Крутой перелом

Вечер выдался отменный. Несильный морозец бодрил, слегка пощипывал щеки, крупные пушистые снежинки, такие искристо-невесомые в своем недолгом полете, густо оседали на шапки, на плечи и рукава прохожих. Улица Горького и хорошо знакомое Ленинградское шоссе, по которому шеф-пилоту Аэрофлота Голованову частенько доводилось ездить на Центральный и Тушинский аэродромы, освещены ярко, празднично, многолюдны. Прохожие спешат, почти все нагружены сумками, свертками, уступая друг другу расчищенные в снегу тропки, обмениваются шутками, то и дело слышится: «С наступающим вас!», «И вас также!». Супруги Головановы шли на встречу Нового, 1941 года налегке — ни сумок, ни свертков. Решили встречать его в Доме летчиков{1}. Конечно, Новый год — праздник семейный, но разве дружное общество летчиков — не единая семья, где взаимные отношения определяются не субординацией и чинопочитанием, а искренними уважением и привязанностью, не раз проверявшимися в самых критических ситуациях. Да, немало в стране пилотов, штурманов, бортмехаников, бортрадистов — тысячи, десятки тысяч. А вот, поди ж ты, кажется иногда, все друг друга знают! Кто-то с кем-то вместе учился в летной школе, а через много лет в санатории встретился со штурманом, который теперь летает в одном экипаже со вчерашним соучеником нынешнего соседа по палате. И как будто и не было десятка лет разлуки — снова все известно о товарище: как летает, как по службе продвинулся, как детишки растут... Кто-то с кем-то коротал [4] долгие часы непогоды на дальнем аэродроме — бесконечные рассказы, воспоминания, обмен новостями. И так случается, знакомишься с пилотом или штурманом, а знаешь о нем чуть ли не все — где учился, сколько раз ломался, с кем летал, с кем дружил, а с кем не ладил...

Да, летающий люд — народ особый. Таковым делает его принадлежность к братству покорителей одной из самых загадочных, самых манящих из всех стихий. И не в опасностях, подстерегающих в небесах, здесь дело. Вернее, не только в них... Пожалуй, ни в какой другой профессии успех да и сама жизнь не зависят таким решающим образом от степени мастерства, от воли и выдержки, находчивости и смелости, от умения в какой-то момент безоглядно рискнуть, а в какой-то — проявить разумную осторожность. А то ведь бывает и так: ну всем хорош летчик — техникой пилотирования владеет отлично, ориентируется в воздухе прекрасно, смел, в меру осторожен, здоровье крепкое, а без происшествий никак не может обойтись. Невезуч?.. Конечно, и случайностей из летной жизни исключить нельзя, но только чаще всего не в них дело. Есть такое неуловимое, трудно поддающееся анализу качество, как летный талант. И вот одни им наделены от природы щедро, а другим она, скупясь, как будто торгуясь, отпустила его, заставляя платить двойную, а то и тройную цену...

Поэтому в авиационных школах не удивляются, если один учлет{2} уже первую самостоятельную посадку делает уверенно и непринужденно, а другой — «козлит» чуть ли не до самого выпуска. Правда, трудом, старанием, упорством менее одаренные нередко достигают почти того же, что и «счастливчики».

...Стрелки часов совершают последние обороты в уходящем 1940 году. Торопясь, выныривают из гардероба в высокий зал припозднившиеся пары, весело приветствуют знакомых, рассаживаются за столиками, где уже нетерпеливо ждут друзья. Как удивительно прекрасны, как радостно [5] оживлены женщины! Каким счастьем лучатся их глаза, как звенящ, как беззаботен их смех!

И только когда прозвучали тосты за уходящий год, словно тень набежала на лица. Не всегда легкими, а подчас и тревожными были и для них и уходящий, да и предыдущий годы... Большинство находящихся сейчас в этом величественном зале мужчин, выполняя свой долг, не раз и не два заглядывали в глаза смерти. Их самолеты проносились над раскаленными равнинами Испании, бескрайними степями Монголии, заснеженными лесами Карелии. К привычным волнениям жен и невест летчиков (не случилось ли что в полете?!) прибавились новые, тревожные, острые... И вот они наконец дома, эти всегда внезапно уезжающие мужчины, посуровевшие, с новыми, еще не знакомыми морщинками, первой сединой, такими красивыми на парадных синих кителях и темных штатских пиджаках орденами.

Тамара Васильевна Голованова нет-нет да и взглянет на лацкан пиджака мужа. Там празднично отблескивают два ордена: Ленина и Красного Знамени. Не без труда уговорила надеть их на встречу Нового года. Муж по своей всегдашней скромности не хотел надевать награды.

Голованов внимательно, сосредоточенно слушал наклонившегося к нему вместе со стулом известного летчика, большеглазого, кудрявого Якова Владимировича Смушкевича. Их разговор постепенно превратился в горячий, увлеченный монолог Смушкевича{3}. [6]

Несмотря на советско-германский договор 1939 года о ненападении, неизбежность военного столкновения с фашизмом ясно осознавалась подавляющим большинством политических, военных и хозяйственных работников. Они понимали, что это — лишь вопрос времени и что нужно делать все возможное для лучшей подготовки к будущей войне.

Даже в новогоднюю ночь, среди веселящихся людей, под звуки популярных в те годы танго «Брызги шампанского» и «Огоньки Барселоны» Смушкевич не мог не думать о том, что постоянно заботило, настоятельно напоминало о себе сообщениями с военных театров Европы, Азии и Африки.

Извинившись перед Тамарой Васильевной, Смушкевич положил руку на плечо Голованова и привлек его ближе к себе:

— Вам довелось участвовать и в боях на Халхин-Голе, и в советско-финляндской войне... А задумывались ли вы, дорогой Александр Евгеньевич, хорошо зная все тонкости летного дела, об усилении боевой мощи нашей авиации? Я имею в виду проблемы, которые в полной мере еще не решены.

Вопрос Смушкевича не то чтобы застал Голованова врасплох — он, конечно, немало размышлял о недавних боях, о том, как действовали наша авиация и сам он со своим экипажем. Вопрос показался не вполне уместным в обстановке праздничного веселья, всеобщей приподнятости, беззаботности. За несколько минут до того, как Смушкевич задал ему этот нелегкий вопрос, Голованов сам чуть не обратился и к нему и к другому соседу по столику — наркому авиационной промышленности Алексею Ивановичу Шахурину по поводу давней мечты своего экипажа: совершить дальний беспосадочный перелет или полет вокруг земного шара в рекордно короткий срок. Экипаж был хорошо, как говорят в авиации, «слетан», имел опыт двух военных кампаний, летал в любую погоду и в ночное время, пользуясь [7] средствами радионавигации. К задуманному перелету уже, собственно, и подготовка началась, пока, так сказать, неофициальная: слетали из Монголии в Москву меньше чем за сутки, включая время всех посадок для заправки горючим. По тем временам это было весьма обещающим достижением.

Пора было ставить вопрос о перелете на официальные рельсы, обращаться в правительство, а для этого нужна была поддержка и Наркомата авиационной промышленности, и командования ВВС. И конечно, чрезвычайно заманчивой представлялась возможность в такой благоприятной, непринужденной обстановке поговорить и с Шахуриным и со Смушкевичем, заручиться поддержкой наркома и одного из самых авторитетных, влиятельных лиц в ВВС страны.

Однако, начав было излагать суть дела Смушкевичу, Голованов заметил, что генерал слушает как бы вполуха, явно думая о чем-то другом. «Человек озабочен сотнями важнейших дел, от решения которых зависит обороноспособность страны, а я к нему пристаю с каким-то перелетом, не даю отдохнуть, отвлечься даже в новогоднюю ночь», — укорил себя Голованов.

Вот тут-то Смушкевич и задал свой вопрос, заставивший Голованова вновь задуматься: не он ли виноват в том, что генерал-лейтенант авиации в столь неподходящий момент настроился на деловой лад. Поэтому Голованов с ответом не торопился, намереваясь как-нибудь потактичнее сменить тему беседы.

Но, видимо, Смушкевич решил продолжить начатый разговор:

— Вы мечтаете о дальних перелетах, хотите сделать то, что не успел Чкалов, — облететь вокруг шарика. Не сомневаюсь, вы это сможете. Но думаю, что в интересах дела вы должны сейчас заняться другим. Время такое — сами знаете... Я хотел с вами на днях побеседовать о некоторых неотложных вопросах. Но раз уж вы сами начали здесь [8] деловой разговор — давайте продолжим. Видите, все принялись танцевать и нам мешать не будут... — Так под звуки штраусовского вальса начался разговор, круто переменивший жизнь Александра Евгеньевича Голованова...

Листая пожелтевшие от времени газеты двадцатых — тридцатых годов, современный молодой читатель может проникнуться пониманием того, чем была в то время для нашей страны авиация.

Через некоторое время после окончания гражданской войны партия выдвинула лозунги: «Трудовой народ — строй воздушный флот!», «Пролетарий — на самолет!». В марте 1923 года было создано добровольное Общество друзей воздушного флота. Оно развернуло всенародную кампанию за строительство воздушного флота Страны Советов, организовало сбор средств на строительство самолетов и авиационных двигателей, а также начало широко пропагандировать авиационное дело, авиамодельный и планерный, а затем и парашютный спорт.

Вскоре на площадях и улицах, на стенах клубов, Домов культуры, на стадионах и в библиотеках, в кинотеатрах и на вокзалах запестрели броские запоминающиеся плакаты с призывами партии: «Что ты сделал для воздушного флота?» — требовательно вопрошал с одного из таких плакатов летчик в авиационном шлеме с очками. «От модели — к планеру, от планера — к самолету!» — призывал другой плакат. Движение это приобрело огромные масштабы. В том же, 1923 году было учреждено общество «Добролет», ставшее прообразом ГВФ (гражданского воздушного флота). Первого июня 1924 года на Центральном аэродроме состоялась торжественная передача Обществом друзей воздушного флота XIII съезду РКП (б) авиаэскадрильи «Ленин», построенной на средства, собранные обществом. А несколькими днями раньше на зеленом поле того же Центрального аэродрома произошло другое знаменательное событие: свой пробный полет совершил первый советский металлический самолет, спроектированный и построенный Центральным [9] аэрогидродинамическим институтом (автор проекта и руководитель работы А. Н. Туполев).

1926 год. Летчик М. М. Громов на цельнометаллическом двухместном одномоторном биплане АНТ-3, или Р-3, — первом серийном боевом самолете отечественного производства, созданном в советское время, названном «Пролетарий», совершает выдающийся для тех лет перелет по маршруту Москва — Кенигсберг — Берлин — Париж — Рим — Вена — Варшава — Москва, покрыв за 34 летных часа расстояние 7 тысяч километров.

Меньше чем через год летчик С. Н. Шестаков на таком же Р-3 конструкции А. Н. Туполева, названном «Наш ответ», за 153 летных часа преодолел по маршруту Москва — Токио — Москва около 22 тысяч километров.

А еще через два года уже на трехмоторном десятиместном моноплане туполевской конструкции — АНТ-9 М. М. Громов с группой корреспондентов московских газет совершил перелет по столицам европейских государств общей протяженностью 9 тысяч километров с пятью посадками, при средней скорости полета 180 километров в час.

Это были первые успехи советской авиации. Они и оказались прелюдией к каскаду мировых авиационных рекордов, установленных нашими летчиками в середине и во второй половине тридцатых годов.

Молодая страна находилась в порыве, в едином стремлении вперед: возводились домны и мартены, строились города в тайге, прокладывались дороги, осваивали выпуск отечественных автомобилей, тракторов, самолетов в невиданно короткие сроки, опрокидывались прежние нормы и расчеты. Люди Страны Советов штурмовали небо и ледяные просторы Арктики, покоряя, как пелось в широко популярной песне того времени, «пространство и время».

Что ни год — страна восторженно приветствовала новые подвиги и достижения наших летчиков.

Люди моего поколения еще не читали газет, когда были спасены челюскинцы. Но кто из нас не знал имен первой [10] семерки Героев Советского Союза, конечно же (иначе и быть не могло!) летчиков, — Ляпидевского, Леваневского, Молокова, Каманина, Доронина, Слепнева, Водопьянова! Война и трудные послевоенные годы по-своему распорядились многими судьбами. Но я твердо знаю, что мое поколение на всю жизнь сохранит особое отношение к авиации. Потому, что она для нас — часть нашего детства, окрашенного радостью осознания своей принадлежности к стране героев, она для нас — символ преодоления пространства и времени, порыв, который неотделим от эпохи бурного социалистического штурма тридцатых годов.

Я и сейчас, как сотни тысяч моих сверстников, не заглядывая в газеты и книги тех времен, повторяю имена, на всю жизнь вошедшие в память: Чкалов, Байдуков, Беляков, Громов, Юмашев, Данилин, Коккинаки, Бряндинский, Гордиенко, Головин, Мазурук, Бабушкин, Чухновский, Гризодубова, Осипенко, Раскова, Спирин, Аккуратов, Мошковский, Смушкевич, Серов, Кравченко, Грицевец, Лакеев...

Александр Евгеньевич Голованов принадлежал к той же плеяде. Мечта о небе пришла к нему еще в юности, но только зрелым, многое повидавшим и испытавшим в жизни человеком довелось ему сесть за штурвал самолета. Может быть, потому, что мечта его осуществилась позднее, чем у других, он особенно преданно любил авиацию, ценил возможность летать, никогда не жалел ни сил, ни времени для того, чтобы еще лучше, еще полнее овладеть искусством пилотажа, научиться водить послушную его воле машину в любую погоду, в любое время суток. «Летать выше всех, дальше всех, быстрее всех!» — этот призыв партии, начертанный на красных транспарантах, которые украшали любой аэродром страны в предвоенные годы, Голованов воспринимал и как обращенный лично к нему. Что ж, он имел все основания считать, что делом ответил на призыв партии. И на Халхин-Голе, и особенно во время советско-финляндской войны призванный в армию экипаж Голованова продемонстрировал образцы [11] летного мастерства, выполняя задания командования практически в любых условиях. Почти четыреста часов провели Голованов и его товарищи — второй пилот Вагапов и бортмеханик Томплон — в небе над Финляндией, причем большую часть этого времени совершая слепые полеты с использованием средств радионавигации, вплоть до работающих радиостанций Финляндии и ее соседей, и не было случая, чтобы самолет заблудился, не вышел в заданный район в расчетное время. Туманы, снегопад, обледенение — эти постоянные враги летчиков и штурманов стали верными союзниками экипажа Голованова. Летчики противника в такую скверную, считавшуюся нелетной погоду в воздух не поднимались, побаивались, да и не видели смысла. Не представляла опасности в условиях плохой погоды при полетах на малых высотах и зенитная артиллерия. Мужество и высокое летное мастерство Голованова было оценено по достоинству: за успешные действия в боях на реке Халхин-Гол он был награжден орденом Красного Знамени, а за советско-финляндскую войну — орденом Ленина. В то время и один орден был большой редкостью, а два, да еще высших, делали человека, их заслужившего, очень заметной фигурой, вызывали к нему огромный интерес и уважение. Но довольство собой, самоуспокоенность были глубоко чужды натуре Голованова. Все его помыслы были направлены на организацию дальнего беспосадочного перелета. Конечно, не честолюбивое желание вписать свое имя в летопись авиационных рекордов, превзойти или хотя бы повторить прогремевшие на весь мир достижения Чкалова, Громова, Коккинаки руководило им. Ведь и эти прославленные летчики предпринимали свои рекордные, поразившие воображение миллионов людей во всем мире перелеты отнюдь не ради личной славы, а для повышения престижа советской авиации, демонстрации ее возможностей, уровня конструкторской мысли и качества ее технического воплощения, воли, мужества и высокого мастерства летного состава. Недаром после успешного беспосадочного перелета экипажа Коккинаки из Москвы на Дальний Восток была сложена частушка: [12]

Речь шла о том, что один из главарей японской милитаристской клики генерал Араки и некоторые другие деятели не только в Японии, но и в Европе, вынашивали агрессивные планы в отношении нашей страны. Они надеялись на безнаказанность. Однако успехи, которых добились в предвоенные годы и наши авиаконструкторы, и авиастроители, были бесспорны. Высокой оценки заслуживали летная и тактическая выучка советских летчиков, их мужество, храбрость, волевые качества. Они прошли проверку в боевых условиях: в Испании, во время боев с японскими агрессорами и в советско-финляндскую войну. В воздушных боях с хвалеными немецкими и японскими пилотами наши летчики убедительно доказали свое превосходство в умении владеть машиной и оружием, в преданности Родине.

Ни один японский ас не выдержал лобовых атак советских истребителей. Не раз сдавали нервы и у питомцев барона Рихтгофена — лучших летчиков немецко-фашистских ВВС, направленных Гитлером в Испанию для поддержки франкистских мятежников. Сорок самолетов сбил в воздушных боях дважды Герой Советского Союза майор С. И. Грицевец (такой боевой счет выглядел бы чрезвычайно внушительно и в Великую Отечественную войну, а ведь масштабы военных действий, в которых участвовал Грицевец, несравнимы с размахом воздушных битв 1941–1945 годов). Не уступали Грицевцу в героизме, боевой смекалке, навыках воздушного бойца и такие прославленные летчики-истребители, как дважды Герой Советского Союза Г. П. Кравченко, Герои Советского Союза А. К. Серов и И. А. Лакеев. Отважно действовала и бомбардировочная авиация. В испанском небе советские летчики-бомбардировщики почти без прикрытия летали на бомбежку, и не было случая, чтобы кто-то из них нарушил боевой курс. Соединения наших [13] бомбардировщиков успешно наносили массированные удары по позициям и ближним тылам противника и во время боев в Монголии.

...Обо всем этом горячо и вдохновенно говорил Смушкевич, наклонившись к Голованову, то повышая голос, когда оркестр проявлял чрезмерную ретивость, то понижая его в паузах между танцами.

— Что греха таить, бомбардировочная авиация действовала отлично, пока стояла хорошая погода. Но стоило метеоусловиям измениться, и... Да ты и сам, Александр Евгеньевич, по финской кампании хорошо знаешь, что слепые полеты вне видимости земли — наш камень преткновения. А ведь мы еще из Испании поднимали эти вопросы! Но зима тридцать девятого — сорокового годов вновь показала недостаточную подготовленность части пилотов к полетам в плохую погоду, несовершенство средств радионавигации. Ты же понимаешь, что в условиях большой войны без бомбардировочной авиации, способной летать ночью и в плохую погоду, обойтись невозможно. Стало быть, товарищ Голованов, — как бы подчеркивая важность того, что он собирается сказать дальше, Смушкевич сменил тон на официальный, — вы должны написать на эту тему письмо товарищу Сталину.

— Я? Почему я? Какое отношение я, пилот Аэрофлота, имею к вопросам подготовки бомбардировочной авиации? Наверное, такое письмо, вернее, докладную записку, следует писать вам...

Голованов искренне недоумевал. Он был совершенно согласен со всеми доводами и соображениями Смушкевича, мог к ним многое добавить, исходя и из собственного опыта и наблюдений, но полагал, что вмешиваться в вопросы, далекие от его компетенции, да еще обращаться в столь высокий адрес — неудобно и нескромно. Но Смушкевич продолжал настойчиво убеждать Голованова в целесообразности и даже необходимости такого шага именно с его стороны. Приобняв собеседника, подчеркивая этим особую доверительность [14] разговора, Смушкевич дал понять, что по ряду причин не может сейчас обратиться к Сталину с такой запиской, а если и обратится, то вряд ли она будет принята во внимание. Смушкевич продолжал настаивать на том, что если Сталин получит письмо от Голованова, о мастерских полетах которого в финском небе ему докладывали, то обязательно заинтересуется поднятыми вопросами и меры, скорее всего, будут приняты.

...Танцуя с женой, Голованов поймал себя на том, что ее реплики, которые он конечно же прекрасно слышал, как-то не проникают в сознание, что ни о чем другом, кроме услышанного от Смушкевича, он уже думать не в состоянии. Тамара Васильевна заметила его рассеянность и тревожно спросила: «Случилось что-нибудь? Или опять что-то задумал?..» Веселье явно шло на убыль. Пора было разъезжаться. Заметив, что Головановы собираются, Смушкевич подошел попрощаться и, улучив момент, когда Тамара Васильевна была занята разговором со знакомыми, тихо, но чрезвычайно настойчиво, как о деле решенном, сказал:

— Не медля, пишите записку и передайте ее мне. Я позабочусь о том, чтобы она попала на доклад лично к товарищу Сталину.

...Голованов так и не заснул в ту ночь. С пронзительной ясностью на экране памяти возникала одна картина за другой...

Раннее летнее утро тридцать девятого года. Центральный аэродром столицы. На старте три самолета с пассажирами, проводить которых прибыл нарком обороны Маршал Советского Союза К. Е. Ворошилов. Трем гражданским пилотам — А. Е. Голованову, Н. И. Новикову и М. А. Нюхтикову поручили срочно перебросить в Монголию большую группу «испанцев» — летчиков, имевших опыт боевых действий. Командирам кораблей приказали взять в полет своих бортмехаников. А штурманов и стрелков-радистов дали из ВВС. Он отлично помнил ситуацию, сложившуюся в том полете. Как только в районе Красноярска погода резко испортилась [15] и видимость исчезла, Голованову и бортмеханику К. М. Томплону, окончившему курсы радистов, пришлось взять самолетовождение и связь на себя. Нюхтиков, которого штурман и радист тоже подвели, принял дерзкое решение идти бреющим полетом над железной дорогой и так дошел до Иркутска. С грехом пополам, случайно выскочив к Байкалу и восстановив ориентировку, пришел в Иркутск и Новиков. Разбор перелета показал, что летный состав, выделенный из особой эскадрильи ВВС, слабо подготовлен и в штурманском и в радиоделе. Лишь один из военных летчиков, майор В. Г. Грачев, летевший в экипаже Голованова вторым пилотом, произвел очень приятное впечатление своим спокойствием, выдержкой и тем, что сразу же овладел техникой пилотирования нового для него самолета.

Вспоминался и сравнительно недавний разговор с первым секретарем Ленинградского обкома ВКП (б) А. А. Ждановым, который во время советско-финляндской войны был членом Военного совета фронта. Жданов тогда весьма критически высказывался о действиях бомбардировочной авиации, о неподготовленности части ее летного состава к полетам в сложных метеорологических условиях и в ночное время, о неумении использовать средства радионавигации. Военные действия на Западе ясно показывали, что роль дальнебомбардировочной авиации в современной войне вряд ли можно переоценить. А наносить бомбовые удары по тылам противника, по его стратегическим коммуникациям, по промышленным объектам можно, лишь научившись летать в любых метеорологических условиях и в ночное время.

...Мысли, воспоминания одолевали, не давали уснуть и мучительные сомнения: писать или не писать письмо. Весь день — он был свободен от службы — Голованов вел нескончаемый диалог с самим собой. Вправе ли он ставить такой вопрос, который находится в компетенции высшего военного командования? А если уж ставить вопрос, то надо ведь и предлагать конкретные пути его решения, и в частности свое личное участие... Но не будет ли это сочтено [16] нескромным? Ведь, чего греха таить, не так уж редко люди обращаются в высшие инстанции с предложениями, пусть и дельными, но в подтексте которых проглядывает стремление обратить на себя внимание, намекнуть на свои большие, еще нереализованные возможности.

На следующий день Голованову позвонили от Смушкевича. Кто-то, видимо адъютант, настойчиво интересовался, готово ли письмо. И, выяснив, что автор надеется написать завтра, закончил разговор решительным обещанием прислать нарочного, чтобы передать письмо по назначению. Отступать было некуда. Голованов уселся за письменный стол и начал работать. Время шло, а, кроме обращения, на листе бумаги ничего не появилось. И только когда позвонили со службы и сообщили, что утром надо вылетать в Западный Синьцзян, чтобы доставить в Урумчи вновь назначенного председателя Советско-китайского смешанного авиационного общества А. С. Горюнова, перо забегало по бумаге. Часто черкая и перечеркивая слова и целые фразы, Голованов за несколько часов написал следующее:

«Товарищ Сталин!

Европейская война показывает, какую огромную роль играет авиация при умелом, конечно, ее использовании.

Англичане безошибочно летают на Берлин, Кельн и другие места, точно приходя к намеченным целям, независимо от состояния погоды и времени суток. Совершенно ясно, что кадры этой авиации хорошо подготовлены и натренированы.

В начале войны с белофиннами мной была выдвинута идея полетов в глубокие тылы белофиннов, используя радионавигацию, для разбрасывания листовок и лидирования бомбардировщиков к целям, намеченным для бомбометания. Этот план докладывали Вам, после Вашего одобрения мы приступили к его выполнению. Ввиду того, что мы летали на самолете «Дуглас» без всякого сопровождения и вооружения, летали мы только при плохих метеоусловиях, пользуясь исключительно радионавигацией. [17]

Много полетов было проведено нами по тылам финнов, вплоть до Ботнического залива, как днем, так и ночью. Много тонн листовок, а также и десанты выбрасывались нами в точно намеченных местах, и это лишний раз подтвердило всю важность и эффективность радионавигации.

Будучи на приеме у тов. Жданова, я выдвигал вопрос, чтобы нам были приданы бомбардировщики для вождения их на цели. Тов. Жданов дал задание проработать этот вопрос, но он так и остался нерешенным, и, таким образом, вторая часть задачи осталась невыполненной.

Но сегодня с каждым днем диктуется необходимость иметь такую авиацию, которая могла бы работать почти в любых условиях и точно прилетать на цели, которые ей указаны, независимо от метеорологических условий. Именно этот вопрос, по существу, и будет решать успех предстоящих военных операций в смысле дезорганизации глубоких тылов противника, его промышленности, транспорта, боепитания и т. д. и т. п., не говоря уже о возможности десантных операций.

Имея некоторый опыт и навыки в этих вопросах, я мог бы взяться за организацию и организовать соединение в 100–150 самолетов, которое отвечало бы последним требованиям, предъявляемым авиации, и которое летало бы не хуже англичан или немцев и являлось бы базой для ВВС в смысле кадров и дальнейшего увеличения количества соединений.

Дело это серьезное и ответственное, но, продумав все как следует, я пришел к твердому убеждению в том, что если мне дадут полную возможность в организации такого соединения и помогут мне в этом, то такое соединение вполне возможно создать. По этому вопросу я и решил, товарищ Сталин, обратиться к Вам.

Летчик Голованов

Место работы — Аэрофлот

(эскадрилья особого назначения)»{4} [18]

Оставив письмо в запечатанном конверте на письменном столе и предупредив жену, что за пакетом могут приехать от Смушкевича, Голованов отправился на аэродром. Приземлившись вечером в Актюбинске и заночевав там, Голованов перестал думать о письме. Мелькнула было мысль рассказать о нем товарищам по экипажу, с которыми обычно делился всем, но тут же эту мысль отбросил: скорее всего, история с письмом никакого продолжения иметь не будет, ведь в Кремль пишут тысячи и тысячи людей, пишут и из организаций по самым различным вопросам — и имеющим подлинно государственное значение, и — нередко — мелким, личным... Скорее всего, его письмо будет передано на рассмотрение в Главное управление ВВС или тому же Смушкевичу...

Поэтому, когда в Алма-Ате Голованову было передано распоряжение немедленно возвращаться в Москву, они с Вагаповым и Томплоном почти всю обратную дорогу строили предположения о причинах этого внезапного вызова. В районе Куйбышева погода совсем испортилась. Из-за вторжения теплых воздушных масс происходило обледенение, все полеты на рейсовых трассах были отменены, но экипаж Голованова упорно пробивался к Москве. Благополучно посадив самолет, Голованов поехал домой, где жена сообщила ему, что его настойчиво разыскивают из ЦК ВКП (б). Не успел он сесть за обед, как раздался телефонный звонок и товарищ из ЦК попросил быть готовым к выезду...

А через час Голованов входил в большой кабинет. От дальнего стола неторопливо, мягко ступая по ковру, приближался Сталин.

— Здравствуйте, — сказал он с характерным грузинским акцентом, протягивая Голованову руку. — Мы видим, что вы действительно настоящий летчик, раз прилетели в такую погоду. Мы, — и он коротким, но широким движением руки как бы обвел всех присутствовавших в кабинете, — ознакомились с вашей запиской и навели о вас справки. Предложение [19] ваше считаем заслуживающим внимания, а вас — подходящим человеком для его выполнения...

Видевший Сталина впервые не на фотографии, а воочию, да еще в двух шагах, пристально разглядывающим его в упор, к тому же несколько ошеломленный таким стремительным развитием событий, Голованов выжидательно молчал. Сталин тоже не торопился прервать возникшую паузу. Он направился к своему столу, стоявшему в торце кабинета, потом не спеша вернулся к ожидавшему посредине комнаты Голованову и, остановившись возле него, негромко, жестковато сказал:

— У нас, товарищ Голованов, нет соединений в сто или сто пятьдесят самолетов. У нас есть эскадрильи, полки, дивизии, корпуса и армии. Это на военном языке называется организацией войск. И никакой другой организации придумывать, видимо, не следует...

Поскольку Голованов продолжал молчать, Сталин, обращаясь ко всем присутствующим и ни к кому в частности, спросил:

— Ну, так как будем решать вопрос?..

Один из находившихся в кабинете военных внес предложение организовать воздушную армию, другой предложил начать с создания корпуса. В завязавшемся обсуждении принял участие и Сталин. Он сказал, что начинать дело целесообразнее всего с формирования кадрированного полка, подчинив его, минуя все промежуточные инстанции, непосредственно центру. Примерно через полгода развернуть полк в дивизию, через год — в корпус, а через два — в армию. Если же сразу формировать корпус или армию, то Голованову вместо основного дела — подготовки летного состава, способного выполнять боевые задания в любых условиях, пришлось бы заниматься преимущественно вопросами обеспечения, снабжения, и, как выразился Сталин, «портянки» задавят. Против его мнения никто не возразил. Согласился с ним и Голованов, поскольку оно полностью отвечало и его собственным представлениям о том, с чего начинать. [20]

— Ну, кончайте ваше вольное казачество, — обращаясь к Голованову, заключил Сталин обсуждение, — бросайте ваши полеты, займитесь организацией полка, вносите свои конкретные предложения, да побыстрее. Мы вас скоро вызовем...

В смятенном состоянии шел Голованов к Спасским воротам, с обостренным интересом оглядываясь по сторонам: ведь ему только дважды довелось до этого дня побывать в Кремле. Величавый, истинно державный покой, царивший здесь, на Кремлевском холме, скрывал в себе — и в этом он только что убедился — огромное, таившееся под спудом напряжение, связанное с решением сложнейших проблем жизни страны. Он смотрел на красивые, припорошенные январским снежком и чуть подсвеченные боковым светом голубые кремлевские ели и думал о том, что снова, теперь уже, наверное, окончательно, меняется его судьба, начинается ее новый, важнейший этап. Пройдет несколько дней или недель, и он наденет военную форму. Да, военную форму. Но ведь это не новость в его жизни. Когда же он впервые надел военную форму?.. О, как давно это было... Кажется, что прошла уже целая вечность...

И все же, хотя и смутно, помнятся огромные, с высоченными потолками, вечно холодные казармы Александровского кадетского корпуса, куда его, восьмилетнего мальчугана, поместила мать. Когда-то указом императора Александра II потомкам военнослужащих, погибших в Крымской кампании, было предоставлено право поступать на казенный кошт в кадетские корпуса. Семейные предания гласят, что Вера Ивановна, женщина необыкновенной красоты, обладательница сильного, приятного тембра голоса, одна из любимых учениц известного профессора Московской консерватории Полли, несколько лет выступавшая с концертами, а затем ставшая учительницей пения, приходилась какой-то дальней родственницей прославленному русскому флотоводцу адмиралу Корнилову, погибшему при героической обороне Севастополя. Вот так Шура Голованов [21] оказался в Александровском кадетском корпусе. Худо ему там было. Подавляющее большинство кадетов принадлежало к дворянскому сословию: это были дети офицеров, а некоторые — и внуки генералов. А классовый антагонизм проявляется чрезвычайно рано, нередко он предшествует формированию ясного классового сознания, во всяком случае, в детском возрасте социальная дискриминация ощущается и переживается чрезвычайно остро. Особенно болезненно воспринималось некоторыми кадетами из бедных семей их неравноправное положение на фоне лицемерного равенства всех воспитанников. Да, мундирчики и погончики у всех кадетов были одинаковыми, единой была и программа занятий, но требования и отношение к разным кадетам были различными в зависимости от чина и состояния родителей.

Поэтому вряд ли можно считать случайным то обстоятельство, что вскоре после начала гражданской войны четырнадцатилетний Голованов убежал на фронт и вступил добровольцем в Красную Армию. Рослый, физически крепкий, он, конечно, набавил себе пару годков. Впрочем, время было суровое, люди закалялись и мужали быстро. И если шестнадцатилетние командовали эскадронами и даже полками, а двадцатипятилетние — дивизиями и корпусами, стоит ли удивляться тому, что пятнадцатилетний юноша, храбрый, рослый, физически сильный, да к тому же успевший за несколько лет пребывания в кадетах в какой-то мере прикоснуться к военному ремеслу, стал бойцом полковой разведки, участвовал в тяжелых, кровопролитных боях на Южном фронте против Деникина...

Поздней осенью 1920 года Голованов, которому едва исполнилось шестнадцать лет (он родился 7 августа 1904 года), был демобилизован из рядов РККА после почти двух лет боевой службы как не достигший призывного возраста. Встал вопрос: что делать дальше? Сначала он подался на родину в Нижний Новгород, к отцу. Там вступил в ЧОН (части особого назначения), обучал комсомольцев, [22] не имевших боевого опыта партийных и советских активистов азам военного дела, от времени до времени принимал участие в пресечении бандитских вылазок. Вскоре не по возрасту серьезного, умудренного жизненным и боевым опытом, смелого и решительного юношу зачислили в органы ВЧК. А затем, приехав в Москву, он близко познакомился с мужем сестры — Валентины Евгеньевны — Львом Николаевичем Захаровым, членом партии с 1918 года, одним из руководителей советской контрразведки, а впоследствии и военной разведки. Л. Н. Захаров, больше известный под псевдонимом Мейер, оказал огромное влияние на формирование личности Голованова, сыграл неоценимую роль в его идейном развитии, побуждал к постоянной учебе и самообразованию, руководил его чтением, особенно марксистской литературы. Наконец, будучи одним из руководителей ВЧК — ОГПУ, Захаров-Мейер умело и терпеливо направлял служебную деятельность молодого чекиста, учил его внимательно изучать людей, не торопиться с их оценкой, быть настойчивым и неуступчивым в отстаивании принципов, но сочетать твердость и бескомпромиссность в больших и серьезных вопросах с гибкостью, покладистостью в мелочах, уметь требовать с подчиненных, и подчас жестко, но всемерно заботиться о них, об их нуждах, настроениях, доверять людям, но проверять их действия, стремиться к тому, чтобы ни одна заслуга не оказалась не отмеченной, но и ни одно упущение, проступок не остались без последствий.

Захаров и большевик с дореволюционным стажем член коллегии Наркомата путей сообщения П. Н. Кирсанов рекомендовали Голованова в партию. Партийный билет он получил в двадцать пять лет, будучи зрелым человеком, отличавшимся, по воспоминаниям сослуживцев, исключительной выдержкой и спокойствием, проницательностью и тактом в обращении с людьми.

Генерал-майор в отставке В. Н. Ильин, долгие годы проработавший в органах государственной безопасности, [23] вспоминает: «В середине двадцатых годов я служил политруком 1-го отдельного эскадрона кавалерийского полка Отдельной механизированной дивизии особого назначения при Коллегии ОГПУ. В 1926 году в наш полк пришел новый уполномоченный особого отдела. Высокий, худощавый, сдержанный, очень немногословный, он поначалу казался даже несколько инертным. Однако очень скоро это впечатление рассеялось. В отличие от своего предшественника, державшегося внешне значительно более активно, но не стремившегося стать полноценным кавалеристом, новый «особист», как мы между собой называли Александра Евгеньевича Голованова, не только стал сразу же заниматься в манеже, но и, к нашему общему удивлению, быстро преуспел в искусстве преодоления препятствий и весьма отличился на полковых соревнованиях, хотя лошадь ему подобрали с большим трудом — был он очень высок и длинноног. Лишь много лет спустя я узнал, что отнюдь не в нашем полку впервые сел Голованов в седло: оказывается, ему пришлось немало поездить верхом еще в гражданскую, когда он совсем еще мальчишкой участвовал в боях против Деникина. Голованов держался в полку умно и тактично. С людьми был неизменно корректен и, хотя для своего возраста занимал уже довольно солидное положение, вел себя подчеркнуто скромно. Нам, политработникам, очень нравилось, что он в своей работе неизменно ориентировался на политсостав, стремился всегда действовать через нас. Как-то вечером Голованов пригласил меня к себе и у нас с ним состоялся весьма характерный для его манеры работы разговор. «У вас в эскадроне, товарищ Ильин, комсостав выпивает», — негромко начал он. «Мне это неизвестно», — заявил я с некоторым даже вызовом в тоне, так как никаких сигналов о случаях выпивок никогда не было. «Я знаю, что вам об этом неизвестно», — спокойно сказал Голованов. «Но ведь я сам не пью», — снова с некоторым вызовом сказал я. «И об этом я знаю», — так же спокойно ответил Голованов. «Но, видимо, они все-таки пьют не так уж сильно, [24] поскольку никаких ЧП в эскадроне не было, службу все несут исправно». — «А стоит ли ждать ЧП, не лучше ли принять меры для их предупреждения?» — не столько спросил, сколько порекомендовал Голованов. «А кто персонально пьет?» — поинтересовался я. «Ну, вы своих взводных и отделенных командиров лучше меня знаете. Вот и примите меры к тем, кто особенно в этом нуждается. За этим я вас и пригласил». Разумеется, меры я принял немедленно и до ЧП дело не дошло. Повторяю, этот на первый взгляд совсем незначительный эпизод очень характерен для Голованова той поры. Его смолоду отличали выдержка, умение досконально разобраться в деле, способность предвидеть возможные последствия своих и чужих действий. Знал он цену и словам и поступкам».

...Выйдя из Спасских ворот, Голованов не сразу сообразил, куда идти. Пришлось остановиться, собраться с мыслями, и тут только он понял, в каком напряжении находился во время не столь уж продолжительного разговора в большом кремлевском кабинете.

Жена встретила у двери.

— Рассказывай скорее! Зачем вызывали? С кем беседовал?

— Со Сталиным...

Ахнув, Тамара Васильевна присела на диван. Хотя к этому дню они не так уж давно были вместе, но пережито было немало, и она понимала, что начинается новый этап их жизни. Каким-то он окажется? В одном не сомневалась: нелегким. Легких путей в жизни ее муж не искал никогда. Вспомнилось, как этот уверенный в себе, немногословный, сдержанный, на вид даже суровый человек вошел в ее жизнь. Она привыкла к поклонникам, которые ухаживали за ней изобретательно, стараясь превзойти один другого. Тамара Васильевна была удивлена и даже несколько обескуражена манерой поведения ее нового знакомого. Нет, он тоже уделял много внимания ей, но как-то по-другому. Если ее старые знакомые беспрерывно болтали о всяких пустяках, перемывали [25] косточки общим знакомым, часто приглашали на вечеринки, на танцы, много и охотно рассказывали о себе, о своих делах, успехах, перспективах, то Александр практически ничего о себе не рассказывал; смешно, но почти до самой свадьбы она даже не знала толком, где он работает, хотя понимала, что человек он очень занятой. Не раз бывало так: захочется ей побывать в театре или в концерте — Александр отвезет ее, усадит, принесет конфеты или мороженое и, извинившись, исчезнет, предупредив, что к окончанию спектакля обязательно явится проводить ее домой. Несколько раз приглашал ее на мотогонки и не мог скрыть удовольствия от того, что выигрывал первый приз. Азартен? Нет, не похоже. Скорее, самолюбив и любит в серьезных делах, требующих храбрости и умения, быть первым. И все-таки она сомневалась: тот ли это человек, с которым ей будет в жизни хорошо? Он, безусловно, надежен, но добр ли, умеет ли прощать? И вдруг Александр, как будто угадав ее сомнения, однажды сказал: «Тамара, выходи за меня. Ты не бойся, я только на вид такой, а на самом деле я добрый». Убедили ли ее эти слова? Да она и без них уже поняла, как прочно и навсегда вошел в ее жизнь этот рослый, как будто нескладный, а в действительности красивый, даже наделенный какой-то особой грацией движений, человек. Он не раз удивлял ее. Выходила она замуж в 1932 году за работника Наркомата тяжелой промышленности. А когда у них в 1934 году родился первый ребенок — дочь Светлана, отец ее был уже... летчиком. Потом Тамара Васильевна от друзей мужа узнала, что еще во время службы в ОГПУ в середине двадцатых годов он занимался не только мотогонками в спортобществе «Динамо», но и усиленно изучал летное дело на специальных курсах для оперативного состава. А работая в Наркомате тяжелой промышленности, поступил в летную школу при ЦАГИ, которую чрезвычайно успешно, одним из лучших, окончил в 1932 году. И уже в следующем, 1933 году начал летать, получив назначение сначала помощника командира, а затем и командира летного отряда Московского управления ГВФ. [26]

Просматривая послужной список Голованова за время работы в системе ГВФ, нельзя не заметить, что подолгу на одном месте он не задерживался. Но дело тут не в его личных пожеланиях или охоте к перемене мест. Голованов был человеком долга. В 1938 году семья Головановых вновь увеличилась — родилась вторая дочь, Тамара. Непрерывно менять местожительство с двумя маленькими детьми было делом хлопотным. Но не в правилах Голованова отказываться от поручений, особенно — трудных.

Шло бурное развитие авиации, ГВФ прокладывал пассажирские и грузовые трассы по всей стране. Налаживалась деятельность регулярных авиалиний в районах, где еще недавно не слышали гула авиационных моторов; это требовало не только высокого летного мастерства, но и больших организационных навыков, политической зрелости, умения находить контакты со множеством людей, убеждать их, а в случае необходимости — и жестко требовать безупречного исполнения служебного долга. Всеми этими качествами обладал Голованов, коммунист, участник гражданской войны, бывший чекист и работник Наркомтяжпрома, которому довелось неоднократно встречаться и учиться у ближайших соратников Ф. Э. Дзержинского и Г. К. Орджоникидзе. Поэтому-то руководство направило его в 1934 году в Среднюю Азию, где он командовал особым отрядом тяжелых воздушных кораблей. А уже в январе 1935 года ЦК ВКП(б) рекомендует Голованова на работу в Сибирь на должность начальника Восточно-Сибирского управления ГВФ.

И напряженный труд нового начальника Управления быстро принес свои плоды. Не прошло и года после назначения Голованова, как авиаработники Восточной Сибири первыми в системе ГВФ отказались от государственной дотации. В связи с этим начальник Главного управления ГВФ издал 14 октября приказ «О досрочном выполнении плана перевозок Восточно-Сибирским управлением ГВФ», в котором отмечалось, что «управление к 1 октября выполнило на 103,5 процента годовой план, на 8 процентов повысилась [27] коммерческая загрузка. Успех работы Восточно-Сибирского управления лишний раз показывает, что ГВФ может и должен выполнять план, снижать себестоимость и переходить на работу без дотации».

Начальник ГУ ГВФ премировал начальника управления Голованова, пилотов Белякова, Погодина, Немкова, Асямова, Дмитриева, Мансветова, инженера Шульгина, бортмехаников Антуха, Шергина, Кулькова, начальников аэропортов Лысянского, Баринова.

Интенсивное развитие горнодобывающей промышленности в значительно отдаленных от наземных транспортных путей районах требовало прокладки новых воздушных линий. В августе 1935 года начальник управления А. Голованов и командир отряда В. Онищенко открывают полеты по трассам: Чита — Ципикан, Чита — Хапчеранга, Нижнеудинск — слюдяной рудник Нерой, Нижнеудинск — прииск Бирюса. В августе 1935 года были открыты также первые рейсовые полеты между Якутском и Алданом.

За годы второй пятилетки перевозка пассажиров возросла почти в 7 раз, почты — в 18, а грузов — в 28 раз! В этих достижениях большая заслуга принадлежит лично Голованову, который на посту начальника Восточно-Сибирского управления ГВФ вновь проявил себя талантливым организатором, требовательным, заботливым к людям, отзывчивым руководителем, чрезвычайно способным, быстро растущим летчиком.

Работа Голованова в Восточной Сибири закончилась раньше, чем он предполагал, и совсем не так, как хотелось. Взыскательный, решительный в искоренении недостатков руководитель, принципиальный коммунист, смело и нелицеприятно высказывавший свое мнение, оказался по нраву не всем. Было пущено в ход излюбленное оружие трусов и интриганов — клевета, доносы. Стоял вопрос об исключении Голованова из партии. Он срочно выехал в Москву. Понадобились его твердая воля, непоколебимая уверенность в неминуемом торжестве правды, чтобы все вздорные, лживые, [28] хотя и умело сфабрикованные, наветы были опровергнуты. Доброе имя Голованова осталось незапятнанным, и его командировали на работу в Московское управление ГВФ, где он успешно трудился.

...Голованов был человеком действия, и хотя поспешности и всяческой суеты не любил, но и сам стремился к быстрым решениям и поступкам, и от других требовал того же. Естественно, что, вернувшись из Кремля домой, он немедленно начал обдумывать, как лучше и скорее сформировать полк, которым ему предстояло командовать. Однако он никак не ожидал, что следующий вызов последует уже на второй день. Это свидетельствовало о том, что в Кремле придавали формированию полка большое значение. Эта боевая единица была способна решать задачи в сложных погодных и ночных условиях. И еще о том, что, несмотря на договор о ненападении с фашистской Германией, война, видимо, рассматривалась как неизбежная и достаточно близкая по срокам.

Голованов доложил свои соображения, сводившиеся к тому, что полк целесообразнее всего сформировать из наиболее опытных, хорошо владеющих навыком полета по приборам пилотов ГВФ, ибо военных летчиков, не владеющих этим навыком, трудно сразу в полной мере подготовить так, чтобы они уже через полгода были в состоянии занять командные должности в будущей дивизии и сами могли обучать молодых летчиков премудростям слепого полета. Сталин с этим согласился, но тут же у него возникли новые вопросы: кто будет заниматься прокладкой маршрутов, бомбометанием, связью? Ведь в ГВФ ни штурманов, ни стрелков-радистов не было. Их, видимо, следовало взять из ВВС. Он предложил назначить командирами эскадрилий военных летчиков, а также укомплектовать ими штаб полка. Тут же были вызваны начальник Главного управления ВВС генерал П. В. Рычагов и начальник Главного управления ГВФ В. С. Молоков, один из первой семерки Героев Советского Союза, получивших это высокое звание за спасение челюскинцев. [29] Рычагову и Молокову были даны соответствующие указания, и на этом, казалось, все вопросы были в основном решены. Но, как выяснилось в ближайшие дни, предстояло разрешить еще много очень серьезных и на первый взгляд не слишком серьезных, но неожиданно трудно поддающихся решению проблем.

Принципиально важным был разговор с заместителем начальника Главного управления ВВС генералом И. И. Проскуровым. Он охотно и подробно ознакомил Голованова с организацией, структурой и боевой подготовкой дальнебомбардировочной авиации, охарактеризовал всех командиров корпусов, особо выделив (как лучшего организатора и методиста) полковника Н. С. Скрипко. Познакомил Проскуров Голованова и с программами ночных и слепых полетов, слепой посадки и предложил дать по ним свое заключение. Программы, на взгляд Голованова, были составлены хорошо и вполне соответствовали вводу в строй летного состава. Беда была в другом — Голованов знал это по встречам с военными летчиками, согласился с его мнением и Проскуров, по-видимому, полностью разделявший идеи письма Голованова. Обученный по хорошим программам, летчик систематических тренировок для закрепления и совершенствования навыков слепых полетов и посадок не получал и, естественно, через некоторое время утрачивал и ранее приобретенные. Месячного перерыва в тренировках оказывалось достаточно, чтобы даже весьма опытный летчик утратил навык слепых полетов и посадок. Для тех, кто имел всего десять — двадцать часов налета вслепую, отсутствие систематических, непрерывных тренировок означало полную утрату еще не сформировавшегося в достаточной степени навыка, и любой слепой полет для таких летчиков становился смертельно рискованным. Радионавигация же в программах занимала второстепенное место.

В письменном заключении по этим вопросам, которое Голованов передал генералу Проскурову, в качестве основных отмечалось два момента: необходимость организации [30] непрерывных систематических тренировок в слепых полетах и посадках и выделение радионавигации в обязательный самостоятельный специальный раздел программы подготовки летчиков дальнебомбардировочной авиации. Голованов подчеркивал, что дальнебомбардировочная авиация по своим задачам, определяющим характер ее действий, весьма значительно отличается от всех других видов авиации, и требования, предъявляемые к уровню мастерства летного состава дальнебомбардировочной авиации, должны быть чрезвычайно высокими и специфичными.

Однако до начала претворения в жизнь тех принципов подготовки летного состава, которые предложил Голованов, предстояло урегулировать ещё немало различных трудностей, выполнить немало формальностей. Неожиданно возник и такой вопрос: какое воинское звание присвоить командиру формируемого Отдельного 212-го дальнебомбардировочного полка. Проскуров сообщил Голованову, что, поскольку в соответствии с недавним приказом наркома обороны летчики вместо звания среднего комсостава получают звание младшего комсостава, командиру авиаполка, даже отдельного, звание выше капитана не положено. Голованов ответил, что не считает вопрос о звании заслуживающим внимания. Но тут же возник новый вопрос: оказалось, что оклад, который Голованов должен будет получать в полку, чуть ли не втрое ниже заработка шеф-пилота Аэрофлота Голованов пытался было и этот вопрос снять с обсуждения. Но тут вмешался Сталин. По его указанию нарком обороны С. К. Тимошенко присвоил Голованову звание «подполковник» и установил персональный оклад на уровне прежнего.

Перед выездом в Смоленск, к месту дислокации полка, Голованова вызвал Сталин и, подведя к карте, сказал:

— Видите, сколько здесь наших вероятных противников?.. Но вам, как и всякому военному, надо ясно понимать, для чего, для каких операций вы будете готовить кадры... Обстановка такова, что ни Англия, ни Франция сейчас с нами воевать не будут. С нами будет воевать Германия, [31] и это нужно твердо помнить. Поэтому вам следует изучать военно-промышленные объекты и крупные базы, расположенные на территории Германии, как главные объекты ваших будущих действий...

Не пройдет и полугода, как Голованов вспомнит это напутствие, но тогда его будут обуревать совсем другие чувства, нежели те, с которыми он покидал кремлевский кабинет, убывая к месту новой службы. Он понимал, что международное положение становится все более напряженным, что руководство страны считает войну с фашистской Германией лишь вопросом времени, и был полон решимости сделать все от него зависящее, чтобы его полк выполнил свою задачу и в возможно более короткий срок стал поставщиком кадров для дальнебомбардировочной авиации Советских ВВС. Не мог он тогда знать, что хотя эта задача будет решена и даже примерно в те же сроки, какие планировались в первом разговоре в ЦК, но большая часть пути к достижению цели пройдет уже не в мирном безоблачном небе, а в суровых и кровопролитных сражениях самой жестокой и ужасной войны из всех, которые когда-либо знало человечество. [32]