Казалось, что империя рушится, что все ее части валятся друг на друга. Несмотря на эти великие бедствия, у Наполеона была еще тысяча возможностей предотвратить свою гибель. Но он уже не был тем человеком, который командовал в Египте и при Маренго. Дарование заменилось упрямством. У него не хватило духу отказаться от обширных замыслов, осуществление которых он сам и его министры так долго считали обязательным. В трудную минуту он увидел себя окруженным одними льстецами. Этот человек, которого феодалы, англичане и г-жа де Сталь изображают олицетворением макиавеллизма, воплощением злого духа{135}, дважды оказался жертвой своего простосердечия: в первый раз — когда он вообразил, что дружеское расположение, которое он вызвал к себе у императора Александра, побудит этого монарха совершить невозможное, а затем — когда он возомнил, что австрийский дом из признательности за то, что он четыре раза пощадил его, вместо того чтобы уничтожить, не покинет его в несчастье. Он говорил, что австрийский император поймет, в какое невыгодное положение его поставит преобладание России. Бавария, в 1805 году созданная им, а в 1809 году спасенная от разгрома, отступилась от него, а при Ганау пыталась нанести ему смертельный удар, что и удалось бы, если бы баварский генерал догадался вырыть на дороге два десятка рвов. Наполеон совершил ту же ошибку, что и все выскочки: он слишком высоко ставил сословие, в которое вступил. Когда Наполеон ехал из Ганау в Париж, он не имел ни малейшего представления о грозившей ему опасности. Он вспоминал восторженный порыв 1792 года; но ведь теперь он уже не был первым консулом Республики. Чтобы одолеть первого консула, надо было одолеть тридцать миллионов человек. За четырнадцать лет своего правления он внедрил в сердца раболепство и взамен несколько наивного республиканского воодушевления развил в них эгоизм, свойственный монархиям. Монархия, следовательно, была восстановлена; монарха можно было сменить, не устраивая подлинной революции. Какую разницу это составляет для народов?{136} На другой чаше весов в течение тех же четырнадцати лет были короли, умиравшие от страха. Стоило им только вспомнить о прославленном доме Бурбонов, как им представлялось положение, в котором они со дня на день могли очутиться. После битвы при Лейпциге интриги на короткое время затихли, и люди, обладавшие подлинными достоинствами{137}, получили доступ ко двору европейских государей. Таким образом, вместе с ландштурмом и ландвером в стане союзников воцарились патриотизм и воодушевление, и на службе у них оказались люди, имевшие выдающиеся заслуги. Наполеон сковал воодушевление, и место Карно, который был военным министром в пору битвы при Маренго, занимал теперь герцог Фельтрский.
Союзники, собравшиеся во Франкфурте, сами, по-видимому, были удивлены своей удачей. Вначале у них возник план перенести войну в Италию. Они боялись войти в пределы Франции. Им непрестанно мерещилось отступление из Шампани. Наконец они решились перейти Рейн (4 января 1814 года). Наполеон давно уже возвратился в Париж. Мне думается, что он главным образом старался избавиться от того страха, который ему внушал французский народ. Все его декреты касались только снабжения солдат одеждой, ружьями, обувью, — вопроса о духе армии как бы не существовало вовсе. Он задался целью выйти из затруднительного положения, нисколько не поступившись своим величием. Впервые за всю свою жизнь он показал себя маленьким человеком. Жалкие писаки-секретари, именовавшиеся его министрами, а на самом деле только излагавшие его мысли, боялись, как бы он не избил их каминными щипцами, и не смели раскрыть рот. Император создал национальную гвардию. Если во Франции снова настанет террор, что весьма возможно в том случае, если духовенству и дворянству будет предоставлена полная свобода действий, то благодаря национальной гвардии он будет не столь ужасен, как первый. Те, кто лишь наполовину принадлежит к черни, окажутся в рядах этой гвардии, и мелкие лавочники, боящиеся, как бы их не ограбили, устрашат подлинную чернь. Если судьба готовит Франции события иного рода, национальная гвардия также будет полезна тем, что утвердит денежную аристократию. Она сможет сделать менее кровавыми некоторые весьма вероятные эпизоды борьбы привилегий против прав. Все необходимые в этом отношении гарантии национальная гвардия даст при условии, что солдаты ежегодно будут сами выбирать своих офицеров ниже капитанского чина, а на более высокие должности предлагать своих кандидатов. Следовало бы также определить, какая ставка налога дает право на занятие каждой из этих должностей. В январе 1814 года самый энергичный из европейских народов представлял собою, если его рассматривать как нацию, мертвое тело. Тщетно трем десяткам сенаторов поручено было слегка пробудить от сна народ, столь грозный при Карно. Все мы были уверены, что стоит только показать французам красный колпак, — и не пройдет шести недель, как он станет алым от крови всех чужестранцев, которые посмели бы осквернить священную землю свободы. Но властелин заявлял нам: «Лучше еще несколько поражений, чем снова власть народа». И если бы он снова завладел империей, горе тому, кто вздумал бы ослушаться этого приказа! В этот момент Наполеон, несомненно, почувствовал бремя своего сана. Какого действия можно было ожидать от воззваний, обращенных к сердцам народов и начинавшихся с феодальных титулов? Картин героизма? Прилива жертвенной любви к родине? Характерен для этих дней (январь 1814 года) тон заявлений министров, в особенности министра М{онталиве}. Когда один из сенаторов сообщил ему, что у него нет и пятисот исправных ружей, он написал в ответ; «Вооружите воспитанников лицеев; французская молодежь услышала голос своего императора» — и тому подобные громкие фразы, которые самый беззастенчивый журналист нашел бы слишком напыщенными для того, чтобы поместить их в воззвании. Это настолько бросалось в глаза, что мы не раз спрашивали себя: «Уж не изменник ли он?» Наконец — предельное выражение своеволия и непоследовательности, доконавшее Францию и столь похожее на безумие, что будущим поколениям трудно будет поверить, что оно имело место, — в тот самый момент, когда императору нужнее всего было расположить к себе народ, он затеял ссору с Законодательным корпусом. Он обвинил честнейших людей в том, что они продались иностранным державам. Он прервал сессию Законодательного корпуса. Вот что деспотизм сделал с одним из величайших гениев, какие только жили в веках.
В Париже утром 24 января Наполеон показал себя великим трагическим актером. Над судьбой Франции тучи постепенно сгущались. Уверенность властелина в успешности борьбы порождала такую же уверенность в народе. Как только в сердца закрадывался страх, все взоры обращались к нему. Он делал смотр парижской национальной гвардии в том самом дворе Карусели, где вся Европа присутствовала на парадах его гвардии; он стоял у триумфальной арки, украшенной благородными трофеями, которых ему так скоро суждено было лишиться. По всей вероятности, славные воспоминания, связанные с этим местом, подействовали на него; он был взволнован; он велел передать офицерам национальной гвардии, чтобы они поднялись в Маршальский зал. Минуту-другую все были уверены, что он предложит им выступить из Парижа и двинуться на неприятеля. Вдруг он выходит из галереи Мира и появляется перед ними, держа на руках сына; он показывает им малолетнего Римского короля: «Я вверяю вам этого ребенка, надежду Франции, а сам отправляюсь в бой, и все мои помыслы будут направлены на то, чтобы спасти родину». Слезы мгновенно выступили на глазах всех присутствующих. Я всю жизнь буду помнить эту душераздирающую сцену. Я сердился на себя за то, что не мог удержаться от слез. Разум непрестанно твердил мне: «Во времена Дантонов и Карно правительство перед лицом столь грозной опасности не пыталось бы воздействовать на людей малодушных и неспособных проявить доблесть, а занялось бы совсем иным делом». Действительно, те самые люди, которые 24 января плакали в Тюильри, 31 марта, когда император Александр проезжал по бульвару, теснились у окон и махали белыми платками: казалось, они обезумели от восторга. Следует отметить, что 31 марта еще не было речи о прославленном доме Бурбонов, и парижане выражали такую радость исключительно потому, что их завоевали.
При сходных обстоятельствах Конвент постановлял, что такого-то числа страна, в которой воцарилась свобода, должна быть очищена от неприятеля, и в назначенный день это постановление выполнялось войсками республики. 25 января 1814 года — в день отъезда императора в армию — дело, касавшееся всей Франции, казалось, стало делом одного-единственного человека. Напыщенность, отличавшая речи этого человека и в счастливые годы привлекавшая к нему всех, в ком твердость духа отсутствовала, теперь была причиной тому, что все втайне испытывали удовольствие при виде его унижения. Многим взятие Парижа было желательно как интересное зрелище. Когда я с омерзением отозвался об этом, один из людей, рассуждавших подобным образом, весьма резонно сказал мне: «Париж, как столица, уже не отвечает потребностям Франции. В силу обычая, семьсот тысяч эгоистов, самых трусливых, самых безвольных людей, какие только существуют во Франции, оказываются представителями ее при всех великих потрясениях. Будьте уверены, боязнь лишиться своей мебели красного дерева всегда заставит их пойти на все подлости, которые им будут предложены. Они в этом не виноваты; мелочные притеснения угасили в их сердцах интерес ко всему, что не касается их личных дел. Столицей Франции должен стать укрепленный город, расположенный за Луарой, поблизости от Сомюра».
Конгресс в Шатильоне открылся 4 февраля и закончился 18 марта. Одна из великих держав противилась низложению Наполеона. При поддержке этой великой державы он мог заключить мир, обставленный известными гарантиями. Но он счел бы себя обесчещенным, если бы согласился принять Францию уменьшенной хотя бы на одну деревушку против того, чем она была, когда он получил ее 18 брюмера. Поистине, это ошибка, свидетельствующая о величин души, заблуждение, достойное героя! В этом ключ к его поведению. Некоторые другие властители не выказали такой излишней щепетильности.
Защита Парижа Наполеоном носила романтический характер — и, однако, едва не оказалась успешной. Французские войска были разбросаны на огромных расстояниях друг от друга: в Данциге, Гамбурге, на острове Корфу, в Италии. На западе Франции и в Вандее было неспокойно. Когда видишь эти вспышки вблизи, они не имеют ни малейшего значения, но издали они кажутся страшными. На юге Франции было тревожно; опасались, как бы там не началась резня: город Бордо высказался в пользу короля, который должен был наконец дать нам конституционный образ правления. Север обсуждал положение дел с тем спокойствием, которое отличало его во все время Революции. Восток, движимый самыми благородными чувствами, хотел лишь одного — оружия, чтобы очистить Францию от неприятеля.
Наполеон, глухой к голосу разума, убеждавшего его броситься в объятия Австрии, казалось, был всецело поглощен своей изумительной кампанией против союзников. С семьюдесятью тысячами солдат он боролся против двухсот тысяч и наносил им одно поражение за другим. Армия сражалась с беззаветной храбростью, и, надо ей отдать справедливость, она это делала из чувства чести. Она и отдаленно не предвидела той участи, которая ее ожидала. Рассказывают, что генералы вели себя гораздо хуже, чем солдаты и низшие офицеры: они были богаты. Войска союзников тоже выказали мужество. На десять союзных солдат приходился один француз. Ландвер и Тугендбунд{138} вдохнули в их ряды пылкую любовь к родине; однако в силу того, что ими командовали не генералы, выдвинувшиеся своими заслугами, а князья, предводительствовавшие по праву рождения, бои шли с переменным успехом. Наполеон, столь посредственный в роли монарха, в этой кампании не раз снова проявил военный гений своих прежних лет. Он провел два месяца в непрерывных быстрых переходах от Сены к Марне и от Марны к Сене. Быть может, из всех военных подвигов этого великого человека наибольший восторг потомства будут возбуждать битвы при Шампобере, Монмирайле, Вошане, Мормане, Монтеро, Кране, Реймсе, Арси-сюр-Об и Сен-Дизье. Наполеон предельно напрягал свои гениальные способности с чувством, подобным тому, которое испытывает рядовой боец в схватке с учителем фехтования. Однако он поступил как безумец: он отказался от Итальянской армии в сто тысяч человек, которую ему, чрез посредство г-на де Тоннера, предлагал принц Евгений. Несколько дней спустя бризантный снаряд упал в десяти шагах от лошади Наполеона; вместо того чтобы ускакать, он направился прямо к нему; снаряд разорвался в четырех футах от Наполеона, не задев его. Я склонен думать, что Наполеон хотел бросить вызов року. 13 марта к императору, находившемуся на поле сражения в окрестностях Лана, явился врач принца Бернадота. Ему снова предлагали мир. Судьба в последний раз пыталась заставить Наполеона внять ее предостерегающему голосу.
Наполеон давно уже задумал произвести диверсию в Эльзасе. Его план состоял в том, чтобы увеличить свои силы всеми гарнизонами, какие были на востоке, и ударить по союзникам с тыла. Он полагал, что неприятельские войска, изнуренные болезнями и находившиеся под угрозой открытого восстания лотарингских и эльзасских крестьян, которые уже начали убивать отстававших солдат, — войска, у которых к тому же почти полностью иссякли боевые припасы и провиант, вынуждены будут отступить по всей линии. План императора увенчался бы успехом, если бы Париж проявил такое мужество, как Мадрид, Этот смелый план увенчался бы успехом, если бы не одно гнуснейшее предательство. Некий иностранец, которого Наполеон осыпал незаслуженными милостями (герцог Дал{матский}), послал курьера к императору Александру. Курьер сообщил монарху, что Наполеон с целью уничтожить союзную армию во время ее отступления направился в Лотарингию и оставил Париж без защиты. Известие это изменило все планы союзников. За сутки до прибытия курьера они начали было отступать в направлении Рейна и Дижона. Русские полководцы твердили, что пора закончить эту романтическую кампанию и снова занять более дальние позиции, неосторожно ими оставленные. Когда, приняв курьера, император Александр выразил намерение тотчас же двинуться вперед, австрийский главнокомандующий самым решительным образом высказался против этого намерения и противился ему, пока Александр не заявил, что всю ответственность берет на себя{139}. Найдется ли хоть один читатель, которого не поразит мысль, напрашивающаяся сама собой? Мы видим, что полиция Наполеона, послужившая мишенью для нападок г-жи де Сталь и всех сочинителей пасквилей, что эта макиавеллическая полиция человека, не знавшего жалости, в решающую минуту оказалась повинна в излишней гуманности. Отвращение, которое она испытывала к пролитию крови, было причиной того, что род Наполеона лишился престола. Уже в продолжение четырех — пяти месяцев в Париже занимались заговорами; но полиция настолько презирала заговорщиков, что не обращала на них никакого внимания. Так же обстояло дело и в провинции. Сенаторы знали, что некоторые лица состоят в переписке с неприятелем. Нет сомнения, что суд присяжных вынес бы им суровый приговор; предание их уголовному суду по меньшей мере пресекло бы их козни. Но пролитие крови было признано нежелательным. Я могу поручиться за правильность этого утверждения. Я думаю, что грядущие поколения будут восторгаться полицией Наполеона, которая, пролив так мало крови, сумела предупредить такое множество заговоров. В первые годы, последовавшие за нашей революцией, после гражданской войны, при наличии меньшинства, столь же богатого, как и развращенного{140}, и претендента, пользовавшегося поддержкой Англии, полиция, быть может, являлась неизбежным злом{141}. Вспомните поведение Англии в 1715 и 1746 годах.
Императорской полиции никогда не приходилось упрекать себя в деяниях, подобных вымышленному лионскому заговору или Нимской резне{142}. По прибытии курьера союзники двинулись на Париж. Узнав об их движении на один день позже, чем следовало, Наполеон решил настичь их. Но они избрали дорогу через Мо, тогда как император форсированным маршем вел свои войска к Фонтенебло.
29 марта стошестидесятитысячная армия союзников подошла к высотам, защищающим Париж с северо-востока. В тылу союзники оставили для наблюдения за Наполеоном значительные силы своей превосходной кавалерии. 30 марта, в шесть часов утра, был открыт огонь на протяжении от Венсенна до Монмартра. У герцогов Рагузского и Тревизского было всего-навсего около шестнадцати тысяч солдат, но их сопротивление длилось весь день. Они вывели из строя около семи тысяч человек. Парижская национальная гвардия, численность которой равнялась тридцати пяти тысячам, потеряла одного-единственного человека по фамилии Фиц-Джемс, содержателя кафе в Пале-Рояле{143}. В пять часов союзники овладели высотами Монмартра и Бельвиля. Когда стемнело, на этих высотах запылали их костры. Капитуляция произошла ранним вечером; армия вынуждена была отойти на Эссонн. Париж, фактически уже взятый, являл полнейшее и омерзительнейшее спокойствие. Солдаты старой гвардии, всю ночь проходившие через город, плакали.
В продолжение всего дня 30 марта, пока шел бой, на бульварах царило чрезвычайное оживление. 31-го, около девяти часов утра, там уже толпились люди, как в те дни, когда хорошая погода привлекает множество гуляющих. То и дело слышались остроты по адресу короля Жозефа и графа Реньо. Проехала кучка всадников, надевших белые кокарды и махавших белыми платками. Они кричали: «Да здравствует король!» «Какой король?» — спросил кто-то возле меня. О Бурбонах думали не больше, чем о Карле Великом. В этой кучке, которую я как сейчас вижу перед собой, было человек двадцать. Вид у них был довольно смущенный. Они возбудили не больше внимания, чем любые гуляющие. Один из моих друзей, потешавшийся над их растерянностью, сообщил мне, что эта кучка составилась на площади Людовика XV и дальше сквера на улице Ришелье не добралась. В десятом часу человек двадцать государей и владетельных князей во главе своих войск вступили в город через ворота Сен-Дени. Все балконы кишели людьми; дамы были в восхищении от этого зрелища. При проезде государей они восторженно махали платками: каждая из них хотела увидеть, а быть может, и пленить императора Александра. Я поднялся на широкий балкон ресторана Николь. Дамы восхищались молодцеватым видом союзников: их радость была беспредельна. При крайнем разнообразии мундиров все союзные солдаты, чтобы можно было отличить своих от французов, носили белые повязки на левой руке. Парижане решили, что это эмблема Бурбонов, и тотчас же почувствовали себя роялистами. Шествие этих блестящих войск длилось больше четырех часов. Однако признаки роялизма пока еще наблюдались только в большом прямоугольнике, образуемом бульваром, улицей Ришелье, улицей Сент-Оноре и улицей Фобур-Сент-Оноре. В пять часов вечера г-н де Мобрейль, ныне пребывающий в Англии, прицепил пожалованный ему в свое время орден Почетного Легиона к уху своей лошади и стал пытаться свалить при помощи веревки статую, высившуюся на Вандомской колонне. Вокруг собралось довольно много черни. Кто-то из этих людей взобрался на колонну и начал колотить палкой по гигантской статуе.
Император Александр остановился у г-на де Талейрана. Это незначительное обстоятельство определило судьбу Франции{144}. Оно оказалось решающим. Г-н... обратился на улице к русскому императору с просьбой вернуть Франции законных ее властителей; ответ, полученный им, был довольно неопределенным. То же лицо обратилось с этой просьбой к нескольким генералам, опять-таки на улице; их ответы оказались еще более туманными. Никто не помышлял о Бурбонах: никто не желал их воцарения: они были незнакомцами. Следует упомянуть об одной маленькой интриге. Несколько находчивых людей, не лишенных смелости, решили, что во время этой сумятицы можно, пожалуй, заработать министерство или щедрую денежную награду. Они не были повешены; они преуспели, но не получили ни министерств, ни наград. Продвигаясь в глубь Франции, союзники чувствовали себя довольно растерянными; им почти все время казалось, что они попали в засаду. Так как, к несчастью для Европы, проницательность союзников не соответствовала их удаче, они оказались в руках первых интриганов, которые догадались сесть в карету и отправиться в их главную квартиру. Г-н {де Витроль} был первым, кто явился туда с верительными грамотами аббата Скалена. Они заявляли, что говорят от имени Франции и что Франция желает возвращения Бурбонов. Наглость этих лиц изрядно позабавила генералов союзных войск. Как ни простодушны были союзники, они все же до некоторой степени ощутили смехотворность подобного притязания. Г-н де Талейраи ненавидел Наполеона, отнявшего у него министерство, к которому он привык. Ему выпало счастье оказать гостеприимство монарху, который в продолжение месяца был властелином Франции и ее законодателем. Не брезгая никакими средствами, чтобы привлечь его на свою сторону, он выпустил на сцену аббата Скалена и других интриганов, выдававших себя за представителей французского народа. Надо сказать, что все средства, которыми пользовались эти интриганы, были до крайности убоги. Они сделались превосходными вследствие чудовищной ошибки, совершенной двумя днями раньше. Императрицу Марию-Луизу и ее сына увезли из Парижа. Если бы супруга Наполеона осталась в столице, она предложила бы императору Александру занять апартаменты в Тюильрийском дворце и мнение князя Ш{варценберга} неизбежно взяло бы верх.