Глава девятая.

«Властитель слабый и лукавый»

I

Михаил Илларионович ехал в Горошки, надеясь все-таки на то, что его хозяйственная деятельность продлится недолго, а пришлось пробыть в Волынской глуши почти три года.

Имение Горошки лежало в живописном месте — на возвышенности, крутыми обрывами спускавшейся к небольшой реке Ирше. Когда-то здесь было военное укрепление — об этом ясно говорили валы и рвы, напоминавшие измаильские. На возвышенности росли громадные столетние дубы. Дубы встречались здесь часто; и помещичий дом и церковь были сделаны из массивных дубовых бревен.

Хозяйство в Горошках оказалось неплохое, но сильно запущенное. Эконом, видимо, знал свое дело, но заботился больше о себе, чем о помещике.

«Он — профессор, но дай бог, чтобы у него было хотя наполовину честности против его ума», — писал жене об управляющем Михаил Илларионович.

Урожаи снимали неплохие, земля была плодородная, но получалось как-то так, что собирали меньше, чем рассчитывали собрать.

Живя в Горошках, Михаил Илларионович понемногу начинал постигать сельское хозяйство, построил селитренный завод, выгонял поташ, продавал лен и пеньку, старался уплатить проценты в банк по ссудам и в ломбард на выкуп вещей, заложенных женой. [138] Нужда и заботы не оставляли его.

Кутузов жил в Горошках уединенно и невесело. Единственным развлечением была охота с собаками. В «полевое время» он травил волков, лисиц и зайцев.

Здоровье Михаила Илларионовича держалось. Только по-прежнему слезились и болели глаза, и временами он как-то становился туговат на левое ухо.

Екатерина Ильинишна приезжать в Горошки не собиралась. Она часто писала мужу — в большинстве случаев это были напоминания о необходимости выслать деньги — и сердилась на мужа за то, что он редко пишет, а он понимал, что речь идет не о том, что он мало пишет, а о том, что мало высылает денег.

Михаил Илларионович меланхолично отвечал:

«Письма твои, мой друг, получил. Напрасно, мой друг, меня бранишь: и когда в хлопотах, в досаде — не так мысли расположены, чтобы хорошо было писать к близким, и когда занеможится так, что не сможешь писать; а что касается до денег, то пересылаю и пересылать буду...»

Из писем жены и из газет Михаил Илларионович знал о петербургских новостях и следил за тем, что делается в Европе.

Французский генерал Бонапарт забирал силу. Сначала взаимоотношения России и Франции были сносными, но после того как Бонапарт сначала объявил себя пожизненным консулом, а потом — императором, отношения стали натянутыми. Особенно почувствовалось это весною 1804 года, после убийства Наполеоном герцога Энгиенского.

Опытный глаз старого полководца и дипломата Кутузова сразу увидел: война стоит у порога.

Александр I сколачивал европейскую коалицию против Наполеона. Он вздумал выразить Франции через своего посла негодование по поводу убийства герцога Энгиенского.

Наполеон прислал ответную ноту. В ней он рекомендовал Александру смотреть за своими, а не чужими делами. В поте Наполеон язвительно напоминал Александру, что убийство императора Павла, совершенное по проискам Англии, осталось безнаказанным: ведь никто из заговорщиком не понес заслуженной кары. Александр I никогда и никому не прощал обиды, а тем более такой. [189]

Война близилась. И потому еще нелепей было сидеть Михаилу Илларионовичу в Горошках и заниматься никчемными, скучными поместными делами.

И он жаловался жене:

«Скучно работать и поправлять экономию, когда вижу, что состояние так расстроено; иногда: ей-богу, из отчаяния хочется все бросить и отдаться на волю божию. Видя же себя уже в таких летах и здоровье, что другого имения не наживу, боюсь проводить дни старости в бедности и нужде, а все труды и опасности молодых лет и раны видеть потерянными».

Назначение в действующую армию было бы для него прекрасным выходом из тяжелого морального и материального положения.

Михаил Илларионович ждал, что в Петербурге наконец вспомнят о нем, о его заслугах.

Так и случилось: 4 июля 1805 года император назначил Кутузова командующим Подольской армией, которая направлялась в Моравию в помощь австрийской, идущей против Наполеона.

Михаил Илларионович с удовольствием уезжал из Горошек.

За три года, проведенных в имении, Кутузову надоели непривычные нудные хлопоты по хозяйству, надоело возиться с поташом, селитрой и льном, с факторами-евреями и ворами-приказчиками. Михаил Илларионович охотно ехал на театр военных действий, несмотря на то, что за последние годы он очень отяжелел, пополнел, что все чаще стала болеть рука: сказывались давние ночевки в придунайских степях. Не хотелось сознаваться себе, что наступала такая же нудная, как эти мелочи хозяйственной жизни, неумолимая, неотвратимая старость, хотя на киевских «контрактах», на шумной ярмарке Михаил Илларионович все еще по-прежнему примечал молоденьких хохлушек.

Кутузов выехал из Горошек в Петербург получить подробные инструкции императора.

Первая Подольская армия, назначенная в помощь австрийской для войны с Наполеоном Бонапартом, выступала в поход 13 августа.

Кутузов же не смог выехать из Петербурга раньше 14 августа: его задержал обширный рескрипт Александра I, [190] в котором содержалась подробнейшая инструкция, как следует вести войну с Францией.

Хотя в рескрипте говорилось, что инструкция не входит «в начертание подробных наставлений», но в ней, в двадцати трех пунктах, была охвачена вся деятельность командующего, вплоть до того, как он должен поступить в том случае, если на сторону союзников перейдет какой-либо французский генерал или офицер.

Одним из первых пунктов указывалось, что Кутузов поступает «под главную команду императора римского».

Когда шесть лет назад император Павел отправлял Суворова в Италию против французов, он не давал Суворову никаких инструкций. Император просто сказал: «Веди воину по-своему, как умеешь!» Было сразу же договорено, что Суворов назначается главнокомандующим соединенными русско-австрийскими войсками, что австрийский фельдмаршал Мелас подчиняется Суворову.

Теперь же бездарный, но заносчивый австрийский гофкригсрат оказался более хитрым: Австрия добилась того, что Александр I согласился на подчинение Кутузова австрийскому командованию. Александру сделать это не составляло ничего: он и сам не верил в русских генералов. Александр хотел поручить свою армию французскому генералу Моро, которого Наполеон Бонапарт заставил бежать в Америку. Александр послал за Моро камергера графа Палена, а пока — до его приезда — был вынужден мириться с кандидатурой генерала Кутузова.

Конечно, в послужном списке Кутузова еще не числилось столь блистательных побед, как Кинбурн, Фокшаны, Рымник, как Измаил и Прага. Генерал Кутузов был в Европе более известен своими дипломатическими успехами и двумя необычайными ранениями, чем победами. Он представлялся боевым, заслуженным генералом, но не выдающимся полководцем, каким в 1799 году являлся Суворов.

Суворов бил в Италии и Швейцарии лучших французских генералов — Жубера, Макдональда, Моро, но ему не пришлось встретиться с Наполеоном.

Это теперь предстояло Кутузову.

Михаила Илларионовича огорчало его подчиненное положение австрийским «немогузнайкам».

Екатерину Ильинишну же беспокоило иное: то, что император отпустил генералу Кутузову только десять тысяч подъемных и сто рублей в месяц столовых. [191]

— Мишенька, почему так мало? — удивлялась Екатерина Ильинишна. — А сколько же получал в девяносто девятом году Суворов?

— Так то Суворов... — попытался уйти от ответа Михаил Илларионович.

— Нет, а все-таки, сколько?

— Суворов получил тридцать тысяч подъемных и тысячу столовых в месяц.

— Вот видишь!..

— Дело еще, Катенька, в том, кто дает: император Павел был щедрее, чем его милый сынок...

Перед отъездом Михаил Илларионович встретился во дворце со старым знакомым, генералом Иваном Андреевичем Заборовским. Заборовский участвовал в Семилетней и обеих турецких войнах и отличился при Козлуджи: преследуя разбитого сераскира, он пошел на Балканы и очистил путь к Адрианополю. Екатерина 11 хвалила «твердый прав» Заборовского и говорила, что «он ближе всех подходил к Константинополю». Заборовскому было семьдесят лет, но держался он еще чрезвычайно бодро.

— Михаил Ларнонович, вас можно поздравить с новым высоким назначением? — сказал, здороваясь, Заборовский.

— Благодарствую, Иван Андреевич. Придется помериться силами с этим неугомонным корсиканцем.

— Противник у вас отменный. Бесспорно, Бонапарте один из лучших французских генералов.

— Я тоже так думаю, — ответил Кутузов. — Недаром же он стал императором.

— А знаете, Михаил Ларионович, что этот самый господин Бонапарте просился к нам на русскую службу? И что он лично мне подавал об этом прошение? — спросил, улыбаясь, старый генерал.

— Неужели? — удивился Кутузов. — Когда же это было?

— В тысяча семьсот восемьдесят девятом году, в Ливорно, когда матушка Екатерина послала меня в средиземноморские края набирать добровольцев-христиан для войны с турками. Я завербовал вместе с греками, албанцами и прочими около семидесяти корсиканцев. И вот однажды, в числе прочих корсиканцев, ко мне явился двадцатилетний артиллерийский офицер Бонапарте. Видимо, ему туго жилось дома: он был бледен и худ. Бонапарте хотел, чтобы я принял его на русскую службу тем же чином, а я не имел [192] права сделать это: иностранцев приказано было принимать с понижением в чине. И мы с ним не столковались.

— Как же Бонапарте встретил ваш отказ?

— Был явно оскорблен, вспылил. «Не хотите? — говорит. — Тогда я пойду к туркам. Они сразу дадут мне полковника!» — «Воля ваша, — отвечаю. — Ступайте к кому хотите!» — «Вы обо мне еще услышите!» — закричал и убежал.

— Да, Бонапарте оказался прав, — раздумчиво сказал Кутузов. — Мы о нем услыхали. А любопытно, что было бы, если бы Бонапарте поступил к нам на службу?

— Матушка Екатерина оценила бы его, а вот с Павлом Петровичем они не ужились бы. Этот невзрачный корсиканский офицерик показался мне не очень податливым, — вспоминал Зяборовский.

II

13 августа Кутузов написал своему старому сослуживцу, министру внутренних дел Виктору Павловичу Кочубею, чтобы он отдал распоряжение приготовить ему на всех станциях по двадцать обывательских лошадей. И на следующий день поехал догонять Подольскую армию, которая уже выступила из пределов России и должна была двигаться, как того хотел австрийский император Франц, через Галицию и Моравию к границам Баварии. Главные австрийские силы — восьмидесятитысячная армия — стояли уже в Баварии возле Ульма. Считалось, что армией командует двадцатичетырехлетний эрцгерцог Фердинанд, на самом же деле всем распоряжался его генерал-квартирмейстер Макк. Ехать приходилось медленно: в этом году необычайно рано зарядили осенние дожди, дорога раскисла и стала тяжела. Михаил Илларионович так торопился к армии, что даже был вынужден не каждую ночь останавливаться на ночлег; он не смог завернуть и к себе в Горошки, хотя проезжал неподалеку от имения.

Кутузов жалел, что вместе с ним не едет его любимый Зять и адъютант Фердинанд Тизенгаузен, — зять ехал к армии из Крыма, с Лизочкой.

31 августа Кутузов насилу добрался до границы. В Бродах командующего русской армией встретил австрийский генерал Штраух. Он должен был сопровождать русские войска по Австрии и снабжать их всем необходимым. [193]

3 сентября приехали во Львов, чем-то напоминавший Михаилу Илларионовичу Вильну: те же узкие улочки, те же костелы, те же лапсердаки евреев и самодовольные лица чванливой польской шляхты.

За Львовом почувствовалась близость шедшей впереди русской армии. Экипажи Михаила Илларионовича и его штаба обгоняли медленно тащившиеся больничные фуры и австрийские форшпаны с провиантом.

Наконец 9 сентября догнали хвост шестой колонны Подольской армии.

Солдаты, увидев командующего, заговорили:

— Глянь-кось: Ларивоныч!

— Кутузов приехал, Кутуз!

— Он опять поведет нас на турку!

— На какого турку! Не знаешь, с кем воевать собрался!

— Как не знаю: у нашего царя размолвка вышла с цесарем...

— Что у тебя, глаза повылезли? Аль не видишь, как цесарцы круг нас увиваются? Какая тут размолвка!

— Француз задирает Расею, вот кто. Некой Бонапартий у них выискался. Долбит всех без разбору — и немца и цесарцев. Вот и послали за нами...

До Тешена русская армия шла по условленному маршруту не спеша.

10 сентября австрийцы попросили Кутузова поторопиться: их сильно встревожило сообщение о том, что Наполеон из лагеря при Булони необычайно быстро двинулся к Рейну.

Для того чтобы ускорить марш русской армии, австрийцы аккуратно выставляли необходимое количество подвод. Русскую пехоту везли на перекладных утроенными переходами до шестидесяти верст в день.

На каждый фургон садилось по двенадцати человек с полной выкладкой, да с других двенадцати человек в этот же фургон складывали ранцы и шинели, а сами солдаты шли пешком. Через десять верст менялись: шедшие садились на подводы, а ехавшие шли налегке, с одним ружьем и патронными сумами.

Офицеры не чередовались — их везли на особых форшпанах.

Кавалерии прибавили фуража и везли на подводах мундштуки и вьюки.

Привалов не делали. [194] Ночевали обычно в селениях. Каждый хозяин ожидал гостей у калитки. Пропустив во двор столько солдат, сколько ему было назначено на постой, хозяин закрывал калитку на запор. Солдат ждали сытный ужин, винная порция и мягкая, чистая постель.

По дороге было много фруктов, особенно винограда.

Расчетливых немцев очень удивляло то, что командир второй колонны генерал Милорадович закупал для солдат целые рынки и угощал апшеронцев, смоленцев и малороссиян.

Мушкатеры и гренадеры были горды своим щедрым командиром.

Как ни быстро продвигалась русская армия, но австрийцам и это казалось медленным. Вена просила Кутузова, чтобы он давал роздых армии не на третий, а на пятый день. Кутузов не согласился. Несмотря на то что пехоту подвозили, поспешность движения все-таки давала себя знать: солдаты сильно уставали в переходах. А от ходьбы по каменистым шоссейным дорогам быстро рвалась обувь.

Двойной фураж, который австрийцы отпускали для артиллерийских лошадей, не мог прибавить им силы, чтобы переносить утроенные марши.

21 сентября дошли до красивого Брюнна. Из Брюнна Кутузов поехал в Вену. В погожий осенний день 24 сентября Михаил Илларионович приехал в союзную столицу.

Армия не шла вслед за ним, он явился в Вену неожиданно, и его карету и коляски сопровождающих лиц не встречали так торжественно — с духовенством и музыкой, как шесть лет назад встретили Суворова.

Но для Вены и сегодня командующий русскими войсками был символом победы.

Прохожие быстро распознали его и бежали за неспешно катившейся по улицам каретой. И когда Кутузов доехал до русского посольства, то у дома образовалась шумно приветствовавшая толпа венцев.

Русский посол в Вене Разумовский предоставил в распоряжение Михаила Илларионовича целый этаж посольского дома. Кутузов с удовольствием оставил надоевшую за бесконечный, утомительный марш карету. Наконец он мог как следует привести себя в порядок и выспаться на хорошей постели.

Но долго отдыхать не пришлось: уже на следующий день Кутузов поехал с Разумовским представляться императору [195] Францу I, который жил в своем загородном охотничьем замке Хетцендорф.

Франц любезно принял русского командующего. Он благодарил Кутузова за быстрый марш, расспрашивал, в чем нуждаются русские войска, сказал, что поможет во всем, и тут же подарил шестьдесят тысяч серебряных гульденов русским офицерам на дорожные расходы.

Австрийский император пригласил Кутузова к обеду. За обедом он рассыпался в похвалах своему союзнику Александру. Он сказал:

— Приятно иметь дело с императором Александром — он ничего не делает наполовину!

«Да, для Австрии, но не для России», — подумал Кутузов, глядя на лошадиное лицо Франца.

26 сентября Михаил Илларионович встретился с вице-канцлером графом Людвигом Кобенцелем, которого знал еще по Петербургу. Кобенцель много лет прослужил послом при русском дворе. Он был завзятый театрал — вечно участвовал в каких-либо домашних спектаклях петербургской Знати. Несмотря на свой почтенный возраст и малопривлекательную внешность (Кобенцель был косоглаз и плешив), он ухаживал за красавицей женой генерала князя Долгорукова (Крымского), обворожительной, умной и веселой княгиней Екатериной Федоровной, и вечно пропадал у нее на даче. Если княгиня затевала спектакль, то влюбленный Кобенцель готов был исполнять любую роль, какую поручала ему княгиня. Однажды курьер из Вены привез графу срочные депеши. Он разыскал посла на даче у Долгоруковой, за кулисами ее театра. Шел спектакль, в котором Кобенцель играл роль садовника. Граф вышел к курьеру с граблями и лейкой в руках. Курьер не хотел вручать депеши этому накрашенному, насурмленному человеку. Екатерина II потешалась над неумеренными страстями австрийского посланника. Кобенцеля и отозвали из Петербурга только за то, что он больше уделял внимания Долгоруковой и театру, чем своим обязанностям дипломата.

И теперь не успел Кобенцель поздороваться с Михаилом Илларионовичем, как сразу же забросал его вопросами о Петербурге и общих знакомых. Когда Кобенцель удовлетворил свое любопытство, перешли к делам.

Вице-канцлер представил Кутузову членов гофкригсрата. [196] Помня о строптивом, своенравном Суворове, члены военного совета с опаской смотрели на Кутузова. Но осторожный и тактичный Кутузов действовал как старый дипломат. Деликатностью и обходительностью он добился тех же результатов, каких запальчивый Суворов достигал бравадой и скандалом. Кутузов договорился о доставке русской армии продовольствия и снарядов.

Члены гофкригсрата были довольны тем, что русский командующий обещал совещаться с австрийскими генералами, назначенными к его штабу, и особенно с генерал-квартирмейстером Шмитом. Кутузов не мог не согласиться на это: Александр I с самого начала показал ему, что не даст самостоятельно вести войну.

Кутузова беспокоила разобщенность русско-австрийской армии, в Вене же все были настроены весьма радужно. В гофкригсрате царила уверенность в благополучном исходе кампании, — может быть, только потому, что план войны разработал австрийский штаб.

Кобенцель показал Кутузову письмо генерала Макка из армии эрцгерцога. Макк писал из Ульма:

«Никогда никакая армия не находилась в столь выгодном положении, как наша, для одержания поверхности над неприятелем. Сожалею об одном, что нет здесь императора и его величество не может быть личным свидетелем торжества своих войск».

— Ну, дай-то господи! — сказал Кутузов.

Как ни уговаривал его Кобенцель остаться еще на денек в столице, чтобы побывать в театре, Михаил Илларионович не согласился. На следующий же день, 27 сентября, он выехал из Вены в Браунау, сборное место его Подольской армии.

Несмотря на твердую уверенность австрийцев в том, что все обстоит благополучно, положение союзников очень беспокоило Кутузова.

Гофкригсрат, стремившийся из Вены заранее начертать весь план будущей кампании, уже допустил непростительную ошибку.

В своих бумажных расчетах он не хотел принимать во внимание противника. Эрцгерцог Фердинанд, не дождавшись кутузовской армии, двинулся к Ульму. Но плану гофкригсрата австрийская и русская армии должны были преспокойно соединиться возле Ульма. Гофкригсрат наивно предполагал, что Наполеон, стоявший в Булони (он думал [197] высадиться в Англии), будет невозмутимо смотреть на это. Когда же выяснилось, что Наполеон быстро двинулся к Рейну, австрийцы всполошились. Их план, прекрасный на бумаге, начинал трещать. Они потребовали, чтобы кутузовская армия продвигалась быстрее, чем могла.

И вот теперь Наполеон стоял в двух шагах от эрцгерцога, а Подольская армия Кутузова еще тянулась к Браунау.

Легкомысленный просчет гофкригсрата был налицо.

III

Пока Кутузов ехал из Вены, русские войска устраивались в окрестных деревнях у Браунау.

Здесь, за Дунаем, многое показалось русскому солдату необычным: бритые подбородки жителей, черепичные крыши их домов, дороги, обсаженные фруктовыми деревьями, которых никто не ломает.

Поражали повсеместная чистота и порядок: нигде не увидишь ни грязной лужи среди двора, ни окна, заткнутого тряпьем или подушкой.

А солдаты-украинцы удивлялись, глядя на запряжку волов: немцы укрепляли ярмо не на шее, а на рогах.

— Хитер, немчура: понял, что у вола вся сила в башке!

— Да, брудеры народ смекалистый!

Пришелся по вкусу русскому солдату немецкий завтрак — кофе, которым хозяева потчевали своих постояльцев по утрам. Хозяйка наливала каждому солдату по кружке.

Но русские привыкли есть не в одиночку, а артелью. Потому они сливали все в один котелок и просили, чтоб хозяюшка, наливая, не жалела бы кофейной гущи. В этот взвар солдаты крошили ситник, прибавляли лучку и сольцы и, перекрестившись, хлебали кофе ложками, как свою, привычную тюрю.

— А скусная эта кава! — хвалили солдаты.

— Вроде нашего сбитня.

Очень удивительно было русским, что в немецких лавчонках не найти чая. Он продавался в аптеке, как лекарство. Полюбилось им баварское пиво. Но немец и пил-то не так, как надо: мог целый день сидеть за «гальбой» в трактире без песен и куражу. Он просто разговаривал с приятелем — водил пальцем по столу пивные дорожки, показывал, как лихо воюет Бонапартий. [198]

А слухи о войне шли неважные: француз наседал.

— Срам: брудеры уже по первости не устояли, — осуждали австрийцев русские солдаты.

Не успел Кутузов приехать в Браунау, как к нему явился русский посланник в Баварии барон Бюлер. Барон был чрезвычайно расстроен: он бежал из Мюнхена, так как французы уже подходили к городу.

Как будто бы начинали оправдываться опасения Кутузова.

До Мюнхена от Браунау было сто верст. Мюнхен лежал на полпути между Браунау и Ульмом. Было похоже на то, что Наполеон уже перерезал дорогу Браунау — Ульм.

Михаил Илларионович приказал выставить посты на реке Инн, назначил Багратиона командовать авангардом армии и разослал во все стороны лазутчиков, чтобы собрать точные сведения о неприятеле.

На третий день после приезда из Вены Кутузов получил письмо от эрцгерцога Фердинанда. Эрцгерцог сообщал, что Бонапарт, видимо, боится атаковать австрийцев с фронта, а старается обойти их, чтобы стать между ними и русскими. Письмо было уверенное и бодрое.

«Моя армия одушевлена мужеством», — похвалялся Фердинанд.

Но что эрцгерцог предпримет дальше, из письма было неясно.

Больше писем от Фердинанда или Макка Кутузов не получал.

Каждый новый день приносил самые разноречивые сведения и слухи. По одним — эрцгерцог отступал в Тироль, по другим — перешел на левый берег Дуная.

Австрийские конные разъезды, которые Кутузов отправлял в Баварию, не могли достать «языка». Двигаться вперед на соединение с эрцгерцогом Кутузов пока не мог: задние русские колонны еще подходили к Браунау. Солдаты были изнурены усиленным маршем. Многие шли босиком — совершенно изорвалась обувь.

И тут в один ненастный день положение окончательно прояснилось.

И октября 1805 года у дома, где жил русский командующий, остановилась австрийская почтовая карета. Стекла в ней были разбиты, одно крыло и подножка исковерканы, и вся карета залеплена грязью. Из нее вышел, [199] прихрамывая и держась за повязанную белым платком голову, какой-то австрийский генерал. Ординарцы, сидевшие в коридоре, видели, как полковник Резвой сразу провел приехавшего генерала к командующему. И тотчас же Кутузов послал за австрийским генералом Мерфельдом, который состоял при его штабе.

Началось совещание.

А штабные, со слов полковника Резвого, присутствовавшего при встрече Кутузова с Макком, уже передавали шепотком друг другу невероятную, неприятную новость: вся семидесятитысячная армия эрцгерцога с артиллерией и обозами сдалась под Ульмом Бонапарту.

Бонапарт переправился через Рейн и быстро очутился со ставосьмидесятитысячной армией в Баварии. Он окружил австрийцев и 8 октября заставил Макка сдаться. Эрцгерцог как-то успел улизнуть с несколькими эскадронами в Богемию, а Макка Наполеон отпустил, взяв с него слово не воевать против французов. И посрамленный Макк мчался в Вену к императору.

— Вот вояки! — возмущались все.

— Что, они даже не попытались вступить в бой?

— Нет, вероятно, дрались. Видишь: сам Макк-то хромает, и голова у него повязана. Должно быть, ранило.

— Какое там ранило! — смеялся Резвой. — Просто почтовая карета опрокинулась ночью в дороге и Макк набил себе на лбу шишку.

— Стало быть, свой ямщик для генерала Макка оказался опаснее француза!

— Вот те и Макк!

— У нас на Украине говорится: «Сел маком!»

— Ну и дал ему Бонапартий жару! Вишь как смазал салом пятки — до нас еще об Ульме и слухи не дошли, а Макк уже тут как тут!

Как бы то ни было, а Кутузов пригласил Макка к обеду.

За обедом Макк рассказал еще несколько подробностей, хорошо рисовавших Наполеона.

Когда французы окружали австрийскую армию, эрцгерцог настаивал на том, чтобы пробиться сквозь корпус Нея и уйти в Богемию. Макк не согласился на это. Один из его верных лазутчиков уверял, что в Париже вспыхнул бунт и Наполеон должен будет спешить в столицу. А потом оказалось: верный лазутчик был подкуплен Наполеоном и нарочно вводил Макка в заблуждение. [200] Затем Наполеон отпустил на честное слово не только фельдмаршала Макка, но и всех австрийских офицеров. И распустил слух, что хотел даже отпустить по домам всех женатых солдат, но якобы этому воспротивились его министры.

— Тонко придумано, нечего сказать, — заметил Михаил Илларионович.

Конечно, обо всем этом сразу же узнали все австрийские солдаты.

Лисья уловка: смотрите, мол, какой я добрый...

Не только австрийские офицеры, но и все жители Браунау удивлялись хладнокровию и выдержке русского командующего: после приезда Макка он оставался в Браунау еще два дня.

Ульмская катастрофа сделала положение русской армии очень опасным: Наполеон располагал втрое большими силами.

Кутузов знал, что надо отходить, но выжидал: хотел выяснить, как развернет свои силы Наполеон.

Но уже тогда же, 11 октября, Кутузов послал предупредить все русские колонны, которые еще были в пути к Браунау, чтобы они остановились там, где их застанет это распоряжение. Кутузов приказал ломать мосты на реке Инн и вывезти больных, артиллерию и парки.

Вечером 16 октября Михаил Илларионович узнал от лазутчиков, что Наполеон двинулся от Мюнхена к Инну, чтобы покончить с русскими. Командующий велел немедленно собрать в зале всех ординарцев и вестовых от полков.

Кутузов вышел к ним в теплом вигоневом сюртуке зеленого цвета, с табакеркой в руке. Он был хмур. Лицо выражало недовольство. Вертя в пальцах табакерку, Кутузов сказал:

— Цесарцы не сумели подождать нас — сунулись вперед, не спросясь броду. Их и разбили. Немногие из храбрых бегут к нам, а трусы положили оружие к ногам неприятеля. Наш долг — защитить несчастные остатки разметанной австрийской армии. Передайте это вашим товарищам в полках. Ступайте. Завтра с вестовой пушкой выступаем!

Но никто не знал, куда поведет Кутузов — вперед или назад.

Полки расположились у Браунау каждый на своем, назначенном месте. [201] 17 октября еще до рассвета ударила пушка, стоявшая на площади перед домом, где жил командующий.

К удивлению всех — и солдат и вышедших их провожать горожан, — русская армия двинулась назад.

— Ба, ба! Кажись, по старой дорожке пойдем, ребятушки?

— Не иначе.

— И без проводников.

— А к чему они? Дорога-то, чай, знакомая...

— Уж не зашел ли француз с тылу?

— А вот мы к следующей каше узнаем!

IV

8 хмурый сентябрьский день, когда в Петербурге уже совсем запахло осенью, Александр собрался на театр военных действий.

С детства слышавший похвалы любвеобильной бабушки и льстивых придворных своей ангельской красоте и необычайному уму, Александр был весьма высокого мнения о себе. Прусскую муштру он постиг на гатчинских вахтпарадах в совершенстве и потому считал себя прирожденным полководцем и сравнивал себя с воинственным прапрадедом: Петр Великий в двадцать восемь лет объявил войну Карлу XII, он же, Александр, в двадцать восемь лет собирался сражаться с Наполеоном.

Кроме армии Кутузова, на западной границе стояло девяносто тысяч русских войск под командой генерала Михельсона. Михельсон сосредоточился у Гродны и Брест-Литовска, чтобы побудить колебавшуюся Пруссию выступить на стороне союзников. Если же Пруссия согласится пропустить через Силезию русские войска, то Михельсон должен идти на соединение с Кутузовым.

9 сентября 1805 года Александр выехал из столицы. Хотя он не был религиозен, но терпеливо выстоял получасовой молебен в Казанском соборе: Александр прикидывался простым, а любил театральность.

Гвардия под командой Константина выступила в поход на неделю раньше. Александр провожал ее на Царицыном лугу.

Братец Константин, гордо подбоченясь, ехал героем впереди первой роты преображенцев, таких же курносых, сам. За ним с музыкой и барабанным боем шла гвардия. [202] Шла так, что дрожала земля и в Летнем саду заволновались, закаркали вороны.

Александр нагнал гвардию, подъезжая к Витебску.

Константин Павлович проехал верхом только до Гатчины, а потом пересел в коляску. Время от времени он садился на коня и пропускал мимо себя полки. Он придирчиво, зорко смотрел, как идут солдаты, держат ли равнение и дистанцию, не разбрелись ли по тракту, как стадо.

Александр с удовольствием увидел, что гвардия марширует как полагается: солдаты старательно держат ногу, офицеры все на своих местах. Они словно маршировали на Царицыном лугу, а не шли по выбитому белорусскому тракту. Пожалуй, даже отец не придрался бы ни к чему. Александр не замечал измученных солдатских лиц и санитарных повозок, которые были битком набиты изнемогшими в немыслимом походе людьми.

Он смотрел на бравую гвардию и уже видел свои победные лавры и всеобщее восхищение женщин, к которым Александр был неравнодушен с пятнадцати лет. Немного портило настроение то, что два его друга — князь Адам Чарторыйский и князь Петр Долгоруков, ехавшие с ним в одной коляске, сидели надувшись: они не ладили между собою.

Год назад, когда государственный канцлер граф Воронцов ушел по болезни в отставку, Александру пришла в голову диковинная мысль: назначить на его место своего друга — поляка Адама Чарторыйского.

Чарторыйский, как умный человек, не очень хотел занимать в чужом государстве ответственный пост министра иностранных дел. Он понимал, что такое назначение на одну из важнейших должностей в России его, поляка, неизбежно вызовет недовольство в придворных кругах. Любой русский вельможа скажет: «Неужели у нас не хватает своих?»

Чарторыйский знал упрямство Александра. Если какая-либо фантазия приходила императору в голову, то Александр не пытался разобраться, хороша она или плоха. Он хотел одного: поставить на своем. Достигнув же успеха, Александр очень скоро охладевал, а иногда становился даже враждебным тому, чего так страстно добивался.

Чарторыйский убеждал Александра, что чужестранцу неудобно быть министром иностранных дел в России, но [203] Александр возражал ему: «При Петре Великом министром иностранных дел был же еврей Шафиров!»

Князю Адаму пришлось нехотя согласиться.

Как он и ожидал, придворное общество встретило его назначение холодно. При дворе у Чарторыйского оказалось много противников. И самым влиятельным из них был генерал-адъютант царя и его друг князь Петр Долгоруков.

Став министром иностранных дел, Чарторыйский, как горячий патриот, задался целью восстановить родную Польшу в ее прежних границах.

Чарторыйский играл на чувствительных струнах очень мнившего о себе Александра. Он говорил, что Александру надо возглавить европейскую коалицию против Наполеона. Политике завоевания надо противопоставить принципы справедливости и законности. По его словам, Александр должен был явиться избавителем Европы от тирана. Чарторыйский доказывал, что первым шагом должна быть восстановленная Польша. А так как это противоречило интересам Пруссии, то, начиная борьбу с Наполеоном, надо прежде всего разбить Пруссию.

Долгоруков не был сторонником ни восстановления Польши, ни войны с Пруссией. В этом они с Чарторыйским расходились. Но он тоже стоял за войну с Наполеоном.

В пути, когда выяснилось, что император Александр собирается заехать к родителям Чарторыйского в их имение Пулавы, отношения между Долгоруковым и Чарторыйским обострились. В представлении Долгорукова такой шаг со стороны Александра был унизительным: русский император едет точно на поклон к польскому вельможе, как будто извиняться за то, что его бабушка выгнала из Пулав молодых Чарторыйских. Долгорукова задевало то, что Александр всегда оказывал предпочтение иностранцам.

Так, почти не разговаривая друг с другом, они доехали до Брест-Литовска. Здесь их пути разошлись: Чарторыйский ускакал вперед, в Пулавы, чтобы подготовиться к приему такого необычного гостя, а Долгорукова Александр послал в Берлин.

Александр остался верен себе: сам ехал в Пулавы, собираясь поднять поляков против Пруссии, а Долгорукову поручил сговариваться с королем Фридрихом-Вильгельмом III о союзе против Наполеона. [204]

Глубокой осенью к чугунной решетке ворот дворца Чарторыйских в Пулавах подошли два человека. Один из них, державший и руках зажженный фонарь, стал стучать в ворота. В глубине двора тотчас же залились собаки. Человек без фонаря в испуге шарахнулся от калитки, хотя она была заперта, но второй сказал ему:

— Не бойтесь, ясновельможный пане, то гончие. Я их знаю. И они меня знают.

И стал приговаривать:

— Галус! Галус! Зельма! Зельма!

Но сам все-таки отошел немного назад.

Во дворе не светилось ни одно окно. В Пулавах вес давно спали. Собаки яростно лаяли, прыгая у ворот. Так продолжалось несколько минут. Наконец где-то хлопнула дверь, послышались шаги — кто-то шел с фонарем к воротам.

— Кто тут? Что надо? — сердито спросил по-польски. Заспанный глухой голос.

— Это я; пане Миколай. Я, Ицек.

— Что ты бродишь среди ночи и будишь людей. Кнута захотел? Вот спущу на тебя свору собак!

— Тут к князю Адаму важный гость из Петербурга. Чи министр, чи генерал. Они заблудились в лесу у криницы. Карета сломалась. Я привел его светлость по тропинке...

Сторож поднял вверх фонарь и осветил стоявшего рядом молодого высокого человека в шляпе и забрызганном грязью плаще. Сторож знал, что во дворце ждали приезда русского императора.

«Это, верно, кто-либо из его свиты», — подумал сторож и, отогнав собак, раскрыл калитку.

Молодой человек протянул проводнику-еврею золотой и, опасливо косясь на лаявших собак, пошел за сторожем ко дворцу.

Спустя несколько минут в одном дворцовом окне зажегся свет, потом он появился во втором, в третьем.

Забрызганный грязью молодой человек оказался русским императором Александром. Он ехал в Пулавы в сопровождении австрийских чиновников, которые сбились в лесу с дороги. Кучер наскочил в темноте на пень и сломал каретную ось. Незадачливых путешественников вывел [205] из беды еврей-корчмарь, который вез бочку с водкой. Он согласился провести Александра I в Пулавы. Освещая путь фонарем, корчмарь провел царя по лесной тропке напрямки к Пулавам.

Александр запретил лакеям будить хозяев и прошел в приготовленные для него покои. Измученный непривычным вояжем, он повалился, не раздеваясь, на кровать.

К утру императорскую карету кое-как доставили в Пулавы. Александр надел новый мундир, привел себя в порядок и ласково принял хозяев дома.

Чарторыйские просили прощения за то, что так нелепо получилось, что все спали, когда его величество изволил «прибыть», сокрушались, почему его величество не разбудил их, благодарили за высокую честь, оказанную им.

Александр 1 слушал хозяев, как всех, немного выставив вперед голову, и изображал на своем лице сладенькую улыбку. Александр I знал и никогда не забывал, что за этой его улыбкой упрочилась слава «обворожительной». Он ответил Чарторыйским, что обязан им еще большей благодарностью — ведь они дали ему «лучшего друга в жизни».

Присутствовавший при разговоре Адам Чарторыйский сиял от счастья.

Александр пустил в ход все свое притворство. Он лебезил перед хозяйкой и ее родственницами. Он был из тех людей, которые всегда вежливее, предупредительнее с чужими, чем со своими. Александр выражал желание познакомиться с возможно большим числом поляков, и в Пулавы стали стекаться из Варшавы целые толпы гостей.

Утром император Александр ехал верхом в лагерь и производил смотр своим войскам, занимался любимой шагистикой. В лагере он отбрасывал всякую любезность и простоту и опять становился придирчивым и жестким. Вернувшись во дворец, Александр сменял мундир на фрак и играл роль «милого человека» и простака. Он подавал руку каждому приезжавшему в Пулавы шляхтичу, дамам галантно целовал ручки. Паны были восхищены государем, а дамы сразу же превращались в ярых поклонниц двадцативосьмилетнего императора, который был скорее галантным кавалером, чем венценосцем. Александр заискивал у поляков, не скупился на комплименты и окончательно вскружил польской знати голову. [206] Обедать Александр соблаговолил за общим столом, в большой зале дворца, что дало возможность многим панам, любившим прихвастнуть, рассказывать потом:

— А я обедал за одним столом с русским императором!

Александр отбросил весь придворный этикет и держал себя как «друг семьи» Чарторыйских. Но стоило только явиться к нему с докладом русскому генералу или русскому дипломатическому чиновнику, как Александр из простого и любезного человека становился неласковым и надменным.

Еще минуту назад он мог подавать стул незнатной польской даме, а теперь свысока говорил с заслуженным русским сановником.

Поляки, и особенно польки, были в восторге от молодого императора. Они, казалось, не замечали его небольшой глухоты, рано начинающейся лысины и того, что Александр был хром.

Для них он был «ангел».

Все поляки невольно сравнивали русского императора с новоиспеченным французским. По рассказам, Наполеон был груб не только с мужчинами, но и с женщинами. Он на приеме мог подойти к даме и громко сказать: «А я думал, что вы хорошенькая!» (Александр I говорил каждой, что она — лучше всех!); или сказать: «Я знаю, вы любовница графа N» (Александр держался с многодетными матронами так, словно они еще были девушками).

Русский император обворожил польскую знать. Она была готова восстать против Пруссии и идти за Александром.

Варшавские торговки уже говорили прусским полицейским: «Ваше царство скоро кончится — вот придут русские, и мы вас прогоним!»

Александр I делал вид, что готов порвать с Пруссией.

Горячий патриот Адам Чарторыйский, бывший на седьмом небе от такого поворота дел, написал в депеше русскому послу в Вене графу Разумовскому:

«Его величество твердо решил начать войну против Пруссии».

Но прошло еще несколько дней, и все резко изменилось.

«На смену пулавской идиллии приближалась потсдамская мелодрама», — как написал впоследствии историк [207] князь Долгоруков, посланный из Бреста в Берлин для того, чтобы уговорить прусского короля вступить в коалицию против Наполеона, сначала не имел успеха.

Но король неожиданно получил известие, что французские войска перешли через прусскую границу в Анспахе.

После этого нарушения прусского нейтралитета король Фридрих-Вильгельм III согласился пропустить через прусскую территорию и русские войска.

Александр I гостил в Пулавах уже две недели. Он сидел здесь так долго не потому, что его в самом деле увлекли кокетливые польки всех возрастов, а потому, что ждал результата переговоров Долгорукова с прусским королем.

24 октября Александр объявил Адаму Чарторыйскому, что едет к Козеницу (где находилась главная квартира генерала Михельсона, назначенного для действий против Пруссии), а оттуда — в Берлин. Прежние намерения идти с войсками в Варшаву и прогонять из Польши пруссаков, в чем еще вчера клялся Чарторыйскому Александр, уже были забыты.

Александр предписал генералам Михельсону и Кутузову немедленно сжечь все бумаги, в которых содержалось что-либо враждебное Пруссии.

Это решение Александра было для всех поляков (а тем более для его друга Адама Чарторыйского) страшным ударом. «Ангел» показал свои коготки.

Поляки были до крайности возмущены таким неслыханным вероломством. Они не знали, что вероломство являлось одной из основных черт характера Александра I.

VI

15 октября 1805 года, расточая направо и налево свои «ангельские» улыбки, Александр I торжественно, при пушечной пальбе, въехал в Берлин. На всем пути его следования ко дворцу стояли с ружьями на караул прусские войска. Толпы берлинцев восторженно приветствовали русского императора, который и по происхождению, и по духу был ближе Пруссии, чем России. [208] Он ехал в Берлин с одной целью — окончательно привлечь на свою сторону нерешительного и тупого короля Фридриха-Вильгельма III.

При королевском дворе у Александра I был верный пособник и друг — прусская королева Луиза, по справедливости считавшаяся первой европейской красавицей.

Некрасивый, недалекий, угрюмый Фридрих-Вильгельм женился на умной, общительной и кокетливой семнадцатилетней принцессе Луизе Менленбургской. Луиза была красива и обаятельна. В этом мнении одинаково сходились все: сановники и слуги, мужчины и женщины. Пожилой Гете, чувствительный к женской молодости и красоте, называл ее «небесным видением». Более сдержанный Жан-Поль Рихтер превозносил не только ее красоту, но и грацию. Даже холодные, скептические сердца дипломатов таяли под взглядом синих глаз Луизы, в которых было столько восторженной жизнерадостности.

На фоне до крайности распущенного берлинского придворного общества, где, по словам современника, «проститутки казались скромными весталками по сравнению с многими знатными дамами», молоденькая королева Луиза была добродетельной женой. Она каждый год рожала своему скучному, малоразговорчивому мужу принцев и принцесс, которые все походили на уродливого отца, но в то же время не пропускала ни одного бала, хотя бы он был накануне родов — так любила повеселиться. В первые годы замужества королева Луиза не вмешивалась в политику. Но потом, увидев, что Фридрих-Вильгельм малодушен, труслив и недалек, решила воспользоваться своей красотой и обаянием, чтобы возвысить Пруссию: Луиза была пламенная патриотка.

Первым шагом она наметила добиться союза с Россией.

В июне 1802 года прусская королева встретилась впервые с русским императором в Мемеле, где они прожили вместе шесть дней: Александр заехал к прусскому королю из Риги.

Днем Александр и Фридрих-Вильгельм занимались смотрами и парадами (они оба увлекались шагистикой и муштрой), устраивали приемы, а теплые июньские вечера проводили в домашнем кругу.

Фридрих-Вильгельм молча сидел на балконе, глядя на Залив Куришгаф. Король курил трубку за трубкой и меланхолично плевал, как фельдфебель, через перила в [209] кусты сирени, а потом, часам к десяти, уходил спать: он не ревновал жену к своему кузену, русскому императору.

А Луиза весь вечер ворковала где-нибудь в укромном, идиллическом уголке с Александром. Они много времени проводили наедине. И между ними, как метко выразился Адам Чарторыйский, началось «платоническое кокетничанье», которое было Александру более по вкусу, чем что-либо иное. Хотя он готов был увиваться за любой юбкой, но в его флирте всегда было больше мужского тщеславия, нежели темперамента.

Еще за вечерним чаем, который разливала своими очаровательными ручками королева Луиза, Александр сидел с гамлетовским раздумьем на челе, хотя никогда не читал Шекспира. Оставшись же вдвоем с Луизой, Александр пел дифирамбы ее неземной красоте и доброте, говорил о родстве их душ, о своей старой мечте — как он хотел бы оставить трон и жить среди благодатной природы в каком-либо живописном, уединенном уголке у моря или в тиши сельских полей с милым сердцу другом. Когда-то, мальчиком, он мечтал об этом искренне, а теперь говорил как актер заученную роль.

Александр говорил все это с единственной целью — увлечь собою молодую хорошенькую женщину: он любил такие платонические «победы».

Его меланхолия, его душевные излияния были насквозь фальшивы, а искренняя, порывистая Луиза принимала все это за чистую монету. Муж никогда не говорил ей ничего подобного. Он был по-солдатски однообразен и прост во всем: в желаниях, в чувствах, в любви.

Готовясь к встрече с Александром, Луиза рассчитывала покорить его. Она знала, что ее называют «феей, подчиняющей все силе очарования», а вышло наоборот: Александр уезжал таким же, каким приехал, а Луиза страдала и мучилась, предвидя разлуку. Она поверила Александру и полюбила его, человека, о котором один посол сказал: «Он фальшив, как пена морская».

Александр искусно играл свою роль. Глядя со стороны, можно было серьезно подумать, что он влюблен в королеву, Обер-гофмейстерина Луизы, графиня Фосс, записала в своем дневнике об Александре: «Бедный, он совсем увлечен и очарован королевой!»

Они прощались чрезвычайно трогательно: Луиза была в слезах, а Александр стал как-то еще более хромать. [210] Луиза не знала, что для Александра это всего лишь политический флирт. Союз с Францией, к которому шел его отец, император Павел, был опасен: он вызывал недовольство дворян. Александр решил приобрести иных союзников, и в частности Пруссию: ей принадлежала значительная часть Польши. Географическое положение Пруссии оказалось таково, что обе стороны — и Франция и Россия — старались привлечь ее к себе.

Флирт с королевой помогал намерениям Александра.

И вот теперь, три года спустя, Луизе и Александру предстояло встретиться вновь.

Луиза ждала свидания с волнением и радостью, а он — с опаской и неохотой. Письма Луизы к нему дышали неподдельной, неудовлетворенной любовью. Александр же в каждом флирте любил только начало, был способен лишь к нему и потому боялся, что при этой встрече пылкая королева пойдет дальше, чем в Мемеле.

Адам Чарторыйский не сплетничал, когда говорил, что император был в Потсдаме «серьезно встревожен расположением комнат, смежных с его опочивальней», и что «на ночь он запирал дверь на два замка, боясь, чтобы его не застали врасплох и не подвергли бы слишком опасному искушению, которого он хотел избежать».

Холодный, расчетливый Александр играл в Потсдаме роль Иосифа Прекрасного.

Тугодум Фридрих-Вильгельм III по настоянию жены подписал 22 октября с Александром конвенцию. Пруссия присоединялась к антинаполеоновской коалиции условно, если Наполеон отвергнет посредничество прусского короля для заключения всеобщего мира. Фридрих-Вильгельм был менее решителен в делах, чем его жена.

В это же время Наполеон нанес коалиции страшный удар: заставил капитулировать австрийскую армию Макка. Александру пришлось торопиться к своим войскам в Моравии.

Во время последнего ужина во дворце Александр, любивший театральные эффекты, выразил притворное сожаление о том, что покидает Потсдам, не отдав дани уважения праху «Великого Фридриха».

— На это еще хватит времени, — просто ответил Фридрих-Вильгельм III, не отличавшийся особыми сантиментами.

В самую полночь они — влюбленная и потому готовая идти с возлюбленным куда угодно Луиза, холодный позер [211] Александр и не понимающий смысла этого посещения грибницы прозаический Фридрих-Вильгельм III — спустились при свечах в сырое и мрачное подземелье гарнизонной церкви. Александр подошел к гробнице Фридриха II, сдерживая отвращение, приложился губами к холодному гробу и, протянув руку прусскому королю и королеве, поклялся им в вечной дружбе.

Прекрасные синие глаза Луизы блестели от счастья, рыбьи глаза ее супруга откровенно хотели спать: Фридриху-Вильгельму была чужда вся эта лубочная инсценировка.

Год спустя Наполеон выпустил из занятого его войсками того же Потсдама свой семнадцатый бюллетень. Этот бюллетень был едва ли не самым достоверным и наиболее близким к истине из всех многочисленных бюллетеней Наполеона, наполненных всегда безудержным, непомерным хвастовством и наглой, беспардонной ложью. В нем говорилось о клятве у гроба Фридриха II:

«Через два дня после свидания оно было изображено на картинке, которую можно видеть во всех лавках и которая заставляет смеяться даже мужиков. На ней изображены: русский император, очень красивый, с ним рядом королева, а с другой стороны король, который поднимает руку над гробницей Фридриха Великого. Сама королева, закутанная в шаль, подобно тому как лондонские картинки изображают леди Гамильтон, прижимает руку к сердцу и смотрит при этом на императора».

В бюллетене все изображалось верно: и мрачное подземелье, и позы дающих клятву (Луиза действительно стояла рядом с Александром и смотрела на него, а не на супруга), но Наполеон, желая унизить своего ярого, непримиримого врага, королеву Луизу, напрасно сравнил ее с леди Гамильтон: роль Луизы была совершенно иная, чем у леди Гамильтон, а у императора Александра не было ни талантов Нельсона, ни его благородства, которое английский адмирал выказал в истории с леди Гамильтон.

VII

После того как австрийская армия Макка сдалась Наполеону, положение Кутузова стало тяжелым: у Наполеона было двести тысяч человек, а у Кутузова лишь пятьдесят. Волынская армия Буксгевдена находилась в двадцати переходах, [212] а австрийские войска стояли в Северной Италии, и у Вены оставались лишь мелкие отряды союзников.

Кутузов решил отступать, уничтожив мосты на реке Инн. Он чувствовал, что австрийцы воюют нехотя. Кутузов переправился через Дунай раньше французов, разбив их у Кремса. Но после того как австрийцы сдали без боя мост у Вены, а с ним и самую столицу, Мюрат настиг Кутузова. Захватив обманным путем венский мост, Мюрат наивно думал, что обманет и Кутузова, но попался в ловушку сам — предложил русским заключить перемирие. Мюрат хотел дождаться подхода своих главных сил, чтобы обрушиться на Кутузова.

Кутузов охотно согласился на перемирие: это давало ему возможность оторваться от французов. Он оставил заслон в шесть тысяч человек под командой Багратиона, а сам скорыми маршами пошел к Ольмюцу.

Наполеон, узнав о перемирии Мюрата, обозлился до крайности: его шурин попался в свои собственные сети. Наполеон велел немедленно же начать военные действия. Французы погнались за Кутузовым.

Багратион с честью выдержал неравный бой против тридцати тысяч французов и не дал окончательно уничтожить свой корпус, чего боялся Кутузов.

У Ольмюца сошлись обе русские армии — Подольская Кутузова и Волынская Буксгевдена. У союзников оказалось всего восемьдесят шесть тысяч человек, из них пятнадцать тысяч австрийцев. Теперь соотношение сил воюющих резко изменилось. Кроме того, в Северной Италии стояли две армии под командой австрийских эрцгерцогов.

План Кутузова был естествен и несложен: оттянуть Наполеона за Карпаты и там разбить.

VIII

Александр слепо верил в себя и в свою счастливую Звезду.

В самом деле, как хорошо получалось: с помощью Луизы Фридрих-Вильгельм III вступил в коалицию.

Александр I восторгался собою как тонким дипломатом, а его приближенные — генерал Фуль, полковник Вейротер, который приехал к императору в Берлин, и свои — Аракчеев, князь Долгоруков, Волконский — предвещали Александру славу великого полководца. Вейротер неустанно [213] твердил: Наполеон пассивен, и стоит Александру фланговым маршем отрезать французов от Вены, как песенка Наполеона будет спета. У Наполеона меньше сил, чем у союзников. Он оставил две трети для охраны коммуникаций.

И Александр готов был наступать.

Наполеон предугадывал замыслы врагов. Пленные в один голос говорили о том, что союзники собираются наступать. Наполеон приказал Даву и Бернадоту отходить, притворяясь слабыми и нерешительными, а арьергарду не вступать в бой с русским авангардом и послал генерала Савари с письмом к Александру: Наполеон поздравлял императора с благополучным прибытием к армии.

Савари должен был высмотреть положение союзных армий и познакомиться с настроением в русской главной квартире.

Из разговоров с Александром Савари убедился в слепой самоуверенности русского императора и его окружения. С другой стороны, Савари удалось вселить в Александра убеждение в том, что Наполеон не готов к сражению.

Русский император ликовал. Он уже видел лавры победы и себя Александром Македонским.

15 ноября союзники начали наступать. Они шли как на парад.

Несмотря на грязь, на изорванную обувь, Александр приказал полкам идти в ногу.

На следующий день у Вишау произошло небольшое дело: пятьдесят шесть эскадронов союзников прогнали восемь французских.

Александр I впервые участвовал в деле. Правда, он ни в кого не стрелял и никого не колол, а только ехал за наступавшими колоннами, но все-таки услыхал свист пуль. Когда стычка окончилась, он шагом объехал поле сражения, рассматривая в лорнет трупы убитых, как барыня нищих на паперти.

Самоуверенные военные педанты и глупцы из императорской свиты возомнили о себе еще больше, непомерно раздув незначительный успех у Вишау.

Чтобы окончательно убедить союзников в своей кажущейся слабости, Наполеон еще раз послал Савари к Александру. Он предлагал перемирие и просил свидания с Александром.

Хитрый расчет Наполеона оказался верным: Александр с каждым днем все больше заносился — он не пожелал видеться [214] с Наполеоном, а послал вместо себя князя Долгорукова.

Долгорукова во французскую главную квартиру не пустили — Наполеон был не так прост, как Александр. Посланца русского императора продержали на линии передовых постов, куда, любопытства ради, приехал сам Наполеон. Он говорил с Долгоруковым на большой дороге.

Узнав у Долгорукова о здоровье Александра, Наполеон спросил:

— Чего хочет Александр? За что воюет?.. России надо следовать иной политике и думать о собственных интересах! — резонно, справедливо заметил Наполеон.

Самонадеянный Долгоруков держал себя с Наполеоном напыщенно, вызывающе и ни разу не назвал его «ваше величество».

Наполеон с презрением смотрел на этого заносчивого фанфарона.

Когда Долгоруков уехал, французский император с возмущением рассказывал своим маршалам, что посланник русского императора держал себя с Наполеоном так, словно Наполеон был «боярином, которого собираются сослать в Сибирь».

Из-за желания показать свое пренебрежение «корсиканцу» Долгоруков не увидал во французском лагере ничего, кроме «робости и уныния».

— Наш успех несомненен. Стоит только идти вперед, и Бонапарт отступит, так же как от Вишау, — захлебываясь от удовольствия, рассказывал Долгоруков улыбающемуся Александру.

Чарторыйский и Новосильцев, наоборот, уговаривали Александра не давать боя.

— Если мы отступим, Бонапарт примет нас за трусов! — горячо возражал Долгоруков.

— Лучше умереть, чем прослыть трусом, — согласился с ним император. И на все доводы Чарторыйского и Новосильцева ответил: — Это дело генералов, а не гражданских сановников!

Предусмотрительный, опытный и осторожный Кутузов просил отделить австрийские войска от русских, говоря, что австрийцы подавлены неудачным началом действий их войск и только внесут неуверенность и беспорядок в русские ряды, советовал отходить к Карпатам. [215]

— Вы говорите вздор! — нагло бросил в лицо старому полководцу вспыльчивый и глупый князь Константин Павлович.

Сам Александр I не пожелал даже ответить Кутузову на это. Русский император твердо решил наступать и поручил австрийскому полковнику, генерал-квартирмейстеру Вейротеру составить диспозицию к бою.

Оба императора — Александр I и Франц I, еще менее понимавший в военном деле, чем Александр, — утвердили диспозицию Вейротера, которая массой названий селений, озер и рек больше напоминала перечень к географической карте, чем план будущего сражения.

Молодые советники императора Александра ликовали — их мнение восторжествовало.

Судьба Наполеона, казалось, была уже предрешена.

IX

В эту ночь Александру не спалось: хотелось поскорее насладиться победой.

И он и его главный советчик Долгоруков боялись одного: как бы Наполеон не удрал, пользуясь темнотой зимней ночи.

С вечера Долгоруков сам объезжал посты, приказал наблюдать за французами, и если они начнут отступать, го следить, по какой дороге пойдут, чтобы нагнать и уничтожить врага.

Второй ярый сторонник наступления — генерал Аракчеев — начал нервничать: чем ближе становилась роковая минута боя, тем он чувствовал себя неспокойнее. Александр I желал предоставить своему любимцу возможность разделить с ним славу победы, хотел поручить ему одну из колонн. Но Аракчеев отказался, он сказал, что не выносит вида крови. Он забыл о том, как в Гатчине и Петергофе прогонял сквозь строй солдат и в злости сам вырывал у них усы. Та кровь не производила на Аракчеева никакого впечатления.

Александр I проснулся до света. Все окутывал густой туман.

Выбритый, одетый в парадный мундир, он казался себе безмерно красивым и уже осененным лавровым венком победителя. В сопровождении нарядной, напыщенной свиты Александр I поехал к Кутузову. Его злил этот упрямый [216] старик. Вот и теперь на Праценских высотах, где при колонне Коловрата должен был находиться Кутузов, его еще не было.

«И чего он там спит?» — раздраженно думал Александр, не желая считаться с тем, что Кутузову не двадцать восемь лет, а шестьдесят, и не зная, что командующий только два часа тому назад лег спать.

Император послал разбудить Кутузова.

Михаил Илларионович тотчас же явился по приказу императора.

Александр I захотел проехать с командующим вдоль расположения русских войск. Они подъехали к ближайшей бригаде генерала Берга.

Берг со своим штабом грелся у костра.

— Твои ружья заряжены? — спросил император у Берга.

— Никак нет, ваше величество.

— Зарядить! — приказал император.

Он внутренне любовался собой: смотрите, вот какой полководец!

А старый Кутузов, ссутулясь, сидел на маленьком неавантажном коне и смотрел как-то не очень уверенно и не очень весело.

— Ну, как полагаете, Михаил Илларионович, дело пойдет хорошо? — бодро спросил император.

— Кто может сомневаться в победе под предводительством вашего величества, — ответил Михаил Илларионович. Он прекрасно понимал состояние духа Александра и ответил, как старый дипломат, привычной придворной льстивой фразой, в которой, однако, заключалась тонкая ирония.

Александр не переносил, когда кто-нибудь угадывал его слабость. И в нем сказался хитрый и двуличный человек — он на всякий случай поспешил обеспечить себе отступление.

— Нет, нет, командуйте вы. Я здесь простой зритель! — театрально замахал обеими руками император и поспешил дальше.

Кутузову оставалось только вежливо поклониться.

— Хорошенькое дело — я должен командовать боем, которого, видит бог, не хотел предпринимать, — сказал Бергу с горькой улыбкой Михаил Илларионович. И последовал за императором. [217] Он заранее знал: хотя император затеял это сражение против желания Кутузова, но, в случае неудачи, свалит, как всегда, всю вину на него.

X

Александр I и император Франц, окруженные свитой, стояли верхами на Працене среди войск четвертой колонны Коловрата, ожидая, когда рассеется туман.

Император Франц зевал, не выражая особого нетерпения. Он вообще был меланхоличен и вял. Дома его любимым развлечением было бить мух или, стоя у окна, считать проезжавшие мимо дворца кареты. Здесь император Франц смотрел равнодушными глазами на все. Победной славы он не ждал.

А самолюбивый Александр I горел от нетерпения: ему хотелось, чтобы поскорее начался бой.

Снизу из тумана доносился глухой шум — топот тысяч людских и конских ног, лязг оружия. Колонны, выполняя нелепую диспозицию Вейротера, спускались с высот, которые господствовали над местностью.

По замыслу Вейротера союзники намеревались выйти сквозь дефиле у селений Соколышцы и Тедышцы в обход правого фланга французов. [218] Александр I томился в ожидании начала сражения. Вейротер, проведший с русским императором несколько дней в Пулавах, сумел убедить его в своих непререкаемых военных познаниях. Александр уверовал в этого сухого рыжеватого австрийца, как верил в таланты и ум всех иностранцев вообще.

Вейротер, Винцингероде и задававший тон нахальный Долгоруков убедили Александра в том, что Наполеон боится союзников, что стоит только наступать, и корсиканец будет побежден.

Тщеславный Александр ждал сражения, которое принесет ему славу великого полководца, и теперь ему казалось, что все совершается сегодня крайне медленно.

Император Александр не предполагал, что никто из русских командиров не мог толком разобраться в этой путаной кабинетной диспозиции австрийского педанта. К тому же, хотя в союзной армии насчитывалось всего лишь пятнадцать тысяч австрийцев, а русских семьдесят пять тысяч, диспозиция была написана на немецком языке. Только к утру ее успели перевести на русский язык и дали прочесть старшим командирам. И потому при движении войск к намеченным пунктам происходила путаница и неразбериха, усугублявшаяся туманом.

Александр I с неудовольствием видел, что четвертый корпус Коловрата все еще стоит на высотах, хотя, по мысли Вейротера, союзники должны были очистить Працен.

Несмотря на то что четвертая колонна состояла из четырех русских обстрелянных пехотных полков Милорадовича, а австрийские батальоны были составлены из рекрутов, Александр I вверил колонны не опытному суворовскому ученику генералу Милорадовичу, а австрийцу Коловрату.

Граф Коловрат, конечно, давно выполнил бы предначертания диспозиции, — ушел с Праценских высот, — но при четвертой колонне находился сам командующий союзными войсками генерал Кутузов. И эта задержка в движении, очевидно, результат его происков.

Как ни старался Кутузов под маской полного повиновения императору Александру скрыть свое недовольство, но Александр видел: Кутузов не согласен с прекрасной диспозицией Вейротера.

Александр расценивал это как зависть Кутузова. Терпеть дальше стало невмоготу. Александр подъехал к Кутузову и принудил его очистить Праценские высоты. [219] Старый дипломат Кутузов на этот раз не удержался — позволил себе даже возражать императору. Никто не заметил, как порозовели щеки у Александра от сдерживаемого гнева.

И все-таки стало так, как хотел Александр: последние союзные войска двинулись с Праценских высот.

Оба императора начали спускаться вниз.

В свите Александра I открыто возмущались поведением Кутузова, не желавшего оставлять высоты:

— До чего упрямый старик!

— Заважничался.

— Выжил из ума!

И вот наконец снизу, из тумана, послышались выстрелы. Но ружейная стрельба и крики сражающихся слышались где-то вот тут, поблизости. Союзники думали, что Наполеон стоит за Шлапаницем, готовый в любую минуту дать тягу, что до него не менее десяти верст, а на деле вышло иное: французы скрытно подошли и оказались в двух шагах от союзников по эту сторону прудов перед Кобельницем.

Случилось то, чего никак не ждал Вейротер: Наполеон не стал дожидаться, когда союзники обойдут его с фланга, а сам перешел в наступление.

Плотные массы французской пехоты ударили по неосторожно, преступно ослабленному центру союзников. Австрийцы и русские смешались, дрогнули и побежали.

Вся хитроумная диспозиция Вейротера рухнула, словно карточный домик.

Когда при обсуждении диспозиции у Вейротера спросили, что он предпримет в том случае, если Наполеон атакует Праценские высоты, австрийский генерал-квартирмейстер самоуверенно, категорически заявил: «Эта возможность исключена!»

Вейротер наивно, слепо верил в то, что Наполеон будет спокойно стоять на месте, пока враги пойдут в обход его правого фланга.

И вот теперь союзники жестоко платились за грубейший просчет позорной австрийской диспозиции: французы легко прорвали центр союзников и били с фронта и фланга. Каждая воинская часть была принуждена защищаться самостоятельно, а каждый солдат — думать лишь о своем спасении.

В суматохе жаркого штыкового боя все смешалось. [220] Александр I очень скоро растерял всех: меланхолического императора Франца, свою блестящую свиту, состоявшую из генералов и министров, и свою непреклонную уверенность в победе. Воинственный пыл Александра сразу же исчез. Он уже не воображал себя Александром Македонским, а торопился назад, к Аустерлицу, как самый обыкновенный беглец.

Мимо него, что-то крича, промчался без шляпы, с растрепанными буклями и потерянным, бледным лицом Вейротер.

В эти минуты Александр I охотнее увидел бы не сухопарого австрийского генерал-квартирмейстера, а грузного, неспешного, хотя и нелюбимого им, русского полководца Кутузова. Но и Кутузов где-то затерялся в жестоком побоище.

Русские солдаты, заведенные в ловушку австрийскими «немогузнайками», дрались мужественно и стойко. Впоследствии, на острове Святой Елены, Наполеон вспоминал доблесть и упорство русских солдат.

Александр I, увлекаемый бегущими толпами, ехал к Аустерлицу. Он был ошеломлен случившимся. Он видел, что ни победы, ни славы нет, а есть ужас и позор поражения.

Кроме берейтора Ене, рядом с императором оказался только лейб-медик барон Вилие. И это было как нельзя более кстати: от всех тягостных волнений у Александра открылась «медвежья болезнь». Он вынужден был ежеминутно слезать с коня.

Императорская коляска, теплые вещи, кухня — все исчезло. Приходилось ехать верхом.

Отступающие, как всегда, ничего и никого не видели, старались лишь унести ноги. Беглецы распространяли слухи один ужаснее другого.

Александр I услышал, что генерал Кутузов убит, что он сам, «Александра Павлович», тоже убит.

Ссутулившись, стараясь не смотреть никому в глаза, трясся в седле Александр I.

К вечеру, измученный переживаниями и желудком, император Александр кое-как дотащился до деревни Годьежицы.

Вся деревня была забита обозами, фурами, ранеными и бежавшими с поля боя. Александр решил ехать дальше: гул орудий затихал, но он боялся все-таки в довершение всего попасть в плен. [221] Накрапывал дождь, дорога превратилась в грязное месиво.

Александр смог протащиться еще только семь верст — понос усилился, и он уже чуть сидел в седле. Император принужден был остановиться в деревне Уржица, где ему с трудом нашли крестьянскую избу.

Забрызганный грязью, бледный, сидел за крестьянским столом у огарка свечи император Александр, держась за живот. Вилие дал ему тридцать капель опия и настой ромашки. Александру стало немного легче.

Вилие узнал, что тут же, в доме пастора, остановился император Франц, и пошел к обер-гофмаршалу Ламберти попросить у него для императора Александра вина, чтобы больной мог согреться. Но австрийский обер-гофмаршал отказал наотрез, сославшись на то, что у них самих вина очень мало.

Союзники показывали свое настоящее лицо.

XI

Поражение при Аустерлице больно отозвалось в столицах — Петербург и Москва были избалованы победами Румянцова, Суворова и других «екатерининских орлов».

Все обвиняли молодых министров, что они довели Россию до такого унижения. Народ ругал «немцев». Петербургские сапожники и портные в трактирах и полпивных лезли в драку с такими же ремесленниками-иностранцами с Васильевского острова за то, что они предали русских в бою.

Бонапарт, которого еще вчера называли не иначе как «корсиканский выскочка», теперь, явившись победителем, нашел себе поклонников и особенно поклонниц — дамы стали носить шляпы «наполеон».

Чтобы как-нибудь сгладить горечь поражения, Александр щедро роздал участникам Аустерлица ордена и медали. Старые армейские служаки, чью грудь украшали очаковские, измаильские кресты и ордена за Итало-Швейцарский поход, называли вновь награжденных «кавалерами аустерлицкого поражения».

Георгиевская дума постановила поднести орден Георгия первой степени самому главному виновнику «торжества», императору Александру, — «будучи преисполнены благоговения к великим подвигам, которыми монарх лично подавал пример войску своему против неприятеля». [222]

Но даже Александр I понял всю несуразность такой награды. Совершенно отказаться от ордена и тем признать свои ошибки у него не хватило воли и такта, Александр согласился принять Георгиевский крест, но самой последней, четвертой степени. Этим шагом Александр вновь попытался сложить с себя ответственность за аустерлицкое поражение, заявив, что орден Георгия первой степени дается только за «распоряжения начальственные», а что он-де «не командовал, а храброе войско свое привел на помощь своему союзнику».

Меньше других был, конечно, награжден Михаил Илларионович Кутузов.

Когда оба императора вместе со всеми своими вейротерами бежали без оглядки, Кутузов оставался на поле боя и принял командование. Он постарался спасти от окончательного уничтожения расстроенные полки, и сам был при этом ранен в левую бровь.

Александр всегда не любил Михаила Илларионовича, а теперь окончательно возненавидел его и всю вину за аустерлицкое поражение свалил на ни в чем не повинного главнокомандующего.

Александр назначил Кутузова на новый пост — генерал-губернатором в Киев.

Это снова была плохо замаскированная опала.