Часть вторая.

Мастерство

Глава I

Ветер ударяет в обшивку самолета сбоку, как волна в борт парохода. Внизу, в предутренней мгле, металлическим блеском отливает широкая лента сибирской реки. Она начинает причудливо ветвиться, когда с обеих сторон к ней устремляются извилистые рукава и притоки.

Занимается рассвет. Кругом плывут облака. Впереди по курсу — ослепительно-белые, как снежные холмы. Далеко, над горизонтом — фиолетовые с сиреневым отливом, слоистые и легкие. Еще выше — розовые, пушистые, быстро, игриво летящие. Тая на глазах, они оставляют в голубом небе белые смазанные следы, будто художник небрежно прошелся по холсту полусухой кистью.

Природа — изумительный художник — не допускает безвкусного смешения цветов. Нет зрелища красивее утреннего неба, видимого с самолета. Внизу строгая геометрия зеленые, желтые, черные прямоугольники, четкие линии дорог, а вверху — невообразимо прекрасный розово-синий ералаш, в котором все-таки царит редкостная гармония цветов и красок.

Между "верхом" и "низом" в часы рассвета нет ощутимой, четкой грани. Седая дымка размыла, стушевала горизонт. Кажется — всюду небо, только разное: мозаичное, спокойное и неподвижное под самолетом и клубящееся, мятущееся над головой.

Не забыть эти облака! Для тех, кто на земле, они плывут себе, гонимые ветром, куда-то в одну сторону. А здесь они снуют, перемещаются в разных направлениях, открывая взору то седые, сизолиловые космы, то гладкую, как розовый фарфор, округлость.

Взошло солнце. Оно за спиной. Видимая из кабины огромная плоскость крыла вдруг засветилась. Ребро обтекания — желтое, как цыплячий пух, а толстое ребро атаки блестит полировкой, сохраняя цвет морской волны. Если на мгновение прищурить глаза, то, кажется, увидишь, как навстречу крылу текут голубые воздушные струи, лижут гофрированный металл и срываются мелкими капельками, как вода с поднятого весла.

Солнце смыло все краски. Оно сыплет золотую искрящуюся пыль, которая оседает на землю туманом. Внизу становится темно, облака тускнеют, великолепие цветов исчезает.

Теперь уже есть небо и земля.

Ночной полет подходил к концу. Полбин передал управление правому летчику и в течение нескольких минут любовался красотой неба. Он мог себе позволить это, так как задание, судя по радиосообщению с полигона, было выполнено отлично. Каждый из четырех кораблей отряда положил свои бомбы точно в цель. Полбин был доволен результатами, ибо отряд впервые бомбил ночью с такой большой высоты, а условия выпали трудные. Полигон часто закрывали облака, проплывавшие где-то внизу, у самой земли. Красный пунктирный прямоугольник с вписанным в него кружком то и дело исчезал. Это утомляло и раздражало. Временами хотелось послать на землю радио: "Не вижу огней! Погасили, что ли?" Но облака уходили, и в чернильной тьме опять мерцали красные пунктирные линии.

Полбин хорошо видел, как бомбы, сброшенные его штурманом Григорием Сало, упали прямо в малый круг. Бомбометание было серийным: несколько белых огоньков вспыхнули один за другим, образовав диаметр круга.

"Надо будет Грише благодарность объявить, — подумал Полбин. — Расчет на бомбометание сделал точно, да и по маршруту хорошо провел... Эх, если б не этот Петухов!"

В сущности, особых причин для досады не было. Самолеты опоздали с выходом на цель только на полминуты. Но этого могло бы не случиться, если б летчик Петухов, командир "двойки", которая шла замыкающей в кильватерном строю, не прозевал последнего разворота. Он, видите ли, все время следил за белым хвостовым огнем шедшего впереди самолета. Штурман Петухова, беспечный Коля Васин, тоже задремал, наверно, и когда отряд сделал полагавшийся по заданию правый разворот "все вдруг", петуховская "двойка" как ни в чем не бывало продолжала лететь прямым курсом, держа в качестве ориентира... обыкновенную звезду. Надо же было спутать сигнальную хвостовую лампочку с небесным светилом! Пришлось потом всем самолетам терять время на петле, ожидая, пока Петухов и Васин исправят свою оплошность и займут место в строю.

Из штурманского "моссельпрома", согнувшись в три погибели, протиснулся Григорий Сало. Его полные губы, как всегда, улыбались. На щеках проступила синева, хотя Полбин знал, что штурман брился с вечера, перед вылетом. Должно быть, Гриша прав, говоря, что если человек ночью не спит, то борода растет вдвое быстрее...

— Через две минуты аэродром, — сказал штурман и сладко зажмурился, глядя на солнце. — Чувствую, — улыбнулся Полбин, беря управление. — Помогать пришел?

— Да.

Перед посадкой, чтобы не слишком опускался тяжелый хвост ТБ-3, надо было менять угол атаки стабилизатора, увеличивать его. Делалось это вручную, с помощью штурвальчика, который находился в проходе между сиденьями командира корабля и правого летчика. На обязанности последнего и лежало "выбирать" угол, но Григорий Сало всегда делал это сам, приговаривая, что ему, обитателю просторного "моссельпрома", физический труд полезен.

Полбин посадил свой самолет последним и не спеша направился к "двойке". Петухов и Васин стояли навытяжку под огромным крылом. На траве лежали снятые парашюты.

— Кто же это вас учил так обращаться со спасательными средствами? — указал на парашюты Полбин. — Или объяснять сначала: от сырости шелк слеживается, парашют может не раскрыться, полетишь до земли мешком...

Петухов и Васин поспешно подняли парашюты, взяли их подмышки.

— Ну вот, а теперь мне с вами и разговаривать неудобно. Стоите — не то командиры, не то грибники с лукошками. А где Гаврюхин?

— Я здесь, товарищ старший лейтенант! — второй летчик быстро спустился по стремянке и стал рядом с товарищами. Парашют он оставил в самолете.

— Объясните, лейтенант Петухов, как вы прозевали разворот "все вдруг". Задания не знали?

— Никак нет... То-есть знал, товарищ командир отряда. Я с Гречишниковым на земле условился, что он мне на разворотах три раза мигать будет. А он, должно, забыл... И тут звезда строго по курсу подвернулась, клятущая, я и давай на нее чесать...

— И чесали бы, пока она не замигает? — в глазах Полбина мелькнула искорка смеха. — Или до нее собирались долететь?

— Горючки нехватило бы, — заметив эту искорку, осмелел Петухов, но тут же подтянулся и официальным тоном закончил: — Мне штурман доложил, что по расчету времени разворот подошел.

— Как же подошел, когда уже прошел? Гречишников-то в это время тридцать секунд летел с новым курсом, — резко перебил Полбин. — Штурман, борт-журнал!

Васин протянул свой планшет. Полбин быстро проверил карандашные записи. Отметка о последнем развороте была сделана правильно: в ноль часов пятьдесят минут, курс девяносто градусов.

— Я по расчету ее сделал, — поторопился объяснить Васин, увидев недоуменно поднятые брови Полбина. — Только тоже решил подождать, пока Гречишников хвостовым мигнет. И потерял его из виду, пока записывал. А потом со звездой спутал...

— Спутал, спутал... Вы к девушкам ходите? — вдруг спросил Полбин.

Лицо Васина покрылось густым румянцем, а Петухов и Гаврюхин быстро переглянулись. Они хорошо знали, что застенчивый, юный Васин, отличный певец и танцор, очень робок и неопытен по части прекрасного пола и в связи с этим не раз был мишенью для острот товарищей.

Знал об этом и Полбин. Пряча в углах рта улыбку, он сказал:

— Советую на будущее: если вам назначит свидание Нина, а придет случайно Зина, так вы их не путайте. Целовать нужно ту, которую любишь. Понятно?

— Понятно, — с облегчением выдохнул Васин, как будто вопрос об ухаживании за девушками и был главным предметом разговора.

— И другое поймите. Это уже всем говорю, — продолжал Полбин. — В бою тридцать секунд могут решить многое. Оторветесь от строя, а вас в это время истребители заклюют. И помочь огнем никто не сможет. Ясно?

Все трое ответили, что это им вполне ясно. Полбин сказал, что экипаж Петухова отбомбился хорошо, попадания отличные, и только поэтому он оставляет без взыскания допущенную на маршруте оплошность. С Гречишниковым он поговорит и выяснит, почему тот не давал условленных сигналов.

Он отпустил летчиков, обошел другие корабли отряда, поздравил командиров и штурманов с успешным выполнением задания и, забежав по пути в штаб, направился домой.

— Последним уходите, товарищ старший лейтенант, — сказал ему сержант на контрольно-пропускном пункте. — Все ваши, кто с ночных, давно по домам.

— Служба, — весело ответил Полбин и быстрее зашагал по широкой, обсаженной молодыми деревцами аллее, которая вела к домам начсостава.

Солнце стояло высоко, но в воздухе еще чувствовалась прохлада. К этой особенности забайкальского климата Полбин привык за три года и считал, что Виктору, родившемуся в Воронеже и сразу же перевезенному в Забайкалье, тоже повезло: будет закаленным мужиком.

Виктор еще спал в своей кроватке, когда Мария Николаевна открыла мужу дверь. Полбин поцеловал ее, на цыпочках подошел к сыну и постоял над ним несколько секунд.

— Скоро проснется, — сказала жена. — Вчера уснул рано и спал, как богатырь.

— Вот именно. Как богатырь, а не как убитый, — проговорил Полбин с улыбкой. — А мама где?

— Пошла за продуктами. Говорят, забайкальские овощи привезли.

— Забайкальские? Ну, теперь ее скоро не жди. Будет расспрашивать, как выращивали, на какой земле, сколько удобрений и какая поливка... Эх, ее бы директором подсобного хозяйства!

Ксения Полбина жила с сыном и невесткой в Забайкалье все три года. Она приехала в Воронеж незадолго до того, как Полбин, закончивший курс полетов на ТБ-3 и получивший назначение на должность командира тяжелого корабля, собирался в путь на восток.

Самолеты ушли двадцать третьего августа, а двадцать шестого родился Виктор. Полбин узнал об этом на одном из промежуточных аэродромов за Уральским хребтом. Он дал телеграмму матери: "Выезжайте вместе с Маней, ей будет трудно одной".

— Я и забыла, Ваня, письма принесли, — сказала Мария Николаевна. — Одно из Чернигова, а другое тебе из штаба.

Она подошла к столу, на который обильно падал из окна солнечный свет, пробивавшийся сквозь белые кружевные занавески. Причудливые узоры лежали на книгах и тетрадях, аккуратно сложенных стопочками по формату; блестела большая плита письменного прибора.

— Что пишут? Папа перестал ждать нас в отпуск?

— Перестал! Ждет, конечно. А Шурик, Шурик-то! Вот послушай, — она быстро вынула листок из ровно подрезанного ножницами конверта: — "Мне с Ваней необходимо посоветоваться по одному делу. Я твердо решил итти в авиацию. Одни говорят, что лучше в летчики, а другие — в штурманы. И я не знаю, как быть..."

— Все равно — летать, — с рассеянной улыбкой сказал Полбин, торопясь распечатать другое письмо. Пробежав его глазами, он вдруг крепко обнял жену, оторвал ее от пола и закружил по комнате, радостно повторяя:

— Лечу! Лечу. Манек!

— Тише, Виктора испугаешь! Куда летишь? Он отпустил ее и с озорным, мальчишеским выражением в глазах хлопнул конвертом по ладони:

— На! Читай!

На узкой полоске плотной бумаги лиловыми буквами было напечатано, что командование и политотдел воинской части номер такой-то выделили группу лучших летчиков части для встречи с экипажем самолета АНТ-25 — Чкаловым, Байдуковым и Беляковым, которые прибывают в Читу. Командир отряда старший лейтенант Полбин входил в эту группу.

— Чкалова увижу, Манек! Чкалова! Сонный детский голосок повторил: "Чкалова..." Полбин бросился к кроватке. Виктор сидел в ней розовый, теплый и, жмурясь от солнечного света, тер ручонками глаза, но попадал почему-то на лоб.

— Сын' Полетим! — подхватил его Полбин и высоко поднял.

— По-ле-тим... — медленно сказал Виктор.

— А сам ты кто?

— Я... чик-лет...

Едва научившись говорить, Виктор услышал в доме слово "летчик" и попытался его произнести, но оно не давалось, и он начинал его с более легкого второго слога: "чиклет".

Полбин уткнулся лицом в теплую грудку ребенка, защекотал его подбородком. Виктор весело, звонко рассмеялся.

Мария Николаевна стояла спиной к столу, опершись о него руками, и, счастливо улыбаясь, смотрела на эту возню. Наконец она сказала:

— Завтракать будем, летчики? Полбин посадил сына в кроватку.

— Будем.

За столом он рассказывал об утреннем небе, о неописуемо красивых облаках, которые видел на рассвете. Потом вдруг спохватился:

— А коверкотовая гимнастерка у меня выглажена, Манек? Не та, что с узким рукавом, а другая, с напуском на манжетах?

Мария Николаевна уверила, что все готово. Она не увидит Чкалова, но постарается показать ему, что у летчиков Забайкалья хорошие, заботливые жены.

Глава II

До Читы было около двух часов полета. В просторном металлическом чреве ТБ-3, исполнявшего на этот раз функции пассажирского самолета, разместилось десять человек. Все были чисто выбриты, запах одеколона смешивался с запахом бензина. Каждый старался устроиться так, чтобы не помять хорошо отглаженное обмундирование. Особенно заботился об этом Полбин: первые двадцать минут после взлета он стоял, прислонившись к гофрированной обшивке фюзеляжа, а потом осторожно присел на бухту веревок-фал в углу.

Рядом с ним оказался капитан Фролов, командир второго отряда, длиннорукий, костлявый человек с туго обтянутыми кожей впалыми щеками и очень толстыми губами. Он тоже сидел на бухте и почти касался коленями своего острого подбородка.

— Устраивайся, — сказал он, будто свободное место находилось в его распоряжении. — В ногах правды нет.

— Ну, в твоих-то, наверное, есть, — пошутил Полбин. — Гляди, длина какая — от борта до борта, если вытянуть.

— Зато голенища резать не надо, — добродушно отозвался Фролов, намекая на то, что Полбин, у которого были крепкие полные икры, носил голенища короче обычного.

Полбин посмотрел на часы и сказал:

— Я думаю, к одиннадцати прилетим. Непривычно как-то пассажиром...

Он прислушался к гудению моторов, потрогал ладонью вздрагивающий пол, словно был неуверен в его прочности.

— Прилетим, если какая-нибудь звезда не подвернется по курсу, — ответил Фролов, медленно шевеля толстыми губами. — Всыпал ты своим звездочетам?

— Это Петухову и Васину? За что же им всыпать?

Фролов лениво вскинул глаза, опушенные длинными темными ресницами.

— Как за что? За блудежку, конечно. Вишь ты, на звезду лететь собрались. Межпланетные путешественники... Циолковские...

— Ты погоди, погоди, — остановил его Полбин. — Ребята ошибку сами исправили. И вина-то не совсем их: у Гречишникова как раз кнопку заело, просигналить не смог...

— Все равно надо было всыпать. Я бы им на всю железку... Чтоб знали.

Полбин упрямо покачал головой.

— Воспитывать людей надо, — все тем же ровным ленивым тоном проговорил Фролов. — Петухов у тебя шалопай, а Васин просто мальчишка...

— Ну, это ты брось, — вспыхнул Полбин. — Не знаю, как у тебя там с воспитанием, а я своих людей изучил. Петухов способный летчик, старательный. Васин тихоня, скромница, зато расчеты на бомбометание быстрее любого бородача приготовит...

— Пошел кулик свое... — начал было Фролов и, наверное, вызвал бы еще более резкую ответную реплику Полбина, но в это время к ним подсел воентехник Жиздров, начальник ремотных мастерских.

— Товарищи, — быстро заговорил он, — когда вернемся, приходите ко мне, чудо покажу... Понимаете, растаяла вечная мерзлота, произошло вспучивание грунта, и весь наш длинный домина треснул как раз посредине. Бугор образовался, цех моторов опустился в одну сторону, цех самолетов в другую... Теперь тележку с грузами катим сначала на подъем, а потом своим ходом пускаем по коридору. Прямо земной шар под ногами...

Выпалив все это без передышки, Жиздров на коленях переполз к другой группе летчиков — наверное, ему хотелось поскорее сообщить всем о "чуде" в ремонтных мастерских.

Полбин опять потрогал пол кабины. Он гулко дрожал, как палуба парохода над машинным отделением.

Спорить с Фроловым больше не хотелось. Было ясно, что Фролов спорит не из желания доказать незыблемость своих принципов воспитания, а просто для того, чтобы скоротать время, которое тянется томительно долго для летчика, попавшего в положение воздушного пассажира.

В Читу прилетели в одиннадцать с минутами.

Стало известно, что пилотируемый Чкаловым АНТ-25 вылетел из Хабаровска в ноль часов тридцать минут и ожидается к двенадцати.

День был солнечный, ясный, но ветреный. Ветер налетал порывами и так часто менял свое направление, что по распоряжению суетливого коменданта аэродрома несколько раз перекладывались посадочные знаки. Прилетевшие с других аэродромов летчики смотрели на это с некоторой завистью: большинству из них нередко приходилось садиться на своих узких площадках не только со встречным, но и с боковым ветром, а тут можно было заходить с любого направления. Огромное, безбрежное поле...

Когда стрелка часов прошла двенадцать, раздались крики:

— Летит! Летит!

Над вершинами сопок, со всех сторон обступивших город, появился краснокрылый самолет. Он снизился и прошел над домами, победно гудя мотором. Когда он разворачивался, на его фюзеляже была видна четкая надпись, тянувшаяся от огромного крыла к стабилизатору: "Сталинский маршрут".

Полбин смотрел на самолет с волнением, к которому примешивалась профессиональная придирчивость строгого инструктора: он следил за разворотами и отмечал, что они выполняются без малейшей потери высоты, скорость выдерживается идеально... Да, в кабине этого самолета сидит великий мастер, смешно ожидать от него ученических ошибок!

АНТ-25 развернулся в сторону аэродрома и, снизившись, коснулся земли строго около посадочного Т.

— Как в ведомости расписался! — восхищенно сказал кто-то. Это было высшей похвалой в устах летчика.

Самолет добежал до конца полосы, потом повернулся на месте, подняв облако пыли, и покатился навстречу бежавшим к нему людям. Образованный винтом круг то становился гладко-стеклянным, то в нем начинали мелькать вертящиеся лопасти: пилот то давал газ, то убирал его.

Полбин видел, как откинулась верхняя стенка фонаря кабины и на крыло вышел Чкалов, встреченный громкими возгласами и рукоплесканиями. Полбин тоже что-то кричал и неистово хлопал в ладоши.

У Чкалова были крупные черты лица, нос с горбинкой, полная нижняя губа, отделенная от подбородка глубокой прямой складкой. Прядь волос падала на высокий покатый лоб с крепкими надбровными дугами. Выражение лица усталое — видно, одиннадцать часов беспосадочного полета давали себя знать. Но вот он, щурясь, глянул на солнце, окинул взором толпу людей, и усталость исчезла. Улыбка тронула губы.

Полбин тоже улыбнулся, уступая покоряющей силе этого крепкого, широкогрудого человека в распахнутой кожаной куртке и теплом шерстяном свитере, ворот которого был растянут и обнажал могучую мускулистую шею.

"Зачем я улыбаюсь?" — подумал Полбин в следующее мгновение и крепко сжал губы, ощутив на них терпкий вкус аэродромной пыли. Он решил, что гораздо приличнее сейчас сохранять серьезность. Он не мог сказать себе, что в нем вдруг возникло чувство преклонения перед Чкаловым. Нет, это было чувство искреннего, может быть, чуть восторженного уважения знающего себе цену ученика к опытному, зрелому мастеру. И Полбин не сразу мог бы ответить на вопрос, за что он больше уважает этого человека: за то, что Чкалов со своим экипажем совершил беспримерный перелет над страшными льдами и туманами, покрыв за двое суток девять тысяч километров, или за то, что он, первоклассный летчик-испытатель, дал "путевку в жизнь" большинству тех самолетов, на которых ему, Полбину, приходилось и, может быть, придется летать.

Чкалов спрыгнул на землю и прошел к подобию деревянной трибуны, которую подтащили к самолету.

Вслед за Чкаловым шли Байдуков и Беляков. Штурман был в шлемофоне и белой вышитой косоворотке, с орденом Красной звезды, привинченным прямо к тонкой ткани. На Байдукове тоже была косоворотка, а голову покрывала простенькая рабочая кепка, знакомая всем по газетным фотографиям с острова Удд.

— Товарищи! — сказал Чкалов, взойдя на трибуну, и все заметили, что он, как истый волжанин, налегает на "о". — Товарищи!..

Он сказал, что не будет описывать трудностей, которые пришлось преодолеть экипажу АНТ-25 в перелете по маршруту Москва - Петропавловск-на-Камчатке. Все знают, какие это были трудности, о них много говорилось в прессе. Он рад от имени экипажа приветствовать летчиков Забайкалья и выражает уверенность, что все они готовы на подвиги во имя своей великой Родины.

— Нет в мире ничего дороже, — все более поднимая голос, говорил Чкалов, — как выполнить свой долг перед Родиной, перед партией.

Те, что были ближе к трибуне, захлопали, потом, как ветер, прошумели общие аплодисменты. Чкалов, наклонив голову, с видом опытного оратора переждал их и продолжал тем же взволнованным голосом:

— Чувство неразрывной связи с любимой Отчизной никогда не покидало меня. Во время полетов сознание того, что вместе с нами сейчас весь народ, что он с огромным сочувствием следит за нашим маршрутом, — это сознание придавало всегда мне и моим спутникам непоколебимую уверенность: задание партии и правительства будет выполнено!

По выработанной еще в комсомольские годы привычке Полбин, начав слушать Чкалова, не только вникал в то, что он говорит, но и следил за тем, как он говорит. Сразу отдав ему должное, — Чкалов говорил очень хорошо, — Полбин скоро перестал думать о его ораторском искусстве, захваченный искренностью, убежденностью, внутренней силой чкаловских слов.

— Бессмысленный риск никогда не заслуживал и не заслуживает названия геройства, — сказал Чкалов, нажимая на слово "никогда". — По-настоящему смелый человек никогда не будет рисковать без смысла, без цели, без необходимости.

Полбин удивленно поднял глаза. "Никогда"? Л разве сам Чкалов только что не рисковал? Петропавловск-на-Камчатке был определен ему как конечный пункт маршрута. Но он увидел, что оставшийся бензин позволяет удлинить перелет и направил машину через Охотское море дальше, назад к материку. Здесь пришлось итти в тумане, в густой сетке дождя, временами над самыми гребнями бушующего моря. Самолет покрывался льдом, его швыряли штормы. Стоило только заглохнуть трудяге-мотору, и седая холодная пучина стала бы могилой для трех отважных...

Риск? Конечно, риск, но, пожалуй, опять прав этот упрямый человек! И смысл, и цель, и необходимость рисковать были: трое рисковали, чтобы прославить великую родную страну.

На аэродроме была тишина. Где-то на дальней стоянке коротко прожужжал мотор У-2, но тотчас же умолк, осекшись, будто прислушиваясь к словам человека в расстегнутой кожаной куртке.

— Мы должны быть, — говорил Чкалов, — в состоянии мобилизационной готовности, должны, просто говоря, держать порох сухим.

Этими словами он закончил речь.

Его подхватили на руки и стали качать с дружными выкриками, смехом и шутками. Над двумя другими группами людей взлетали в воздух Байдуков и Беляков. Незастегнутые ремешки шлема штурмана развевались по ветру. Байдуков предусмотрительно зажал кепку в руке.

Когда прекратилось выражение восторгов, вся толпа встречавших разделилась на три группы. Штурманы кораблей потянулись к Белякову. Часть летчиков окружила Байдукова, другая, самая многочисленная, — Чкалова.

— Черти полосатые! — смеясь и шумно дыша, говорил Чкалов. — Такой болтанки даже над Охотским морем не было...

Он ощупывал руки и ноги, делая вид, что проверяет их целость. Потом расправил плечи и сказал:

— Кости в порядке. Ну, давайте потолкуем...

Ему задавали вопросы, а он отвечал. Завязалась беседа, в которой, кроме обычного средства общения — речи, участвовали руки. В Чкалове заговорил опытный летчик-истребитель. Только истребители умели с помощью рук быстро и красиво изобразить положение самолета в пикировании, в боевом развороте, на петле, показать лобовую атаку двух машин, стремительность их сближения на встречных курсах...

Рассказав о том, как он испытывал недавно принятый на вооружение истребитель И-16, Чкалов замолк, наклонил голову и обвел глазами лица окруживших его летчиков.

— Смотрю я на вас, — сказал он, — и думаю: со всех концов страны собрались. А волгари есть? Не может быть, чтоб не нашлось...

Полбин стоял во внутреннем ряду круга. Глаза Чкалова как раз остановились на нем.

— Есть, — ответил он.

— Откуда, земляк?

— Ульяновский.

— Так... Больше никого нету? — Чкалов опять вскинул глаза.

Волжских больше не оказалось.

— Один, значит. Маловато. Ну, товарищи, дайте я с земляком отдельно потолкую. Пять минут...

Все расступились, понимая, что беседа окончена. На окраине аэродрома показались легковые автомашины. Экипаж АНТ-25 должен был ехать в город, на стадион, для встречи с населением.

Чкалов обхватил Полбина за плечи, шутливо пощупал бицепс под тонкой коверкотовой гимнастеркой.

— Крепкий, тугой завязи! Сразу волжского видать. Ну-ка, сядем.

Они присели в тени крыла самолета, мотор которого, остывая, все еще тихо потрескивал. Чкалов спросил, какого года рождения Полбин, давно ли в авиации. Оказалось, они почти ровесники, Чкалов на год старше. Выяснилось также, что практический курс полетов они проходили в одной школе — Оренбургской. Нашлись общие знакомые. Вспомнили первый учебный самолет — старичка У-1, с торчавшей впереди предохранительной лыжей. Похвалили строгого Р-1, не спускавшего летчикам ни одной ошибки.

— А сейчас на чем летаешь? — спросил Чкалов, дружески кладя Полбину на колено большую тяжелую руку.

— На "Тэ-бе третьем", — ответил Полбин. — Командир отряда.

— А-а... Хорошая машина. Я на нем в Одессу летал в порядке тренировки на дальность. Что, небось, надоедает со стабилизатором возиться? Кто у тебя штурвал крутит на посадке?

— Как полагается, правый. Или штурман.

— А если убьют? И одного и другого?

— Борттехника позову.

— Ну, это долго. Пока он, брюхач, к тебе пролезет, ты гробануться можешь. — Чкалов назвал борттехника "брюхачом" потому, что техники, в отличие от летчиков, носили парашюты на животе. — А ты сам не пробовал?

— Что?

— Да вот и самолет держать и угол стабилизатора ставить.

— Нет.

— Попробуй. Я делал, получается. В бою пригодиться может.

Еще многое рассказывал Чкалов, и постепенно выяснилось, что он, которого считали по преимуществу летчиком-истребителем, отлично знал ТБ-3, все его повадки, все плюсы и минусы. Полбин внимательно слушал, стараясь отложить в памяти все, что пригодится ему в работе.

Три блестящие черные "эмки" остановились недалеко от самолета. Народ хлынул к ним. Среди защитных гимнастерок мелькали белые косоворотки Байдукова и Белякова. Полбин, боясь, что Чкалов сейчас тоже уйдет, спросил:

— А на "Тэ-бе первом" приходилось летать? Правда, добрая машина? — Почему-то хотелось говорить Чкалову "ты": Полбин на это не решился и выбрал безличную форму обращения.

— Отличная, — ответил Чкалов, не проявляя никаких признаков торопливости. — Ты не оглядывайся, время еще есть. Насчет ТБ-1 могу тебе интересный случай рассказать.

То, что Чкалов назвал "случаем", представляло собой один из эпизодов борьбы за первенство советской авиации. Конструктор Вахмистров, чтобы увеличить радиус действия истребителей, предложил транспортировать их по воздуху на крыльях тяжелого бомбардировщика ТБ-1. Два И-4 были прикреплены к "самолету-матке" и подняты в воздух. Все шло благополучно, но когда настало время отцепляться на большой высоте, один из членов экипажа ТБ-1, которому было поручено привести в действие механизм расцепления, допустил ошибку. Вместо того, чтобы освободить сначала хвост самолета Чкалова, а потом уже шасси, он сделал наоборот. Истребитель внезапно рвануло вверх и стало забрасывать назад.

— Ну, думаю, вот тебе и плавное отделение, — рассказывал Чкалов. — Вижу, задирает меня свечой, сейчас на спину опрокинусь... Погублю "матку", да и Анисимову, что на другом крыле, не сдобровать... Тут я догадался: полный газ и ручку от себя до отказа! Чтоб в плоскости горизонта удержаться. Шуровал, шуровал рулями, пока вырвал хвостовой крюк — и в воздух. Анисимов вслед за мной. Порядок...

Он спрятал подмышки руки, которыми только что оживленно жестикулировал.

— А опыт прошел хорошо, мы его потом повторяли. И главное, я считаю, тут дело не в том, что мы радиус увеличили. Главное... Как ты думаешь, в чем?..

— Не знаю, — откровенно сказал Полбин, который был так увлечен рассказом, что не успел подумать о практической стороне дела.

— А вот в чем. Если под истребители по паре полусоток подвесить, то можно бомбить с пикирования. Точнее такого бомбометания пока нет. Не зря еще в пятнадцатом году русский поручик Шадский начал применять этот способ. Слыхал?

— Шадский? — переспросил Полбин.

— Ну да, Михаил Шадский, военный летчик тридцатого авиационного отряда. Бомбил с пикирования около Черновиц. По-моему, первый случай в истории...

Чкалов поднялся и нагнул голову, чтобы не достать до крыла. Дернул полы кожаной куртки, но не застегнул ее. Посмотрев в сторону машин, около которых все еще не расходилась толпа, он сказал:

— Самолет специальный нужен, пикировщик. — И, помолчав, добавил: — Будет. Ты СБ уже видал?

Именно здесь, на Читинском аэродроме, Полбин видел недавно скоростной бомбардировщик СБ. Это был двухмоторный серебристый красавец, со звоном описывавший виражи в небе.

— Да, — ответил он, тоже вставая.

— Вот. Это, конечно, не совсем он, но уже этап. Полетаешь, сам поймешь.

Чкалов протянул Полбину руку.

— Будь здоров, земляк. Это жена так гимнастерку выутюжила?

— Да, — сказал Полбин.

— Хорошая жена. Привет ей передай. Ну, пока.

Широким, размашистым шагом он пошел к машинам.

Полбин стоял в неподвижности, пока они не уехали. Лишь когда к самолету подошла первая смена часовых, Полбин одернул гимнастерку, провел ладонью по тщательно придавленной утюгом складке на рукаве и отправился догонять своих товарищей.

Летчики расходились небольшими группами, каждая направлялась к своему самолету. Полбин заметил долговязую фигуру Фролова и ускорил шаг, но в это время ветер донес чей-то окрик:

— Эгей! Откуда, парнище?!

Кто же это мог быть? Конечно, Федор! Только его не узнать, и не потому, что он в шлеме с очками и с большим, болтающимся на ремешках планшетом... Весь он раздобрел, раздался вширь, лицо стало круглым, хотя толстяком его никак назвать нельзя.

"Посолиднел", — вспомнил Полбин то слово, которое вертелось на языке, и сказал это Котлову, после того как они обменялись крепким рукопожатием.

— А ты? — обнажая в улыбке ровные белые зубы, проговорил Федор и отступил на шаг: — Ну-ка, дай я на тебя посмотрю. Франт! Каким был, таким остался... Должно быть, уже соединением командуешь?

— Нет. Пока только отрядом.

— Тогда я тебя не боюсь. Мы на равных. — Федор бросил руки по швам, свел каблуки, как бы представляясь начальству: — Командир отряда тяжелых бомбардировщиков старший лейтенант Котлов, Федор Порфирьевич!

— О-о! — удивился Полбин. - Давно?

— Через месяц будет полгода, товарищ старший лейтенант! — Котлов продолжал играть ту же роль ярого служаки, докладывающего начальству.

— Поздравляю! — Полбин с искренним чувством пожал товарищу руку. Со времени вылета из Воронежа в Забайкалье они служили в разных гарнизонах, изредка переписывались, а встречались совсем редко; последний раз около года тому назад на кустовом совещании по обмену опытом ночных полетов на ТБ-3. Тогда Котлов, начавший, как и Полбин, с должности командира тяжелого корабля, временно находился на штабной работе и говорил, что это задерживает его продвижение по службе в строю.

— Пойдем хоть на самолет посмотрим, — Котлов взял Полбина под руку и на ходу стал рассказывать, как ему не повезло: отпросился у начальства, получил У-2 в личное распоряжение, но был такой сильный встречный ветер на всех возможных высотах, что он, приземлившись на окраине аэродрома, увидел только, как проезжали в ворота три "эмки". Опоздал, придется теперь на стадион ехать, хоть там издали взглянуть на героев.

— А мне повезло, — сказал Полбин, и глаза его заблестели. — Пятнадцать минут с Чкаловым разговаривал. Вот здесь, под плоскостью.

— Вдвоем?

— Ну да. Он на той тележке сидел, а я на ящике. Котлов остановился, отпустил руку Полбина и недоверчиво произнес:

— Выдумываешь.

— Нет, правда!

И Полбин подробно, с удовольствием рассказал обо всем, что говорил ему Чкалов, не забывая описывать и то, как это говорилось.

Котлов слушал с нескрываемой завистью.

— Вот повезло, так повезло! — сказал он. — А знаешь, что я думаю? Он тебе не потому столько времени уделил, что ты земляком оказался. — Федор подумал, помолчал, лицо его вдруг приняло торжественное выражение. — Я тебя, Ваня, давно знаю и всегда думал, что ты большим летчиком будешь. Вот и Чкалов почувствовал. Со мной, к примеру, он времени не стал бы терять, — закончил он уже с улыбкой.

— Брось прибедняться, — с некоторым смущением ответил Полбин, хотя ему было приятно услышать похвалу от лучшего друга. — Только что сам говорил — мы с тобой на равных...

— Это ты брось, — ответил Котлов. — А что, думаешь, ему понравилась твоя новая гимнастерка? У всех новые. Да! — он что-то вспомнил. — Получил я письмо от Мишки Звонарева. Он просит передать тебе привет и пишет то же самое, что я тебе сейчас сказал. Так что видишь...

— А где он сейчас? — спросил Полбин, обрадовавшись возможности перевести разговор на другое. — Кончил уже?

— Кончил. Добился. Летчик-истребитель, звеном командует где-то на Украине.

— Молодец!

— И я то же говорю. Пишет он насчет Рубина. Понижали, понижали его, а теперь совсем из армии отчислили. Будет капусту разводить.

— Ну, этого я молодцом не назову, — сказал Полбин твердо.

— И я тоже.

Самолет Чкалова они осматривали издали: вид часовых внушал уважение. Котлов вдруг вспомнил, как февральским вечером тридцать первого года — ох, как давно это было! — они бросились осматривать новые У-2, были задержаны разводящим и доставлены в штаб в качестве подозрительных лиц. Оба посмеялись.

— Мне сейчас никак не годится быть задержанным, — сказал Полбин и посмотрел на часы, отвернув рукав гимнастерки: — Через восемнадцать минут вылетать.

— Ну, иди, — сказал Котлов. — А я буду попутный транспорт в город искать. До встречи.

— До встречи! — Полбин, не оглядываясь, пошел к старту.

Котлов посмотрел ему вслед. "Походка-то у него другая стала, — почему-то подумал он. — Не спешит, а идет быстро. Ну, до встречи, друг".

Они не знали, что встретиться им теперь придется очень не скоро.

Глава III

Разговор с Чкаловым под крылом самолета АНТ-25 надолго запомнился Полбину. Прошли месяцы, а он мог воспроизвести этот разговор слово в слово. С течением времени отдельные чкаловские реплики приобретали для него значение почти символическое. "А ты попробуй", — сказал ему тогда Чкалов, советуя научиться самому устанавливать в полете угол стабилизатора тяжелого бомбардировщика, и Полбину все больше раскрывался другой, глубокий смысл этих слов: "Дерзай! Ты советский летчик. Учись брать от техники не только то, что она дает, но больше того, что она может дать".

Полбин дерзал. Он испытывал высшее удовлетворение, когда мог кому-либо из своих летчиков, жаловавшихся на трудность или кажущуюся невозможность выполнения сложных упражнений, ответить: "Я делал, получается". Но, ответив так, призывал на помощь все свое упорство и добивался, чтобы у жалующегося тоже "получалось".

Полбин старался учить своих летчиков тому, что необходимо на войне. Он хотел встретиться с врагом во всеоружии.

Встретиться вскоре пришлось.

Когда японские империалисты напали на территорию Монгольской Народной Республики в районе реки Халхин-Гол, Полбин командовал эскадрильей скоростных бомбардировщиков. Это были те самые двухмоторные красавцы, о которых Чкалов сказал, что они представляют собой переходный этап от многомоторных гигантов к прочным, стремительным пикировщикам.

Узнав о том, что через два дня всей эскадрилье предстоит перелетать на новый аэродром, название которого, а равно и маршрут, будут уточнены особо, Полбин сразу понял, о какой "правительственной командировке" идет речь. Он ждал такой командировки год назад, во время Хасанских событий, ждал долго, до самого шестого августа — дня окончательного разгрома японских захватчиков и водружения на высоте Заозерной победного знамени Советской страны. Тогда обошлись без него. Теперь черед наступил.

Из штаба, хотя было уже под вечер, он направился на аэродром. С ним здоровались возвращавшиеся со стоянок техники в рабочих комбинезонах, подпоясанных широкими ремнями. Некоторые с удивлением оглядывались ему вслед. Очевидно, они еще ничего не знали.

У проходной будки, уже на территории аэродрома, к двум тонким, врытым в землю столбам была прибита доска с козырьком-навесом от дождя. К доске была прикреплена стенная газета — стартовка. Она висела уже третий день, и все, кто шел на аэродром или обратно, читали крупную, выведенную красным "шапку": "Равняйтесь по летчикам подразделения капитана Полбина". В большой статье о метком ударе эскадрильи по "мосту противника&qout; упоминались фамилии лучших летчиков: Ушакова, Пасхина, Пресняка и Факина.

Полбин ускорил шаг. "Равняйтесь..." А одна машина все же не в строю. Бурмистров сказал: "Оставить экипаж, полетите без нее". Легко сказать — целая боевая единица! Он уверил командира полка, что самолет будет восстановлен. Бурмистров скептически посмотрел на него из-под косматых бровей, положил на стол волосатые руки и ничего не ответил.

Надо же было затеять смену мотора на "четверке" именно сегодня! Правда, техник Файзуллин — невиданного упорства человек, неделю может не спать и только хмурым становится. Если перебросить еще Пашкина с командирской машины да мотористов, управиться можно.

Солнце уже село. На западе горела узкая полоска холодной зари. Она отделяла темносерое, покрытое облаками небо от сумеречной земли такого же цвета.

Около "четверки" были люди. Кран-гусь, вытянув длинную шею с крюком тали-блока на конце, отчетливо проектировался на фоне тускневшей зари. Кто-то стоял на стремянке, копаясь в моторе, и говорил:

— Так, так, аккуратно. А еще говорят, что проводку в темноте снимать невозможно. Глупистика!

И по голосу и по любимым словечкам Полбин узнал своего техника Пашкина и очень обрадовался. Без всякой команды Пашкин сам пришел помогать Файзуллину. Экий трудяга!..

— Раскапотили? — спросил Полбин, приблизившись.

Двое мотористов и Файзуллин, стоявшие внизу, выпрямились и опустили руки с зажатыми в кулаках ключами и плоскогубцами, а Пашкин ответил веселым тенорком:

— Какое раскапотили, товарищ командир! Уже проводку размонтировали, сейчас снимать будем.

— Когда же вы успели? — удивился Полбин.

— А они нам ужин сюда принесли, — сказал Файзуллин, очень мягко произнеся "ж". Он указал на мотористов, которые хлопотали около подъемного крана.

— Здорово! Прямо здорово! — Полбину стало ясно, что завтра он сможет доложить Бурмистрову о готовности "четверки", но на всякий случай он спросил: — А монтировку нового за сутки закончите?

— Зачем шутите, товарищ капитан? — вопросом ответил Файзуллин, а Пашкин сверху добавил:

— Завтра в обед будет, как часы. Ну-ка, начали!

Стрела крана медленно повернулась, пошла и остановилась над мотором. Файзуллин быстро взобрался по стремянке, чтобы помочь Пашкину закрепить крюк.

— Так. Аккуратно! — скомандовал Пашкин, и один из мотористов начал осторожно крутить ручку. Цепь с крюком натягивалась все туже. Раздался тихий скрип. Двигатель стал отделяться от рамы. Когда он был поднят на воздух, самолет легонько вздрогнул всем корпусом.

Полбин понял, что здесь будут работать до утра, и уже приготовился уходить, но расслышал в темноте чьи-то легкие шаги. Всмотревшись, он узнал комиссара полка Ююкина.

— А это что за полуночники? — звучным, молодым голосом спросил Ююкин, подойдя ближе. — Здравствуйте, товарищи!

Все дружно ответили ему.

Он сделал еще три шага, оглянулся.

— Это вы, Полбин? Ну, раз командир здесь, никаких вопросов не задаю. Вижу — сняли старый мотор, новый подготавливается... А это что у вас капает?

Он подошел к самолету и зажал пальцем одну из трубок, отсоединенных от снятого мотора. Понюхав палец, сказал:

— Не вода и не масло. Да и трубка желтая, значит — бензин.

Он улыбнулся, но Пашкин раздраженно повернулся к Файзуллину:

— Что ж ты, друг, не заглушил как следует?

— Я сделал. Заглушка, видно, слабая попалась, — с виноватым видом ответил Файзуллин.

— Глупистика, — проворчал Пашкин, быстро меняя заглушку. — Смотреть надо.

Полбин улыбнулся в темноте. Он знал, как его техник не любил, чтобы ему указывали на оплошности. Словечко "аккуратно" он чаще употреблял в значении "осторожно", но сам был в высшей степени аккуратным в работе. Сейчас он, конечно, сгорал от стыда: шутка ли, батальонный комиссар замечание сделал!

Ююкин достал из кармана галифе носовой платок, но моторист быстро подал ему кусок пакли. Комиссар стал вытирать руки и, ни к кому в отдельности не обращаясь, проговорил:

— Капля — потеря небольшая. Но если в минуту, скажем, шестьдесят капель, то в час это составит, — он сделал короткую паузу, — ну да, три тысячи шестьсот. А за сутки, пожалуй, литр наберется. Самолетов у нас много, страна большая. Много горючего нужно, товарищи...

Полбин согнал с лица улыбку. Расчет простой, но верный и глубокий.

Ююкин бросил паклю в стоявшую около стремянки металлическую коробку.

— Ну что же, не буду мешать, товарищи. Работайте. Вы остаетесь, капитан?

— Нет, иду, — сказал Прлбин.

— Тогда вместе.

Некоторое время шли молча. Полбин ждал, что комиссар заговорит об экономии горючего, и чувствовал себя неловко. Ему не хотелось услышать замечание от Ююкина, которого он глубоко уважал. Да в полку, пожалуй, не было никого, кто относился к комиссару иначе, включая самого Бурмистрова, человека несколько мрачного, крутого нрава. Светловолосый, с открытым приветливым лицом, Ююкин был очень молод годами. Но в свои двадцать восемь лет он успел окончить школу летчиков и военно-политическую академию. Он читал в ДКА отличные лекции по политэкономии и истории партии. К нему валом валили, когда он проводил консультации по истории партии. К нему, комиссару части, приходили с жалобами житейскими, и он никогда не отпускал человека, не дав ему дельного, умного совета. Был он очень вежлив; всем, даже безусым мотористам, говорил "вы". И при всем том он отлично летал на СБ, метко бомбил на полигоне, заходил на посадку с завидной точностью... Можно ли не уважать такого?

Задумчиво глядя на мелькающие впереди огоньки, Ююкин сказал:

— Я обошел все эскадрильи. И знаете, товарищ капитан, мне кажется, что у нас здесь ни одного инвалида не останется. Все машины завтра, наверное, войдут в строй.

— Безлошадником никто не хочет оставаться, — ответил Полбин.

— Да, но заметьте, это в условиях, когда личный состав работает, так сказать, в обычном темпе. Ведь большинство еще не знает, какая почетная задача возлагается на нас...

— А вы знаете? Точно? — не утерпел Полбин.

— Ого! Вопрос в упор, — мягко, но уклончиво ответил Ююкин. — Завтра все мы узнаем...

Он стал говорить об усложняющейся международной обстановке, о том, что Германия стягивает войска к границам Польши и что опять, наверное, скоро начнется борьба за Данцигский коридор. Атмосфера в Европе накаляется, но нет сомнения, что если агрессоры попытаются втянуть нас в войну, то будет так, как сказал недавно, на восемнадцатом съезде, товарищ Сталин: мы ответим двойным ударом на удар поджигателей...

У проходной будки, около доски со стартовкой, он остановился. На доске еще висел листок, призывавший равняться по летчикам Полбина.

— Правильный призыв, — сказал Ююкин. — Славные у вас люди в эскадрилье. Завтра на этом месте будет висеть уже другая газета, с другим призывом.

Им можно было итти вместе до самого дома, они жили в одном корпусе. Но на аллейке, которая вела от проходной к жилым домам, Ююкин протянул Полбину руку:

— Я в штаб, мы с командиром еще поработаем. А вы идите, вас жена ждет. Как поживают ваши малыши — Виктор и... как маленькую зовут?

— Людмила.

— Вот-вот, Людочка. Сколько ей?

— Два года, третий.

— Славная девчушка. Видел их в воскресенье на прогулке с Марией Николаевной. Ну, до свидания.

Прежде чем войти в дом, Полбин постоял минуту у крыльца, обдумывая, как и что оказать Марии Николаевне по поводу предстоящей командировки. Неизвестно, надолго ли, но она остается одна с двумя детьми. Мать умерла полгода назад.

Вечернюю тишь прорезал громкий гул мотора, донесшийся с аэродрома. Опробуют, готовятся...

Он решительно поднялся на крыльцо.

Мария Николаевна сидела у настольной лампы и читала. На ней был всегда нравившийся Полбину простенький сарафан в розовый цветочек по белому полю. Оставив книгу, она подошла к круглому обеденному столу и сняла салфетку, которой был накрыт ужин: холодное мясо с картофелем, пирожки со сладкой начинкой.

Полбин взял стул, придвинул его к детским кроваткам. Он почти всегда, если возвращался поздно, долго смотрел на спящих детей. Но стула в этих случаях не брал, стоял, ухватившись руками за прутья кровати.

— Ваня, — тихо позвала жена. — Уезжаешь?

Он резко повернулся на стуле и, увидев ее лицо, понял: ничего придумывать и ничего откладывать не надо. Но ответить попытался шутливо:

— Нет, не уезжаю. Улетаю.

— Когда? — с тревогой спросила она. Он подошел к ней и обнял.

— Точно не знаю. Но еще не завтра.

— Чемоданчик укладывать?

— Да.

Наверное, у всех летчиков Забайкалья, — да и только ли Забайкалья? — были такие чемоданчики. Укладывать их недолго. Пара белья, запасная гимнастерка и брюки хранятся в чемоданчике постоянно. Остается только бросить туда полотенце, умывальные принадлежности да еще, может, недочитанную книжку.

Мария Николаевна достала из-под письменного стола чемоданчик и открыла замки.

— Я сам, Манек, — сказал Полбин, — дай-ка.

Он быстро проверил содержимое чемодана, аккуратно, чтобы не помялась, положил гимнастерку. Полотенце с вышитыми в уголке инициалами "И. П." лежало тут же. Книги? Книг хочется взять побольше. Конечно, самые необходимые, специальные. Не может быть, чтоб там не нашлось времени для чтения — в нелетную погоду, например. А где это "там"?

Он хотел попросить Машу, чтобы она достала с полки книгу Лапчинского по тактике авиации, но, посмотрев на жену, не произнес ни слова.

Мария Николаевна стояла лицом к окну, задумчиво смотрела в черноту ночи и тихо говорила:

Сокол ты наш сизокрылый,
Куда ж ты от нас улетел?

Некрасов! Сколько лет не вспоминались эти стихи! Пожалуй, с тех пор, как он прочел их в черниговской квартире Пашковых. Почти семь лет. Но у Некрасова, помнится, сказано: "Голубчик ты наш..."

— Манек, первая строчка не так...

Будто не слыша, Мария Николаевна закончила:

Пригожеством, ростом и силой
Ты ровни себе не имел...

Он вскочил, взял жену за плечи и повернул к себе. В ее глазах стояли слезы.

— Манечка, родная, не надо, — заговорил он, целуя ее губы, щеки. — Не надо грустных стихов. Они ведь, как тогда сказала Антонина, написаны в прошлом столетии...

Она улыбнулась, не вытирая слез:

— Я тебя первый раз на войну провожаю. И не знаю, сколько еще придется. Можно мне немножко погрустить?

Глава IV

На карте этот участок земли окрашен в желтый цвет — цвет пустыни. Голубым пятном удлиненной формы, вытянутым с севера на юг, выделяется на этом однообразном, безрадостном фоне озеро. К нему присоединена тонкая, извилистая голубая нить — река.

Озеро называется Буир-Нур, а река, в него впадающая, — Халхин-Гол.

На карте нет только одного: солнца. Оно жжет немилосердно от зари до заката. Едва только выглянет из-за горизонта раскаленный шар, как от ночной прохлады не остается и следа. Будто открывается дверца гигантской печи, и горячая волна, хлынув, растекается по земле. Никнут жесткие степные травы; как сухие лишаи, блестят под солнечными лучами частые пятна солончаков; нагретый воздух колеблется зыбким маревом, и если посмотреть на стоящие вдали самолеты, то кажется, что они плывут по неглубокой воде.

Аэродромы скоростников и тяжелых бомбардировщиков расположены по соседству. Над степью здесь поднимается холм с очень широким, в несколько километров, основанием. Вершина его ровно срезана и образует гладкую, как стол, поверхность. На этой просторной площадке целый день сонно стоят накаленные солнцем четырехмоторные гиганты ТБ. Они летают ночью.

В низине, там, где сходит на нет пологий скат холма, — аэродром скоростных бомбардировщиков. СБ летают днем, и поэтому на аэродроме жизнь не затихает ни на минуту. Вдоль стоянок медленно передвигаются пузатые, налитые бензином заправщики с закинутыми на круглые спины шлангами. Автостартеры на полуторках переезжают от самолета к самолету, сцепляясь своими длинными хоботами с храповиками винтов. Запустив мотор, стартер быстро, будто в испуге, откатывается назад...

Во время короткой передышки Полбин сидел в тени крыла самолета и, отбиваясь от назойливых комаров, тучами висевших в воздухе, читал красноармейскую газету. На первой странице, под заголовком, крупным шрифтом в три строки был напечатан призыв подписываться на Государственный заем третьей пятилетки. Постановление Совета Народных Комиссаров о выпуске займа было помещено в левом верхнем углу листа, над сводкой из района боевых действий за тридцать первое июля и второе августа.

Полбин перевернул страницу фронтовой двухполоски. Еще одно постановление Совнаркома и ЦК ВКП (б) "О приусадебных участках рабочих и служащих, сельских учителей, агрономов". Под этим рубрика "За рубежом" и тревожный крупный заголовок: "Переброска германских войск к французской границе".

Подошел Пашкин, заглянул через плечо в газету.

— Мир и война, — сказал он, вытирая смоченной в бензине паклей руки и шею от комаров. — А мир все же сверху...

Полбин поднялся с ящика.

— Готово, Егорыч? — спросил он.

— Порядок. Маленький, вот такой осколочек в радиаторе сидел. Я его аккуратно выковырял... Да вот он здесь где-то...

Пашкин пошел под другое крыло и стал шарить ногой по траве, стараясь в то же время не выходить из тени на солнце.

— Не надо, — улыбнувшись, сказал Полбин. — Если я все осколки на память собирать буду, то Виктор меня вопросами замучает: "Папа, а этот куда попал?" Объясняй потом.

— И то верно, — согласился Пашкин. — Не зубы, чтоб их в коробочку складывать. А некоторые собирают. Глупистика.

В самом деле, осколков можно было набрать уже много. В редком вылете обходилось без пробоин, а семнадцать боевых вылетов все-таки не шутка. Семнадцать раз над зенитками японцев, семнадцать раз под угрозой атаки злых, как комары, вражеских истребителей.

Впечатления от первого вылета уже потускнели в памяти; заслоненный последующими, иной раз трудными, он казался далеким и совсем не страшным. Ну, похлопали с далекой земли зенитки, рассыпали в небе кучу белых, рвущихся шариков. Не верилось, что от столкновения с таким шариком самолет может разлететься в щепки или рухнуть на землю с отбитым крылом. То ли японцы стреляли не метко, то ли помогал противозенитный маневр по курсу, но разрывы снарядов все время оставались сзади или в стороне. Эскадрилья вернулась в полном составе. Пришли на свой аэродром четким строем, как бывало с учебного задания. А задание было совсем не учебным. Позже пехота донесла, что СБ разбили переправу японцев, и благодарила летчиков за помощь. Сердце Полбина наполнилось радостью первой боевой удачи. А с ней пришла и вера в то, что и дальше так будет, просто иначе быть не может.

За все семнадцать вылетов эскадрилья не потеряла ни одного самолета. Только стрелок-радист у Пасхина был ранен, но и он скоро вернулся в строй.

— Кажется, за вами, товарищ командир, — сказал Пашкин, указав кивком на красноармейца-посыльного, который отделился от штабной юрты и шел по выгоревшей траве, размахивая руками над головой: донимали комары.

— Должно быть. — ответил Полбин. — Достается этим посыльным, надо пойти навстречу.

Солдат увидел Полбина и остановился. Потом повернулся и почти побежал к юрте.

Бурмистров сидел над картой. На желто-коричневом листе, как большая клякса синих чернил, выделилось озеро Буир-Нур.

— Скорый ты, — сказал он Полбину, расстегивая еще две пуговицы на гимнастерке и открывая поросшую золотистыми волосами грудь. — Мы с комиссаром и подумать не успели, — он кивнул на Ююкина, сидевшего на раскладной полотняной кровати.

— Я слушаю, товарищ майор, — произнес Полбин, плотнее прикрывая полог юрты.

— Иди сюда. Тут нужно ударить по скоплению. И поточнее. Михаил Анисимович, — он снова кивком головы указал на комиссара, — считает, что ты точнее всех бьешь. Пока это действительно так... Ну, смотри.

Толстым пальцем веснушчатой руки он стал водить по карте. Полбин отыскал цель у себя на планшете и начал делать пометки на полях своей карты.

— Имей в виду, истребителей не будет, — говорил Бурмистров. — Значит, придется итти не ниже чем на пяти тысячах. Японцы на этой высоте уже задыхаются...

— Строй поплотнее держите, — вставил Ююкин.

— Правильно. Смотри, чтоб не отставали на разворотах. Пресняка поставь где-нибудь в середине. Он у тебя парень с ветерком в голове, зазевается, а его и срубят.

По своему обыкновению, Бурмистров говорил ворчливо, даже могло показаться со стороны — сердито. Это нисколько не смущало Полбина. Он знал, что это личина, которую надевал на себя командир полка, в душе очень добрый человек. Сейчас разговаривает грубоватым, подчеркнуто начальственным тоном, а когда эскадрилья будет возвращаться с задания, он поставит у входа в юрту посыльного и начнет спрашивать: "Идут? Сколько? Никто не дымит?" Но на старт выйдет только перед посадкой самолетов.

Не оставив невыясненным ни одного вопроса, Полбин вышел из юрты. Внутри тоже не было прохлады, но жара на солнце прямо останавливала дыхание.

— Есть? — спросил Пашкин, выглядывая из-под крыла самолета так, что большая часть туловища оставалась в тени.

— Есть, — ответил Полбин. — Проверь кислородную систему, Егорыч. На высоте пойдем.

Он остановился у носа самолета спиной к нему и выбросил руки в стороны, как крылья. Это было сигналом к сбору летчиков.

Тотчас же из-под других самолетов вынырнули человеческие фигуры.

Когда все летчики собрались, Полбин объяснил задачу. Проверил, правильно ли она понята и нанесена на карты. Потом отпустил штурманов подготавливать данные для бомбометания и обратился к летчикам:

— Начинаем розыгрыш. Ведущий я. Звенья идут в боевом порядке "клин". Главное, строго выдерживать заданные дистанции и интервалы. Взлетаем. Ложимся на курс.

Ведущий, раскинув руки и оглядываясь через плечо, как руководитель физзарядки, управляет движением "самолетов". Летчики занимают воображаемые места в воздушном строю. Расстояния между "самолетами" такие же, какими они будут в полете.

Жарко. Полбину трудно все время держать голову повернутой назад, и он говорит прямо в пространство перед собой, но громко и отчетливо, так, что все слышат:

— Ввиду ограниченной высотности японских истребителей опасность нападения сверху исключается. Задача — защищать фланги, фронт и тыл. Даю вводные.

Молодой лейтенант в лихо сдвинутой на правую бровь пилотке с темной, пропотевшей каемкой у краев начинает губами изображать звук мотора.

Полбин резко оборачивается, опускает руки:

— Отставить. Вы где находитесь, Пресняк, на земле или в воздухе?

— На земле, товарищ капитан, — с невинным видом отвечает Пресняк.

Полбин от раздражения закусывает губы. Дерзость небывалая...

— Вы в воздухе! Я вас спрашиваю: почему вы нарушаете боевой порядок? Или для вас это игрушки?

Пресняк молчит. Краска заливает его потное лицо. Потом он произносит:

— Да мы уже пятнадцатый раз это повторяем, товарищ капитан. Все понятно.

Полбин смотрит на него немигающим взглядом светлых глаз. Над бровями у него тоже скопились капельки пота, но он не смахивает их.

— Старший лейтенант Ушаков, займите место Пресняка. Он пойдет моим левым ведомым. Посмотрю в бою, как ему все понятно.

Ушаков, широкоплечий, с длинными большими руками, молча становится вместо Пресняка.

Полбин снова поднимает руки на уровень плеч:

— Продолжаем. Звено "девяносто шестых" заходит справа, снизу. Принимаю решение: всем самолетам лечь в правый вираж... Для чего, Пресняк?

— Чтоб стрелки могли вести прицельный огонь! — скороговоркой отвечает Пресняк, стоящий теперь по левую руку командира, чуть сзади.

— Так. Правый разворот пятнадцать градусов! Группа людей, фигуры которых отбрасывают на землю короткие тени, поворачивает вправо и идет за ведущим.

— Интервалы, интервалы! — командует Полбин оглядываясь. — Вся эскадрилья разворачивается, как один самолет!

Фразы его отрывисты, после каждой он ставит энергичную интонационную точку.

— Атака отбита. Прежний курс! Все снова идут прямо за командиром.

Розыгрыш полета, носящий название "пеший по-летному", заканчивается.

Сколько бы ни оставалось времени до вылета, Полбин каждый раз проводил такой розыгрыш. Перед самым запуском моторов он быстрым шагом проходил от самолета к самолету, напоминая порядок взлета, проверяя, все ли запомнили свои места в строю.

Подошло время вылета. Техники, стараясь не прикасаться руками к горячей от солнца обшивке самолетов, спрыгивали с крыльев на землю.

В воздухе, когда эскадрилья построилась, Полбин оглянулся. Самолеты шли крыло в крыло, диски винтов сверкали на солнце. Машины покачивались, то опускаясь, то поднимаясь. Стрелка вариометра на приборной доске Полбина тоже часто прыгала, отмечая то снижение, то подъем. С земли поднимался нагретый воздух, и в восходящих потоках самолеты непрестанно подбрасывало. Штурвал то и дело толкал в ладонь.

Перешли линию фронта. Но до цели оставалось еще добрых полчаса полета. Надо было продолжать набор высоты, чтобы при встрече с японскими И-96 иметь преимущество.

Японцы не заставили себя ждать. Скоро впереди появились "девяносто шестые" — маленькие белые машины. Шасси у них не убирались, и слегка загнутые внутрь тонкие ножки делали их похожими на злых насекомых.

Покачиванием крыльев Полбин дал сигнал: "сомкнуться плотнее". Самолеты еще больше прижались друг к другу. Тому, кто первый раз увидел бы такой тесный строй, могло показаться, что крылья машин вот-вот столкнутся. Но Полбин еще до прибытия в район Буир-Нур много раз водил своих питомцев в полеты на групповую слетанность, и теперь был совершенно спокоен.

Японские истребители быстро приближались, становясь крупнее. Они изо всех сил старались набрать превышение над строем советских бомбардировщиков. Но моторы не выдерживали.

В шлемофоне Полбина раздался шорох. Он увидел, как штурман Факин, сидящий впереди, в наглухо отделенной от летчика носовой кабине, повернул голову. У него зашевелились губы, и Полбин услышал в наушниках:

— У самураев одышка началась. Может, пугнем?

Полбин не ответил. Лишь когда "девяносто шестые" приблизились, по его мнению, на расстояние прицельной стрельбы, он дал команду "огонь". Дружно застучали пулеметы.

Японцы заметались. Почти все истребители ныряли вниз и оказывались позади эскадрильи. Там они кружились, выпускали вдогонку бомбардировщикам редкие пулеметные очереди. Видно было, как "девяносто шестые" задирали носы, силясь набрать высоту для атаки. Но, пробыв в этом напряженном положении несколько секунд, они опять переходили в горизонтальный полет: духу нехватало. Дело было не только в слабой высотности моторов, но и в том, что неубирающиеся шасси снижали скорость.

А советские бомбардировщики, тонкокрылые, с зеркально гладкой обшивкой и спрятанными внутрь посадочными приспособлениями, шли все вперед и вперед. Их серебристые крылья, как лезвия ножей, рассекали воздух.

Но "девяносто шестые" не уходили. Они мертво висели в воздушном пространстве между горячим солнцем и далекой, подернутой дымкой землей. "Им бы только высоту, заплясали бы, гады, — думал Полбин. — А теперь дождутся, пока моторы горючее выработают и пойдут на свои аэродромы докладывать: "встретили группу, провели жаркий бой".

Но хотя истребители отвязались, Полбин не переставал осматривать небо. Он видел, что Факин в своем стеклянном отсеке делает то же самое. Были сведения, что на других участках фронта начали действовать новые японские истребители И-97, обладающие достаточной скоростью и высотностью. Если повстречаются они, то так легко отделаться не удастся. Во всяком случае, спина вспотеет...

Эскадрилья продолжала путь на прежней высоте. Скоро на земле показалась тонкая, часто петлявшая ниточка дороги.

Впереди, строго по курсу самолетов, возникли круглые комки зенитных разрывов. Беззвучно рассыпаясь в воздухе, комки медленно таяли, сливались с голубым небом и исчезали. Вместо них появлялись новые.

Полбин, оглядываясь, отметил, что все ведомые быстро и спокойно выполнили противозенитный маневр. Самолеты рассредоточились и упорно шли прямо на разрывы снарядов.

На секунду Полбин встретился глазами с летчиком машины, которая шла справа. Это Пасхин, ответственный секретарь комсомольского бюро эскадрильи. Молодец Саша! Снаряд разорвался у самого носа его самолета, но он не дрогнул, не вильнул на курсе. Точно подмяв под себя пушистый клубок, самолет твердо шел дальше.

А как Пресняк? Полбин скосил глаза влево. Голова Пресняка в шлемофоне коричневой кожи была неподвижна, глаза устремлены вперед. Но что это? Пресняк вдруг наклонился, будто поднимал что-то на полу кабины. Самолет клюнул носом и стал увеличивать скорость, чуть завалившись на левое крыло. "Куда ты?" — хотел крикнуть Полбин, но Пресняк уже выровнял машину и сделал успокаивающий жест рукой, как бы отдавая честь: "Все в порядке!"

Полбин еще несколько раз поглядывал на него, но самолет летел ровно, и беспокойство скоро прошло.

Приближалась цель. Полбин скоро увидел ее: скопление войск на перекрестке дорог.

— Ложусь на боевой курс, — сказал он штурману. Факин приник к окуляру прицела. Полбину была видна только его согнутая спина с парашютными лямками на плечах.

Наступили минуты, даже секунды, ради которых эскадрилья прошла сотни километров над выжженной монгольской степью, отбивала атаки истребителей, пробиралась сквозь огненный частокол зенитных разрывов. Подходил момент, когда должен был завершиться труд десятков людей: техников, готовивших самолеты, мотористов и оружейников, подвешивавших бомбы и снаряжавших пулеметные ленты... Там, на потрескавшейся земле аэродрома, они ждут, поглядывая на мутное от зноя небо. Пашкин первый подбежит к самолету, поднимет кверху свое узкое лицо с острым подбородком: "Ну как? Разбанзаили?"

Эскадрилья должна была бомбить "по ведущему". Вот почему так застыл Факин. Быстрыми движениями левой руки без перчатки он показывает: "Влево чуть-чуть. Еще влево. Так. Бросаю!"

Полбин дал сигнал ведомым.

Бомбы посыпались вниз. Сначала они летят плашмя, сохраняя положение, в котором находились под фюзеляжами самолетов. Затем их носы опускаются. Мелькнув жесткими крестовинами стабилизаторов, они все увеличивают скорость, на глазах становятся маленькими, еле видными каплями, а затем вдруг исчезают из поля зрения.

Полбин посмотрел назад, вниз. Черное облако поднялось над землей. Оно медленно разрасталось, вспухало, но почти не меняло своих очертаний. Красные вспышки огня клокотали в нем.

Неистово захлопали зенитки. Японцы спохватились. Но эскадрилья ломаными курсами, меняя высоту полета, уходила от цели.

Облако дыма на земле стало постепенно разваливаться и таять. В образовавшихся просветах уже не было видно ни темных пятен пехоты, ни квадратиков автомашин.

Опять потекла под самолетами однообразная степь. Полбин поглядывал на самолет Пресняка. Он не отставал, держался в строю твердо, но по едва уловимым признакам Полбин замечал, что левый ведомый "хромает". Не ранен ли? Горячий, упрямый, мог не сказать...

У самой линии фронта Факин тревожно крикнул:

— Командир, японцы справа!

Это была небольшая группа истребителей, шесть штук. Они неслись наперерез. Полбину бросилось в глаза, что под крыльями самолетов не висели кривые ножки, похожие на две опрокинутые запятые. Шасси убраны, — значит, это и есть "девяносто седьмые". Встреча не из приятных.

"Приготовиться к бою! Сомкнуть строй!"

Но истребители неожиданно сделали разворот "все вдруг" и переменили курс. Что такое?

Со стороны солнца на них в стремительном пике неслись тупоносые И-16. Полбину показалось, что он слышит грозный гул их моторов. Эти выручат!

На аэродроме он ответил Пашкину, что японцев "разбанзаили", как полагается, и, сняв парашют, поспешил к Пресняку. Тот с трудом вылез из кабины.

— Куда ранен?

У Пресняка было смущенное лицо, будто он считал себя одного виноватым в том, что его ранили.

— В ногу, товарищ капитан. Не страшно, я сам законопатил...

Что-то вроде белой повязки было у него выше колена.

— Это когда еще к цели шли?

— Да. Осколок.

— Почему не сказал?

— А что говорить-то? — смущение на лице летчика сменилось знакомым Полбину выражением упрямства. — Он маленький. Куда бы я один через всю степь тащился? Чтоб заклевали?.. А так и бомбы свои на место положил...

Подошла санитарная машина с красным крестом на пыльных бортах защитного цвета. Достали носилки.

— Не надо, я сам, — сказал Пресняк. — Дырка-то пустяковая, на два дня дела.

Он проковылял к машине, устроился поудобнее и улыбнулся Полбину:

— До скорого свидания, товарищ командир. Он вернулся из госпиталя через неделю и, когда перед вылетом проводился розыгрыш "пеший по-летному", сразу же занял в строю место левого ведомого.

Глава V

С приближением вечера все степные звуки заглушил гул моторов. Он доносился с холма, с аэродрома тяжелых бомбардировщиков. "Ночники" готовились к полетам.

Окончив разбор боевых вылетов, Полбин пошел в столовую. Она находилась у подножия холма и была общей для тэбистов и "скоростников". Длинные столы под навесом из камыша были уставлены мисками и кружками.

Полбин сел на скамью, когда из-за стола выходили два летчика в теплых комбинезонах, с планшетами и перчатками в руках. Это были тэбисты, спешившие на полеты. В сумерках, усиленных низким навесом, Полбин не разглядел их лиц. Вдруг очень знакомый голос окликнул его:

— Товарищ командир отряда! Вот встреча-то!

Он узнал Васина. Рядом с ним стоял Петухов. Да, не видались больше года. Лицо Васина сияло радостью, он смотрел на Полбина влюбленными глазами.

Полбин попытался усадить их рядом, но они отказались: надо спешить, скоро вылет. Петухов сокрушенно постучал ногтем по стеклу ручных часов.

В течение двух минут Васин выложил все новости. Они вчера только прилетели сюда на возмещение боевых потерь. Два экипажа, один из отряда Фролова. Фролов все такой же худой и длинный. Гаврюхина в экипаже нет, он уехал учиться на курсы. Его, Васина, и Петухова выделили как лучших "ночников".

— По звездам больше не летаете? — смеясь, перебил Полбин.

Васин, оказывается, не разучился смущаться и краснеть. За него ответил Петухов:

— Не летаем, товарищ капитан. Не можем задерживаться, потому что лейтенанта Васина теперь жена ждет.

— Да ну? Женился? Поздравляю! Васин неловко ответил на рукопожатие.

— А зовут Нина, — продолжал подтрунивать над товарищем Петухов. — Зина на ее место так и не пришла.

Полбин расхохотался. Запомнили, оказывается, тот разнос на аэродроме!

Васин и Петухов заторопились. Полбин простился с ними и долго глядел им вслед. "Мои ученики", — подумал он не без гордости.

Поужинав, он отправился в свою юрту. Бледная полоска зари еще горела на западе, при ее свете можно было бы написать домой. Он вынул из кармана гимнастерки письмо жены, полученное утром, и стал его перечитывать, близко поднося листок к глазам. Маша писала, что Виктор уже знает все песни про парня: "На закате ходит парень", "Парень кудрявый, статный и бравый", "Вышел в степь донецкую парень молодой". С Людмилой ходит на прогулку, как взрослый, водит ее за ручонку.

Дальше говорилось о письме из Чернигова. Шурик, наконец, выбрал: поступил в штурманское авиационное училище. "Молодчина", — как и утром, при первом чтении письма, прошептал Полбин и перевернул листок. Ага, здесь просьба жены Кривоноса передать ему привет и сказать, что дома все благополучно. Но почему его до сих пор нет?

Кривонос тоже был командиром эскадрильи. Здесь они поселились в одной юрте, а там, дома, жили в одной общей квартире. Кривоносы, муж и жена, бездетные, занимали небольшую комнатку.

Интересный человек был Кривонос. Пожалуй, наиболее выдающимся его качеством была любовь к кулинарии. Ему доставляло удовольствие готовить супы, варить кости для студня, резать на мелкие кусочки мясо, делать котлеты. Возвращаясь с полетов (Лидия Кривонос работала женоргом и часто не бывала дома), он надевал полосатую пижаму и, вооружившись толстой кулинарной книгой, начинал священнодействовать. С кухни доносилось его тихое пение и стук ножа.

Мария Николаевна вначале думала, что он делает это по необходимости, ввиду частого отсутствия жены, и предложила помочь, но он отказался: "Спасибо. Солдат должен сам все уметь". И действительно, он умел готовить все. Когда Лидия, веселая, шумная, возвращалась с собрания, он открывал ей дверь и говорил:

— Пришла? Ну, хорошо. А я тут супец приготовил — пальчики оближешь.

Жили они дружно, по вечерам долго читали, работали. По праздникам распивали вдвоем бутылочку вина и тихонько пели в своей комнате украинские песни.

Еще две особенности были в характере Мефодия Кривоноса. Во-первых, он с необыкновенной бережливостью относился к своему здоровью; во-вторых, чрезвычайно любил порядок, и эта любовь подчас принимала странные, почти болезненные формы.

Обычно по вечерам он совершал небольшую прогулку вокруг дома, перед сном открывал форточку и дверь в коридор, чтобы просквозило. Запаха папирос он не терпел и был доволен, что Полбин тоже некурящий. Любовь к порядку выражалась у него во всем: порядок был на полках в кухне, на вешалке для платья в передней, на полочке для умывальных принадлежностей. Такой порядок любил и Полбин, но он не понимал, для чего, например, складывать ненужные книги в бумажные мешки и нумеровать их по музейно-архивной системе. А один раз сосед не на шутку его рассмешил. Кривонос любил вывешивать в квартире всякие объявления: насчет свежеокрашенных оконных рам, по поводу неисправной канализации. Как-то летом, когда Мария Николаевна с детьми отдыхала в небольшой деревне на берегу горной речки, а Лидия Кривонос находилась в служебной командировке. Полбин после трехдневного отсутствия приехал домой. Он знал, что в квартире нет никого, кроме Мефодия Семеновича, и расхохотался, увидев в передней приколотую кнопкой бумагу с карандашной четкой надписью: "Ванная не работает". Автору объявления было хорошо известно, что никто, кроме него самого, в ванную зайти не может, по крайней мере, в течение недели.

Летал Кривонос хорошо, в эскадрилье у него был тоже образцовый и по-настоящему разумный порядок. Поэтому Полбин снисходительно относился к домашним странностям своего соседа.

Начинало быстро темнеть, и Полбин, присев на земляную ступеньку у входа в юрту, достал карандаш и бумагу. "Манек! Я жив, здоров! Бьем зарвавшихся самураев!" — вывел он. Почти каждая фраза в письме заканчивалась восклицательным знаком.

Первый самолет поднялся с аэродрома тэбистов. Полбин проводил его взглядом.

Подошел Кривонос.

— Как слетал сегодня? — спросил он. — Хорошо? Ну, хорошо.

— А у тебя как? В порядке? — в свою очередь спросил Полбин.

— В порядке. — Кривонос вошел в юрту и стал устраиваться на раскладушке.

— Я письмо получил, — сказал Полбин. — Тут привет тебе от Лидии.

Кривонос взял у него из рук листок, при свете спички пробежал две последние строки.

— Значит, дома все хорошо. Ну, хорошо.

И опять пошел в юрту.

Темнота сгустилась сразу. Писать было уже нельзя. Полбин подумал, что лучше: зажечь свечу и продолжать или поговорить с Кривоносом насчет встречи с "девяносто седьмыми". Надо новую тактику вырабатывать, враги это опасные. Письмо можно закончить на рассвете. Судя по всему, раннего вылета не предполагается.

— Хочу с вами посоветоваться, товарищ капитан, — послышался из темноты голос Пасхина.

— Садись, Александр Архипович, — Полбин подвинулся, освободив место на ступеньке. — О чем советоваться?

— Да вот насчет плана.

План комсомольской работы лежал у Пасхина в планшете. Он щелкнул кнопкой и опять застегнул планшет: все равно ничего не прочесть.

— Свечу? — спросил Полбин.

— Да нет, комары налетят. Я только по одному вопросу. Хотел включить беседу по международному положению.

— Ну?

— Не знаю, кому поручить. Лучше, чтоб кто-нибудь постарше.

— А, намекаешь, — усмехнулся Полбин. — Хорошо, давай мне, Александр Архипович.

Комсомольского секретаря, совсем еще молодого человека с выгоревшими белесыми бровями и вихрастым непокорным чубом, в эскадрилье почему-то все величали по имени-отчеству.

— У меня батальонный комиссар такую беседу проводил вчера, — сказал из юрты Кривонос.

— Вот я с ним и посоветуюсь, — ответил Полбин. — Да и ты расскажешь, Мефодий Семенович, о чем был разговор.

— Давай завтра, — сонно проговорил Кривонос. — Я что-то спать хочу.

Заскрипела раскладушка, а через минуту донеслось мерное дыхание.

Кто-то шел по траве, посвечивая фонариком. Над аэродромом снова пронесся тяжелый бомбардировщик.

— Ножки, ножки поджимай! — крикнул ему вслед Пасхин и рассмеялся собственной шутке: огромные колеса шасси ТБ не убирались в полете.

Человек с фонариком приблизился. Это был Ююкин.

— Кто это тут над стариком потешается? — сказал комиссар. Из вежливости он не стал освещать лица сидящих фонариком и наклонился, пристально вглядываясь. — Сидите, сидите, я на минутку. Товарищ Полбин, у вас можно переночевать одному человеку?

— Места хватит, — ответил Полбин. — Юрта просторная и даже запасная "гармошка" есть. "Гармошкой" называлась легкая раскладная койка.

— Отлично. Товарищ Гастелло, прошу. Неподалеку стоял человек. Он подошел, протянул руку с длинными теплыми пальцами:

— Старший лейтенант Гастелло. Полбин и Пасхин назвали себя.

— Присядем, товарищи, — сказал Ююкин. удерживая за рукав Пасхина, который хотел уступить место на ступеньке. — Трава везде сухая и теплая.

Гастелло сел чуть поодаль. Он все время молчал. Ююкин сказал, обращаясь к Полбину:

— Я на рассвете лечу в разведку. А этот товарищ, — он глянул в сторону Гастелло, — тэбист, с того аэродрома. Хочет в дневном полете ознакомиться с местностью, чтобы потом легче было ориентироваться ночью. Он полетит со мной за штурмана.

Гул моторов заглушал его слова. С верхнего аэродрома взлетела новая партия бомбардировщиков. Огромная машина пронеслась над головами. На небольшой высоте мелькнул тусклый кабинный свет "моссельпрома". Очертаний самолета не было видно, они угадывались по широкой тени, которая то закрывала, то открывала звезды. "Может быть, Васин и Петухов полетели, — подумал Полбин. — Счастливо, друзья!"

Переждав, пока утихнет шум, и проводив глазами бортовые огни последнего самолета, Ююкин сказал:

— Ушли старики. Так это вы, Александр Архипович, тут насчет ножек подшучивали?

— Я без всякой злости, товарищ комиссар, — ответил Пасхин. — Просто приятно сознавать, что есть уже лучшая машина, шаг вперед.

— И "Тэ-бе третий" хорошая машина, — вставил Гастелло. Голос у него был грудной, глубокий.

— Правильно, — сказал Полбин.

— Конечно, правильно. — Ююкин сделал паузу, как бы проверяя, не хочет ли еще кто-нибудь говорить. — Самолет хороший, служит и еще будет служить. Но не нужно забывать, что, кроме всего прочего, ТБ составил эпоху в самолетостроении. Это первый в мире бомбардировщик-моноплан. В Европе и Америке еще строили этажерки-бипланы, думали о разных трипланах, полипланах, а он у нас уже был. Не будь его, Александр Архипович, не летали бы мы с вами на скоростных. СБ — это его продолжение. А следующий этап, видимо, — пикирующий бомбардировщик, соперничающий по запасу прочности и скорости с истребителем.

Полбин весь превратился в слух. Беседа с Чкаловым ожила в его памяти.

Ююкин, все более увлекаясь, стал рассказывать о том, как в Военно-воздушной академии недавно оскандалился один француз по фамилии Ружерон. Он числился где-то профессором, специалистом по бомбометанию. Приехал в Москву то ли лекции читать, то ли опыт перенимать, а вернее всего с другими, скрытыми целями. И начал вдруг говорить, что во Франции только что нашли новый способ бомбометания — сбрасывание с пикирования.

— Неверно это, — сказал Полбин.

— Конечно, чушь. И вот поднимается один преподаватель, Кудрявцев, — вы его учебники по аэронавигации знаете, — и рассказывает, как еще в восемнадцатом году советский летчик Петров разбомбил ударом с пикирования интендантский склад деникинцев на станции Нежин. Кудрявцев сам служил в этом отряде летнабом. Другой преподаватель приводит еще более ранний случай. Был такой летчик в тридцатом отряде русской армии, Шадский Михаил Иванович, поручик...

Беседа длилась еще около часа. Лишь когда последний ТБ ушел на задание и на верхнем аэродроме, освещенном голубыми лучами посадочных прожекторов, наступила тишина, Ююкин поднялся:

— Пора, товарищи. Желаю всем хорошо отдохнуть.

Он ушел вместе с Пасхиным. Полбин зажег в душной юрте свечу, достал раскладушку для Гастелло. Оба улеглись и, задув свечу, некоторое время разговаривали в темноте. Гастелло сказал, что его зовут Николай Францевич, и, правильно поняв вопросительное молчание Полбина, добавил, что он родом из Белоруссии, вырос в Полесье, сам тоже белорус. Был он немногословен, и Полбин подумал почему-то, что это качество в нем, должно быть, выработали длительные полеты, когда человеку в течение многих часов приходится молчать, а если уж открывать рот, то для того только, чтобы отдать точное, без лишних слов, приказание. Впрочем, это могло быть и особенностью натуры. В Гастелло чувствовался человек крепкого, напористого характера. Такие нравились Полбину.

Уснули нескоро, — мешали комары да еще сладкое всхрапывание Кривоноса. Почему-то в ночной тишине чужой храп кажется громче других звуков, к нему трудно привыкнуть.

С первым лучом солнца Гастелло встал и начал заботливо приводить в порядок свою койку. Полбин тоже проснулся, разбуженный гулом моторов ТБ, которые возвращались с задания и, казалось, цепляли своими тяжелыми колесами за крыши юрт и палаток. Кривонос повернулся на раскладушке, пошевелил губами, но продолжал спать.

Гастелло ушел. Полбин сел на ступеньке у входа в юрту. Надвигалась дневная духота. Небо было чистое, только на северной его стороне стояло небольшое бело-розовое облако. Нижний край его золотился, переливаясь в лучах солнца. Полбин залюбовался им. Откуда пришло оно? И где оно сейчас: над монгольской степью или, может, глядится в голубые утренние воды Байкала? Ведь иногда только кажется, что облако рядом, рукой подать, а лететь до него нужно много часов... Может, сейчас проснулась маленькая Людмила, разбудила мать, и Маша, поправив одеяло на кроватке дочери, стоит у окна и видит это же облако, легкое, бело-розовое, с золотистым отливом внизу. На ней легкий сарафан в розовый цветочек по белому полю, в волосах капельки воды после умывания...

"Утреннее облако мое", — мысленно сказал себе Полбин и оглянулся на спящего Кривоноса, словно боясь, как бы тот не уличил его в неподходящей к должности и положению лирике.

Достав карандаш, Полбин положил лист бумаги на твердую обложку книги Лапчинского и быстро написал письмо. Потом открыл книгу, стал перелистывать ее, пробегая отдельные страницы. Из головы не выходили "девяносто седьмые". Надо было придумать, как лучше избегать их ядовитых укусов. Пожалуй, лучше всего при встречах в воздухе не уходить на повышенной скорости, а организовывать оборону огнем. Но как? Этот вопрос еще предстояло решить.

На старт вырулил самолет. Разбежавшись, он оторвался от земли, развернулся, красиво блеснув белыми крыльями в лучах солнца, и ушел курсом на юг. Ююкин и Гастелло улетели.

Проснулся Кривонос. Увидев запечатанный конверт, он сказал:

— Написал уже? Хорошо. Надо было бы привет передать.

— Я передал, — ответил Полбин, поднимаясь с земли и отряхивая прилипшие к брюкам травинки.

— Сам догадался? Ну, хорошо. Пойдем завтракать.

Умывшись, начистив сапоги, они пошли в столовую. По дороге Кривонос очень подробно и толково передал содержание беседы по международному положению, которую позавчера проводил в его эскадрилье Ююкин.

В столовой Полбин сел поближе к группе тэбистов, которые, как видно, недавно вернулись из ночного полета. Он спросил летчика в комбинезоне с расстегнутым меховым воротником, прилетела ли уже "четверка".

— А кто на ней? Петухов? Из новеньких?

— Да. И Васин. Штурман.

Летчик отвернулся и стал сосредоточенно ковырять вилкой холодную баранину.

— Что? Не прилетела пока? — все еще не теряя надежды, требовательно потянул его за рукав Полбин.

— И не прилетит. Сбили.

— Как сбили?

— Ну, как сбивают? — летчик обратил к Полбину красное от внезапного раздражения лицо. — Загорелась на трех тысячах и до самой земли... А ты — как, как... Эх, Петя-Петушок...

За отворотом мехового воротника Полбин увидел на петлицах летчика квадратик младшего лейтенанта. Но он не обиделся за грубый ответ. Человек был охвачен искренним горем.

Подождав, пока летчик несколько успокоился, он сказал:

— Нервы у каждого есть, но нашему брату нужны крепкие. Где сбили?

Младший лейтенант назвал пункт и рассказал подробности гибели экипажа Петухова. "Четверка" очень метко отбомбилась и уже уходила от цели, но тут снаряд попал в бензобаки. Петухов скольжением пытался сбить пламя. Это не удалось. Огонь перекинулся на другое крыло. Самолет врезался в землю. Никто из экипажа с парашютом не прыгал.

На другой половине стола шел спор. Говорили тэбисты. Полбин прислушался.

— Суеверия, суеверия, — кипятился кто-то. — Я тоже не суеверный, плюю на тринадцатое число, кошек и прочую чепуху, а насчет бритья перед вылетом иногда думаю. Потому что тут ты как будто сам себя в чистое одеваешь заранее. Вот Петя побрился вчера, воротничок свежий подшил...

Полбин вспомнил, что Петухов и Васин вчера были хорошо выбриты, от них пахло одеколоном.

— Ерунда, — возражал низкий густой бас, принадлежавший молодому, краснощекому летчику с каштановой прядью волос на высоком лбу. — Это все отрыжки прошлого, когда авиацию чудом считали. А как же, по-твоему, истребителям, которые по пять-шесть вылетов делают? Миклухами-маклаями ходить?

— Можно вечером бриться.

— Ерунда, — упрямо басил обладатель каштановой пряди. — Я не знал, что ты такой отсталый. Во-первых, если уж собьют, так надо, чтобы противник видел, что ты не чумичка, а летчик советский: бритый, чисто одетый. А во-вторых, надо воевать так, чтобы не сбивали, правильно воевать. Лопуха и труса никакая борода не спасет...

— Правильно! — громко сказал Полбин, поднимаясь из-за стола. В разговор он вмешался неожиданно для себя, но тэбисты обернулись и увидели его опрятную, хорошо обтягивающую грудь и плечи гимнастерку с подворотничком, свежую белизну которого подчеркивала загорелая шея. Брился он каждое утро, сегодня тоже успел, пока Кривонос бережно плескал себе на руки воду из фляжки.

— Правильно товарищ говорит, — произнес Полбин, увидев, что от него ждут еще каких-то слов. — Суеверия идут от религии, а у нас летчики в большинстве кто? Коммунисты и комсомольцы.

Спор сам собой прекратился.

Полбин не стал разыскивать Кривоноса, завтракавшего на другом конце длинного стола. Тот обычно, если позволяло время, долго просиживал над тарелкой, стараясь с помощью приправ улучшить вкусовые качества почти постоянного блюда — бараньего мяса.

Выйдя из-под навеса под лучи уже сильно припекавшего солнца, Полбин вспомнил, что нужно сдать письмо. В нем говорилось и о встрече с Петуховым и Васиным. Но не распечатывать же конверт...

Прошло больше часа, а задания на вылет не было.

— Пехота и без нас справляется, — говорил Бурмистров, похаживая около штабной юрты. — Помогли и хватит, зря нас не тревожат.

Но загорелое, медно-красное лицо командира полка было неспокойно. Истекал срок возвращения из разведки Ююкина, а самолета не было. Бурмистров делал вид, что в юрте ему душно, но в действительности он изменил всегдашнему правилу и не выставил посыльного в качестве наблюдателя, а сам то и дело поглядывал на небо из-под косматых бровей.

Самолет Ююкина не вернулся и к вечеру.

Глава VI

Мария Николаевна проснулась от стука в дверь. Было около восьми утра, дети еще спали. Соседка обычно поднималась позже. Кто же это? Сердце Марии Николаевны тревожно забилось.

На пороге стояла Лидия Кривонос. Ее светлые крашеные волосы были тщательно выложены, на бледных обычно щеках играл румянец: она только что умылась холодной водой.

— Можно? — сказала она входя. — Я тебя разбудила, Маша. Извини.

— Да нет, я что-то заспалась. Ребят вчера долго укладывала.

— Папу ждут?

— Да. — Полбина подвинула Лидии стул, сняв со спинки платьице дочери. — Витюшка все спрашивает: что папа привезет? Я говорю — маленький самолет.

— А я моего Мефодия одна жду, — сказала Лидия. — Мне труднее, чем тебе, Маша.

Мария Николаевна знала, что у Кривоносов был когда-то мальчик, он умер в трехлетнем возрасте.

— Как сказать, — ответила она, — одной скучать или втроем...

— Я не скучаю. То-есть очень тоскую по Мефодию, но скучать мне не дает работа. А ты, Маша, с тех пор как замужем, нигде не работала? У тебя же специальность...

Мария Николаевна слегка покраснела. В том гарнизоне, где Полбин был командиром отряда тяжелых кораблей, она работала лекпомом в санчасти, Виктора каждое утро водила в ясли. Но после рождения Людмилы стало труднее.

— А общественная работа? — опять спросила Лидия, усаживаясь поудобнее и кокетливо поправляя на груди складки нового голубого утреннего халатика. — Я тебя, Машенька, вижу на всех собраниях, ты активная, а вот постоянного поручения от женсовета у тебя нет. Мне даже стыдно иногда, мы соседи...

— Мне теперь трудно одной, без свекрови, — сказала Мария Николаевна. — Но, по совести говоря, ни разу об этом серьезно не думала...

— Под лежачий камень вода не течет, — подхватила Кривонос. — Это верно. Ты в комсомоле долго была?

— До прошлого года. Мне уже двадцать семь, выбыла по возрасту.

— В партию думаешь вступать?

— Да, — ответила Мария Николаевна, почувствовав, как при слове "партия" легонько дрогнуло сердце. Она думала о вступлении в партию, у нее не раз был об этом разговор с мужем, но ей казалось, что она далеко, далеко еще не подготовлена к этому очень большому событию в жизни человека; свое собственное вступление в ряды коммунистов она видела где-то в туманном будущем, когда сама она будет иной — неизвестно какой, но лучше, конечно.

Лидия Кривонос доверительно положила руку Марии Николаевне на плечо.

— Я для тебя, Маша, одну интересную работу наметила... Сейчас не окажу, а вечерком зайду, и мы подробно поговорим.

— Хорошо, — Мария Николаевна посмотрела на часы. — Скоро почта будет.

— Вот бы сразу два письма — тебе и мне. Правда?

Они только вчера вечером говорили об этом. Письма приходили нечасто и, как правило, по одному. Лишь единственный раз, недели две тому назад, почтальон принес вместе два конверта: от Полбина и от Кривоноса.

Виктор зашевелился в своей кроватке.

— Ма-ам! Поди, — требовательно сказал он.

— Ну, что тебе, сынок? — Мария Николаевна склонилась над ним.

— Папа не приехал?

— Нет, сынок.

— Почему?

Мария Николаевна с улыбкой посмотрела на Лидию и развела руками. В это время постучали в наружную дверь.

— Почта! — сорвалась со стула Лидия. Она выбежала в переднюю и тотчас же оттуда донесся ее радостный возглас: — Два, два! Как я говорила!..

Бросив на стул газеты, она протянула один конверт Марии Николаевне.

Виктор понимающе молчал, пока женщины читали письма.

Полбин передавал привет от Кривоноса. Тот, в свою очередь, сообщал жене, что Иван Семенович проявил дружеское внимание: не забыл написать от его имени, пока он, Мефодий, "добирал свое", то-есть спал.

Письма были датированы одним числом. Отдельные места они прочитывали друг другу. Мария Николаевна сказала:

— Вот Ваня пишет: "Встретил своих бывших подчиненных, Петухова и Васина. Представь: Васин уже женился!" Это был у нас в том гарнизоне лейтенант. Молоденький, застенчивый такой. Девушек боялся под руку брать, ходил всегда на расстоянии.

— А теперь еще одна солдатка будет, — вздохнула Лидия. — Ничего, лишь бы вернулся!

Она торопливо отобрала свои газеты и ушла, сказав уже в дверях:

— Так я, Маша, часов в девять приду. Потолкуем...

Пришла она гораздо раньше. Глаза у нее были красные от слез.

— Что случилось? — вскрикнула Мария Николаевна, снимавшая в этот момент башмачки с Людмилы. — Телеграмма?

— Ничего, Маша, успокойся, — вяло опускаясь на стул, сказала Лидия. — Наши с тобой здоровы...

— Так кто же? Кто?

Лидия беззвучно залилась слезами и через силу произнесла:

— Комиссара нашего нет.

Мария Николаевна, не глядя, присела на сундук, покрытый пестрым шелковым платком с кисточками. Башмачок Людмилы со стуком упал на пол. Виктор подошел, поднял его и молча вложил матери в руку.

Оправившись, Мария Николаевна надела дочери башмачки и сказала Виктору:

— Пойдите, сынок, еще погуляйте. Тут, около крыльца.

Виктор покорно взял сестру за руку. У двери он остановился и, глядя на мать большими немигающими глазами, спросил:

— Папа приедет?

— Да, да, приедет. Дети вышли.

Мария Николаевна взяла стул, поставила его рядом со стулом, на котором сидела Лидия, и обняла ее за плечи. "Еще одна солдатка ждет", — вспомнились ей слова, сказанные Лидией утром. Ююкин не женат, но у него есть мать, она живет где-то за Уральским хребтом и, конечно, еще ничего не знает.

— Как это случилось? — тихо спросила Мария Николаевна.

Лидия подняла глаза.

— Кто же знает, как случилось, Машенька? В политотдел пришло известие: батальонный комиссар Ююкин пал смертью храбрых в борьбе с японскими захватчиками... Говорят, не вернулся с задания.

Не вернулся с задания... Мария Николаевна посмотрела в окно, порозовевшее под лучами заходящего солнца, и вдруг представила себе огромную, беспредельную степь, на краю которой лежит красный солнечный шар. На фоне этого шара видны темные фигуры людей, напряженно всматривающихся в горизонт. Стоит Ваня, рядом с ним тяжелый, приземистый Бурмистров, потом Кривонос, Ушаков, Пасхин — все, кого она видела и знает. Нет среди них Ююкина, веселого, улыбающегося, с живыми умными глазами и высоким чистым лбом. Его ждут. Ждут, не покажется ли над степью самолет. Тени людей все удлиняются, ползут по траве. Красный шар опускается ниже и ниже, вот осталась только половина. Потом и она исчезла. Исчезли тени на траве, наступила темнота.

— Такой молодой, — произнесла Мария Николаевна первую пришедшую на ум фразу и тотчас же подумала, что сказала не то: разве имеет значение, молод или стар был человек, которого все уважали и любили, любили за то, что он был человеком большого сердца и ясного ума?

Лидия стерла со щек слезы и энергичным движением сняла со своих плеч руку Марии Николаевны.

— Хватит, Маша, — сказала она. — Я сегодня все бумаги в политотделе слезами закапала. Хватит.

Мария Николаевна сидела недвижимо, не зная, что ей делать и что значит "хватит". Лидия продолжала:

— Я помню, Михаил Анисимович как-то сказал: "Живущий должен работать". Не знаю, почему сказал, так просто, наверно. Он часто так говорил и все улыбался...

Она помолчала. Молчала и Мария Николаевна.

— Я это вот к чему, Маша. Мы собирались поговорить насчет твоей общественной работы. Мне как раз Михаил Анисимович это подсказал. Не возьмешься ты подготовить доклад к Международному юношескому дню?

— Доклад?

— Да, доклад. Это в начале сентября. Пожалуй, если бы Лидия Кривонос сделала это предложение утром, Мария Николаевна долго размышляла бы, прежде чем дать ответ. Но сейчас она встала и сказала:

— Хорошо. Я подготовлюсь.

Глава VII

До наступления темноты Бурмистров внешне сохранял спокойствие. Только посыльный Сидорук, находившийся при штабе неотлучно, каким-то свойственным солдату чутьем угадывал, что командиру полка сильно не по себе. Прежде всего бросилось в глаза то, что майор никого не вызывает. Раньше бывало не дает цыгарку скрутить, а тут вдруг два часа полный штиль. Бурмистров редко сам брал трубку полевого телефона, обычно отвечал на вызовы посыльный: "Красноармеец Сидорук слухает". А теперь, как только раздавался звук зуммера, Бурмистров грубовато отводил руку посыльного: "Постой. Я сам".

Когда на верхней площадке начали прогревать моторы ТБ-3 и тягостная тишина сменилась их тяжелым ровным гулом, он сказал:

— Начальника штаба ко мне. Живо!

Сидорук сорвался с места, как застоявшийся конь.

Капитан Бердяев явился через десять минут. Бурмистров слышал, как он на ходу переговаривался с посыльным. Очевидно, по своему обыкновению, пытался "наводящими вопросами" установить, зачем его вызывает командир полка. Сидорук отвечал односложно: "Ни, не чув... Такого не було". Завидев Бурмистрова, он обогнал начальника штаба и звонко доложил:

— Ваше приказание выполненное!

Делая шаг в сторону, он взглянул на Бердяева с таким выражением на безусом круглом лице, как будто начальник штаба был очень важный, с трудом добытый трофей.

— Ладно, иди к телефону, — поморщился Бурмистров и обратился к Бердяеву: — Звонил?

— Так точно, товарищ майор, — ответил Бердяев, четким выработанным движением вскидывая руку к правому виску. — Обзвонил всех. Донесений из наземных частей о переходе линии фронта нашими летчиками не поступало.

— Так, — крякнул Бурмистров, и нельзя было по его интонации понять, ожидал ли он такого ответа, или, наоборот, думал, что начальник штаба принесет ему радостное известие. Наступила минутная пауза, в течение которой Бурмистров обводил взглядом темнеющее небо с крупными звездами, а Бердяев стоял с опущенными по швам руками и напряженно вытянутым вперед подбородком. Низкорослый, сухой, с покатыми костистыми плечами, он казался рядом с командиром полка щуплым подростком. Сходство это подчеркивала коротенькая выцветшая гимнастерка Бердяева, торчавшая сзади из-под ремня, как воробьиный хвостик.

— Так, — повторил Бурмистров. — Давай съездим к соседям.

Сидорук, прислушивавшийся к разговору, бегом помчался в темноту и, когда к юрте подкатила запыленная "эмка", опять доложил:

— Ваше приказание выполненное! Бердяев юркнул на заднее сиденье. Бурмистров открыл переднюю дверцу и сказал Сидоруку:

— Вызови сюда капитана Полбина. Скажешь, остается за меня. Я поехал к тэбистам, буду через сорок минут.

Он действительно вернулся через сорок минут, когда над аэродромом один за другим с грохотом пролетали тяжелые бомбардировщики. Дождавшись, пока наступила относительная тишина, он спросил Полбина, нет ли новых известий, а затем в коротких, отрывистых фразах изложил ему цель своей поездки к тэбистам: договорился с ними, чтобы они на обратном пути в светлое время повнимательнее осматривали землю, может, увидят где-нибудь самолет Ююкина.

Бердяева он отпустил:

— Ладно, иди работай.

Начальник штаба сказал "есть", круто повернулся на каблуках и ушел. Бурмистров прислушался к его удаляющимся шагам и задумчиво проговорил:

— Каждый в своем деле силен. Ты вот летать здоров, а он в бумагах — ну, прямо как профессор. Чертовская память у человека...

Он помолчал, закурил папиросу и, шумно выдохнув дым, добавил:

— А Миша Ююкин и в книжном деле сто очков вперед даст, и летает, как...

Он, видно, хотел подыскать сравнение, но вспомнил, что комиссар уже не летает и, по строгой неумолимости судьбы, вероятно, больше никогда летать не будет. С неожиданным раздражением он сказал, повернувшись к Полбину:

— Что стоишь? Давай сядем... Посыльный! Сидорук молча вынес из юрты два складных стульчика и поставил их на траву. Под грузным телом Бурмистрова стульчик жалобно скрипнул.

Полбин знал, что командир полка не любил открыто выказывать свое хорошее, доброе расположение к людям и даже похвалу прикрывал нарочитой грубостью. Сейчас Бурмистрову, видимо, было особенно трудно: воспоминания о комиссаре будили в нем чувство, близкое к нежности; это было непривычно, раздражало его, и он боролся с самим собой. Полбин решил переменить тему разговора.

— Бердяев тоже летчик, — сказал он. — Никто не виноват, что здоровье не позволяет...

Начальник штаба, в свое время служивший в истребительной авиации, уже около года не летал, так как в воздухе у него начиналось сильное головокружение. Врачи перевели его из летно-подъемного состава в наземный: у него было какое-то расстройство аппарата внутреннего уха.

— Вот именно, тоже летчик! — откликнулся Бурмистров. — Сам про себя говорит: "Мы все летали понемногу на чем-нибудь и как-нибудь". Стихоплет!

Он очень уважал своего начальника штаба за точность и исполнительность, за его подлинно изумительную память. Бердяева можно было в августе спросить, в каком составе полк вылетал на задание, скажем, двадцать четвертого мая, и он, подумав секунду, тотчас же называл количество самолетов, фамилии ведущих, время вылета и возвращения. Но, видимо, пришедшая в голову мысль, что образцом человека и воина был именно комиссар Ююкин, сочетавший в себе большую книжную образованность и отличное владение самолетом, не позволяла Бурмистрову ставить рядом с ним кого-нибудь другого.

— Я говорю, что капитан Бердяев тоже летчик и потому он у нас хороший начальник штаба, — не сдавался Полбин.

— Ну да, недоставало, чтобы мне в начальники штаба пехотинца подсунули, — ворчливо ответил Бурмистров. — Что это у тебя за книга?

Полбин, вызванный посыльным в юрту командира полка, захватил с собой "Тактику авиации" Лапчинского и сейчас, держа ее навесу в руках, барабанил пальцами по твердой обложке.

Бурмистров взял книгу, откинулся на стуле так, чтобы на нее упал свет из юрты. Должно быть, он сам обрадовался возможности хоть на время уйти от неотступно преследовавших мыслей о комиссаре, судьба которого пока еще, по крайней мере до утра, оставалась загадкой.

— Почитываешь Лапчинского... Так. Ему за эту книгу премию имени Фрунзе дали. А читал другие его работы: "Воздушный бой", "Бомбардировочная авиация", "Воздушная армия"?

Полбин ответил, что первые две книги у него есть, а третью не читал.

— Почитай. Там он от доктрины Дуэ не оставил камня на камне. Ты раскусил эту доктрину?

Фашиствующий итальянский генерал Дуэ в своих работах доказывал, что главной силой на войне является авиация. Он считал, что создание мощной воздушной армии, состоящей из многомоторных бомбардировщиков, которые могут наносить массированные удары по экономическим и политическим центрам противника, решает исход войны в пользу того, кто располагает такой армией.

— Они рабочего класса боятся. Хотят заменить человека машиной, — сказал Полбин.

— Правильно, — поддержал Бурмистров тоном экзаменатора, который вполне удовлетворен ответом ученика. — Чепуху этот фашист нагородил. Лапчинский, помнится, в одном месте сказал: "Только то прочно, где стоит нога пехотинца". Здорово сказал! Не мы с тобой основная наступательная сила, а пехота. А мы ей помогать, помогать должны, да покрепче.

Он вернул книгу Полбину.

— Михаил Анисимович готовит доклад на эту тему. На материале наших боевых действий. Вон у него под подушкой папка лежит, — Бурмистров указал рукой за спину. Он упорно говорил о комиссаре в настоящем времени.

В черном небе, далеко-далеко на юге, засверкали огоньки. Сначала внизу, у горизонта, потом все выше и выше. Будто кто-то чиркал зажигалкой, а она не загоралась, только искры вспыхивали и мгновенно гасли. Это рвались зенитные снаряды японцев, отмечавшие путь наших тяжелых кораблей.

— Нащупывают, сволочи, — сказал Бурмистров и долго молчал, глядя на эти огни. Молчал и Полбин.

Из юрты донесся легкий храп. Сидорук спал, положив голову на ящичек телефона. Пилотка свалилась на землю.

— Измотался, бедняга, — оглянулся Бурмистров. — Ну, иди и ты выспись. Завтра летать будем.

Был уже поздний час, а от земли все еще шел жар. Трава сухо шуршала под ногами; едкая, невидимая во тьме пыль забивалась в ноздри. Полбин оглянулся. Полог юрты оставался откинутым. В желтый прямоугольник света, как в раму, была вписана фигура командира полка с горестно поднятыми плечами.

Душная, короткая халхин-гольская ночь на этот раз тянулась бесконечно долго.

На рассвете вернувшиеся из полетов тэбисты сообщили, что за третьей линией японских окопов они видели остатки хвостового оперения и обгорелое крыло СБ. Кто-то даже говорил, что в нескольких километрах от этого места, на территории японцев, в густой траве заметно белое пятно, похожее на скомканный парашют.

Прежняя неизбывная энергия вернулась к Бурмистрову. Потный, с обнаженной медно-красной шеей, он переходил от стоянки к стоянке, покрикивал на техников, на водителей бензозаправщиков, а возвращаясь в юрту, гонял Сидорука из одного в другой конец аэродрома. Бердяеву он приказал "не слезать с телефона" и, уже надевая парашют у своего самолета, еще раз послал Сидорука спросить, нет ли сведений об экипаже Ююкина.

Но сведений попрежнему не было. Самолеты сделали два вылета до обеда. Во второй половине дня — еще один, сопровождавшийся жестоким боем с "девяносто седьмыми". Эскадрилья Полбина летала в общем строю, ведущим был Бурмистров. Полбин, выполняя приказания командира о смыкании или размыкании боевого порядка, видел, как Бурмистров разумно организует оборону, как продумано и налажено у него взаимодействие с истребителями, которые защищают СБ. Ни один советский самолет не был сбит, зато четыре И-97, пылая, пошли к земле. Три из них были сражены огнем вертких, маневренных И-16, а одному влепил смертельную очередь стрелок-радист самолета Ушакова. Это был уже шестой японский истребитель, сбитый бомбардировщиками Бурмистрова с начала боевых действий.

Результаты бомбардировок во всех трех вылетах также были отличными, и Бурмистров, узнав об этом, сказал сквозь стиснутые зубы:

— Я им покажу Мишу Ююкина! Вот он придет, мы еще вместе дадим!

Он был твердо убежден, что если из членов экипажа СБ, обломки которого видели около японских позиций, придет, перебравшись через линию фронта, только один человек, то это будет непременно комиссар. Он приказал Сидоруку привести в порядок койку Ююкина, аккуратно сложил на столе его книги, карты, сам повесил у изголовья чистое полотенце.

Вылеты на день больше не планировались. Бурмистров долго звонил по телефону, потом съездил в штаб дивизии и, вернувшись, сказал Бердяеву:

— Дали цель. Звеном пойду. Комиссара еще нет? Услыхав ответ, он нахмурил брови и приказал поторопить с подготовкой самолетов.

— Если хватит времени, два раза слетаю, — говорил он, посматривая на часы. — Должно хватить. Там одну сопочку раздолбать нужно. Самурайский штаб.

Полбин рассчитывал, что командир возьмет его с собой, и уже приготовился отдать распоряжения Пашкину, но Бурмистров опять оставил его своим заместителем.

— Пойдет со мной Кривонос. А ты Ушакова дай.

Три самолета взлетели и легли курсом на юго-восток. Сначала они должны были встретиться с истребительным прикрытием. Командование придавало большое значение удару по "сопочке", у подножья которой находился штаб крупного пехотного соединения японцев, и хотелось, чтобы этот удар был рассчитан наверняка.

Через полчаса в юрту к Полбину вбежал Бердяев. Оба они были капитанами, но Полбин замещал командира полка, и поэтому Бердяев, несмотря на очевидную срочность того, что он хотел доложить, не забыл принять положение "смирно". Вытянувшись, плотно сомкнув колени, он сказал:

— Товарищ капитан, вернулся один из членов экипажа батальонного комиссара Ююкина!

— Кто?

— Штурман. Старший лейтенант Гастелло, который летал с ним для воздушной рекогносцировки...

— Где он? — Полбин, задев Бердяева плечом, бросился к выходу из юрты, будто Гастелло мог стоять снаружи. Начальник штаба вышел вслед за ним и продолжал тем же ровным голосом:

— Он у себя в части. Имеет легкие ранения в результате...

— Что с комиссаром? — нетерпеливо перебил Полбин. Неподходящая к моменту обстоятельность и четкость Бердяева вызывала у него раздражение. Он взглянул в худое скуластое лицо начальника штаба, заметил, что у того над густой жесткой бровью оидит комар, и повторил: — Где комиссар? Стрелок жив?

Бердяев повел бровью, согнал комара взмахом ладони и, как бы почувствовав себя свободнее после этого совсем неуставного движения, стал передавать сообщенный ему по телефону рассказ Гастелло.

Самолет Ююкина был подбит на обратном пути, недалеко от линии фронта. Комиссар тянул, пока было можно, а потом приказал экипажу прыгать. Строго так приказал, не послушать было нельзя. А сам направил машину прямо на блиндажи японцев. Она уже вся горела, от носового фонаря до стабилизатора. В результате взрыва были погребены (Бердяев так и сказал — "погребены") десятки японских солдат. Комиссар погиб геройской смертью.

Полбин вернулся в юрту, поправил на столе книги Ююкина, сел и указал на стул Бердяеву.

— А стрелок как? — спросил он. — Харченко тоже прыгал?

— Да, — ответил Бердяев, приподнимаясь на стуле и снова усаживаясь. — Старший лейтенант Гастелло предполагает, что он погиб в перестрелке с противником. Они упали в разных местах. Гастелло приземлился в высокой траве около болота, а Харченко в степи. Японцы шныряли на машине и, должно быть, нашли его. Была стрельба. Последний выстрел из пистолета одиночный: должно быть, Харченко себя... Гастелло зашибся при падении и помнит это смутно. Он только ночью выбрался и пополз к своим...

Бердяев замолчал и, словно от сильной усталости, прикрыл глаза рукой. Над тонкими пальцами топорщились его жесткие брови с острыми кончиками.

— Прилетит командир — надо будет собрать личный состав. Как вы думаете? — спросил Полбин.

— Я согласен, — ответил Бердяев. В его скрипучем голосе не было прежней сухости и натянутости.

Они вышли. Сидорук, поджав под себя ноги в больших сапогах, сидел у входа в юрту на траве и размазывал слезы на щеках, покрытых светлым пушком. У самолетов всюду стояли летчики и техники. Несмотря на палящее солнце, многие не прятались в тени крыльев. Пашкин сидел на горячей стремянке и, глядя вниз, прислушивался к разговору, который вели Пресняк и двое стрелков-радистов. Никто из них не жестикулировал, и видеть это было непривычно.

Прошло еще полчаса. Высоко над горизонтом на юге показались самолеты.

— Тильки двое! — тревожно воскликнул Сидорук. — Товарищ капитан, а де ж третий?

Полбин сам искал третьего. Он ощупывал глазами небо сверху вниз, надеясь увидеть самолет, идущий бреющим, на большой скорости. Так нередко возвращались на аэродром раненные в бою машины.

Над степью дрожало марево, в глазах рябило, от напряжения выступали слезы.

Самолеты приближались. Первым зашел на посадку Кривонос, хвостовой номер его машины был ясно виден. Вторым разворачивался Ушаков.

Не было самолета Бурмистрова.

Как только скорость машины Кривоноса уменьшилась и он начал заруливать на стоянку, к нему со всех сторон побежали люди.

Кривонос вылез из кабины, соскользнул с крыла на землю, обвел лица окружавших его людей каменным взглядом и, не сказав ни слова, побрел к стабилизатору. Облокотившись о его жесткую обшивку, как о стол, он стащил с себя шлем и обхватил голову руками. Плечи его вздрагивали.

Бурмистров погиб. Цель была поражена с первого захода, от японского штаба остались только груды развороченной земли. Но зенитки били зло и ожесточенно. На развороте в носовую часть самолета Бурмистрова ударил снаряд. Машина взорвалась в воздухе.

Полбин, сняв пилотку, молча смотрел на Кривоноса и Ушакова, упорно отводивших в сторону сухие, красные глаза.

Ему вспомнились Васин, Петухов... За эти три дня он потерял двух своих лучших учеников. Он потерял и двух лучших своих учителей.

Глава VIII

Серым осенним утром в жилых домах авиагородка захлопали двери на всех этажах. Усиленные эхом голоса гулко отдавались в каменных стенах:

— Когда же прилетели-то? Почему я не слыхала?

— А мы планирующим. Без моторов от самой границы!..

Счастливый смех.

— А мой-то где? Мой? — в голосе нотка тревоги. И тотчас же веселый ответ:

— Живой, живой! Подарок в кабине забыл, миллион комаров в бутылке...

Виктор и Людмила спали, когда Полбин вошел в комнату. Он остановился у порога и, обняв встретившую его в передней жену одной рукой, не выпуская из другой чемоданчик, медленно, как бы ощупывая глазами каждый предмет, обвел взглядом стены, пол и потолок.

— Отвык от дверей, — сказал он усмехаясь. — Там все палатки да юрты. Никаких замков, щеколд...

Они вместе подошли к спящим детям, шопотом переговариваясь. Мария Николаевна показала на косяке двери карандашную отметку: вот таким Виктор был на другой день после отъезда отца, а теперь он вот такой... Расстояние между черточками было довольно значительное.

— Это настолько вырос? — удивился Полбин. — Не может быть, Манечка, ты, видно, не точно измерила... Волосы не учла...

Мария Николаевна сказала, что она прикладывала линейку к голове сына, и потому большой ошибки не должно быть. Разве на полсантиметра...

Дверь в коридор оставалась полуоткрытой. Оттуда доносился голос Кривоноса: "А ты маленькую вешалку сюда перебила? Так лучше? Ну, хорошо". Потом раздался звук передвигаемых вещей.

Полбин осторожно погладил слежавшиеся в тугие колечки волосы сына. Мария Николаевна ревниво проследила глазами за его рукой, хотела сказать привычное: "тс-с, разбудишь", но тут увидела на выгоревшем от солнца рукаве гимнастерки мужа широкую золотую с красным нашивку. Перевела взгляд на петлицы — два прямоугольника...

— Ваня! Майор?

— Тс-с, разбудишь! — Полбин выпрямился. — Как видишь, Манек. И еще, — он, обхватив ее шею сильной рукой, улыбаясь, наклонился к уху: — представили к правительственной награде...

На столе лежала "Правда" за тридцатое августа. Они развернули ее вместе.

На первой странице был Указ Президиума Верховного Совета о награждении второй медалью Героя Советского Союза майора Грицевец и майора Кравченко и о новых Героях Советского Союза. Всю вторую и третью страницы занимали ровные столбцы с фамилиями награжденных орденами.

— Искала меня? Да?

— Да, искала, — серьезно ответила Маша. — Нашла только двоих, — вот орденом Красного Знамени майора Бурмистрова Михаила Федоровича, и орденом Ленина — Ююкина... Ваня, как это случилось?

Сложив газету, Полбин усадил жену на диван, около которого стоял трехколесный велосипед Виктора с куклой на седле. У куклы были негнущиеся руки из розовой пластмассы. Выражение вечного удивления застыло в ее незакрывающихся глазах.

Он стал рассказывать о подвиге комиссара.

Мария Николаевна слушала и, взяв руку мужа, в задумчивости долго рассматривала негнущийся левый мизинец со шрамом. Потом сложила его руку в кулак и крепко сжала в своих теплых ладонях, словно только теперь убедилась: живой, невредимый.

Полбин дотянулся до куклы, повернул ее лицом к стене.

В приоткрытую дверь, тихонько постучав снаружи, заглянула Лидия Кривонос.

— Мария Николаевна! Иван Семенович! — громким шопотом сказала она. — Пока ребятишки спят, давайте завтракать вместе. Идемте к нам!

Вино разлили по маленьким рюмочкам. Стол был сервирован не без участия Мефодия, уже успевшего надеть пижаму. Искусно вырезанные розочками парниковые огурцы и зеленый лук украшали большое блюдо с мясным салатом, занимавшее центральное место. Кривонос сказал, что лук выращен ими самими.

Разговор за столом несколько раз возвращался к памяти погибших. Но имена Петухова и Васина ни разу не были упомянуты. Полбин решил, что сказать о них можно будет и позднее. Кривонос, которому он говорил о своих учениках в юрте у озера Буир-Нур, думал, что Полбин не упоминает их, как летчиков из другой части, и тоже молчал.

Последний тост произнес Полбин. Он предложил выпить за начало нового этапа в жизни летчиков полка, за успехи в предстоящей боевой и политической учебе.

— Правильно! — поддержал Кривонос. — И за нового командира полка!

Он намекал на возможное назначение Полбина на эту должность. Полбин был временно исполняющим обязанности командира полка со дня гибели Бурмистрова.

— Это как командование посмотрит, — заметил Полбин. — Пока я оставляю в чистом виде то, что сказал...

— Не хочешь? Ну, хорошо.

Так как было условлено, что рюмки опорожняются начисто, наступила минутная тишина. Ее нарушил проникший через две неплотно прикрытые двери голос:

— Ма-ам! Поди!

Мария Николаевна поперхнулась вином и хотела поставить рюмку, но Полбин удержал ее:

— Нет. Сиди. Что-то рано мой сын начинает командовать...

— Но он же не знает, что отец дома, — шопотом сказала Мария Николаевна.

— В том-то и дело. Допей вино, Манек. Она послушно сделала глоток.

— А теперь я пойду, — Полбин вышел из-за стола.

Лидия Кривонос сказала:

— Иван Семенович выдерживает характер. Будет еще время воспитывать... Неужели не соскучился?

— Я-то знаю, соскучился или нет, — ответил ей муж. — А делает он правильно. Хорошо.

Из комнаты Полбиных донесся радостный детский вскрик, что-то упало, поднялся шум.

Мария Николаевна не выдержала и тоже побежала к себе.

Они вернулись с детьми. Виктор обнимал загорелую шею отца, Людмила была на руках у матери, но тоже тянулась к отцу. Полбин взял ее к себе на колени.

— Что привез? — серьезно спросил Виктор. — Самолет?

— Нет, наоборот, — смеясь, ответил Полбин.

— Что такое наоборот?

— Наоборот, самолет меня привез...

— А-а... Ты прилетел, да?

— Ух ты, догадливый! — расхохотался Полбин, тормоша и целуя сына. — А ты маму тут слушался?

Виктор, сохраняя все то же выражение серьезности, вопросительно взглянул на мать. Она закивала головой: да, да.

— А ты, Людочка?

— Я слушала, слушала, — тоненьким голосом протянула девочка.

— Тогда подождите.

Он опустил Виктора на пол, усадил дочь на стул, вышел из комнаты и вернулся, держа руки за спиной. Виктор тотчас же бросился к нему, но он поднял руки, и Людмила радостно крикнула:

— Мячики!

Виктору достался большой мяч, окрашенный в красный и синий цвет. Людмиле такой же, но совсем маленький. Мальчик особого восторга не проявил.

— А самолет будет? — спросил он.

— Будет.

— Когда?

— Когда вырастешь.

— Долго.

Последнее слово было сказано с серьезностью и интонацией взрослого. Все рассмеялись. Полбин схватил сына за локти и высоко поднял над головой:

— Ах ты, мой чиклет!

— Летчик, — поправил Виктор. — Я уже не маленький.

Полбин поставил его на пол и сам присел на корточки. Ему нравилась деловитость этого шестилетнего мальчугана.

— А что же ты делаешь, если ты большой?

— Я дерусь.

— Как? — Полбин, пряча смех в глазах, сделал вид, что ослышался.

— Дерусь. Я первое место занял по самбо... Смех удержать уже было невозможно. К Полбину присоединился Кривонос. Отдышавшись, он спросил:

— Где же это тебя бороться научили, Витя? На площадке?

— Нет, это я сам научился. Бросаю через это... через бедро. Вадим меня научил. У нас — как только заныл, так вылетаешь из игры. Коляка первый заныл...

Я теперь лучший самбист.

Кривонос продолжал смеяться и охать от удовольствия. Мальчик неодобрительно посмотрел в его сторону и закончил:

— Когда вырасту, одной рукой буду поднимать одиннадцать пудов! Как самый мощный негр!

Полбин взял на руки Людмилу, прижимавшую к груди свой мяч, сел на стул и посмотрел на Марию Николаевну, вопросительно указывая глазами на сына: "Откуда у него это?"

Она развела руками:

— Приятели...

И, в свою очередь, взглянула на мужа, как бы спрашивая: "А ты им доволен?"

Он понял ее и кивнул утвердительно.

— Ребятам надо завтракать, — спохватилась Мария Николаевна. — Пойдем, Ваня.

В своей комнате дети почувствовали себя свободнее, тотчас же были пущены в ход подарки. Брошенный Виктором мяч отскочил от потолка и мягко ударил по краю стоявшей на столе пустой тарелки. Она поднялась на ребро, покружилась и, упав на пол, разлетелась вдребезги. Виктор испуганно замер, потом нырнул за мячом, весьма кстати закатившимся под кровать.

Но его не стали ругать.

— Моя мама сказала бы, что это к счастью. — Мария Николаевна стала собирать осколки.

— И моя, — поддержал Полбин, помогая ей. Удивленный таким оборотом дела, Виктор решил внести свою лепту.

— Вот еще, — сказал он, протягивая найденный под кроватью кусок фаянса со следами голубой каемки.

Полбин повертел черепок и усмехнулся:

— А тут была коричневая. Интересно... Кажется, в этом доме счастье не переводилось...

Мария Николаевна рассмеялась.

Пока дети завтракали, Полбин просмотрел письма, полученные в его отсутствие. Брат Петр закончил в Ульяновске шоферские курсы и работал на полуторке в Ртищево-Каменке. Приглашал в отпуск, обещал свезти и в Карлинское, и в Майну, куда только пожелают...

Полина Александровна и Николай Григорьевич сообщали о хорошем урожае яблок в Черниговской области и торопили с приездом.

Федор Котлов тоже приглашал к себе. Он учился в Москве, в академии имени Фрунзе. Полбин переписал его адрес в блокнот, лежавший рядом с письменным прибором.

Потом дошла очередь до чемоданчика. "Тактика авиации" Лапчинского и другие книги были водворены на прежние места. Чемоданчик снова улегся в темноте между тумбами письменного стола.

Перебирая книги и тетради, Полбин увидел пачку листов, исписанных почерком жены. На заглавном листе стояло: "Международный юношеский день. Доклад".

— Маня! Твой?

— Мой, — почему-то зардевшись, ответила Мария Николаевна.

— Ну, как прошел?

— Я не знаю. Лидия говорит — хорошо, а мне кажется, что я сбивалась...

— Так это Лидия? Ее инициатива?

— Да.

— Молодец соседка. И ты у меня молодец, вот какой молодец! Горжусь!

Он привлек жену к себе и поцеловал в лоб.

— И я буду доклад-чи-ком, — с трудом выговорил непривычное слово Виктор, кладя ложку. Полбин расхохотался от неожиданности.

— Ты, оказывается, в курсе всех дел, малыш! Полный рот каши, а он туда же — докладчиком. И в кого только пошел такой хвастунишка? И летчик, и певец, и самбист, и оратор...

— Есть в кого пойти, — с лукавой улыбкой сказала Мария Николаевна, взглянув на мужа.

— Так это я хвастун? — притворно изумился Полбин.

— Может, не совсем так, а поговорить любишь...

— Ну, нет, так не пойдет! — Полбин, продолжая изображать человека, ущемленного в лучших своих чувствах, быстрым движением расставил книги на полке. — Для меня дело прежде всего. Доказываю это немедленно. Где моя фуражка?

— Ты серьезно, Ваня? — перестала улыбаться Мария Николаевна, увидев в его глазах знакомое выражение озабоченности. — Переоделся хотя бы...

— Серьезно, Манек, серьезно... — он с некоторым смущением посмотрел на часы. — Понимаешь, там с одной машиной в воздухе не ладилось. Техники работали, уже должны закончить. Хочу сам проверить, облетать...

Он вышел в переднюю, и оттуда скоро донесся запах гуталина. Мария Николаевна знала, что он сейчас доводит до блеска свои сапоги с мягкими короткими голенищами, которые к вечеру будут покрыты густым слоем серо-зеленой аэродромной пыли.

Надев фуражку и уже стоя в дверях, он сказал:

— Хорошо, Манек, что у тебя тут все благополучно.

Я так боялся все время, как бы кто-нибудь не заболел или еще что...

Обедать, как это часто бывало и раньше, он не пришел.

Спустился вечер. Мария Николаевна вышла на крыльцо и посмотрела в сторону аэродрома. Там было уже тихо. Далеко, на сопках, лежали густые тени. По обсаженной молодыми деревьями дороге с аэродрома группами шли летчики и техники.

В холодном, голубом еще небе слышался гул самолета. Он на большой высоте, его не различает глаз, но по меняющемуся звуку мотора можно определить, что самолет делает фигуры.

Лидия Кривонос тоже вышла на крыльцо, подняла голову, прислушалась.

— Твой, — сказала она. — Просто оглашенный у тебя муженек! Мефодий-то спит...

В ворота аэродрома въехал накрытый брезентом посадочный прожектор. Два летчика с планшетами на длинных ремнях, не дойдя до жилых домов, остановились и, посовещавшись, вернулись на аэродром. Мария Николаевна узнала Ушакова и Пасхина и поняла: пошли помогать командиру в ночной посадке.

Полчаса спустя она увидела, как в яркоголубую полосу света, которая напоминала сноп лучей в темном зале кинотеатра, вошел снижающийся серебряный самолет. Сверкнув крыльями, он исчез в темноте. Моторы еще некоторое время гудели — то громче, то тише, — потом все стихло, и луч света погас.

Полбин пришел радостный, возбужденный. Он быстро смахнул щеткой пыль с сапог и стал тискать и тормошить ребят.

— Понимаешь, — рассказывал он жене, — я хотел ее проверить по всем пунктам, чтоб потом никто не жаловался: "барахлит, товарищ командир!" Теперь уже барахлить не будет, звоночек, а не машина!

Мария Николаевна слушала с улыбкой: она видела, что его переполняет радость от удачно выполненного дела и что он старается притушить, сдержать эту радость, чтобы — упаси боже! — не услышать упрека в невнимании к семье. Такого упрека не будет, — он это хорошо знает, — но все-таки торопится, не давая жене заговорить:

— Времени немножко нехватило. На земле, вижу, вечер, а мне там, вверху, светло, солнышко еще видно, — такое, что расставаться с ним жалко. Зато завтра все машины готовы летать, все до единой!

Глава IX

В начале ноября, сразу же после праздников, Полбин был вызван в Читу.

Через неделю Марии Николаевне принесли телеграмму.

"Скоро приедет", — подумала она, но, сорвав наклейку с телеграфного бланка, с удивлением прочла:

"Поздравляю высокой наградой, желаю дальнейших успехов, привет Маше, детям. Федор".

Какой Федор? Ах, да, телеграмма из Москвы. Это от Котлова...

Сердце ее забилось. Она вспомнила сказанное мужем в день приезда: "И к правительственной награде представили". Он больше не заговаривал об этом, но каждый раз, как только приносили газеты, прежде всего открывал "Правду" и торопливо пробегал глазами ее страницы.

Значит, он ждал. А сейчас еще ничего не знает. Как ему сообщить? Дать телеграмму в округ? Но что написать? Что Котлов поздравляет с наградой? А с какой? Нет, так нельзя.

Мария Николаевна расправила телеграфный бланк, положила на стол, придавив сверху книжкой, и стала надевать пальто. Она решила сходить в политотдел к Лидии Кривонос, посоветоваться с ней и заодно узнать, нет ли там каких-либо известий. На обратном пути она зайдет к Бурмистровым, заберет своих ребят, которые очень привыкли к шумному семейству, где и у Виктора и у Людмилы есть ровесники.

Едва она подошла к двери, как снаружи раздался стук. Она вздрогнула от неожиданности.

На пороге стояла девушка-письмоносец с кожаной сумкой через плечо и разносной книгой в руках.

— Распишитесь за телеграммы, — сказала она. — Что у вас — именинник кто-нибудь?

— Кажется, — ответила Мария Николаевна, возвращая ей книгу.

— Кажется? — удивленно подняла брови девушка и побежала по ступенькам на следующий этаж.

Телеграмм было две. Одна из Херсона: "Поздравляю орденоносного старшину, горжусь знакомством, дружбой таким соколом. Звонарев"

Не обошелся без шутки и даже, кажется, чуточку завидует. Значит, орден. Какой?

Ответ на все вопросы содержался в другой телеграмме, из Краснодара: "Газетах Указ 17 ноября Ваня награжден орденом Ленина, горячо поздравляю, обнимаю всех родных. Шурик".

Какой хороший, какой славный! Он помнит, что в Забайкалье газеты, даже доставляемые самолетами, приходят с опозданием. Но за какое число сегодняшняя "Правда"? Кажется, было пятнадцатое...

Она торопливо перебрала газеты на этажерке. Да, "Правда" и "Известия" от пятнадцатого. Так куда же сейчас итти: в политотдел или на почту? Или к Бурмистровым — порадовать детей, поделиться с женой Михаила Федоровича?

Она так и не успела решить. На лестничной площадке послышались голоса, шаги, и когда она открыла дверь, в комнату вошла целая толпа людей. Бурмистрова сама привела Виктора и Людмилу и двух своих девочек. За ней переступила порог раскрасневшаяся Лидия Кривонос, потом улыбающийся инструктор политотдела Тиунов, очень молодой еще человек непомерно высокого роста... Пашкин в черной куртке — "технарке" с меховым воротником... Ушаков в расстегнутом летном шлеме; застенчивый, нескладный Файзуллин...

До вечера дверь ни на минуту не закрывалась. А когда визиты прекратились, опять постучалась девушка-письмоносец. Она сказала: "поздравляю вас с именинником", неловко подмигнула, давая понять, что ей тоже все известно, и вручила телеграмму из Читы. Полбин писал:

"Читай "Красную звезду" восемнадцатое. Награжден орденом Ленина, восклицательный знак, Пасхин, Ушаков награждены орденом Красного Знамени, рад безмерно, восклицательный знак, буду двадцать первого". В конце восклицательного знака не было; очевидно, на телеграфе посоветовали их сократить.

Оказалось, Указ Президиума Верховного Совета о награждении за образцовое выполнение боевых заданий правительства и проявленную при этом доблесть и мужество, датированный семнадцатым ноября, был опубликован в печати на следующий день, восемнадцатого. "Красная звезда" со списком награжденных вышла на двенадцати страницах.

Полбин вернулся из Читы в тот же день, когда были получены московские газеты с Указом.

Он привез также приказ командования о назначениях в полку. Кривонос оказался прав: командиром полка был назначен Полбин. Свою эскадрилью он передавал Виктору Ушакову, фактически командовавшему ею с самого Халхин-Гола, когда Полбин стал замещать Бурмистрова.

Вместе с Полбиным из Читы приехал новый комиссар полка Ларичев, невысокий темноволосый человек с узким бледным лицом, на котором выделялись густые, неожиданно крупные черные брови. Выражение глубоко сидящих светлых глаз часто менялось: взгляд был то очень внимательным, цепким, то вдруг рассеянным, задумчивым, и потому казалось, что он постоянно что-то обдумывает, отвлекаясь только для разговора с окружающими.

Ларичев хотел остановиться в комнате для приезжих, которая была при штабе, но Полбин сказал ему:

— Зачем, Василий Васильевич? Оставайся у меня. Все равно ведь ненадолго, не стеснишь...

Они говорили друг другу "ты", и Мария Николаевна сразу же отметила это, так как с первой минуты знакомства мысленно сравнивала нового комиссара с Ююкиным. Сравнение было пока не в пользу Ларичева, хотя он располагал к себе приветливостью и простотой. Вероятно, новому комиссару недоставало того обаяния молодости, которое было так привлекательно в Ююкине.

В письме, присланном из Читы, Полбин намекал на то, что всему семейству предстоит небольшое путешествие. Он ничего не говорил о сроках, но Мария Николаевна уже знала: скоро нужно будет переезжать к новому месту службы. Она тотчас же занялась подготовкой, начав с того, что у них давно называлось "срезанием нитей вне дома": сдала книги в библиотеку, поторопила портного в ателье, где шились зимние детские пальто, отвезла казенную "прокатную" мебель в квартирно-эксплуатационную часть. После этого можно было приступать к следующему этапу подготовки, который также имел свое специальное название: "ликвидация точки".

Ларичев, узнав об этих бытующих в семье выражениях, рассмеялся:

— Тут есть какая-то аналогия с подготовкой самолета к вылету: сначала снимаются связывающие с землей нити — швартовы, потом устанавливается чемоданчик, затаскивается внутрь стремянка и задраивается люк.

— Аналогия не совсем точная, — ответила Мария Николаевна, указав на детей: — экипаж самолета — величина целая, без дробей...

Ларичев внимательно посмотрел на нее:

— Вы не учительница по профессии?

— Нет, я медицинский работник.

— Ах, вот как! А я был когда-то учителем математики. Дроби — это мне знакомо...

Разговор шел за вечерним чаем. Полбин с выражением удовольствия взглянул на жену, так непринужденно державшую себя в присутствии гостя, и тут же подумал с усмешкой: "Комиссар заранее кадры подбирает. Теперь ей от докладов не отвертеться".

Мария Николаевна сказала:

— Кажется, авиация для вас тоже не чужое дело, Василий Васильевич. Швартовы, стремянка, люки... Вы летчик?

— Нет, — без тени смущения ответил Ларичев, подвигая к себе стакан с чаем. — Точнее, летчик в прошлом. Я мог бы о себе сказать то же, что, по словам Ивана Семеновича, говорит капитан Бердяев: "Мы все летали понемногу на чем-нибудь и как-нибудь"... Кстати, - повернулся он к Полбину, - я слыхал на одном аэродроме и продолжение этой перефразировки Пушкина: "Так пилотажем, слава богу, у нас не мудрено блеснуть". Это придумал, наверное, какой-нибудь неудавшийся истребитель, отчисленный из школы. Ведь было такое строгое времечко...

— Да, было, — откликнулся Полбин, вспомнив Буловатского, Рубина, партийное собрание в школе.

— Но у меня не обнаружили никакой "скованности движений", — будто прочитав его мысли, сказал Ларичев. — Я дошел до "Эр-первого", вылететь на нем не успел, как меня послали на курсы штабных работников. После их окончания около двух лет занимался оперативно-бумажными делами, а потом перешел на партийную работу. Живое дело, интересное... Верно?

— Верно, — согласился Полбин. — С людьми всегда интересно работать. А я, наоборот, с партийной работы в летчики пошел...

— "Пошел" ведь не значит "ушел", — сузив глаза, взглянул на него Ларичев. — Нельзя уйти от партийной работы. Верно?

— Конечно, нельзя, она всюду. Два года — тридцать пятый и тридцать шестой, — уже в авиации, был парторгом. Вообще глупо говорить — уйти от партийной работы. Это значит от партии уйти. Невозможно!

Мария Николаевна слушала не вмешиваясь.

Она понимала, что хотя командир и комиссар уже говорят друг другу "ты", у них все еще продолжается взаимное "прощупывание". Комиссар осторожно выясняет общее отношение Полбина к партийной работе. Тот в азарте не замечает собственной резкости: "глупо говорить — уйти..." Да, это у него больное место: и в отряде и в эскадрилье партийная работа у него была поставлена хорошо. Об этом всегда говорили, когда заходила речь о том, что в подразделении Полбина нет аварий и происшествий.

Ларичев, видимо, тоже почувствовал, что Полбину не нравится даже на секунду допущенное предположение о его равнодушии к делам партийной организации. Но он пропустил мимо ушей словечко "глупо", звучавшее по отношению к нему грубовато, и сказал, обращаясь к Марии Николаевне:

— А я все же не совсем сухопутный. Летаю на "У-втором". И, по признанию вашего мужа, техника пилотирования у меня ничего.

— Хорошая, — сказал Полбин. Они в Чите перелетали вместе с аэродрома на аэродром.

— Ну вот. Это для меня оценка, — указывая маленькой рукой на Полбина, проговорил Ларичев, и Мария Николаевна поняла, что комиссар, подчеркивая свое уважение к командиру полка, как к отличному летчику, пока не торопится с признанием и остальных его качеств. Ларичев, видимо, знал себе цену, и его не смущало то, что он, не имеющий ни наград, ни боевых вылетов, назначен в полк, которым командует летчик-орденоносец, сумевший не потерять ни одного самолета своей эскадрильи за все время боев с японцами. Подумав об этом, Мария Николаевна будто невзначай скользнула взглядом по гимнастерке Ларичева. На груди гимнастерка собралась складками, и между ними одиноко лепился парашютный значок с цифрой 10 на подвесочке. Все-таки десять...

— Это у меня еще аэроклубовские, Мария Николаевна, — сказал Ларичев, перехватив ее взгляд. — Сейчас я парашютизмом не увлекаюсь. Вот У-2 освоил, а там думаю и на боевой самолет перебираться... Верно, Иван Семенович?

В Чите Полбин, узнав, что к нему в полк назначен комиссаром человек, не летающий на СБ, был несколько разочарован, но ни при знакомстве с Ларичевым, ни после ничем этого не выказывал. Однако он видел, что Ларичев, в уме и проницательности которого сомневаться не приходилось, об этом догадывается. Сейчас его вопрос можно было истолковать как маленькую хитрость.

Полбин ответил неопределенно:

— Захочешь — всего добиться можно... Ларичев положил ложечку в стакан, жестом остановил Марию Николаевну, взявшуюся было за чайник, и сказал:

— Дело не только в желании. Может явиться и необходимость.

Полбин вскинул на него глаза Ларичев спокойно встретил его взгляд.

— Некоторые молодые летчики, — с расстановкой произнес он, — сожалеют, что не участвовали в боях на Халхин-Голе. У меня этого чувства нет, и не потому, что я по обывательски готов креститься, — мол, на сей раз мимо меня, — а потому, что знаю: мне еще придется воевать за Родину. — Он сделал паузу, внимательно посмотрел на своих слушателей, словно желая удостоверигься, что они его правильно поймут, и закончил: — Я, например, Гитлеру совершенно не верю.

— Вы думаете, будет война с Германией? — быстро и тревожно спросила Мария Николаевна. — А договор?

Три месяца тому назад, двадцать третьего августа, она развернула номер "Правды" и почувствовала, как у нее перехватило дыхание. Войны с Германией не будет десять лет!

Ей вспомнился первый год супружеской жизни, год рождения Виктора. Он был счастливым, этот год, но он был омрачен частыми сообщениями газет о разгуле фашизма в Германии, об угрозах Гитлера всему миру, о пушках вместо масла... Отец в письмах из Чернигова только об этом и говорил, требуя от зятя комментариев к сообщениям прессы. Каждый день, просыпаясь, можно было думать о самом светлом и радостном, но вдруг все омрачала мысль о человеке с черной, злобной душой, который швыряет в костер книги Маркса и Гейне и замахивается на спящих детей горящей головешкой... Так прошло шесть лет.

И вдруг этот договор! Спустя три дня после сообщения о нем, двадцать шестого августа, был день рождения Виктора. В степях Монголии шла война, его отец находился там, но Мария Николаевна была уверена, что эта война очень скоро кончится. А потом десять лет мира и спокойствия! Виктору будет шестнадцать лет...

Сейчас было страшно подумать, что договор может быть нарушен; Мария Николаевна нетерпеливо, с бьющимся сердцем, ждала ответа Ларичева.

Комиссар медлил; выражение его глаз менялось; потом он сказал с задумчивой улыбкой:

— Я не делаю никаких прогнозов на ближайшее будущее. Повторяю, Гитлеру не верю также, как не верите вы, ваш муж и, должно быть, еще очень многие люди...

— В честность фашиста трудно поверить, — сказал Полбин.

— Другая беда в том, — продолжал Ларичев, — что фашист, оказывается, не один. Видимо, не случайно англичане и французы не захотели с нами договор о взаимопомощи заключить. Есть еще кто-то, кому интересно, чтобы мы побольше крови потеряли. Вот и эта подозрительная возня у северных границ, около Ленинграда...

— Надо бы нам все-таки несколько спокойных лет, — сказала Мария Николаевна. — Хоть бы дети выросли...

— Мое желание совпадает с вашим, Мария Николаевна, — сказал Ларичев. — У меня две девочки, одна в возрасте вашего старшего, другая на год младше...

— Где они? — спросила Мария Николаевна, охотно уходя от разговора о войне. — Ваша семья в Чите?

— Нет, далеко. Даже очень далеко. В Ленинграде.

— Почему?

— Жена поехала погостить к моим родным. И заодно перевезет оттуда библиотеку. Решил забрать свои книги. До сих пор не трогал, а сейчас решил...

— Много книг? — спросил Полбин.

— Около трех тысяч томов.

— Ого! — не скрывая восхищения, усмехнулся Полбин. — Я избачом был когда-то, так у меня и тысячи не набиралось...

— Я со студенческих лет коплю. И теперь по количеству книг вижу, что студентом был давно.

В передней щелкнул замок, потом раздался голос:

— Ужинать не будем? Чайку попьем? Ну, хорошо.

— Кривоносы из кино пришли, — сказала Мария Николаевна.

— Не пора ли и нам, Василий Васильевич? — сказал Полбин. — Завтра дел много.

— Я думаю, пора.

Ларичеву постелили в комнате, которая служила и столовой и детской. Теперь в ней стоял только диван, небольшой стол на изогнутых точеных ножках и два стула. Детские кровати, игрушки были вынесены, остался только велосипед, на руле которого, зацепившись юбкой, висела кукла с растопыренными руками. Снятые с окон гардины, свернутые, как паруса, лежали на объемистом чемодане.

Подготовка к "ликвидации точки" шла неуклонно и быстро.

Глава X

Перелет полка на новый аэродром был отмечен неприятным событием. На языке военных донесений, которые потекли во все высшие инстанции, это событие именовалось коротким и пугающим, как название неизвестной болезни, словечком "че-пэ".

Виновниками чрезвычайного происшествия оказались лейтенант Илья Пресняк и техник самолета Искандер Файзуллин.

Полк взлетал поэскадрильно. В эскадрилье Ушакова самолет Пресняка был левым ведомым третьего звена, и потому он шел последним, замыкающим.

Полбин и Ларичев находились на старте. Когда самолет Пресняка, подняв хвост, стремительно помчался по взлетно-посадочной полосе, догоняя уже ушедших в воздух товарищей, Ларичев одобрительно произнес:

— Эти все хорошо, ничего не скажешь!

Полбин не ответил. Сжав губы, рывками поворачивая голову, он следил за бежавшим по плитам бетонки самолетом. Вдруг он услышал громкий крик на стоянке, откуда только что выруливал Пресняк. К старту, размахивая руками, со всех ног мчался Файзуллин, как будто он не успел что-то сказать своему летчику и теперь в отчаянии спешил исправить забывчивость. Полбин увидел его уголком глаза и тотчас же понял, что на самолете не все благополучно, сейчас может случиться непоправимое...

И это произошло. Оторвавшись от земли, самолет Пресняка, вместо того чтобы начать плавное выдерживание на небольшой высоте, круто взмыл, свечой поднялся к небу на десяток-другой метров, затем медленно, как бы раздумывая, перевалился на нос и плашмя упал на черную землю в конце полосы. Моторы смолкли.

— Струбцины! — в страшном гневе крикнул Полбин, срываясь с места. — Струбцины забыли, проклятые!

Ларичев побежал за ним. С других стоянок тоже стекались люди. По камням бетонки, издавая тревожные гудки, помчалась санитарная машина.

Ларичев на бегу думал о том, верна ли догадка Полбина. Да, возможно, забыли снять струбцины — деревянные зажимы, которыми на время стоянки самолета закрепляются элероны, руль поворота и рули глубины, чтобы их не расшатывал ветер. Судя по тому, как самолет свечой полез вверх, не были сняты зажимы с руля глубины.

Санитарка обогнала всех, но никто не бросился доставать носилки. Дежурный врач в белом халате вышел из машины и, стоя у самолета, разговаривал с кем-то из экипажа. Значит, люди целы.

Самолет сильно наклонился на левую плоскость, точно припал на одно колено. Консольная часть крыла с красной лампочкой почти касалась земли. Левая нога шасси укоротилась, войдя в глубь фюзеляжа. На стабилизаторе трепетали от ветра красные лоскутки, прикрепленные к зажимам. Так и есть...

Полбин, увидев, что экипаж невредим, — все трое в виноватых позах стояли под торчавшей вверх правой плоскостью, — подбежал к стабилизатору, снял один зажим и с угрожающим видом подошел к Пресняку.

— Это что? — спросил он, потрясая деревянными колодками с красным лоскутком. — Это что, я спрашиваю! Ну?

Пресняк, его штурман Чекин и стрелок-радист Шабалов молчали. У Шабалова на бледном лице мелко, словно от холода, вздрагивали губы, он покусывал их.

Подбежал запыхавшийся Файзуллин. Черный клок волос выбился из-под шапки и прилип к потному лбу. В руках у него было три зажима, снятых перед выпуском самолета с элеронов и руля поворота. Не произнося ни слова, Файзуллин растерянно протягивал зажимы Полбину.

— Что ты мне суешь? — еще больше разъярился тот. — В бирюльки со мной играть собираешься? Где раньше глаза были, техник?!

Файзуллин беззвучно пошевелил губами. Все молчали, гнетущая тишина стояла на земле. Только в воздухе ровно гудели самолеты. Эскадрилья Ушакова, встав в круг, ходила над аэродромом.

Полбин отыскал глазами Бердяева, коротко бросил:

— Передайте: лететь своим курсом.

— Есть! — ответил Бердяев и удалился с такой поспешностью, точно главное для него было уйти поскорее от этого печального места, где лишь по счастливой случайности не разыгралась трагедия с человеческими жертвами.

Полбин проводил его недолгим взглядом. Опять посмотрел на небо, поднял руку, словно собираясь махнуть Ушакову, но опустил ее. Краска гнева стала медленно сходить с его лица. Он распахнул комбинезон на груди, словно желая дать выход скопившемуся раздражению. Ларичев внимательно смотрел на него, наблюдая, как командир полка берет себя в руки.

— Лейтенант Пресняк, — сказал Полбин уже другим голосом, — докладывайте...

Пресняк поднял голову, еще сильнее вытянулся.

— Техник Файзуллин не виноват... — начал он.

— Я сам разберусь, кто виноват! — резко оборвал его Полбин. — Докладывайте, почему разложили машину!

Пресняк впервые посмотрел ему в глаза и не отвел их под суровым, пронизывающим взглядом.

— Значит, так... Когда техник снял зажимы с элеронов и вертикального руля, я позвал его... Заедали шторки маслорадиаторов, не прикрывались из кабины. Файзуллин сказал: "сейчас", я на него прикрикнул. Он устранил заедание. Я запустил моторы. Вижу, "двойка" уже взлетает, опаздываю. Приказал технику убрать колодки из-под колес и с места дал газ...

— А рулевое управление вы опробовали?

— Шуранул разок. Элероны работали, из кабины видно, педали в порядке...

— В порядке! А на разбеге вы чем хвост поднимали? Ногами?

Ларичев как раз думал о том, что на разбеге Пресняк должен был почувствовать заклинение рулей глубины, так как хвост поднимается именно с их помощью. Штурвал, меняющий положение рулей, не мог иметь свободного хода вперед.

Пресняк ответил:

— Я не обратил внимания, что штурвал шел туговато. Думал, смазка тросов застыла.

— Так. Ясно, — жестким, отчужденным голосом сказал Полбин и принял положение "смирно". — Лейтенант Пресняк!..

Все замерли, каждый в том положении, в каком был настигнут словами командира.

Вина лейтенанта, нарушившего правила наставления по производству полетов, была ясна. Можно было бы оправдать кое-какие его промахи, можно сделать скидку на молодость и горячность, учесть, что самолет поврежден незначительно, а экипаж здоров, хотя могло кончиться хуже... Но никому не дано вмешиваться в дела командира, человека, который поставлен государством и обладает установленной государством мерой власти над людьми. Он один здесь закон и судья, и будет так, как он окажет.

Так думали, наверное, все, ожидая приговора. Ларичев поглядывал на желваки, ходившие под смуглой кожей на щеках Полбина, и размышлял: достаточно ли остыл командир после первой вспышки, чтобы трезво, с ясным умом оценить положение и объявить взыскание, которое точно определило бы вину Пресняка, было бы воспринято им как вполне заслуженное и в то же время не вызвало бы потом никаких толков и пересудов, что вот-де "командир вмазал на всю железку, пережал" или, наоборот, "не дожал, надо было бы покрепче".

Очень нелегкое дело — вершить суд над людьми, которых ты обязан учить, выравнивать, делать точными и послушными, а в бою быть уверенным, что они пойдут за тобой потому, что их храбрость — это храбрость сознательная, а не внушенная палкой.

Полбин в продолжение всей беседы с Пресняком тоже думал о том, сумеет ли он сдержаться, чтобы сгоряча не влепить сверх меры и не обесценить таким образом взыскание, не выстрелить вхолостую. Раздражение и злость еще кипели в нем, сдавленные напряженным усилием воли. За восемь лет его летной практики это была первая авария, происшедшая по вине человека, за действия которого он, командир, отвечает, как за свои собственные. Авария в подразделении орденоносца, который всегда был на лучшем счету, да еще в самом начале новой работы в качестве командира полка... Оставить без последствий до окончательного выяснения всех обстоятельств? Но какое еще нужно выяснение? Самолет лежит на боку, раньше чем за двое суток его не восстановить. Боевая единица, оружие приведено в негодность, воевать с ним нельзя. Это понимают и сам Пресняк и все, кто стоит здесь, кому важно запомнить на всю жизнь, что оружие надо беречь пуще собственного глаза.

Полбин видел, как Пресняк, услышав свою фамилию, вздрогнул. Он смотрел в лицо командира не мигая.

Пауза длилась секунду.

— Объявляю вам десять суток домашнего ареста! — громко, чтобы все слышали, сказал Полбин. — От полетов вы отстранены!

— Есть! — так же громко ответил Пресняк и, не стесняясь ничьим присутствием, шумно и горестно вздохнул.

Наказание было строгое, очень строгое, но никто не мог сказать: незаслуженное. И, кажется, первый понял это Пресняк.

Все опять зашевелились, заговорили вполголоса. Заработал мотор санитарки, она стала отъезжать.

— На свои места! — приказал Полбин собравшимся и обратился к Ларичеву: — Давай посмотрим, комиссар.

От колеса самолета отошел инженер полка Воронин с записной книжкой в руках. На его полном, розовом от ноябрьского холода лице топорщились тщательно подстриженные черные усики.

— Левую стойку шасси надо менять, товарищ майор, — заговорил он крепким баском. — На консоли содран кусок обшивки, наложим латку и... вот, собственно говоря, все...

— А костыль проверили? — спросил Ларичев.

— В порядке, — ответил Воронин. — Удар пришелся в основном на шасси, хвост не пострадал. Пресняк, надо отдать справедливость, успел элеронами выравнять машину.

— Успел... — недовольно заметил Полбин. — Что толку-то? Вот если бы он успел перед взлетом струбцины снять. А узлы выдержали?

— Это потребует дополнительной небольшой проверки. Сейчас мы с техником, — Воронин оглянулся на стоявшего поодаль Файзуллина, — эту проверку произведем.

— Составить акт и дать мне на утверждение, — приказал Полбин, хотя это было само собой разумеющимся. — Сколько времени нужно для ввода в строй?

Воронин задумался на минуту, заглянул в книжку, которую продолжал держать раскрытой.

— Двое суток.

— Сутки. Ясно?

— Я не уверен, что на базе есть запасные стойки. Все зависит от этого, короче говоря...

— Надо быть уверенным, Семен Филиппович, — уже мягче сказал Полбин. — Короче говоря, даю вам сутки. Файзуллин!

— Я! — техник подбежал и остановился, не зная, как занять положение "смирно" с зажимами в руках, потом бросил их на землю.

— Файзуллин, хватит суток? Стойку достанете?

— Я ее на плечах пешком принесу, товарищ майор, — ответил техник.

— Ну вот, — Полбин бросил быстрый взгляд на Воронина. — Помогай инженер-капитану.

— Будет исполнено, — сказал Воронин, закрывая книжку и пряча ее в карман молескиновой куртки.

От дальнего ангара отошел трактор. Он должен был отбуксировать самолет на стоянку.

Следующей взлетала эскадрилья Кривоноса.

Полбин с Ларичевым на борту, устроившимся в боевом отсеке вместе со стрелком-радистом, улетел последним.

Он предлагал комиссару ехать двумя днями позднее с эшелоном, в котором отправлялись семьи летного и технического состава, но Ларичев сказал:

— Я, Иван Семеныч, комиссар авиационного полка, а не уполномоченный по перевозке движимого и недвижимого имущества... Извини, шутка грубоватая, но там у меня все обеспечено, силы расставлены. А мое дело быть с летчиками. Габаритами я невелик, в хвосте твоей машины свободно умещусь...

Полбин не стал возражать. Комиссар был прав. Путешествие по железной дороге заняло бы несколько суток. Между тем полк уже весь, кроме одного экипажа, сосредоточился на новом месте базирования. Случай с Пресняком взбудоражил летчиков, взысканием, объявленным виновнику "че-пэ", дело не кончилось. Предстояло провести еще немалую воспитательную работу. Конечно, комиссару с первых дней нужно быть на своем посту, на командном пункте.

Все это Полбин отлично понимал и до того, как сделал свое предложение Ларичеву. Но ему, во-первых, не хотелось, чтобы комиссар подумал, что он боится остаться на несколько дней без него, как без няньки, а во-вторых, было желание проверить, как Ларичев сам решит эту задачу, правильно ли он определит свое место в сложившейся обстановке.

Полбин ничем не выдал своего удовольствия, услыхав ответ политического руководителя полка. Но чувство настороженности по отношению к нему исчезло. Он окончательно уверовал в то, что ему попался надежный, умный помощник, умеющий самостоятельно оценивать вещи и явления. А самостоятельных людей Полбин любил.

Глава XI

— Ты напрасно считаешь, Семеныч, что Пресняк виноват на девяносто процентов, а Файзуллин только на десять, — говорил Ларичев через неделю после того, как полк разместился на новых квартирах. — Объективно ты даже этого не признал, ибо взыскание наложено только на летчика, а техник отделался испугом да внушением.

Они сидели после дневных полетов в крохотной комнате, которую почти целиком занимал письменный стол с двумя стеклянными чернильницами и моделью СБ на тонком металлическом стержне.

— Я вообще не занимался тут математикой: кто больше, а кто меньше, — возразил Полбин. — Я считал и считаю, что в таких случаях всегда виноват командир. Файзуллин подчинен Пресняку как командиру экипажа? Подчинен. Значит, весь спрос с командира. Он должен думать, когда отдает приказания.

— Да, но тут весь вопрос в том, какое это подчинение, — не уступал Ларичев. — Оно в данном случае оперативное, а не прямое, ибо Файзуллин не борттехник, он не летает на машине, которую готовит. Значит, безоговорочно включать его в состав экипажа нельзя. Это во-первых... Погоди, погоди, Семеныч, дай закончить, — сказал он, видя, что Полбин нетерпеливо поднял руку с зажатым карандашом. — Во-вторых, у Файзуллина есть свои технические инструкции, есть строго очерченный круг обязанностей, которые он должен неукоснительно исполнять. Он лицо ответственное, понимаешь? Ответственное, — значительно повторил он, подняв на уровень лица дымящуюся папиросу.

— Понимаю, — сказал Полбин, взяв карандаш обеими руками и осторожно пробуя его на излом. — Но посуди сам... Я объективно, как ты говоришь, не виноват в оплошности Пресняка, но командир дивизии мне за это всыпал. Почему? Потому, что я его выпускал в полет и не проверил как следует... Потому, что я его командир.

— Да и Ушаков его командир...

— Ну что ж! И Ушаков получил строгача... Ларичев улыбнулся своей мягкой, спокойной улыбкой. Эта улыбка нравилась Полбину, а иногда раздражала его: было в ней что-то от снисходительности преподавателя, который терпеливо разъясняет ученику простую задачу, а тот не понимает, и учитель подбадривает его.

— Мне, кажется, Семеныч, ты путаешь разные вещи. Я отлично отдаю себе отчет в том, что такое командир в нашей армии. Верно, главный спрос с командира, он отец подчиненных. Но вот я приведу тебе такое сравнение. Командир базы, обслуживающий тебя в техническом отношении, может в фронтовых условиях войти в твое оперативное подчинение. Он доставит тебе, скажем, некондиционное горючее, сорвет вылет. Кто за это отвечает? Ты?

Я и...

— Вот именно ты и... Я даже думаю, что с этого "и", то-есть с командира базы, спросят не меньше, чем с тебя. Потому, что у него свой круг обязанностей, которые он должен неукоснительно исполнять. Как и Файзуллин в нашем случае...

Ларичев докурил папиросу, старательно притушил ее в стоявшем на столе белом металлическом цилиндре с двумя круглыми боковыми отверстиями. Это был поршень мотора, служивший пепельницей. Полбин высыпал окурки в пустую корзину для бумаг, разогнал рукой дым, слоистыми облаками стоявший в комнате, и открыл форточку. Оттуда потянуло морозным воздухом, ворвался шум с аэродрома.

— Никак не привыкну к этому забайкальскому снегу, — сказал он. — Не снег, а пудра какая-то....

Ларичев видел, что Полбин произнес эту фразу лишь для того, чтобы успокоиться, удержаться от резкости, и промолчал. "Самолюбив, ох, как самолюбив", — подумал он.

Полбин постоял у форточки, прикрыл ее и вернулся на свое место. Положив руки на подлокотники кресла, он слегка наклонился вперед и медленно, растягивая слова, произнес:

— Значит, ты считаешь, Василий Васильевич, что я прошляпил с Файзуллиным?.. Надо было взыскание поделить поровну, так, что ли?

Ларичев ответил без улыбки:

— Опять нет. Файзуллин прочувствовал и пережил происшествие без всякого взыскания. Я видел, как он работал по восстановлению, и уверен, что он больше ни этой, ни других ошибок не допустит.

— Так в чем же дело?

— Дело в том, что это Файзуллин — честный, трудолюбивый человек. А другой на его месте, растяпа, если ему спустить ошибку, будет прятаться за спину командира экипажа: "Я, дескать, приказание выполнял"...

Ларичев приложил руку к виску и очень смешно показал воображаемого растяпу.

— Кто же это будет прятаться? Пашкин, что ли?

— Ну, что ты, Пашкин! Глупистика, — улыбнулся Ларичев. — Я о принципе толкую. Нельзя прощать техническому составу ошибки и промахи в техническом хозяйстве. Делать это — значит, допускать обезличку.

— Чего? Обезличку?

В дверь осторожно постучали. Так всегда стучался Бердяев.

— Да, — сказал Полбин.

Бердяев вошел с папкой подмышкой и остановился так, чтобы одновременно видеть и командира и комиссара.

— Бумаги на подпись, товарищ майор.

— Давай.

Полбин резким движением развязал тесемки на папке.

— Что тут?

— Это сведения о количестве боевых вылетов на Халхин-Голе. Персональные. Округ требует. — Бердяев, листая бумаги, тянулся к Полбину через весь стол, неудобно согнув спину. — Это плановая таблица полетов на завтра. Далее материалы комиссии по расследованию обстоятельств "че-пэ"...

— Ладно, — сказал Полбин, проверяя, хорошо ли очинен красно-синий карандаш. — А что, налет в часах не требуется? Здесь не проставлено.

— Нет, не требуется.

— А сколько я, например, налетал за время боев?

— Пятьдесят семь часов...

— А Ушаков?

— Пятьдесят три.

— Кривонос?

— Сорок девять часов тридцать четыре минуты.

— Почему так точно — до минуты? — удивился Полбин.

— Он сам подсчитывал и просил так записать...

— А-а... Ну, что еще? — Полбин быстро подписал бумаги и протянул папку Бердяеву.

— Разрешите итти? — ответил тот вопросом и уже сделал резкое движение плечом, чтобы круто повернуться на каблуках.

— Минутку, товарищ капитан, — поднял руку Ларичев. — У вас в штабе все извещены, что собрание перенесено на другое время?

— Да. На восемнадцать часов.

— Хорошо. У меня к вам нет больше вопросов. Бердяев пристукнул каблуками и вышел.

— За что ты недолюбливаешь начальника штаба? — спросил Ларичев.

— Почему ты решил? — покосился на него Полбин.

— Да так, вижу.

— Не знаю. Сухарь он.

— А еще что?

— Служака.

— А еще?

— Да что ты ко мне привязался, Василий Васильевич? — проговорил Полбин, не зная, сердиться ему или обратить этот разговор в шутку. — Ведь не скажу я тебе, что не люблю Бердяева за его исполнительность, точность в работе, за эту, как ее... феноменальную память на числа, на людей! Просто не по душе он мне, как человек, вот и все. А как работника я его уважаю...

За окном сгущались сумерки. Солнце уже скрылось где-то за сопками, стекла стали зелеными. Лампочка на шнуре под потолком вспыхнула, опять погасла, некоторое время был виден только красный кружок нити накала, потом он стал постепенно желтеть, и, наконец, ровный свет наполнил комнату. Заработала электростанция.

Ларичев посмотрел на часы. Закурив папиросу, он облокотился на край стола и спросил, глядя в лицо Полбину:

— А скажи, как к нему относился Бурмистров?

— К Бердяеву? Не любил.

— Почему?

— Ну вот, опять. — Полбин подумал. — Видимо, за то, что он не летчик.

— Может быть, он и тебе поэтому не нравится?

— Не думал, возможно. Ларичев убрал локоть со стола.

— Ты знаешь, что я тебе скажу, Иван Семеныч, — проговорил он, и Полбин, услышав полностью свое имя и отчество (с недавних пор комиссар называл его коротким дружеским "Семеныч"), понял, что Ларичев собирается сделать какие-то принципиальные выводы из всей их наполовину деловой, наполовину товарищеской беседы. — Мне кажется, что в этой нелюбви к тем, кто не летает, заложена нехорошая тенденция. Она может развиться и в зазнайство, и в самоуспокоенность, и в другие грехи, против которых нас предостерегает партия. Я говорю сейчас не только о тебе, — ты слушай и, пожалуйста, не перебивай, ничего оскорбительного ты не услышишь, — я собираюсь говорить о той общей атмосфере, которая царит в полку. Опасного пока ничего нет, но разговоры такого рода возможны и, наверное, ведутся: "Мы-де халхингольцы, мы воевали... у нас командир — орденоносец, орел, один из лучших летчиков Забайкалья, нам..." и так далее. Я беседовал с Пресняком, с некоторыми другими и почувствовал этот душок, хотя никто прямо не говорил тех слов, которые я привожу...

Полбин, опершись грудью о стол, сцепив пальцы рук, внимательно и серьезно смотрел на Ларичева.

— И вот я, отыскивая причины аварии, подумал: не в этом ли дело? Ведь все зависит от людей, ни одна заклепка из обшивки сама не выпадет, если человек ее хорошо закрепит. Илья Пресняк летчик хороший, но молод еще, как говорят бойкие ленинградские девушки, "молод до неприличия"... Ему успехи в боях могли вскружить голову, уже одно сознание того, что голова эта цела, могло вскружить...

— Я ему там трепки давал, — сказал Полбин.

— Вот видишь, пришлось уже там давать. А здесь он решил, должно быть: на фронте не в таких условиях работали... техник, долой колодки из-под колес, взлетаю! А струбцинки-то остались... И самолет наземь, и позор на все Забайкалье...

— Ты мне о позоре лучше не напоминай, Василий Васильевич, — сверкнув глазами и сжав переплетенные пальцы так, что побелели суставы, сказал Полбин. — Это мой позор, и я Пресняка съесть был готов.

— Нет. Это наш общий позор. И виноват не один Пресняк, а все мы, раз допустили самоуспокоенность. А сейчас, когда будем прорабатывать на собрании Пресняка и Файзуллина — слышишь, обоих вместе, — надо будет всему народу хорошенько объяснить, в чем беда и как ее избежать в дальнейшем. Согласен?

— С разумными вещами всегда стараюсь соглашаться, — чистосердечно сказал Полбин. — Ведь у нас интересы-то общие, а, комиссар? Дело — одно?

— Конечно.

— Стало быть, линию выработали. Ну и начадил ты мне тут своими папиросами. Давай открою форточку и пойдем. Пора уже.

Собрание закончилось только в двенадцатом часу ночи. Было оно очень бурным. Споры то разгорались, то утихали, но когда приняли резолюцию, Полбин и Ларичев удовлетворенно посмотрели друг на друга. "Линия" была проведена и не могла не дать результатов, которые от нее ожидались.

Собрание проходило в клубе, на втором этаже, в угловой комнате, которая называлась "малым залом". Едва председательствовавший Пасхин объявил, что повестка дня исчерпана, как открылась дверь и на пороге показался политрук Югов, начальник клуба, с толстой пачкой газет подмышкой.

— Свежие? С самолета? — послышались голоса. — Сообщение ТАСС есть?

— Есть, есть. И сообщение и нота, — ответил Югов, торопливо вкладывая газеты в протянувшиеся со всех сторон руки. — Не рвите, товарищи, всем достанется. Только потом вернуть!

Пресняк первый раскрыл номер "Правды" на второй странице и, встав на скамью, начал громко читать:

— "Наглая провокация финляндской военщины. Ленинград, двадцать шестого ноября. ТАСС. По сообщению штаба Ленинградского округа, двадцать шестого ноября в пятнадцать часов сорок пять минут наши войска, расположенные в километре северо-западнее Майнила, были неожиданно обстреляны с финской территории артогнем. Всего финнами произведено семь орудийных выстрелов..."

Это сообщение третьего дня передавалось по радио. Пасхин взглянул на черный круг репродуктора, стоявшего на тумбочке в углу.

— Товарищи! — сказал он, шагнув к тумбочке. — Может, радио включить?

— Поздно уже, — возразил Николаев, его штурман. — Сейчас по московскому времени...

Но Пасхин уже включил штепсель в фарфоровую розетку. Шорох, треск разрядов, а потом все услышали голос Молотова:

"Граждане и гражданки Советского Союза!

Враждебная в отношении нашей страны политика нынешнего правительства Финляндии вынуждает нас принять немедленные меры по обеспечению внешней государственной безопасности..."

Пресняк, держа развернутым газетный лист, медленно опустился на спинку скамьи. Шелест газет разом прекратился. В тишине отчетливо были слышны слова из далекой Москвы:

"...Единственной целью наших мероприятий является обеспечение безопасности Советского Союза и особенно Ленинграда с его трех с половиной миллионным населением. В современной накаленной войною международной обстановке решение этой жизненной и неотложной задачи государства мы не можем поставить в зависимость от злой воли нынешних финляндских правителей. Эту задачу придется решить усилиями самого Советского Союза в дружественном сотрудничестве с финляндским народом..."

Пока Молотов говорил, те, кто стоял или сидел поодаль, неслышными шагами стягивались к репродуктору, поднимаясь на носки, балансируя руками, стараясь не скрипнуть половицей. Казалось, по комнате двигались тени. Тишина стояла еще несколько мгновений после того, как речь была прослушана до конца, будто каждый ждал: кто же нарушит молчание первым.

Заговорил Полбин.

— Понятно, товарищи? — спросил он. Ему никто не ответил, но он по выражению лиц видел, что всем ясно, что он имеет в виду. А он этим вопросом устанавливал живую связь между только что выслушанной речью и тем, что говорилось на собрании о боевой готовности полка, о сбережении оружия, об упорном совершенствовании как главной задаче каждого летчика и техника на завтра, на послезавтра, на все дни и часы... Не делая никакой паузы, Полбин указал рукой на черные, посеребренные морозом стекла большого окна:

— Вон там стоят наши боевые машины. Нам отсюда стартовать, если прикажут. Три года назад на Читинском аэродроме мне пришлось видеть Чкалова. Он сказал тогда, что мы, летчики Советского Союза, должны постоянно держать порох сухим. На Халхин-Голе мы с вами воевали в июльскую жару. Сейчас ноябрьский холод. Может, враги рассчитывают, что наш порох отсырел? В таком случае, наше первое дело — показать им, что порох у нас всегда сухой...

Он говорил отрывисто, энергично, твердо заканчивая каждую фразу. Ларичев смотрел на его сведенные к переносице, круто изломанные брови и думал, что Полбин в такую минуту правильно выбрал торжественный тон. Он обращался к летчикам как сильный, уверенный в себе вожак.

"С таким командиром можно воевать", — подвел итог своим размышлениям Ларичев.

Стали расходиться. Полбин и Ларичев пошли вместе.

Им дали квартиры в большом доме недалеко от аэродрома, в одном подъезде, двери были через площадку.

— Завтра проведем беседы в эскадрильях, — сказал Ларичев по дороге. — Надо объяснить людям, почему правительство Таннера отказалось от мирного разрешения вопроса. Ты понимаешь — почему?

— Думаю, что да, — ответил Полбин, замедляя шаг, чтобы Ларичеву было легче поспевать за ним. — Дело ведь не в самой Финляндии, а... во всей международной реакции. Таннеру в руки уже сейчас, наверное, текут американские доллары. А наши И-16, видимо, встретятся в воздухе с английскими истребителями и другими всякими "добровольцами". А ты как думаешь: нам туда не придется?

— Думаю нет. Есть кому без нас... На площадке, доставая ключи от своей пустой еще квартиры, Ларичев сказал:

— Видишь, как получается... Когда я в октябре уезжал сюда из Ленинграда, жена беспокоилась: вот, мол, в самую накаленную атмосферу попадешь. А сейчас все обернулось по-иному — она ближе к огню находится. В сложное время мы живем...

Глава XII
начало

Не сразу у Полбина пошли на лад дела в полку. С самого начала жизни в авиации, постепенно восходя по служебной лестнице, он привык к тому, что у него "все получалось". Были, конечно, трудности, но они сравнительно быстро преодолевались и оставались позади.

В школе летчиков он считался лучшим инструктором, первым получил назначение на должность командира звена учебных самолетов. Как лучший командир тяжелого корабля ТБ-3, он, спустя три года после освоения этой машины, получил под свое командование отряд тяжелых бомбардировщиков — четыре самолета-гиганта и несколько десятков человек. Свою эскадрилью скоростных бомбардировщиков, принятую в год смерти Чкалова, он очень скоро вывел в передовые. Никто лучше него не летал на СБ, в ночных полетах на этой быстрокрылой машине он считался виртуозом. Его летчики отлично бомбили, отлично ориентировались на маршруте и отлично выдержали экзамен на зрелость в боях с японскими захватчиками.

Поэтому, принимая командование над полком, он считал, что совершает естественное восхождение на новую ступень, до которой вполне дорос, и не находил в себе червяка сомнения: а справлюсь ли? Когда ему при назначении задали этот вопрос, он твердо ответил:

"До сих пор всегда справлялся."

Конечно, он справлялся со своими обязанностями и сейчас, в новой нелегкой роли. Но тяжесть забот, которые легли на плечи, сразу дала себя чувствовать. Он "поднажимал", затрачивал больше энергии, чем делал это раньше, и думал, что трудны только первые шаги, что через небольшой промежуток времени наступит облегчение и он пойдет, как человек, освоившийся с ношей, дыша размеренно и свободно. Иногда ему казалось, что это ровное дыхание уже пришло, но неожиданно снова возникали вопросы и задачи, требовавшие напряжения всех сил, как при восхождении на вставшую на пути крутую гору...

Полк был отдельной частью, сложным хозяйством. Все, что касалось летной подготовки экипажей, не доставляло особенных хлопот. Здесь выросли только масштабы, а существо осталось прежним. Но выявилось множество других дел, начиная от частых споров с командиром базы — подразделения, обеспечивавшего полк в инженерно-техническом и материальном отношении, — и кончая планированием ежедневных занятий для летчиков и штурманов, для техников и мотористов, для всех, кто числился в списках полка и обязан был учиться своему делу.

У командира полка были помощники в каждой основной отрасли работы. Во взаимоотношения с командиром базы он вступал через посредство инженер-капитана Воронина, который следил за своевременной доставкой горючего, смазочных масел, учебных бомб, патронов, дюралюминия, заклепок, шплинтов и аэролака для ремонтных работ. Учебной частью ведал начальник штаба Бердяев, составлявший плановые таблицы полетов, расписания занятий по марксистско-ленинской подготовке, по бомбардировочному делу, воздушной стрельбе, аэронавигации, тактике...

Но Полбин полагался на помощников лишь тогда, когда был уверен, что в состоянии разобраться в деталях работы каждого из них, уверен, что он сам может быстро и точно исполнить все то, чего требует от них по своему положению и по необходимости, диктуемой делом.

Такой уверенности иногда не было. И на первых порах, работая на новой должности, Полбин то и дело замечал себе: "С этим я знаком мало. Надо будет подзаняться".

Он давно приучил себя к постоянным занятиям. Обложки книг и тетрадей на его рабочем столе не выгорали от солнца и не пылились от нечастого к ним прикосновения. Но тут нужны были занятия систематические, углубленные, в результате которых он опять обрел бы привычную твердую почву под ногами, что так необходимо для командования людьми.

Квартира, которую он занимал с семьей, состояла из трех комнат. Одну из них он приспособил для работы в ночное время и долгие часы проводил за книгами, все чаще обращаясь к мысли об академии. Котлов, по своему обыкновению, писал редко, но с неизменной настойчивостью советовал Полбину приехать в Москву, и если не поступить в стационар, то хотя бы стать слушателем заочного отделения.

Пока в газетах появлялись сводки штаба Ленинградского округа о ходе боевых действий, вспоминать о предложении Котлова приходилось редко. Но вот тринадцатого марта радио возвестило победу Красной Армии. Военные действия между Советским Союзом и Финляндией прекратились в этот день, в двенадцать часов по ленинградскому времени.

В штабном хозяйстве неутомимого Бердяева появились новые расчеты: планирование отпусков для личного состава.

Полбин не мог уйти в отпуск летом, в самый разгар летной работы, когда в течение всего светлого времени суток жизнь на аэродроме била ключом. Ехать осенью со всей семьей было сложно. Поэтому решили, что Мария Николаевна с детьми проведет лето в Забайкалье, а Полбин, как только позволят обстоятельства, поедет в Москву один.

Вместе с женой Ларичева, Татьяной Сергеевной, молодой энергичной женщиной, которая приехала в январе, Мария Николаевна поселилась на "даче" — в небольшом деревянном домике на берегу реки Читы. Здесь они провели все летние месяцы.

В середине сентября, когда по утрам уже надо было надевать шинель, Полбин уложил "нормальный" чемодан, отличавшийся от "командировочного" большим размером, и сел в поезд.

В Москву он приехал под вечер. В нагрудном кармане его гимнастерки лежало одно из писем Котлова с подробным маршрутом движения от вокзала до квартиры Федора, которая находилась в пригородной черте, недалеко от Тушинского аэродрома.

Никого не расспрашивая — отчасти из нелюбви к расспросам, отчасти из желания проверить свою способность ориентироваться в большом городе, — Полбин через час уже подходил к группе трехэтажных каменных домов, ровными рядами стоявших на невысоком бугре.

Однообразием своей архитектуры эти дома резко отличались от деревянных, украшенных резьбой дачных домиков, которые были рассыпаны в сосновом бору по обеим сторонам трамвайной линии.

Квартира Котлова была на втором этаже. Дверь открыла миловидная молодая женщина, высокая, стройная, в шелковом синем халате до пят. Она отступила на шаг, близоруко сощурив большие карие глаза, и сказала мягким мелодичным голосом:

— А я вас знаю. Вы Полбин.

— Угадали. Остается и мне узнать вас. Вы жена Федора.

— Да, — улыбнулась она. — Заходите. Пройдя первой, она на ходу убрала с тахты какое-то рукоделье, очки в светлой роговой оправе, быстро спрятала все это в верхний ящик письменного стола и выпрямилась:

— Извините, что встречаю вас в домашнем облачении. Я ждала Федю. Он должен скоро приехать.

— Он в командировке?

— Нет, что вы! С занятий, с работы. У нас ведь на работу не ходят, а ездят, — пояснила она с улыбкой, в которой, как заметил Полбин, не было ни тени снисхождения столичного жителя к "провинциалу". — А где же ваши вещи? Да почему вы стоите? Раздевайтесь и садитесь на тахту.

— Чемодан я оставил в камере хранения на вокзале, — ответил Полбин, вешая шинель на крюк у двери и присаживаясь. — Мне все равно завтра туда ехать, встречать шурина.

— Александра?

— Вы и о нем знаете?

— Да, мне Федя все о вас рассказывал. — Она присела на стул у письменного стола и провела рукой по туго заплетенным косам, уложенным венком вокруг головы. — Надолго приезжает Александр Николаевич?

— Кто? Ну да, Шурик, — Полбин все еще представлял его себе угловатым подростком с порывистыми движениями. — Нет, на один день, покидаться только. У меня не будет возможности поехать в родные места, и мы с ним телеграммами условились, что встретимся здесь. Командование его отпустило.

— А как поживает ваша семья? Мария Николаевна, дети? У вас сын и дочь?

— Да. И будет еще кто-то.

— То-есть? — не поняла она.

— Ну, третий ребенок. Сын или дочь.

— Ах, вот как! — она рассмеялась коротким звонким смешком. — А у нас только один сынишка. Вы это, конечно, знаете из писем. Пока Федя учится, мы не можем увеличивать семью. — Она провела рукой по воздуху. — Площадь мала.

Полбин вслед за ее жестом осмотрел комнату и подумал: "Пожалуй, тесновато".

— А где же ваш наследник?

— О, Александр Федорович у нас тоже на службе... В детском саду. Я работаю, преподаю английский язык в академии, не в той, где Федя, а в другой, у Покровских ворот. — Она встала. — Хотите чаю, Иван Семеныч? С дороги хорошо.

— Нет, спасибо, Галина... — он вдруг обнаружил, что не помнит ее отчества.

— Викторовна, — подсказала она с простотой, которую с первой минуты почувствовал в ней Полбин. — А я все же сделаю. Извините, покину вас на пять секунд. Да, зовите меня просто Галиной. Хорошо?

Она быстро вышла, оставив в комнате едва уловимый запах духов.

Полбин поднялся и подошел к заваленному книгами письменному столу. По бокам мраморного чернильного прибора стояли две фотокарточки в узких рамках под стеклом. На одной был он сам в обнимку с Котловым и Звонаревым, на другой — Федор с женой.

В коридоре послышалась какая-то возня, голоса. Дверь распахнулась, Федор остановился на пороге. В правой руке у него был большой портфель желюй кожи с накладными карманами, левой он держал за руку мальчика лет четырех, черноголового, кудрявого, в маленьких очках, которые было странию видеть на румяном детском лице. Галина со стопкой блюдечек в руках выглядывала из-за плеча мужа. Рядом с Федором она не казалась такой высокой, как прежде.

Федор отпустил руку сына, бросил портфель на тахту.

— Ну вот, собрался в кои веки! — сказал он, крупно шагнув навстречу Полбину. — Я думал, и в этом году подведешь!

Они обнялись и стали похлопывать друг друга по плечам, по рукам. Федор толкнул покрытый полотняной скатертью круглый стол, вода в графине заколыхалась.

— Осторожнее, Федя, — сказала Галина, ставя блюдца и чашки. — Мебель удивляется и протестует.

— Ничего, — ответил Котлов, поворачивая Полбина лицом к окну. — Ну, показывайся! Так. Майор. Орденоносец. И к тому же командир полка. Здорово! Вот как ты меня обставил!

— Почему же обставил? — смеясь и разглядывая Федора, сказал Полбин. — Звание у тебя то же, есть жена, семья... Ты даже не знаешь, сколько раз я тебе завидовал...

— Мне? — искренне изумился Котлов, отступая на шаг и опять толкая стол, на котором звякнула посуда.

— Тебе, тебе, академик. Не делай квадратных глаз, потом все по порядку расскажу.

— Ну, ладно. Саша! Иди познакомься с дядей. Это тот самый богатырь, который самураев, как гвозди, в землю вбивал. Помнишь?

Саша подошел к Полбину и, опустив глаза, протянул ручонку.

Полбин присел на корточки, вынул из кармана припасенную заранее плитку шоколада в яркой обертке.

— А что это у тебя за очки? — спросил он. — На летные как будто не похожи.

— Это временно врачи прописали, — ответила Галина, вошедшая с чайником. — Никакого органического порока нет.

— Погоди, Галя, — сказал Котлов. — Как же так — семь лет не видались, и с чаю начинать? — он повернулся к Полбину. — Ты хоть теперь-то ее потребляешь?

— Как и раньше. В умеренных дозах, — ответил Полбин, поняв, о чем идет речь.

— Ну, тогда нам для начала четвертинки хватит. — Федор подошел к тумбочке, открыл дверцу и достал стоявшую в самом низу запечатанную бутылку водки. — Меняй закусочный ассортимент, Галинка, — добавил он и сам вынес чайник на кухню.

Сели за стол. На тарелках была разрезанная на тонкие прозрачные ломтики семга с лимоном, розовая ветчина с белыми прожилками сала, корнишоны, распространявшие резкий, свежий запах уксуса. Галина подвигала Полбину то одну, то другую тарелку.

Разговор касался самых незначительных тем. Управляла им Галина, как бы желая подчеркнуть, что для обсуждения деловых вопросов еще будет время. Когда с едой было покончено, она сказала:

— Я советовала бы мужчинам, исключая, конечно, Сашу, пройтись по воздуху. Вечер сегодня на редкость чудесный.

— А вы с нами? — спросил Полбин.

— Я сыном займусь.

Она давала им возможность свободно поговорить о своих делах.

Вечер был действительно хороший. Прозрачный воздух застыл в безветрии. Солнце уже клонилось к закату, но еще посылало на землю теплые красноватые лучи. Стволы сосен светились янтарным светом. Листва на березах и кленах полыхала огнем, переливаясь желтыми, оранжевыми, коричневыми, багровыми тонами. Об этом яростном великолепии красок северной осени Полбин не раз вспоминал за долгие годы службы в Забайкалье и теперь жадно смотрел вокруг.

Они спустились к трамвайной линии, потом пересекли полотно железной дороги около нарядного деревянного здания загородной станции Покровское-Стрешнево и вышли на опушку леса, в дальних чащах которого уже скапливался синий сумрак. Пошли по тропинке вдоль железнодорожной насыпи. Слева блестело черное зеркало пруда с вкрапленными по краям золотыми пластинками упавших в воду листьев. На противоположном берегу из-под ветвей старой ивы выглядывала голубая беседка. Ее отражение в воде было очень точным и живым. От берегов к середине пруда тянулся легкий белый пар.

Справа, под корнями ветел, которыми была обсажена тропинка, копошился ручеек, пробираясь к пруду. Он только угадывался в густых зарослях поблекшего камыша.

Перейдя деревянный мостик, Полбин и Котлов остановились у двух сросшихся корявыми стволами ветел с густыми кронами. Казалось, деревья хотели отшатнуться одно от другого, а корни крепко держали их вместе.

— Посидим? — сказал Котлов.

— Хорошо тут, — Полбин глубоко втянул в себя сырой воздух. — Посидим.

На траве было сыро, но корни ветел казались теплыми.

— Так в чем ты мне завидовал? — спросил Котлов, доставая портсигар. — Выкладывай.

Полбин дотянулся рукой до камышинки, сорвал ее.

— А ты как думаешь? Завидовал, что в столице живешь?

— Нет. Я же тебя знаю.

— Трудновато мне бывает, Федор. Сейчас уже ничего, освоился, а поначалу, как полк принял, не раз скрипел зубами. Особенно туго приходилось с общевойсковой тактикой. Надо мне, например, занятия с командирами проводить, а я только и помню, что есть в наступлении задача ближайшая, задача последующая, задача дня... С картой мне легко, а вот расчеты всякие мучили. Зарывался в книги, ночи напролет...

   И меня вспоминал?

— Ну да. Вам же все это каждый день подают, открывай рот и хватай...

— Да, да, хватай! А мы тут вам, строевикам, завидуем. Как дадут тебе десяток листов карты склеить да нанести обстановку, да решить задачу за одного, за другого, потом взаимодействие организовать... Взвоешь.

— Чудак ты! — Полбин, сломав, бросил камышинку и потянулся за другой. — Взвоешь... Спасибо скажешь, когда в часть придешь.

— А я не знаю, пойду ли я в часть, — сказал Котлов, задумчиво глядя на поезд, подходивший к станции.

— Ты что? — Полбин оставил свое намерение сорвать камышинку. — Летать перестал?

— Нет, почему. Мы летаем для практики. Только меня на штабную работу прочат. Может, здесь, в Москве.

— Жена советует? Да?

— Не только в этом дело. К Москве, брат, быстро привыкаешь. Сюда не все попадают, но кто попал, тому уезжать не очень хочется. — Котлов поднял глаза, посмотрел левее, туда, где за мачтами проводов, за домами шумела Москва. Два красных трамвайных вагона мелькнули между редкими соснами. Федор проводил их взглядом и повернулся к Полбину: — Вот так-то...

— Ну, как знаешь, — сказал тот, не скрывая своего неудовольствия. — А я летать привык. И чем больше летаю, тем больше хочется.

— Так и я летать буду.

— Что? По вторникам да по четвергам? Для разминки штабного зада?

— Ну, это ты брось, — обиделся Федор. — Штабная работа — вещь нужная и интересная...

— Знаю! Я сам без своего начальника штаба, наверное, засыпался бы. Но только если уж летать, то летать... Вот СБ возьми...

Полбин стал рассказывать о том, как он хотел улучшить тактико-технические данные СБ, доказать, что потолок этого самолета выше расчетного. Облетывая одну машину после ремонта, он действительно выжал несколько сот метров сверх установленного заводской документацией "потолка", но командир дивизии неодобрительно отнесся к его опыту, сказав, что ему просто повезло, — попался удачный экземпляр серийной машины. В другой раз он стал испытывать СБ на больших углах пикирования и так измотал свой самолет непрерывными бросками, что после осмотра на земле инженер обнаружил ослабление некоторых основных узлов конструкции.

— За это мне как следует досталось от командира дивизии, — сказал Полбин, увлеченно блестя глазами и совершенно забыв о том, что только сейчас он сердился на Котлова за его намерение стать "штабником". — Поставил вертикально и минут десять отчитывал, грозил отстранить от полетов за "рискованные эксперименты"... — Полбин шумно выдохнул воздух. — Я и сам понимаю, что нельзя, и своих гоняю за такие штуки, но уж очень хочется с пикирования бомбить...

— Погоди, погоди. — Котлов положил ему руку на колено. — А ты разве про Пе-2 еще не слыхал?

— Пе-2? Слыхал. Так это же только опытная машина.

— Какое опытная! Уже пошла в серию. Я думаю, даже части комплектуются, кто поближе... Здесь, на Тушинском, тоже садится иногда, я издали видел.

Над Тушинским аэродромом, который находился недалеко за лесом, все время неутомимо кружились учебные самолеты. Изредка с характерным посвистом крыльев пролетали одиночные СБ.

Со стороны Москвы на небольшой высоте появился двухмоторный самолет. Федор равнодушно смотрел на него, думая, что это опять СБ, но Полбин, тоже глядевший поверх сосен, вдруг воскликнул:

— Двухкилевой! Это что за машина? Может, "Петляков"?

— Он и есть, — присмотрелся Котлов. — Легок на помине...

Полбин вскочил. Поднялся и Федор. Самолет быстро приближался. Поблескивая крыльями в лучах заходящего солнца, он сделал пологий разворот, выпустил шасси и, снижаясь, скрылся за лесом.

— Сел на Тушинском! Пошли! — потащил Полбин Федора за рукав.

— Куда пошли? Пока дойдешь, уже стемнеет. А пощупать тебе его не дадут. Опять наткнешься на часового, в штаб поведут...

— А завтра?

— Не знаю. Обычно они здесь только ночуют и уходят на рассвете. Но я тебе так рано подняться не дам.

Полбин молчал. Его взволновал не только вид нового самолета — быстрого, с острым носом, с узким веретенообразным фюзеляжем, который непривычно заканчивался двумя вертикальными рулями в виде овалов на концах стабилизатора. Он вспомнил разговор с Чкаловым под крылом АНТ-25, его слова:

"Самолет специальный нужен, пикировщик. Будет!" Вот он есть. Советский пикирующий бомбардировщик. На нем летают счастливцы, "кто поближе". А Федор думает переходить на штабную работу!..

— Ладно, пойдем, — сказал он Котлову. Пруд еще дымился, но отражение беседки исчезло: солнце опустилось за деревья, и длинные их тени закрыли всю поверхность воды.

Глава XIII

...Сегодня, в 4 часа утра, без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны, германские войска напали на нашу страну, атаковали наши границы во многих местах и подвергли бомбежке со своих самолетов наши города - Житомир, Киев, Севастополь, Каунас и' некоторые другие, причем убито и ранено более двухсот человек. Налетывражеских самолетов и артиллерийский обстрел были совершены также с румынской и финляндской территории.

Это неслыханное нападение на нашу страну является беспримерным в истории цивилизованных народов вероломством. Нападение на нашу страну произведено, несмотря на то, что между СССР и Германией заключен договор о ненападении..."

Гитлеровцы рассчитывали на "молниеносную" войну и в планах своих отводили одно из первых мест авиации. На территории самой Германии, на землях порабощенных фашистами европейских государств дымили трубы ста пятидесяти заводов, строивших самолеты и моторы. У границ Советского Союза к началу войны сосредоточились четыре воздушных флота из пяти, составлявших тогда гитлеровскую авиацию, — около восьмидесяти процентов всех самолетов. Это были тысячи "Юнкерсов" и "Мессершмиттов", готовых подняться в воздух по первому сигналу.

На рассвете двадцать второго июня они поднялись.

До Забайкалья, которое находилось в нескольких тысячах километров от любой точки советско-германското фронта, конечно, не мог долететь ни один фашистский самолет. Но как только радио принесло весть о нападении гитлеровцев, на аэродроме все пришло в движение, засуетилось, забегало, заволновалось, будто по сигналу "готовиться к отражению воздушного противника".

После митинга Полбин обошел самолетные стоянки. Экипажи были на местах, и летчики провожали командира молчаливыми взглядами, в которых был один и тот же вопрос: "когда?" Шабалов, стрелок-радист самолета Пресняка, сказал застенчиво и торжественно:

— Мы готовы, товарищ майор. Когда вылетать?

Полбин и сам думал о том же. Но ему некого было спрашивать, и он, полный внутреннего беспокойства, только чаще обычного отворачивал рукав гимнастерки и поглядывал на часы. Этот нетерпеливый жест заметила во время обеда Мария Николаевна и не удержалась:

— Ваня, когда?..

Оказалось, очень скоро. Двадцать пятого вечером Полбин сказал жене:

— Манечка, приготовь чемодан, завтра мы уезжаем.

Утром он расцеловал Виктора и Людмилу, подержал на руках двухмесячную Галинку (она, безмятежно посапывая, продолжала спать на его плече) и взял чемодан. У порога обернулся, подозвал Виктора:

— Тебе мой фонарик нравился. Возьми его.

На вокзале он все время быстро ходил вдоль эшелона, что-то проверял, приказывал, и Мария Николаевна остро завидовала другим женщинам, чьи мужья неотлучно находились с ними до последнего паровозного гудка.

Поезд ушел.

Путь его лежал на запад, все время на запад. За Уральским хребтом, в небольшом городке, летчики получили новенькие, хорошо оснащенные СБ и вскоре завершили многодневное путешествие коротким воздушным броском в сопровождении истребителей.

На фронтовой аэродром прилетели в середине жаркого июльского дня. Приземлившись, Полбин поспешил в штаб.

Командир соединения, грузный, седоватый полковник с квадратным лицом, принял Полбина в прохладной землянке на опушке леса. Стол командира был завален картами, листами боевых донесений, планшетами аэрофоторазведки. Из груды бумаг, как черный рогатый жук, высовывался настольный телефонный аппарат учрежденческого типа. Рядом с ним стоял зеленый деревянный ящичек полевого телефона. Зуммер этого аппарата беспрестанно жужжал, но полковник не брал трубки. Очевидно, линия была параллельной.

Выслушав доклад, полковник внимательным взглядом окинул Полбина, чуть заметно повел бровью, увидев его начищенные сапоги, и остановил глаза на ордене Ленина:

— За финскую?

— Нет. Халхин-Гол.

— Ну да, вы оттуда. Забудешь в этой... Он не договорил, пощипал бровь, взял трубку, послушал и положил ее на место.

— Хорошо, майор. Хорошо, что материальная часть в исправности. И вообще быстро обернулись. Все у вас летают по приборам, в облаках, ночью?

Полбин ответил.

— Сегодня у нас пятнадцатое. — Полковник, прикидывая, посмотрел на ручные часы, как будто они могли служить календарем. — Один день на размещение личного состава и осмотр материальной части. Послезавтра — на задание. Людей с самого начала настройте: условия работы на нашем участке... — он сделал короткую паузу, — бодрящие...

Полбин условился с Ларичевым, что в целях экономии времени они поделят обязанности: комиссар и секретарь партбюро Пасхин возьмут на себя размещение летчиков, а он вместе с Бердяевым и Ворониным займется остальными делами. Самым важным для себя он считал поскорее и поосновательнее вникнуть в боевую обстановку на этом участке фронта.

По пути в действующую армию, в вагоне, на коротких остановках, Полбин внимательно перечитывал свои записи времен Халхин-Гола, просматривал сохранившиеся карты. Пригодились разработки по тактике и другим предметам, сделанные по заданиям преподавателей академии, заочником которой он состоял очень недолго, менее полугода.

Полбин понимал, что борьба будет во сто крат трудней, чем в небе над озером Буир-Нур. То, что командир дивизии определил как "бодрящие условия работы", на деле представляло собой картину величайшего боевого напряжения.

Гитлеровцы рвались к Смоленску. Танки Гудериана, неся потери, бешено, напролом лезли на восток. Целей было достаточно, и бомбардировщики то и дело снимались с аэродрома, чтобы бить по скоплениям противника. Каждый раз, когда "девятка" возвращалась с задания, глаза оставшихся на земле летчиков, техников, поваров устремлялись к небу: "все пришли?" Небо было белое от зноя, по земле вслед за рулящими самолетами, закрывая их, катились облака рыжей пыли. Нередко случалось, что приземлившийся СБ добегал до конца взлетной полосы и там бессильно останавливался. Пыль медленно оседала на него. Тотчас же с тревожными гудками мчалась к нему санитарная машина, из кабины самолета вытаскивали поникшее окровавленное тело, и санитарка, властно требуя дороги, уходила в сырую глубину леса.

Зной, непрерывное гудение самолетов, звуки команд, глухое урчание бензозаправщиков, завывание сирены, крики "воздух!" — вот как выглядела эта "бодрящая" симфония...

Полбин побывал в подразделениях, летчики которых уже участвовали в боях. Он узнал, как распределяется зенитный огонь противника по высотам, узнал, что до тысячи двухсот метров бьют зенитные пулеметы и мелкокалиберные пушки, выше — пушки все более крупного калибра, но обладающие меньшей скорострельностью, а стало быть, и плотностью огня. Ему рассказали о повадках вражеских истребителей, о том, как любят "Мессеры" предательские удары "из-за угла" - из облаков, со стороны солнца, но как они боятся открытого, смелого боя. Разведчики и дешифровщики ознакомили его с характерными боевыми порядками фашистских танков, артиллерии и наземных войск.

Недалеко от командного пункта, в тени разлапистых елей стояли три самолета. Они были хорошо замаскированы, только острые застекленные их носы высовывались из-под березовых и осиновых веток.

Полбин сразу узнал Пе-2, и сердце его забилось от волнения. Он посмотрел на часы. Десять минут можно было выкроить.

— Чьи машины? — спросил он, подходя к капитану, который стоял под крылом самолета и, что-то шепча себе под нос, сосредоточенно водил толстым пальцем по целлулоидному планшету с картой. Капитан был в летней гимнастерке с распахнутым воротом, лицо его покрывала черная щетина, должно быть трехдневной давности.

— А вы кто? — не поднимая головы, спросил капитан.

Полбин назвал себя. Капитан опустил планшет, торопливо застегнул две нижние пуговицы гимнастерки.

— Командир разведзвена резерва главного командования капитан Рузаев, — сказал он.

— Можно посмотреть?

— Чего?

— Самолет. Я на нем еще не летал. Словно боясь, что капитан откажет, Полбин быстро подошел к самолету, протиснулся в люк и уселся на сиденье летчика. Капитан поместился справа, чуть сзади, на откидном стульчике для штурмана. В кабине было душно, пахло аэролаком и бензином.

— Да-а, — протянул Полбин, окинув взглядом приборную доску со множеством лимбов, циферблатов, стрелок и кнопок. — Ну, давай разбираться. Это авиагоризонт. Гирополукомпас. Это индикатор, группа контроля моторов... А это что?

— Автомат пикирования.

— Ну-у? Значит, автоматический вывод. Здорово! — Он засыпал капитана новыми вопросами. Какая взлетная скорость, когда переход к набору высоты, скорость по прибору на вираже, угол выпуска посадочных щитков-закрылков?.. Ноги его стояли на педалях управления, в руках штурвал. Он проделал "взлет", затем "посадку" и требовал у Рузаева подтверждения: так? правильно?

Капитан поддакивал, кивал головой, а под конец сказал неуверенно:

— Да вы уже летали на нем, товарищ майор...

Нет, — усмехнулся Полбин, — просто я с детства понятливый...

Ему не хотелось покидать кабину нового самолета. Он опять посмотрел па часы и, не выпуская штурвала, стал расспрашивать капитана о его встречах с "Мессершмиттами".

Все собранные сведения он потом уточнил в длительной беседе с командиром соединения, когда получал первое задание.

Семнадцатого июля утром весь полк был выстроен на аэродроме. Полбин и Ларичев, тщательно выбритые и подтянутые, стояли перед строем.

Пока командиры эскадрилий, ожидая общей команды "смирно", подравнивали ряды, ревниво оглядывали летчиков, штурманов, радистов, Полбин думал о том, что он скажет людям, которых сейчас поведет в бой.

Первые слова речи уже сложились в голове. Это должны быть слова о любви к Родине, к родной земле, которую топчет враг. Ее нужно защищать упорно, пуская в ход все свое умение, защищать до последнего вздоха, так, как это сделал две недели тому назад капитан Николай Францевич Гастелло. Его помнят по Халхин-Голу многие из стоящих в строю. Молчаливый, спокойный, с размеренными движениями, он оказался человеком горячего сердца, в решительную минуту он поступил так, как и покорявший своей жаркой молодостью жизнелюбец Миша Ююкин в боях на Халхин-Голе.

На секунду Полбин перенесся мыслью очень далеко. Где-то в комнате со свежевымытыми полами играют на коврике Виктор и Людмила, на большой подушке лежит Галка, Галчонок, с темными прямыми волосиками, с упрямым, недетским взглядом. В нескольких минутах полета на восток лежит суровая военная Москва. Над ней, поблескивая в розовых лучах солнца, неподвижно стынут аэростаты заграждения. А на западе над советскими городами раздается злое завывание фашистских "Юнкерсов" и стены домов обрушиваются на спящих детей.

Полбин не произнес слова "товарищи", оно мыслилось само собой, и это понимали его боевые друзья, которые были спаяны с ним, командиром, единой волей, единым гневом, единой страстью.

— Родина доверила нам великое дело, — начал он. — Мы с вами находимся на главном направлении битвы за честь и независимость необъятной Страны Советской. Позади Москва, столица Отчизны. Кто не горит желанием размозжить голову гадине, которая тянет к ней свои подлые щупальцы? Нет таких среди нас, советских людей, воинов славной армии-победительницы...

Полбин никогда не говорил, глядя в пространство, поверх голов. Какова бы ни была аудитория, он обычно искал встречи с человеческими глазами, обращался то к одному, то к другому лицу. Это не мешало ему находить слова, общие для всех, ибо он с самых юных лет постиг великую объединяющую силу слова.

Ушаков, весь квадратный, крепко сбитый, словно растущий прямо из земли, смотрел очень спокойно, как будто собирался сейчас не на жестокий бой с врагом, а на субботник по древонасаждению в Читинском гарнизоне. Полбин знал, что, по возвращении с задания, этот человек, даже если ему придется доковылять на одном крыле, на вопросы техников о том, как прошла бомбежка, ответит одним словом: "нормально".

Кривонос чуть приоткрыл свои полные губы, будто собирался сказать командиру: "Говоришь, полетим? Ну, хорошо".

Только Пасхин, командовавший теперь третьей эскадрильей, насупил белесые брови, и в его взгляде Полбин прочел желание показать, что он, Александр Архипович Пасхин, сознает всю торжественность и ответственность момента не только как летчик, боец, но и как руководитель партийной организации и что на него командир может положиться.

Полбин говорил очень недолго и, не делая никакой паузы, предоставил слово Ларичеву. Комиссар развернул потершийся на сгибах газетный лист.

— Все вы знаете, все читали, все помните речь товарища Сталина по радио, произнесенную ровно две недели тому назад, — сказал он. — Вы помните эти слова, как слова присяги, и потому я хочу вместе с вами, товарищи, боевые друзья, повторить их, как нашу торжественную клятву народу, партии...

Он стал читать высоким, звонким голосом, неожиданно покрывшим все аэродромные звуки. У него была привычка, произнося речь, ходить мелкими, короткими шажками. Но сейчас он стоял, держа в руках газету, чуть наклонив корпус вперед, перенеся тяжесть тела на носки, будто хотел догнать слова, которые вылетали из его уст и неслись к стоявшим перед ним шеренгам, потом поднимались ввысь, к чистому утреннему небу:

"...Великий Ленин, создавший наше Государство, говорил, что основным качеством советских людей должно быть храбрость, отвага, незнание страха в борьбе, готовность биться вместе с народом против врагов нашей Родины."

Он закончил чтение в ту же минуту, когда над аэродромом взвилась ракета — сигнал к вылету.

— По самолетам!

Моторы были запущены. Один за другим СБ, подрагивая на кочках, рулили к старту. Желтые клубы пыли, поднятой винтами, сопровождали их.

Пашкин, придерживая рукой пилотку, крикнул Полбину:

— Вы там аккуратно, товарищ командир! Говорят, "Мессеры" сволочь порядочная!

За все время их совместной работы это был, пожалуй, единственный случай, когда техник в напутственных словах позволил себе показать, что по возрасту он значительно старше Полбина.

Линия фронта подошла быстро. Танки были обнаружены на асфальтированном шоссе, ровным пробором прорезавшем массив сплошного леса. По лесу протекала узкая извилистая речка. Там, где она пересекала шоссе, находился мост, взорванный во время боев. Гитлеровцы торопились построить мост из бревен, подтаскивая их к берегу тягачами. Шоссе на большом участке было запружено серыми коробками танков и автомашин.

"Каша", — сказал себе Полбин, обдумывая маневр и неотрывно глядя на землю, чтобы выбрать наивыгоднейшее место для удара.

С берегов реки яростно захлестали зенитки. Стена разрывов выросла впереди самолетов и несколько левее их курса. Справа огонь был жиденький, но это насторожило Полбина. Он передал команду ведомым самолетам.

План его был прост.

Самолеты шли под нижней кромкой спокойных пепельно-серых облаков. Уйти в облачность — дело нехитрое, если экипажи обучены пилотированию вслепую.

Немцы будут ожидать, что самолеты сделают разворот за облаками и выйдут правее, там, где зенитки хлопают не часто. Но это, должно быть, уловка, о которой рассказывал Рузаев: именно справа у врага, очевидно, сосредоточены более сильные зенитные средства.

Бомбардировщики развернулись за облаками.

Точно заметив прежний курс, Полбин повел самолеты опять влево. Но теперь они шли со снижением и маневрировали по горизонту.

Хитрость немцев не удалась.

Зенитные разрывы возникали теперь сзади и выше, так как фашистские артиллеристы все еще учитывали высоту, на которой первоначально шли самолеты.

Полбин следил за секундной стрелкой. Пора!

Вниз полетели бомбы. Светлая линия шоссе вдруг стала распухать, раздуваться, клубящийся дым разрывов закрыл ее.

Опять забили зенитки. Шарики разрывов появлялись теперь на высоте самолетов, в промежутках между вздрагивающими белыми крыльями машин.

Плотный боевой порядок облегчал немцам стрельбу. Даже буравя небо наугад, они могли шальными снарядами попадать в самолеты.

— Рассредоточиться! — передал команду Полбин. Бомбардировщики стали увеличивать дистанции и интервалы, уплывая друг от друга, как лодки, вынесенные из реки на широкий простор лимана. Теперь гитлеровцам нужно было вести прицельный огонь. Тем временем группа разворачивалась для нового захода на бомбежку.

— Командир, сзади "Мессеры!"

Это был голос стрелка-радиста Григория Васюка. Полбин увидел на фоне облаков несколько темных черточек. Они перемещались вверх, вниз, как чаинки в стакане, и быстро увеличивались.

Он дал сигнал к смыканию строя.

"Мессершмитты" заходили с тыла. Их встретил плотный шквал огня.

Стрельба с земли утихла — фашисты боялись поразить и свои истребители. "Используем и это", — решил Полбин и вывел группу на боевой курс.

— Сбросил, — доложил Факин. От других самолетов также стали отделяться черные капли. Обгоняя друг дружку, они быстро шли к земле.

Снова над лесом и дорогой взметнулись столбы дыма. Они медленно, беззвучно росли вширь, разбухали и таяли.

Зенитки захлопали злобно и беспорядочно. Комки разрывов прыгали в воздухе. Казалось, от них невозможно увернуться. "Мессершмитты", боясь напороться на свои снаряды, чуть отстали, рассыпались.

— За мной! — крикнул Полбин.

Скорее в спасительную облачность! Бомбы сброшены, надо уходить, уходить без потерь. У него было ощущение, как будто он по тонкой кладке перебегает через глубокую расселину, кладка прогибается, трещит, а до берега еще несколько шагов... Последний прыжок!..

Ныряя в облака, он окинул взглядом строй. Все шли за ним на повышенной за счет снижения скорости. Только самолет Пасхина чуть отставал, будто замешкался.

На аэродроме выяснилось, что разорвавшимся вблизи самолета снарядом был ранен в руку Николаев, штурман Пасхина. Перевязку сделали в полете. Самолеты, зарулившие на стоянки, окружили техники. Они маскировали машины ветками, осматривали пробоины и возбужденно перекликались:

— Моему-то по элерону стукнуло... Еще на два пальца и повис бы на соплях...

— А у меня вон как обтяжку стабилизатора изрешетило. Я бы из нее Гитлеру штаны пошил...

— А Виктор пришел как огурчик! Ни одной дырки на фюзеляже. Не зря я его ждал, что твоя Ярославна!..

Вернулись все. А нужен ли больший праздник трудолюбивой технической братии, тем, кто, оставаясь на земле, с тревогой смотрит на циферблат часов и с надеждой на небо?

Командир дивизии тоже был доволен. Когда Полбин вошел в землянку командного пункта, полковник, держа руку на телефонной трубке, спросил:

— Ну, как сходил? Жарко?

— Без прикрытия трудно, — откровенно сказал Полбин.

— Дадим. Должны подбросить сегодня И-16. Дадим.

Доложив о вылете, Полбин вернулся к своему самолету и собрал командиров экипажей. По дороге он сорвал тонкий прутик березы, очистил его от листвы. Он привык пользоваться при разборе полетов указкой.

— Ну? — сказал он, обводя всех веселыми глазами. — Опомнились? Жарко было?

— Нормально, — ответил Ушаков.

— Виктора в печь воткнуть и заслонкой прикрыть, а ему будет нормально, — пошутил Пасхин.

— А что? — добродушно откликнулся Ушаков. — Конечно, нормально. Ноги принесли, головы на плечах. Дали хорошо и "Мессеров" в дураках оставили...

— Вот именно! — Полбин со свистом взмахнул прутиком, призывая к тишине. — Главное: в этом бою мы перехитрили врага. Как и чем? Давайте разберемся. Ну-ка...

Он раскинул руки, приглашая всех расступиться и дать ему свободу движений.

— У фашистов тактика повторяется. Они встречают заградогнем и дают первые залпы с большим упреждением по курсу самолетов или под углом. Для чего это? Чтоб заставить нас маневрировать в выгодную им сторону, то-есть в район основного сосредоточения зениток. Другими словами, хотят загнать нас на лед, на скользкое. А мы что? А мы этого не хотим, нам больше нравится по твердому ходить.

Недалеко рванула воздух очередь крупнокалиберного пулемета. Кто-то проверял перед вылетом. Полбин послушал эхо, раскатившееся по лесу, и продолжал с прежним веселым воодушевлением:

— Как было в полете? Нам дали заградогонь по курсу слева. Значит, район основного насыщения огнем у них был справа. Так? Они думали, что мы на эту удочку попадемся. А мы что, Пресняк? — Не дав лейтенанту открыть рот, он сам закончил: — А мы пошли прямо на заградительный, да с маневром, да со снижением, со снижением...

Прутик он опустил на уровень своих колен и, ведя им к земле, энергично показал движение змейкой.

— Как видите, черт не страшен, если его хватать за бороду! — Он перевел дух, вытер вспотевшее лицо шелковой тканью подшлемника и уже строго заключил: — Вывод из сказанного — согласованно действовать в полете. Как один экипаж!

В этот день было еще два вылета. Появились пробоины на крыльях и фюзеляжах, но потерь не было ни в самолетах, ни в людях. Только у техников стало много работы, и они по пятам преследовали Воронина: "Товарищ инженер-капитан, заклепки кончились, скажите, чтоб выписали! Целлулоид нужен, дюраль нужен, товарищ инженер-капитан!" Воронин шевелил своими черными усиками и отбивался: "Зачем вам заклепки, собственно говоря? Вам тут нужна сварка, а не клепка! Вот подойдут мастерские с автогенным аппаратом и будем, точнее говоря, варить, шов накладывать!"

К вечеру на многих самолетах появились дюралюминиевые заплаты. Не тронутые краской, они блестели, как наклейки из станиоля, в который завертывают шоколад.

Ночью, когда аэродром погрузился в темноту и часовые, заметив щелочки в палатках, кричали: "Свет! Свет закрой!", к землянке командного пункта начали стекаться люди. Шли летчики с пристегнутыми к поясным ремням шлемами и очками, техники, на ходу вытиравшие помытые в бензине руки, штабные писаря, машинистки, повара и шоферы бензозаправщиков. Около землянки на дереве висела черная тарелка репродуктора.

"В течение 17 июля, — читал диктор, — наши войска вели бои на Псковско-Порховском, Полоцком, Смоленском, Новоград-Волынском направлениях и Бессарабском участке фронта...

Наша авиация в течение 17 июля действовала по мотомехчастям противника, уничтожала авиацию на его аэродромах..."

— Направлениев прибавилось, — сказал в темноте чей-то хриплый, прокуренный голос. — Нынче утром только Псковское передавали...

Полбин думал о том, что у гитлеровцев за семнадцатое июля убавилось на три десятка танков и на двадцать с лишним автомашин. Это показал принесенный ему Бердяевым аэрофотоснимок, сделанный в первом вылете. Два других еще не были дешифрованы, но можно было предполагать, что и они подтвердят активное участие его летчиков в действиях по мотомехчастям противника, о которых говорилось в сводке Совинформбюро.

Ночь была теплая, душная и странно тихая после дневной маяты. Полбин присел на цинковый ящик из-под патронов, поставленный на ребро около землянки. Ларичев сидел рядом, но в темноте нельзя было разглядеть его лицо.

— Вот что, Семеныч, — заговорил комиссар. — Я сегодня под вечер специально интересовался, кто из летчиков письма домой написал. Не все, оказывается, а ведь мы уже давно в пути. Нас через неделю жены запросами из Читы забросают...

— Что ты предлагаешь?

— Я предлагаю от имени командования полка письмо в женсовет послать. Отметить отличившихся.

— Я согласен, — сказал Полбин. — Но мы, надеюсь, этим не отучим наших летчиков писать письма женам?

— Уж я об этом позабочусь, — ответил Ларичев. Далеко-далеко на западе появилось несколько движущихся звезд. Опускаясь к земле, они гасли. Это были "фонари" — осветительные ракеты, поставленные ночными бомбардировщиками. Нижняя половина неба стала светлеть, как будто там разгоралось северное сияние. Потом свет начал медленно оседать. Небо опять почернело, и тотчас донесся далекий, очень тихий и не страшный гул взрывов.

— А ты сам Татьяне Сергеевне написал? — спросил Полбин не без лукавства.

— Представь, написал. Выразил сочувствие в связи с тем напрасным трудом, который она затратила, перетаскивая мою библиотеку из Ленинграда. Книги-то ведь все равно без движения.

— Пригодятся, — ответил Полбин. — Ну, пошли спать.

Закончился первый день большого ратного труда.

Глава XIV

Гитлеровцы, озлобленные активным, упорным сопротивлением советских войск, не щадили сил. Они начали свое октябрьское наступление на Москву.

Скоростные бомбардировщики Полбина были переброшены на северный участок фронта. Здесь немцы, вбивая танковые клинья, стремились перерезать магистраль Москва-Ленинград.

Полк базировался на грунтовой площадке в лесу, недалеко от Калинина, в той непосредственной близости к фронту, которая едва позволяет техникам подготовить бомбы и горючее, пока самолеты находятся на задании.

Полбин носил часы на манжете рукава гимнастерки, чтобы не отворачивать его, когда нужно смотреть на циферблат. Объясняя летчикам очередную боевую задачу, он подводил короткий итог: "Значит — бьем по скоплению", — и торопил всех к самолетам.

На дворе стояла осень, ветер наметал под колеса самолетов кучки желтых листьев, по утрам были заморозки, но боевое напряжение было таким же, как и в июльскую жару на Смоленском направлении.

Гитлеровские танки были так близко к Москве, что на карту с флажками не хотелось смотреть.

Гитлеровцы спешили. Их гнало вперед не столько желание победить, сколько страх. Это был страх перед надвигающейся зимой, перед партизанами, поднимавшими на воздух склады боеприпасов, громившими обозы в немецком тылу, перед грозящим советским контрнаступлением.

Они лезли, как саранча на огонь. Генералы и оберсты, гауптманы и обер-ефрейторы истошными голосами орали "форвертс", и тощие солдаты в серо-зеленых летних мундирах, бросая раненых, горящие, исковерканные машины и танки, рвались вперед на Москву, торжественно обещанную им Гитлером на разграбление. Дни становились короче, успехов было все меньше, и фашисты, чтобы не терять времени, двигались и по ночам.

Надо было наносить удары по врагу не только днем, но и ночью.

Полбин приказал оборудовать ночной старт. Воронин доложил ему, что в батальоне аэродромного обслуживания нет комплекта посадочных огней для Т и ламп "летучая мышь", которые необходимы как огни ограничительные.

— Почему нет? — спросил Полбин. Он только что вернулся из трудного полета и был сильно возбужден.

— Командир БАО говорит, что ему было приказано обслуживать дневные бомбардировщики. Ночной старт не полагается по технической номенклатуре. Короче говоря...

Полбин сердито рванул с руки меховую перчатку.

— Короче говоря, чтоб мне к исходу дня старт был! Пусть используют для Т лампочки и самолетные аккумуляторы. Пусть зажигают на границах поля плошки. Входные ворота выложить кострами. Все!

Он проследил глазами за парой "Яковлевых", которые гнали на запад дымившего "Мессершмитта". Воронин стоял, опустив руки. Ему хотелось сказать, что командир БАО получил предварительное указание о переброске на новую точку основных запасов бомб и горючего. Аэродром находился под угрозой окружения.

— Все, инженер! — повторил Полбин. — Передайте Алехину: если он не обеспечит мне сегодня старт, то пусть пеняет на себя... Или его осудит трибунал, или я сам поставлю его к сосне!..

До наступления темноты Полбин еще три раза водил "девятку". Когда он вернулся из последнего вылета, Воронин доложил ему, что ночной старт подготовлен. Полбин вызвал Виктора Ушакова:

— Ночью будем летать парой. Готов?

— Готов.

— Иди проверь кабинное оборудование и бортовые огни. Стрелку и штурману скажи, чтоб до ужина поспали.

В Ушакове он был уверен, как в самом себе. Виктор раньше других освоил ночные полеты на СБ. Вообще он хватал на лету все, что касалось техники пилотирования. Жила в этом человеке необыкновенная понятливость и расторопность русского рабочего: только намекни, покажи, как молоток держать, а он уже сам ковать пошел — и, глядишь, не хуже, чем у мастера, получается... Виктор Ушаков действительно был из рабочих, в авиационную школу он попал с Днепропетровского металлургического завода. Когда он, засунув руки в карманы и пожевывая короткий янтарный мундштучок, молча смотрел, как техники подвешивают бомбы, его легко было представить в засаленной кепочке и спецовке наблюдающим за блестящей, выползающей из-под резца стружкой...

Пасхину и Кривоносу Полбин приказал использовать ночной старт для аэродромных полетов — восстанавливать навыки, отрабатывать взлет и посадку при скудном свете плошек и костров.

С Ушаковым Полбин летал три раза. Вернулись на рассвете. Выспаться не удалось, так как нужно было вести самолеты на дальнюю бомбежку. Сделали за день шесть вылетов. А как только стемнело, Полбин проверил технику пилотирования Пасхина и Кривоноса. После третьей посадки сказал Пасхину:

— Сегодня полетим с тобой, Александр Архипович. Ушаков пусть отдохнет.

Первый вылет был удачным. Они нашли танки и подожгли несколько штук. На аэродроме Полбин торопил техников с подвеской бомб. Пасхин вместе с Николаевым и радистом Завгородным помогал заключать в наружные бомбодержатели тяжелые тупоносые "сотки". Всеми владело нетерпение: надо было спешить, пока цель освещена пожаром.

— Ну, дадим сейчас по огоньку! — сказал Пасхин, когда снаряжение самолетов было закончено.

Полбин не мог видеть его лица, но знал, что если бы его сейчас осветить вспышкой магния, то на фотокарточке запечатлелось бы счастливое выражение юношеского задора. И получился бы Пасхин совсем безбровым, с узкими щелочками вместо глаз. Десятиклассник — и только!..

А ведь он был командиром эскадрильи скоростных бомбардировщиков, секретарем партийной организации полка. Пасхин сам говорил о себе, что у него вся жизнь "чудно" складывалась: он всегда шел впереди своего возраста. В то время как его сверстники-фабзавучники гоняли по лыду Дона на коньках (Пасхин был ростовчанин), он уже руководил цеховым комитетом комсомола, проводил заседания бюро, подписывал протоколы, выступал с речами на многолюдных собраниях. На заводе, где он работал, было немало седоусых рабочих в синих спецовках со складными метрами в карманах, но в четвертом, завершающем году первой пятилетки мастером выдвинули именно его, Пасхина. Он долго не мог привыкнуть к тому, что люди, годившиеся ему в отцы, называли его Александром Архиповичем. В армии, в авиационной школе, он первый прикрепил к голубым петлицам два треугольничка командира отделения и командовал курсантами, у которых уже где-то были семьи, дети... В эскадрилье Полбина он долгое время бессменно находился на посту ответственного секретаря комсомольского бюро, участвовал во всеармейских совещаниях, сидел в президиуме рядом со знаменитыми командирами, которых другие видели только на фотографиях в газетах. В Чите в середине сорокового года он был избран секретарем партийного бюро полка, и Ларичев, осторожно подходивший к оценке людей, скоро стал называть его "молодым орлом, нашим партийным вожаком".

За участие в боях на Халхин-Голе Пасхин был награжден орденом Красного Знамени, и незнакомые люди на вокзалах, в театре оглядывались на него: "такой юный, а уже с боевым орденом!"

В списке летчиков, которые отличились в боях с гитлеровскими захватчиками и были представлены к награждению, фамилия Пасхина стояла одной из первых.

Полбин посматривал на фосфоресцирующие лимбы кабинных приборов, изредка справлялся с Факиным о курсе полета и думал о Пасхине. Подростком это, наверное, был забияка-петушок, а сейчас и впрямь молодой орел с крепкими крыльями. Самолет его идет ровно, как привязанный к ведущему, а при перемене курса начинает разворот в ту же секунду, как только Полбин открывает рот для приказания.

Как и ожидалось, цель завиднелась издалека. Над черным глухим лесом стояло пламя.

Сделав разворот, Полбин приказал Пасхину ложиться на боевой курс. На земле было условлено, что бомбы будут сброшены "по ведущему", в одну точку.

Моторы СБ гудели ровно, деловито, самолет послушно шел на цель. Полбиным владело спокойствие, которое, очевидно, знакомо артиллеристу, ведущему огонь прямой наводкой из превосходно замаскированного укрытия. Ты бьешь врага наповал, а он тебя не видит и мечется в панике.

И вдруг что-то оглушительно лопнуло рядом с самолетом, вспыхнул яркий свет, при котором мгновенно потускнели стрелки приборов. Огненный комок мелькнул впереди, справа...

Немцы успели вызвать зенитную артиллерию!

Секунды! Секунды! Полбин почувствовал, как облегченно вздрогнул самолет. "Сбросил", — подтвердил Факин.

Полбин оглянулся.

От освещенного снизу самолета Пасхина тоже отделились "сотки".

В кабине вдруг стало совсем светло. Тени от переплетов фонаря побежали по приборной доске.

Внизу взорвались бомбы. Значит, попали, если такой огненный смерч поднялся к небу.

Домой!

Лавируя между зенитными разрывами, Полбин повел машину от цели. Самолет Пасхина, все так же освещенный, шел за ним.

И вдруг... Саша, Саша Пасхин!

Самолет Пасхина окутался пламенем, мигом превратившись в огромный факел. Свалившись на крыло и оставляя огненный след, он стал заворачивать назад, к цели.

— Пасхин!.. Пасхин!..

В шлемофоне раздался глухой, сдавленный голос:

— Завгородный насмерть! Принимаем решение... Я, Пасхин, и Николаев...

Что-то заклокотало, щелкнуло в наушниках и оборвалось.

Наступила тишина. Ничего, даже гула собственных моторов не слышал Полбин. Ослепительно-белый, потерявший очертания, ставший бесформенным куском расплавленного металла, самолет Пасхина был уже у самой земли. Чернильная тьма шарахнулась в стороны. Блеснули на поляне круглые спины автобензоцистерн. Огненный ком упал прямо на них, и сразу огненное море разлилось по земле, взметнулось к небу, заклокотало, забурлило.

Самолет Полбина сильно ударило снизу, в левое крыло. Штурвал едва не выскользнул из рук.

"Взрывная волна дошла" — мелькнуло в сознании. Но это была не волна.

Из-под капотов левого мотора выползла струйка пламени, лизнула крыло, вместо нее появились другие, вытянулись, переплелись жгутом, и стало фактом: левый мотор горел...

Чернота, чернота кругом. Нет ни земли, ни неба. Сзади — зарево, там навеки остались Пасхин и его товарищи...

— Штурман, курс! Факин встревоженно:

— Девяносто четыре. Давай со снижением!.. Надо сбить пламя. Полбин дал штурвал от себя, накренил самолет вправо. Желтые языки оторвались от плоскости, потухли в воздухе.

А в горизонтальном полете опять поползли зловещие струйки, опять стали сплетаться в жгуты...

— Радист! Васюк, держишься?

Ему труднее, весь дым и огонь на него.

— Держусь, командир...

— Давай держись!..

Главное — перетянуть линию фронта. Сбить пламя, видимо, не удастся. Значит, надо выйти на свою территорию до того, как огонь подберется к бензобакам...

Секунды! Секунды!

Как ладья, ныряющая по черным волнам, самолет то мчится с опущенным носом к земле, то, натужно гудя единственным здоровым мотором, хватает пространство, рвется вперед, в ночь.

— Держишься, Васюк?

— Держусь...

Жгуты то исчезают, то сплетаются вновь, и едкий запах горелой краски забивается в нос, в горло.

— Держись!

Полбин приземлил самолет на небольшой площадке у железнодорожного полотна. Посадил "на живот", ибо в заполненной дымом кабине нечего было и думать о выпуске шасси.

Через две минуты после того, как Полбин и Васюк, вытащив зажатого в носовом фонаре штурмана, отбежали в сторону и залегли, взорвался бензобак. По твердой, покрытой инеем земле, шипя, запрыгали куски пламени. Горящие лохмотья повисли на телеграфных проводах. Начали рваться патроны — вразнобой, хлопотливо, почти весело...

Факин быстро пришел в себя. Васюк ощупывал свой комбинезон. Он был опален в нескольких местах, но ни на лице, ни на руках ожогов не было.

— Будем считать, повезло, товарищи, — сказал Полбин. — Ну-ка, давайте думать...

Он положил на колени планшет, стер рукавом копоть и грязь с целлулоида. Зажигать фонарик не надо было: горящий самолет осветил все вокруг.

Он смотрел на карту, но не видел ни железной дороги на ней, ни зеленого пятна леса, угрюмо стоявшего по обе стороны насыпи. Он видел огромное белое море бушующего пламени, а сквозь звон и шум в ушах прорывался сдавленный голос Пасхина: "Принимаем решение... Я, Пасхин, и Николаев..." Словно подписями своими скрепили они свое решение — два коммуниста, два смелых сокола...

Патроны продолжали рваться. Самолет корчился в огне, обгорелый остов его скручивался, валился на бок. Пламя с шипением расползалось по мокрому песку, искры взлетали в черное небо.

Где-то за лесом, далеко на западе, тоже полыхало пожарище. Там горели немецкие танки и цистерны с горючим. Колонна фашистов разгромлена, она уже не дойдет до рубежей, на которых стоят наши пехотинцы и артиллеристы...

От этой мысли Полбину стало легче. Он сильно тряхнул головой, чтобы выйти из секундного оцепенения. Шум в ушах медленно проходил...

Слева, в западном направлении, слышалась стрельба. Тяжело, со вздохами, ухали орудия крупного калибра, в промежутках доносилась частая стрельба противотанковых пушек. Шел ночной бой.

Значит, вспышки огней, которые были видны под самолетом в последний момент, были линией фронта. Удалось дотянуть на свою территорию.

Факин и Васюк молчали прислушиваясь.

— Так давайте подумаем, — повторил Полбин и повернул планшет, чтобы свет огня упал на карту. — Это что за железка, штурман? Ты как считаешь?

Факин посмотрел на свой планшет.

— Ясно, магистраль, — ответил он. — На Ленинград.

— А мы где?

Штурман помолчал, подумал.

— Не знаю, командир. Если б мне сейчас "аш" тысячу метров, сказал бы. А так не знаю.

Факин, ничего в мире не любивший больше своего штурманского дела, всегда говорил вместо "высота" — "аш", вместо "скорость" — "вэ" или "дубль-вэ", называя буквы, которыми эти данные обозначались на карте и в расчетах. Если сейчас штурман заговорил в своей обычной манере, — значит, он спокойно обдумывает положение.

— К Москве-то ближе? — попытался улыбнуться Полбин. Но сильно обожженная щека все же болела.

Факин не ответил. Он привык называть точные цифры, а если не мог — предпочитал молчать.

— Давайте пройдем по шпалам, может, станция попадется, — сказал Васюк.

— Правильно, — поддержал Факин. — Сидеть лучше, чем лежать, итти лучше, чем сидеть...

Любовь к общеизвестным шуткам тоже была особенностью Факина. Споткнувшемуся он обычно говорил: "Держись за землю", а выслушивая рассказы о трудных полетах, ронял глубокомысленно: "Бывает и хуже, но в редких случаях". Шло это не от глупости, а от несколько ленивого ума, очень гибкого в воздухе, в сложной обстановке, но спокойно-созерцательного на земле. Пользуясь в разговоре банальностями, Факин как бы экономил умственные силы, необходимые в минуты наивысшего боевого напряжения.

"Штурман в полной форме", — подумал Полбин и согласился с предложением Васюка.

За поворотом дороги скрылись дотлевающие останки самолета. Васюк обернулся и, вздохнув, сказал:

— Добрая была машина! — Переведя взгляд на оборванные, повисшие на столбах провода, он с мрачным юмором добавил: — И телеграмму нельзя ударить...

— У Саши Пасхина две девочки в Чите, — сказал Факин, крупно шагая по шпалам.

— Отец — герой, — сказал Полбин.

Молчание. Все думали об одном. В темных верхушках сосен прошумел ветер, стали слышней звуки канонады на западе.

— Будка! — крикнул Васюк.

— Разъезд, — поправил Факин. Нет, это была будка обходчика, маленькое каменное здание, обнесенное деревянным забором. Ветер хлопал настежь открытыми окнами, около двери Полбин споткнулся о старое ведро.

— Подождите, я посмотрю, — сказал он, расстегнул кобуру пистолета, зажег фонарик и вошел в дом.

В передней комнате на деревянной скамье стоял маленький гробик. Бледный луч осветил мертвое лицо ребенка.

Полбин вздрогнул и почувствовал холодок в затылке.

Он направил луч выше, на стены комнаты, по углам. На полу валялись опрокинутые стулья, какие-то тряпки, рубчатая доска для стирки белья, лукошко с измочаленной ручкой.

Полбин вышел.

— Ну, что там?

— Ничего, — ответил Полбин. — Давайте обойдем дом.

Сразу за углом зияла свежая воронка от крупнокалиберной бомбы. Вокруг — клочья одежды, пятна крови на стене. Половины забора не было.

— Прямое, — скрипнув зубами, сказал Факин. Полбин провел лучом фонаря по стене. Под карнизом была прибита желтая дощечка с номером.

— Давай двухсотку, — сказал Полбин. — Цела?

— Есть, — ответил Факин и достал из планшета карту. Поднеся ее к свету, он быстро повел пальцем по черной линии железной дороги и остановил ноготь против отметки 234. — Вот она, будка.

Они приземлились южнее того танкового клина, который фашисты протянули на восток, чтобы перерезать магистраль Москва-Ленинград. На карте Полбина была нанесена линия боевого соприкосновения на восемнадцать ноль-ноль. Вечером немцы были недалеко от магистрали. Если им удалось оседлать ее, положение становилось сложным: аэродром оказывался на той стороне, и надо было пробираться лесом, в обход на восток.

Полбин направил луч фонаря на железнодорожную насыпь, повел вдоль нее. Глазастый Васюк первый крикнул:

— Дрезина!

Все побежали по осыпающимся под сапогами ракушкам. Ручная дрезина вверх колесами лежала на скате насыпи.

— Ну-ка, поднимем! — сказал Полбин. Они поставили дрезину на рельсы. Рычаг немного заедало. Полбин посветил, осмотрел передаточные шестерни. Далекое воспоминание мелькнуло в голове: сколько раз он, подросток в брезентовой робе, рабочий Самаро-Златоустовской железной дороги, ездил на такой дрезине от станции Выры к Ульяновску, осматривая шпалы, отмечая мелом те, которые требовали замены.

— Годится, — сказал он. — Садитесь!

Факин и Васюк взялись за рычаг.

— А если перерезали? — спросил Васюк. — Не влопаемся к немцам?

— Рисковали уже, — ответил Полбин. — Ну-ка, взяли!..

Дрезина медленно тронулась с места и с нарастающим жужжанием покатилась вперед, в темную ветреную ночь.

Глава XV

В Чите ждали писем. Они приходили нечасто, с большими промежутками, иногда по два, по три сразу. Бывали случаи, когда письмо, написанное в июле, появлялось после открытки, датированной концом августа. На конвертах не было никаких пометок, кроме лилового штемпеля "проверено военной цензурой", но все понимали, какие причины могли задержать листки, написанные карандашом под плоскостью самолета в перерыве между полетами. Собираясь вместе у репродуктора, Мария Николаевна, Татьяна Ларичева и Лидия Кривонос с тревогой слушали сводки Совинформбюро и ждали, ждали того дня и часа, когда диктор возвестит о начавшемся большом наступлении советских войск. Если бы не было этой веры, жить было бы нельзя.

В конце октября Мария Николаевна получила письмо в плотном голубом конверте. Пачку таких конвертов Полбин взял с собой из дому.

Письмо было написано чернилами на двух узких листках плотной линованной почтовой бумаги. В уголочке первого листа — рисунок: круглая беседка с колоннами, пышная зелень кустарника, тропинка, идущая по склону горы. Надпись: "Пятигорск, Эолова арфа". Почтовая бумага тоже была довоенного выпуска.

Она вскрыла конверт. Размашистый, стремительный почерк. Частые восклицательные знаки.

"25.7.41 г. Манек! Я жив, здоров! И мысли у меня нет, что со мной что-нибудь случится. Мои подчиненные уважают меня как командира и уверенно, без колебаний идут за мной в бой!.. Не имею ни единой царапинки, хотя уже были серьезные встречи с противником. Единственный человек у меня легко ранен — это лейтенант Николаев, он штурман у Пасхина, и то он уже через три-четыре дня будет снова в строю. Ты сама понимаешь, война — это война! Она не проходит без жертв... Будущее нашей прекрасной Родины неизмеримо выше интересов отдельной личности. Все прекрасное нашей страны, созданное под мудрым руководством Коммунистической партии, мы должны сохранить, уберечь от варваров для наших детей, так же как для нас наши деды и отцы в прошлом!.."

Полбина дала прочесть это письмо Татьяне Сергеевне. Та сказала, возвращая листки:

— Какой он у вас твердый и чистый... ну, прямо булатный меч! Вы знаете, — она зябко поправила на плечах серый пуховый платок, потрогала рукой тяжелый узел каштановых волос, — вы знаете, я даже спокойнее оттого, что Василий Васильевич рядом с таким человеком. Он и сам не робкий, но все же...

Мария Николаевна молчала, задумчиво поглаживала рукой листки и смотрела в окно, за которым сгущались сумерки.

— Дайте-ка еще на минутку, — Ларичева опять взяла письмо. — Вы понимаете, дорогая, ведь это пишется жене, родному, близкому человеку. В таких письмах принято говорить самые интимные вещи. Ваш муж обращается к вам с возвышенными словами, которые больше приняты в речах, докладах, и каждому слову искренне веришь, чувствуешь — человек говорит, что думает...

— Он всегда говорит, что думает...

— Да, да. — Ларичева любила рассуждать, объяснять другим людям их поступки. — Прямота его сурова, он говорит с вами, как с товарищем по строю, по оружию. Вот смотрите: "неизмеримо выше интересов отдельной личности"... У него нет мысли, что с ним что-нибудь случится, и в то же время он готов пожертвовать всем, самым дорогим... Я всегда уважала Ивана Семеновича за прямоту, а сейчас вижу, как он бесконечно правдив перед самим собою и перед другими...

— Когда погиб Пасхин, — голос Марии Николаевны дрогнул, — Ваня мне об этом написал и потребовал, чтоб я Соне сказала, если извещения еще нет. Только один раз, когда из Монголии вернулись, он не сразу мне сказал, что погибли два летчика, его ученики. Молодые были оба, один только женился. Он думал, что я буду плакать. А потом вечером говорил, что скрывать это нельзя, в жизни все надо переносить стойко.

— Да, да. — Ларичева не заметила, как Мария Николаевна вытерла пальцами две слезинки в уголках глаз. — А вот это письмо написано, когда Александр Архипович был еще жив. От какого оно месяца?

— Июль, двадцать пятое.

— Лучше не получать писем, в которых о погибших говорится, как о живых. Это больно.

Свет зажигать не хотелось. Из углов комнаты подступала темнота. Портреты на стенах стали просто темными прямоугольниками. Ларичева встала.

— Пойду я. Сейчас Ирина и Наташа придут. Неудобно все же во второй смене. Из школы в сумерках.

— А в первой поднимать трудно. Я Виктора прямо за ноги стаскиваю.

— Да, Галочке лучше всего, — сказала Татьяна Сергеевна, заглядывая в дверь комнаты, в которой стояли детские кровати. — Спит?

— Спит. А вот и мама с Виктором и Людочкой...

В передней раздался звук поворачиваемого в замке ключа, нетерпеливый удар ногой в дверь и голос Виктора: "Открывай, баба, я немножко замерз".

Полина Александровна приехала в Забайкалье в конце июля. Из Чернигова эвакуировалась вся семья. Ехали эшелоном. На большой узловой станции, название которой Пашкова не любила вспоминать, поезд попал под бомбежку. Стали растаскивать составы. Николай Григорьевич незадолго до начала тревоги вышел с чайником в руках за кипятком. Когда паровоз дернул состав и от первого вагона к последнему будто прокатился по доскам большой кегельный шар, Полина Александровна бросилась к выходу. Ее задержали, затерли пассажиры, спешившие навстречу, на свои места. Многие прыгали на ходу, держа в руках яблоки, луковицы, соленые огурцы. Она пробилась к дверям, когда вагон уже подрагивал на стрелках у семафора.

Станцию бомбили "Юнкерсы", их было около двух десятков. Когда они улетели, состав некоторое время еще находился на путях за семафором. Постепенно подходили отставшие. Пашкова среди них не было. Полина Александровна обошла весь поезд, думая, что в спешке Николай Григорьевич попал в другой вагон, но так и не нашла мужа. В пути она на всех станциях давала телеграммы, наводила справки, но ничего утешительного не узнала.

В Читу она приехала одна. Антонина осталась в Воронеже, там она должна была закончить университет.

— Писем нету, Маня? — спросила Полина Александровна входя. — А это кто, не разберу, плохо видеть стала, да и темно. А, Татьяна Сергеевна, соседушка! Здравствуйте!

Мария Николаевна включила свет.

— От Вани. Только старое, за июль.

— Давай, давай...

Быстро размотав платок, не снимая пальто, Полина Александровна присела к столу, достала очки и начала читать письмо. Виктор и Людмила все еще возились с валенками в передней; Мария Николаевна и Ларичева стояли молча, одна у стены, другая около теплой печки.

— Опять Иван Семеныч Сониного мужа вспоминает. Ох!.. — Полина Александровна опустила руки на колени, еще раз вздохнула: — Чтоб его, ирода, болячка задавила!

Это проклятие в адрес Гитлера она произносила в день по нескольку раз.

Полина Александровна продолжала сидеть в горестной позе, с опущенными плечами, на которых лежал теплый белый платок.

— Ну, от Вани есть, — сказала она, загибая пальцы на руке. — От Шурика было в воскресенье, Антонина неделю уже не пишет. Ну, она хоть не на фронте...

Видимо, успокоившись последней мыслью, Полина Александровна встала и начала снимать пальто.

— Маня, я Лидию Александровну повстречала в магазине. Сегодня подарки к празднику фронтовикам готовить будут. Спрашивала, как у тебя.

Мария Николаевна уже два месяца работала женоргом, заняв место Лидии Кривонос, которая перешла на работу в политотдел.

— Я сейчас иду, мама, — ответила Мария Николаевна. — Ты Виктора и Люду накормишь? Галочка еще спит.

Полина Александровна кивнула головой.

— Одевайтесь, Мария Николаевна, — сказала Ларичева, — зайдем на минуточку ко мне. Я своих девочек накормлю и пойдем вместе.

— Куда ты, мама? — спросил Виктор.

— Папе посылку отправлять буду, — ответила Мария Николаевна, надевая платок, только что снятый матерью.

Виктор бросился к маленькому столику, на котором лежали его игрушки. Роняя цветные карандаши, кубики "конструктора", он вынул из коробки фонарик, подаренный ему отцом.

— На, мама, в посылку. Папе нужно и ночью немцев бить, а я тут ничего, обойдусь...

Мать медлила. Виктор сказал нетерпеливо, словно боясь, что порыва великодушия может на следующую секунду нехватить:

— Ну, возьми же, мама! Правда, мне не жалко!

И то, как он стоял, расставив крепкие ноги в шерстяных носках (валенки снял, а башмаки надеть не успел), и этот характер, неожиданно проявившийся в готовности отказаться от сильного желания (владеть фонариком — счастье!), и, может быть, недавно сказанные Ларичевой о Полбине слова — "готов пожертвовать самым дорогим" — все это вдруг вызвало у Марии Николаевны неясную, пугающую, защемившую сердце мысль, от которой хотелось тотчас уйти, хотя в ней был миг утешения: "Если его не станет, этот будет, как он..."

Она порывисто схватила сына на руки и стала его целовать, а он недоумевал и все твердил, что фонарика ему в самом деле ничуточки не жалко...

Глава XVI

Едва забрезжил рассвет, на аэродроме все пришло в движение. Нагруженные ночью трехтонные ЗИСы, с фугасками в деревянных обрешетках, с бочками, контейнерами, мешками и пакетами с крупой и мясом, выстроились в колонну и тронулись по дороге на юго-восток. Голубой автобус, покрытый пыльной маскировочной сеткой, стоял около штаба. Перевязанные шпагатом толстые папки, пишущие машинки, железные и деревянные ящики с документами, лампы из сплющенных снарядных гильз перетаскивались из землянок в автобус. Последним был занесен мягкий стул с красным бархатным сиденьем. На нем, поправив нарукавную повязку, устроился дежурный по батальону, и автобус, прижимаясь к деревьям, задевая крышей желтую листву, укатил вслед за колонной.

За лесом все громче раздавалась канонада. У самолетов, растыканных по опушке, суетились техники. Каждый норовил поскорее заполучить бензозаправщик, но с подвеской бомб никто не торопился: на этот раз их нужно было просто транспортировать на новый аэродром.

В конце летного поля, у выезда на шоссе, поднимался невысокий бугор с обрывистым краем. Из желтой глины торчали сухие корни низеньких сосен, свисавших над ним.

Пашкин сидел на обрыве и смотрел на шоссе. Внизу короткими шажками похаживал маленький Гоглидзе, техник Пасхина. Выгоревшая, засаленная пилотка едва держалась на его пышной черной шевелюре, при взгляде на которую появлялась мысль, что такого количества волос могло бы хватить и человеку более крупному.

Изредка Гоглидзе останавливался, задирал голову и спрашивал:

— Не видишь, дорогой?

Пашкин, с досадой затаптывая очередную самокрутку, отвечал:

— Не видать.

И опять вытаскивал кисет.

Они поделили между собой обязанности: Пашкин следил за дорогой, Гоглидзе осматривал небо.

На востоке порозовело. День обещал быть ясным, прохладным. Было бы очень тихо в природе, если б не гудело на западе, будто там, ворочая огромные жернова, работали неутомимые машины. Воздух часто вздрагивал.

— Кажется, нас инженер-капитан зовет, — оказал Гоглидзе.

Около самолетов стоял Воронин и махал рукой.

— А зачем мы ему, безлошадные? — ответил Пашкин.

— А я пойду.

Гоглидзе застегнул куртку на все пуговицы, спрятал подбородок в воротник. Воротник был из черного меха, и со спины казался продолжением густой шевелюры техника.

Пашкин присел на плоский холодный камень. По шоссе шли машины — и в сторону фронта и в обратную, но ни одна не поворачивала на проселок к аэродрому.

"Не может быть, чтоб сбили, — размышлял техник. — На Халхин-Голе сто восемнадцать пробоин, шесть дырок только в кабине было, а у него ни царапины. Тут считать некогда... И не в пробоинах дело, — что я глупистикой занимаюсь, — воевать умеет Семеныч, а смелого пуля боится."

Он тоскливо поглядывал на дорогу. Прошла грузовая машина, в кузове сидело несколько человек с белыми пятнами бинтов. Везли легко раненных. Нет, и эта не завернула...

"А может, подбитый, сел на той стороне? Может, пробирается сейчас лесом к фронту? Так все равно прийти должны. Хоть через неделю, а придут."

— Егорыч! — кричал Гоглидзе, возвращаясь бегом после разговора с Ворониным, — Егорыч, нехорошо!..

Пашкин вскочил с камня, швырнул самокрутку.

— Что такое?

Гоглидзе подбежал к самому обрыву и, тяжело дыша от бега и волнения, рассказал: капитан Бердяев связался с пехотной частью, и ему сообщили, что на одном участке видели, как с той стороны летел горящий самолет и упал в лесу.

— А другой?

— Другого не было.

— Не может этого быть, — сказал Пашкин и вдруг, кубарем окатившись с обрыва, дико закричал: — Командиир!

На обочине шоссе остановилась полуторка. Из кузова выпрыгнули на землю Факин и Васюк с парашютами в руках. Полбин вышел из кабины. Он что-то сказал шоферу, пожал ему руку, и машина отошла, не заезжая на аэродром.

— Командир вернулся! — тем же высоким голосом крикнул еще раз Пашкин. Он побежал со всех ног навстречу, в карманах его замасленного комбинезона громко звякали плоскогубцы, отвертки, гайки.

Полбин увидел его издали и тоже ускорил шаг.

— Заждался, Егорыч? — сказал он, открывая в улыбке зубы, казавшиеся очень белыми на закопченном, грязном лице.

— Еще повоюем! — он крепко пожал руку Пашкину, обнял его за плечи. — Что тут у нас?

Забыв на радостях правила субординации, техник называл Полбина то майором, то Иваном Семенычем и на ходу стал рассказывать, что вот аэродром эвакуируется, — фашисты нажимают...

— А где же Саша Пасхин? — спохватился он. Полбин уже увидел печально стоявшего над обрывом Гоглидзе и нахмурился, сжал челюсти.

— Сейчас все расскажу, — ответил он, ускоряя шаг. — Соберем личный состав.

Через десять минут он сидел в землянке и вместе с Ларичевым и Бердяевым разглядывал карту боевой обстановки на переднем крае. Магистраль Москва-Ленинград была перерезана.

— Да, если бы не эта дрезина, — сказал Полбин, — мы еще неделю не встретились бы. Начальник штаба!

— Слушаю вас! — вскочил Бердяев.

— Связь с дивизией еще есть?

— Есть.

— Какая?

— Есть и проволочная.

— Скажите, чтоб соединили.

Связавшись по телефону с дивизией, Полбин договорился о некоторых изменениях в плане эвакуации самолетов. Было условлено, что полк сделает один боевой вылет, вернется для пополнения бомбового запаса сюда же, на старый аэродром, и после второго удара по танкам противника самолеты полетят на новую "точку".

— Ты понимаешь, — загораясь, сказал Полбин Ларичеву, — двойной выигрыш: и фашистам не поздоровится и отсюда меньше бомб увозить надо будет. Алехину легче, он все жалуется, что транспорта нехватает...

Но этот план чуть было не сорвался. Оказалось, что под самолетами оставлен только один боекомплект, все бомбы со склада уже погружены на машины, которые вот-вот уйдут.

— Разгрузить! — отрезал Полбин. — Воронин, вы мне за это отвечаете.

Воронин опять побежал ссориться с Алехиным. Но на этот раз обошлось без ссоры. Командир БАО охотно согласился оставить часть бомб: освободившиеся машины он мог загрузить дровами, которые неизвестно еще будут ли на новом месте.

Полбин и Ларичев подошли к выстроившимся вдоль желтых берез летчикам. Все были в шлемах, меховых комбинезонах, с парашютами, обвисшими на лямках.

Во второй шеренге, выглядывая из-за плеч своих командиров, стояли техники.

— Полк, смирно! — высоким, неожиданно крепким голосом скомандовал Бердяев. — Равнение на середину!

Он подбежал к Полбину, пристукнул каблуками и доложил, что полк скоростных бомбардировщиков в таком-то количестве экипажей выстроен по его приказанию. Отсутствует экипаж старшего лейтенанта Пасхина, не вернувшийся с боевого задания.

— Здравствуйте, товарищи! — сказал Полбин, вытягивая руки по швам.

Дружное ответное приветствие эхом прокатилось по аэродрому, но эхо так и не стихло: его продолжением стала артиллерийская канонада, вдруг вспыхнувшая с новой силой.

Полбин окинул взглядом ряды. Лица были строгие, торжественные, все глаза смотрели на него бодро и радостно, и во взглядах можно было безошибочно прочесть причину этого: вернулся командир, вожак, теперь все будет хорошо... Пашкин часто-часто моргал короткими ресницами, что было у него всегда признаком волнения, душевного подъема. На левом фланге стоял самый молодой летчик полка Миша Тетенькин (представляясь командирам, он делал ударение на втором "е" своей фамилии, а при знакомстве с девушками делал специальную оговорку), губы его расползались в непроизвольной улыбке восторга, и он никак не мог их удержать. У Кривоноса тоже дергались уголки плотно сомкнутых губ, точно он порывался сказать: "Вернулся, Семеныч? Ну, хорошо". Стоявший крайним на правом фланге Ушаков зажал в кулаке свой мундштучок и, конечно же, думал, что теперь дела пойдут нормально.

Теплое чувство любви к этим людям, которые спокойно и радостно ждут самого сурового приказа, наполнило душу Полбина. Волнение распирало грудь, стянутую тяжелым комбинезоном, и, прежде чем начать говорить, он шумно выдохнул воздух.

— Товарищи! Сегодня ночью, выполняя задание командования, пали смертью храбрых старший лейтенант Пасхин, лейтенант Николаев, сержант Завгородный.

Почтим память героев...

С запада опять ясно донеслись звуки канонады. Многие скосили глаза в ту сторону. Губы Тетенькина крепко сжались, лицо потемнело.

— Лучшим салютом в память погибших товарищей будет новый сокрушительный удар по врагу! Сейчас мы вылетаем на бомбардировку вражеских танков. Ведущий — я!..

Он резкими, короткими фразами объяснил общую задачу и, предоставив слово Ларичеву, который произнес краткую призывную речь, скомандовал:

— По самолетам!

Его собственный СБ лежал сейчас обгорелой грудой металла где-то около железнодорожной будки номер 234. Даже попрощаться с ним, как прощается казак с павшим в бою конем, теперь было нельзя: железную дорогу уже оседлали немцы. Дрезину, которая помогла летчикам опередить наступающих фашистов, Полбин оставил пехотинцам, встреченным ночью в лесу и посадившим его экипаж на попутную полуторку.

Полбин быстрым шагом подошел к самолету Тетенькина.

— Все в порядке?

Тетенькин застегивал пряжки парашютных лямок и готовился забраться в кабину.

— Все в порядке, товарищ майор! — радостно ответил он.

— Младший лейтенант, на вашей машине лечу я. Штурман и стрелок пойдут со мной.

Радость мигом исчезла с разгоряченного лица летчика, губы обиженно вздрогнули.

— Сам поведешь во втором вылете. — Полбин улыбнулся.

Тетенькин покорно отошел в сторону.

Самолеты вернулись через полчаса. Техники встречали свои машины, шли, раскинув руки, впереди них, показывая направление рулежки, и тотчас же принимались подвешивать бомбы.

На этот раз группу повел Ушаков. Она несколько уменьшилась — два самолета получили повреждения. Воронин тотчас же осмотрел их и сказал, что для полного восстановления потребуется не более четырех часов. Полбин прикинул: экипажи будут иметь в своем распоряжении еще час светлого времени, успеют перегнать машины на новый аэродром.

— Давайте, только не копайтесь. Чтоб все было "короче говоря", — сказал он без улыбки и пошел навстречу Ларичеву, который, согнувшись, вылезал из землянки, принадлежавшей раньше экипажу Пасхина.

В руках у Ларичева была тетрадь в синей клеенчатой обложке. На лице комиссара было волнение, взгляд его стал задумчивым, серьезным, почти мечтательным.

— Что это? — спросил Полбин. Ларичев согнул тетрадь в трубку, пустил из-под пальца веер страниц.

— Вот. Лежала на койке Александра Архиповича, под плащ-палаткой.

Полбин взял тетрадь, быстро полистал ее. Записи по штурманскому делу, расчет аэронавигационного треугольника скоростей, решение задачи на догон и обгон самолетов, схема встречи истребителей на петле...

— Да, — сказал он, возвращая тетрадь. — Пасхин очень много работал над собой. Трудяга был... Давай, комиссар, займемся штабом, время поджимает...

— Сейчас, Семеныч, — сказал Ларичев, дуя на слипшиеся страницы и открывая заглавную. — Вот прочитай. Ради этого можно две минуты потерять.

Полбин стал читать прямо из рук Ларичева:

"Однако, вспомнишь, что ведь Ильичу тоже, наверное, частенько приходится держать душу за крылья — и стыдно мне слабости своей.

Я знал и знаю немало рабочих, которым приходилось и приходится, крепко сжав зубы, "держать душу за крылья"... ради торжества дела, которому они служат...

М.Горький. Воспоминания о Ленине."

Все это было выписано на отдельном листе черной тушью, острым пасхинским почерком с характерными завитушками на буквах "д" и "у". Последние слова после многоточия были подчеркнуты красной тушью под линейку, очевидно рейсфедером. Пасхин всегда приходил на занятия с готовальней в черном плоском ящичке.

— Ну-ка, дай, — Полбин почти вырвал тетрадь из рук Ларичева и стал опять листать ее. Он вспомнил вдруг далекий 1920 год, свет коптилки в избе, тонкую серенькую тетрадь, на обложке которой рабочий в кепке и с молотом в руке и бородатый крестьянин в лаптях, держащий серп, обменивались крепким рукопожатием, а над их головами полудугой было написано: "В единении сила". Вот так же на первом листе тетради (бумага была корявая, тянулась за пером) он выписал тогда слова из речи Ленина на третьем съезде комсомола: "А то поколение, которому сейчас 15 лет, оно и увидит коммунистическое общество. И оно должно знать, что вся задача его жизни есть строительство этого общества". Тогда Полбину, родившемуся в год первой революции, было ровно пятнадцать лет... Последнюю фразу он, помнится, подчеркнул двумя линиями.

— Вот какой человек был, — сказал Ларичев.

— Советский. Коммунист, — откликнулся Полбин и протянул тетрадь, разгладив загнувшийся уголок обложки. — Ты, Василь Васильич, сохрани ее. Отправим семье, дочкам. Пусть помнят...

"Правильно там сказано: "держать душу за крылья", — думал он. — Эх, Саша, Саша Пасхин! Все знали, какой ты был человек, знал это и комиссар, не хуже, чем другие. А другие? Такие же! Вот стоит и смотрит пустыми глазами на небо, ждет, все ли придут с Ушаковым, жаль каждого. А кому не жаль? Но надо, надо держать душу за крылья ради торжества дела..."

— Храбрый и скромный, — все так же задумчиво произнес комиссар, кладя тетрадь за отворот меховой куртки.

— Все такие. Тем и сильны, — тихо и торжественно сказал Полбин и взял Ларичева за плечо. — Пойдем, комиссар.

С запада донеслось гудение.

Самолеты шли на небольшой высоте, в правильном строю, с хорошей скоростью. Ведущий над аэродромом качнул крыльями — Ушаков докладывал, что все обстоит нормально. Левый ведомый в последнем звене, проходя над лесом, тоже покачал крыльями. Это не удержался Тетенькин.

Полбин улыбнулся. Взгляд Ларичева потеплел.

Грохот моторов унесся на восток, опять всплыли аэродромные звуки. Стучали молотки, клепавшие изодранную обшивку самолетов, тонко визжала дрель, сигналила автомашина, собиравшая на опустевших стоянках баллоны для сжатого воздуха, раздавались голоса. И над всем этим, как боевой аккомпанемент к мелодии, стоял орудийный гул за сумрачным лесом. Желтые листья берез, красные — осин и кленов то, кружась, падали поодиночке, то вдруг начинали разом осыпаться, как снег, и тогда казалось, что стволы деревьев вздрагивают от гулкого эха артиллерийской канонады.

На аэродроме становилось пустынно, неуютно и холодно.

— План такой, — говорил Полбин, идя с Ларичевым к штабной землянке: — свертываем штаб, ты забираешь Бердяева на У-2 и летишь с ним. Я остаюсь здесь, отправляю полуторку с техниками и выпускаю отремонтированные самолеты. Факин и Васин полетят на них в ге-ен-ша, поместятся. Тебе ведь хорошо было, когда со мной в Читу перелетал?

— Вполне.

— Ну вот. Потом ты возвращаешься, я пересаживаю тебя в заднюю кабину, и мы улетаем вместе. Или нет: лучше пришли за мной кого-нибудь... Скажем, Пресняка.

— А почему не я?

— Ну вот! Сам же говорил: комиссар авиационного полка должен быть там, где его летчики... А тем более, если командира с ними нет.

— А тебе зачем тут оставаться? — Ларичев прислушался к гулу орудий. — Поручил бы самолеты...

— Ну, нет! Уйду с корабля последним. Ни одной палки подлецам не оставлю!

— Хорошо. Принимается.

Самолеты были отремонтированы только к вечеру, с опозданием на полчаса против срока, установленного Ворониным. Полбин проводил их в воздух и стал ждать Пресняка, который должен был прилететь за ним на У-2.

Прошло еще полчаса. Стрельба все придвигалась. Где-то за деревьями, еще довольно далеко, поднимались ракеты, тускло светившие в бледном, холодном небе. По шоссе двигались машины, гремели гусеницы тракторов и тягачей.

На проселке вдруг появилось несколько машин с противотанковыми пушками на прицепе. Они остановились на западной окраине аэродрома. Солдаты отцепили пушки, начали рыть окопчики в сухой твердой земле. Полбин подошел к ним ближе. Хмурый лейтенант с биноклем на ремне, очевидно командир батареи, с удивлением взглянул на комбинезон Полбина, на видневшиеся из-под воротника голубые петлицы, но ничего не сказал.

"Не буду мешать людям", — подумал Полбин и быстро прошел вдоль кромки леса, решив осмотреть напоследок все самолетные стоянки. Верхушки деревьев раскачивал ветер, листья осыпались с густым ровным шумом.

"А это что такое?"

Он остановился в крайнем изумлении. В нескольких десятках метров, за деревьями, на полянке стоял самолет. Он был густо покрыт еловыми ветками, только заходящее солнце поблескивало в стеклах носового фонаря.

Приблизившись, он узнал машину, увиденную им три месяца назад на аэродроме, с которого его полк поднимался на первое боевое задание.

У самолета сидели на корточках два человека в черных куртках-"технарках".

— Вы что тут делаете? — крикнул Полбин, подходя.

Техники ничего не делали, они курили в кулаки. Когда они поднялись, оказалось, что один почти вдвое выше другого.

— Кто такие?

Высокий открыл рот, в котором нехватало одного верхнего зуба, и ответил густым басом:

— Техник-лейтенант Свиридочкин.

— Техник-лейтенант Чубуков, — представился другой, маленький, с широко поставленными глазками, выражавшими удивление и замешательство. Горящий окурок он прятал в кулаке.

— Бросьте, — строго сказал Полбин и проследил, как Чубуков, положив окурок под подошву, старательно растер его. — Вы почему здесь?

Свиридочкин присмотрелся к петлицам Полбина.

— С утра сидим, товарищ майор. Ремонтировались.

— Чья машина?

— Звена разведки эр-ге-ка.

— Рузаев командир? — Полбин вспомнил капитана из разведзвена резерва главного командования, вспомнил его расстегнутый от жары ворот гимнастерки и недоверчивое: "Да вы летали на нем, товарищ майор".

— Так точно, Рузаев, — в один голнт которого вертелся на малых оборотах. Удивленный взгляд Пресняка остановился на "Петлякове":

— А эти гости еще здесь? Чего они ждут?

— Ясно, чего, — ответил Полбин. — Не видал У-2 по своему курсу?

Техники "Петлякова", прислушиваясь, подошли ближе.

— Какой он у вас? — обратился к ним Пресняк. — Лимузин типа эс-пе?

— Он самый, — обрадовался Чубуков и, потирая руки, снизу вверх посмотрел на Свиридочкина, как бы говоря: "Кончились наши заботы".

— Нечего радоваться, — Пресняк сбил шлем на затылок. — Видел я ваш лимузин. Сидит на бугре, прямо на пахоте, минут двадцать лету отсюда. Должно быть, "Мессер" загнал и теперь взлететь не могут. — Он повернул раскрасневшееся лицо к Полбину: — Там "Мессеры" шныряют — жуть...

Свиридочкин с выразительным немым укором посмотрел сверху вниз на Чубукова. Совсем близко, за лесом, раздался отчетливый лязгающий выстрел из противотанковой пушки. Чубуков вздрогнул и присел на коротких ногах.

— Пробуют, — сказал Пресняк, повернувшись в сторону выстрела, и лицо его сразу стало розово-лиловым. Солнце еще не село, но за деревьями его не было видно.

Мимо быстрым шагом прошел лейтенант-артиллерист, которого уже видел Полбин.

— Почему не сматываетесь, летчики? — запальчиво спросил он. — Или хотите под пулями хвосты поднимать?

И пошел дальше, крича кому-то: "Ты мне так приготовь, чтоб я за каждым снарядом не бегал!.."

— Моторы прогревали? — обратился Полбин к техникам.

— Да, — ответил Свиридочкин.

— Тогда за дело. Маскировку долой. Ну, живо!

Пресняк вскочил на крыло У-2, выключил мотор и, мигом вернувшись, тоже стал разбрасывать еловые ветки, бормоча что-то насчет бесполезной гибели елочек, которые могли бы понадобиться к Новому году. Потом ему пришла в голову мысль: если снимается маскировка, значит самолет должен улететь. Экипажа нет. Значит, лететь должен кто-то из техников. Но почему в таком случае они раньше не улетели, дождались, пока фронт вплотную подошел?..

— Постой, — растерянно спросил он Чубукова. — Что вы сидели бестолку? Кто из вас двоих летчик-то?

— А никто, — в свою очередь растерялся тот.

— Я полечу, — резко сказал Полбин. Разбрасывая маскировочные ветки, он напрягал память, стараясь восстановить все детали давнего разговора с Рузаевым в кабине "Петлякова". Он вспоминал, какую скорость нужно держать на взлете, когда убирать шасси, на какой скорости садиться. Посадка заботила его больше всего: уже темнело, а приземляться на самолете, за штурвал которого сел первый раз в жизни, нелегко и днем. Правда, в крыле "Петлякова" есть посадочная фара, кабина хорошо оборудована приборами для ночных полетов... "В воздухе разберусь, — решил Полбин. — Надо только взять кого-то из техников на случай справок. Кажется, этот длинный потолковее".

Но тут пришла мысль, что утлый У-2 Пресняка может подвергнуться нападению "Мессершмиттов", ему надо дать в заднюю кабину человека потверже, чтобы он мог отстреливаться из "шкаса". Чубуков, вздрогнувший от выстрела "сорокапятки", крепкими нервами, кажется, не отличается.

— Вы летите со мной, — сказал Полбин маленькому технику. — А вы, товарищ Свиридочкин, поможете лейтенанту Пресняку запустить У-2 и пойдете с ним. Только бреющим!

Пресняк хотел сказать командиру, что от летчиков он слыхал, будто "Петляков" очень сложен в пилотировании и переходить на него сразу, без вывозных тренировочных полетов, — риск громадный. Но приказание "только бреющим" относилось к нему, Пресняку, и он приложил руку к шлему: "Слушаю, товарищ майор!"

Полбин уже скрылся в люке самолета. Чубуков неуверенно подошел к стремянке. Он понял, что майор раньше не летал на "Петлякове", и это внушало ему тревогу: "самолет строгий, разбиться на нем — дело нехитрое".

За деревьями опять два раза выстрелила пушка. Эхо разнеслось по лесу, дробясь и перекатываясь. Чубуков с растерянным лицом взобрался по стремянке и нырнул в люк.

Через две минуты Полбин открыл боковую шторку кабины и, высунув голову, крикнул Пресняку с улыбкой:

— Будешь мне лидировать или парой пойдем? Хорошее дело — парой! Скорость "Петлякова" наверняка втрое больше... Шутка не рассмешила Пресняка, он с тревогой посматривал на Полбина. Тот опять весело сказал:

— Ты смотри, чтоб у тебя пассажир в воздухе не переломился! Сажай его на пол, а не на сиденье... А вы, Свиридочкин, не обижайтесь, вам завидовать надо — небось, в любой самолет без стремянки забираетесь...

Спокойствие и уверенность, звучавшие в этих шутках, передались Пресняку. "Значит, уже разобрался там в аппаратуре, — подумал он. — Ну и человек, на лету все хватает!"

Где-то под капотами моторов "Петлякова" послышался тонкий свист, он все нарастал... Раздался легкий взрыв. Один мотор, вычихнув клубок голубого дыма, ровно заработал. Затем нехотя качнулись лопасти другого винта, и он тоже завертелся с бешеной скоростью. Желтая листва сорвалась с земли, закружилась и облепила ворох еловых ветвей, медленно перекатывавшихся под напором воздушного вихря.

Самолет вырулил на взлетную полосу. Пресняк вслушивался в работу моторов. Вот они взревели... Полная мощность. "Петляков" тронулся с места и побежал. Все быстрее, быстрее. Поднял хвост в линию полета.

Момента отрыва Пресняк так и не уловил. На земле уже темнело. Самолет на секунду слился с пестрым фоном леса, а потом четко вырисовался над соснами в вечернем небе. Было видно, как он деловито поджимал под себя колеса шасси.

Пресняк сорвал с головы шлем, взмахнул им и закричал "ура".

— Ты что, лейтенант? — удивился Свиридочкин. — Не видел, как летают?

— Видать-то видал. Побольше других, может. Но такого, чтоб человек на незнакомую машину сел без вывозных, да еще так красиво поднял, видать не приходилось...

— А он что — на "Пешке" первый раз?

— В том-то и дело!

— Да... — покачал головой Свиридочкин. — Это все равно, что с велосипеда на "эмку" пересесть. Здорово, видать, летает ваш майор!..

Пресняк напыжил щеки, ударил себя по губам, показав этим, что больше ничего сказать не может.

Когда они прилетели на новый аэродром, Полбин уже сидел в землянке командного пункта. Спасенный им "Петляков" был передан разведчикам. Чубуков рассказал, что в воздухе они повстречали лимузин У-2 с экипажем. Полбин дал ракету, и экипаж тоже вернулся.

Глава XVII

Октябрьское наступление немцев на Москву провалилось. В середине ноября они подтянули свежие войска и предприняли второе наступление.

Но на Московском направлении сосредотачивались сильные резервы. Шестого декабря Советская Армия перешла в решительное контрнаступление на врага, опрокинула, разгромила его. Немцы стали беспорядочно отходить от Москвы.

Теперь Полбин, как и в июле, говорил летчикам, указывая перед вылетом пункты на карте: "Бьем по скоплению!"

Самолеты ложились на курс и шли над освобожденной советской землей. Они настигали отступавших немцев в лесочках, лощинах, на переправах, на железнодорожных станциях, где фашисты спешно формировали эшелоны, чтобы удирать на запад. Врагу не было покоя и по ночам: советская авиация действовала круглые сутки. Полбин тоже часто летал ночью — в паре с Ушаковым или Кривоносом, а иногда и в одиночку.

Командование часто отмечало боевые успехи Полбина и его летчиков. Еще в ноябре газета "Сталинский сокол" поместила большую статью под названием: "Бейте врага, как летчики командира Полбина!" Этот заголовок был напечатан самыми крупными буквами, какие могли найтись в кассах фронтовой типографии. Мелким шрифтом, ниже, было написано: "За пять дней летчики командира Полбина уничтожили 17 вражеских самолетов, 2 танка, 64 автомашины с пехотой и грузами и 27 повозок с боеприпасами".

Этот листок с не просохшей еще типографской краской привез Ларичев. Он ездил по делам в политотдел, сильно задержался, а вернувшись, сказал Полбину без всякой связи: "Странное дело: все нормальные люди просто читают, а в редакциях, кроме того, еще "вычитывают", "считывают" и "подчитывают"! Какие-то считчики, подчитчики..." Потом вынул из полевой сумки газетный лист и поздравил Полбина с орденом Красного Знамени.

Награжден был не только он, но и Ларичев и еще около сорока летчиков, штурманов, стрелков, техников.

Полбин схватил карандаш, подчеркнул в списке фамилии своих людей и, несмотря на позднее время и возражения Ларичева, советовавшего перенести все на утро, приказал построить личный состав.

Когда награжденный после объявления своей фамилии выходил из строя, Полбин обнимал его и обменивался крепким поцелуем — знаком боевого братства и клятвы верности делу, которому они вместе служат.

Через два дня после начала советского наступления, восьмого декабря, Полбин узнал, что ему присвоено новое военное звание — подполковник. Но так как боевые вылеты были часты, а походная палатка военторга отстала из-за бездорожья, он еще продолжал носить на петлицах майорские "шпалы". Лишь через сутки вечером Ларичев вручил ему шесть блестящих эмалевых прямоугольников и новые нарукавные знаки, шутливо сказав при этом, что каждый солдат должен носить в своем ранце маршальский жезл. Полбин ответил, что это в его жизни первый и единственный случай неаккуратности в ношении военной формы, но он может быть оправдан. Личную радость захлестнула другая, общая: "Уж очень здорово наступать!"

В конце января Полбин водил группу самолетов на бомбардировку гитлеровцев, отступавших в районе Ржева. Вылет был очень удачным. Тусклый аэрофотоснимок, на котором снег казался не ослепительно-белым, как в полете, а серым, запечатлел картину удара: разрывы бомб на шоссе, а вокруг опрокинутые, завязшие в кюветах автомашины и танки.

— Это называется громкий заключительный аккорд! — сказал Бердяев, показывая снимок Полбину, вертя планшет так и этак перед окошком землянки. Начальник штаба, став майором, утратил часть своей робости и позволял себе в некоторых случаях обращаться к командиру полка без непременного "товарищ подполковник". А сейчас был именно такой случай: последний вылет на СБ прошел успешно. В бумагах начальника штаба лежало приказание о передаче материальной части "ночникам".

Выбравшись из землянки по скользким ступеням, Полбин пошел к самолетам.

Светило невысокое зимнее солнце, легкий ветерок гонял по дюралевым, не раз заплатанным крыльям самолетов струйки снежной пыли. Было морозно, но Полбин рывком растянул металлическую "молнию" комбинезона на груди и с удовольствием потянулся, зажмурившись от ударивших в глаза солнечных лучей. Холодный воздух тотчас же забрался под мех комбинезона, но это было приятно.

Итак, пройден еще один этап летной биографии. Пришла пора расставаться с СБ, "эсбушкой", "катюшей", — сколько ласковых кличек получила эта машина... Хорошо она послужила Родине! Звук ее моторов наводил ужас на самураев в монгольских степях, заставлял белофиннов зарываться в снег, бросал на землю немецких фашистов на огромном фронте от Черного до Баренцева моря... Послужила и послужит еще, как старик ТБ, четырехмоторный гигант, которому предсказывали скорый вечный отдых еще на Халхин-Голе, а он в самом начале войны с немцами бомбил их нефтеперегонные заводы в Плоешти...

Размышляя о похвальной долговечности советских авиационных конструкций, Полбин подошел к своему самолету и остановился в десятке шагов, залюбовавшись им. Стройный серебристый красавец! Твердо уперлись в утоптанный снег высокие, как у молодого петушка, ноги-шасси. Поблескивает на солнце прямое, острое крыло с мягко закругленной консольной частью. Фюзеляж от штурманской кабины до корня киля — это же звенящая стрела...

Ветер донес до слуха тихую песню.

...Стань, старушка, на стеллаж!..
Антифриз залили, трубки отепли-и-ли,
За-чех-лили фюзеляж!..

На крыле, спиной к Полбину, стоял Пашкин и натягивал на кабину брезентовый чехол, вполголоса напевая песенку, родившуюся на каком-нибудь фронтовом аэродроме:

Я поил тебя бензином чистым грозненским,
Самой лучшею касторкой заправлял...

Это была уже неправда. Баки самолетов давно не заправлялись касторовым маслом. Полбин окликнул техника:

— Егорыч!

Пашкин обернулся, сел на скользкое крыло и съехал на землю. Маленького роста, с маленьким, облупившимся от мороза лицом, он был одет в молескиновую куртку, доходившую ему до колен. Голенища черных валенок-чесанок были подвернуты. Технику часто приходится работать сидя на корточках, а длинные голенища интендантских валенок режут под коленями. На Пашкине были самодельные калоши из красной самолетной резины — пошла в ход старая камера от колеса шасси. В руках техник держал перчатки-однопалки, тоже подвернутые, так что была видна белая цигейковая подкладка.

— Егорыч, ты и в самом деле мне машину касторкой заправлял? — Полбин прятал улыбку.

— Что вы, товарищ подполковник! Только "эм-эсом", маслом силикатной очистки, высшей кондиции...

— Ладно, я пошутил... А что, жалко расставаться со старушкой?

— Жалко.

— Мне тоже, Егорыч...

Пашкин провел рукой по впалым щекам.

— Тут такую глупнстнку говорят, товарищ командир. Будто на "Петляковых" свои техники есть. А нас как же — в отставку?

Полбин успокоил его. Полк переходил на новую материальную часть во всем составе. Предполагалось, что первоначально в распоряжение Полбина будет предоставлено три самолета "Петляков-2". Пока летчики будут проходить переучивание, техники и мотористы под руководством инженеров с завода изучат новую конструкцию.

— Ты, может, боишься, Егорыч, что не сладишь с новой машиной?

— Не слажу? — Пашкин, надевший было рукавицы, снова снял их. — Как же я могу не сладить, если я уже семнадцатый год на эксплуатации работаю? Посчитайте сами, сколько их через мои руки прошло, — он быстро стал загибать пальцы в мелких черных трещинках: — У-1, У-2, Эр-первый, Эр-пятый, "козел", то-есть Эр-шестой, Тэ-бе один, Тэ-бе третий, СБ... Я на этих машинах все винтики наперечет знаю...

— А я на них летал, — улыбнулся Полбин.

— И не боитесь с новой машиной не сладить? — Пашкин опять провел рукой по скулам снизу вверх.

— Поймал на слове, Егорыч? Нет, не боюсь.

— Ну и я не боюсь. Не построили еще тот самолет, который Пашкин не обмозговал бы...

Передача самолетов специальному подразделению "ночников" была закончена через три дня.

На новом аэродроме, уже совсем недалеко от Москвы, летчиков ожидали "Петляковы", чистые, поблескивающие свежей краской. Землянок здесь не было, так как рядом находилась деревня, в которой могли разместиться все, хотя и в некоторой тесноте. Летное поле, ровное и гладкое, как поверхность замерзшего озера, со всех сторон окружали вековые ели, угрюмые, с острыми сухими верхушками. Их утренние тени закрывали добрую половину взлетной полосы.

Полбин осматривал "Петляковых" в сопровождении Воронина и представителя авиационного завода Нибахова, тощего, нескладного человека в щеголеватой шинели с инженерскими молоточками на петлицах.

Переходя от самолета к самолету, Полбин пробовал, хорошо ли держат воздух пневматики шасси, постукивал косточкой пальца по тугой перкалевой обтяжке рулей и стабилизаторов, осматривал кабины.

Нибахов, идя сзади рядом с Ворониным, вполголоса говорил ему, жестикулируя длинными руками и часто заглядывая в лицо:

— Дотошный у вас командир... Он мне нравится. Сам летчик, а походка, как у заправского строевика. Знаете, о летчиках говорят, что у некоторых из них есть что-то орлиное в повадках. Этот, пожалуй, наиболее отвечает такому представлению...

Воронин не отвечал. Ему не нравился представитель завода. Не нравилось его удлиненное бледное лицо с приподнятыми вверх, к вискам, бровями, тонкий голос, явная склонность к пустому краснобайству. Не нравилась и походка — расслабленная, вихляющая, — уж этот никогда не был строевиком... "Может, человек он и хороший, — простодушно думал. Воронин, — наверное, дело свое знает, а вот симпатии к нему никакой".

Полбин вдруг остановился.

— Ну как? — спросил Нибахов. — Будем акт оформлять?

— Погодите с актом. Вы мне сказали, что машины полностью укомплектованы? — В голосе командира Воронин уловил знакомые угрожающие нотки.

— Это так и есть, — ответил представитель завода. — Разве чего-нибудь нехватает?

— Где тормозные решетки? — гневно спросил Полбин. — Чем прикажете тормозить на пикировании? Палкой, как на ледяной горке?

— Ах, вот что! — облегченно проговорил Нибахов. — Я вам объясню. Машины отправляли в срочном порядке, решеток в сборочном цехе не оказалось. Решили отправить так.

— Кто решил?

— Ну, была санкция соответствующих руководителей завода. По моему докладу.

Полбин нетерпеливо ткнул носком сапога комок снега.

— Что же вы докладывали, товарищ инженер-майор?

Нибахов помолчал. Потом заговорил, глядя бесцветными глазами поверх головы Полбина куда-то вдаль, прислушиваясь к своим словам:

— Видите ли, я считаю, что эти решетки вам не так уж необходимы. Самолет рассчитан на пикирование, но в массовом порядке еще не освоен...

— А кто же его будет осваивать? — перебил Полбин.

— Я исходил из убеждения, — невозмутимо продолжал Нибахов, — что вы будете в основном применять сбрасывание с горизонтального полета. Я думаю, сейчас, на войне, когда так дорого время, трудно экспериментировать, да еще в полукустарных условиях. "Петляков" и без того достаточно сложен в эксплуатации.

"Так, так. Учи нас дорожить временем, — со злостью думал Полбин, глядя в лицо Нибахову. — Вишь ты, полукустарные условия... Отвели целую войсковую часть в тыл, дали отличный аэродром, квартиры, а он — "трудно экспериментировать". В белых перчатках, чтоли, на пикирование летать? Создавать каждый раз комиссию из десяти человек? "Сложен в эксплуатации"! Пашкин не более грамотен, чем ты, инженер, а через месяц он всю машину до последней заклепки знать будет."

Полбин вдруг вспомнил, на кого походил Нибахов своей манерой говорить. Это был Рубин, начальник УЛО летной школы... Такая же убежденность в неотразимости своих доводов и такое же непонимание того, что на месте топтаться нельзя...

Он готов был уже наговорить Нибахову резкостей, обвинить его в срыве боевой подготовки летчиков, но подумал, что перед ним просто заблуждающийся человек, привыкший говорить то, что говорят все, кто его окружает. Значит, дело серьезное... И он сказал:

— Вы, инженер-майор, оказывается, Краткого курса не знаете...

— Почему? — опешил Нибахов.

— Не знаете четвертой главы. А в ней говорится о неодолимой силе нового!

Нибахов открыл рот, чтобы ответить, однако промолчал. Воронин, ожидавший, что разговор примет более бурный характер ("Ну, сейчас командир сделает из него лепешку", — думал он, слушая разглагольствования Нибахова), сказал:

— Собственно говоря, дело поправимое. Самолет товарища Нибахова здесь. Надо слетать на завод и доставить решетки.

— А кто мне лишний рейс санкционирует? — встрепенулся Нибахов.

— Я договорюсь с командованием, — ответил Полбин. — А на завод, Воронин, полетите вы.

В тот же день Полбин был в Москве, в штабе Военно-Воздушных Сил. Полковник, начальник одного из управлений, сказал ему, что Пе-2 действительно пока еще применяется чаще всего для бомбометания с горизонтального полета и поэтому на заводе не особенно следят за тем, чтобы все машины были оборудованы приспособлениями для пикирования. Полбин язвительно заметил: "Пока еще? А когда же пикировать будем? После войны?" Полковник ответил спокойно: "Вам все карты в руки. Осваивайте пикирование. В следующих партиях ни одной машины без тормозных решеток не будет".

Покончив с делами, Полбин прошелся по Москве. На улицах было людно и шумно. На стенах домов часто попадались стрелки с надписью "бомбоубежище", по мостовым, возвышаясь над толпами пешеходов и потоком автомашин, проплывали серебристо-голубые аэростаты заграждения, транспортируемые на грузовиках с прицепами. Но никто с тревогой не поглядывал на безоблачное небо, люди, спокойно разговаривая, шли по своим делам или стояли в очередях у троллейбусов. Нигде не было видно разрушений, следов бомбардировки.

"Да, это вам не Лондон и не Париж, — подумал Полбин, вспомнив хвастливые слова одного пленного фашистского летчика, сказавшего, что "Юнкерсы" не оставят от Москвы камня на камне. — Пусть фашисты бахвалятся своей доктриной Дуэ, ничего у них не вышло и не выйдет."

Ему вспомнились также слова полковника из ВВС: "Москва — единственная европейская столица, которая имела действительно надежную, непроницаемую защиту с воздуха."

"Есть и наша маленькая доля в этом деле", — подумал Полбин, решив, что по возвращении на аэродром нужно будет непременно собрать летчиков и рассказать им о впечатлениях, которые оставила у него военная Москва.

Перед тем как ехать на аэродром, где его ждал У-2, Полбин позвонил в Покровское-Стрешнево.

Ответила Галина. Она сказала, что Федор на фронте, командует группой легких ночных бомбардировщиков. Где именно, она не знает, но во всяком случае далеко от Москвы, может быть под Воронежем. Сама она работает на оборонном предприятии. С женской непосредственностью она сообщила, что Саша давно перестал носить очки и готовится в танкисты. Почему в танкисты, она не знает... "Очень, очень жаль, что вы не можете заехать, Иван Семеныч, — сказала она. — В следующий раз, как только попадете в Москву, непременно загляните, слышите — непременно!" Полбин неуверенно пообещал, сказав, что не знает, когда будет этот следующий раз.

На свой аэродром он вернулся во второй половине дня. Заходя на посадку, прежде всего бросил взгляд в тот угол, где утром стоял пузатый транспортный самолет со множеством окошечек вдоль фюзеляжа. На нем привозили (запасные части к "Петляковым", он же должен был доставить с завода тормозные решетки. Самолет стоял яа месте.

"Молодец Воронин, уже обернулся, — подумал Полбин. — Что ж, если все карты нам в руки, возьмемся за дело. Проиграть с такими козырями нельзя."

Он ощущал большой душевный подъем. В нем пробудился азарт летчика-инструктора, для которого главными были две вещи: во-первых, обучить полетам на новой машине всех до единого, не допустить никаких "отчислений" по неспособности; во-вторых, обучить в самые сжатые сроки, сократив даже сроки, официально установленные в приказе командования. Такие задачи он ставил перед собой и раньше, в бытность инструктором летной школы. Тогда его, кроме всего прочего, подхлестывало чувство соревнования, желание опередить товарищей-инструкторов и показать "высокий класс работы". Теперь он понимал, что на него возложено дело государственной важности: шли ожесточенные бои с фашизмом, фронту нужны были летчики. Каждый выигранный день и даже час приобретал значение исключительное.

Однако не сразу все пошло удачно. К вечеру начал падать снег. Он валил непрерывно, густыми огромными хлопьями. Задолго до наступления темноты машины, двигавшиеся по аэродрому, зажгли фары и ездили на малой скорости, поминутно сигналя. Барометр падал.

Глава XVIII

Там, где сейчас спокойно текут воды Волго-Донского канала и чайки оглашают небо над степью резкими криками, летом 1942 года шли жестокие, небывалые по своему напряжению, кровопролитные бои.

Позорно провалившись с планом захвата Москвы фронтальным ударом на центральном направлении, гитлеровское командование решило прорваться к Волге, перерезать коммуникации, связывающие центр страны с Кавказом, затем развить наступление на север и выйти в тыл советской столице. Сосредоточив на юге огромное количество войск, немцы нацелили свои главные силы на Сталинград. По их плану он должен был пасть двадцать пятого июля.

К середине июля немецким войскам удалось прорвать оборону наших войск. Они двинули в прорыв мощную группировку, состоявшую из двух танковых армий, и вышли в излучину Дона. Заняв Миллерово и Кантемировку на железной дороге Москва-Ростов они образовали ворота, в которые хлынули фашистские танки. По пыльным проселкам, по желтым полям дозревающих хлебов немцы тянулись на восток, к степной станице Боковская, к лежащему от нее строго на юг городу Морозовский, что на железнодорожной ветке Лихая-Сталинград. Неправильный прямоугольник, образованный четырьмя пунктами: Миллерово-Кантемировка, Боковская-Морозовокий, на советских стратегических картах был заштрихован синим цветом. Над районом Сталинграда и Волгой нависла грозная опасность.

Предвидя развитие событий, советское Верховное Главнокомандование немедленно приняло меры. В район Сталинграда были введены свежие силы, между Доном и Волгой возникли оборонительные рубежи.

Тринадцатого июля был образован Сталинградский фронт. В излучине Дона началось генеральное сражение второго года Великой Отечественной войны.

Лучшие силы советских войск стягивались для отражения яростного натиска фашистов.

Пятнадцатое июля было для Полбина памятной датой. Исполнился год с того дня, как его скоростные бомбардировщики приземлились на подмосковном аэродроме, став боевой частью действующей армии, влившись в отряд защитников столицы. Теперь они должны были вместе с другими войсками отстоять Сталинград.

В этот день Полбин с утра совершил три вылета, каждый раз во главе девятки "Петляковых". Четвертый вылет намечался на "после обеда": летчики ели рисовый суп из котелков, принесенных техниками прямо на стоянки. Суп не остывал, так как котелки заблаговременно выставлялись на солнце. Из последнего вылета вернулись все, только самолет Пресняка с перебитым элероном сел где-то впереди, на аэродром истребителей. Файзуллин мрачно ходил по выгоревшей, бурой от масляных пятен траве, пинал ногой пустые клетки из-под бомб и поглядывал на три стоявших рядышком алюминиевых котелка с горячим супом. Палящее солнце отражалось на их крышках.

Файзуллину некуда было скрыться от солнца. Другие, как только прилетели самолеты, накрыли их пыльными маскировочными сетями и спрятались в тень от крыльев. А куда деваться технику, машина которого не вернулась?

Файзуллин вспоминал аэродромы, на которых полк побывал во время боев за Москву. Там всегда рядом был лес со спасительной тенью. Пока машина на задании, можешь побродить в зарослях, набрать горсть земляники, утолить жажду. А здесь? Ровная, полыхающая июльским зноем степь. Аэродром — кусок этой степи, ничем от нее не отгороженный. Все очень напоминало Монголию, только не было палаток и юрт. Летчики и техники жили в щелях, вырытых в твердой суглинистой земле. Щели прикрывались от дождя травой и соломой, накиданной на жерди. Постели тоже из соломы, застеленной зелеными плащ-палатками. Когда самолеты уходили на задание, а заправочные автомашины прятались в балочке за дорогой, на аэродроме негде было задержаться степному ветру. Он только шевелил придавленную комьями глины солому над щелями-землянками да раскачивал на покинутых стоянках круглые клетки из-под бомб.

Да, все напоминало Монголию, но в десяти километрах на восток лежал Сталинград. Он растянулся вдоль Волги, и для того, чтобы на машине проехать с северной его окраины на южную, понадобилось бы побольше часа. Файзуллину пришлось однажды побывать в этом городе — Воронин посылал за расходными материалами для самолетов. В кузове грузовика Файзуллин проехал от памятника летчику Хользунову, что стоял на крутом обрыве над Волгой, до Ельшанки с ее деревянными домиками. Машина все время катилась по прямой асфальтированной улице, а слева то открывалась, то исчезала широкая Волга. На том берегу желто отсвечивали под солнцем песчаные косы. Файзуллина окликнули:

— Где Полбин? Передай: командир группы вызывает!

Неподалеку стоял стройный, тоненький лейтенант, адъютант командира авиационной группы полковника Васильева.

Файзуллин покосился на котелки. Пресняк, Чекин и Шабалов могут прилететь только к вечеру, суп все равно остынет. Техник накрыл котелки брезентовым чехлом и побежал вдоль стоянок к самолету Полбина.

— Товарищ подполковник, вас вызывает командир группы!

Полбин оторвался от карты. Он сидел в тени под крылом и вместе с Факиным вглядывался в карту, расстеленную на траве.

— Подай фуражку, Егорыч!

Фуражка покачивалась на трубке указателя скорости, выступавшей под фюзеляжем опрокинутой буквой Г. В шлеме было жарко ходить по солнцу. Надвинув фуражку на глаза, Полбин зашагал в другой конец аэродрома.

"Что еще могло случиться? — думал он по дороге. — Задание получено, цели указаны, вылет... — он посмотрел на часы, надетые поверх манжета, — вылет через двадцать две минуты... Или, может, фашисты прорвались в другом месте?"

Он ускорил шаг.

Полковник Васильев ждал его в своем "шатре". Над землянкой командного пункта была растянута на четырех кольях густая маскировочная сеть. Она защищала от глаз вражеских воздушных разведчиков и давала приличную тень. Ветер свободно разгуливал в "шатре", играл листами крупномасштабных карт, свисавших до земли с низенького деревянного столика, шевелил потные волосы на голове Васильева. Полковник был очень молод, пожалуй, не старше Ильи Пресняка.

— Вы хорошо знаете район Морозовского? — спросил он.

— Вчера и сегодня бомбил танки в этом районе, — ответил Полбин. — Ночью летал парой, ударили по скоплению.

— Читайте. — Васильев выдернул из-под карты узкую полоску бумаги и протянул Полбину.

Это была телеграмма командующего воздушной армией. В ней говорилось, что на северо-западной окраине города Морозовский немцы оборудовали склад горючего для танков. Предлагалось немедленно выслать группу самолетов и уничтожить этот склад. Исполнение донести к исходу дня.

Васильев отобрал у Полбина телеграмму и спрятал ее.

— Возьмите карту. Склад должен быть здесь в лесочке, левее элеватора. Сориентировались? Полбин положил на ладонь свой планшет.

— Да. Тут от железной дороги отходит ветка, тупичок. Они сюда загоняют составы под слив. Я видел утром...

— Верно. Часть горючего сливают в стационарные емкости, а часть танки забирают прямо с колес. Заправляются и лезут дальше. Вы понимаете, какая задача — Васильев подхватил сползавший со стола лист карты, придавил его тяжелым мраморным пресспапье, имевшим здесь чисто декоративное назначение, так как чернильницы были совершенно сухими, и несколько мгновений молча смотрел на Полбина.

Понять было нетрудно. Вероятно, основная заправочная база у немцев в районе Миллерово. Доходя до Морозовского, танки вырабатывали горючее, выдыхались. Здесь они снова наполняли баки и могли итти дальше — на Обливскую, Суровикино, Нижне-Чирскую — навстречу нашей пехоте, артиллеристам, танкистам. Уничтожить склад — значит задержать продвижение фашистской техники, парализовать планы немецкого командования и в то же время дать ощутимый выигрыш своим войскам. Усталые, измученные непрерывными боями пехотинцы углубят свои окопчики, артиллеристы получше зароют в землю орудия, укрепят позиции...

— Какие будут приказания? — спросил Полбин, хотя у него уже сложился в голове свой план.

Васильев медлил с ответом. Он прикидывал, сколько самолетов нужно будет послать на Морозовскии, какое потребуется истребительское прикрытие. Цифры получались внушительные. При таком боевом напряжении хорошую группу сколотить нелегко. К тому же склад, конечно, имеет мощную зенитную защиту, не избежать потерь. А что, если?..

Васильев еще раз пристально посмотрел на Полбина. Командир "Петляковых" стоял прямо, хотя без напряжения. Из-под низко надвинутой фуражки с вышитым золотым "крабом" смотрели спокойные серые глаза. Взгляд был уверенным и в то же время чуть дерзким. Видимо, в этой голове билась какая-то очень смелая мысль.

Васильев знал, что Полбин бомбил с изумляющей точностью, его называли снайпером пикирующего удара. Был известен случай, когда Полбин со звеном самолетов нанес удар по железнодорожному узлу и, будто ножницами, перерезал все подводящие к нему линии, а станцию оставил нетронутой. Гитлеровцы не могли двинуть ни одного из скопившихся на станции эшелонов, а следующим ударом, уже более массовым, "Петляковы" уничтожили много танков и машин, стоявших на платформах.

— Полетите звеном. Хватит? — опросил Васильев.

— Много, — ответил Полбин, сузив глаза.

— Что? Бросьте шутить, не время, — недовольно сказал Васильев, сдвинув брови и наморщив лоб.

— Я не шучу, товарищ полковник, — ответил Полбин. — Разрешите лететь парой. Меньше машин — меньше потерь от зениток.

— Ну, это не всегда так. Шалопаев из ружья сбивают. Кого возьмете с собой?

— Майора Ушакова.

— Хорошо. Истребителей даю два звена. Не много?

— Нет. Только я хотел бы с ведущим истребителей договориться насчет работы над целью. Вот как надо бы...

Полбин вынул из планшета карандаш и, на обороте карты быстро набросал схему. Она изображала двух "Петляковых" в крутом, почти отвесном пике. Траектория пикирования была отмечена пунктиром. В верхней точке находилась одна группа истребителей. Другая была показана внизу, где "Петляковы" выходили из пике.

— Понял, — сказал Васильев, вставая со складного стульчика с полотняным сиденьем. — Вы хотите застраховать и верхний и нижний "этаж".

— Да.

Дело было в том, что в те короткие мгновения, пока пикировщики с огромной скоростью летели к земле, вражеские истребители не могли причинить им вреда. Но "Мессершмитты" подстерегали "Петляковых" вверху, при вводе в пикирование, когда все внимание летчика и штурмана было поглощено бомбардировочными расчетами, и внизу, при выходе из пикирования, где скорость "Петлякова" падала и он становился более уязвимым. Полбин предложил разбить прикрытие истребителей на две группы: одна оставалась в районе цели на высоте ввода самолетов в пике, другая снижалась и ждала "Петляковых" на той высоте, на которой они, сбросив бомбы, должны были выходить в горизонтальный полет. Если бы "Мессершмиттам" вздумалось устроить засаду па нижнем этаже, они встретили бы здесь не толыко "Петляковых", но и огонь советских истребителей.

— Дельно придумано, — сказал Васильев. — Сейчас я дам команду истребителям. Мне подбросили сегодня группу "Яковлевых", они сели на воропоновском аэродроме. — Он покрутил ручку телефонного аппарата, лежавшего плашмя на другом стульчике с полотняным сиденьем, пощелкал клапаном, подул в трубку, сложив колечком пересохшие губы: — Вызовите мне Звонарева. Да. Пусть позвонит.

— Звонарев? Мишка Звонарев? — Полбин расплылся в улыбке, сбил фуражку на затылок.

— Кажется, Михаил. Майор Звонарев, — сказал Васильев. — А что — знали его?

— Учились вместе! Инструкторами работали... Лихой парень!

— Да, мне его аттестовали как смелого командира. — Васильев тоже улыбнулся. — Вот и встретитесь с ним в воздухе, только рукопожатие не состоится до посадки. Давно не видались?

— Девять лет.

— Гора с горой не сходится... Ничего, столкуетесь на маршруте.

— Столкуемся, — все еще улыбаясь, сказал Полбин. — От склада только щепки полетят...

— Ну, ни пуха ни пера, — Васильев, задевая головой шуршавшую маскировочную сетку, оперся о стол ладонью и пожал Полбину руку. — Готовьтесь.

Дневная жара начинала спадать, когда два "Петлякова", взметнув облако пыли, поднялись в воздух и начали набирать высоту. На круге к ним пристроились истребители, взлетавшие с соседнего аэродрома Воропоново.

Полбин до вылета успел поговорить со Звонаревым по телефону. Звонарев хотел посылать ведущим истребителей одного из своих помощников, но узнав, что надо прикрывать Полбина, выразил бурную радость и заявил: "Сам пойду. Дадим жизни!"

В воздухе они приветствовали друг друга покачиванием крыльев.

Высоту набирали над аэродромом: "Мессершмитты" могли встретиться в самом начале маршрута. Когда прибор показал тысячу метров и в кабине стало прохладно, Полбин тихонько ткнул Факина в колено: "Смотри!" Справа в голубой дымке открылся Сталинград. Дома были ярко освещены солнцем, резко распределились свет и тени, и город казался огромным красивым макетом, искусно вылепленным на ровной доске. Но сравнение с макетом тотчас же исчезло: из заводских труб поднимались столбы дыма, сливаясь вверху, на высоте полета, в неподвижное облако. За одноэтажными домами Ельшанки и Бекетовки открылась широкая лента Волги, по которой сновали катера и буксирные пароходы. Город жил.

Факин еще раз бросил взгляд в окно кабины, пытаясь разглядеть Дар-гору, Мамаев курган, но в это мгновение Полбин положил самолет в крутой вираж, — и город, и Волга, и дымы из труб, быстро повернувшись, исчезли под стабилизатором.

Полбин тоже любовался городом ровно столько, сколько позволял радиус разворота. Когда мелькнул голубой кусок Волги, оправленный сверкающими на солнце песками, он вспомнил слова поэта: "О, Волга! После многих лет я вновь принес тебе привет..." И подумал: "Давно не вспоминал некрасовских стихов".

Перед глазами вдруг встало лицо жены, каким оно было очень давно, перед вылетом эскадрильи на Халхин-Гол. "Сокол ты наш сизокрылый, куда ты от нас улетел", — грустно сказала она и оправдывалась: — Я тебя первый раз на войну провожаю..."

Самолеты уже легли на курс, прямо в глаза било клонившееся к западу солнце, а Полбин думал о тех, кто сейчас находится у него за спиной, на востоке. Легко сказать "за спиной": тысячи километров отделяют его от трехэтажного дома в Чите. Но он легко может представить свою квартиру, расположение предметов в комнате, может даже без особой ошибки сказать, что сейчас Виктор и Людмила сидят за своим столом с игрушками, а Галка — ей уже скоро полтора года — ходит по комнате с матерью. Он может себе это представить, но каково им? Они не знают, где он, какие люди его окружают, что видит он. просыпаясь по утрам: лес или поле, крутые горы или морскую гладь. Им известно только, что он всегда у самолета и в самолете, что он каждый день летает на бой с врагом, для них он всегда в полете...

Да, в полете. Полбин включил кабину стрелка-радиста, окликнул его:

— Васюк! Получше за верхней полусферой...

— Смотрю! — ответил Васюк.

По бокам летели истребители Звонарева. Чтобы не обгонять "Петляковых", они изредка делали горки, небольшие развороты, и казалось, что самолеты резвятся, как стайка рыбок в прозрачной воде.

Слева, чуть сзади, самолет Ушакова. Скосив глаза, Полбин видел кабину ведомого. В стеклах фонаря иногда ослепительно вспыхивал солнечный луч и скрывал на миг лицо Виктора, сидевшего прямо, почти касаясь головой бронированной спинки. Полбин усмехнулся, подумав, что если бы он спросил сейчас Ушакова, как у него дела, тот непременно ответил бы: "Нормально".

— Дон, — сказал Факин, указывая вниз. — Сейчас Нижне-Чирская.

Когда эта большая станица с белыми домами в садах проплывала под самолетом, Факин наклонился к нижнему стеклу, пристально разглядывая ее.

— Что там увидел? — спросил Полбин.

— Ничего. — Факин выпрямился. Не рассказывать же об утренней встрече с пехотинцем, который ехал в Сталинград, в госпиталь. Пока шофер копался в машине, остановившейся на дороге около аэродрома, солдат неловко свертывал цыгарку одной рукой. Факин перепрыгнул через ров и помог ему. Солдат, проведя языком по газетной бумаге, сказал с сокрушенным видом:

— Забыл порцигар в Нижне-Чирской... Школа там есть на бугре, двухэтажная, белого камня, — будешь, пилот, пролетать, слышь, посмотри. Ночевали мы, поднялись чуть свет, я в суматохе и забыл на парте. А порцигар трофейный, с хитростью: бумагу в щелочку заложил, крышкой хлопнул — и цыгарка готова...

— Давай, давай за воздухом получше, — сказал Полбин. — Васюк! Не спишь?

— Дремлю, товарищ подполковник!

— Я тебе дам шутить! — прикрикнул Полбин, но сам улыбнулся. Васюк не дерзил, он просто хотел показать, что бодрости у него хоть отбавляй.

Под самолетом прошла степная речка Чир, потом через некоторое время показался городок на железной дороге — Чернышковский.

— Теперь прямо вдоль железки, — сказал Факин, указывая на блестевшую далеко внизу линию железной дороги, — сейчас Морозовский.

Полбин кивнул. Он обменялся по радио несколькими короткими фразами со Звонаревым и, чуть подавшись вперед, напряженно застыл. Факину был виден его освещенный солнцем профиль. "Как орел на монете", — вспомнились ему слова моториста Коли, сказанные о Полбине, но Факин тотчас же обругал себя за неподходящие мысли перед самым выходом на цель.

Цель сразу "заговорила". Земля утопала в предвечерней золотой дымке. Казалось, что пушистые разрывы зенитных снарядов возникают сами по себе, рождаясь в прозрачном воздухе.

Истребители заняли исходное положение для встречи с врагом.

Полбин знал, что немцы очень старательно замаскировали главное бензохранилище. Нужно было его сначала найти, увидеть, чтобы потом, на втором заходе, безошибочно рассчитать бомбометание.

Много раз испытанное чувство снова охватило Полбина, как только самолет вошел в пике. Это было чувство полного, безраздельного слияния с машиной, послушно мчавшейся вниз. Пальцы рук сквозь тонкую кожу перчаток ощущали шероховатые, вздрагивающие рогульки штурвала. Весь самолет, как живое существо, дрожал от напряжения. В ушах стоял звенящий гул моторов и жаркий свист встречного воздуха.

Вниз! Вниз!

А пестрая, зелено-желтая земля поднималась вверх. Серое здание элеватора на окраине Морозовского увеличивалось, увеличивалось...

Полбин увидел конические крыши резервуаров для горючего. Замазанные маскировочной краской, они слабо выделялись на зеленом фоне садов и кустарника, как густая россыпь грибов. Их выдавали длинные тени — ничем не замаскируешь вечно меняющуюся тень!

На железнодорожной ветке стоял состав цистерн. Паровоза не было, и состав напоминал круглый коричневый карандаш, распиленный на ровные цилиндрики.

Цель найдена!

Только тут Полбин увидел, как бешено стреляли зенитные орудия. Самолет выходил из пике, осыпаемый снарядами.

Полбин мгновенно прикинул, где огонь был наиболее интенсивным, и понял, что направление захода выбрано правильно.

На секунду в поле зрения попал обнесенный рвом сад с выгоревшими, искалеченными пожаром деревьями. Мелькнули подковообразные окопчики и в них стволы зениток, непрерывно выкидывающие огонь. Ведомый не был виден, оглядываться некогда.

— Виктор, как дела?

— Нормально! — ответ был отрывистый, быстрый, последнее "о" Ушаков проглотил: "нормальн".

Маневрируя, Полбин снова стал набирать высоту. Ушаков неотступно летел за ним. Даже дистанцию он сохранил такую, какая была на маршруте и при вводе в пике.

"Яковлевы" находились чуть выше. Их крылья поблескивали в лучах солнца.

— Заходим на бомбометание!

"Петляковы" описали круг в небе, густо усеянном пятнышками разрывов, и встали на боевой курс. Хлопки разрывов гнались за ними, вспыхивали то выше, то ниже, плясали в воздухе, как рой потревоженных пчел.

Самолеты круто пошли к земле.