Часть III.

Одиночество третье. Начало

Ощущение времени (вторая половина 1850-х годов)

После столь эмоциональной части разговора, наполненной личными переживаниями нашего героя, рассказами о его отношениях с родными, о его влюбленностях и любовях, просто необходима, как говорят кинематографисты, «перебивка» кадров, что-то точно, но спокойно подводящее нас к новому предмету беседы. Читатель, конечно, обратил внимание на то, что на предыдущих страницах мы забежали далеко вперед, но он, хочется надеяться, понял, что это было совершенно необходимо для создания по возможности полной картины личной жизни Александра II, того второго круга одиночества, с которым ему приходилось бороться.

Теперь нам вновь предстоит вернуться к середине 1850-х годов, чтобы продолжить разговор о 25-летнем царствовании нашего героя, о деяниях, принесших ему славу и бесславие, радость и разочарование уже на государственном поприще. Можно было бы начать просто, без обиняков: «Рассказывать о России 1860 — 1880-х годов в наши дни...» или: «Воцарение Александра II поначалу не вызвало в обществе...» Однако что-то в душе противится такому зачину, подсказывает о чем-то нами упущенном, о ком-то, кому мы не дали высказаться в полной мере. Но именно этого, упущенного, и не достает для выстраивания плавного перехода к новым главам, к новым спорам. [157]

Может быть, речь идет об очевидцах, свидетелях событий, о людях, на чьих глазах происходило воцарение Александра II, начало его реформ, о людях, которые помогают нам, потомкам, ощутить определенный отрезок времени как необходимое звено в непрерывной и нескончаемой цепи событий. Дадим им возможность побольше рассказать о происходившем у них на глазах, пусть они преувеличивают или недооценивают, клевещут или пророчествуют, кричат или еле шепчут, но пусть они говорят...

О чем, вернее, о каком времени пойдет сейчас речь? Ну, это-то совсем просто — конечно, о моменте окончания царствования Николая I и переходе престола к его старшему сыну. Момент во всех отношениях переломный, и грех было бы пройти мимо него, отделавшись достаточно дежурными фразами, которые звучали и еще прозвучат в нашем разговоре. В таких фразах нет ничего плохого, они даже обязательны, но хочется расширить панораму обзора, а может, сбить себя и собеседника с наезженной колеи и перевести дух перед новым рывком вперед (или назад?) в ведомое-неведомое...

Создается впечатление, что к середине 1850-х годов Россия подхватила вирус то ли пацифизма, то ли непротивления злу насилием. А что еще можно подумать, если в разгар Крымской войны Е. М. Феоктистов, отнюдь не отличавшийся любовью к оппозиционным идеям, писал: «Одна мысль, что Николай I выйдет из борьбы победителем, приводила в трепет. Торжество его было бы торжеством системы, которая глубоко оскорбляла лучшие чувства и помыслы... и с каждым днем становилась невыносимее...» В связи с этим хочется заметить, что когда речь заходит о наследстве, оставленном Николаем Павловичем своему преемнику, то чаще всего, и справедливо, говорится о материальных и престижных потерях, которые понесла Россия в Крымской войне.

Однако не менее важно сказать о потерях нравственных и, если можно так выразиться, идеологических. Феоктистов, и далеко не он один, желал Николаю I поражения в войне с Англией и Францией. А России? Для нее, оказывается, это поражение обернется победой, поскольку не Россия, а николаевская система потерпит крах, что даст возможность стране развиваться более свободно и успешно. Иными словами, в первой половине XIX века понятия «государь» и «отечество» разошлись в сознании образованных людей так далеко, что новый монарх мог вновь сблизить их, реально доказав, что он действует только и исключительно на благо [158] всей страны. Благо же — категория достаточно неопределенная, каждое политическое направление, если не каждый человек, имеет о нем собственное представление.

Правда, что касается России середины 1850-х годов, было некое обстоятельство, объединяющее самые разные точки зрения. Его можно попробовать определить следующим образом: в империи все должно стать не так. как было при Николае Павловиче. Ведь если в конце 1840-х годов Ф. И. Тютчев писал, что в государстве «всё и все отупели», то эхом ему вторил П. Я. Чаадаев, который в других случаях мало в чем был согласен с Федором Ивановичем. «В России, — писал Чаадаев, — все носит печать рабства — нравы, стремление, просвещение и даже вплоть до самой свободы, если последняя может существовать в такой среде». Наконец, с ними солидарен, что уже совсем странно, революционер-демократ В. А. Слепцов: «На что уж, кажется, надежное средство было в старые годы гробовое молчание? Но скоро... убедились, что и на это всесильное оружие не всегда можно рассчитывать, что и оно не всегда может служить знаком согласия и что если, например, все громогласно выражают одобрение, то молчание одного человека может быть воспринято за отрицание».

Если правление Николая I так воспринималось его современниками, то можно себе представить, как была ими встречена смерть железного монарха. И вновь — редкое единодушие между революционерами и либералами, убежденными монархистами и монархистами поневоле (потому, что неоткуда было ждать изменений, кроме как от трона). «Смерть Николая, — пророчествовал в «Полярной звезде» А. И. Герцен, — больше, нежели смерть человека, это смерть начал, неумолимо строго проведенных и дошедших до своего предела. Россия сильно потрясена последними событиями. Что бы ни было, она не может возвратиться к застою». Новую эру, не скажу приветствует, но предощущает, и представительница славного клана славянофилов В. С. Аксакова: «Все невольно чувствуют, что какой-то камень, какой-то пресс снят с каждого, как-то легче стало дышать».

С ней солидарен извечный противник славянофилов, западник Н. А. Мельгунов, который попытался наметить первоочередные задачи нового царствования. «Пора встрепенуться, — заявил он. — Но чтоб нас разбудить и вызвать к полезной деятельности, для того нужна — повторяем опять и готовы повторять беспрестанно — нужна гласность... Гласность! Великое слово! Одна гласность в силах оградить нас от беззаконий правосудия... поднять нас и облагородить». [159]

Какой знакомый клич! Жаль лишь, что гласность со временем умирает или перерождается в вопли так же незаметно, как и реформы, ею воспетые, становятся повторением давно пройденного, то есть топтанием на месте.

Итак, царствованию Николая I пропели: «Со святыми упокой...», и оно было похоронено с эпитафией Тютчева:

Собственно говоря, из сказанного можно сделать, по крайней мере, один вывод: катастрофа, которую потерпел Николай I, произошла не в Евпатории и не в Севастополе, а внутри России. Катастрофа во внутренней политике повлекла за собой катастрофу в политике внешней, а значит — крах всей системы. Николай I умер так внезапно и так странно для подданных из-за депрессии, которая для самодержца страшнее самой сильной лихорадки.

Смена монархов... Для России этот момент являлся не всегда судьбоносным, но всегда судьбоожидаемым. Здесь хочется с удивлением отметить: как же воцарение Александра II, при всей схожести внешних обстоятельств, не напоминало вступление на престол его дяди Александра I! Тогда, после мрачных и малопонятных для подданных лет правления Павла I, страна встретила Александра Павловича потоком од и дифирамбов. Она любовалась его молодостью и красотой, аплодировала обещаниям вернуться к порядкам Екатерины II, приветствовала намеки на перемены, которые каждым понимались по-своему, но принимались с одинаковой радостью.

В 1855 году все было по-другому. Вроде бы и времена прошли не менее мрачные, чем павловские, но особой радости не наблюдалось. Казалось, Россия, если и радовалась, то не столько вступлению на престол Александра Николаевича, сколько смерти его отца. Новый же монарх внушал разве что настороженность. Это и понятно, он ведь не конфликтовал с отцом, воспитывался и занимался государственными делами под его контролем, не знал иной системы управления, кроме николаевской. Откуда же было ждать новшеств и перемен?

В обществе без сомнения понимали, что хуже, чем было, уже не будет. Но это утешало слабо, так как здание империи нуждалось не в подновлении, а в перестройке. Первые недели [160] и месяцы царствования Александра II дали понять, что режим заметно смягчается, но и это не вызвало бурного энтузиазма. Упоминавшаяся нами В. С. Аксакова записывала в дневнике: «Тютчев... прекрасно назвал настоящее время оттепелью. Именно так. Но что последует за оттепелью? Хорошо, если весна и благодатное лето, но если оттепель временная, а потом опять все скует мороз?»

С летом в России, как известно, всегда проблемы, зато с зимой все в порядке. Может быть, поэтому страна придирчиво всматривалась в нового императора и не спешила открывать ему объятия. Наоборот, стремилась перечислить его недостатки, не упустив ни единого. «Главный недостаток (Александра II. — Л. Л.}, — писал Б. Н. Чичерин, — состоял в плохом знании людей и в неумении ими пользоваться. Добрый по природе, он был мягок в личных отношениях... Он скрытничал, лукавил, старался уравновешивать разные направления...» Сомневался в энергии и профессиональных возможностях монарха и один из корреспондентов герценовского «Колокола»: «Можно ли надеяться, что Александр II будет сбрасывать с себя постепенно вериги прошлого, выметет ли Россию от николаевского сора?»

Императора торопили, хотели побыстрее услышать от него что-то определенное, не давали осмотреться. И в то же время сами предупреждали о тех трудностях, с которыми ему придется столкнуться уже на первых порах. А. В. Никитенко записывал в дневнике в 1853 году (трудно надеяться, что за два-три года, прошедших с того времени, что-нибудь изменилось радикальным образом): «Вникая во все эти государственные дела, приходишь к одному печальному заключению: как мы бедны государственными людьми». А некто, пожелавший остаться неизвестным, облек ту же мысль в почти частушечную форму:

Не знаю, обратили ли вы внимание на то, что одновременно с неверием в желание и способность Александра II реформировать Россию в приведенных выше высказываниях звучит робкая, но различимая надежда на то, что он все же захочет и сможет это сделать. Герцен, всегда выражавший [161] свои мысли и надежды откровенно и прямо, писал императору вскоре после его воцарения: «Я готов ждать, стерпеться, говорить о другом, лишь бы у меня была живая надежда, что Вы что-нибудь сделаете для России...» Общество, общественное мнение уже родилось и постепенно взрослело, но трон все еще оставался главной движущей политической силой в стране. Перемены, идущие сверху, являлись самым простым и надежным видом перемен, а потому на Зимний дворец были устремлены все взгляды. Тот же Н. А. Мельгунов утверждал: «Не конституционные сделки нам нужны, а самодержавные реформы... Мы не гонимся за бумажными гарантиями и готовы ввериться личной гарантии царского ума, совести и горьких опытов».

Сомнения и надежды, призывы начать реформы и поиски тех, с кем император может их начать, тревожное ожидание и не менее тревожное нетерпение. Радостная, что-то обещающая тревога...

Рассказывать о России 1860 — 1880-х годов в наши дни и просто, и достаточно сложно. Просто это делать в силу того, что слова «исторический перелом» не требуют ныне дополнительных объяснений. Россияне, живущие на грани XX и XXI столетий, прекрасно осознают, каково существовать, как говорят китайцы, в «интересные времена» и что эти времена из себя представляют. Сложно же описывать Россию в царствование Александра II потому, что личный опыт каждого из наших современников подсказывает ему не совсем то, что происходило в стране в 1860 — 1880-х годах. К тому же у собеседников постоянно и невольно возникают настойчивые ассоциации с сегодняшним временем, что является вполне естественным, но отнюдь не облегчает нашей задачи. Перестройка и постперестроечные времена второй половины XIX века и наших дней могут в чем-то совпадать только типологически, являясь в сущностном отношении достаточно разными процессами. Да и их «кормчих» вдохновляли отнюдь не одинаковые идеи и надежды. Чтобы убедиться в этом, рискнем продолжить разговор о нашем герое.

Ранее уже говорилось о военной, внешнеполитической и экономической ситуации, в которой оказалась Россия к 1856 году, внезапно потерявшая правившего ею в течение тридцати лет монарха. Однако необходимо упомянуть и об [162] общественно-психологическом климате, царившем в последние год-полтора царствования Николая I. «Не шевелиться, хотя и мечтать, — вспоминал о той поре писатель Г. И. Успенский, — не показать виду, что думаешь, что не боишься... Надо постоянно бояться — это корень жизненной правды, ведь остальное может быть, а может и не быть ... вот что носилось в воздухе, угнетало толпу, отшибало у нее ум и охоту думать... Уверенности, что человек имеет право жить, не было ни у кого. Атмосфера была полна страхов: «пропадешь» кричало небо и земля, воздух и вода, люди и звери. Все ежилось и бежало от беды в первую попавшуюся нору».

Очень интересное наблюдение по поводу влияния николаевского режима на творческую интеллигенцию оставил Н. А. Некрасов. «Какое ужасное положение, — писал он, — всякий человек, который имеет сказать что-нибудь обществу, должен непременно выработать из себя художника». Иными словами, выражение собственного мнения было возможно только в художественной форме, еще лучше, если писатель при этом в совершенстве овладел эзоповым языком. Прямое, публицистическое выражение своих мыслей в печати было совершенно невозможно.

Однако сколько-нибудь долго в таком состоянии общество находиться не может. Видя, что в государстве все идет наперекосяк, люди постепенно преодолевают страх и пытаются высказаться по наиболее злободневным вопросам жизни страны. В разгар севастопольской трагедии в России стали появляться политические записки, рисующие страшные, но правдивые картины расстройства всех сфер российской государственности. Вывод, к которому приходили авторы записок, прост и до боли знаком нам — россиянам, вошедшим в XXI век: «Свободы и порядка!» Смерть Николая I будто распахнула шлюзы, сдерживавшие поток общественной инициативы. Как выразился глава славянофилов А. С. Хомяков: «Важная миновала эпоха, что бы ни было, а будет уже не то». Ему вторил профессор и цензор А. В. Ни-китенко: «Длинная и надо-таки сказать безотрадная страница в истории русского царства дописана до конца, новая страница перевертывается в ней рукой времени». То, какой будет эта страница, во многом зависело от нового императора.

Воцарение Александра II, как мы уже говорили, не вызвало в обществе большого оптимизма, с ним не связывали надежд на решительные перемены или, как любили выражаться «прогрессисты» конца 1850-х годов, на «обновление». [163]

К тому же новый монарх, не имея ни четкой программы действий, ни своей политической «команды», в первые годы царствования вынужден был опираться на отцовские начала управления государством и его же внешнеполитическую линию. Во всяком случае, выступая 23 февраля 1855 года на приеме дипломатического корпуса, он заявил, что будет «настойчиво придерживаться политических принципов отца и дяди — это принципы Священного союза». На самом деле уже тогда император понимал, что управлять страной по-прежнему не удастся, для этого не существовало просто физических возможностей (да и внешняя политика России требовала серьезных изменений). Императрица Мария Александровна в разговоре со своей любимой фрейлиной А. Ф. Тютчевой точно обозначила те трудности, с которыми столкнулся преемник Николая I, заодно она обнаружила и ясное понимание венценосной четой основных ошибок предыдущего царствования.

«Наше несчастье, — говорила она, — в том, что мы можем только молчать, мы не можем сказать стране, что эта война была начата нелепым образом... благодаря бестактному и незаконному поступку (вторжению России в Дунайские княжества. — Л. Л.), что война велась дурно, что страна не была к ней подготовлена, что не было ни оружия, ни снарядов, что все отрасли администрации плохо организованы, что наши финансы истощены, что наша политика уже давно была на ложном пути и что все это привело нас к такому положению, в котором мы теперь находимся. Мы ничего не можем сказать, мы можем только молчать и предоставить миру осуждать, рассчитывая на будущее...»

Императрица несколько драматизировала и в то же время упрощала ситуацию: ждать, «рассчитывая на будущее», Александр II явно не собирался. 3 декабря 1855 года был закрыт Высший цензурный комитет, то есть отчасти предоставлена необъявленная, но долгожданная свобода слова. Следом оказались отменены стеснения, введенные в университетах после европейских революций 1848 — 1849 годов, разрешена свободная выдача заграничных паспортов (вечная и точная примета российских «оттепелей»), разрешено создание акционерных обществ и компаний. Кстати, само понятие «оттепель» вошло в российский политический словарь именно с конца 1850-х годов. К коронации в августе 1856 года объявлена амнистия политическим заключенным (декабристам и петрашевцам, большинство первых из них, правда, не дожило до этого момента). Была произведена столь привычная для переломных эпох в России смена одних [164] сановников другими{36}. Многие из них действительно, без особых на то оснований, засиделись на своих постах.

Возьмем, к примеру, старейшину российского бюрократического Олимпа, графа и канцлера империи Карла Васильевича Нессельроде, который пережил двух императоров и правил российской внешней политикой на протяжении сорока лет (1816 — 1856 годы). Происхождение Карла Васильевича казалось столь же запутанным и туманным, как и его профессия — дипломатия. Дореволюционный историк, попытавшийся проследить генеалогию графа, вынужден был в отчаянии констатировать следующее: «Сын исповедовавшей протестантство еврейки и немца-католика, друга энциклопедистов, пять раз менявшего подданство, крещенный по английскому обряду, рожденный в Португалии и воспитанный во Франкфурте и Берлине, до конца жизни не умевший правильно говорить по-русски...» и т. п. Совершив за свою карьеру немало ошибок, Нессельроде всегда оставался на плаву, поскольку умел представить собственные промахи победами, а если это не удавалось, сваливал вину за промахи на других людей или непредсказуемо сложившиеся обстоятельства.

Невысокий, тщедушный Карл Васильевич знал толк в винах и кушаньях, имел симпатичное хобби — цветоводство (обладал редкой коллекцией камелий). Он обожал итальянскую и немецкую музыку, особенно Россини и Моцарта. В российские же «верхи» Нессельроде проник благодаря трудолюбию, педантичности, а больше всего благодаря своевременной и удачной женитьбе на дочери министра финансов Александра I M. Д. Гурьевой. Способствовала его карьере, как заметил один из ехидных современников, и «самоотверженная готовность тушеваться перед мнением монарха» (впрочем, данным качеством отличался не только глава дипломатического ведомства). Главной целью политики России Карл Васильевич считал поддержание равновесия в «европейском оркестре», а идеалом дипломата для него всегда был канцлер Австро-Венгрии К. Меттерних. Интересы собственно России занимали далеко не первое место в думах министра, что и привело к проавстрийской ориентации внешнеполитической линии империи. Крымская катастрофа и начало нового царствования положили конец изрядно затянувшейся карьере жизнерадостного старца.

Уже первые месяцы правления Александра II дали повод говорить о новых чертах правительственной политики. Одной из главных таких черт стала стихийная гласность, которую никто вроде бы официально не разрешал, но никто не [165] торопился запрещать проснувшемуся обществу высказать свое видение насущных проблем{37}. Главной темой разговоров, занимавшей умы в новой для России свободной атмосфере, стали толки о необходимости и возможности отмены крепостного права. Здесь нам придется на время прервать плавное течение беседы и сделать второе обещанное отступление, без которого трудно понять, с каким именно злом предстояло начать борьбу новому императору и какими потрясениями эта борьба была чревата для государства.

«Цепь великая»

Согласно классическим исследованиям историков, главными причинами установления крепостничества в России стали ее природно-климатические условия, долгое существование необычайно прочной сельской общины, ну и, конечно, политика княжеской, а затем и царской власти, старавшейся обеспечить устойчивость государственных порядков одновременно с достойным существованием правящих слоев общества. Складывание сословий в результате обстоятельств, упомянутых выше, шло в нашей стране не за счет разложения общины, как в Европе, а, по меткому выражению историка Л. В. Милова, путем превращения «слуг народа» в корпорацию «господ над народом». Как же происходило данное превращение?

Поначалу эксплуатация земледельцев в Древней Руси зародилась как эксплуатация свободных общинников самой верховной властью, что считалось вполне естественным и справедливым, так как общинники таким образом платили за свою безопасность. Личная зависимость крестьянства от каких-нибудь групп феодалов была в этот период внешне незаметна, во всяком случае, само крестьянство отнюдь не считало ее тягостной. Удовлетворяясь получением части прибавочного продукта (ренты), вырабатываемого общинниками, государство оставляло в руках общины всю полноту фактического владения земельными угодьями и решение местных вопросов.

Дальнейшее развитие социально-экономических отношений на Руси было связано с появлением феодала-собственника. Наступало время, когда, по мнению государства, земля в глазах крестьян должна была начать ассоциироваться с фигурой знатного владельца, отдавшего угодья в пользование общине. При таких условиях для собственника земли открывалась возможность получать за нее ренту в любой устраивавшей [166] его форме: отработки, продукты или деньги. Однако на этом привлекательном для высших слоев общества пути встала достаточно трудная проблема — сломить сопротивление сельской общины наступлению феодала на ее собственность и права, изменить традиционные социально-экономические отношения в деревне. Первый этап этой многовековой, полной драматизма борьбы выразился в раздаче земли определенной части подданных князя. При этом сельская община становилась лишь относительно, неприметно несвободной по отношению к новому «господину» (кавычки в данном случае необходимы, так как господином деревня феодала еще не считала и считать не собиралась). Степень принуждения крестьян в тот момент не могла быть более суровой, чем та, которая существовала для всех сословий со стороны государственной власти. К тому же вотчиннику противостоял не отдельный крестьянин, а их объединение, уничтожить которое было невозможно из-за суровых природно-климатических условий Руси. Индивидуальное крестьянское хозяйство просто физически не могло бы выжить в условиях капризного климата, относительно бедных почв и убогости сельскохозяйственного инвентаря.

Вторым этапом борьбы вотчинников с крестьянством стало переселение властями общинников на новые земли. Оно не было грубо-насильственным и привлекало крестьян значительными налоговыми льготами, даруемыми князьями, но оказалось для народных масс поистине «даром данайцев». Переход на новые земли размывал «старые» общины и приводил к созданию новых, но уже не на традиционно общинной земле, а на угодьях феодала. Исконные общинные порядки на таких землях имели силу закона только для крестьян, перестав быть значимыми для владельцев вотчин. Главным же итогом переселения стало то, что общины теряли реальную власть над пахотными землями, становясь арендаторами не у Бога или государства, а у законных владельцев этих земель.

Третий этап становления крепостничества на Руси включил в себя трудное и долгое развитие основной формы принуждения отныне зависимых крестьян — барщины. Она заключалась в грубой эксплуатации селян, вынужденных обрабатывать барское поле своим инвентарем. Процесс становления барщины растянулся на века, и происходило это потому, что феодалам приходилось «откалывать», «отрезать» от общины небольшие слои крестьянства, попадавшие, в силу различных обстоятельств, в долговую зависимость от барина. «Метод салями», по выражению политологов, был [167] единственно возможным на Руси методом подчинения общины власти феодалов.

Четвертым этапом увеличения зависимости земледельцев от бояр и дворян стало ограничение свободы перехода крестьян к другим хозяевам и появление достаточно многочисленного и защищенного государством господствующего класса. «Юрьев день», «пожилое», заповедные лета — все эти мероприятия затрудняли уход крестьян на новое место работы, а значит, усиливали их зависимость от прежних хозяев, увеличивали степень эксплуатации земледельца. Введение государством системы поместий (вотчин, получаемых за службу) создало монолитный господствующий класс, способный эффективно бороться с традиционным механизмом общины. Развитие поместной системы привело к резкому усилению зависимости крестьян, росту налогов, обострению борьбы за рабочие руки. Основным методом деятельности правительства в крестьянском вопросе становится фискальный интерес: обеспечение вотчин рабочими руками, увеличение финансовых поступлений в казну. Необходимость решения фискальных задач потребовала дальнейшего ограничения свободы податного населения, которое, в свою очередь, всеми способами боролось с увеличением гнета.

Стремление властей к закреплению земледельцев совпало с интересами дворянства, поскольку крупные церковные или светские феодалы переманивали крестьян именно у мелкопоместных хозяев. Для государства же материальное положение служилых дворян было далеко не безразлично, ведь именно они несли основные тяготы военной и гражданской службы в России. Так что крепостное право оказалось единственным способом не только эксплуатации селян, но и организации «государевой службы». Все это вызвало к жизни крепостнические акты конца XVI века, которые навсегда запретили крестьянские переходы к новым владельцам или на свободные земли. Земледельцы прикреплялись прежде всего к земле, а не к личности ее хозяина, причем сам запрет перехода относился только к главе семьи, чье имя и фиксировалось в писцовых книгах. Иными словами, далеко не все в крестьянских семьях утрачивали возможность ухода к новому владельцу, и у крепостного права имелось пространство для дальнейшего развития.

В середине XVII века Соборное уложение завершило многовековой процесс закрепощения крестьян. Оно удовлетворило требование дворянства о праве на бессрочный сыск беглых, тем самым крестьяне с их потомством навечно становились собственностью помещиков, дворцового ведомства или [168] церковных владельцев. Уложение 1649 года не только прикрепило крестьян к личности землевладельца, но и распространило крепостнические отношения на посадское население города, навсегда прикрепив к посаду мелких горожан, принадлежавших как государству, так и феодалам. Кстати сказать, произошло это тогда, когда в Англии зависимость крестьян от землевладельца была окончательно ликвидирована.

В XVIII столетии права помещиков на личность и труд крестьянина продолжали расширяться. Этот труд становился теперь источником благополучия самого крестьянина, помещика и государства. Однако государство точно определило ту подать, которую оно брало с селян: 70 копеек с крестьянской души мужского пола в год. Повинности же в пользу помещика никто не регламентировал, и их размер, и формы зависели от множества факторов. Сдерживающим моментом здесь являлось только сохранение условий для простого воспроизводства крестьянского хозяйства, на котором держалось благополучие самого барина. Никаких писаных законов и правил, говорящих о способах и размерах эксплуатации крестьян помещиками, не существовало.

Соборное уложение 1649 года и последующие законодательные акты изменили социально-политический статус не только селян, но и самого дворянства. Теперь дворянин становился не просто землевладельцем, исполнявшим обязанности воина или чиновника, а потому получавшим право жить чужим трудом, но делался полноправной и немаловажной частью государственного механизма, отвечавшей за сбор налогов в крепостной деревне, вершившей там суд, обладавшей немалой полицейской властью{38}.

Иными словами, во времена Александра II речь уже шла не просто о варварском установлении, а о такой структуре, которая, худо ли, хорошо ли, связывала воедино крестьянство и дворянство, работных людей и фабрикантов, власть и дворянство. На крепостничестве базировалась не только экономика России, не только ее социальные, но и политические отношения, и во многом ее культурное развитие. Не будем забывать и о том, что, освобождая крестьян, наш герой одновременно, автоматически делал свободным и первое сословие. Он освобождал его от признательной привязанности к трону, который на протяжении веков давал возможность дворянству безнаказанно эксплуатировать труд крепостных. Иными словами, монарх предоставлял дворянству свободный политический выбор — ранее стесненный рамками крепостничества, а именно, делал их людьми, имеющими возможность самостоятельно определять свою гражданскую [169] позицию, не оглядываясь на Зимний дворец, во многом обеспечивавший до сего момента их материальное и социальное благополучие.

Понимал ли Александр II в полной мере, на что он поднимал руку, что собирался реформировать? Был ли император готов к тому, чтобы одновременно с разрушением традиционных связей закладывать новые опоры жизни государства? Можно смело сказать, что в 1856 году понимания сложности задачи во всем объеме у монарха не было, может быть, именно поэтому он и решился на борьбу с крепостничеством. Известно, что чем меньше знаешь о проблеме, тем смелее берешься за ее решение. Однако эта глубокомысленная сентенция не отвечает на вопрос: что непосредственно подвигло государя на столь радикальные перемены?

Большое значение, безусловно, имело то, что Александр II, как уже упоминалось, был прекрасно осведомлен о намерении своих предшественников на престоле покончить с крепостным правом. Как и их, его так же пугали и подгоняли опасения возможных крестьянских беспорядков. Крестьяне же во второй половине 1850-х годов волновались не больше, чем в прежние десятилетия, скажем, в 1857 — 1858 годах отмечено 70 случаев беспорядков (в девяти из них правительству, правда, пришлось прибегнуть к помощи военных команд). 10% этих волнений были вызваны распоряжениями помещиков о переселении селян, то есть носили чисто локальный характер. Однако крепостные напряженно и явственно ожидали перемен, а степень напряженности этих ожиданий власть могла оценить вполне объективно. Молчавший и ожидавший скорой воли народ представлялся ей не менее опасным, чем народ бунтующий. В этих условиях возможный дворянский протест против отмены крепостного права казался Александру II не таким страшным. Старая российская дилемма: что реальнее — народный бунт или гвардейско-сановный дворцовый переворот? — решалась верховной властью в конце 1850-х годов в пользу первой возможности.

Помимо этого существовал и целый ряд других причин, заставивших императора отважиться на отмену крепостного права. Здесь и утрата Россией международного престижа, и состояние ее вооруженных сил, и кризис в экономике, и не оправдавшая себя система управления страной. Таким образом, [170] Александр Николаевич сделался сторонником реформ не в силу личных, выношенных с детства убеждений, а как государственный деятель, для которого превыше всего стояли престиж, величие и спокойствие державы. Изменение взглядов правителя не сопровождалось яростным проклятием прошлому и воспеванием броска к будущему. Речь скорее может идти о естественной, пусть и не до конца осознанной и последовательной, трансформации понятий. И это нормально, ведь, по словам Пушкина, «только глупец не меняется». Сказанное нисколько не умаляет заслуг императора, а делает их даже более важными и ценными, поскольку он сумел стойко и честно повести дело, не опираясь на выработанные издавна взгляды и симпатии, ставя во главу угла принцип государственной необходимости.

Решение императора, еще не слишком ясное, не получившее окончательного оформления, было неоднозначно встречено в обществе. Эта неоднозначность выражалась не только в приятии или неприятии самой идеи грядущей реформы, но и в оценке сложностей, связанных с отменой крепостного права. Серьезный и вдумчивый наблюдатель, долгое время проживший в Англии, С. Р. Воронцов писал: «Произвести столь существенное изменение в наиболее обширной во всем мире империи, среди народа свыше 30 миллионов, неподготовленного, невежественного и развращенного, и сделать это в то время, когда на всем континенте происходит брожение умов, это значит, не скажу рисковать, но наверное привести в волнение страну, вызвать падение трона и разрушение империи... Нельзя сразу совершить прыжок из рабства в свободу без того, чтобы не впасть в анархию, которая хуже рабства».

Так начинала выстраиваться первая, но далеко не последняя идейная оппозиция крестьянской реформе, а, как свидетельствует опыт, личная заинтересованность становится более могущественной, если пользуется идеологическими подпорками. В годы правления Александра II определились несколько оппозиционных группировок, соединившихся, в конце концов, в антиреформаторское течение. Во-первых, российское «пошехонье», которое инстинктивно воспринимало в штыки всякие новшества, видя в них угрозу своему животно-растительному существованию. Во-вторых, это были люди, не желавшие расставаться с господством над крестьянами и терять монополию на государственную службу, поскольку считали дворянство и только дворянство «солью» русской жизни. В-третьих, те, кто говорил о потере в ходе реформ национальных ценностей, так как перемены являлись [171] копиями европейских оригиналов, а эти оригиналы в 1840 — 1850-х годах показали свою нестабильность. И тем не менее император не отступал.

В 1856 году, будучи в Москве, Александр II вынужден был экспромтом высказаться по проблеме крепостничества на обеде, устроенном в его честь местным дворянством. Вызванный на откровенный разговор генерал-губернатором Москвы А. А. Закревским, он сказал: «Я узнал, господа, что между вами разнеслись слухи о намерении моем уничтожить крепостное право. В отвращении разных неосновательных толков по предмету столь важному, я считаю нужным объявить всем вам, что я не имею намерения сделать это сейчас. Но, конечно, вы и сами понимаете, что существующий порядок владения душами не может оставаться неизменным. Лучше начать уничтожать крепостное право сверху, нежели ожидать времени, когда оно начнет само уничтожаться снизу. Прошу вас, господа, обдумать, как провести все это в исполнение. Передайте мои слова дворянам для соображения».

Первый шаг Александра II в направлении крестьянской реформы полностью деморализовал высшую бюрократию. Историк М. П. Погодин вспоминал: «Когда говоришь о чем-либо графу Л. А. Перовскому (министр внутренних дел. — Л. Л.}, он отвечает: «Помилуйте, до того ли теперь?» Граф Д. Н. Блудов (статс-секретарь. — Л. Л.) не подписывает ни одной бумаги, говоря: «Помилуйте, теперь не до того!» Московская речь императора оказалась неожиданной даже для его единомышленника, нового министра внутренних дел С. С. Ланского. Не доверяя слухам, он спросил у монарха, правда ли, что тот говорил в Москве о необходимости освобождения крестьян? Александр II, которому, судя по всему, изрядно надоела свистопляска вокруг его речи, раздраженно ответил: «Да, говорил точно то, и не сожалею об этом»{39}.

Естественное и откровенное обращение императора за помощью и советом к дворянам вызвало среди них шок, легко перешедший в панику. Некий орловский помещик писал приятелю в Петербург, явно торопя события: «У нас рассказывают, что составляется Уложение о свободе крестьян. Это нас сильно беспокоит, потому что такой переход нас всех разорит, все у нас растащут». Душевладельцу из Орловской губернии вторил его собрат из Симбирска: «Крестьянский вопрос поднял все на ноги, все затушил и поглотил собою, многие с ума сошли, многие умерли... Нет ни палат, ни дома, ни хижины, где бы днем и ночью не думал, не беспокоился, не робел большой и малый владелец».

Раздавались, конечно, голоса и в поддержку замысла императора, [172] однако они звучали достаточно растерянно — слишком неожиданными оказались слова монарха на обеде в Москве. Князь Оболенский писал будущему министру народного просвещения А. В. Головнину: «Как описать вам наше удивление при получении последних известий? Какому великому делу положено начало...» И еще одна цитата из письма провинциального землевладельца, которая, думается, подводит некий социально-психологический итог развернувшейся дискуссии: «Мне родное пепелище дорого... хотя не могу сказать, чтоб звание помещика было мне по душе». Скажем прямо, такие настроения в дворянской среде отнюдь не являлись преобладающими, хотя находились помещики, пытавшиеся уже в эти годы урегулировать отношения с крестьянами своими силами.

Возьмем, к примеру, имение Л. Н. Толстого Ясная Поляна. Оно давно было заложено в банке за 20 тысяч рублей, и значительную часть доходов от него Толстой платил в счет погашения долга. К. Д. Кавелин посоветовал ему собрать своих крестьян и договориться с ними об условиях освобождения от крепостного права и дальнейшего функционирования имения. В июне 1857 года Лев Николаевич предложил мирскому сходу освободить его членов на следующих условиях: помещик предоставлял каждой семье по несколько десятин пахотной земли, а в уплату за землю и свободу он получал по 20 рублей в год с каждого семейства в течение тридцати лет. Из них 4 рубля должны были пойти банку в счет уплаты долга, а остальные — на проживание барской семьи. Крепостные не согласились на предложение Толстого, поскольку по их твердому убеждению они должны были получить от царя свободу и землю бесплатно.

В 1861 году им пришлось пожалеть о своем решении, но иной исход разговора схода с великим писателем вряд ли был возможен. Ведь о доверии крестьян к каким бы то ни было предложениям помещиков смешно было бы даже мечтать. Так ведь это — Толстой! Большинство же помещиков, услышав об угрозе своей власти над деревней, поспешили переселить крестьян на худшие земли, а то и вовсе перевести их в дворовые, которые по закону не должны были владеть участками пашни. Таким образом дворяне надеялись и после отмены крепостного права сохранить лучшие угодья за собой и вовсе не беспокоились о том, что своими действиями провоцируют крестьян на беспорядки.

В 1856 году Александр II приказал новому министру внутренних дел С. С. Ланскому сосредоточить в своем ведомстве все материалы по устройству помещичьих крестьян, наработанные [173] в царствование Александра I и Николая I{40}. Пожалуй, начиная с министра внутренних дел, мы и поведем знакомство с ближайшими сотрудниками нашего героя, памятуя о том негласном правиле, что в любые времена и при любых обстоятельствах «короля играет свита». Окружение человека иногда говорит о нем больше, чем его собственные слова и поступки. Это особенно справедливо, когда речь идет о самодержавном монархе, имеющем полную возможность подбирать помощников в соответствии с собственными желаниями.

Ланской происходил из потомственного и заслуженного дворянства. Его отец был членом Государственного Совета и гофмаршалом двора, дядя с 1823 по 1828 год исполнял обязанности министра внутренних дел. Так что сановники в России XIX века образовывали собственные династии. Достаточно вспомнить Адлербергов, которые из десятилетия в десятилетие сменяли друг друга на посту министра двора. Сам Сергей Степанович прожил долгую и трудную жизнь, начав чиновничью карьеру с 13 лет переводчиком в Коллегии иностранных дел. В 1818 году он был введен в декабристский Союз благоденствия, но затем, не желая участвовать в полулегальной организации, покинул его еще до образования в 1821 году Северного и Южного обществ.

При Николае I он, как и Я. И. Ростовцев, Д. Н. Блудов, Д. Н. Замятнин, «отрабатывал заблуждения юности», служа в различных департаментах или исполняя обязанности владимирского и костромского губернаторов. Долголетняя служба в николаевской системе наложила на него свой отпечаток, пригнув бывшего свободолюбца, лишив его значительной доли инициативы и, казалось, отучив отстаивать идеалы гуманизма. Однако чиновничья рутина не убила вовсе человеколюбивых убеждений Ланского. Воспитанный на идеях просветителей, он, став в 1856 году министром внутренних дел, вместе с другими «стариками»-реформаторами, имел постоянный доступ к императору и поддерживал его желание обновить Россию. Именно Ланской в конце 1850-х годов оказался на переднем крае борьбы с консерваторами и реакционерами. Именно Ланской стал одним из создателей, если можно так выразиться, ударного кулака крестьянской реформы, выдвинув на первые роли в Министерстве внутренних дел Я. А. Соловьева, А. И. Левшина, Н. А. Милютина. Опекая и защищая их, Сергей Степанович, не обладавший ни ораторским даром, не считавшийся крупным экономистом или организатором, не стеснялся учиться у своих подчиненных. В то же время он внимательно прислушивался [174] к мнению императора, не желая ни опережать его, ни отставать от замыслов монарха. Старый сановник прекрасно понимал, насколько может быть опасно для дела как первое, так и второе.

Летом 1856 года Александр II и Ланской договорились воспользоваться приездом в Москву на коронацию представителей дворян со всех концов России, чтобы провести с ними переговоры с целью получения добровольного согласия первого сословия на отмену крепостного права. К разочарованию Зимнего дворца, эти переговоры не дали положительного результата. Убежденный в том, что дворянство, цепляясь за старое, почти утратило инстинкт самосохранения, уверенный в необходимости уничтожения крепостничества для стабилизации положения в стране, император пошел по хорошо знакомому пути. В январе 1857 года в Петербурге открылся Секретный комитет по крестьянскому делу. Помимо близкого знакомства монарха с работой подобных учреждений, надо иметь в виду и еще одно обстоятельство. Как писал П. В. Долгоруков: «Государь — человек добрый и желает добра. Беда лишь в том, что, приступив к освобождению крестьян, он сказал одному из придворных: "В шесть месяцев все будет кончено и пойдет прекрасно..." Он вполне убежден, что стоит ему что-нибудь приказать, чтобы все это было тотчас исполнено...» Действительность оказалась куда сложнее. Да, события в России приняли канцелярско-бюрократический оборот, но...

Однако прежде чем дальше следить за ходом подготовки отмены крепостного права, давайте поговорим о тех силах, которые противостояли монарху, а также о тех, что шли с ним рука об руку. Правящий слой России насчитывал 1 — 2% населения страны, то есть примерно 500 тысяч человек. Подлинной же властью обладала высшая бюрократия, состоявшая из 5 — 6 тысяч чиновников, среди которых были и противники, и сторонники грядущих преобразований. Д. А. Милютин вспоминал, что когда дело дошло до реальной отмены крепостного права: «Были примеры, что государевы флигель-адъютанты и генерал-адъютанты, в своем раздражении, покидали службу и уезжали за границу». В этих условиях очень многое зависело от того, кому император доверит разработку реформы и кто окажется на высших должностях в период ее проведения в жизнь. Но почему мы говорим только о бюрократии, ведь существовало еще и общество, мнением которого вряд ли стоило пренебрегать?

Ну, во-первых, не столько существовало, сколько нарождалось. [175] Далее, если говорить о поместном дворянстве, то, по свидетельству Л. Н. Толстого, 9/10 помещиков являлись противниками преобразований. Если же иметь в виду петербургское и московское общества, то они чрезвычайно оптимистично смотрели на деяния государя, и этот оптимизм, граничивший с эйфорией, очень походил на политическую апатию. Все надежды общественные деятели связывали с правительством, редко проявляя со своей стороны какую-либо инициативу. Причем ожидали они от верховной власти исполнения именно своих надежд и чаяний, не принимая во внимание того, что у власти могут быть собственные соображения на этот счет. Такое положение вещей сохранялось недолго, но оно установилось в самый неподходящий момент, во время начала работы над проектом реформы.

Иными словами, из двух вариантов проведения коренных преобразований, при которых власть может опираться на общественное мнение или она предпочитает действовать исключительно «сверху», используя лишь мощь государственного аппарата, в 1856 — 1857 годах в распоряжении Александра II оказался только второй путь. Скажем прямо, этот путь в полной мере соответствовал воззрениям самого императора, не имевшего опыта работы с обществом и не понимавшего важности и значения общественного мнения. Секретный комитет, созданный для разработки проекта отмены крепостного права, не оправдал надежд монарха. Вошедшие в него члены старой николаевской «гвардии», по сути, саботировали задание Александра II, имитируя при этом бурную законотворческую деятельность{41}.

Подобная тактика была для них привычной. Ведь в 1820 — 1840-х годах таким же образом работали все секретные комитеты Николая I, так ничего и не сумевшие сделать для крепостных крестьян. Однако теперь Зимний дворец не собирался потакать хитростям николаевских служак, времена действительно изменились, да и император был настроен весьма решительно. Он прекрасно понимал, говоря словами писателя и журналиста И. И. Панаева, что «правильное решение вопроса освобождения крестьян обуславливает мирный прогресс, неправильное решение — борьбу и борьбу продолжительную, быть может борьбу целого столетия».

Находясь на отдыхе за границей в 1857 году, Александр Николаевич встретился с послом России во Франции П. Д. Киселевым{42}, которого еще Николай I называл своим «начальником штаба» по крестьянскому делу. Киселев, ревниво следивший за работой над проектом отмены крепостного права, записал слова Александра II, сказанные ему «на [176] водах»: «Крестьянский вопрос меня постоянно занимает. Надо довести его до конца... Я более чем когда-либо решился и никого не имею, кто помог бы мне в этом важном и неотложном деле». Позже в Киссингене царь встретился с бароном Гакстгаузеном, известным ученым и знатоком аграрного вопроса в России, и великой княгиней Еленой Павловной. Записка последней об освобождении крестьян (составленная Н. А. Милютиным и К. Д. Кавелиным) произвела на монарха сильное впечатление. Там же Александр II познакомился с первыми номерами «Колокола» Герцена и, отметив их практическую пользу для дела реформы, повелел доставлять новые номера этого революционно-эмигрантского издания в Зимний дворец. А вот говоря об отсутствии помощников и союзников, император то ли не хотел раскрывать раньше времени карты, то ли действительно не был уверен в надежности известных ему соратников.

Они же у монарха были, причем некоторые из них оказались достаточно близкими ему людьми. Помимо уже упоминавшегося брата Константина, большое влияние на Александра II оказывала великая княгиня Елена Павловна, вдова его дяди Михаила Павловича. В свое время они представляли из себя одну из самых странных пар при российском дворе. Михаил Павлович страдал неизлечимой болезнью, которую можно определить как военно-строевую лихорадку. Государственные дела, лежавшие за пределами плац-парадов, разводов и маневров, тем более вопросы культуры, науки, искусства, его совершенно не интересовали. Елена же Павловна разительно отличалась от своего мужа. Иностранка (дочь принца Вюртембергского), она стала в России более русской, чем многие придворные дамы исконно славянского происхождения. То, что она слушала лекции в Петербургском, а иногда и Московском университетах, посещала заседания Академии наук и Вольного экономического общества, еще не слишком выделяло ее из числа других царских родственников. Иное дело, что Елена Павловна всегда пыталась оказать действенную помощь людям науки и искусства, ее высокая образованность гармонично сочеталась с истинным меценатством. Впрочем, это касалось не только художников, ученых и музыкантов.

Многие раненые в Крыму солдаты и офицеры обязаны ей жизнью, так как именно она в свое время выхлопотала у Николая I командировку в Севастополь известного хирурга Н. И. Пирогова. Более того, Елена Павловна вместе с великим князем Константином Николаевичем стоит у истоков российского Красного Креста, поскольку в октябре 1854 года [177] обратилась к русским женщинам с призывом помочь раненым и создать отряды медицинских сестер для работы в Крыму. Призыв был услышан. В Севастополе только под руководством Пирогова трудились 163 сестры милосердия. Да и нынешний Институт повышения квалификации врачей ведет свою родословную от Еленинского клинического института, где до революции 1917 года прошли переподготовку тысячи врачей различных специальностей.

И все же основные интересы Елены Павловны лежали в области искусства. Кто знает, когда и как попало бы в Россию замечательное полотно А. А. Иванова «Явление Христа народу», если бы великая княгиня не дала денег на его перевозку из Италии на родину. С благодарностью должны вспоминать о ней и музыканты за ее постоянную заботу о братьях Рубинштейнах, образование Музыкального общества и открытие в Петербурге первой российской консерватории. Но для нас в данном разговоре важнее другое. Великая княгиня оказалась единственным среди царской родни человеком, с кем еще Николай I, чувствуя в ней единомышленника, делился своими планами по поводу отмены крепостного права. Покойного императора вообще связывали с княгиней дружеские отношения.

Разговоры с ней «на водах» за границей в конце 1850-х годов стали важным, может быть, последним обстоятельством, подтолкнувшим Александра II к активным действиям. Елена Павловна не ограничилась лишь разговорами с новым императором о надеждах и сомнениях его отца, хотя психологически они были очень важны для монарха. Она первая из его родственников предложила освободить 15 тысяч своих крепостных крестьян в Полтавской губернии, о чем император всегда вспоминал с благодарностью, хотя в тот момент и попросил свою тетку повременить с эмансипацией селян. Вокруг нее, как и вокруг великого князя Константина Николаевича, во второй половине 1850-х годов формировался штаб будущих реформ, включавший Н. А. и Д. А. Милютиных, К. Д. Кавелина, Ю. Ф. Самарина, В. А. Черкасского и других. Однако ее отношения с Александром II были далеко не безоблачными. Император искренне уважал тетку, но все же прислушивался к нашептываниям придворных интриганов, уверявших, что люди, собиравшиеся в салоне Елены Павловны, иногда резко отзываются о монархе, ведут разговоры о необходимости конституции и т. п. Поэтому отношения его с великой княгиней складывались неровно — периоды обоюдной симпатии чередовались с моментами явного охлаждения. [178]

Возвращаясь к ходу подготовки крестьянской реформы, отметим, что Александру II явно повезло с двумя обстоятельствами, которых так не доставало его предшественникам: с моментом начала реформ (кризис, связанный с поражением России в Крымской войне, заставил на время умолкнуть противников преобразований и воодушевил сторонников перемен) и наличием союзников и помощников, готовых до конца отстаивать дело реформ. В 1857 году император вводит в состав Секретного комитета великого князя Константина Николаевича, и тот активно принимается за дело. Он задал членам Комитета 14 вопросов, требующих четкого ответа: можно ли позволить крестьянам вступать в брак без согласия помещика? Можно ли ограничить права помещиков относительно разбора споров и жалоб между крестьянами? Можно ли дать право земледельцам приобретать собственность без согласия помещиков? В какой мере можно ограничить права помещиков относительно наказания крестьян и т. д.

Эти вопросы, вкупе с активной неуступчивой позицией Константина Николаевича, поставили членов Комитета, по-прежнему не желавших обсуждать проблему крепостничества, в затруднительное положение. Пытаясь выиграть время и умерить напор великого князя, они обрушили на императора поток жалоб по поводу резкости высказываний его младшего брата, его выпадов в адрес дворянства, но в ответ услышали следующее мнение монарха по поводу их жалоб: «Я склонен думать, что эти господа действуют криводушно, парализуя усилия императора ко всему, что относится до прогресса и цивилизации... они творят много зла». Весы политической жизни России застыли в неустойчивом равновесии. Выражаясь языком шахматистов, соперники доигрались до цугцванга, то есть такого положения, при котором любой ход с той или иной стороны ухудшает собственную позицию. Но что могли сделать противники перемен, если на стороне Александра II играла сама История?

В конце 1857 года в Петербурге появился виленский генерал-губернатор В. И. Назимов. Устав от нелепости циркулировавших по стране слухов, он потребовал от Ланского, «чтобы ему были даны четкие наставления, как действовать», объясняя, «что без точных указаний ему неприлично возвращаться в свои губернии». Александр II и руководство Министерства внутренних дел блестяще использовали внезапный приезд губернатора в столицу. За 48 часов чиновником МВД, известным писателем П. И. Мельниковым (Печерским) был написан и подготовлен рескрипт (указ) на имя [179] Назимова. В нем говорилось, что крестьянам прибалтийских губерний, якобы по доброй воле местного дворянства, предоставлялась личная свобода, а позже и усадьба (дом с огородом) за выкуп, а также полевые наделы (за исполнение определенных повинностей в пользу бывшего хозяина). Правда, эти условия должны были быть еще обсуждены в дворянских комитетах Прибалтики, но вряд ли те могли пойти против воли императора. Реформаторы из Министерства внутренних дел пошли еще дальше. Ланской уговорил Александра II разрешить немедленно разослать рескрипт по всем губерниям «для ознакомления и подражания». 8 декабря 1857 года курьер отвез 75 экземпляров указанного документа на вокзалы для отправки по назначению. В тот же день Секретный комитет, спохватившись, потребовал от министра внутренних дел повременить с отправкой рескрипта. Но поезд уже ушел, вернее, ушли поезда, развозившие рескрипт по губерниям{43}.

Значение его опубликования трудно переоценить. Известный славянофил А. И. Кошелев писал: «Это обнародование произвело сильнейшее действие во всей империи: одни страшно перепугались, были, так сказать, ошеломлены; другие обрадовались; многие и весьма многие просто не поняли значения этого документа». Не поняли его и некоторые члены Секретного комитета, одобрившие рескрипт. «Воображают, — заметил в адрес коллег по Комитету проницательный П. П. Гагарин, — что приняли решение, относящееся исключительно к трем западным губерниям, а решили весь вопрос».

Действительно, рескрипт Назимову оказался не просто региональным экспериментом, позволявшим правительству увидеть реакцию помещиков и крестьян на определенные условия освобождения. Обнародованием этого важного документа Зимний дворец не только открыто заявил о своих намерениях, но и вынудил дворянство организовать в губерниях комитеты для выработки проектов «улучшения быта крестьян». Душевладельцы остальных губерний не хотели отставать от Прибалтики и идти наперекор желанию Зимнего дворца. Теперь и Секретный комитет (потерявший свою былую секретность и переименованный в Главный) оказался перед неприятным для него фактом. Сопротивляясь реформе, его члены открыто выступали против ясно выраженной и запечатленной в рескрипте воли самодержца. Такое поведение высоких чинов империи могло спровоцировать серьезные крестьянские беспорядки, ведь селяне издавна верили в то, что «царь хорош, бояре плохи». В очередной раз [180] подтверждать справедливость этой народной мудрости члены Комитета не хотели.

Летом 1858 года Александр II совершил очередное путешествие по России с тем, чтобы подтолкнуть дворянство к более активным действиям. Но он тщетно выражал неудовольствие и резко отчитывал провинциальных землевладельцев, дела в губернских комитетах продолжали идти ни шатко ни валко{44}. На местах сторонники реформы оказались в явном меньшинстве и жили в постоянном напряжении. Один из лидеров славянофилов Ю. Ф. Самарин писал друзьям, что приходит на заседания самарского губернского комитета «не иначе как с револьвером в кармане, и вынужден завести себе из собственных дворовых крестьян отряд телохранителей». Оно и понятно, ведь в губерниях шла борьба материальных интересов, и дело нередко доходило до бурных сцен и личных оскорблений. Естественно, что в местных комитетах каждая «фракция» составила свой проект реформы, то есть последних оказалось гораздо больше, чем губерний, — около сотни.

В декабре 1858 года в недрах Министерства внутренних дел была подготовлена правительственная программа крестьянской реформы. Она включала в себя: личную свободу крестьян от помещиков, право селян переходить на другие земли, временное выполнение крестьянами определенных повинностей в пользу бывших хозяев и создание органов крестьянского самоуправления. Главный комитет тут же подготовил собственный проект реформы, гораздо более умеренный, чем правительственный. Свое слово решило сказать и общество. Наиболее возмутительная, с точки зрения властей, статья была напечатана в органе радикальной демократии — журнале «Современник». Ее автор К. Д. Кавелин писал о необходимости наделения крестьян пахотной землей и выкупе ее у помещиков не самими крепостными, а с помощью государства. Реакция императора оказалась необычайно бурной, как сейчас бы сказали, неадекватной. Кавелина отстранили от преподавания наследнику престола Николаю Александровичу русского права, а органам печати запретили обсуждать крестьянский вопрос, вплоть до полного его разрешения. Что же вызвало столь сильный гнев монарха, ведь Кавелин высказался вполне в духе реформаторов из Министерства внутренних дел?

Дело, видимо, в том, что, когда проблема отмены крепостного права перешла в практическую фазу, Александр II, судя по всему, вздохнул с облегчением. Во-первых, вопрос удалось сдвинуть с мертвой точки, а во-вторых, император [181] смог занять выгодную, как ему казалось, позицию третейского судьи, главной задачей которого стал поиск приемлемого компромисса между позициями ведущих общественных лагерей России. Сами эти позиции были четко обозначены в работах дворянских комитетов и, если говорить коротко, гласили следующее: а) без крепостного права мы погибнем; б) современное положение нетерпимо, нужно, чтобы нас освободили от крестьян. При наличии столь противоречивых позиций Александр II хотел бы видеть только два борющихся лагеря — противников и сторонников перемен, и лишь одного третейского судью — в лице монарха. Вмешательство в дискуссию по крестьянскому вопросу третьей силы — общества (статья Кавелина в «Современнике») разрушало намечавшееся, с его точки зрения, хрупкое политическое равновесие и подменяло четкие оценки императора нестройным хором разноголосого и неуправляемого общественного мнения{45}.

Работа с дворянством, собравшимся в губернских комитетах, была важна еще и потому, что оставался важный вопрос, без решения которого правительство не мыслило себе отмену крепостного права — вопрос о формальном одобрении самими помещиками грядущей реформы. Согласие первого сословия с действиями правительства гарантировало бы невозможность в дальнейшем организованного протеста дворянства по поводу отмены крепостного права. Кроме того, оно явилось сильным пропагандистским ходом — добровольный отказ помещиков от власти над крестьянами должен был произвести благоприятное впечатление и на селян, и на Европу. Трезво оценивая ситуацию, власти понимали, что итоги опроса дворянства, если его провести в губерниях, вряд ли будут утешительными для правительства. Оставалось попытаться справиться в столице с вызванными туда представителями от губерний. Проекты реформы от губернских комитетов стали поступать в Петербург еще осенью 1858 года, и тогда же Я. И. Ростовцев предложил создать Редакционные комиссии для выработки общего Положения о реформе и конкретных проектов отмены крепостного права по местностям. Кстати, об этом человеке тоже стоит поговорить особо.

Судьба и карьера Якова Ивановича Ростовцева настолько необычны, что до сих пор вызывают у исследователей заметное недоумение. Собственно говоря, речь идет лишь об одном его поступке, совершенном 12 декабря 1825 года. В тот день в девять часов вечера в Зимний дворец явился подпоручик Ростовцев и сообщил великому князю Николаю [182] Павловичу о надвигавшемся восстании декабристов. Казалось бы, что же здесь неясного? Еще один доносчик-доброволец решил отличиться, «спасая» царя и отечество. Но Ростовцев не только не выдал никого из известных ему декабристов, но и передал будущему императору письмо, в котором и кроется некая загадка. В нем содержался следующий пассаж: «... Государственный Совет, Сенат, может быть гвардия будут за вас; военные поселения, отдельный Кавказский корпус решительно будут против». Иными словами, подсчитывая силы pro и contra царской власти, Ростовцев пытался запугать Николая Павловича призраком гражданской войны, заставить его пойти на переговоры с революционерами.

Появление подпоручика, знакомого с планами дворянских радикалов, в Зимнем дворце — абсолютная самодеятельность, но не предательство, а попытка самому, в одиночку, предотвратить кровавую междоусобицу, оказать давление на великого князя и помочь декабристам добиться их целей мирными средствами. Утопические надежды Ростовцева стали понятны только в XX веке, а в 1825 году Николай по-своему наградил верноподданного юношу, который был переведен на службу в штаб военно-учебных заведений. Позже Яков Иванович в течение шести лет (1849 — 1855 годы) ежедневно общался с наследником престола, так как к тому времени стал начальником штаба военно-учебных заведений, которые курировал именно Александр Николаевич. Совместная работа сблизила их настолько, что генералу Ростовцеву новый император одному из первых доверил свои мечты об освобождении крестьян.

Яков Иванович, как человек сугубо военный, совершенно не был готов к законодательной деятельности, связанной с аграрным вопросом. И тем не менее Александр II был точен с выбором сановника на пост председателя Редакционных комиссий. За несколько месяцев напряженной работы Ростовцев сделался специалистом в порученном ему деле, изучив не только историю крестьянского вопроса в России, но и земельные законодательства ведущих европейских государств. Кроме того, Ростовцев, в силу давней «декабристской» истории, о которой говорилось чуть выше, и независимого служебного положения, не принадлежал ни к одной из придворных группировок и не был ставленником ни одного из министерств. Прекрасный организатор, человек основательный, он отличался абсолютной незлобивостью, умением прислушиваться к чужому мнению и уважением к профессиональным знаниям своих подчиненных. [183]

С февраля-марта 1859 года Ростовцев начал подбирать состав Редакционных комиссий, и первым их сотрудником стал Н. А. Милютин, сделавшийся вскоре главным помощником Якова Ивановича. Редакционные комиссии оказались уникальным для России учреждением. Они не только были призваны выработать важнейшие для страны законодательные акты, но и в нарушение всех традиций сделались независимыми от высших государственных органов — Государственного Совета и Главного комитета. Да и состояли они не только из чиновников, но и из экспертов-специалистов, не получивших за свою работу никакого жалованья, а потому полностью независимых. Заботясь об авторитете подчиненного ему учреждения, Ростовцев добился того, чтобы на третий день заседаний комиссий их члены были представлены Александру II.

Император сказал им: «Вы призваны, господа, совершить большой труд. Я буду уметь оценить его. Это дело щекотливое, я знаю. Мой выбор пал на вас; обо всех вас я слышал от вашего председателя; он мне всех рекомендовал. Я уверен, что вы любите Россию, как я ее люблю, и надеюсь, что исполните все добросовестно и оправдаете мое к вам доверие... Я надеюсь, что с вами мы проведем это дело к благополучному окончанию». К началу лета 1859 года ценой подлинно героических усилий проекты отмены крепостного права в России были готовы{46}, и летом в Петербург стали съезжаться депутаты от губернских дворянских комитетов. Условия их созыва были тщательно продуманы Министерством внутренних дел, и в столицу вызывались по два депутата от каждого комитета, причем один из них должен был представлять сторонников реформы, другой — ее противников. Шансы сторон, таким образом, уравнивались, что давало верховной власти свободу маневра в работе с депутатами и надежду на благополучное ее завершение{47}.

Но депутатов возмутило не это обстоятельство. Их потрясло то, что ранее им говорили, будто они призваны обсуждать коренные основы реформы, теперь же вдруг заявили, что проект готов и они должны предложить лишь методы его применения в конкретных местностях. Объявление о превращении их из законодателей в «ходячие справочники» произвело на депутатов впечатление разорвавшейся бомбы, ведь они привезли с собой массу предложений от губерний по поводу основополагающих принципов отмены крепостного права. Теперь же ни эти предложения, ни адреса протеста, написанные депутатами уже в Петербурге, в расчет приняты не были. Об отношении к ним императора можно [184] судить по тому, что на полях некоторых из поданных ему проектов он начертал: «Никогда!», «Не должно быть допускаемо!» и т. п. В целом же монарху некогда было читать две тысячи листов, составивших три пухлых тома депутатских предложений. Вся эта история, попахивавшая грубым обманом первого сословия правительством, вызвала сильный ропот в провинции, и губернские дворянские комитеты решили вступиться за своих представителей.

В данном столкновении власти и провинциального дворянства есть некая тонкость, мимо которой пройти просто так было бы непозволительно. Дело в том, что очень велик соблазн усмотреть в заявлениях помещиков первый лепет просыпавшегося общественного мнения, отстаивавшего достаточно демократическое требование — расширить полномочия дворянских органов на местах. Однако для России конца 1850-х — начала 1860-х годов картина привычных представлений оказывается если не полностью перевернутой, то сильно искаженной. Ведь именно Зимний дворец всячески пытался ускорить проведение реформы, дворянское же общественное мнение, не имея возможности сорвать принятие проекта, в массе своей старалось сделать этот проект абсолютно неприемлемым для крестьянства. Кто в данный момент был в России большим демократом, власть или члены губернских комитетов, сказать довольно сложно. Вообще же демократия — вещь относительно простая, беда лишь в том, что люди никак не могут окончательно договориться, что именно она из себя представляет{48}. Как бы то ни было, правительство запретило обсуждать крестьянский вопрос на заседаниях дворянских собраний в уездах и губерниях. Те же, в свою очередь, резонно ответили, что это запрещение является незаконным, так как противоречит дарованному Екатериной II праву дворян обсуждать любые вопросы о пользах и нуждах своего сословия (запомним эту ссылку на указы Екатерины Великой).

Некоторые провинциальные собрания составили адреса, указывающие на необходимость одновременно с отменой крепостного права преобразовать на новых началах и различные отрасли государственного управления (вот когда первое сословие России доросло до понимания планов, вынашивавшихся в свое время Александром I). Надо сказать, что некие подобные преобразования намечались и самим правительством, но предводителям дворянства, допустившим подачу наиболее «дерзких» адресов, были объявлены выговоры, а в Твери разыгралась целая история, в результате которой А. М. Унковский и А. И. Европеус были высланы [185] в Вятку и Пермь{49}. В это время Александр II резко противостоял попыткам общества вторгнуться в дела, являвшиеся прерогативой монарха. И дело здесь совсем не в амбициях государя, во всяком случае не только в них. В разговоре с предводителем звенигородского дворянства Голохвастовым император сказал: «Теперь вы, конечно, уверены, что я из мелкого тщеславия не хочу поступиться своими правами! Я даю тебе слово, что сейчас, на этом столе, я готов подписать какую угодно конституцию, если бы я был убежден, что это полезно для России. Но я знаю, что сделай я это сегодня, и завтра Россия распадается на куски. А ведь этого и вы не хотите».

Основное разногласие между властью и обществом в 1859 году, связанное с готовящейся отменой крепостного права, лучше других выразил Я. И. Ростовцев. «Главное противоречие, — писал он в очередной записке императору, — состоит в том, что у комиссий и у некоторых депутатов различные точки исхода: у комиссий — государственная необходимость и государственное право; у них — право гражданское и интересы частные, они правы со своей стороны, мы со своей. Смотря с точки зрения гражданского права, вся начатая реформа, от начала до конца, несправедлива, ибо она есть нарушение права частной собственности, но как необходимость государственная, реформа эта законна, священна и необходима». С правительственной позицией все более или менее понятно, а что предлагали его оппоненты? Как конкретно помещики выразили свою «правоту»?

Адреса, написанные дворянскими депутатами в Петербурге, можно условно разбить на три группы. Первые констатировали, что освобождение крестьян означает полное разорение душевладельцев и не может не сказаться на крепости устоев государства. Авторы другой группы адресов изъявили согласие даровать крестьянам свободу, но одновременно предлагали создать хозяйственно-распорядительное управление, общее для всех сословий и основанное на выборных началах для того, чтобы без потрясений основ миновать переходный период. Третьи — требовали созвать уполномоченных от дворян, которые под руководством императора и создадут новый проект реформы.

Наряду с паническими, а порой и чисто шкурными воплями были в этих адресах здравые, можно сказать, даже пророческие идеи. Некоторые депутаты увидели в проекте Редакционных комиссий открытое стремление власти отстранить дворянство от всякого влияния на крестьянство. Предчувствуя резкое усиление бюрократического аппарата в результате [186] проведения реформы по правительственному образцу, депутаты предупреждали императора, что преобразования в деревне должны сопровождаться обязательными изменениями политической структуры России. Контроль общества за деятельностью чиновников — дело действительно необходимое, но было ли российское общество готово действовать в общенациональных интересах? С другой стороны, отмена только частновладельческого крепостничества и сохранение полной зависимости всех сословий от трона создавали опасный перекос в отношениях общества и государства.

Адреса вызвали сильное раздражение Александра II. Он называл их «ни с чем не сообразными и дерзкими до крайности». «Если эти господа, — заявил монарх, — думают своими попытками меня испугать, то они ошибаются, я слишком убежден в правоте возбужденного нами святого дела, чтобы кто-либо мог меня остановить в довершении оного. Но главный вопрос состоит в том, как его довершить». Видимо, вопрос состоял в том, «довершать» ли дело силами бюрократии или постепенно подключать к нему общество. Власти по-прежнему склонялись к первому варианту. «Не подлежит сомнению, — писал в 1859 году Ланской, — что некоторые действительно желают воспользоваться настоящим случаем, чтоб понемногу ввести представительное начало в решение дел государственных... Понятно, что руководители этого движения стараются прикрыть его разными законными причинами... Чтобы... оградить общественное спокойствие, необходимо устранить враждебные происки, не допуская разыгрываться партиям и смыкаться в политическую оппозицию».

Одними адресами противники реформы не ограничились, в ход пошли и прямые доносы, обвинявшие Ланского, Н. Милютина, великого князя Константина Николаевича в провоцировании распада страны и разжигании гражданской розни. Александр II наветам не поверил и испещрил эти доносы резкими замечаниями типа: «хорош софизм», «непомерная наглость», «вздор», «надобно начать с того, чтобы самого его обуздать». Однако он взял на заметку имена деятелей, вызвавших наибольшее недовольство поместного дворянства. Первым в ряду этих «крамольных» прогрессистов стоял Н. А. Милютин.

Николай Алексеевич Милютин и в личном, и в профессиональном отношениях был одновременно членом высшей бюрократии и представителем передовой интеллигенции, причем оказывался совершенно органичным и в той, и в другой ипостаси. Он обладал огромными знаниями, редкой [187] трудоспособностью, не был новичком в бюрократических играх (в 1840-х годах, являясь чиновником Министерства внутренних дел, разрабатывал смелый для тех лет проект реорганизации органов городского самоуправления). Помимо этого Милютин отличался ораторским талантом, был хорошим организатором, человеком неуступчивым и настойчивым в достижении поставленных целей. Цели же эти являлись достаточно высокими, хотя и не бесспорными. В основе позиции Николая Алексеевича лежало убеждение, что в данный исторический момент только правительство может убедительно сыграть роль двигателя реформ. Он и служил-то так истово потому, что правительственная программа оказалась близка его собственным взглядам.

Милютин не доверял общественно-политическим устремлениям дворянства, не признавая за ним никаких особых прав на исполнение партии первой скрипки в жизни страны. Он предпочитал руководствоваться в своей деятельности подлинно общественными интересами и нуждами, а не сословными амбициями. Надо отдавать себе отчет в том, что он выступал не против самодеятельности общества, а против непомерных притязаний дворянства на роль лидера общества. Милютин боролся против подобных притязаний, поскольку считал, что в основе преобразований должны лежать чисто социальные проблемы, а политические изменения являются только следствием уравнивания сословий в глазах закона. Излюбленный девиз Николая Алексеевича: «ни деспотизма, ни конституции» — оказался достаточно шаткой платформой для серьезной практической деятельности. Милютин и сам это прекрасно понимал. Уже после своей отставки он горько шутил: «Еще хорошо, что удалили меня с почетом и выпроводили за границу; все-таки прогресс; при Анне Иоанновне вырезали бы мне язык и сослали в Сибирь».

Язык, надо думать, действительно вырезали бы, да и было за что. Обращаясь к депутатам губернских комитетов, Милютин говаривал: «Вас, дворян, нельзя расшевелить мелочами. Вы почешетесь, перевернетесь, да и опять заснете. Вас надобно так кольнуть, чтобы вы подпрыгнули вверх». И надо отдать ему должное — «подкалывал» он дворян постоянно. Работать с ним было вообще далеко не просто. Весь — огонь, страсть, Милютин любил до крика схлестнуться с оппонентом и дожимать его, пока тот не признает своего поражения. Правда, это касалось только работы или узкого круга друзей; в обществе же Николай Алексеевич старался никогда не проронить лишнего слова, так как прекрасно понимал, что за ним следят десятки недружелюбных глаз. Для [188] многих его блестящие способности действительно были поводом для расстройства; бескорыстие, независимость, ум — вот что приводило врагов в бешенство, вот почему они его сравнивали с Робеспьером и считали достойным эшафота.

Милютина в самом деле частенько называли либералом, демократом, «красным», нимало не заботясь о том, что, давая ему такую характеристику, ругатели тем самым намекали на либерализм и «розоватость» самого императора, приблизившего Милютина к своей особе. В 1858 году противники Николая Алексеевича попытались окончательно дискредитировать его, убеждая Александра II в ненадежности ненавистного им чиновника. В качестве подтверждения своих слов они ссылались на то, что Городовое положение 1848 года, разработанное Николаем Алексеевичем, приводит к неповиновению населения. Ответ императора прозвучал весьма обидно для его верного помощника: «Милютин давно имеет репутацию "красного" и вредного человека, за ним нужно понаблюдать». Узнав об этом, Милютин был уязвлен до глубины души и заявил Ланскому, что он вынужден просить об отставке.

Министр немедленно отправился к государю и уверил того, что ручается за Милютина, как за самого себя. В защиту талантливого чиновника выступили великая княгиня Елена Павловна и великий князь Константин Николаевич. Через три месяца после этих событий вышел в отставку товарищ (заместитель) министра внутренних дел А. И. Левшин, освободилась весьма важная вакансия в иерархии российской бюрократии. Против возможного назначения на этот пост Милютина единой когортой выступили П. Н. Игнатьев, М. Н. Муравьев, В. А. Долгоруков, К. В. Чевкин, В. П. Бутков — цвет высшего чиновничества того времени. Однако Ростовцев и Ланской убедили Александра II назначить на данный пост именно Милютина, сделав его хотя бы временным товарищем министра. «Временно-постоянным», как шутили современники, он и прослужил вплоть до отмены крепостного права и своей отставки.

Тем временем в деле подготовки крестьянской реформы появились новые сложности, возникшие в связи с крайне печальным обстоятельством. В феврале 1860 года после тяжелой болезни скончался Я. И. Ростовцев. За несколько недель до смерти он изо всех сил торопился завершить окончательный проект освобождения крестьян, получивший название «завещания Ростовцева». Перед самой кончиной Яков Иванович обратился к ежедневно навещавшему его императору с последним кратким напутствием: «Государь, не [189] бойтесь!» Александр II тяжело переживал потерю доверенного сотрудника, но одновременно, видимо, испытывал и некоторое облегчение. Дело не в бесчувственности или лицемерии монарха, а в политическом расчете, от которого тот не мог отрешиться ни на минуту. Наступало время серьезных компромиссов, а имя Ростовцева стало для поместного дворянства и части столичной бюрократии слишком одиозным. Теперь, после его смерти, председателем Редакционных комиссий можно было назначить деятеля совершенно иного толка, который был бы способен успокоить встревоженных «правых». Такой человек нашелся без особого труда, им стал бывший министр юстиции Николая I В. Н. Панин.

Это назначение вызвало в российском обществе бурное негодование одних и восторженное ликование других. «Как! — восклицал в «Колоколе» А. И. Герцен. — Панин, Виктор Панин, длинный сумасшедший! который формализмом убил остаток юридической жизни в России... Ха-ха-ха! Это мистификация!» Нет, мистификацией здесь и не пахло. Не только Герцен, вынужденно находившийся в английском далеке, но и вся прогрессивно мыслившая Россия недоумевала и скорбела. Н. А. Милютин, узнав о сенсационном назначении, хотел вновь подать в отставку, и только настойчивые убеждения великой княгини Елены Павловны заставили его отказаться от этого намерения. Сама Елена Павловна рискнула высказать императору недоумение по поводу назначения Панина на столь неподходящий для него пост, но не добилась от монарха внятного ответа. Ее фрейлина, баронесса Сталь, почему-то особенно неотразимая для стареющих сановников, решила сыграть роль современной Юдифи и, пообещав Олоферну-Панину свою благосклонность, заставить его отказаться от поста председателя Редакционных комиссий. Однако даже ей, несмотря на все усилия, не удалось уязвить бронированную душу бывшего министра юстиции.

В чем же, однако, секрет этого странного назначения, да и был ли здесь какой-либо секрет? Заметим, кстати, что самого Александра II вся эта суета вокруг Панина, может быть, и забавляла, но нисколько не смущала. Император настолько твердо решил довести крестьянское дело до конца, что оценка общественным мнением действий монарха его совершенно не интересовала. «Что обо мне говорят, — заявлял государь, — я на это не обращаю внимания. Нельзя быть любимому всеми». Главное же, при выборе Панина он трезво взвесил все «за» и «против». Если бы вместо Ростовцева был назначен, предположим, Милютин или еще кто-то из [190] реформаторов, то это вызвало бы такую бурю и такие интриги, что борьба с ними могла заставить отложить на время само дело реформ. Если бы освободившаяся должность досталась, скажем, М. Н. Муравьеву, тот бы притворился послушным исполнителем воли императора, но обманул бы его доверие, подыгрывая крепостникам.

Наконец, Александр II твердо знал, что Панин никогда не был идейным борцом. Он являлся служакой до мозга костей, для которого на первом месте всегда стоял приказ «сверху». Собственно, это подтвердил и сам граф в беседе с великим князем Константином Николаевичем, заявив: «Каковы бы ни были мои личные убеждения, я считаю своим долгом верноподданного прежде всего подчинить их взгляду императора... Если я какими-либо путями, прямо или косвенно, удостоверюсь, что государь смотрит на дело иначе чем я, — то я долгом почту тотчас отступить от своих убеждений и действовать совершенно наперекор им даже с большею энергиею, чем если бы я руководствовался собственными убеждениями...» Необыкновенно удобное качество как для его носителя, так и для монарха, имеющего подобных министров.

Сказанное, безусловно, объясняет практическую сторону назначения Панина, но психологически его появление на посту председателя Редакционных комиссий на многих подействовало угнетающе. В России от верховной власти всегда ждут смелых, неожиданных решений, а когда они, наконец, принимаются, власть тут же начинают подозревать в том, что это сделано для отвода глаз, в собственных интересах и т. п. В отношениях с «верхами» для россиян всегда характерно ожидание чуда, с одной стороны, и недоверие — с другой (что в общем-то неудивительно). Назначение же Панина действительно выглядело странно, тем более что впоследствии Милютин не раз ловил за руку нового председателя Редакционных комиссий, который не брезговал произвольными изменениями протоколов заседаний комиссий в угоду собственным воззрениям{50}. Дворянские же депутаты, вдохновленные назначением Панина, с новыми силами обрушились на главные пункты проекта, говорившие о наделении крестьян землей и об организации крестьянского самоуправления. Тогда, наверное, и была разорвана последняя нить, которая могла связать воедино самодержца и общественное мнение.

Странны и наивны сетования тогдашних и более поздних либералов на слепоту Александра II, не разглядевшего в адресах и записках депутатов рационального зерна и не защитившего их от произвола бюрократии. Во-первых, даже сейчас [191] трудно отличить либеральную «конструктивность» от правительственной. Во-вторых, император, вынужденный начать реформу в союзе с частью бюрократии, сразу столкнулся с противодействием подавляющего большинства столичного и провинциального дворянства. Чиновников Александр Николаевич не без оснований надеялся заставить подчиняться своей воле, ведь в его руках находились все рычаги воздействия на бюрократию. Дворянство же, даже просвещенный его авангард, с точки зрения монарха, было не только неуправляемым, но просто не понимало своих выгод. Таким образом, трения между верховной властью и поместным дворянством вполне объяснимы и закономерны, но они сулили стране много тяжелых испытаний. В конце концов депутатов губернских комитетов удалось заставить одобрить проект Редакционных комиссий, но борьба за отмену крепостного права на этом отнюдь не закончилась.

С осени 1860 года подготовка реформы вступила в решающую стадию. В октябре Редакционные комиссии прекратили свою работу, и проект ушел на утверждение в Главный комитет, председателем которого, как мы уже знаем, являлся великий князь Константин Николаевич. Ситуация в Комитете сложилась непростая: из десяти его членов лишь четыре человека поддерживали Положения, разработанные Редакционными комиссиями; трое требовали существенных доработок; а еще трое не были согласны с ними вовсе. В данном случае свое веское слово должен был сказать и действительно сказал император, который потребовал, чтобы последним сроком рассмотрения проекта освобождения крестьян в Комитете стало 15 февраля 1861 года. На этой дате он настаивал, с одной стороны, потому, что Положения должны были быть опубликованы к началу полевых работ в деревне, а с другой — Александр II хотел, по старой русской традиции, эффектно отметить пятую годовщину своего вступления на престол (19 февраля 1861 года). Говоря о необходимости закончить работу Комитета в срок, император был краток, заявив: «Этого я желаю, требую, повелеваю!»

После таких слов сопротивляться принятию проекта стало невозможно, и он, пройдя раньше срока Главный комитет, поступил в Государственный Совет. В первый же день работы Совета перед его членами с большой речью выступил Александр II. Он сказал: «Я требую от Государственного Совета, чтобы оно (крестьянское дело. — Л. Л.) было им кончено в первой половине февраля... Повторяю, и это моя непременная воля, чтобы дело это теперь же было кончено...» [192]

Далее император упомянул об усилиях своих предшественников на троне — Александра I и Николая I — решить аграрную проблему и подробно осветил ход подготовки крестьянской реформы. Закончил же он речь следующими словами: «Взгляды на представленную работу могут быть различны. Потому все различные мнения я выслушаю охотно; но я вправе требовать от вас одного, чтобы вы, отложив все различные интересы, действовали как государственные сановники, облеченные моим доверием. Вот уже четыре года оно длится и возбуждает опасения и ожидания как в помещиках, так и в крестьянах. Всякое дальнейшее промедление может быть пагубно для государства».

Голосовали проект в Совете по параграфам и подавляющего преимущества не имели ни противники, ни сторонники реформы. Однако решающее значение в данном случае имели не позиции «фракций», а голос императора. Да, крепостникам удалось значительно «откорректировать» проект в своих интересах: 20% надельного земельного фонда, предназначавшегося крестьянам, осталось во владении помещиков, увеличены повинности крестьян в пользу прежних хозяев, выросла стоимость выкупа земли. Но главное являлось неизменным — крепостному праву в России приходил конец. 19 февраля 1861 года Александр II начертал на первой странице принятого закона: «Быть посему», а председатель Государственного Совета граф Д. Н. Блудов заверил своей подписью подлинность высочайшей резолюции.

Оставалось последнее — составление Манифеста, объявлявшего стране о долгожданном событии. Написать его поручили активному деятелю Редакционных комиссий Ю. Ф. Самарину, но у известного славянофила-либерала документ получился слишком сухим и малопонятным. Тогда обратились к митрополиту Филарету, но тот, будучи принципиальным противником реформы, отказался от почетного поручения. Только нажим со стороны императора и настойчивые просьбы духовника митрополита заставили последнего взяться за перо. Манифест все равно получился неудачным, чувствовалось, что автор писал его через силу, впадая в ложный пафос и неискренность. Но это уже казалось мелочью. Все активные участники подготовки крестьянской реформы получили специально изготовленные медали с профилем императора на одной стороне и надписью: «Благодарю» — на другой. 4 марта из Петербурга с почтовым поездом на Москву отправились генералы свиты и флигель-адъютанты, командированные в губернии для наблюдения за ходом крестьянской реформы. Всего отправлено было сорок [193] наблюдателей. Каждого из них государственный секретарь В. П. Бутков снабдил портфелем с особым ключом. В портфелях находились Положения, которые должны были быть сданы губернаторам, как руководство к действию.

Между тем в столице принимались экстренные и странные на первый взгляд меры. Войска, в том числе и артиллерийские части, приводились в состояние полной боевой готовности. Говорили, будто отец и сын Адлерберги ночевали в Зимнем дворце и имели под рукой запряженные экипажи на случай внезапного бегства царской семьи от угрозы то ли крестьянского бунта, то ли выступления недовольных дворян. Вообще-то меры, принятые правительством, вполне объяснимы. Все дело в традиционности ожидаемых последствий крупных аграрных перемен в России. Как бы ни были подобные перемены настоятельно необходимы, как бы тщательно их ни готовили, какой бы аппарат ни подключали к их проведению, все равно никто и никогда не мог точно предсказать, чем они закончатся. К счастью, в 1861 году ничего страшного так и не произошло.

Многие и многие наблюдатели в один голос свидетельствовали, что день 5 марта 1861 года (дата объявления свободы крепостных) прошел буднично и до обидного тихо. Причинами этой незаметности и обыденности великого события критики реформы называли книжный язык Манифеста, беспрецедентные полицейские меры, принятые в стране, недоверие народа к любому документу, исходившему от правительства, трудные для понимания крестьян условия их освобождения. Все это так, всенародных торжеств 5 марта действительно не наблюдалось, однако не было и полного равнодушия. Да его и не могло быть при снятии варварского клейма с 23 миллионов человек.

Утром этого дня Александр II возле манежа лично прочитал Манифест собравшейся здесь толпе. Народ слушал, но безмолвствовал, то ли по укоренившейся в России привычке — почтительно, то есть без бурного реагирования, выслушивать монарха, то ли подействовал странный запрет полиции проявлять в этот день какие-либо сильные чувства. Зато, как вспоминает П. А. Кропоткин, на разводе офицеры окружили государя и восторженно кричали «ура!». К середине дня начал осознавать происходившее и простой городской люд. Г. А. Щербачев вспоминал: «Было два часа, на Царицыном лугу было народное гуляние... Издали послышались крики «ура». Государь ехал с развода... Наконец, когда государь подъезжал к плацу, толпа заколыхалась, шапки полетели вверх, раздалось такое "ура", от которого, казалось, земля затряслась. [194] Никакое перо не в состоянии описать тот восторг, с которым освобожденный народ встретил своего царя-освободителя».

Позже на одном из спектаклей оркестр по требованию публики трижды играл «Боже, царя храни», причем только на третий раз музыка гимна пробилась сквозь громогласное пение зала. На следующий день фабричные Петербурга послали депутацию к генерал-губернатору столицы с просьбой разрешить им подать государю соответствующий адрес и хлеб-соль. Хозяин города встретил представителей народа очень грубо и отказал в их просьбе. Тогда фабричные пригрозили ему, что обратятся к министру двора, и губернатору пришлось пойти на попятную. 12 марта двадцать тысяч фабричных рабочих пришли на Дворцовую площадь, чтобы выразить императору искреннюю благодарность.

Да и в провинции, при развозе Манифеста по губерниям, народ оказывал всяческое содействие по скорейшей доставке документа на места. Крестьяне сами вызывались помогать курьерам и перевозили их от одного селения к другому с необыкновенной скоростью. В Кинешме был случай, когда крестьяне выпрягли уставших лошадей у курьера и везли его на себе несколько верст. Слушая Манифест, народ благоговейно крестился, клал земные поклоны, ставил свечи к образам и служил молебны за Александра II, «не довольствуясь одними общими молебствиями, отправляемыми повсеместно».

Было, конечно, и другое. Как же в России без бестолковщины? По стране рассредоточились 80 полков, в задачу которых входило внушение крестьянам смирения и уважения к действиям властей. Но серьезные беспорядки возникли только в Спасском уезде Казанской и Чембарском Пензенской губерний. Здесь пришлось прибегать к вводу в села воинских частей, пускать в ход оружие для разгона многотысячных толп, пытавшихся оспорить подлинность Манифеста 19 февраля 1861 года или дать ему свое толкование. В результате этих событий десятки крестьян были убиты и ранены{51}. Император, искренне огорченный трагическими инцидентами, все же отметил, что военные действовали единственно возможным образом. Трагическое, как известно, в жизни очень часто ходит бок о бок с комическим, так было и в этот раз. Скажем, из-за нелепого распоряжения полиции о запрещении населению 5 марта бурно выражать чувства одного петербургского дворника выпороли за то, что бедолага после объявления воли троекратно крикнул «ура!». И правильно, не велено, не ликуй.

Короче говоря, власти ждали проявления массового недовольства, а к празднованию великого события подготовиться [195] забыли. Александр Николаевич признался близким, что считает 5 марта 1861 года лучшим днем своей жизни, и он был совершенно прав. Однако этот воистину знаменательный день так и не стал государственным праздником ни до революционных событий 1917 года, ни тем более после них. Мы предпочитаем отмечать другие «красные» даты, полагая, видимо, что освобождение 23 миллионов соотечественников от рабства — событие для нас совершенно ординарное. Для властей и общества день достаточно невнятной солидарности трудящихся или создание Красной (почему дата создания только Красной?) армии и в наши дни куда важнее даты отмены крепостного права. Но это так, к слову, праздники, конечно, можно назначать и отменять, но если они не стали «своими» для большинства населения, то подобные внедрения и отмены — занятия абсолютно бесполезные. Кстати, за границей день 5 марта 1861 года практически сразу был оценен по достоинству. Например, в одной из статей в «Кельнской газете» от 13 марта того же года говорилось: «Редко, или лучше сказать, никогда еще смертному не доводилось совершать дело столь важное и благородное, как то, которое совершил благодушный император Александр II. Одним росчерком пера он возвратил 23 миллионам людей их права...»

Что же принесла России крестьянская реформа и каковы были ее ближайшие последствия? Итак, крепостные были освобождены и получили пахотную землю для ведения собственного хозяйства. Мужиков прежде всего интересовали размер надела и условия пользования им. Их ждало сильное разочарование, надел они получили совсем не такой, какой ожидался, к тому же за него надо было платить разорительный выкуп, да и зависимость крестьян от помещика исчезала далеко не сразу. Поэтому крестьянское «ожидание» осталось, изменилась лишь его суть. Деревня теперь ждала, что через два года (срок, отведенный правительством для заключения сделок между помещиками и крестьянами) выйдет «полная», настоящая воля с бесплатным дарованием земли трудящимся на ней. Те же, кто сейчас подпишет уставные грамоты (соглашения) с прежним хозяином, этой земли не получат. Поведение крестьян трудно назвать бунтом, это было скорее подобие забастовки, проводимой из боязни нарушить «истинную царскую волю», которая должна быть вот-вот явлена.

Таким образом, в 1861 году в России произошло столкновение двух пониманий собственности: одного, основанного на римском праве, то есть том убеждении, что частная собственность есть основа прочного государственного устройства, [196] и крестьянского понимания собственности на землю. По мнению селян, с полным основанием владеть можно было только имуществом, а земля, как воздух или вода, принадлежит Богу или царю, остальные же люди ее у них арендуют. Поэтому по справедливости первенство среди таких временных хозяев должно принадлежать тем, кто обрабатывает землю, трудится на ней. Здесь, наверное, самое время остановиться на том, что недовольные реформой упрекали ее за недостаточную радикальность, хотя для своего времени она оказалась весьма решительной. Упреки же критиков основываются на утверждении, что реформа не соответствовала чаяниям народа. Но она и не могла им соответствовать, ведь крестьяне стремились к утопии, к построению общества без начальства на всех уровнях, к догосударственному устройству, но с царем во главе общества, которое делит между своими членами помещичьи земли, инвентарь, хлеб и т. п. Разве на таком основании можно было построить что-то реальное? Другое дело, что условия реформы требовали исправлений, подсказанных ходом их конкретного применения (что в общем-то и было заложено в проект его авторами, но потом благополучно забыто властью).

Александр II вернулся к таким исправлениям, но сделал это только в начале 1881 года. Выслушав предложение министра финансов об обязательном переводе на выкуп временнообязанных крестьян (к тому времени выкупило наделы лишь 16% бывших крепостных, остальные продолжали надеяться на милость царя), он сказал: «В прежние времена я всегда был против обязательного выкупа. Мне хотелось дать время помещикам устроиться с крестьянами домашним образом, отнюдь не допуская над ними насилия. Но я никак не ожидал, чтобы в двадцать лет это не могло окончиться, а потому полагаю ныне, что оно должно быть завершено...» Но завершать это дело пришлось не ему, а его преемнику, когда выкуп наделов уже мало что определял в жизни деревни, страдавшей от хронического малоземелья.

А что же помещики? Как на их судьбе сказалась отмена крепостного права? Реформа 1861 года с экономической точки зрения во многом являлась спекуляцией землей, проводившейся в интересах помещиков и государства. В черноземных губерниях был назначен выкуп в 342 миллиона рублей золотом, хотя реальная стоимость земли здесь составляла 284 миллиона рублей. Освобожденные 23 миллиона крепостных крестьян получили 33,7 миллиона десятин пахотной земли, помещикам же оставались 71,5 миллиона десятин. Среди душевладельцев нашлось немало «пошехонцев», [197] у которых 1861 год вызвал вопль: «Ах, господи! Да что же это такое? Какие мы теперь господа? То получали все, получали, а то вдруг и ничего. Да какая же это воля? Нельзя уж и распорядиться своими рабами...»{52} Участь таких (и не только таких) хозяев была достаточно безрадостной. Новые времена, в полном смысле этого слова денежные, новые условия хозяйствования, вишневые сады под топор... Обезземеливание и разорение дворянства в пореформенную эпоху приняли достаточно широкие размеры. Те же, кто сумел здраво распорядиться выкупными деньгами, вынуждены были резко перестраивать свои хозяйства, жить в ином окружении и отчасти в другой стране.

Больше всего на первый взгляд от крестьянской реформы выиграло государство. Оно получило долги от имений, заложенных и перезаложенных помещиками в казенных учреждениях (во время проведения выкупной операции долги автоматически вычитались из положенных дворянам сумм). Многие годы власти собирали проценты с крестьян в счет их долга по выкупной операции. Ведь помещики получали всю положенную сумму сразу, а поскольку крестьянство таких денег не могло выплатить единовременно, оно брало их в долг у государства. Казна получила к тому же долгожданную возможность эксплуатировать деревню напрямую, без посредника (помещика). Не будем забывать и о том, что основное значение отмены крепостного права заключалось не только в тех экономических последствиях, которые она имела для крестьянства, дворянства, предпринимателей России, хотя эти последствия были весьма весомы.

Еще внушительнее было значение того коренного изменения в правовом и психологическом состоянии населения, что произошло после падения крепостного права. Совсем не либеральная «Северная пчела» писала в новогоднем номере за 1861 год: «В самых глухих городах, где до сих пор все насущные интересы состояли в картах, водке, взятках и сплетнях, являются публичные библиотеки, журналы и газеты, везде проснулась и воспрянула умственная жизнь». Иными словами, отменив крепостное право, Россия не только повысила свой политический и нравственный престиж в мире, но и приобрела новые проблемы. Да и для мира она оставалась в чем-то привычным «козлом отпущения». Европейский либерализм в любой момент был готов осудить российское правительство за внутреннюю или внешнюю политику, возмутиться российскими порядками, в которых мало что понимал кроме того, что они не такие, как «у людей». В подобных условиях отмена крепостного права явилась сильным [198] козырем в руках российских властей, но игра была далеко не кончена.

Между тем оказалось, что и для государства крестьянская реформа стала не только благом, она и ему добавила трудностей. Прежде всего реформа далеко не одинаково сказалась на хозяйстве различных губерний и краев империи. В нечерноземном центре, к примеру, обязанность крестьян нести какое-то время барщину и платить выкуп за землю не компенсировала помещикам потерю доходов от сторонних заработков и промыслов бывших крепостных. Реформа подрывала два столпа самодержавной монархии: жесткую иерархию сословий и материальное благополучие дворянства, как опоры трона. После 1861 года права помещика частично перешли к соответствующим общегосударственным органам, но главным образом — к «миру», общине. Между крестьянами и властью исчезло амортизирующее сословие помещиков, то есть отношения между властью и народом перешли в новую фазу, и правила игры в ней были недостаточно известны как «верхам», так и «низам».

И все-таки, говоря о трудностях и недостатках крестьянской реформы, не следует забывать, что именно она была решительным, если не решающим шагом на пути построения в России гражданского общества. Именно она сняла со значительной части населения страны отвратительную кличку «рабы». Именно она помогла избежать в XIX веке ужасов гражданской войны и анархии бунта. Иными словами, Александру II в 1861 году удалось действовать успешнее А. Линкольна, чуть позже отменившего рабство в США, но не сумевшего предотвратить войны Севера и Юга. А чего не удалось избежать российскому самодержцу в ходе проведения реформы? Первый такой момент связан с величиной выкупа пахотной земли. Ведь после 1861 года уровень эксплуатации деревни значительно увеличился. Между тем в Европе во время проведения подобных мероприятий цена земли всегда была ниже рыночной, государство понимало, что возьмет свое с окрепшего крестьянства позже, через налоги. Если бы Россия пошла по этому пути, рентабельное крестьянское хозяйство и развивающееся крестьянское предпринимательство сделали бы ее поистине процветающей державой.

Второй момент касается крестьянской общины. Ее сохранение имело под собой объективное основание — крестьянство привыкло к коллективному хозяйствованию, и сам «мир» мог в переходный период достаточно эффективно выполнять функции защитника своих членов. Однако жесткость [199] закрепления общинных порядков вряд ли можно оправдать какой бы то ни было необходимостью. Можно и нужно было дать возможность некоторой части «крепких» хозяев выхода из общины. В таком случае Россия получила бы к началу XX века около 10% фермерских хозяйств, что способствовало бы и успешной модернизации сельского хозяйства, и более обоснованному проведению реформ Витте — Столыпина.

Третьим моментом, как уже упоминалось, было крестьянское малоземелье. По реформе селяне получили не по 8 — 9, как планировалось Ростовцевым и Милютиным, а по 4 — 5 десятин земли. Быстрый рост населения деревни после реформы вел к дроблению хозяйств и обнищанию крестьянской массы. Впрочем, даже если бы помещичьи и государственные земли были поделены между селянами европейской части России, это дало бы столь малую прибавку к их владениям, что никак не решило бы проблему малоземелья{53}. Выход из данного тупика состоял либо в массовом переселении крестьянства, либо в повышении эффективности сельского хозяйства страны. И то и другое требовало огромных капиталовложений и вряд ли было возможно в 1870 — 1880-х годах. Сохранение же помещичьего землевладения имело не столько экономический, сколько психологический эффект, вызывая ненависть крестьянства и желание расправиться со своим старым врагом.

Что же касается новой общественно-политической ситуации, складывавшейся в стране в результате упразднения крепостного права, то император, к несчастью, не смог оценить ее в полной мере. Все последующие преобразования, кроме, пожалуй, военной реформы, он рассматривал исключительно как естественное продолжение изменений, происшедших в деревне, а потому не ждал от них никакого подвоха. Не прошло и двух месяцев со дня отмены крепостного права, как в отставку были отправлены Ланской и Милютин. Либерально настроенного министра народного просвещения Е. П. Ковалевского сменил адмирал Е. В. Путятин, никакого отношения к делу просвещения не имевший. Монарх был, конечно, сентиментален и очень привязан ко многим своим сотрудникам, но он не мог себе позволить выражать чувство удовлетворения ими публично. Прощаясь с министрами и их заместителями, Александр II был внешне спокоен, не желая показаться обескураженным или расстроенным. Кстати, мало кто обратил внимание на то, что уже при Николае I проходит время «визирей». Действительно, трудно себе представить рядом с независимым Николаем Павловичем Потемкина [200] или Аракчеева, Не было подобных «визирей» и у его сына. Но дело сейчас не только и даже совсем не в этом.

В 1861 году впервые проявилась характерная черта александровского царствования: разработку планов преобразований, начальную борьбу за них всегда вели одни люди (реформаторы), а проведение в жизнь реформ поручалось другим (в лучшем случае нерассуждающим исполнителям). Преобразования вызывали яростное сопротивление реакционеров и осуждение консерваторов, и Александру II, занявшему позицию надсословного и надпартийного третейского судьи, приходилось отправлять в отставку тех людей, с которыми он вместе разрабатывал планы реформ. Делалось это ради того, чтобы в иных случаях сохранить, в других — установить абсолютное равновесие политических сил в стране, а также — «фракций» в бюрократических сферах. С точки зрения монарха, это являлось одной из самых главных задач в период проведения реформ.

Александр II надеялся, что, удержав в руках рычаги управления, он не только спасет преобразования, но и сохранит мир и спокойствие в стране. Подобная цель теоретически стоит любых жертв. Вернее так: теоретически может быть и стоит, но в реальной жизни наш герой не учитывал того, что люди, проводящие реформы, имеют большее влияние на их судьбы, чем те, кто эти реформы разрабатывает. Попадая в чужие или равнодушные руки, суть преобразований страдала и выхолащивалась, а сами преобразования начинали раздражать общество невнятицей, половинчатостью. Не учитывал Александр II и того обстоятельства, что его политическая позиция становилась и уникальной, и опасной. Пытаясь в одиночку играть роль политического центра, он был вынужден постоянно расставаться с реформаторами: оставаясь же царем, он все больше опирался на консервативную бюрократию, которая не могла предложить никаких мер по обновлению страны, отстаивая лишь сохранение старого порядка. Император же не поднимался, а как бы зависал над схваткой, над политическими баталиями. Вопрос заключался в том, может ли такая позиция правителя считаться достаточно прочной и конструктивной.

Новым помощникам, явившимся на смену прежним, монарх не то что не доверял, скорее он не очень верил в них как в государственных мужей. Прежних же деятелей он из тактических соображений возвращать не собирался (вернее, они имели шанс вернуться в какой-то чрезвычайной ситуации). Они и Александр Николаевич существовали как бы в разных политических плоскостях: либеральная бюрократия видела в [201] реформах инструмент для построения новой России; для него же реформы являлись лишь сильнодействующим лекарством, приняв которое, старый организм России должен был обрести стабильность. Монарх опасался интриг, протестов, разрушения того политического центра, который начал формировать вокруг себя, точнее из себя самого. Общество, как уже говорилось, он не считал надежным единомышленником, не видя от союза с ним никакой реальной пользы, не ожидая от него никакой действенной помощи. Император, бюрократия, общество, дворянство, народ — от противостояния или взаимодействия этих сил зависела дальнейшая судьба России{54}.

Разговор о реформах 1860 — 1870-х годов невольно приводит нас к проблеме: Россия и Запад, впрочем, к этой проблеме нас приводит любой разговор о переломных моментах в истории нашей страны. И каждый раз традиционным стержнем такого разговора является вопрос: что представляет из себя Россия, каковы ее недостатки и преимущества по сравнению с Западом? Попытка разобраться в этой основополагающей проблеме заведет нас слишком далеко, а потому поговорим лучше о том, что не вызывает особых споров — о возможностях России догнать Европу в экономическом отношении и одновременно превратиться в подлинно правовое государство. Иными словами, о том, могла ли империя Александра II в ускоренном темпе повторить путь, пройденный Европой, или каким-то иным образом выйти на новый уровень развития? Теоретически на этот вопрос можно ответить утвердительно, на практике же подобная перспектива выглядела крайне неоднозначно.

Первая причина наших сомнений заключается в своенравном характере российского самодержавия, которое в отличие от европейских монархий не было ограничено никакой другой силой (Церковью, аристократией, буржуазией) и жило в соответствии с законами, устанавливаемыми им самим. Во-вторых, крепостничество, абсолютно непохожее на западное феодальное право, подчиняло все слои населения трону, а отнюдь не ограничивалось прикреплением крестьян к личности помещика. В-третьих, отношение россиян к праву трактовалось не как общегосударственное, а как исключительно сословное. В силу указанных причин путь России и в XIX веке оказался достаточно своеобразным, а проблема совпадения династических и государственных [202] интересов — достаточно острой. Между правомерным и правовым государством разница была и оставалась весьма значительной: в первом случае власть сама устанавливает правила существования страны, во втором — это делают выборные и периодически сменяемые представители населения.

После крестьянской реформы, невзирая на собственные симпатии и антипатии, Зимний дворец и правительство оставались заинтересованными в проведении еще целого ряда необходимых реформ. Дело в том, что без некоторых из них они технически не могли бы управлять страной, другие же были необходимы для поддержания нормальной экономической и культурной жизни империи. Наконец, перед политическими и финансовыми кругами Западной Европы российские «верхи» должны были демонстрировать верность заявленному ими принципу: «Ни слабости, ни реакции». Беда заключалась лишь в том, что в ходе этих реформ постепенно исчезало и без того не слишком широкое общественное основание преобразований, существовавшее в 1856 — 1861 годах (радостное воодушевление общества, губернские комитеты, слаженная работа единомышленников в Редакционных комиссиях и т. п.). Впрочем, это легко понимается задним числом, а в 1860-х годах реформы двигались и ничто, казалось, не предвещало сверхъестественных трудностей и далеко не триумфального финала.

Начнем с российской юстиции. Именно с нее, поскольку важнейшая сфера государственной жизни оказалась наиболее запущенной, а кроме того, план судебной реформы стал одним из первых осуществлявшихся проектов после реформы крестьянской. Российская Фемида времен Николая I отличалась многими странностями, которые трудно списать лишь на непредсказуемость женской натуры беспристрастной, по мнению древних греков, богини правосудия. В суде, к примеру, существовали такие непонятные юридические нормы, как доказательства полные и неполные (интересно, что доказывали последние?), дававшие неограниченный простор для буйной фантазии чиновников.

Кроме того, большая или меньшая достоверность свидетельских показаний зависела, и достаточно сильно, от того, кто их давал — дворянин или простолюдин, мужчина или женщина. Суд имел странное право обойтись без окончательного решения вопроса о виновности или невиновности обвиняемого, то есть допускалось подчас трагическое «оставление обвиняемого в подозрении» на неопределенный срок. Так, известный драматург А. В. Сухово-Кобылий более шести лет оставался в подозрении по поводу убийства [203] французской модистки Л. Симон-Деманш, и понадобился специальный указ Александра II, чтобы дело в отношении него было прекращено. Зато требования к единообразию документов, выходивших из-под пера судейских или полицейских писарей, устанавливались жесточайшие. Полиция, например, была обязана четко классифицировать задержанных ею пьяных по специально разработанной для этого случая шкале: бесчувственный, растерзанный и дикий, буйно-пьяный, просто пьяный, веселый, почти трезвый и, наконец, жаждущий опохмелиться. Можно подумать, что от этого кардинальным образом менялась участь задержанного.

Перед юристами — авторами судебной реформы — стояла непростая задача, зато они и оказались в привилегированном положении по сравнению с разработчиками других реформ, поскольку получили высочайшее разрешение на полную свободу действий и возможность любого эксперимента{55}. Среди «отцов» судебной реформы следует особо выделить С. И. Зарудного, Д. А. Ровинского, К. П. Победоносцева, П. В. Донского, Н. А. Буцовского. Благодарить же за полученную привилегию они должны были не только Александра II, но и нового министра юстиции Д. Н. Замятина.

Он был назначен на министерский пост в 1862 году и, как многие реформаторы александровского царствования, появился как бы вдруг, ниоткуда. Вообще-то Дмитрий Николаевич был достаточно хорошо знаком узкому кругу юристов. Он служил во II отделении Собственной Его Императорского Величества канцелярии, затем был обер-прокурором гражданского департамента Сената, но никогда не отличался ни реформаторскими помыслами, ни оригинальными идеями. Единственное, чем он запомнился на этих постах современникам, так это борьбой со взяточничеством и прочими злоупотреблениями, которые разъедали российские казенные учреждения.

Судьба Замятнина служит прекрасной иллюстрацией того, как николаевский режим не умел и не желал использовать потенциал крепких профессионалов, а также того, что борьба с живой мыслью, попытки задушить ее всегда, в конце концов, терпят поражение. Дмитрий Николаевич будто ждал высочайшего разрешения (а может, и действительно ожидал такового), чтобы обрушиться на старый суд и юриспруденцию в целом. Он, как и ранее, не мог похвастаться аналитическими способностями, глубокими научными познаниями, но, единожды поверив составителям новых судебных уставов, до конца остался их верным защитником. Дмитрий Николаевич трудился, не обращая внимания на [204] шероховатости первых лет введения нового суда, нападки на него и слева, и справа, прямую клевету на деятелей реформы и на себя лично.

Он без всякого намека на ложное самолюбие признавался сотрудникам, что ему не до конца все ясно в новых судебных уставах, просил у них совета и помощи, внимательно выслушивал их мнение по тому или иному вопросу. Замятнин умел не только не выпячивать свое министерское «я», но даже прятать его, оставаясь среди юристов первым по должности в кругу равных по знаниям и умению организовать дело. Зато кадры для новых судов Дмитрий Николаевич подбирал сам, прекрасно понимая, что теперь появилась крайняя нужна не просто в чиновниках, но и деятелях, знающих, смелых, инициативных, обладающих даром слова, тактом и многими другими редкими для обычных российских бюрократов качествами. Замятнинский первый призыв в новые судебные органы, по общему признанию, оказался лучшим в дореволюционной России.

Вот как он наставлял юристов при открытии реформированного суда в Москве: «Завязывая свои глаза пред всякими посторонними и внешними влияниями, вы тем самым полнее раскрываете внутренние очи совести и тем беспристрастнее будете взвешивать правоту или неправоту подлежащих вашему обсуждению требований и деяний». Лишь в течение трех лет после введения в стране новых уставов Дмитрий Николаевич оставался министром юстиции, но этого оказалось достаточно, чтобы в России окончательно прошла пора, говоря словами писателя и рассказчика И. Ф. Горбунова, «розгословия, брадоиздратия, власоисхищения и прочего». Сложная борьба, интриги вокруг судебных уставов и учреждений заставили Замятнина весной 1867 года выйти в отставку. Зимнему дворцу понадобились более сговорчивые и менее самостоятельные министры.

Что касается самой реформы, то закон о новом судоустройстве и судопроизводстве в России был утвержден в конце 1864 года. Судебная система страны в обновленном виде оказалась представленной судами двух уровней: мировыми и окружными. Мировые суды избирались населением и рассматривали мелкие уголовные и гражданские дела, разгребая так называемую судебную мелочовку. Назначаемые правительством окружные суды вели лишь действительно сложные и важные уголовные процессы, частенько вызывавшие общественный ажиотаж. За Сенатом же закрепилось значение высшей кассационной инстанции. Сюда обращались с просьбами о пересмотре дел, решенных в окружных судах. Изменилась [205] система предварительного следствия, которое до ре-формы вела полиция. Теперь предварительное расследование было возложено на специальных судебных исполнителей.

Наиболее решительные шаги в направлении демократизации судебной системы были сделаны при определении принципов деятельности судов. Суд впервые в русской истории стал бессословным, единым для дворян, горожан и крестьян. Он становился гласным, доступным для публики, а кроме того, состязательным. В зале суда теперь присутствовал не только прокурор, но и адвокат, защищавший обвиняемого. Причем умные и удачливые адвокаты зачастую становились кумирами общества, сравнимыми разве что с популярными журналистами, писателями или актерами. Важными принципами судебной реформы стали независимость и несменяемость судей. Они получали высокое жалованье (больше платили судьям только в Англии). Материальная независимость дополнялась административной: лишить судью занимаемой должности мог лишь суд за совершенные злоупотребления или иные преступления.

Наконец, в России возникает суд присяжных заседателей, избираемых по жребию из жителей данной местности. Институт присяжных заседателей заслуживает того, чтобы о нем поговорить подробнее, не только потому, что он сыграл достаточно важную роль в дореволюционной России, но и потому, что вопрос о нем актуален для нашей страны и в XXI столетии. Суд присяжных был и остается наиболее приемлемым видом судопроизводства для тех стран, где власти стремятся не столько приблизить процесс к абстрактным высотам юридической науки, сколько заботятся в первую очередь о доверии граждан к суду. Присяжные заседатели, что очень важно, точно отражают уровень правосознания населения, а значит, с точки зрения подавляющего большинства граждан, судят «правильно». К тому же они не являются судейскими чиновниками, то есть не вызывают у населения устойчивой антипатии. Название «суд улицы» (как пренебрежительно отзывались о суде присяжных его противники в XIX веке) — это, если вдуматься, лучшая похвала ему. Уровень правосознания граждан не привносится разом, извне, не повышается от обязательного чтения сугубо научных книг, а вырабатывается постепенно, в том числе, и в первую очередь, путем активного участия населения в судебных процессах.

Становление новой системы российской юстиции вскоре было омрачено тем, что император, действуя по уже знакомой нам схеме, заменил Д. Н. Замятнина на посту министра [206] юстиции К. И. фон дер Паленом. Карл Иванович абсолютно ничего не понимал в юриспруденции, так как до своего назначения министром исполнял обязанности псковского губернатора, а еще раньше был директором департамента полиции (что наложило на него неизгладимый отпечаток). То ли от неизбывного прибалтийского патриотизма, то ли по простоте душевной, Пален любил к месту и не к месту повторять: «У нас, в остзейском крае, совсем не так». Неосведомленность его в юридических вопросах оказалась настолько пугающей, что исполняющим обязанности министра юстиции на некоторое время назначили князя С. Н. Урусова, пока будущий глава ведомства пытался войти в курс дела. Однако это не помешало Палену активно вмешиваться в деятельность своего министерства и проводить ревизию судебных уставов, которые он по должности обязан был охранять от посягательств на них с любой стороны. Политическое равновесие по-прежнему оставалось главной целью Зимнего дворца и по-прежнему требовало жертв.

Одновременно с судебной реформой шла активная работа по созданию земского и городского самоуправления{56}. Во главе разработчиков этих реформ оказался хорошо нам знакомый Н. А. Милютин, под руководством которого и был составлен первый проект, вводивший в стране земские учреждения. Земская реформа, гораздо менее удачная, чем судебная, поначалу считалась в обществе гораздо более значимой, а может быть, и судьбоносной. Правда, у власть предержащих было на этот счет особое мнение. Александр II видел в земстве лишь необходимую компенсацию дворянству за потерю власти над крепостными крестьянами. Поделившись с первым сословием частью власти на местах, император надеялся подсластить ему горькую пилюлю, которую представляла собой отмена крепостного права. Бюрократия в массе своей считала данную реформу ни к чему не обязывающим реверансом в адрес помещиков и была по-своему права. Консервативное дворянство надеялось, что новые органы самоуправления дадут ему возможность сбросить опеку чиновничества над провинцией и стать хозяином в губерниях. Наконец, либералы в правительстве и на периферии мечтали о том, что земства сделаются органами национального примирения и началом строительства государства снизу вверх.

Однако для этого их должны были провозгласить всесословными, наделить достаточно широкими полномочиями, дать возможность формировать свой бюджет и сделать их относительно независимыми от государственных органов. В таком случае дворяне, купцы, крестьяне, интеллигенция, [207] мещане, работая в земствах бок о бок, имели бы шанс научиться разговаривать и понимать друг друга, что могло бы умерить межсословную рознь, разъедавшую Россию в течение долгого времени. Более того, земства могли стать фундаментом для постепенного выстраивания государственных органов не сверху вниз, что было традиционно для России, а снизу вверх, что сделало бы здание державы более естественным и прочным.

Что же произошло в действительности? После объявления о начале проведения крестьянской реформы министром внутренних дел был назначен П. А. Валуев — деятель весьма честолюбивый, обладавший противоречивыми взглядами. Первым толчком к началу удачной карьеры Петра Александровича стало определение его на службу во II отделение Собственной Его Императорского Величества канцелярии. Он оказался удачлив и в службе, и в личной жизни, женившись на дочери П. А. Вяземского, успешно продвигавшегося по бюрократической лестнице в царствование Николая I. Да и работа под началом столь блестящего чиновника, как М. М. Сперанский, не могла пройти бесследно.

В 1855 году Валуев, будучи курляндским гражданским губернатором, пишет и распространяет записку под названием «Дума русского во второй половине 1855 года». В этом резко критическом сочинении говорилось, в частности, следующее: «Взгляните на годовые отчеты: везде сделано все возможное, везде приобретены успехи, везде водворяется... должный порядок. Взгляните на дело... и редко где окажется прочная плодотворная почва. Сверху — блеск, внизу — гниль...» Смелая и умная записка открыла Валуеву двери салонов великой княгини Елены Павловны и великого князя Константина Николаевича, но, как показали дальнейшие события, Петр Александрович, разделяя некоторые их взгляды, все же не сделался верным соратником и единомышленником высокопоставленных реформаторов.

С 1859 года он управляет двумя из четырех департаментов Министерства государственных имуществ, то есть становится правой рукой министра М. Н. Муравьева. Тот поручает Валуеву написать проект крестьянской реформы, по которому освобождение селян было бы растянуто на долгие десятилетия. Однако Петр Александрович, по его собственному выражению, «ставит паруса по ветру», стараясь не слишком расходиться с позицией, занятой императором, и это ему удается. Сделавшись министром внутренних дел, он попытался решить сложную задачу — сохранить традиционный абсолютизм и одновременно провести либерализацию [208] верховного управления. Сам Валуев был сторонником постепенного освобождения из-под властной опеки любых созревших для самостоятельной жизни общественных элементов. Так, в ходе реализации крестьянской реформы, по его мнению, рядом с дворянином-помещиком должен был постепенно встать зажиточный крестьянин-собственник.

Сложность, двойственность позиции Валуева проистекала не только от неоформленности его взглядов, но и от неоднозначного характера самих александровских реформ. Ведь их цель вполне может быть понята и как веха на пути гражданского раскрепощения общества, и как отчаянный способ сохранения российской монархии в ее неизменном виде. Суть многократно пережитой Петром Александровичем драмы заключалась в выполнении дел, заведомо им не вполне или даже вовсе неодобряемых. Часто это была обычная для чиновничьего мира драма самоуничижения личности, «закабаленной служить», реже — драма осознанного примирения с реальностью, которую ни правителям нашим, ни нам переделать не дано.

В чисто политическом смысле позиция Валуева являлась попыткой создать новый, более устойчивый и многочисленный центр с ориентацией на правые силы. Однако, во-первых, фигура министра оказалась недостаточно весомой для общества, во-вторых, взгляды и симпатии влекли его исключительно к консерваторам. В результате вместо стабилизации положения в стране политика Валуева еще больше раскачала государственный корабль. В самом деле, как можно было понять и логично расценить увольнение им лучших российских губернаторов: Арцимовича, Грота, Муравьева, урезание прав земств, борьбу с новыми судебными уставами и одновременное предложение превратить Государственный Совет в австрийский рейхсрат (парламент), для чего предполагалось созвать собрание представителей от всех сословий или, например, протест Валуева против исключительно репрессивных мер, применяемых полицией против оппозиционных элементов общества?

Сам же закон о местном самоуправлении, принятый в 1864 году, четко определил структуру земских учреждений и их компетенцию. Земства вводились в уездах и губерниях, и каждое из них имело распорядительные (земские собрания) и исполнительные (земские управы) органы. Уездные собрания избирались по куриям (разрядам) землевладельцами, сельскими обществами, городскими избирателями. Губернские собрания избирались на съездах уездных земств из числа гласных (выбранных населением уездов депутатов). Земства [209] должны были заниматься местными путями сообщения, учреждениями народного образования, больницами, тюрьмами, снабжением населения продовольствием, учреждениями общественного призрения (сиротские дома, дома престарелых, инвалидов и пр.). Перечень задач вроде был впечатляющий, но деятельность земств могла быть гораздо более эффективной. Однако они (земства) были введены лишь в 34 из 59 российских губерний и 16 областей, но главное заключалось в том, что средства, переданные земствам, не превышали 40 — 50 тысяч рублей в год, а содержание земских учреждений обходилось в 80 — 100 тысяч рублей.

Функционирование земских учреждений допускалось / только на уездном и губернском уровнях. В ходе реформы не было создано ни высшего — Всероссийского земства, ни низших — волостных. Все это позволило шутникам называть земства «зданием без фундамента и крыши». По словам известного консервативного журналиста М. Н. Каткова, в России получилось самоуправление, напоминавшее гримасу человека, который хочет чихнуть, но не может этого сделать. Кроме того, Валуев поправками к закону о выборах в земства добился преобладания в них дворянства. Всесословность органов самоуправления, провозглашенная Милютиным, на деле обернулась новыми дворянскими привилегиями, и ни о каком сословном примирении посредством земств теперь не могло быть и речи.

Несколько нарушая хронологию событий, но сохраняя внутреннюю логику разговора, отметим, что 16 июня 1870 года в стране была проведена реформа городского самоуправления. Подготовка к ней началась в 1862 году с Высочайшего повеления «приступить к улучшению общественного управления во всех городах империи» и учреждения в 509 городах особых комиссий из депутатов всех сословий, владевших недвижимой собственностью. По разработанному ими закону 1870 года распорядительными органами в городах стали городские думы, а исполнительными — избранные думами городские управы. Думы избирались раз в четыре года и численность их гласных колебалась от 30 до 72 человек (в столичных думах гласных было значительно больше: в Петербурге — 250, в Москве — 180). Управа включала в себя 2 — 3 человека, действовавших под руководством городского головы.

К выборам в думы допускались лица, достигшие 25 лет, из числа платящих городские налоги и подати. Лично голосовать могли только мужчины, за женщин, имевших право голоса, голосовали их отцы, мужья, братья и т. п. Лишенными избирательных прав оказались наемные рабочие, а также [210] интеллигенция, не владевшая недвижимой собственностью. Подобные правила привели к тому, что в 46 крупнейших городах империи избиратели составляли 5,6% от общего числа жителей. Полномочия же городского управления в целом были теми же, что и у земских учреждений.

Таким образом, важнейшие реформы — крестьянская, земская и судебная — вместо того, чтобы сблизить позиции общества и правительства, еще больше разъединили их. Не изменили этой тенденции и преобразования в области просвещения и цензуры, хотя ими занимался весьма достойный и незаурядный человек. Судьба министра народного просвещения Александра Васильевича Головкина была предопределена его встречей с великим князем Константином Николаевичем, чьим секретарем он вначале и стал. Человек высоко образованный, знавший в совершенстве английский, французский, немецкий и итальянский языки, Головнин являлся посредником между великим князем и ведущими реформаторами александровского царствования. Заняв в 1862 году пост министра народного просвещения, он сумел поставить свое традиционно периферийное ведомство в один ряд с ведущими министерствами империи. Необходимо отметить, что работали в его подчинении отнюдь не талантливейшие педагоги страны, а в основном заслуженные в прошлом командиры воинских частей и подразделений, для которых служба на ниве просвещения являлась своеобразной синекурой. И все же министерство Головнина успело сделать очень многое. Сельские училища, учительские семинарии (педагогические училища), Комитет грамотности, Педагогическое общество, новые уставы гимназий и университетов — таковы любимые детища Александра Васильевича. А как ему доставалось от противников! Сколько нападок пришлось вынести этому непреклонному человеку! Ведь в педагогике, как и в истории, у нас всегда разбирались все, и примерно с тем же успехом. «Человек самого тонкого ума, горячий патриот», — писал о Головнине известный историк М. И. Семевский, и эта оценка не выглядит преувеличенной или несправедливой.

Реформа средней школы стала результатом компромисса между сторонниками классического и приверженцами реального образования. В ней использованы заключения и предложения 110 педагогических учреждений и 255 частных лиц. Новый устав школы, написанный под руководством Головнина, провозглашал принцип равенства детей всех сословий без различия вероисповедания. Согласно этому документу в России создавались семиклассные гимназии двоякого [211] типа — классические и реальные, а также прогимназии с четырехгодичным сроком обучения. В классических гимназиях в основу было положено преподавание гуманитарных дисциплин и древних ( «классических») языков — греческого и латыни. В реальных повышенное внимание уделялось занятиям математикой и естествознанием.

Принцип равенства детей в деле образования не был выдержан в полной мере. Достаточно высокая плата за обучение в гимназиях делала их практически недоступными для выходцев из крестьянства и городских низов. Кроме того, право поступать в университеты без экзаменов получали только выпускники классических гимназий, из реальных же — прямая дорога вела в другие высшие учебные заведения. Память, ощущения детства и юности часто вмешиваются в наши взрослые дела и играют в них достаточно важную роль. Проводя реформу системы образования, Александр Николаевич не мог не вспомнить годы собственного обучения, уроки столь любимого им Жуковского.

Во всяком случае он был согласен со своим учителем в том, что образование есть благо, что именно гуманитарные науки делают человека гражданином. Огражденный благодаря стараниям отца от трудных наполненных многочасовой «долбежкой» занятий латынью и греческим, император счел эти учебные предметы необходимыми для истинно образованного человека. Да и убеждение, что образование, которое в принципе должно быть доступно каждому, далеко не всех делает счастливыми и равными, — тоже оттуда, из юности. Интересно, что в документах, посвященных реформе высшего образования, влияние личного опыта императора почти совсем не заметно — ему ведь не довелось сидеть на студенческой скамье.

Новый университетский устав был утвержден 18 июня 1862 года{57}. Он восстанавливал автономию университетов, отмененную Николаем 1 под впечатлением революционных событий в Европе в 1848 году. Ни войска, ни полиция не могли теперь вступить на территорию университета без разрешения его ректора. Делами университетов руководили ученые советы, состоявшие из преподавателей и сотрудников учебного заведения. Они избирали ректоров, утверждали учебные планы, замещали вакансии на кафедрах. А. В. Головнин хотел пойти еще дальше и разрешить студентам создавать свои объединения (корпорации), но это предложение не было поддержано монархом, который опасался, что студенческие корпорации превратятся в центры политической оппозиции. Головнин оказался причастным и [212] к реформе цензурной, так как до середины 1860-х годов цензура находилась в ведении его министерства.

В 1865 году Александр II утвердил разработанные Министерством просвещения и Министерством внутренних дел «Временные правила о цензуре». И хотя они распространялись на печатную продукцию только Петербурга и Москвы, это был явный шаг вперед. Согласно «Временным правилам» отменялась предварительная (то есть на стадии сдачи рукописи в издательство) цензура крупных по объему произведений. Правительственные и научные издания цензурному контролю вообще не подлежали. Министр внутренних дел под крупный залог мог освободить от предварительной цензуры и центральные периодические издания. Отвечали же авторы и издатели за напечатанные ими произведения в строго судебном порядке. Эта реформа в целом оказалась самой робкой из всех преобразований 1860 — 1870-х годов. Александр II по-прежнему не доверял пишущей братии, точнее, продолжал опасаться общества, мнение которого выражали журналисты и писатели.

Усиливающееся расхождение власти и общества не могла приостановить и военная реформа, касавшаяся всех и каждого в империи. А ведь она явилась не просто очередным перетряхиванием одной из сфер государственной жизни. Военная реформа в России всегда была событием знаковым, поскольку армия и флот — это любимые детища государства и гордость нации. Одновременно — это и их любимые игрушки, символизирующие мощь и величие страны. Обязательный ежедневный (зимой в манеже) развод гвардейских полков, лагерные сборы в Красном Селе, постоянные объезды монархом войск, расположенных в разных концах империи, учения и маневры, торжественные парады, напоминающие балетное действо... Понятно, что к реформированию армии власть относилась ревниво и бережно, а потому преобразования в ней растянулись на восемнадцать лет. Не будем забывать и о том, что армия и флот — механизмы сложные, многопрофильные, да и преобразовывать в них потребовалось очень многое.

Перемены начались в 1856 году с того, что срок солдатской службы был сокращен до 15 лет, а численный состав вооруженных сил уменьшился на 500 тысяч человек. Полный ход преобразования набрали с ноября 1861 года, когда военным министром стал брат Николая Милютина Дмитрий Алексеевич. В 1836 году он окончил Военную академию и поступил на службу в Гвардейский генеральный штаб. Позже недоброжелатели называли его «кабинетным стратегом», [213] но это вопиюще несправедливая оценка. Перу Милютина действительно принадлежат интересные историко-аналитические работы: «Описание экспедиции 1839 года в Северный Дагестан», «Итальянский поход Суворова», «История войны 1799 года между Россией и Францией при Павле I», но написаны они отнюдь не кабинетным ученым. В конце 1838 года Дмитрий Алексеевич по собственной просьбе был впервые откомандирован на Кавказ, а почти двадцать лет спустя в 1856 — 1857 годах там же участвовал в разработке операции по пленению Шамиля, успешное проведение которой предопределило исход военных действий на Кавказе.

По своим политическим взглядам Милютин был либералом-западником, что не удивительно, поскольку с 1840-х годов он приятельствовал с Т. Н. Грановским, В. И. Боткиным, К. Д. Кавелиным, Б. Н. Чичериным и другими видными деятелями западничества. Он являлся страстным противником крепостничества, всегда готовым к открытой борьбе с этим злом. Уже в 1840-х годах он с помощью своего могущественного дяди, министра государственных имуществ П. Д. Киселева, перевел принадлежащих ему крепостных в разряд государственных крестьян. «Я перестал быть помещиком-душевладельцем, — радовался Дмитрий Алексеевич, — и совесть моя успокоилась».

В доме Милютина царила необычайная простота, приводящая в изумление тех, кто помнил роскошные апартаменты николаевского военного министра А. И. Чернышева. Когда Милютину был дарован графский титул, знакомые пытались поздравить его с этим торжественным событием. «Как вам не стыдно! — возмущался Дмитрий Алексеевич. — Пускай другие поздравляют, а вы... знаете меня столько лет и считаете нужным поздравлять...» Он был человеком хладнокровным, равнодушным к чинам, несколько замкнутым. Работоспособностью же обладал феноменальной, милютинской. Однажды на Кавказе Милютину поручили найти решение некой серьезной задачи, и он целый месяц просидел над ней, не выходя из дому буквально ни на шаг. Без занятий Дмитрий Алексеевич не мог оставаться ни одной минуты. Когда он сделался военным министром, подчиненные шутили, что, оставаясь без дела, Милютин усердно запечатывал конверты со служебной корреспонденцией, наклеивал на них марки или набрасывал такие резолюции на входящие бумаги, что канцеляристам после этого оставалось только переписывать сделанное министром.

Проведение военной реформы потребовало от него нечеловеческого напряжения сил. Часто повторялась та ситуация, [214] которую Милютин однажды описал в своем дневнике. «Как-то, — вспоминал он, — удалось заручиться обещанием государя подписать указ на другой день. Я уже праздновал победу и почти всю ночь посвятил подготовительной работе... Но!.. Вечером и ранним утром ополчились... на меня такие силы, что монарх, когда я к нему явился с готовым Высочайшим повелением, встретил меня словами: "Как хочешь, а наш проект не прошел. Прости, пока я ничего сделать не могу"{58}. Морской министр Н. К. Краббе рассказывал, как проходило обсуждение введения всеобщей воинской повинности в Государственном Совете. «Сегодня Дмитрий Алексеевич был неузнаваем. Он не ожидал нападения, а сам бросался на противника, да так, что вчуже было жутко... Зубами в глотку и через хребет. Совсем лев. Наши старички разъехались перепуганные». Милютин в те годы не единожды оказывался на грани отставки, но каждый раз императору удавалось сохранить его на министерском посту{59}. Так продолжалось до весны 1881 года...

Свою деятельность Милютин начал с уменьшения централизации управления армией и предоставления большей самостоятельности военному руководству на местах (к 1871 году Россия была разделена на 14 военных округов, командующие которых наделялись весьма ощутимой властью). Была запрещена отдача людей в солдаты за совершенные ими преступления, отменены телесные наказания для рядового состава, введено обязательное обучение солдат грамоте и счету, проведено перевооружение армии нарезным оружием, заряжающимся с казенной части, улучшены офицерские кадры. Венцом же военной реформы стало введение с 1 января 1874 года устава о всеобщей воинской повинности. Этот устав, резко сокращавший срок действительной военной службы и вводивший понятие «запаса», позволил заметно сократить расходы на армию в мирное время и развертывать значительные силы в преддверии войны.

Как и крестьянская реформа, военная встретила ожесточенное сопротивление ретроградов, обвинявших Милютина в попытках уравнять дворян с чернью, исчезновении боевого духа армии, забвении традиций русского оружия и т. п. Однако военный министр, опираясь на неизменную поддержку императора, довел дело до конца. Очень точно определил его усилия замечательный русский юрист А. Ф. Кони. «Милютин, — писал он, — обратил дело защиты родины из суровой тяготы для многих в высокий долг для всех и из одиночного несчастья в общую повинность». После гибели Александра II военный министр, как и другие реформаторы, [215] оказался ненужным новому правителю. Он доживал свой век в Крыму, в Симеизе, охотно принимал гостей и умер глубоким стариком в 1912 году.

Последней проблемой, о которой стоит поговорить прежде, чем рассматривать «здание реформ» в целом и рассуждать об особенностях этого здания, является вопрос о проектах конституционного устройства России. Поднятый в начале XIX века Александром I, он буквально витал в воздухе в 1860 — 1870-х годах, постоянно натыкаясь на нежелание, боязнь Александра II делиться властью с обществом. А откуда у него, скажите на милость, могло возникнуть такое желание или вообще твердая и взвешенная линия поведения по данному поводу? К. Д. Кавелин, имея в виду российскую интеллигенцию, говорил об «отсутствии между поколениями умственной и нравственной преемственности». А была ли такая преемственность у российских монархов XVIII — XIX веков? Не будем забывать, что в эти столетия не всегда соблюдалась даже физическая преемственность власти, то есть переход престола к безусловно законному наследнику. А что уж говорить о сути правления!

Петр I подвергает ломке традиционный государственный аппарат, Церковь, социальные отношения, элементы культуры. Преемники Петра, будучи не в силах охватить его политическое наследие целиком, пытаются, как умеют, приспособить отдельные части этого наследия к будничной российской жизни. Екатерина II, стремясь не только укрепить трон, но и не отстать от века, прививает дворянству интерес к идеям Просвещения, подвигая первое сословие к занятиям философией и политическими науками, пробуждая у него чувства гражданственности и собственного достоинства, чем заметно меняет привычный образ дворянства. Павел I старается разрушить все, созданное матерью-императрицей. Александр I отказывается от отцовских методов управления страной, задумывая коренное ее реформирование. Николай I, считая проекты брата гибельной утопией, доводит до абсурда попытки проконтролировать все стороны жизни общества с помощью бюрократии. Наконец, Александр II, пусть и под давлением обстоятельств, вынужден отказаться от милой его сердцу отцовской системы руководства нацией и пуститься в самостоятельное плавание. Стоит ли тут говорить о серьезной преемственности власти, о продолжении выработанной веками линии во внутренней и внешней политике?

К тому же вопрос о конституционной монархии в России в XIX веке — это вопрос не только об уступках со стороны трона, но и о самостоятельности, зрелости, «политичности» [216] дворянского общества. Именно дворянского общества, как наиболее свободного, грамотного, состоятельного и организованного. А это общество, коли называть вещи своими именами, давно продало право реально участвовать в политической жизни государства если не за чечевичную похлебку, то за нечто немногим более ценное. На протяжении всего XVIII века первое сословие активно боролось лишь за свое освобождение от обязательной государственной службы и за сохранение монополии на владение крепостными крестьянами. Жалованная грамота дворянству 1785 года удовлетворила его желания, но после ее появления выяснилось некое парадоксальное обстоятельство. Оказалось, что призывы к более энергичной службе монарху, звучавшие с трона, означали усиление зависимости самодержца от дворянства, освобождение же первого сословия от обязательной службы вело к автоматическому отстранению его от участия в политических делах и усилению единоличной власти императора. А теперь подумаем, мог ли Александр II отважиться на то, чтобы вместе с крепостным правом отнять у этого сословия еще и право не служить, дарованное Екатериной II, причем дарованное по настоянию самого дворянства?

Может быть, именно поэтому проекты, хотя бы отчасти напоминавшие конституционные, воспринимались им с обидой, недоверием, страхом (во всяком случае, император всегда мог сделать вид, что им движут именно эти мотивы). Что же касается страха, то боялся он отнюдь не за себя. В 1862 году П. А. Валуев записал свою беседу с Александром II: «Государь долго говорил о современном положении дел и о моих предложениях насчет преобразования Государственного Совета. Он повторил однажды уже сказанное, что противится установлению конституции не потому, что дорожит властью, но потому, что убежден, что это принесло бы несчастье России и привело бы к ее распаду». Этот разговор не помешал Валуеву через год подать монарху записку с предложением созвать съезд государственных гласных (депутатов) и наделить его законосовещательными правами. В 1866 году великий князь Константин Николаевич посоветовал брату учредить совещательное собрание из 46 лиц: 35 представителей губернских земств и 11 — от крупных городов. Оба проекта остались, и мы можем догадаться почему, без высочайшего ответа.

Потребовались тяжелые испытания реформами, война правительства с революционным народничеством не на жизнь, а на смерть, чтобы «верхи» начали осознавать необходимость политических изменений в стране. Еще в 1865 году [217] Валуев записал в своем дневнике: «Что и кто теперь Россия? Все сословия разъединены. Внутри них разлад и колебания. Все законы в переделке. Все основы в движении... Один государь теперь представляет и знаменует собой цельность и единство империи. Он один может укрепить пошатнувшееся, остановить колеблющееся, сплотить раздвоившееся...» Как вам кажется, чего в этих словах больше: политического расчета или веры в чудо, которое должно было быть явлено императором, в чудо, которому не оказалось места в реальной жизни? Гораздо более трезво оценивал ситуацию в 1879 году Д. А. Милютин: «Действительно нельзя не признать, что все государственное устройство требует коренной реформы снизу доверху... К крайнему прискорбию, такая колоссальная работа не по плечам теперешним нашим государственным деятелям, которые не в состоянии подняться выше точки зрения полицмейстера или даже квартального».

Ну а Александр II, он-то мог подняться выше точки зрения полицейских чинов? В 1880 году германский император, преисполненный, видимо, родственных чувств, обратился к своему племяннику в России с тем, чтобы предостеречь его от введения в стране представительного правления. Александр Николаевич ответил, что «не только не имеет намерения дать России конституцию, но и впредь, пока жив, не сделает этой ошибки». Вскоре самодержцу вновь пришлось произвести переоценку ценностей. В том же 1880 году провозглашенный диктатором России, а затем назначенный министром внутренних дел генерал М. Т. Лорис-Меликов представил императору проект конституции собственного сочинения.

Граф Михаил Тариелович Лорис-Меликов являлся в петербургском «свете» и в рядах столичной бюрократии фигурой совершенно случайной. Он сам рассказывал друзьям, что его отец был человеком полудиким, едва умевшим подписать по-армянски свою фамилию. В 11 лет Михаила отвезли в Петербург, в «большую конюшню», как ласково называли юнкерское кавалерийское училище его воспитанники. По окончании училища Лорис-Меликов вернулся на Кавказ и стал адъютантом графа М. С. Воронцова, наместника в этом регионе и командующего Кавказским корпусом. Михаил Тариелович приобрел всероссийскую известность во время Русско-турецкой войны 1877 — 1878 годов, когда возглавляемые им войска держали фронт против турок на Кавказе и взяли ряд стратегически важных крепостей.

Вскоре после окончания войны его бросили на борьбу с эпидемией чумы, вспыхнувшей под Царицыном. Он не только успешно справился с эпидемией, но и вернул в казну часть [218] суммы, отпущенной на борьбу с болезнью, что в столичном «свете» сочли оригинальничанием и желанием обратить на себя внимание властей. После этого с генералом начинают происходить волшебные приключения в духе арабских сказок тысячи и одной ночи. Абсолютно неожиданно для всех Лорис-Меликов был назначен диктатором Харьковской губернии, самодержавным повелителем 12 миллионов человек. У него и здесь дела пошли лучше, чем у его коллег — генерал-губернаторов других регионов. Он не высылал «подозрительных» вагонами, как Э. И. Тотлебен в Одессе, и не надеялся лишь на увеличение количества полицейских чинов и их агентов, как И. В. Гурко в Петербурге. Михаил Тариелович постарался привлечь на свою сторону харьковское общество, чтобы выбить почву из-под ног революционеров, лишить их моральной и материальной поддержки публики. И он добился своего, в горячем 1879 году в харьковском крае не было произведено ни одного покушения против представителей местных властей.

После успехов в Харькове Лорис-Меликов был вызван в Петербург. Дело в том, что, когда здесь зашла речь о необходимости назначения всероссийского диктатора для борьбы с террористами, Д. А. Милютин предложил кандидатуру везучего генерала. Ее поддержали наследник престола великий князь Александр Александрович и его дядя, великий князь Константин Николаевич. По словам самого Лорис-Меликова: «Ни один временщик - ни Меншиков, ни Бирон, ни Аракчеев - никогда не имели такой всеобъемлющей власти». Общество по-разному восприняло возвышение генерала: кому-то он казался «спасителем отечества», «диктатором сердца», кому-то - «ближним боярином Мишелем I», а то и «лисьим хвостом и волчьей пастью». Оценки хлесткие и запоминающиеся, но на самом деле все оказалось гораздо проще.

Лорис-Меликов был человеком терпимым, убежденным сторонником постепенного, но неуклонного прогресса (в чем он сходился с императором Александром II), обладал здравым смыслом и большим житейским опытом. Однако он плохо знал ситуацию в коренных губерниях России и особенности их социально-экономической структуры. О народе, то есть крестьянстве, он судил по солдатам, кавказским горцам и художественной литературе (особенно уважал произведения Л. Н. Толстого). Кроме того, граф не имел широкой поддержки в «верхах», а значит, слабо представлял себе расстановку сил в Зимнем дворце и вокруг него. Это не помешало ему в феврале 1881 года заявить: «Если моя власть продолжится, то не пройдет и трех месяцев, как в России заговорят [219] о конституции». И слово свое он сдержал, о конституции действительно заговорили.

Замысел генерала состоял в создании временных подготовительных комиссий (подобных Редакционным комиссиям конца 1850-х годов). Помимо чиновников, в них должны были войти представители земств крупнейших губерний России. Задачу комиссий составляли выработка новых законов, корректировка крестьянской и земской реформ, решение некоторых финансовых вопросов. Подготовленные проекты предлагалось внести в Общую комиссию, также состоявшую из представителей чиновничества и земств. Одобренные ею проекты поступали на утверждение Государственного Совета и императора.

Проект Лорис-Меликова трудно назвать конституционным документом в полном смысле этого слова. Он мог стать конституцией, а мог не привести ни к чему новому — все зависело от того, как сложатся обстоятельства российской политической жизни. Сложно сказать, что повлияло на решение Александра II, но он в конце концов одобрил проект графа. Может быть, император увидел в нем последнее доступное ему средство борьбы с разрушительным терроризмом, а может быть, посчитал его ни к чему не обязывающей уступкой обществу. Известие об одобрении монархом проекта Лорис-Меликова должно было появиться в газетах 1 — 2 марта, но не судьба... А все же, что действительно заставило императора пойти на столь серьезный шаг? Ощущение того, что власть висит на волоске, страх за судьбу новой семьи, равнодушие к государственным делам? Последнее ни в коем случае нельзя сбрасывать со счетов.

Медики давно и упорно говорят о некой генетической усталости, подстерегавшей последних самодержцев из рода Романовых, которая настигала их где-то после сорока прожитых монархами лет. Не являлось это обстоятельство секретом и для ближайшего окружения Александра II. В 1869 году великая княгиня Елена Павловна говорила Валуеву: «Это свойство семьи. В известном возрасте наступает усталость и пропадают желания. Так было с императором Александром I, с императором Николаем... Надо им помогать. Надо их поддерживать, ободрять, не давать видеть все в мрачном свете, искать и найти струну, которая могла бы дать им наслаждение».

Не споря с родственниками монарха и не являясь специалистом-медиком, не могу, тем не менее, не задаться вопросом: что способствовало развитию этого генетического недуга? Называют огромные физические и психологические нагрузки, [220] связанные с управлением страной, стрессы из-за тяжелого груза ответственности. Все это верно, но разве подобных факторов не существовало в предыдущем столетии? Почему же усталость начала наваливаться на Романовых именно в XIX веке? Не потому ли, что оказался тяжел не груз власти сам по себе, а разочарование от растущего бессилия власти, от невозможности сделать то, что хотелось бы совершить? Александр I уходит от государственных забот, когда выясняется, что ему не суждено ни отменить крепостное право, ни дать стране конституцию. Николай I начинает сетовать на упадок сил, когда взлелеянная им система управления вдруг перестает казаться универсальной и всеобъемлющей. Александр II устает, когда оказывается, что его реформы, которыми он надеялся осчастливить страну, не устраивают большую часть ее населения.

Разочарование нашего героя, судя по всему, было особенно сильным. Князь В. П. Мещерский вспоминал: «Десять лет прошло с начала его царствования... Сколько людей наговорили ему в эти десять лет худого о худом, и как мало, напротив, люди говорили ему хорошего о хорошем... Печать на одну четверть говорила о благодарности и на три четверти говорила во имя отрицания, обличения и осуждения... Каждый день подавались государю в разных видах все людские злые отзывы и злые сплетни... А первые дни своего царствования государь только и жил для мечтания и желания добра... Но нет... что бы ни делал государь, все дела встречала критика одних и нетерпеливые требования другого от других... трудно было при этих условиях, окружавших царя, не разочароваться».

Трудно было в этих условиях не только не разочароваться, но и не махнуть на все рукой, не захандрить. А русская хандра... Да, она является ближайшей родственницей английского сплина, но, несмотря на родственные отношения, между ними существует качественная разница. Сплин — скука, заставляющая терять вкус к наслаждениям, это, по словам Н. М. Карамзина, «несчастье от счастья». Он, пусть и с трудом, поддается лечению: перемена рода занятий, путешествие, коллекционирование, чудачества и т. п. Хандра абсолютно неизлечима, что ни предпринимай. Мыслящий россиянин, заболевший ею (а это обязательно должен быть человек мыслящий и тонко чувствующий), оказывался носителем некой судьбы, находился в постоянном поиске смысла и цели своей жизни.

Все они: Онегины, печорины и иже с ними — пытались «мысль разрешить», то есть определить причины болезни, [221] преодолеть ее. И все они приходили к убеждению, что «ничего нельзя и не нужно делать», они становились принципиальными «недеятелями», на них появлялось некое моральное пятно. Не примешивалась ли к ощущениям нашего героя эта русская хандра, которая для него была не просто русской, но еще и царской? Император постоянно ищет не столько смысл своей жизни (он-то ему ясен с детских лет), сколько смысл своего царствования, что удваивает нравственные мучения его как человека частного и как человека власти. Он не только культурно одинок в стране, не готовой к восприятию его культуры, но и одинок потому, что вынужден метаться между различными ориентирами, не имея возможности утвердиться в одном из них. Он «недеятель», который вынужден постоянно действовать, даже если не видит в своих усилиях особого смысла. Физическое и духовное одиночество русского монарха делало его фигурой более трагической, чем «лишние люди» из известных литературных произведений. Действительно, какие оценки своих деяний он мог услышать от окружающих?

Преобразования 1860 — 1870-х годов приветствовались действительно далеко не всеми представителями даже монархического лагеря. К. Н. Леонтьев, например, считал, что именно размывание четких сословных границ между «верхами» и «низами», начавшееся в середине XIX века, приведет к крушению самодержавия. Л. А. Тихомиров вообще утверждал, что только после 1861 года Россия превращается в настоящее полицейское бюрократическое государство, подобное европейским монархиям XVIII столетия. Само понятие «полицейское государство» не имело в те годы столь уничижительного смысла, который оно приобрело в XX веке и расшифровывалось как «правильное», современное государство. Однако неужели это было все, чего достиг наш герой? Неужели все действительно было так плохо, и реформы Александра II не принесли стране большой пользы? Или, наоборот, они дали России мощный толчок, позволивший ей вернуться в семью великих держав? И вообще, существует ли однозначный ответ на поставленные в 1870-х годах перед нашим отечеством вопросы?

Никто, пожалуй, не спорит с тем, что в 1870-х годах страна становится иной. Тип и темп российской жизни определились на несколько десятилетий вперед именно реформами Александра П. Это, конечно, в три-четыре раза меньший срок, нежели действия преобразований Петра Великого, [222] но ведь и ход исторического развития России заметно ускорился, да и события 1917 года не стояли на пути реформ первого российского императора. Особенно заметны, естественно, экономические успехи государства в 1860 — 1880-х годах. В 1858 году дефицит бюджета России составлял 14 миллионов рублей. Однако после учреждения в 1860 году Государственного банка и благодаря умелой политике министра финансов М. X. Рейтерна с 1866 года доходы бюджета начинают превышать его расходы, ас 1871 года понятие дефицита становится для него неактуальным. Вывоз основной экспортной культуры — хлеба — из России вырос с 1856 по 1876 год в три с лишним раза. Страну покрыла сеть железных дорог; акции российских железнодорожных компаний успешно размещались в Англии, Франции и Германии. На мировом уровне проходили всероссийские промышленные выставки в Петербурге и в Москве.

Можно, наверное, согласиться с А. В. Никитенко{60}, который в свое время писал: «Вот формула того, как могли бы удовлетвориться все рассудительные люди нашего времени: со стороны правительства — поддержание всех реформ нынешнего царствования, со стороны общества — деятельность в пределах этих реформ». Но то ли рассудительных людей в России всегда было маловато, то ли рассуждали они не о том, но... Ради соблюдения истины и объективности отметим, что, говоря о реформаторских возможностях самодержавия, приходится согласиться с тем, что преобразования Александра II — это тот условный круг, выйти за который данная власть была неспособна. Даже утвержденные ею реформы в ходе их практического претворения в жизнь оказывались не совсем по мерке и самодержавию и привыкшему к опеке «сверху» обществу. За границей же александровских реформ начиналась область прерогатив монарха, вторгаться в нее трон не позволял никому.

Александр II заметно изменил свои пристрастия юношеских лет, отказался от многих привычек и заветов отца, но от принципов самодержавия отрешиться не мог, хотя... Если вспомнить о конституционном проекте Лорис-Меликова, можно, наверное, говорить о попытке вырваться и из этого, политического, круга одиночества... Но нет, слишком неравными были силы, слишком сильно сопротивление и справа, и слева (о чем еще мы поговорим подробнее), слишком отличалась ситуация, в которой оказался наш герой, и от той, в которой находился его отец, и от той, в которой окажется его сын. Если позволить себе такой довольно неуклюжий [223] образ, то Александр II порою представляется не вершиной общественно-политической пирамиды, а центром ее устойчивости. Подобная позиция тяжела, она привычна для атлантов, но не для монархов.

Хотя порой и в самом деле казалось, что еще чуть-чуть — и у здания реформ появится достойное завершение в виде преобразованного политического строя. Не судьба... Третий круг одиночества сжимал вокруг императора свое кольцо, ведя его к предсказанной французской гадалкой и уготованной Историей гибели.