Содержание
«Военная Литература»
Биографии

Глава LXX

30 марта, в то время как половина населения Парижа потеряла голову от грохота орудий, жалкие министры Наполеона во главе с королем Жозефом впали в полную растерянность. Жозеф покрыл себя несмываемым позором, перед самым своим бегством объявив в воззваниях, расклеенных повсюду, что он не покинет Парижа. Граф Реньо де Сен-Жан-д'Анжели еще усугубил этот позор. Что касается министров, то они, бесспорно, сумели бы проявить некоторую энергию, ибо все взоры были обращены к ним, а они были умные люди; но боязнь, что повелитель отрешит их от должности и прогонит, если они проронят хоть одно слово, подтверждающее наличие опасности, превратило их всех в Кассандров. Все их мысли были направлены не на действие, а на составление выспренных воззваний, язык которых, по мере того как деспот приближался к гибели, становился все более надменным. 30 марта утром министры собрались на Монмартре; в результате этого совещания они велели доставить туда восемнадцатифунтовые орудия с двенадцатифунтовыми ядрами{145}. В конце концов, по приказу императора, все они с величайшей поспешностью отбыли в Блуа. Если бы Карно, граф Лапаран, Тибодо, Буасси д'Англа, граф Лобо и маршал Ней входили в это министерство, они поступили бы несколько иначе.

Глава LXXI

После триумфального шествия по бульварам, русский император, прусский король и князь Шварценберг привели несколько часов в Елисейских полях, где в это время проходили союзные войска. Затем августейшие особы отправились к г-ну де Талейрану, на улицу Сен-Флорантен, близ Тюильрийского дворца. Там они застали в гостиной лиц, о которых мы уже упоминали. Князь Шварценберг был уполномочен согласиться на все. Оба государя дали понять, что восстановят прежнюю династию, если значительное большинство французов и войска этого хотят. Начали совещаться. Утверждают, будто его величество император Александр заявил, что, по его мнению, представляются три возможности: 1) заключить мир с Наполеоном, обставив его надлежащими гарантиями; 2) установить регентство и провозгласить императором Наполеона II; 3) призвать Бурбонов{146}. Люди, имевшие честь заседать вместе с союзными монархами, сказали себе: «Если мы будем содействовать заключению мира с Наполеоном, а он ведь уже составил себе определенное мнение о нас, — мы останемся тем, чем являемся теперь, и, быть может, он даже нас повесит; если же мы упросим их вернуть монарха, который отсутствовал в течение двадцати лет и которому нелегко будет управиться с делами, этот монарх сделает нас первыми министрами». Союзные государи не могли себе представить, что добродетели, преисполнявшие их сердца, настолько чужды были этим французам. Они поверили их заявлениям о пылкой любви к родине — священное имя, которое эти жалкие честолюбцы повторяли так часто, что надоели августейшим своим слушателям. После обсуждения, длившегося два часа, император Александр сказал: «Хорошо! Я заявляю, что не буду больше вести переговоров с императором Наполеоном». Братья Мишо, владельцы типографии, бывшие в то же время членами Государственного совета, поспешили напечатать прокламации, которыми затем были покрыты все стены Парижа. Те, у кого изумление не отняло хладнокровия, отметили, что эта прокламация не лишала короля Римского прав на престол{147}. Почему, спрашивали себя эти беспокойные люди, не потрудились созвать Законодательный корпус, являющийся в конечном счете источником всякой законной власти и составленный из лучших людей нации, а также Сенат, который если и ошибался, то не по недостатку разумения, а по избытку себялюбия? Шестьдесят эгоистов, собранных вместе, всегда проявляют больше стыдливости, чем шесть. Впрочем, в Сенате было, пожалуй, всего лишь десять подлинных граждан. То, чему надлежало быть предметом совещания, обратили в пустую формальность; отсюда кампания, завершившаяся битвой при Ватерлоо. Если бы Наполеон, проявив прихоть деспота, не распустил Законодательный корпус, ничего из того, что случилось, не произошло бы. Если бы Законодательный корпус, незадолго до того прославившийся благодаря поведению г-д Лене и Фложерга, заседал, мудрый монарх, решавший судьбу Франции, несомненно, пожелал бы ознакомиться с его мнением.

Глава LXXII

Узнав о неожиданном маневре неприятеля, Наполеон поспешил в Париж. 30 марта, около полуночи, он встретил в Эссонне, на полпути от Фонтенебло, одного из самых храбрых командиров своей гвардии (генерала Кюриаля), который сообщил ему о роковом исходе сражения. «Вы вели себя, как трусы». «Ваше величество, войска, которые нас атаковали, в три раза превосходили нас численностью, а кроме того, вид Парижа воодушевлял их. Войска вашего величества сражались так храбро, как никогда». Наполеон ни слова ему не ответил и велел кучеру повернуть назад, в Фонтенебло. Там он собрал свои силы. 2 апреля Наполеон произвел смотр корпусу Мармона, герцога Рагузского, который вечером 31 марта вышел из Парижа и расположился лагерем в Эссонне. Этот корпус был авангардом наполеоновской армии и по своей численности составлял приблизительно третью часть ее. Мармон заверил Наполеона в неизменной преданности своих войск, действительно недоступных соблазну; но он забыл поручиться за их командира. Наполеон хотел двинуться на Париж и атаковать союзников. Его постепенно покинуло большинство его слуг, в частности герцог Невшательский, над изменой которого он очень весело шутил с герцогом Бассанским. В конце концов Наполеон собрал военный совет и, впервые внимательно выслушав маршала Нея, герцога Виченцского и самых преданных своих слуг, рассказавших ему о всеобщем недовольстве, вызванном во Франции его отказом заключить мир, отрекся от престола в пользу своего сына, а 4 апреля отправил Нея, Макдональда и Коленкура сообщить это предложение императору Александру.

Глава LXXIII.

Мармон{148}

Доехав до аванпостов французской армии, генералы остановились, чтобы предъявить маршалу Мармону свои охранные грамоты, которые он должен был визировать. и уведомили его о цели своей поездки. Он, казалось, смутился и сквозь зубы что-то пробормотал о предложениях, которые ему сделал князь Шварценберг и которые он, по-видимому, не оставил без внимания. Однако, прибавил он, обращаясь к делегатам, пораженным его словами, то, что он теперь узнал, меняет положение дела, и он прекратит свои сепаратные переговоры. Наступило молчание: вскоре один из маршалов прервал его, сказав, что проще всего было бы ему, Мармону, присоединиться к ним и совместно с ними вести в Париже переговоры, которые им поручены. И действительно, Мармон поехал с ними. Но в каких целях! Это выяснилось из последующих движений вверенного ему корпуса. Маршалы оставили его наедине с князем Шварценбергом, а сами отправились к императору Александру выполнить возложенное на них поручение. Он отослал их к Сенату. Александр еще не принял окончательного решения и не помышлял о Бурбонах. Он не понимал, что очутился в руках двух интриганов, из которых в особенности один, Талейран, думал только о том, как бы отомстить за себя{149}. Когда офицер, проводивший маршалов до аванпостов армии, доложил, вернувшись в Фонтенебло, что Мармон отправился вместе с делегатами в Париж и что он видел его запрятавшимся в глубине их кареты, все были изумлены, а некоторые лица высказали даже подозрения. Но Наполеон, с неизменным своим доверием к тем, кого он считал своими друзьями, ответил, что если Мармон поехал вместе с делегатами, то только — он в этом убежден — с целью услужить ему, насколько это в его силах. В отсутствие делегатов в Фонтенебло был созван военный совет с участием всех генералов армии. Нужно было решить вопрос о том, что следует предпринять, если предложения маршалов будут отвергнуты. Вместе со всеми другими был вызван и дивизионный генерал Суам, в отсутствие Мармона командовавший его корпусом. Зная о тайных сношениях Мармона с неприятелем, он вообразил, что все открылось и что по прибытии в Фонтенебло он будет расстрелян. Поэтому он, вместо того чтобы явиться, как было приказано, в Фонтенебло, в ночь на 5 апреля двинул свой корпус в ближайшие окрестности Версаля. Тем самым он отдал себя во власть союзников, занимавших этот город, и оставил расположенные в Фонтенебло войска без авангарда. Солдаты Суама, не знавшие, какие он получил инструкции, доверчиво повиновались ему. Лишь на другое утро они с ужасом увидели, в какую ловушку он их завлек. Они хотели перебить своих начальников, и нельзя не признать, что этим они явили бы миру полезный пример. Если бы кто-нибудь из их полковников и генералов обладал хотя бы малой долей той твердости духа, какая некогда была обычной в войсках республики, он убил бы Суама и привел бы корпус назад в Эссонн. Вряд ли нужно пояснять, что отпадение в столь критическую минуту корпуса Мармона решило судьбу переговоров, порученных маршалам. Лишившись третьей части небольших своих сил, Наполеон перестал быть предметом страха для союзников. 11 апреля в Фонтенебло было подписано соглашение. Мы остановились на этих подробностях потому, что предательство маршала Мармона по отношению к его другу и благодетелю не было должным образом оценено. Не защита им Парижа и не его капитуляция в Париже являются тем, что заслуживает особого внимания, а последующие его действия, благодаря которым его имя будет известно отдаленному потомству.

Глава LXXIV

На другой день после того, как г-ну де Т{алейрану} удалось убедить союзных монархов в том, что вся Франция требует восстановления Бурбонов, он явился в Сенат, который с обычным своим малодушием назначил то временное правительство, какое было ему предложено. 2 апреля Сенат низложил Наполеона; 3-го Законодательный корпус присоединился к решению Сената. В ночь с 5 на 6 апреля монархи объявили, что они несогласны признать первое отречение императора, отказавшегося от престола в пользу своего сына. Император Александр велел передать Наполеону, что ему и ею семье готовы предоставить владения, куда они смогут удалиться, и что императорский титул будет за ним сохранен.

Глава LXXV

Оставим ненадолго Наполеона на острове Эльба. События вскоре заставят нас вернуться туда. Временное правительство из уважения, думается мне, к монархам, избравшим белую кокарду, запретило трехцветную кокарду и предписало ношение белой. «Отлично, — сказал Наполеон, в то время еще находившийся в Фонтенебло, — вот готовый знак для моих сторонников, если когда-либо они снова воспрянут духом». Армия испытывала сильнейшее раздражение. Это мероприятие могло бы служить эпиграфом для правления, вслед за тем установленного. Оно было тем более нелепо, что ведь имелся весьма благовидный предлог: Людовик XVIII, в те годы по праву старшего из братьев короля титуловавшийся Monsieur, носил трехцветную кокарду с 11 июля 1789 по 21 мая 1792 года{150}. Сенат выработал конституцию, представлявшую собою договор между народом и одним лицом. Ею был призван на престол Людовик-Станислав-Ксавье. Этот властитель, образец всех добродетелей, прибыл в Сент-Уан. К несчастью для нас, он не дерзнул довериться собственному своему разуму, столь глубокому{151}. Он счел нужным окружить себя людьми, которые знали Францию. Подобно всем, он высоко ценил дарования герцога Отрантского и князя Беневентского. Но по свойственному ему великодушию он забыл о том, что честность не являлась отличительной чертой характера этих людей. А они сказали себе: «Немыслимо, чтобы король обошелся без нас. Пусть попробует для начала править самостоятельно: через год мы будем первыми министрами». Был всего один шанс за то, что их расчет не оправдается, и этот шанс представился спустя два года: король нашел молодого человека, более даровитого, чем они, из которого он сделал выдающегося министра. В 1814 году развращенный до мозга костей человек, пользовавшийся доверием короля, наградил Францию самыми смехотворными министрами, каких только она видела за много лет. Так, например, министерство внутренних дел было вверено человеку, более обходительному, чем все несколько грубоватые министры Наполеона, вместе взятые, но твердо убежденному, что жить в особняке министра внутренних дел и давать там званые обеды — значит возглавлять это министерство. Во всех своих стадиях революция не видела ничего более скудоумного, чем этот кабинет министров{152}. Если бы у них было хоть сколько-нибудь энергии, они творили бы зло; по-видимому, воля у них не отсутствовала, но они были бессильны{153}. Король по великой своей мудрости терзался бездействием своих министров. Он настолько отдавал себе отчет в их умственном убожестве, что приказал одному из них доставить ему «Биографии современников» и никого не назначал ни на какую должность, не ознакомившись предварительно с соответствующей статьей этого справочника{154}.

Глава LXXVI

Мы позволим себе говорить до известной степени свободно о некоторых ошибках этого кабинета министров. Согласно Хартии, равно как и волею наших сердец, король неприкосновенен — и это главным образом потому, что ответственность лежит на его министрах. Король еще не знал во Франции ни людей, ни положения дел. Его правление в 1818 году показывает, что его великая мудрость в состоянии совершить, когда пораженные слепотой советники не направляют ее на ложный путь. Людовик XVIII прибыл в Сент-Уан{155}. Ему надлежало беспрекословно принять конституцию, выработанную Сенатом. Поскольку Бонапарт, осуществляя тиранию, тем самым как бы отрекся от звания сына революции, Людовику представлялся благоприятный случай украсить себя этим титулом. Шаг, о котором идет речь, в то время разрешил бы все затруднения и не помешал бы третьему или четвертому его преемнику, как только опасность миновала бы, величать себя «королем божьей милостью» и говорить о «законной» династии. Что до самого короля, то его царствование протекло бы счастливо и спокойно, а Бонапарт был бы совершенно забыт. Аббат де Монтескью представил его величеству докладную записку, в которой, говоря о вводной статье конституции, он заявлял: «Несомненно, следует сказать: король Франции и Наварры, я даже полагаю, что следует именовать все это королевским эдиктом». 14 июня конституция была представлена обеим палатам, собравшимся во дворце Законодательного корпуса. Канцлер, самый смехотворный из министров, заявил представителям нации, что «прошло несколько лет с тех пор, как божественное провидение призвало их короля на престол его предков..., что, находясь в полном обладании своими наследными правами на королевство Франции, он не желает осуществлять власть, полученную им от бога и от предков, иначе как поставив, по собственной воле, известные пределы своему могуществу..., что, хотя вся полнота власти во Франции сосредоточена в особе короля, его величество желает последовать примеру Людовика Толстого, Филиппа Красивого, Людовика XI, Генриха II, Карла IX и Людовика XIV и внести изменения в порядок пользования этой властью». Нельзя не признать, что ссылка на Карла I и Людовика XIV была довольно забавна. Выразив далее пожелание изгладить из анналов Франции все то, что произошло в его отсутствие, король обещал свято соблюдать конституционную Хартию, которую он «добровольно, свободным осуществлением королевской власти, за себя и своих преемников дарует и жалует своим подданным»{156}. Необходимо указать, что советники короля, убедив его отвергнуть изданным в Сент-Уане манифестом выработанную Сенатом конституцию, сочинили для него проект другой конституции, которую он обещал даровать народу. После того как король прибыл в Париж, в министерском особняке на Вандомской площади была созвана комиссия, составленная из трех десятков салонных умников — самых покладистых законодателей, каких только сумели сыскать: они разбили это резюме на параграфы и изготовили Хартию, даже не подозревая, что именно они пишут. Никому из этих жалких людей не пришла мысль, что они подготовляют мировую сделку между партиями, разъединяющими Францию. Король неоднократно просил их формулировать обязательство выполнить все обещания, данные им в Сент-Уанской декларации. Этой самой кое-как состряпанной конституции предшествовала мудрая речь канцлера, выдержки из которой приведены выше. Добродетельный Грегуар, дерзнувший в ту пору, когда столица Франции была объята этим припадком недомыслия, выставить некоторые, признанные всей Европой общие положения касательно свободы, был обвинен литераторами в том, что он стремится возродить анархию; Ламбрехтса и Гара, возражавших против чрезмерной поспешности, презрительно обозвали метафизиками. Бенжамену Констану, который учит Францию правильно мыслить, был дан настоятельный совет хранить молчание, как нельзя более пристойное чужестранцу, малосведущему в наших нравах и обычаях. Наконец, эта Хартия, столь мудро изготовленная, была прочтена обеим палатам, и нельзя сказать даже, что она была ими принята. Палаты проголосовали бы все, чего бы от них ни потребовали, даже коран, ибо таковы уж люди во Франции. При подобного рода обстоятельствах сопротивление большинству расценивается кик смешное тщеславие. «Главное во Франции — это поступать так, как все другие». Изображение Панургова стада вполне могло бы стать нашим гербом. Неразумное опущение этой формальности лишило власть короля всякой подлинной законности{157}. Во Франции даже дети, посещающие коллеж, рассуждают следующим образом: «Всякий человек имеет полную и неограниченную власть над самим собой: он может передать часть этой власти другим. Двадцать восемь миллионов человек не могут голосовать, но эти двадцать восемь миллионов могут избрать тысячу депутатов, которые будут голосовать вместо них: следовательно, без решения, свободно принятого собранием народных представителей, во Франции не может существовать законная власть, а может существовать лишь власть наиболее сильного»{158}.

Глава LXXVII

Поведение всех министров было не выше этого уровня. Представители власти, которых они решились сместить, были заменены людьми ничтожными или покрывшими себя позором. Вскоре все стали с удивлением замечать, что число сторонников Бурбонов уменьшается с каждым днем. Множество безрассудных поступков, совершенных министрами, убедило народ в том, что король в глубине души является заклятым врагом Хартии. Эти министры все время вспоминали двор Людовика XVI и судьбу Тюрго. Будучи уверены в том, что королевская власть снова проявит себя во всей полноте и щедро наградит тех, кто, почитая ее в «тяжелые дни», сумел угадать ее намерения, эти жалкие люди все свои помыслы устремили на то, чтобы, состязаясь в раболепстве, повышаться в чинах.

Глава LXXVIII

Что бы ни говорили об этом Монтескье и все прочие, существуют только два вида правительств: правительства народные и правительства, покоящиеся на особых основаниях. К первому разряду относятся все те правительства, в основе которых лежит принцип, что все права и вся власть всегда принадлежит нации в целом, сосредоточены в ней, ведут начало от нее и существуют только благодаря ей и для нее. Ко второму разряду мы относим все те правительства, каковы бы они ни были, которые зиждутся на признании законными иных источников прав и власти, нежели воля народа, как-то: божественного права, права рождения, общественного договора, формально заключенного или подразумевающегося, при котором обе стороны вырабатывают условия, подобно двум чуждым друг другу державам{159}. Несмотря на то, что наша Хартия была порочна по существу, что она не являлась даже тем, чем была английская конституция 1688 года, а именно — договором между народом и одним человеком, она могла бы удовлетворить всех. Французский народ по своей детской наивности не стал бы очень внимательно к ней присматриваться. К тому же эта Хартия не так уж плоха, и, если когда-нибудь ее станут соблюдать, Франция будет очень счастлива, более счастлива, чем Англия. В наш век невозможно составить плохую хартию: любой из нас способен в полчаса написать превосходный документ подобного рода. То, что во времена Монтескье было бы высшим усилием гения, в наши дни является общим местом. Наконец, всякая хартия хороша, если только она выполняется{160}. Чтобы уберечь престол мудрейшего и лучшего из королей от бурь, достаточно было внушить народу убеждение, что Хартию намерены соблюдать. Но духовенство и дворянство сделали все, что было в их силах, чтобы разубедить короля в необходимости ее соблюдения. Сто тысяч священников и сто пятьдесят тысяч разъяренных дворян оказались подчинены, как и все остальные французы, лишь надзору восьми глупцов, только и помышлявших, что о голубой орденской ленте. Дворяне притязали и продолжают притязать на возвращение им земель. Что могло быть проще, чем назначить им в возмещение стоимости этих земель ренту от казны? Тем самым эти люди, не имеющие своего мнения и руководствующиеся только своими личными интересами, оказались бы тесно связанными, как с неким неизбежным злом, с государственным кредитом и с Хартией. Министры, в каждой строке, которую они писали, и на каждом званом обеде, который они давали, извращавшие дух Хартии, вскоре стали позволять себе постоянные фактические ее нарушения. Всякий раз, когда жена маршала Нея бывала при дворе, она возвращалась оттуда с глазами, полными слез{161}.

Глава LXXIX

1. Статья 260 сохраненного Хартией Уложения о наказаниях запрещает, под страхом тюремного заключения и штрафа, принуждать французов соблюдать религиозные праздники и воскресный отдых и прекращать работу в эти дни. Полицейский ордонанс, составленный к тому же в нелепых выражениях, предписывал совершенно обратное. Этим приказом французам всех вероисповеданий вменялось в обязанность украшать фасады своих домов на всех улицах, по которым следовали процессии «тела господня». Немедленно принялись устраивать эти процессии, вскоре сделавшиеся предметом насмешек всех партий. Католическая религия будет высмеиваться во Франции до тех пор, пока она не получит возможность раздавать выгодные места. Те, кто ее исповедует, давно уже утратили веру. Религия во Франции лишилась всякого авторитета с того времени, как аббат Мори попытался использовать ее для защиты привилегий дворянства. 2. 10 июня, через шесть дней после обнародования Хартии, утверждавшей свободу печати (статья 8), ордонансом министра внутренних дел была восстановлена цензура. Самое нелепое то, что ордонанс этот был превращен в закон. Пройдет еще много времени, пока правительство во Франции научится думать о будущем. 3. 15 июня и 15 июля были изданы два ордонанса о порядке вербовки королевской гвардии, представлявшие собою нарушение, к ущербу для армии, статьи 12 Хартии. 4. Ордонансами от 21 июня и 6 июля был учрежден Государственный совет, которому вопреки статье 63 были присвоены функции чрезвычайного суда. 5. 27 мая статья 15, самая важная из всех, гласящая, что законодательная власть принадлежит королю, пэрам и депутатам, была нарушена, по ничтожному поводу, изданием ордонанса об отмене налога, установленного законом от 22 вантоза XII года{162}. 6. 16 декабря офицеры, не состоявшие на действительной службе, были переведены на половинный оклад, что прямо противоречило статье 63. Эта мера, быть может, и являлась необходимой, но следовало подготовить соответствующий закон, подготовить его с душевным трепетом, с благоговением, ввести его на один год. С этого момента армия была утрачена для Бурбонов. Во Франции из каждых десяти человек восемь в тот или иной период побывали на войне, а остальные два удовлетворяют свое тщеславие тем, что разделяют чувства, царящие в армии. В эти годы из уст в уста передавались рассказы, возбуждавшие недовольство. Один из герцогов, член царствующего дома, спрашивает офицера, в каких кампаниях тот участвовал. «Во всех». «В какой должности?» «В качестве адъютанта императора». Герцог оборачивается к нему спиной. Другой офицер на тот же вопрос отвечает, что он прослужил двадцать пять лет. «Двадцать пять лет разбоя!» На одном из смотров остались недовольны гвардией, и этим старым воякам, прославившимся таким множеством побед, было сказано, что их следует отправить в Англию поучиться там у гвардии английского короля. В Париж выписывают солдат из Швейцарии, а французов переводят на половинный оклад. Шестьсот дворян, для которых парижане придумали приобретшее затем такую известность прозвище «вольтижеров Людовика XIV», и такое же число юнцов, только что окончивших коллеж, были наряжены в шутовские мундиры, придуманные Ришелье, и приставлены охранять особу короля, по-видимому, побаивавшегося своей гвардии. А ведь как только в Париже учреждается какая-нибудь привилегированная корпорация, дерзкие выходки неизбежны, и надо уметь их предотвратить, как это делал Наполеон. Сцены, разыгравшиеся в кафе Монтозье, живо задели национальную гордость. Старая императорская гвардия, это доблестное войско, которое так легко удалось бы расположить к себе, было самым оскорбительным образом удалено из столицы; военный министр, маршал Сульт, распорядился вернуть ее в Париж: новым приказом, в тысячу раз более оскорбительным, нежели первый, это распоряжение было отменено, и гвардию остановили на полпути. Шуанов, людей, связанных с иностранными державами, осыпали милостями{163}. Сиротский дом для детей кавалеров ордена Почетного Легиона был упразднен, а затем, совершив этим еще большую нелепость, его по слабоволию восстановили. Открыто торгуют орденом Почетного Легиона, мало того — чтобы его принизить, жалуют им людей, не имеющих никаких заслуг перед обществом, например, лавочников, торгующих духами в Пале-Рояле. Численность армии Бурбонов едва достигает восьмидесяти четырех тысяч человек, а командирами ее состоят пять тысяч стариков-эмигрантов и юных, безусых дворян.

Дальше