Если продолжить твои рассуждения, то придется не бегом бежать, а на курьерском мчаться, чтобы догнать Запад по данным лодок. Ты, естественно, лучше меня знаешь положение, поскольку не только в кабинете сидишь, но и по лодкам ходишь, однако мне приходится читать много иностранной литературы. Пригодились языки, которыми пичкали с детства родители. [26] Ты, бесспорно, прав. Корабельная наука, особенно подводная, ушла после войны далеко вперед. Нужны новые лодки. Я, как председатель секции подплава, не вижу иного решения. Только где их взять? С чего начинать? Разруха... Вот смотри: торцы на мостовой погнили, здания облезлые. Когда здесь в последний раз мастеровые побывали? Худо пока, дружище!

...Исчезла набережная. Там, где только что катились волны, стояли спаянные льдом субмарины. Над стальными сигарами висели темные, давно не крашенные полоски сходен. Зарубин увидел себя на «Вепре». Принял его, а потом, по весне, не освободив от лодки, дали в командование и весь дивизион. 1919-й уже гремел пушками эсминцев, направленными на английские корабли, врывался в дивизион перестуком колес теплушек, увозивших матросов — бойцов продотрядов. Зарубин как бы снова писал приказ о создании комиссии «Для выяснения причин о разбитии бутыли с постным маслом при переходе с берега по мосткам «Кинбурна» и через спасательное судно «Волхов» на транспорт «Тосно». Как получилось тогда? У причала стоял недостроенный линейный крейсер «Кинбурн», рядом с ним — «Волхов», а уж третьим бортом — плавбаза дивизиона «Тосно». К отвесному, изрядно ржавому борту базы лепились лодки. Камбуз «Тосно» варил на всех подводников. Переходил морячок по шатким сходням, оступился, уронил бутылочку... И впрямь требовалась комиссия: для того голодного времени это было ЧП.

Зарубин молчал. Пытался вспомнить фамилию комендора с «Тосно», которого направили в продотряд. Федоров как будто? Да, Федоров. Поехал, а через месяц — бумага: «Военный моряк транспорта «Тосно» комендор Виктор Алексеевич Федоров, будучи командирован в морской продовольственный отряд Балтийского флота, убит белоказаками. Исключается из списков вышеозначенного транспорта и дивизиона». Собрали митинг. Какие речи держали матросы! Казалось, прикажи — пойдут рвать беляков на части. Как тогда комиссар Семен Языков говорил!

— Мы с тобой, Александр Николаевич, не состоим в большевистской партии, — заговорил Зарубин, — однако расскажу я тебе про своего комиссара. Был у меня [27] в дивизионе Семен Павлович Языков. Крепкий мужчина. Кстати, он в тринадцатом году учился в Либаве и нам в отряде сдавал экзамены, может, и помнишь его...

Гарсоев неопределенно пожал плечами: матросов много...

— Это ты напрасно. Семен по всем статьям вышел. Было в нем что-то такое, заметное. Я, как принял дивизион, сразу его узнал. Так вот, сидим мы однажды и сочиняем очередной приказ, на этот раз про электрические лампочки, чтобы воинство наше берегло их пуще собственного глаза. По нескольку штук всего оставалось на лодку. Мне тогда эти чертовы лампочки по ночам снились — сплошные кошмары. Невольно я вздохнул, а Семен — умница — сразу тот вздох правильно истолковал и говорит: «Ты, ваше бывшее благородие, не кручинься понапрасну. Все в нашей стране будет. Подумаешь, по лампочкам вздыхаешь. Дай только разделаться с контрой. Такую Россию построим — все нации ахнут. Этому нас учит товарищ Ленин. И ты ему верь!»

Зарубин верил. В семнадцатом рушился привычный мир, кто-то, все бросив, куда-то бежал, вчерашние друзья становились врагами по другую сторону баррикад. Отец, старый петербургский чиновник, сказал: «Зарубины от России никуда не бегали. В нас, Николенька, кровь мужицкая, мы не столбовые. Вот с мужиками и иди».

Бывший старший лейтенант Зарубин пошел. В августе 1919-го он уже был в штабе бригады, — лодка «Пантера» потопила у острова Сескар английский эскадренный миноносец «Виттория». С кальками боевого маневрирования пришел в штаб Бахтин, командир «Пантеры». Зарубин ему сказал: «Не для меня, Саша, а для истории ты кальки принес. Твоя торпеда открыла боевой счет Красного подводного флота».

Чем тогда больше всего приходилось заниматься? Конечно, батареями. Как с ними маялись! Пытаясь обеспечить хоть какую-то боеспособность, элементы перетаскивали с одной лодки на другую. Так он тогда приказал, посоветовавшись с комиссаром. Но лодки взрывались матросским ревом: «Контра! Белая шкура! В бога! В печенку! Не дадим!» С нескольких субмарин собирали, с миру по ниточке, чтобы хоть одна [28] вышла в море. А у него после «шкуры» дрожали руки от обиды и гнева. И комиссар, ставший другом, говорил: «Не психуй, ваше бывшее благородие. Пошумели матросики, поняли, что дураки и зря драли глотки, а дело мы с тобой сделали!»

Он многое стал понимать благодаря комиссару Семену Языкову. Совсем недавно нос к носу столкнулись на площади. Стояли рядом у трибуны. Шумел первомайский праздник. Оркестры. Алые флаги. Радостные лица. И вдруг сквозь гром литавр пробился шум моторов. Перед очередной колонной катились два трактора. «Радость-то какая, — обнял его Семен, — в хороший день мы с тобой встретились. Видишь — два для начала. А их тысячи понаделаем. Кореши на заводе — из матросов — говорят: «Дело закручено крепко».

Вместе со всей площадью они до хрипа кричали «ура!» первым тракторам. «Вот и смекай, Николай Александрович, — сказал Языков. — Еще не прошло семи лет после революции, а к мужику идет свой, советский трактор. Ты вглядись внимательно в эти машины — в них залог того, что все у нас будет, о чем я тебе говорил еще в девятнадцатом. Помнишь? Вот она, наша большевистская правда!»

До встречи на площади Зарубин не видел Семена Языкова с того дня, как сдал дивизион. Зарубин не хотел уходить с лодок в штаб бригады, потом в учебный отряд. Приказали. Нужны были грамотные командиры. Потом, в 1922-м, принял у Гарсоева пост флагманского подводника. И положение стало иным. Ну отвечал раньше за корабль — не диковина, к тому готовился. Отвечал за дивизион? Так командир не одинок, если что — комиссар рядом: поможет, подскажет. На новом месте все сложилось по-иному. Привыкший к строевой службе, Зарубин не сразу уловил огромную разницу между своим старым положением и новым. Разобравшись, ахнул в душе, как много доверили. Хорошо, что и Гарсоев причастен ко всем делам по восстановлению флота. Вот теперь оба участвуют в разработке первой шестилетней программы нового кораблестроения. Не слишком обширна пока эта программа, но лучше такая, чем ничего: 36 торпедных катеров, 18 сторожевых кораблей, 12 подводных лодок. Дюжина... Об этой дюжине думалось особенно охотно. Скорее бы! Ведь в отчаянном положении, что с ними [29] ни делай, находятся лодки — наследство от старого флота.

Когда закончилась гражданская война и надо было приступать к восстановлению разрушенного, на флотах подводили итоги. Бумаги с колонками цифр лежали на столах людей, отвечавших за оборону страны, и цифры эти были поистине страшными.

Выступая в декабре 1920 года на VIII Всероссийском съезде Советов, В. И. Ленин сказал: «...кто забудет о постоянно грозящей нам опасности, которая не прекратится, пока существует мировой империализм, — кто забудет об этом, тот забудет о нашей трудовой республике». На IX Всероссийском съезде Советов Владимир Ильич говорил: «И первой заповедью нашей политики, первым уроком... который должны усвоить себе все рабочие и крестьяне, это — быть начеку, помнить, что мы окружены людьми, классами, правительствами, которые открыто выражают величайшую ненависть к нам. Надо помнить, что от всякого нашествия мы всегда на волоске».

На флотах подбивали итоги... Тяжелая картина предстала перед теми, кто анализировал цифры и факты. Значительная часть кораблей русского флота была затоплена или уведена интервентами и белогвардейцами. От общего числа кораблей, имевшихся в начале 1917 года, осталась едва одна пятая часть! Революционный флот послал на поля сражений за Советскую власть десятки тысяч моряков. Вернулись не все. К концу 1920 года на кораблях оставалось только восемь процентов кадровых военных моряков.

«В общем ходе революции и... гражданской войны на долю морского флота выпали особенно тяжкие удары.

В результате их мы лишились большей и лучшей части его материального состава, лишились огромного большинства опытных и знающих командиров, игравших в жизни и работе флота еще большую роль, чем во всех других родах оружия, потеряли целый ряд морских баз и, наконец, потеряли основное ядро и рядового краснофлотского состава.

В сумме все это означало, что флота у нас нет».

В этих словах народного комиссара по военным и морским делам Михаила Васильевича Фрунзе была горькая правда. [30]

В постановлении по военному вопросу, принятом X съездом партии в марте 1921 года, был пункт, ставший историческим для судьбы нашего военно-морского флота: «Съезд считает необходимым, в соответствии с общим положением и материальными ресурсами Советской республики, принять меры к возрождению и укреплению Красного военного флота».

Наиболее «благополучным» считалось положение Морских сил Балтийского моря{4}. Здесь числилось в строю три новых и четыре старых линейных корабля, восемь крейсеров, девять эсминцев типа «Новик» и два десятка эсминцев старых типов, девять подводных лодок типа «Барс». Но это был флот на бумаге. Не хватало решительно всего — топлива, смазочных материалов, запасных частей, много кораблей нуждалось в капитальном ремонте. Специальная комиссия обследовала корабли Балтики. Безнадежно устаревшие и бесперспективные сдали на слом, кое-что законсервировали. К 1923 году в строю находились один линкор, 16 эсминцев, 9 подводных лодок и считанные корабли других классов.

Девять субмарин типа «Барс»...

Из фондов Центрального государственного архива Военно-Морского Флота СССР (ЦГАВМФ):

«Подводная лодка № 1 «Коммунар». Время постройки — 1915 год. Прочный корпус ослаблен ржавлением, имеет вмятины, и головки заклепок частью разъедены. Концевые цистерны потеряли прочность от слабости швов и разъедания заклепок. Надстройка и верхняя палуба разъедены до полного уничтожения переборок и крепительных книц. Главные машины работают с 1909 года.

Подводная лодка № 2 «Батрак». Постройки 1915 года. Прочный корпус и другие части корпуса в таком же состоянии, но замечено ослабление креплений некоторых судовых фундаментов отдельных частей установок и вибрация этих установок.

Подводная лодка № 3 «Товарищ». Время постройки — 1917 год. Прочный корпус имеет большие вмятины, [31] концевые цистерны таковы же, как на предыдущих лодках. Фундаменты ослаблены и наблюдаются вибрации механизмов. От сотрясения корпуса при вибрации сильно разрабатываются приводы рулей.

Подводная лодка № 5 «Коммунар». Время постройки — 1916 год. Состояние прочного корпуса из-за разъедания головок заклепок наихудшее. Цистерны сильно ослаблены и плохо держат давление. Надстройки частично съедены ржавчиной совершенно».

Аналогичные заключения даны по лодкам «Пролетарий», «Большевик», «Краснофлотец», «Рабочий». На них не то что погружаться, а вообще отходить от стенки было опасно.

Из фондов ЦГАВМФ:

«Ввиду безнадежного состояния аккумуляторных батарей на лодках «Тигр», «Тур», «Ягуар», «Волк» и «Змея», надо ожидать, что в кампанию 1922 года будут плавать лишь «Ерш», «Леопард», «Пантера» и «Рысь» и то лишь для учебных целей».

«Морское командование в течение последних лет с тревогой констатировало все ухудшающееся состояние давно изношенных аккумуляторных батарей на подводных лодках Балтийского моря и соответственно понижающуюся надежность этих подлодок к плаванию и принимало зависящие от него меры к предотвращению катастрофических последствий. Однако финансовое и материальное положение страны не позволило выйти из затруднения сколько-нибудь удовлетворительно». (Из доклада Революционному военному совету Республики от 11 августа 1923 года.)

«11 августа с. г. Морское командование излагало картину того бедственного состояния, в которое пришли подводные лодки Балтийского моря из-за невозможности дать им необходимый капитальный ремонт механизмов и произвести своевременную замену аккумуляторных батарей.

Морское командование считает своим долгом засвидетельствовать, что личный состав подводных лодок делал все возможное, что в его силах, дабы поддержать боеспособность своих кораблей. Но ни о каком капитальном заводском ремонте в общем масштабе или о полной замене аккумуляторных батарей (которые служат по 7–8 лет вместо 2 с половиною лет гарантируемых) не могло быть и речи, т. к. просимые ассигнования [32] или совсем на отпускались, или урезывались до таких пределов, что смысл их сводился на нет.

Естественно поэтому, что на данный момент материальное состояние подводных лодок Балтийского моря, по последним донесениям, рисуется еще в более плачевном виде, чем докладывалось это РВС в августе с. г.

Сейчас осталась только одна лодка, годная для строевой службы из 9 числящихся в составе Морских сил Балтийского моря, — это «Краснофлотец»... Этот краткий перечень говорит сам за себя и показывает, что мы идем к факту полной гибели нашего подводного флота. Только экстраординарными мерами можно задержать его гибель». (Из доклада Реввоенсовету СССР. 1923 год.)

Так какими же будут новые лодки?

— Некоторые полагают, — сказал Гарсоев, узнав, о чем думает друг, — что на первых порах, спасая положение, следует купить несколько кораблей за границей. Другие спорят, доказывая, что продадут нам плохие лодки. Раздумывал я и так и этак... Покупать станем не с закрытыми глазами. Тоже семь раз отмерим. Может, разок рискнем? Возьмем для образца.

— Никак нет: если продадут, то всенепременно только барахло. — Зарубин похлопал по карманам — искал спички. Гарсоев извлек огромную зажигалку:

— На, держи чудо-кресало, между прочим, сработано на том заводе, где миллион лет назад строились наши лодки. А сейчас единственная продукция — зажигалки. Правда, на будущий год планируется закладка лесовозов. Однако лесовоз — не субмарина. Как думаешь, сколько времени уйдет на разгон, чтобы стране лодки поднять? А сколько лет понадобится на ликвидацию последствий разрухи и всяческого беспорядка? — Гарсоев досадливо поморщился. — Вчера ученый секретарь дергался и плевался... Как же — к нам в НТК, в военно-морское святилище, какой-то чудак заслал приложение к приказу о штатах горно-вьючной батареи. Представляешь, нам, жрецам флота, и вдруг про кобыл и вьюки. Умора! У секретаря пошла пена. Комиссар же, напротив, спокойно рассудил что-то про канцелярских уродов, саботирующих решения о борьбе с волокитой.

— Лемехов-то? Он вроде моего Семена — тоже парень [33] не промах. Про уродов — верно. А в общем, Александр Николаевич, не все сразу. Надо верить в большевиков, коли пошли за ними. Если они сумели поднять Россию на революцию, то сумеют и отстоять. Интервентов разделали, белые армии разбили. Известны тебе слова Ленина о революции, которая лишь тогда чего-нибудь стоит, если умеет защищаться? Крутые слова и не попусту сказанные. Значит, будут у нас новые лодки, причем не купленные за морями, а свои, советские. Не к чему нам одалживаться у заграницы. Нет смысла.

Гарсоев пытался возразить, но Зарубин, предупреждая, взмахнул рукой:

— Минуточку, сейчас поймешь. Неужели неясно — им невыгодно нас учить. Получится на свою голову. Ведь воевать им с нами. Какое там учить! А вот поживиться за наш счет господа круппы и виккерсы всегда готовы, такое случалось не раз. Адмирала Щенсновича не забыл?

— Эдуарда Николаевича? Как можно! И не глуп был, и принес немалую пользу подводному плаванию. Ведь это он первым все дело возглавил, как из пеленок вышло. Ему, кстати, мы сдавали экзамены в учебном отряде. — Гарсоев усмехнулся. — Погляди, какие сюрпризы преподносит память. Ты меня потряс торпедой, а я тебя другим удивлю. Сто лет не вспоминал, а сейчас вдруг пришло на память его прозвище!

— Не удивишь, — хохотнул Зарубин. — Еще когда он «Ретвизаном» командовал, офицеры броненосца его меж собой «Идальго» называли. Так и пошло потом. Очень на испанца был похож, на Дон-Кихота, как его в книжках рисуют: усики, бородка козлиная. О Щенсновиче я заговорил вот почему: хотелось бы тебе напомнить, как он бился за русские лодки. Про историю с Круппом в курсе?

Гарсоев покачал головой:

— Нет.

— После японской войны Генмор заказал три лодки Круппу. Как положено, послали наших наблюдающих, и они вскоре донесли, что лодки совершенно неудовлетворительны. Срок немцы не выдержали, и причина задержки выяснилась очень просто...

Одновременно с лодками для России Крупп заложил первую немецкую боевую субмарину У-1, примерно [34] такого же тоннажа. Строил Крупп хитро, — по сравнению с «русскими» лодками немецкую сооружали медленнее. Поэтому заказанные Россией лодки в море пошли первыми. Тут и полезли изо всех щелей конструктивные недостатки. Дело-то новое. Как только что-то произойдет, так конструкторы в свою драгоценную У-1 вносят поправки. Например, на крупповских кораблях торпедный носовой аппарат был смещен вниз под углом по отношению к ватерлинии, как на старых миноносцах. На малых глубинах не выстрелить — торпеда обязательно врежется в грунт. Выяснив это обстоятельство, немцы расположили аппараты У-1 горизонтально. А в трех лодках для России угол сохранили. Рубки на русских кораблях оказались негерметичными, под водой в них находиться никто не мог. На У-1 рубку загерметизировали.

— Еще по памяти не назову, но огрехов было много, — заключил Зарубин. — И получилось, что исправляли они конструктивные ошибки, совершенствуя свою лодку за наш счет. Не так давно смотрел я старые папки и нашел прелюбопытнейшую бумагу, в которой Щенснович немцев разделывает под орех и честит почем зря, хотя такое тогда и не одобрялось. Он прямо говорит, что Россия дает иностранцам возможность учиться, как нас побеждать, на наши же средства. Так что уволь, пожалуйста, ошибки Генмора повторять не будем!

По долгу службы Зарубин часто обращался к архивным делам и записку Щенсновича видел почти через двадцать лет после того, как она была написана и оставлена без последствий. Подумав об этом, Зарубин злым щелчком отправил окурок в реку. Гарсоев поморщился:

— В корпусе сейчас бы тебе отвалили, насиделся бы... Быстро с тебя полировка сошла. Греховодник!

— Ладно, — буркнул Зарубин. — Я вот опасаюсь некоторых умников. Как бы история не повторилась. Не все понимают, что требуется своя лодка, понимаешь, своя. Такая же русская, как «Дельфин», «Акула», «Минога», «Барс». Даже недостатки у них были свои, русские, и потому с ними легче справлялись.

Возле дома, где жил Гарсоев, друзья расстались:

— До свидания, товарищ военмор!

— Желаю здравствовать, товарищ военмор! [35]