Часть третья.

Новатор

Глава I

Деловито, бесшумно, как знающие службу часовые, над Москвой поднимались аэростаты заграждения. Еще не зашедшее далеко солнце окрашивало их снизу в розовый теплый цвет.

Красные отблески зари лежали на крышах домов, на шпилях кремлевских башен.

Некоторое время после того, как машина выехала из ворот Кремля, Полбин не замечал, что происходит вокруг. Мыслями он был там, на заседании Государственного Комитета Обороны. Ощущение могучей силы, к которой он приобщился, владело всем его существом. Он видел коллективную работу руководителей партии и государства, с мудрым спокойствием решающих сложнейшие вопросы. Он был безмерно счастлив оттого, что сам участвовал в этой работе, помогал ей...

Машина пересекла Манежную площадь и вышла на улицу Горького. Навстречу двигались легковые автомобили с узкими щелочками замаскированных жестью фар, крытые грузовики, длинные прицепы, на которых перевозились аэростаты. Троллейбусы, как пароходы, отчаливали от тротуаров и, лязгая проводами, набирая скорость, бежали по асфальту.

Около домов у больших репродукторов останавливались пешеходы. Ждали сообщений "В последний час". Со времени окружения и разгрома гитлеровцев под Сталинградом такие сообщения передавались все чаще: советские войска шли на запад, освобождая целые районы и области.

— Товарищ полковник, тут станем чи объедем? С того конца вам ближе будет, — сказал водитель.

Полбин ответил не сразу. Он все еще не мог привыкнуть к своему новому званию.

— Давай здесь. Пройдусь пешком.

Машина, побуксовав на ледяном бугорке, отъехала. Полбин вошел в темный, заваленный снежными сугробами переулок, в котором они вместе с Ушаковым снимали комнату. У калитки он по привычке поднял глаза вверх: хорошая ли будет завтра погода. В небе, чистом, безоблачном, не было ни одной звезды. На большой высоте недвижно висели аэростаты. Их вид всегда немного раздражал Полбина. Он привык, что все, находящееся в воздухе летит, стремится куда-то, живет...

"Ладно, стойте", — снисходительно разрешил он небесным сторожам и взбежал на крыльцо.

Ушаков был дома. Он сидел на краешке кровати и прилаживал к гимнастерке золотые погоны с голубыми кантами.

— Вот, — сказал он, — выдали сегодня. Для тебя, Иван Семенович, тоже получил. Расписался.

На столе лежала пара таких же погон, туго стянутых полоской серой бумаги.

Полбин молча потянул гимнастерку из рук Ушакова и бросил ее на стул.

— Отложи это дело. Я буду рассказывать, а ты слушай.

— А что? Разве был? — привстал Ушаков. Он слышал, что группу офицеров из Главного штаба Военно-Воздушных Сил приглашают в Кремль, но не знал, кто вошел в эту группу, потому что с рассвета находился на подмосковном аэродроме. Увидев сияющее лицо Полбина, он поспешно добавил: — Ну, я слушаю.

Полбин снял шинель, причесал волосы и прошелся по комнате.

— Обсуждали вопрос о боевом применении. Так и сформулировано было: "О боевом применении пикирующего самолета "Петляков-два". Понимаешь, выделено: пикирующего. А генерал, который этот вопрос докладывал, начал приводить примеры успешного использования "Петлякова" в бомбометании с горизонта! Обстоятельно так: цифры, выкладки, перспективы... Когда он дошел до выводов, я не утерпел...

Полбин остановился, посмотрел на расческу, которую держал в руках, повертел ее:

— У меня блокнот был... Я его на ребро поставил и показываю докладчику: вот так надо! Траекторию пикирования изобразил! — Полбин показал расческой, какое он сделал движение.

— Ну?.. Заметил? — нетерпеливо спросил Ушаков.

— Докладчик в бумаги смотрел, не заметил, а Сталин заметил! Остановил его вот так ладонью, а в мою сторону руку протягивает: скажите, мол, ваше мнение! Я, знаешь, сначала не поверил, приподнялся, глазами спрашиваю. А он кивает: давайте, давайте. Я встал...

От резкого движения Полбина со стола упал тонкий журнал в красочной обложке. Он поднял его, бросил, не глядя, на стол и продолжал:

— Встал, доложил, кто я, и говорю, что "Петляков" — первоклассный пикирующий самолет! Во-первых, в этом самолете хорошо разрешена задача обзора и очень удачно расположено место летчика. Во-вторых, всем требованиям в отношении прочности на перегрузках самолет вполне удовлетворяет. В-третьих, пикирующий вариант бомбовой нагрузки по количеству и калибру бомб вполне достаточен для поражения очень прочных целей... Верно это или нет?

— Верно, — подтвердил Ушаков. Он приладил самокрутку к своему короткому янтарному мундштуку, но забыл ее зажечь.

— То-то же, что верно! Я вижу, меня слушают, и подвожу категорически: на основе личной практики считаю, что вопрос о боевом применении самолета "Петляков-два" нужно решать так, и только так: пикировать! Применять его иначе — все равно, что пользоваться исправным ружьем, как дубиной...

— Ну, это не совсем так, Иван Семенович, — вертя коробок спичек, сказал Ушаков. — Тут ты подзагнул, сам увлекся...

Полбин машинально провел расческой по волосам, улыбнулся:

— И Верховный Главнокомандующий это заметил. Прервал меня и спрашивает, не исключаю ли я этим категорическим заявлением всякую возможность применения "Петлякова" для сбрасывания бомб с горизонтального полета. Я поправился. Отвечаю, что по целям, которые представляют собой площадь, например по аэродромам, можно бомбить с горизонта, и ночью тоже. Но все-таки, говорю, лучше пикировать, ибо с пикирования можно поразить даже отдельный танк, отдельную батарею...

— А он что?

— Улыбнулся, пригласил меня сесть, а потом к докладчику поворачивается: мол, не все практики разделяют вашу точку зрения.

— Значит, поддержал? — Ушаков чиркнул спичкой и стал закуривать.

— Полностью поддержал.

Помолчав, Полбин подошел к столу, взял журнал.

— Это что — новый?

— Да. На аэродроме дали. Там и мы с тобой есть.

— Как?

— Фотографии наши.

— Ну-ка, ну-ка...

Полбин быстро перелистал страницы журнала — первого номера "Красноармейца" за 1943 год. Под виньеткой с надписью "Герои Великой Отечественной войны" было помещено пять небольших портретов. Первым шел майор Ушаков, за ним — полковник Полбин. Оба в гимнастерках с петлицами и "шпалами". Такими их снимали в прошлом году, когда обоим за бомбовый удар по складу в Морозовском было присвоено звание Героя Советского Союза.

— Та-ак, — протянул, усмехнувшись, Полбин, — а ты что ж с погонами торопишься? Хочешь новую фотографию заказать?

— Приказано в штабе носить повседневные, — ответил Ушаков, посасывая мундштучок.

Полбин сорвал бумажную наклейку с погон, лежавших на столе, повертел их в руках, примерил один к плечу.

— Приказ есть приказ, — медленно проговорил он. — А я все-таки фронтовые не сниму.

— Ну? — скосил глаза Ушаков.

— На фронт проситься буду. Ты как?

— Прикажут — пойду.

Полбин положил Ушакову руку на плечо.

— Знаю, что пойдешь. Тебе нынешняя наша работа нравится?

Ушаков старательно выковырял из мундштука окурок, придавил его в блюдце с отбитым краем и сказал серьезно:

— А что — работа интересная... Скоро с инспекцией на фронт полечу.

— Одно дело с инспекцией, а другое самому командовать. Учить людей, как бить врага и самому бить. Да так, чтобы чувствовал!

— Видишь ли, Иван Семенович, — с прежней серьезностью ответил Ушаков, — оба мы летчики, да летчики разные. Как выпускники одного института: одному директором школы быть, другому — просто учителем. Я скорее учителем согласился бы...

"Не прибедняйся, Виктор", — хотел было сказать Полбин, но подумал, что товарищ, пожалуй, прав. Отличный, первоклассный летчик, он обладал излишне мягким характером. Доброта его и любовь к людям были беспредельны. Ларичев когда-то сказал Полбину, что такой характер вырабатывает в летчике его профессия: побывав в холодном небе, все-таки не приспособленном, несмотря на неописуемую красоту свою, для существования человеческого, летчик приходит на землю и каждый раз заново видит ее чистой и прекрасной, теплой и ласковой. И в людях он находит только лучшее, только задушевное и доброе.

Полбин не задумывался над тем, какая доля этих качеств есть в нем самом. Он любил своих боевых товарищей большой и честной любовью, но умел подавлять в себе жалость, если этого требовали обстоятельства. Оправдание своей командирской твердости он видел в том, что сам умел делать все, чего требовал от подчиненных ему людей.

Он понимал, что Виктору действительно по душе его новая работа по обучению летчиков и что он никак не ищет тихой пристани. Однако он сказал:

— В званиях у нас разница, Виктор. Меня могут на дивизию послать, а тебе, наверное, дадут полк...

— Не только в званиях, Иван Семенович, — улыбнулся Ушаков. — Пускай нам каждому полк дадут — тебе и мне, а ты все-таки лучше командовать будешь.

— У меня опыта больше, — без ложной скромности ответил Полбин. — Всему люди учатся.

— Это верно, — согласился Ушаков и посмотрел на часы: — Сегодня еше темно было, а я уже на старт выруливал. Давай-ка лягу спать.

Через несколько минут он уснул. Полбин включил лампу с абажуром, проверил светомаскировку на окнах и сел к столу. В планшете, под желтым, потрескавшимся целлулоидом, лежали конверты и бумага. Взяв перо, он начал писать и вместо обычного "Манек, я жив, здоров" вывел: "Дорогая, милая моя Манечка! Недавно начался новый, девятьсот сорок третий год, начался счастливо: победой под Сталинградом, ударами по врагу на других фронтах". На второй страничке узкой почтовой бумаги Полбин написал о самом главном: "Манечка! Ты не представляешь счастья, которое я испытал в этом году. Я был в Кремле!"

Подошло время "Последних известий". Он быстро поднялся и включил радио. Диктор перечислял населенные пункты, освобожденные советскими войсками. Родные, русские названия: Березовки, Осиновки, Дворики... Полбин вспомнил, как в начале войны, осенью сорок первого года, он летал ночью бомбить колонну танков, расположившихся в овраге около деревни Машенька. Танки были зажжены. Бердяев записал тогда в летной карточке: "Удар по населенному пункту Машенька. Три СБ, ночной. Задание выполнено". Полбин потребовал исправить: "По танкам противника в овраге, что в 1,5 км от деревни Машенька", и указал масштаб карты. Бердяев заметил, что такая длинная запись не поместится в графе.

— А ты сделай звездочку и вынеси на поля, — сказал ему Полбин. — Когда "по Берлину" запишешь, тогда спорить не стану!

Где сейчас они, боевые товарищи — Ларичев, Бердяев, Кривонос, Пашкин, Файзуллин? Кривонос был серьезно ранен осколком в своей щели на аэродроме во время бомбежки. Но, вероятно, теперь уже вернулся в полк. Гоглидзе убит. Пресняк лежал в госпитале, когда Полбин и Ушаков улетали в Москву.

Его гвардейский полк воюет где-то в районе среднего течения Дона. А он? Правда, нынешняя его работа интересна и очень важна. В штабе он бывает немного, большую часть времени проводит на аэродромах. Его опытом интересуются, да и есть чему поучить людей. И учить нужно, об этом говорил сегодня Верховный Главнокомандующий...

Все-таки надо уйти в строевую часть, на фронт. Впрочем, рапорт уже подан, и просьбу, наверное, удовлетворят...

Он достал почти законченное письмо и быстро дописал: "Три с половиной месяца работал в Москве. Эта работа, да еще в условиях войны, не по моему характеру. Оторвать меня от техники, от самолета — это непостижимое дело! Прошусь снова в Действующую, громить врага!"

Глава II

Недалеко от аэродрома пролегала пыльная проселочная дорога. По ней в сторону фронта непрерывным потоком шли танки, тягачи с орудиями большой мощности, стволы которых были закрыты чехлами, машины с пехотой и легкими противотанковыми пушками на резиновых колесах. Жаркий июньский ветер дул с востока, и если машина останавливалась, пыль тотчас же оседала на нее. Солдаты поспешно прятались внутрь фургона.

В степи поднимались хлеба. Рожь стояла высокая, по грудь.

Над зелено-желтым морем, уходившим до самого горизонта, висели темные полосы клубящейся пыли, вытянутые по ветру, с востока на запад; по другим проселкам тоже шли войска, двигались машины.

Аэродром был на опушке молодого лиственного леса. На карте этот лес имел бы правильные круглые очертания, но одна четверть круга была вырезана, и в этом недостающем секторе находилась летная полоса, стояли самолеты. Они прятали свои двухкилевые хвосты между деревьями, а острыми носами смотрели на фронтовой полигон, отделенный от аэродрома широкой лощиной. На противоположном скате лощины был опахан плугом большой круг, а в нем — значительно меньший с белым, нанесенным известью крестом в центре.

Утро только начиналось. Летчики завтракали в столовой в лесу, и группами выходили на стоянки.

По тропинке, которая вела к окраине аэродрома, шли трое. Впереди — высокий, с пушистыми русыми усами на молодом загорелом лице, за ним такой же рослый, но пошире в плечах, гладко выбритый, со свежим порезом на подбородке; шествие замыкал резко уступавший товарищам в росте, но крепко сбитый, круглоголовый паренек с очень живыми черными глазами и румяными щеками.

— Сядем покурим, а? — сказал усач и опустился на мягкую траву под молоденькой березкой.

— Гусенко! Куда ты сел? — крикнул, нагибаясь, черноглазый. — Мина!

Он поднял что-то в траве. Это была маленькая немецкая мина с оторванным стабилизатором.

— Ничего, она дохлая, — сказал Гусенко. — Кинь ее, Петя.

— Дай-ка мне, Белаш, — проговорил третий, взял мину и, сильно размахнувшись, швырнул ее вверх. Шурша и кувыркаясь, мина описала крутую дугу и упала в пыльную лебеду недалеко от дороги.

— Легче, Панин, — сказал Гусенко. — Пехота еще до фронта не дошла, а ты уже минами закидываешь.

На дороге стояла крытая машина. Шофер подливал воды в радиатор, два солдата выглядывали из фургона. Пыль садилась на их новенькие каски, неизвестно зачем надетые в такую жару.

Панин провел рукой по щеке, словно проверяя, хорошо ли выбрит, прищурился.

— Недолет сто метров, — произнес он. — Если немцы будут так стрелять из минометов, солдатам только покуривать...

— Если, если... Кто сегодня сводку слушал? — спросил Гусенко, обнимая колени руками.

Белаш снял с себя планшет, положил на траву и сел на него с притворным кряхтеньем.

— Ох, грехи тяжкие... Я сам не слушал, комсорг рассказывал...

— Ну, что?

— Ничего существенного не произошло.

— На всех?

— На всех фронтах.

— Сегодня какое — десятое? — вмешался в разговор Панин. Он прилег на траву, лицом к товарищам. — Значит, уже пятый день одно и то же. А это как же — "ничего существенного"? Днем и ночью идут...

Он указал большим пальцем правой руки себе за спину.

— Твои боевые друзья, — ответил Гусенко, глядя на дорогу. — Пойдут в бой — с воздуха поддерживать будешь.

— Я-то вряд ли, — Панин выгреб из-под локтя мелкие камешки, подмостил травы. — Командир корпуса сказал, что моя специальность — разведка.

— Понравилось?

— Ему понравилось, — невозмутимо ответил Панин, делая ударение на слове "ему". — Говорит, никто до сих пор таких богатых фотопланшетов не привозил. Я у них, знаешь, какую площадь за неделю заснял...

— Быть тебе с орденом, — сказал Белаш, блеснув черными глазами. — Про Полбина рассказывают, что если он в кого-нибудь влюбится, так никаких наград не жалеет.

— Что значит влюбится? — Панин опять потер бритый подбородок. — Я не дама, во-первых. А во-вторых, он боевых парней любит, вот что.

— Да-а, — усмехнулся Гусенко, погладив усы. — Тебя дамой не назовешь. Один раз только мою бритву взял, и я после этого переключил ее на чинку карандаша... А кто это тебе, Петя, про командира рассказывал? — Он повернулся к Белашу.

— Кто? Синицын.

— А-а, Синицын! — Гусенко вынул изо рта папиросу, рассмеялся. — Давно?

— Позавчера.

Гусенко продолжал улыбаться, усы его над молодыми розовыми губами топорщились.

— Тогда понятно. Заходил я в штаб метео узнавать. И вдруг вылетает из кабинета командира твой Синицын. У тебя щеки красные, а у него были — ну, хоть прикуривай...

— Стружку снял? — приподнялся на локте Панин. Выражение "снять стружку", означавшее выговор, разнос, бытовало у авиационных техников и Панину очень нравилось. Он сам любил иной раз "снять стружку" с нерадивых мотористов, когда готовился к важному вылету в разведку.

— Снял, — ответил Гусенко. — И, видать, резец на большой угол был поставлен. Синицын меня чуть с ног не сшиб. Только отдувался, будто двадцать стаканов чаю выпил.

— Я знаю, за что его, — сказал Белаш и вдруг быстро вскочил на ноги: что-то треснуло под ним в планшете. Вытащив две половинки сломанного карандаша, он сокрушенно покачал головой. Потом торопливо достал из планшета навигационную линейку, алюминиевый ветрочет с целлулоидным ползунком, осмотрел их.

— А ты, Петя, садись на травку, — язвительно заметил Панин. — Штаны, конечно, тоже табельное имущество, но если в полете выяснится, что у тебя линейка на две части распалась, посвистишь с расчетами.

— Цела линейка-то...

— Значит, повезло. Так за что его, говоришь?

Белаш расстелил на траве измятый носовой платок, уселся и показал обломки карандаша:

— Вот за это самое.

— Не понимаю, — сказал Панин.

Гусенко догадался:

— За неисправность материальной части. Так?

Белаш кивнул.

— Точно. У него левая амортстойка шасси дала трещину. Утром он это узнал, а доложил командиру полка только вечером. Тут как раз командир корпуса нагрянул. Вызвал его к себе и спрашивает: "Почему?" Синицын отвечает: "Все равно, — говорит, — в бой сейчас каждый день не летаем, а для учебных полетов ее и завтра можно подготовить. У нас по расписанию полеты завтра".

— Ну, ну? — торопил Панин.

— Ну и дал ему командир на всю железку. "Ты же, — говорит, — боеготовность корпуса срываешь! Развращаешь молодняк! Грань между учебными и боевыми полетами проводишь! Забываешь, что на фронте находишься..." И еще в таком роде.

— А ты как, Петя, считаешь, — серьезно сказал Гусенко. — Зря, что ли, Синицын получил?

— Нет, не зря, думаю.

— Без всяких "думаю" правильно. А если сомневаешься, так, значит, и тебя Синицын развращает.

Белаш вспыхнул, но его опередил Панин:

— Ты сказал, что Полбин для любимчиков наград не жалеет. Синицын с ним еще в дивизии служил, они вместе воевали. Я знаю, что Полбин только месяц дивизией командовал, а Синицына орденом наградил.

— Значит, заслужил. А теперь разленился и совсем другое получает. Командир наш "сачков" не любит, вот что.

— Справедливый, — поддержал Гусенко. — А главное — боевой. Видал: сам полковник, а замполит и начштаба генералы. Не каждому полковнику такой корпус дадут.

— Он Герой Советского Союза... — тихо сказал Белаш.

— Вот я и говорю — настоящий герой. И если Панин орден получит за разведку — значит, стоило дать.

— А я разве против? — надулся Белаш. — Да что это вы меня к стенке прижали? На одного лейтенанта два старших — конечно, сдюжите.

— Не собираемся тебя прижимать, — сказал Панин. — Нам немца сдюжить надо.

Белаш совсем разобиделся.

— Вам? А мне что? Не надо — так по-вашему?

— Не говори ерунды, Петя, — сказал Гусенко. — Все пойдем. И до этого недалеко...

Белаш сорвал ромашку и начал по одному выдергивать нежные лепестки, приговаривая:

— Прилетит — не прилетит. Прилетит — не прилетит...

Гусенко с минуту очень серьезно следил взглядом за пальцами Белаша, потом легким ударом снизу вышиб ромашку из его рук.

— А ты все-таки развращен, Петя. Лучше на часы посмотри. Вот!

— Ну и что? — черные глаза Белаша стали круглыми. — Без пяти. Сказано было — построение в восемь, а сигнала еще нет. Значит, не прилетел.

— Он сейчас в дивизии Рубакина, — оглянулся через плечо Панин. — У них учения сегодня в пять утра начались.

— Ничего не у Рубакина. Вот он!

Гусенко бросил ромашку и рывком встал на ноги. Над лесом показался У-2. Он летел на небольшой высоте, с запада, и ветер относил звук его мотора. В воздухе беззвучно кренились две тонкие черточки. Колеса шасси издали казались подвешенными на коротких паутинках.

Гусенко, Панин и Белаш быстрым шагом пошли по кустарнику к землянке командного пункта. Туда со всех концов спешили летчики. Общее построение личного состава было назначено на восемь часов.

Полбин посадил самолет и подрулил к командному пункту.

Навстречу вышли командир авиационной дивизии полковник Дробыш и командир полка майор Пчелинцев.

Полбин выслушал доклад у самолета, держа в руках кожаные перчатки. Потом снял шлем, достал из кабины У-2 фуражку с голубым околышем, надвинул ее на глаза и пошел к штабу на полшага впереди Дробыша и Пчелинцева.

Летчики стояли в положении "вольно" под деревьями в ста метрах от землянки.

— Может, боевой вылет монтируется? — вполголоса спросил Белаш своего соседа, старшего лейтенанта Синицына.

— Дождешься, — хмуро ответил тот. — Откроется академия на целый день. Повторение пройденного...

— Летать тоже будем, — не унимался Белаш. — Вон технари бомбы подвешивают.

— Это разве полеты? По кругу да по кругу. Ты мне дай по настоящему дзоту гвоздануть.

— Дождешься! — сказал другой сосед Синицына, лейтенант Плотников. Из-под шлема у него выбивался клок вьющихся светлых волос, зачесанных на висок.

Синицын недружелюбно взглянул на него и промолчал.

Плотников говорил с ним, не поворачивая головы, глаза его, добродушно-ласковые, прикрытые выгоревшими на солнце длинными ресницами, были устремлены на пыльный проселок.

— Можно и другого дождаться, — продолжал он, как бы рассуждая сам с собой. — Спросит пехота по радио: "Что за мазила там у вас, правый ведомый? Бьет по дзоту, а летит в болото... Мне лягушат незачем стращать, мне надо немцев бить! Взялись помотать, так помогайте!"

Намек был очень прозрачен. Синицын зашипел от злости, но тут раздалось:

— Смирно! Равнение направо!

Все вытянулись н повернули головы. Полбин поздоровался с летчиками, послушал, наклонив голову набок, как лесное эхо повторило дружный ответ, и спросил:

— Ко мне как к командиру корпуса вопросы есть?

Молчание. Неподалеку в строгих позах стояли Дробыш и Пчелинцев. Дробыш был маленького роста, рядом с широкогрудым командиром полка он казался щуплым. Фуражка у него, как у Полбина, была низко опущена на лоб, прикрывая глаза от солнца.

Белаш знал, что вопрос Полбина остается без ответа не потому, что летчиков стесняет присутствие непосредственных начальников. Каждый раз, прилетая в полк, — а прилетал он, начиная с мая, почти ежедневно (когда только успевал побывать на аэродромах других полков!) — Полбин задавал этот вопрос и подробно, обстоятельно отвечал летчикам, если кто-либо интересовался боевой работой соседних подразделений, ближайшими перспективами учебы... Но сегодня все молчали, даже Синицын, обычно спрашивавший:

"Когда в бой, товарищ полковник?" Полбин обводил взглядом лица и задерживался на каждом долю секунды, поворачивая голову короткими, почти незаметными рывками. Встретившись с этим взглядом, Белаш почему-то отвел глаза. Он увидел тонкие, плотно сжатые губы Полбина, хорошо выбритый подбородок, крепкий, угловатый, без ямочки. Ворот гимнастерки туго охватывает загорелую шею, подворотничок свеж и подшит весьма тщательно. К тонкой шерстяной гимнастерке прикреплены два ордена Ленина, два боевого Красного знамени. Над орденами — "Золотая Звезда", под ними, на муаровых лентах, две медали — "За оборону Москвы" и "За оборону Сталинграда". На правой стороне груди красно-золотой эмалевый знак "Гвардии". Полбин всегда появлялся перед строем летчиков в этой гимнастерке с орденами и очень строго отчитывал тех, кто не носил своих наград, заставляя тотчас же бежать за ними и надевать при нем. Белаш скосил глаза на свою медаль "За отвагу".

— Я знаю, — твердо, громко заговорил Полбин, — некоторые из вас думают: почему из-за того, что молодое пополнение не обучено пикированию, должны сидеть за партой и мы, старички? Почему мы раз в неделю летаем на бомбежку противника, а каждый день занимаемся повторением пройденного, ковыряем землю около аэродрома?

Он помолчал, в глазах исчезла усмешка, они стали жесткими.

— Я отвечу так, как отвечал уже некоторым товарищам в отдельной беседе: во-первых, потому, что у нас есть твердые и точные приказы высшего командования на сей счет, а приказы нужно исполнять твердо и точно; во-вторых, потому, что на нашем участке фронта в данный момент оперативная пауза, относительное затишье, и это дает нам возможность подготовить не только отдельных снайперов бомбометания, но и сделать все экипажи пикирующими; в-третьих, потому, что ни в одном деле, а особенно в летном, нет предела совершенствованию, а значит, наряду с молодежью должны учиться, непрерывно улучшать свои результаты и так называемые старички... Вопросы есть?

Нет, вопросов быть не могло. Все знали, что командир адресует свою речь только "некоторым". Кроме Синицына, сказанное приняли на свой счет еще два-три человека.

— Сейчас пройдем на опушку, оттуда лучше виден полигон.

Пчелинцев дал команду, и летчики двинулись вдоль стоянок строем по три, экипаж за экипажем. Полбин быстрой легкой походкой шел в стороне и говорил что-то Дробышу. На середине пути Дробыш коснулся козырька фуражки, остановился, дослушал последнюю фразу командира корпуса и направился обратно, к штабу.

В конце аэродрома летчики выстроились полукругом, открытым в сторону полигона. Полбин сломал гибкую ветку орешника и, оборвав листья, превратил ее в указку.

Пчелинцев доложил ему, что личный состав собран для выслушивания задачи, и сделал шаг в сторону.

Полбин взмахнул прутиком, опустил его к начищенному сапогу.

— Товарищи, — сказал он, — авиация существует для того, чтобы помогать пехоте, вообще наземным войскам; помогать им, взаимодействовать с ними. Это понимают все. Уясняя каждую нашу задачу, мы должны исходить из этой общей установки. В ближайших операциях нам придется бить по целям, которые называют малодоступными. Это будут переправы, мосты, а иногда даже отдельные огневые точки противника, его артиллерийские батареи. Что значит промахнуться в этом случае? Это значит поставить под удар своих. Кого — своих?..

— Пехоту, — сказал Белаш и смутился, так как его голос одиноко прозвучал в тишине.

— Правильно, пехоту. Значит, нужно каждую бомбу класть в цель. Теперь смотрите... Он указал прутиком в сторону полигона:

— Малый круг с крестом — цель. Ее размеры выражаются в нескольких метрах. Это вражеская долговременная огневая точка, дот. Трудно поразить такую цель? — Он быстро повел глазами по лицам. — Лейтенант Плотников! Ваше мнение?

Плотников вздрогнул, моргнул белесыми ресницами:

— Нелегко, товарищ полковник! — и добавил поспешно: — Но если это дот, то я его любой ценой разделаю!

— А если пока только мишень?

— Тоже.

— Что "тоже"?

— Ну, уничтожу.

— Любой ценой? — Полбин склонил голову набок, сощурился, ожидая ответа. Плотников медлил только секунду:

— Да.

— Неверно! Плохой ответ, не годится. Не любой ценой, а точным попаданием с первого захода! Положенным количеством бомб — и не больше.

— Как утку влет, со вскидки, — сказал низким басом Пчелинцев. — И не дуплетом, а из одного ствола...

— Правильно, охотник! — едва заметно улыбнулся Полбин. — Можно даже дуплетом — ведь бомбим часто серией, — но с одного захода, с одного выстрела. Чем дольше будешь висеть над целью, тем скорее тебя зенитки снимут. "Любая цена" может оказаться ценой жизни. Стало быть, точность расчетов, точность удара — первое требование...

Глава III

Генерал-майор авиации Крагин, заместитель командира корпуса по политической части, был старше Полбина годами. Безусым юнцом он участвовал в гражданской войне, а затем долгое время находился на политической работе в самых различных родах войск, исключая только флот. Был комиссаром кавалерийского эскадрона, артиллерийского дивизиона, работал в саперных войсках, в мотомеханизированной дивизии, в войсках связи. Перед самой войной попал в авиацию.

И везде, куда бы его ни посылала партия, он помнил одно: техника техникой, а главное все-таки люди.

Он умел командовать по-кавалерийски, растягивая слова, знал толк в "аллюрах", "вольтах", мог собрать и разобрать полевой телефонный аппарат и устранить его неисправность, знал устройство и режимы работы танкового мотора, хорошо разбирался во всех видах авиационной техники, но лучше всего знал советского солдата, все этапы роста которого прошел сам — от вестового командира роты до генерала. Если бы в служебных анкетах, в графе "профессия", было принято писать "комиссар", Крагин мог бы сказать это о себе с полным правом.

Он был среднего роста, полный, с добродушным круглым лицом, которое становилось строгим, когда он, делая доклады на собраниях, надевал очки в светлой оправе. Обычно очков он не носил. Припухшие верхние веки придавали его лицу постоянное выражение только что проснувшегося человека. Это выражение не исчезало, даже если Крагину приходилось провести одну-две ночи без сна.

Минувшую ночь Крагин почти не спал. До двух часов он знакомился с партийными документами летчиков, прибывших из запасных полков, а в пять утра начались полеты в дивизии Рубакина. Крагин был на аэродроме вместе с Полбиным, а когда тот улетел к Дробышу, остался на совещании комсоргов подразделений. На совещании обсуждался вопрос о мерах помощи молодым летчикам, осваивающим пикирование. Это была важная, едва ли не центральная задача дня, и Крагин считал своей обязанностью участвовать в каждом таком совещании.

Теперь он ехал в дивизию Дробыша. Машина быстро катилась по ухабистой дороге, изрядно искромсанной гусеницами танков. По обеим сторонам поднимались хлеба, густо обсыпанные пылью. Светло-синие васильки и нежноголубые волошки утратили свой натуральный цвет.

Крагин молча смотрел вперед и думал о командире корпуса, с которым работал уже третий месяц. Полбин сразу понравился ему своей прямотой, умением принципиально подходить к решению и больших и малых вопросов, а особенно тем, что он, приступая к делу, которое касалось всего соединения, начинал с партийной работы. "Надо поднимать партийные массы, Филипп Иванович", — говорил он тотчас же по получении важных приказов командования. У Крагина был большой личный опыт, но он не считал свое самолюбие ущемленным, если Полбин сам подсказывал план проведения партийных активов и других мероприятий, то-есть как бы перехватывал инициативу у заместителя по политической части.

Единственное, что поначалу казалось ему неправильным в действиях командира — это стремление Полбина лично проводить занятия с летчиками на всех аэродромах. В разговоре с командиром дивизии Рубакиным, резким, самолюбивым человеком, Крагин пытался выяснить его точку зрения на этот вопрос и убедился, что Рубакин не совсем доволен частыми визитами командира корпуса. Рубакин считал, что его подвергают излишней "опеке".

"Так ли это? — думал Крагин. — Нет, пожалуй, Рубакин не прав. Если бы у него был опыт Полбина как летчика, тогда обида была бы резонной. И даже не столько важен здесь летный опыт, сколько умение проводить занятия, находить правильную методику. Нет сомнения, Иван Семенович именно эту цель и преследует: показными занятиями научить всех своих командиров работе с молодняком".

Машина подошла к аэродрому, но вынуждена была остановиться на окраине летного поля: садились самолеты. Крагин подсчитывал их, насчитал девять. Значит, вернулись все. Генерал догадался, что это девятка, которую в этот день должен был повести Дробыш, — вылет обученных экипажей.

Крагин подъехал к командному пункту, когда Дробыш в шлемофоне, с планшетом в руках докладывал Полбину о полете. Они вместе смотрели на карту и не заметили тихо подъехавшей машины. Крагин прислушался, не открывая дверцы.

— Сколько их там? — спросил Полбин.

— Нельзя было подсчитать, зенитки мешали, — ответил Дробыш. Он часто сыпал словами, и они казались маленькими, круглыми, подстать ему самому. — Но я сфотографировал, товарищ полковник, сфотографировал... — последнее слово он растянул с ударением.

— Надо сейчас же проявить пленку и дешифровать. Распорядитесь.

— Сейчас сделаю, — ответил Дробыш и пошел к землянке.

— Побыстрее! — крикнул ему вдогонку Полбин. — Да спросите Пчелинцева насчет Панина...

— А что? — повернулся на ходу Дробыш. Увидев Крагина в машине, он приложил руку к шлему в знак приветствия. Крагин кивнул, открыл дверцу.

— Он скажет! — Полбин повернулся. — А, приехал, Филипп Иваныч! Подкрался и молчишь...

— Не хотел мешать, — сказал Крагин. — Что там Дробыш нашел?

— Аэродром. Большой базовый аэродром немцев. Стягивают силы.

— Он его бомбил?

— Кто, Дробыш? Нет, обнаружил на обратном пути, когда уже без бомб шел. Но база, видимо, большая. Немцы его долго прятали. Судя по всему, это аэродром, на который подтягиваются резервы. Оттуда они будут разлетаться на оперативные точки. Надо бы их упредить. — Полбин потер кулак о кулак.

— А как это сделать? Послать еще девятку?

— Думаю, днем не разрешат. Там очень сильная зенитная охрана, будут потери. Ночью бы надо... Ты обедал?

— Нет.

— Пойдем пообедаем.

Они вошли в лес. В столовой было уже пусто. Присев у края стола, они подождали, пока проворная Катя подала им суп.

— Ты, я вижу, всласть полетал, Иван Семеныч, — сказал Крагин, подсаливая и без того соленый суп.

— Всласть! Ты только послушай: "бочки" вертел.

— На "Петлякове"?

— Да.

Крагин удивленно поднял брови.

— Ты?

— Сначала Панин, а потом я. Панин — это разведчик, знаешь?

— Знаю. Так неужели "бочка" получается?

— Отлично получается. — Полбин довольно усмехнулся. — Панин, оказывается, давно с такой мыслью носился, расчеты составлял, обдумывал. Потом вырвался в воздух на свежих моторах и крутнул. Не утерпел, говорит...

— Значит, без ведома командования? Это ты насчет "бочек" Дробышу сказал, чтоб узнал у Пчелинцева?

— Да. Я думаю, что за самовольничанье Панину трое суток по меньшей мере полагается. Надо для порядка...

— Постой, Иван Семенович, — глаза Крагина стали совсем маленькими, — но ты и сам "бочки" делал? Как же так?

Полбин понял намек и рассмеялся.

— Во-первых, я делал потом, а наказание полагается зачинщику. А во-вторых, если бы не закон дисциплины, требующий взыскивать за нарушения, я бы Панина простил.

— Пока не вижу логики.

— Объясню. Я тебе рассказывал о Синицыне?

— Да. Его дело будет разбираться в партийном порядке.

— Следует, конечно. Так вот Синицын болтал, что "Петляков", дескать, тяжеловат, с трудом маневрирует в зоне зенитного огня. Это, безусловно, ерунда, сам Синицын тяжеловат, а не "Петляков". Но такой слушок на молодняк может повлиять, помешает в учебе. И тут панинская дерзость весьма кстати. Его опыт доказывает изумительную маневренность нашей машины, во-первых. Он доказывает ее высокий запас прочности, во-вторых. С этой точки зрения "бочки" Панина есть выступление новаторское...

Крагин отложил ложку, улыбнулся:

— Вот теперь вижу логику. И к твоим "во-первых" и "во-вторых" добавил бы третье: опыт Панина доказывает, что "Петляков" способен не только обороняться от вражеских истребителей, но и наступать на них в вынужденных случаях.

— Тоже правильно.

— А в-четвертых, хочу поделиться с тобой некоторыми соображениями. Это не находится в прямой связи с панинским опытом, но близко по теме. Я думал насчет того, как нам усовершенствовать систему поощрения молодых...

Крагин отодвинул пустую тарелку, взял второе — залитое дымящимся соусом мясо с рисом.

— Зачем так много, я растолстею, — шутливо сказал он Кате, на что та ответила, убегая к очагу:

— Кушайте на здоровье!

Полбин уже собирал вилкой последние крупинки риса на тарелке и исподлобья поглядывал на Крагина. Вопрос о поощрениях для летчиков он сам обдумывал раньше и ждал, что заместитель окажет ему многое из того, что у него самого созрело как план. Крагин заговорил:

— Лучшие у нас награждаются орденами. Но еще до того, как человек совершит подвиг и получит правительственную награду, он ведь тоже растет, переходит от ступени к ступени, совершает какие-то незаметные для окружающих, но для него важные — выразимся так — маленькие подвиги...

— Да, да, — торопил Полбин, большими глотками отхлебывая из стакана янтарный яблочный компот.

— Мне сегодня комсомольцы у Рубакина одну мысль подсказали. Надо каждый день выделять лучшие экипажи. Ежели так: написать на киле самолета "лучшее звено" или что-нибудь в этом роде... Потом фотографии. Есть художники, твой Чибисов например; пусть разрисуют, раскрасят лист картона, расклеят фотографии героев боев, учебы. Ежели скрепить подписями командования, у людей будет память о фронте, о битвах за Родину...

Полбин поставил на стол стакан, положил одну на другую тарелки, сверху ложку, вилку и отодвинул их на край.

— Дальше, — сказал он, перебивая Крагина. — Скажем, делает летчик пятидесятый вылет. Отбомбился, возвращается. Его на аэродроме уже ждут. На старте — представители командования, партийной организации... Так? Тут же — плакат с поздравлением всему экипажу... Кому не приятно, а? Он, может, в горячке боев забыл, какой у него вылет, а здесь помнят и поздравляют! Принимается, товарищ генерал?

— Принимается, товарищ командир корпуса. Разработаем, — Крагин был очень доволен разговором.

— А я приказом поддержу. Да, когда актив у Рубакина?

— На послезавтра договорились. С вопросом о штурманской подготовке и сколоченности экипажей.

— Хорошо. В самую точку.

Крагин сощурился, глаза сделались щелочками.

— Доклад твой, Иван Семенович?

— Мой? — Полбин склонил голову набок. — Что — некому больше?

— Есть. А все-таки лучше доклад командира...

— Добро, за мной.

За кустами послышались голоса, кто-то напевал:

"Ой, ты Галя, Галя молодая..." На поляну вышла группа летчиков. Пришли обедать экипажи, летавшие с Дробышем. Увидев Полбина и Крагина, передние остановились.

— Давайте, богатыри, — сказал Полбин, поднимаясь со скамьи. — Мы уже пообедали, а вы, наверное, быка съесть готовы. — Он пошел навстречу летчикам. — Кто из вас видел немецкий аэродром на обратном маршруте?

— Я! Я! — раздались голоса.

— Самолетов там много, Скоробогатов? — обратился он к рослому капитану с красивым, мужественным лицом.

— Зениток больше, товарищ полковник, — смело ответил тот. — Не дали подсчитать. Но, думаю, до сотни будет. И стоят крыло в крыло, как на параде.

Полбин задал еще несколько вопросов и сказал летчикам, чтоб садились за стол. Когда им подали суп, Крагин подошел к Скоробогатову, пощупал руками его тарелку. Она была холодная.

— Попробуйте, — сказал он капитану. — Остыл?

Тот хлебнул ложку.

— Тепловатый.

Полбин шагнул к столу. Потом обернулся, ища глазами заведующего столовой. Старшина, стоявший у очага, поспешно провел рукой по пуговицам гимнастерки и подбежал к нему.

— Почему суп холодный? — строго спросил Полбин.

— А он с огня, товарищ полковник. Печка дымит немножко.

— А мне какой подавали? Тоже с огня?

— Из термоса, товарищ полковник. Расход на штаб дивизии оставлен, — простодушно сказал старшина, чувствуя, что выдает себя, но не видя возможности вывернуться.

Полбин сжал губы, помолчал.

— Сейчас же заменить суп, — сказал он раздельно. — И запомните: в следующий раз, когда полечу "бочки" делать, возьму вас с собой в кабину стрелка. Вот тогда попросите супа с огня...

За столами раздался смех. Старшина растерянно сказал "есть" и побежал к очагу.

Полбин вместе с Крагиным отошел к деревьям, остановился, подождал, пока летчикам подогрели суп.

— Пойдем, Филипп Иванович. Я бы его охотно запихнул в кабину, но, кажется, и так обойдется.

Они прошли на командный пункт. Их встретил Дробыш с еще влажными аэрофотоснимками.

На вражеском аэродроме было около ста самолетов Ю-88. Рядом виднелись крестики поменьше — истребители.

— Сильная охрана, — сказал Полбин. — За вами "Мессеры" не гнались?

Дробыш ответил:

— Пылили на полосе, когда я проходил. Взлетали, должно быть. По я увел своих на повышенной скорости.

— Да, днем, пожалуй, пробиться будет трудно, — сказал Полбин, размышляя. — Кто у вас хорошо летает ночью? Ляхов?

— Ляхов, комэск.

Полбин положил снимки на стол, обернулся к сидевшему у маленького окошка Крагину:

— Нельзя упускать, Филипп Иванович. Если их ночью не накрыть, завтра след простынет.

— А ежели они уже ушли?

— Не должно быть, — быстро заговорил Дробыш. — Если так густо на одном аэродроме натыкано, значит оперативные площадки у немцев еще не готовы. Некуда разгонять. Может, и завтра некуда будет.

— Нет, завтра можем опоздать, — решительно сказал Полбин. — Тут промедление смерти подобно. Прикажите Ляхову готовиться к ночному. Полетит со мной.

— Разрешите мне, товарищ полковник, — сказал Дробыш. — Я ведь уже видел аэродром, найду.

— Ничего, найду сам. Отдайте приказание. Вы не обедали еще, полковник?

— Нет, — удивился Дробыш.

— А вас там горячий суп в термосе ждет. Старшина, завстоловой, прямо истосковался, выглядывая начальство. От тоски летчиков холодным супом кормить стал.

Дробыш покраснел. Он никогда не чуждался летчиков, после полетов обычно ходил в столовую вместе со всеми. А тут один раз так пришлось, и командир корпуса уже на непорядок налетел... Но ведь сам приказал проследить за дешифрированием снимков. Что важнее? Да в конце концов есть еще люди, обязанные следить за питанием летчиков: командир полка, командир БАО, начпрод... Дробыш встретился взглядом с Крагиным. Тот смотрел добродушно, но глаза его говорили: "А все же командиру дивизии такими вещами интересоваться надо..."

Дробыш снял с обшитой досками стены свою фуражку.

— Так я с вашего разрешения пойду пообедаю...

— Приятного аппетита, — просто сказал Полбин. — Я побуду здесь.

Из окошка, выходившего на запад, в землянку строились красноватые лучи солнца. Золотой столб, в котором мелькали пылинки, косо упирался в деревянный пол из горбылей. За тонкой стеной слышались телефонные звонки, шуршала бумага, раздавались неясные голоса.

Крагнн решил поговорить с Полбиным о том, что было предметом его размышлений в машине. Сейчас для такого разговора был прямой повод. Пригнувшись к столу, чтобы лучше видеть лицо Полбина, отделенное солнечным столбом, Крагин спросил:

— Почему ты, Иван Семенович, не разрешил лететь Дробышу? Командир дивизии опытный летчик. Может подумать, что ему не доверяют.

— Не подумает. Он знает, что ночью я летаю лучше. У него такого опыта нет.

— Но его опыт достаточен, чтобы выполнить задание. Ты ведь сам уверен в этом.

— Уверен. И все же полечу сам. Задание можно выполнить и хорошо и удовлетворительно. А нужно — отлично.

— Все зажечь?

— Да. Превратить эту базу в сплошной пожар. Ведь ты сам понимаешь, Филипп Иванович, что это значит. — Полбин тоже наклонил голову, глядя на Крагина из-под солнечного столба. — Допустим, уцелеет там половина самолетов. Так? Завтра они уйдут на другие точки. Послезавтра пойдут на нас. Нашим истребителям нужно гоняться за каждым, уничтожать по одному. Сколько сил затратить придется! А тут р-раз — и собирай огарки!..

Полбин хлопнул по столу руками с растопыренными пальцами, как бы покрывая что-то сетью.

"Нет, это не подход, — подумал Крагин. — Он безусловно прав, и я буду выглядеть смешным, если прикинусь, что этого не понимаю. Надо без всяких обиняков..."

— Я тебе скажу прямо, почему так поставил вопрос, — сказал он. — Мне кажется, что ты в иных случаях неправомерно берешь на себя часть работы других. Делаешь то, что должен делать командир полка, командир дивизии...

— Например? — перебил Полбин. — Слежу за тем, чтобы летчиков хорошо кормили?

— Нет, конечно. Это и твоя и моя обязанность. Я о другом. Тебе не кажется, что в тех случаях, когда ты лично проводишь занятия с летчиками, их непосредственные командиры немножко... ну, скучают?.. Не кажется?

— Нет, — отрезал Полбин. — Не скучают они, потому что учатся. Я их учу, как проводить занятия. Показываю личный пример — это долг старшего командира. Сам знаешь, на этом строится обучение в армии...

Полбин воодушевился, заговорил энергично, резко:

— Я начал с инструктора. Что делал? Показывал учлету, как летать. Он делал так, как я, и учился летать. Если он потом, научившись, допускал грубые ошибки, я его ставил вертикально и отчитывал, потому что было уже с кого требовать! Так и сейчас. Пусть Рубакин поворчит, что я его подменяю, но он у меня учится все же! А когда научится, тут я ему ворчать не дам! Заставлю работать самого!..

Крагин положил локоть на стол и, заметив под ящичком телефонного аппарата книгу в потрепанном переплете, вытащил ее, стал перелистывать.

— Штабом мы занимаемся мало, Иван Семенович, — сказал он спокойно и даже лениво, как будто не сам начал разговор, вызвавший у Полбина такую горячность. — Генерал Грачев очень дельный работник, я знаю его давно, но в оперативном отделе, ежели разобраться, у него не все помощники хорошие.

— Грачеву я вполне доверяю, — сказал Полбин. Он академию окончил. А помощников ему подберем, дай только срок. Что это за книга?

Крагин подвинул ему книгу. Это был "Чкалов" Николая Боброва.

— Читал, — сказал Полбин. — Нравится мне эта книжка. А я ведь с Чкаловым встречался. Говорил тебе об этом?

— Говорил. В Чите?

— Да, в тридцать шестом. Эх, жаль, нет Чкалова... — Полбин задумчиво повертел книгу в руках. — Вот интересно, если бы Чкалову корпус дали, как мне, с чего бы он начал? — Подумав минуту, он заключил убежденно. — С этого бы и начал. Он умел учить примером.

— Пошел бы по твоим стопам? — пошутил Крагин не без тайного желания услышать, насколько скромен будет ответ.

— Нет. Это мы идем по его стопам. — Полбин бережно провел рукой по шершавой обложке, положил книгу на стол. — Смотри, как затрепали. Все любят книги о летчиках, а их раз, два — и обчелся...

— Есть записки Байдукова, записки Расковой. — начал перечислять Крагин.

— Ну вот, раз, два — и обчелся. Это все записки, а романов, повестей о летчиках нет.

— "Небо и земля" Саянова, — продолжал Крагин, но тут же должен был признать: — Да, пожалуй, кроме книги Саянова, романов больше нет.

— А надо. Вот у моряков какая литература: Станюкович, Новиков-Прибой, десятки других книг. Интересные книги о романтике трудной профессии. А ведь мы им сродни, наша работа в голубом океане разве не интересна? У меня сын растет, в авиацию пойдет, возможно. Кто ему в юности хорошую книгу о летной профессии даст?

— Ты забываешь, Иван Семенович, что флот существует уже сотни лет, а самолеты появились совсем недавно...

— Все равно надо книги о летчиках создавать, — сказал Полбин с таким видом, как будто это было делом, до которого не дошли его хозяйские руки: если бы ему дали писателей, он бы их организовал...

Солнечный столб переместился в угол землянки и скоро погас. Стекло стало голубым. Полбин взглянул на часы.

— Дробыш, видно, очень проголодался...

— Нет, наверное, он выясняет, почему суп был холодный. Я думаю, что об этом случае уже Блинников знает.

Блинников был начальник района авиационного базирования, очень строго, подчас жестоко расправлявшийся с интендантами, на которых поступали жалобы от летчиков.

— Тогда старшина обойдется без моей прокатки на "Петлякове", — сказал Полбин. — Ну-ка, позвоню я Николаю Ксенофонтовичу и пойдем наверх.

Он покрутил ручку телефонного аппарата.

— Соедините меня с двадцать шестым. Кем занят? Нет, разъединять не надо, я подожду... Да-да, позвоните мне... Грачев с Блинниковым разговаривает, — сказал он Крагину, кладя трубку на аппарат. — Ты угадал, пожалуй, Филипп Иванович.

Зазвонил телефон.

— Николай Ксенофонтович? Это Полбин. Из высшего хозяйства меня не спрашивали? Так. Хорошо, знаю. А что из частей? Какие неприятности? — Полбин некоторое время внимательно слушал, тихонько дул в трубку. — Та-ак. Но там ведь саперы все осматривали. В овраге? А что его в овраг понесло? Та-ак... — Он прикрыл трубку ладонью и вполголоса спросил Крагипа: — Сможешь сейчас съездить к Рубакину? Там че-пэ. — Крагин кизнул и поднялся. Полбин сказал в трубку: — Сейчас туда выезжает Филипп Иванович. Да. Я буду на аэродроме до двадцати часов. Звонить можно сюда. Потом вылетаю в ночной. Что? Да, по этому самому, пока он не разлетелся. В двадцать три часа я буду в штабе, приеду на машине Дробыша.

— Что случилось? — спросил Крагин, нетерпеливо ждавший конца разговора.

Полбин тоже встал.

— Ехать тебе нужно не на основную точку Рубакина, а на совхоз. Подорвался на немецкой мине моторист Алиев. Собирался рыбу удить, пошел в овраг этот, знаешь, около аэродрома — червей искать. Отделался легко, переломом ноги...

— Но там минеры Блинникова работали! Это уже после армейских саперов...

— Овраг осмотрели плохо. А все дело в том, что дисциплина у Максимова не на высоте. Командиры не знают, где их люди...

— Я поехал, — сказал Крагин, беря фуражку.

— Идем. Я проверю, как там с вылетом.

Когда стемнело, Полбин в паре с командиром эскадрильи майором Ляховым вылетел на бомбежку немецкого аэродрома. После первого налета аэродром был подожжен. Полбин вернулся, самолеты подвесили бомбы и опять пошли "бить по огоньку". Немцы не смогли ни растащить горящие самолеты, ни поднять в воздух исправные, так как Полбин с самого начала вывел из строя взлетную полосу, метко сбросив на нее серию бомб. Два "Петлякова", прорвавшиеся сквозь жестокий зенитный огонь, сделали свое дело. Но на обратном пути на них накинулись ночные истребители Ме-110, двухмоторные самолеты с длинными, тонкими фюзеляжами, получившие прозвище "худых" и "тощаков". Один "худой" увязался за "Петляковыми" и под покровом темноты дошел с ними до аэродрома посадки. Ляхов приземлился первым. Когда он был уже на земле, Ме-110 сбросил мелкие бомбы и вывел из строя посадочный прожектор, а сам зашел в хвост самолету Полбина и начал его обстреливать из пушек и пулеметов. Стрелок-радист Полбина был ранен. На аэродроме царила темнота, не допускавшая посадки. Горючего в баках оставалось на шестнадцать минут. Вкладывая все свое искусство в маневр, Полбин вел над аэродромом ночной бой с "худым". Немец упорно держался в незащищенном после ранения стрелка хвосте "Петлякова". Тогда Полбин пошел на хитрость. В десяти километрах от аэродрома находилась железнодорожная станция, имевшая мощное зенитное прикрытие. Полбин увел "худого" в сторону, стремительным, ловким маневром вышел из-под огня и с условным сигналом "я свой" пронесся над станцией, подставив преследователя под стволы недремавших зенитчиков. Ме-110 упал и взорвался на бугре недалеко от станции. Полбин посадил свой самолет при скудном свете нескольких плошек, отмечавших только направление захода на аэродром.

Встречавшему его Дробышу он заметил, что околпачил "худого" с помощью маневра, подсказанного панинскими "бочками".

Когда были проявлены аэрофотоснимки, выяснилось, что на фашистском аэродроме сожжено несколько десятков "Юнкерсов" и "Фокке-Вульфов". Самолеты стояли очень тесно, и пламя, перекидываясь с одного на другой, уничтожало их. Аэрофотх месяцев он пролежал в госпитале в Дербенте, потом, когда начал ходить на костылях, его перевезли через Каспий, и он очутился в Ташкенте. Здесь оставил костыли, заменил их палочкой из крепкого кизила. Прошел еще одну медицинскую комиссию и получил заключение: месячный отдых.

Александр рассчитал, что месяца будет достаточно, чтобы съездить в Читу и вернуться на указанный в документах пункт для переосвидетельствования перед отправкой на фронт.

Путешествие предстояло трудное, неудобное, со множеством пересадок, но вынужденное сидение на одном месте было невмоготу, и Александр пустился в дорогу.

На восьмые сутки он приехал в Читу. Квартиру Полбиных Александр нашел по адресу на конверте. Долго стучал. Наконец детский голос спросил за дверью:

— Кто там?

Пашков растерялся: как назвать себя? Спрашивал, должно быть, Виктор, он ему доводится племянником. Александр ответил:

— Дядя.

— Какой дядя? — спросил тот же голосок, к нему примешались другие. Как видно, за дверью шло совещание.

— Дядя Пашков.

Молчание. Потом опять голоса, шушуканье. В чем дело? Да они, вероятно, не знают девичьей фамилии матери, ведь она Полбина. Значит, решают, пустить ли какого-то дядю Пашкова...

— Витя, это я, дядя Шура, — сказал Александр. — Открой.

За дверью прыжок, стук — должно быть, крючок был не по росту Виктора. Дверь открылась.

В полутемной передней стоят все трое. Виктор заложил руки за спину, поднял остренький подбородок и смотрит на гостя смело, даже вызывающе. Самая маленькая, Галка, сосет сушеную вишню, а глаза у нее круглые, серьезные. Кожа на лбу, на том месте, где должны быть брови, собралась складочками — хмурится. Сама она кругленькая, ноги в полосатых шерстяных носках твердо поставлены в стороны.

Пашков не знал, с чего начинать. Дети молча рассматривали его.

— А где мама? — спросил он.

— В женотделе, — ответил Виктор. — Вы Шурик?

— Да. А бабушка?

— Ушла за хлебом.

Пашков переложил из руки в руку чемодан.

— А вы меня в комнату пустите?

Виктор молча повернулся, Людмила тоже, Галка, не выпуская вишни изо рта, пошла впереди.

В комнате, освещенной солнцем, все трое остановились и опять стали рассматривать дядю.

— Вы очень высокий, — сказал Виктор, зачем-то поднимаясь на цыпочки.

Александр, ставя чемодан, наклонился, и Виктор успел разглядеть его погоны.

— Старший лейтенант, — сказал он. — А мой папа полковник. Это три больших и два просвета.

Пашков рассмеялся, бросил шинель на чемодан и подхватил Виктора на руки. Мальчик не проявил ни малейшего желания устроиться поудобнее, не обхватил рукой шею дяди. Он считал себя слишком взрослым для таких нежностей. Пашков опустил его, поднял Людмилу, но она уперлась в его грудь руками — Александр почему-то решил, что для первого знакомства нужно всех ребят подержать на руках, и, оставив Людмилу, схватил тяжеленькую Галку. Девочка сидела спокойно, сосала свою вишню, потом вынула ее изо рта и провела необсосанной косточкой по новому блестящему погону дяди... Он опустил малышку на пол.

На стене Александр увидел фотографию: Полбин с петлицами майора и орденом Ленина на груди и он сам с двумя лейтенантскими квадратиками. Повернулся так, чтобы виден был парашютный значок на клапане кармана. Снимались в Москве, в сороковом, около Курского вокзала.

— А у нас еще есть, — сказал Виктор, заметив взгляд Александра. Достал с этажерки альбом и положил на стол, накрытый свежевыстиранной скатертью с большими коричнево-зелеными цветами по углам.

Пашков сел к столу. Виктор открыл альбом, в котором, кроме фотографий, между плотными страницами лежали письма, вырезки из газет. Людмила тихонько села на другой стул. Галка взялась за край стола, пачкая крохотными пальчиками скатерть, поднялась на носки и все так же молчала.

— Вот, — говорил Виктор. — Это папа, он тогда был подполковник. А это Василий Васильевич, они напротив живут. Ирка и Наташка лезут драться, а я девчонок не трогаю...

Иван Семенович любил фотографироваться. Были карточки "бюстовые", во весь рост и множество групповых. На обороте перечислялись фамилии изображенных, стояла дата и надпись: "Действующая армия". Групповые снимки, как правило, были связаны с награждениями летчиков. В этих случаях указывалось, кто какой орден получил, — очевидно, в числе фотографировавшихся преобладали читинцы. Такие карточки хранили следы прикасавшихся к ним рук: рассматривали жены летчиков.

— Папина статья, — сказал Виктор, разворачивая газету, уже успевшую пожелтеть. Это был "Сталинский сокол" от четвертого декабря сорок второго года. В те дни шли бои за Сталинград, советские войска продолжали сжимать кольцо окружения.

Статья была подписана: "Герой Советского Союза полковник И. Полбин", и называлась "Родина". Заглавие трижды подчеркнуто красным карандашом.

— Тут есть про меня, про Людмилу и про Галку, — продолжал Виктор и, радуясь возможности показать дяде Шурику, что он вполне грамотен, стал читать: — "Так приказывала Родина! Я обязан был выполнить ее приказ"... Нет, не здесь, — Виктор пропустил два абзаца: — "Вечером, сидя в землянке, вспомнил Волгу, Ульяновск, где жил мальчуганом, так ясно представил себе обрыв, великую русскую реку"... Ой, кажется не тут! Сейчас, сейчас... — Виктор быстро повел пальцем вниз по строчкам. — Вот! "Думал я в тот вечер и о семье своей, о жене, сыне Викторе, дочурке Людмиле и ее совсем крохотной сестричке Гале. Враг разлучил нас"...

— Дай-ка я сам, Витя. — Пашков прочел статью до конца.

— А это про папу написано, — сказал Виктор. Статья называлась "Волжский богатырь". Пашков пробежал ее. В пей рассказывалось о том, как Полбин и майор Ушаков уничтожили бензосклад немцев в Морозовском. Обоим за этот удар было присвоено звание Героя Советского Союза.

Александр, отодвинув фотографии, стал искать другие газеты, вырезки. "Вот воюет, так воюет!" — думал он о зяте с легкой, доброй завистью и тайным желанием по этим вырезкам узнать, как же это у него так получается...

— Витя, почему дверь настежь? — раздался голос в передней.

— Мама! — крикнул Александр вскакивая. Полина Александровна показалась на пороге. Из ее рук с легким стуком выпала плетеная сумка с продуктами.

— Шурик приехал... Шурик приехал! Сразу залившись слезами, она бросилась обнимать сына, гладила рукой его плечи, туго обтянутые суконной гимнастеркой, и все повторяла: "Шурик приехал..."

Тут впервые заговорила Галка:

— Бабушка, зачем ты плачешь? Где мама?

Глаза ее расширились, она тоже собиралась заплакать.

— Шурик, у нас же телефон, — засуетилась Полина Александровна. — Звони в политотдел, попроси Полбину Марию Николаевну!

Через полчаса пришла Мария Николаевна. Александр сказал сестре, что он ее не узнает. Правда, она мало изменилась внешне. Только прическа была другая да на чистом лбу у переносицы пролегли две крохотные черточки — морщинки. Но в том, как она ходила по комнате, разговаривала с детьми, с матерью, проступали манеры женщины, жизнь которой нелегка, и она, понимая это, выработала себе какие-то правила и твердо придерживается их. Дети повиновались ей с первого слова, и даже Полина Александровна, говоря что-либо, посматривала на дочь, как бы ища одобрения.

—"Самостоятельная стала", — подвел итог Александр.

Он подходил к оценке людей как летчик: слово "самостоятельность" по его представлениям включало в себя множество лучших человеческих качеств, но прежде всего упорство и умение сохранять выдержку, спокойствие, ясность ума в наиболее трудной обстановке.

Вечером пришли соседки: Татьяна Сергеевна Ларичева и Лидия Александровна Кривонос. Лидия, узнав о ранении Александра, сказала, что ее муж был тоже ранен в бедро, но на земле, во время налета "Юнкерсов", а в воздухе его никакая пуля не берет. "Дай бог, дай бог", — приговаривала Полина Александровна, слушая разговор. При всяком удобном случае Полина Александровна вспоминала о младшей дочери, об Антонине, которая заканчивала университет и обещала приехать в Читу. Матери очень хотелось увидеть всех своих детей вместе. Она все говорила со вздохом: "Эх, жаль, Тони с нами нету..."

Она думала также о муже, но имя его не произносила, чтобы не бередить рану: Николай Григорьевич так и не отыскался.

Гости ушли, дети улеглись спать. Мария Николаевна попросила брата рассказать подробнее о том, как они встретились с Полбиным в Москве. Оттого, что встреча Александра с Полбиным происходила где-то далеко, за Уральским хребтом, где Полбин был и сейчас, ей казалось, что Шурик виделся с ее мужем совсем недавно.

Александр же, напротив, неохотно вспоминал об этой встрече с зятем. Он не мог забыть того, что Полбин отказался тогда взять его в свой полк и помочь пройти переучивание.

— Если бы я сам был летчиком, может, меня и не ранило бы, — запальчиво говорил он. — А то почему этот снаряд нам в кабину влепили? Потому, что Черкусов плохо в зоне огня сманеврировал. Надо было со снижением, а он, наоборот, — штурвал на себя и нос задрал навстречу разрывам. И теперь сам калекой остался, а я на полгода почти вышел из строя в такое время...

— Так что же тебе тогда Ваня сказал?

— Ну, я же говорил... Он начал бить на мою комсомольскую совесть. Как будто я сам не понимаю. Если б не было этой совести, меня в кандидаты партии не приняли бы...

— Когда у тебя стаж кончается? — спросила Мария Николаевна. Она уже знала, что брат кандидат партии, ему также было известно из писем, что сама она вступила в кандидаты весной прошлого года.

— Осенью, — ответил Александр.

— А меня в четверг будут принимать в члены. Знаешь, страшновато. Я "Краткий курс" уже весь по страничкам знаю. Закрою глаза и вижу, что на странице написано вверху, а что внизу, как будто читаю.

— Понимать надо, а не заучивать... Мария Николаевна рассмеялась.

— А ты, Шурик, каким был задирой, таким и остался... Я сейчас на такой работе, на которой непонятливых не держат... Политотдел...

И снова она стала рассказывать о том, что было ей приятно вспоминать: как Полбин с фронта прислал ей третью рекомендацию и как, узнав, что она принята в кандидаты партии, дал в один день четыре поздравительные телеграммы, "чтобы какая-нибудь непременно дошла". Дошли все четыре, но с промежутками, и первое время всем в доме казалось, что телеграммы будут приходить одна за другой каждый день, и было весело и радостно...

Вмешалась Полина Александровна:

— Шурик, а может, тебе сейчас нужно попроситься в часть к Ивану Семеновичу? Он большой командир...

— Нет, — отрезал Александр. — Даже если будут посылать, не пойду. Я его уважаю, он Герой и талантливый летчик, но я не хочу... чтоб на меня чужая слава падала...

— Почему чужая? Он тебе родной, — ласково сказала мать.

— Я свою славу сам добуду. Научусь воевать. А Мария Николаевна смотрела на брата с одобрением. Ваня тоже такой, всегда говорит: "Я сам".

Легли спать за полночь. Полина Александровна сказала, что она еще посидит, хочет почитать книжку. Она надела очки, взяла книгу н села на стул у изголовья сына. Вскоре Александр уснул. Она держала книжку у самого лица, но из-под очков все время смотрела на разметавшиеся по подушке белокурые волосы сына. Изредка она беззвучно шептала: "Шурик приехал", и ей не хотелось, чтобы он куда-то опять уезжал.

Глава V

Полбин летел на веселой стрекотушке У-2 в штаб воздушной армии. На совещании, которое должно было подвести итоги действий авиации в сражении за Курск и Орел, ему предстояло докладывать о работе пикировщиков. В кабине лежали свернутые в трубку листы ватманской бумаги — схемы и чертежи.

Был очень ясный, солнечный день. По земле, сбоку, неторопливо бежала тень самолета. Она часто закрывала воронки, пепелища с торчащими печными трубами, сожженные немецкие танки, скелеты автомашин.

Несколько дней тому назад, пятого августа, в Москве был дан первый с начала войны орудийный салют в честь полков н дивизий, освободивших Орел и Белгород.

Полбин поправил бумажный сверток, осмотрел небо. Оно было высокое, без единого облачка. Не было видно и самолетов. А сколько их летало в этом небе совсем недавно! Днем они ходили ярусами, иной раз не сразу удавалось разобраться, где свои, а где чужие. Воздушные бои закипали одновременно в нескольких местах — только оглядывайся! Ночью до самого рассвета не затихал гул моторов в звездном небе. На западе оно было освещено багровым пламенем, как будто там горела земля.

Мотор У-2 трещал бойко, задиристо, точно самолет радовался хорошей погоде, спокойному воздуху и тому, что не нужно припадать к земле в страхе перед "Мессершмиттами", которые еще недавно шныряли над дорогами, как коршуны.

У Полбина было отличное настроение: доклад он продумал хорошо, собирался сообщить о некоторых новинках в тактике пикировщиков, а главное, рассказать об изумительном росте людей, еще недавно слывших рядовыми летчиками и вдруг поднявшихся до высот всенародного признания. Четверо, в числе их Панин, стали Героями Советского Союза...

Показалась рощица, за ней большой пруд с плотиной и деревня, половина которой вдоль единственной улицы выгорела начисто.

Полбин приземлил самолет на узкой площадке между прудом и рощей. Здесь уже стояло несколько У-2, притулившихся к ветлам, и около крайнего Полбин вдруг увидел человека, который сначала показался ему знакомым, потом незнакомым, только похожим на кого-то, а потом стало ясно, что это Федор Котлов, загорелый и сильно похудевший.

Федор тоже узнал его, пошел навстречу, расплылся в улыбке:

— Полковник! Откуда, парнище?

— Из лесу, вестимо, — ответил Полбин со смехом, испытывая удовольствие от находчивости Федора: это привычное обращение, которым обменивались когда-то два учлета Оренбургской авиационной школы, сразу напомнило, как много воды утекло с тех пор. Сейчас друг против друга стояли два полковника авиации, оба с боевыми наградами, командиры авиационных соединений... Полбин еще до этой встречи знал из разговоров с работниками штаба армии, что Котлов командует дивизией, которая переброшена на этот участок фронта до начала Курской битвы.

Пожимая Федору руку, разглядывая его, Полбин подумал, что как ни изменились они оба за десять-двенадцать лет, а старичок У-2, стоявший у начала их летных биографий, остался неизменным: тот же деревянный винт с латунной оковкой по ребру атаки, пятицилиндровая "звездочка" мотора, легкие, туго обтянутые перкалем крылья...

Но эта мысль подверглась серьезному пересмотру, как только Котлов рассказал о своей работе. Он командовал дивизией легких бомбардировщиков, состоявшей из безобидных на вид У-2. Самолет, служивший когда-то только первой ступенью при обучении летчиков, а в начале войны применявшийся в качестве связного, транспортного и санитарного, со времен Сталинградского сражения встал в строй боевых машин. На нем летали преимущественно ночью, с аэродромов "подскока", то-есть с площадок, находившихся в двух-трех километрах от переднего края. Подвесив бомбы, У-2 взлетали, набирали небольшую высоту и шли к фронту. Над самой передовой они выключали моторы и, планируя, бесшумно выходили на цель. Бомбы падали в немецкие окопы и блиндажи будто с ясного неба. Пока фашисты, суетясь и проклиная "рус фанер", как они прозвали этих маленьких мстителей, беспорядочно стреляли вверх, У-2 бреющим полетом выбирались из зоны огня и садились на своих точках подскока. Опять подвешивались бомбы, опять самолеты повисали над немецким передним краем, освещая его ракетами, хозяйственно выбирая себе цели. Каждый самолет успевал сделать за ночь шесть-семь вылетов, и немцы забывали, что такое покой и сон.

Котлов рассказывал о работе своих летчиков:

— Зенитки нам беды не причиняют. Есть поговорка: стрелять из пушек по воробьям. Вот тут происходит такая стрельба, но только с воробьями ничего не случается. Ни одно зенитное орудие немцев не приспособлено для таких малых высот, с каких мы сбрасываем бомбы, а прямые попадания — это и по теории вероятности такое же редкое событие, как падение крупных метеоритов... За ночь мы успеваем вывезти столько бомб, сколько у тебя, наверное, поднимает целое подразделение пикировщиков. Работники БАО называют нас прожорливыми птичками н ругаются: транспорта не хватает, чтобы завозить бомбы на все точки.

Котлов довольно рассмеялся. Полбин вспомнил вдруг Москву, вечер у пруда в Покровском-Стрешневе и рассуждения Федора о том, что штабная служба тоже важна и интересна, а из столицы никому уезжать не хочется...

До назначенного часа совещания было еще около сорока минут, штаб находился на окраине деревни, в двухстах шагах.

— Посидим тут, закурим по одной, — сказал Котлов, подходя к берегу пруда и доставая портсигар.

Они присели на глинистый обрыв. Пруд обмелел, вода была мутная, ржавая. Недалеко от берега, как спина большой черепахи, блестела под солнцем крыша затонувшего немецкого "оппеля". Из зарослей осоки поднималась станина опрокинутой пушки с камуфлированным желтым стволом, похожим на шею жирафа. Верхушки ветел были срезаны, иссечены снарядами.

Полбин держал подмышкой рулон со схемами, обернутый газетным листом. Газета была выбрана не случайно: он захватил номер "Сталинского сокола" со своей статьей "Комбинированный бой пикировщиков". Эту статью он написал по совету Крагина поддержавшего его Грачева. Начальник штаба сказал тогда, что выступления авиационных командиров в печати есть одна из важных форм популяризации опыта. Полбин так и сказал Котлову, развязывая шпагат, чтобы показать газету:

— Мы, Федор, не только бомбы возим. С этим делом управляемся хорошо, но, кроме того, стараемся взять от техники побольше того, на что она рассчитана. И понемножку опыт популяризируем...

Он развернул газетный лист. Федор — давний товарищ, можно не опасаться, что он примет это за бахвальство, желание показать себя. Хотя такое желание, чего греха таить, было у Полбина. Он хотел показать товарищу, что не зря его назначили командиром авиационного корпуса.

— Ну-ка, ну-ка... — Котлов бросил в воду недокуренную папиросу. — Твоя статья?

— Да.

— Интересно. Я как-то не заметил. Это от какого числа?

— Вот здесь читай, — указал Полбин.

— Так... "Некоторым может показаться сомнительной способность Пе-2 быстро совершать резкие маневры в воздушном бою, так как эта машина предназначена исключительно для бомбардировочных действий"... Правильно, сомнительно... Ну, дальше что? — бормотал Котлов. — "Наш опыт показал, что Пе-2 чрезвычайно маневренный самолет, великолепно подчиняющийся воле пилота... В этом году Герой Советского Союза Б. Панин окончательно установил маневренные качества Пе-2, совершив на нем полет с фигурами высшего пилотажа — тремя одинарными "бочками" и четвертой двойной"... Верно, делал "бочки"? — вскинул глаза Котлов.

— Написано — значит верно. Я и сам пробовал, получается... Да дело не в "бочках", а в том, какой из этого вывод. — Полбин взял газету из рук Котлова, стал складывать ее. — Если у тебя в части подшивка есть, прочитаешь, а сейчас я на словах объясню. Тут описан бой, в котором мы сбили три "Юнкерса". Один снял я, два — лейтенант Плотников и его стрелок-радист. Вот какой вывод...

Котлов опять достал папиросу.

— Постой, постой. А ты не увлекаешься, Иван? Зачем делать из бомбардировщика истребитель, когда, сам пишешь, у него другое назначение?

— Никто не делает "Петлякова" истребителем. Речь идет о том, что машина способна драться, это важно внушать летчикам, увереннее будут. А насчет прямого назначения не сомневайся, — Полбин похлопал по рулону бумаги. — Мы только в этой операции уничтожили с пикирования сорок семь танков, пятьсот сорок восемь автомашин, десять складов с боеприпасами... Цифры? Цифры. И кроме того, сбили двадцать пять немецких истребителей.

— Здорово, — затягиваясь и задумчиво поглядывая на приближающийся с запада У-2, сказал Котлов. — А я думал, тебе слава Покрышкина покоя не дает.

Он намекал на опубликованный недавно в газетах Указ Президиума Верховного Совета о награждении Героя Советского Союза Александра Покрышкина второй медалью "Золотая Звезда". Покрышкин, автор формулы воздушного боя "высота — скорость — маневр — огонь", стал широко известен во время весенних боев на Кубани. Там он вместе с другими летчиками разработал знаменитую "этажерку" — очень эффективный способ уничтожения вражеских истребителей.

— Почему слава и почему Покрышкин? — ответил Полбин. — В бомбардировочной тоже многое надо улучшать.

— Значит, хочешь стать Покрышкиным в бомбардировочной авиации? — не унимался Котлов. — Я знаю, ты честолюбив. Добьешься...

Полбин остро посмотрел на него:

— Насчет честолюбия — ерунда.

— Нет, не ерунда. Честолюбие не такое скверное качество, как привыкли считать. Если человек думает прежде всего о чести своего дела, а не о своей собственной, он может много пользы принести.

— Туманная философия. Я вижу, на тебя, Федор, влияют ночные полеты в сырую погоду... Пойдем.

Котлов уперся сапогом в обрывистый берег, комья глины с бульканьем упали в мутную воду. Он сказал вставая:

— Никакого тумана нет. Покрышкин придумал "этажерку", а ты найдешь какую-нибудь "вертушку"...

— Как ты сказал?

— Вертушку.

Полбин сделал несколько шагов молча. Около своего самолета остановился так, чтобы быть в тени крыла.

— Федор, я тебе главного не сказал... Вообще не очень люблю об этом рассказывать, нескромно. Я был в Кремле.

— Когда? — Котлов от неожиданности открыл рот, на бритых, загорелых щеках его появились впадины.

— В начале года.

— Ну-у?.. Каким образом?

— Вот так, выпало счастье. Участвовал в совещании по боевому применению. И вот из разговора там я понял, что в каждой машине, в каждом самолете, который мы получаем с наших заводов, есть нераскрытые возможности. И не только в смысле улучшения тактико-технических данных. Главным образом в применении, то-есть в деле, в котором решающая роль за человеком...

Полбин умолк, проследил глазами за самолетом, который делал развороты в воздухе перед посадкой. Развороты были четкие, уверенные, и старый инструктор заговорил в Полбине: он залюбовался твердостью "почерка" пилота. Котлов тоже поднял глаза.

— Ну... — сказал он.

— Вот, например, насчет непрерывной, последовательной обработки цели с пикирования. Бьемся мы у себя, ищем, а главного — способа перестроения — пока не нашли...

Самолет с оглушительным треском пронесся над головами, качнул обожженные, искромсанные ветви деревьев и стал снижаться. Его проводили взглядами все, кто стоял на земле около У-2. Набралось уже с полдесятка машин, они стояли в ряд, каждая приткнулась носом к ветле, и зрелище это напоминало съезд кавалеристов, привязавших своих лошадей за поводья к деревьям.

Кто-то сказал, когда У-2 начал рулить к ветлам:

— Покрышкин прилетел.

— Ну вот, легок на помине, — проговорил Котлов. — Пойдем знакомиться. Ты с ним раньше не встречался?

— Нет, — ответил Полбин. — В воздухе только. Он нас прикрывал раз или два.

Котлов шагал быстро, Полбин отставал от него на полшага. Ему интересно было взглянуть на Покрышкина, поговорить с ним, но в то же время не хотелось проявлять мальчишеское любопытство и нетерпение. Как-никак он сам командир крупного авиационного соединения, полковник...

Покрышкин подрулил к самолетам и выключил мотор. Из кабины он вылез легко, подтянулся па крепких руках и, почти не коснувшись крыла ногами, спрыгнул на землю. Шлем с очками он успел снять и, держа в руках фуражку, приглаживал маленькой расческой короткие волосы. Выражение лица у нею было очень серьезное, даже несколько угрюмое. Во всяком случае, казалось, что это человек молчаливый по натуре, редко улыбающийся.

Котлов и Полбин не успели сделать и десяти шагов, как Покрышкин надел фуражку, отвязал от стойки центроплана ремешок планшета и, спросив о чем-то стоявшего неподалеку капитана, пошел к деревне.

Полбин остановился.

— Познакомимся на совещании.

Он посмотрел вслед Покрышкину. Тот шагал твердой походкой, чуть переваливаясь, держа за ремешки планшет. Полбин покосился на свой рулон, торчавший подмышкой: "Вот истребитель, по земле ходит, как свободная птица, а мы, бомберы, всегда с грузом".

Полбин взглянул на часы.

— Пойдем, — сказал он и оглянулся. Офицеры, сидевшие под крыльями самолетов, поднимались, отряхивались, вытирали, пыль на сапогах пучками травы.

Совещание началось через десять минут. Командующий был пунктуален.

Полбин присел на табуретку рядом с Котловым. Дальше, у окна, положив локоть на подоконник, сидел знакомый Полбину подполковник, командир штурмовиков, за ним Покрышкин, неподвижный, прямой, серьезный. Посредине избы тоже стояли табуретки, стулья, деревянная кухонная скамья. Все места были заняты. Окинув взглядом сидевших в комнате, Полбин обратил внимание на возрастную неоднородность собравшихся: рядом с кудрявыми, чубатыми молодыми офицерами сидели пожилые, с бритыми головами. У большинства бритых кожа на черепах блестела, не оставляя сомнений относительно причин, заставивших отказаться от ношения волос.

Но что касается бритоголового человека, сидевшего за столом, покрытым красной материей, то его Полбин помнил таким уже много лет. Он прикинул в уме: набиралось больше десяти. Да, в ноябре 1933 года по возвращении из Чернигова он перелистывал комплект "Красной звезды" и увидел в газете портрет большелобого человека с хитроватыми глазами-щелочками и черными усиками, сидевшими на верхней губе, как две точки. Портрет был под статьей, которая называлась "Три года безаварийной работы" и рассказывала об опыте командира авиационного отряда Крыловского, образцово организовавшего полеты и награжденного за это орденом Красной Звезды. Полбина поразило тогда прежде всего то, что Крыловский награжден правительственным орденом не за подвиги в сражениях, а за хорошую работу в мирное время. Сейчас на его погоне были две генеральские звезды. Командир отряда, состоявшего из четырех самолетов ТБ-3, стал командующим воздушной армией. Он управлял теперь тысячами людей, руководил полетами "Петляковых" и "Ильюшиных", "Яковлевых" и "Лавочкиных" — истребителей, штурмовиков, бомбардировщиков, разведчиков, корректировщиков, связных и транспортных самолетов.

Всматриваясь в лицо Крыловского, который стоя говорил о задачах совещания, Полбин подумал с удивлением о том, что он ведь и раньше знал, что командующий армией генерал-лейтенант Крыловский и тот командир отряда Крыловский одно лицо; но мысль эта появилась при первой встрече и исчезла. После этого, встречаясь с генералом, Полбин уже не вспоминал о "Красной Звезде" и портрете Крыловского. Генерал всегда был в действии, в заботах, он отдавал приказания, которые требовали немедленного исполнения, и поэтому не приходилось опять возвращаться к воспоминаниям о событиях более чем десятилетней давности.

Сейчас, вероятно, под влиянием того, что в комнате сидели представители разных родов авиационного оружия, и притом оружия, какого не было в стране десять лет назад, Полбин опять начал делать сопоставления. На каких самолетах летали тогда? Еще находился в строю Р-1, деревянный биплан с деревянной (смешно подумать!) подмоторной рамой и неуклюжим, похожим на автомобильный сотовым радиатором под брюхом. Но он уже никого не пугал своей строгостью в управлении и постоянной привычкой сваливаться в штопор. Его оттеснял в дальние углы аэродромов трудолюбивый Р-5, формами своими весьма походивший на близкого предка, но утративший его угловатость и отличавшийся поразительной устойчивостью в полете. Самолеты одной "семьи", они были схожи между собой, как необъезженный дикий мустанг и привыкшая ходить в упряжи рабочая лошадь.

Что было еще в те годы? Ну, ТБ-3, спокойный, неповоротливый, пожалуй, даже флегматичный гигант, в четырех моторах которого дремала колоссальная сила русского богатыря. Этот успел хорошо повоевать в трех войнах, досталось от его тысячекилограммовых фугасок и японцам, и белофиннам, и немецким фашистам в начале их затянувшейся авантюры. А истребители? Недолго прожил на белом свете легкий и прочный биплан И-5, но он привел за собой И-16 — тупоносого, головастого, с короткими крыльями. Самолет вдруг как бы освободился от шелухи: исчезли деревянные подкосы и ленточные растяжки, округлился фюзеляж, прикрылся вырез для кабины летчика, и весь он стал похож на полированный метательный снаряд. Скоростной и маневренный И-16 тоже вколачивал в землю японцев и белофиннов и грудью встретил немецкие "Юнкерсы" на рассвете двадцать второго июня...

И все они уже в прошлом, эти самолеты, ровесники первой пятилетки. Что пришло им на смену? Как ни хорош был И-16, а ему далеко до "Яков" и "Лавочкиных". Новосибирский комсомолец Александр Покрышкин, летая на истребителе, одним из первых применил тактику боя на вертикалях и построил "этажерку" — наиболее выгодный способ эшелонирования истребителей по высоте. Еще с Кубани началось: стоило только Покрышкину вступить в бой, как немецкие летчики испуганно предупреждали по радио друг друга: "Ахтунг, ахтунг, Покрышкин в воздухе!" Покрышкин сражался на курской дуге, а на других участках фронта — и на Карельском и на юге, в эфире раздавались такие же предостерегающие крики: немцам всюду чудился Покрышкин, они не догадывались, что бьют летчики, усвоившие методы Покрышкина.

Полбин опять взглянул на широколицего майора с чуть примятыми полевыми погонами на округлых, крепких плечах. Покрышкин сидел все так же прямо и спокойно слушал командира штурмовиков, докладывавшего о работе своей дивизии. Знаменитый истребитель казался чересчур спокойным, даже медлительным. Трудно было представить, что этот человек в кабине бешено мчащегося в лобовую атаку самолета успевает делать молниеносные движения и побеждает врага потому, что выигрывает десятые, сотые доли секунды.

В своем докладе командующему Покоышкин ни разу не употребил выражения "я сбил самолет", а говорил "мы сбили" или "нами сбито столько-то самолетов". Зато когда зашла речь о его летчиках, он так описывал их подвиги, будто самому ему ничто подобное совершенно недоступно. На вопросы командующего он отвечал кратко и точно, сразу же по-существу, без околичностей.

Полбин почувствовал в нем человека, который не терпит ни лишних движений, ни лишних слов. Таким скупым и собранным он был, вероятно, в кабине самолета.

Полбин делал свое сообщение последним. Когда он кончил, его засыпали вопросами. Полковник Астраханский, также командовавший пикировщиками, был особенно любознателен, из чего Полбин заключил, что успел сделать больше, чем его коллега. Это подчеркнул и командующий в своем заключительном слове.

Когда совещание было закрыто и все стали расходиться, генерал-лейтенант Крыловский жестом попросил Полбина остаться.

— Сколько у вас пикирующих экипажей? — спросил он.

Полбин ответил, несколько удивившись этому вопросу, так как он уже называл цифру в своем докладе, а память генерала, почти не пользовавшегося записными книжками, была ему хорошо известна.

— А сколько у вас пикирует одновременно? Я знаю, вы пикируете звеньями, — сам ответил Крыловский, сделав предупредительный жест рукой. — А вы не думали о том, чтобы выставить на глиссаду пикирования большее количество самолетов?

— Думаем, товарищ командующий, — ответил Полбин. Он тотчас же понял мысль генерала. Несомненно, речь шла о непрерывном воздействии на цель, то-есть о таком бомбометании, когда груз многих самолетов последовательно сбрасывался бы в одну точку.

— Все? — спросил Крыловский, когда Полбин высказал свои соображения.

— Пока все.

Глаза генерала сощурились в усмешке.

— А когда же продолжение?

— Когда разработаем детали, товарищ генерал.

— Гм... Детали...

Крыловский встал, потянулся к большой глиняной миске с яблоками и выбрал полдесятка одинаковых по размеру. Он положил яблоки в ряд одно за другим и, сказав "держите!", быстро покатил их по столу. Полбин, стоявший напротив, подставил руку. Яблоки падали через равные промежутки времени.

— Вот так я представляю себе вашу задачу, полковник, — усмехаясь, сказал Крыловский. — Допустим, яблоки — это самолеты, а линия на столе, по которой они шли, — глиссада пикирования. Получается, что на глиссаде одновременно находятся пять самолетов и бомбы свои онк сбрасывают через точно рассчитанные, равные промежутки времени. Так?

— Так, — подтвердил Полбин.

— Значит, удар будет иметь пятикратную силу. Все равно, что пять раз молотком по гвоздю... — Генерал подошел к Полбину, взял из его рук яблоко, с хрустом откусил и оказал: — Угощайтесь. Ешьте.

Полбин поблагодарил, яблоки положил в миску.

— Вы до сих пор пикировали звеньями. Вытягивать их в цепочку пробовали?

— Неоднократно, товарищ генерал.

— Получается?

— Получается, но на перестроение из клина в пеленг уходит много времени. Разрыв между звеньями.

— Да? — Крыловский взял новое яблоко и подвинул миску Полбину. — А вы попробуйте не звено, а пятерку. Поищите... Посоветуйтесь со своими командирами, с летчиками. Я уверен, что боевой порядок найдете.

— Слушаюсь, товарищ генерал.

Полбин понимал, чего хочет командующий. Отступающие немцы будут строить укрепления, зарываться в землю. Эти укрепления не пробить ударами одиночных самолетов. Нужны именно "молотобойные" удары, и чем большее количество самолетов будет привлечено к этому, тем лучше. Дело только за тем, чтобы найти нужный боевой порядок пикирования в воздухе. Попытки, которые уже делались в корпусе, показали, что последовательному удару мешают разрывы между звеньями. Возможно, если включить сразу не три самолета, а пять, разрыв удастся заполнить... Надо подумать...

С этой мыслью Полбин вышел от командующего.

Глава VI

Существует одна особенность в боевой жизни летчиков на фронте.

Пехота все время находится под огнем. Ночью над передним краем взлетают ракеты, посвистывают пули, иногда квакают мины. Сон пехотинца чуток: противник рядом, где-нибудь за ручейком или рощицей, и надо держать винтовку так, чтобы в любую минуту она могла стрелять по врагу. С рассветом солдат готовится в атаку, идет вперед или лежит в обороне, прислушиваясь к разрывам снарядов, поглядывая на осколки, которые с шипением вгрызаются в землю, секут кору на деревьях. Живет пехотинец в блиндаже или окопе, моется из котелка, в котором ест кашу, бреется наощупь и меняет этот образ жизни только после того, как часть или подразделение отведут в тыл, на отдых. Такие смены происходят в общем регулярно, но отнюдь не каждый день.

Летчики гораздо чаще меняют "атмосферу". Поднявшись в воздух, летчик идет на линию огня, под пули вражеских истребителей и под снаряды зенитных орудий, сбрасывает бомбы, отстреливается от наседающих врагов и, выполнив задачу, возвращается на аэродром, за десятки, а иногда и за сотни километров от линии фронта. Здесь его ждет не окопный котелок с кашей, а сытный обед из трех блюд в чистой столовой, здесь он может пойти в баню и попариться на верхней полке, а вечером — поиграть с товарищами в "козла" на скамеечке под дубом или посмотреть кинокартину на экране, растянутом в лесу между стволами двух берез.

В отличие от пехотинцев, артиллеристов, танкистов летчик по нескольку раз в день может менять "передовую" на "тыл", переходить от боя к отдыху. Летчики дневной авиации ночью, как правило, спят спокойно, набираясь сил.

Но кому труднее — пехотинцу, недели живущему под пулями в сыром окопе, или летчику, когда он на несколько секунд остается в небе один против сотен зенитных стволов, — сказать непросто. На войне человеку всегда трудно. И потому короткий солдатский отдых после боя берут с одинаковой жаждой, независимо от того, наступает ли он после долгих недель в окопе или после скоротечной жаркой схватки, которая может повториться через час.

Когда Полбин подлетал к аэродрому и делал разворот над лесом, он увидел на поляне группу летчиков, стоявших кружком. Посредине кто-то плясал, приседая и выкидывая ноги в стороны.

Он резко свалил самолет на крыло, сделал крутой вираж, глядя через борт на веселящихся, и пошел на посадку.

Его встретил Чибисов. Техник стоял, протянув руки навстречу рулящему самолету и, как только скорость пробега упала, ловко схватил машину за крыло. Он сделал это с той рассчитанной готовностью, с какой, вероятно, ординарец ловит поводья, брошенные спешившимся командиром. Упершись ногами в землю, Чибисов придержал крыло и помог Полбину развернуться и поставить самолет хвостом к лесу.

— А где же Николай? — строго спросил Полбин, ожидавший, что его встретит другой техник, за которым был закреплен У-2 командира корпуса. Чибисов обслуживал только "Петлякова".

— Играет, — ответил техник, махнув рукой в сторону леса. — Ребята баян достали, а кроме Николая, никто на нем работать не умеет.

Полбин увидел под деревом кусок фанеры, к которому был прикреплен шплинтами лист бумаги с начатым пейзажем.

— А как твои дела, Айвазовский? — кивнул он на рисунок. — Готовишь для послевоенной выставки в Третьяковке?

Полбин снял желтые кожаные перчатки, пошел к дереву, взял фанеру. Чибисов уже привык к подтруниваниям со стороны командира: отлично зная, что техник никогда не пробовал свои силы в морском пейзаже, Полбин в шутку называл его Айвазовским.

— Может, и будет такая выставка, товарищ полковник, — сказал он, идя вслед за Полбиным. — И всем будет интересно посмотреть.

— Только твоя картина до нее не доживет, — проговорил Полбин, мазнув пальцем по краю листа. — Это что — уголь?

— Уголь, — ответил Чибисов и вытер комком пакли свои испачканные руки, а паклю спрятал в карман комбинезона.

— Осыплется, — сказал Полбин. — А жаль, березки очень хороши, и самолеты тоже, вон те, на дальнем плане.

— Не осыплется, товарищ полковник. — Чибисов воодушевился. — Рисунки покрывают дамаровым лаком, но у меня его нет. Я попробовал бесцветным эмалитом из пульверизатора — получается. Так что можно будет закрепить.

— То-то инженер корпуса докладывает, что у него расход аэролака увеличился, — засмеялся Полбин, разглядывая рисунок и сличая его с натурой. — Значит, Айвазовский — маринист, Маковский — жанрист, Левитан — пейзажист, Верещагин — баталист... А Репин кто же?

Чибисов развел руками.

— Репин — это... Это все... Непревзойденный мастер, одним словом.

— А если появится художник, который будет рисовать самолеты, небо, летчиков? Как его назвать?

— Не знаю, — улыбнулся Чибисов застенчивой, доброй улыбкой, сразу осветившей его молодое открытое лицо. — Авианист, аэродромист — как-то не звучит...

— Да, верно, не звучит. Даже плохо, уродливо, — согласился Полбин. — Но это не важно, как назвать. А такие художники нужны. Посмотри, разве это не красота?

На бледном выцветшем небе тяжелыми розово-золотыми слитками лежали облака. Их общие очертания не менялись, но они не были неподвижны, внутри облачных громад что-то все время кипело, медленно вспучивалось, сверкало и гасло, чтобы загореться в новом месте.

— Красиво, — сказал Чибисов. — Это похоже на одну картину Клодта; вечерние облака, отраженные в тихой воде...

— Тихая вода — это хорошо, а ты попробуй жизнь неба на картине передать. Да еще такого неба, какое с самолета видишь. И летящие в облаках самолеты, чтоб все живое было... — Полбин бережно положил рисунок Чибисова у корней сосны. — Я видел в Третьяковской галлерее картину одного художника, кажется Дейнеки. Она называется "Крылья холопа". Знаешь? Тоже как будто авиационная тема, а там стоит человек с самодельными крыльями, и на распятие похож. Над ним колокольня возвышается, и все очень плоское, ни воздуха, ни неба. Я подумал тогда и даже шурину своему оказал, мы с ним вместе были: повозить бы этого художника месяц в кабине, так он бы лучше нарисовал.

— Но у него тема историческая, — возразил Чибисов.

— Вот я и говорю, что если б его на самолет, так он о нашем времени написал бы...

— Всех художников в кабину не посадить, — опять застенчиво улыбнулся Чибисов-

— И не надо всех. Только тех, кто хочет. А есть такие, которых и приглашать не надо, сами летают. Только работать надо.

Полбин потрепал Чибисова по плечу, и техник понял, что последние слова относятся к нему. Он смутился, но одобрение командира было ему приятно.

— Талант нужен, товарищ полковник.

— Работать надо, — повторил Полбин. — Ну, ладно, бери свои угли, продолжай.

Он быстро пошел к командному пункту.

В первой комнате землянки его встретил дежурный по штабу старший лейтенант Панин. Быстро отрапортовав, он пожал протянутую ему руку и, едва только Полбин отошел, провел ладонью по лицу: хорошо ли выбрит?

За дощатой дверью в другой комнате находился Дробыш. Он встретил Полбина стоя.

— Сидите, сидите, — сказал Полбин, тотчас же заметив на столе лист бумаги, испещренный какими-то значками. — Что это у вас?

— Насчет перестроения думал, — ответил Дробыш. — Пробую пятерку поставить в пеленг...

— Пятерку? — Полбин, шумно вздохнув, налег локтями и грудью на стол. — Выходит?

— Пока нет.

Полбин подвинул к себе лист. Он был покрыт множеством Т, изображавших самолеты в строю. Буквы соединялись сплошными линиями и пунктирами, стрелки указывали перемещение самолетов в воздухе.

— Ну-ка, ну-ка... — Полбин пощелкал пальцами, прося карандаш. — Возьмем этот клин. Это ведущий. Так? Пусть он за счет скорости на вираже идет вперед на сотню-другую метров.

В углу листа было начертано пять Т в том порядке, в каком летят гуси: вожак впереди, два справа и два слева. Полбин пунктиром показал, как вожак выходит вперед, и в конце линии нарисовал новую Т.

— Правые ведомые — за ним! — карандаш опять начертил пунктир, и два Т оказались в хвосте у вожака, уступом к нему, скошенным назад и вправо. Полбин нетерпеливо пожевал губами, постучал торцом карандаша по столу. — Правые за ним, за ним... А как же с левыми?..

— В этом и загвоздка, — сказал Дробыш.

— Сейчас, сейчас... А левые вот что делают. Они не форсируют моторов, а, наоборот, отстают... — Он повел пунктирную линию от двух левых Т вправо, к тем трем самолетам, которые уже находились впереди. — Отстают себе помаленьку и становятся в хвост правым ведомым. Вот так. Что получилось?..

Он бросил карандаш и выпрямился. Дробыш взглянул на чертеж, лицо его озарилось радостью.

— Правый пеленг!

Самолеты на бумаге были уже в новом строю. Ведущий, который при построении клином летел в центре косяка, теперь находился слева, впереди всех. Четыре других, опустившись вправо, летели за ним. Чтобы получить теперь новый косяк самолетов, пришлось бы ставить слева уже не две, а четыре машины. В походном строю "клин" оказалась бы девятка самолетов. Но она не была нужна, нужно было именно это отломленное правое крыло девятки, составляющее пеленг из пяти самолетов.

— Кажется мне, Федор Иванович, мы что-то нашли, — раздумчиво сказал Полбин и опять потянулся к карандашу. — Для такого перестроения в воздухе потребуется немного времени. Это главное. А теперь посмотрим, как мы будем бомбить... Линейки нет?

Дробыш открыл лежавший на столе планшет и достал масштабную линейку. Полбин приложил линейку к Т, изображавшему ведущий самолет, и нанес на бумагу прямую черту под некоторым углом к "пеленгу". В конце черты он нарисовал кружок, вписал в него крестик.

— Цель, — сказал он и провел пальцем вдоль карандашной черты. — А это глиссада пикирования. Сколько самолетов можно послать в пике? Да все пять!.. Смотри... — На карандашной черте появились Т, следующие одно за другим через равные расстояния. Пунктиром было показано, как заворачивает на черту — глиссаду пикирования — ведущий самолет, за ним второй, третий... Полбин говорил, ставя значки:

— Ведущий отбомбился. За ним пикирует другая машина, бомбит. Потом третья, четвертая... Пока пятая находится на вводе в пике, ведущий уже вышел с левым разворотом и пристраивается ей в хвост. И опять пикирует, а за ним остальные! Они сохраняют дистанции и на вводе, и в пикировании, и при выходе... Что получилось, полковник Дробыш?

В глазах Полбина светилось торжество.

— Круг замкнулся, вот что получилось, — ответил Дробыш. — Но это же еще не все...

— Правильно! — подхватил Полбин. — Замкнутый круг — это еще не все. Круг в авиации существует давно, без нас. Мы его берем как принцип, вернее как форму. А боевые порядки, организацию прикрытия дадим совершенно новые, применительно к удару с пикирования.

Полбин положил карандаш, свернул вчетверо листок бумаги, спрятал его в нагрудный карман.

— Едем ко мне. Соберем сейчас совещание, потолкуем.

Дробыш вышел в другую комнату и сказал Панину, чтобы тот вызвал шофера. Полбин взял телефонную трубку.

— Николай Ксенофонтович, — сказал он начальнику штаба, — распорядитесь, чтобы через полчаса у меня были Рубакин с заместителем, Самсоненко, флагштурман. Пригласите Филиппа Ивановича. Да-да, совещание накоротке.

Дорогой, сидя в "эмке", Полбин то оборачивался к Дробышу и снова начинал разговор о перестроении пятерок в полете, то на короткое время замолкал и погружался в раздумье. Для Дробыша эти паузы были непривычны, он почти всегда видел Полбина в движении, что-то делающим, отдающим приказания, идущим к самолету по мягкой траве аэродрома, оборачивающимся, чтобы сделать еще какое-то распоряжение перед вылетом... Дробыш понимал, что командир корпуса захвачен новой идеей, и тоже молчал, когда Полбин, повернув лицо с плотно сжатыми губами, смотрел из машины на пыльные придорожные кусты.

"Вот, пожалуйста, и решение задачи с яблоками, — размышлял Полбин. — Если связать несколько пятерок в одну непрерывную цепь, то одновременный удар будет покрепче, чем пять ударов молотком по гвоздю. А почему Крыловский назвал именно пятерку? Ведь он не подсказал, как ее перестраивать в воздухе, но, наверное, понимал, что с нею легче, чем со звеном. Опыт... Огромный опыт. Двадцать лет в авиации не шутка! Небось, когда он садится в самолет, машина чувствует, кто на ней летит. Любой "необъезженный" покорится". Полбин не без удовольствия при-знался себе, что и ему послушен любой самолет из тех, на которых он летал. С первого же знакомства был послушен и "Петляков", хотя Полбин впервые сел на него, как на чужого коня, привыкшего к своему хозяину. Это было два года тому назад под Москвой, когда он поднял с покинутого всеми аэродрома машину, принадлежавшую разведчикам. На всю жизнь врезался в память этот тревожный октябрьский вечер: красное солнце за стволами деревьев, шуршащая, гонимая ветром листва на опустевших стоянках, лязгающие выстрелы противотанковых пушек за лесом и два техника в черных молескиновых куртках — высокий щербатый и низенький, вздрагивающий от стрельбы. Как их звали?.. Чубуков и Свиридочкин. Должно быть, Чубуков, если он жив, и до сих пор не верит, что Полбин впервые сел тогда за штурвал "Петлякова". А у него не было другого выхода.

Два года назад... Не так много времени прошло, а сколько событий: Сталинград, работа в столице, запомнившееся на всю жизнь заседание в Кремле, и вот теперь уже пятый месяц на нелегком посту командира большого авиационного соединения. Котлов позавидовал: много сделано, Полбин "пошел в гору"... Но еще сколько впереди сражений, которые надо провести так, чтобы истребить побольше врагов и сохранить своих людей, которые верят ему, идут за ним... Полбин вспомнил глаза Панина, который рапортовал ему в землянке на аэродроме. Всегда приятно видеть, как загораются радостью глаза летчика при встрече со своим командиром. Это значит, что в самом трудном деле, в самом тяжком бою этот летчик поддержит тебя...

— Как у Панина сейчас с дисциплиной? — спросил Полбин, повернувшись к Дробышу.

— Хорошо. С тех пор, как получил Золотую Звезду, он как будто повзрослел...

— Да он и так мальчиком не был, — усмехнулся Полбин. — Бороду бреет, поди, два раза в день. Я имею в виду летную дисциплину?

— Одно замечание пришлось сделать.

— За что?

— Листья в тоннелях радиаторов привез.

— Брил?

— Да.

— Парикмахер! — рассмеялся Полбин. — Должно быть, рассказывает, что "Мессеры" гнались?

— Да. И нет оснований не верить: пробоины в фюзеляже были, да и штурман со стрелком подтверждают...

— Как же это случилось? — Полбин налег локтем на спинку сиденья.

Дробыш рассказал. Панин летал в разведку. Он успел сфотографировать участок вражеской обороны, но над самой линией фронта на самолет напала дюжина "Мессершмиттов". "Петляков" отбивался — Панин был искусен в маневре, — а когда боезапас кончился, летчик с огромной высоты бросил свою машину в пике. "Мессершмитты" гнались почти до земли, подстерегая "Петлякова" на выходе из пикирования. В этот момент, когда самолет на мгновение "замирает", они надеялись его расстрелять. Но и Панин понимал это. Он вывел машину из пике над лесом и пошел "змейкой" над самыми верхушками берез. "Мессершмитты" не рискнули пикировать так низко: при выходе из затяжного пике каждый самолет дает "просадку", достигающую иногда сотен метров. Ошибка в расчете может привести к гибели — врежешься в землю. Панин построил расчет точно и ушел от одураченных преследователей. Но когда он сел на аэродроме, в углублениях крыльев, где гнездятся маслорадиаторы, были обнаружены листья деревьев, срезанные во время "бреющего" полета.

— И много привез? — продолжая улыбаться, спросил Полбин.

— Пилотку полную техник набрал, мне показывал, — ответил Дробыш. — Вот Иншаков тоже видел...

Шофер закивал головой, подтверждая слова полковника.

— Парикмахер! — повторил Полбин. — А к замечанию как отнесся?

— Струхнул сначала. Думал, наверное, что я ему опять трое суток дам, как за "бочки". Но я его особенно не ругал. Ведь не из озорства он это... Машину спас и планшет очень ценный привез.

— Я помню, — сказал Полбин. — Мосты он тогда фотографировал?

— Да.

— Смелый летчик! Беречь его надо.

Машина подняла на деревенской улице пыль и остановилась у школы, в которой размещался штаб корпуса.

Полбина уже ждали. "Узкие" совещания обычно проводились в кабинете начальника штаба. Это была светлая квадратная комната с двумя окнами, служившая в дни школьных занятий учительской. Большая карта полушарий висела на стене, а над ней круглый барометр-анероид, тот самый барометр, который Полбин снял со стены в сельской школе во время отхода наших войск летом сорок первого года. Здесь барометру уже было суждено остаться навсегда.

Напротив школьной карты была прибита гвоздями другая. На ней вилась нанесенная цветными карандашами линия боевого соприкосновения войск. Красные бумажные флажки на булавках отмечали недавно отвоеванные у противника города.

Генерал Грачев уступил Полбину свое место за столом, сам сел справа. Слева сидел Крагин, а у стен на стареньких стульях — Рубакин, Самсоненко, флаг-штурман корпуса подполковник Федосеев и секретарь партбюро штаба капитан Лучкин. Дробыш взял свободный стул.

Полбин положил часы на стол, значительную часть которого занимал массивный письменный прибор, и начал рассказывать о совещании у командующего. О том, как был принят его доклад, он сказал: "В общем мы выглядели неплохо". Но на совещании командующий упрекнул Полбина в том, что в корпусе во время операции на Курской дуге был случай потери ориентировки. Этот случай произошел в дивизии Рубакина. Теперь, рассказывая об этом, Полбин резко критиковал командира дивизии и назвал этот случай "проявлением штурманской немощи".

Флагштурман дивизии Рубакина подполковник Федосеев, совсем еще молодой человек, слушая Полбина, краснел, нервно теребил пальцами тонкий ремешок планшета и упорно смотрел в сторону, на барометр. Рубакин, большой, грузный, с наголо выбритой головой, недовольно хмурил кустистые выцветшие брови и часто делал плечом такое движение, как будто отталкивал валящийся на него тяжелый предмет.

Полбин видел это знакомое ему движение, но ничего не смягчал в своей речи. Он знал Рубакина, который не только внешностью, но и характером напоминал ему погибшего на Халхин-Голе Бурмистрова, знал, что Рубакин не любит оставлять без возражений критику в свой адрес. Но, споря и оправдываясь, полковник Рубакин никогда не упорствовал в допущенной ошибке, а то, как он переживал ее, чувствовали на себе его подчиненные: он не кричал на людей, которые разделяли с ним вину, а только давал им такие сжатые сроки для выполнения приказаний, что не оставалось времени вздохнуть. Не выполнить же приказание к сроку было нельзя, все знали характер командира дивизии. И получалось нередко так, что обнаружившиеся недостатки устранялись у Рубакина гораздо быстрее, чем у исполнительного, но несколько суетливого Дробыша.

Глава VII

Лейтенант Петр Белаш был родом с южной Украины. Это от матери своей, которую помнил по фотографии, где мать была в национальном наряде с монистами и лентами, он унаследовал черные живые глаза, мягкий певучий голос и любовь к чистоте и аккуратности. Вырос он в небольшом городе Мелитополе, на окраине, которая называлась "Новые планы" и получила такое название, очевидно, потому, что здесь рождался новый город с длинными улицами, утопающими в садах.

Летом Белаш ходил с товарищами купаться на речку Молочную. Она текла в очень пологих, топких берегах, которые мелитопольцы называли "кисельными": выбираясь из воды, пловцы по колена вязли в жидкой грязи и потом долго бегали по берегу в поисках камня, с которого можно было бы помыть ноги перед одеваньем.

В Мелитополе Белаш закончил два курса педагогического института, а потом началась война, его призвали в армию, и он, комсомолец, аэроклубовец, к весне сорок третьего года стал летчиком.

За время войны он побывал на многих реках, о которых знал только из географии. Купался в Северном Донце, в Дону, в Волге, в холодном Тереке у Моздока. Иногда купанье было вынужденным: Дон пришлось переплывать в одежде на железной ребристой бочке из-под бензина, и самой страшной была тогда мысль, что бочку могут пробить пули "Мессершмиттов" или осколки, которые шлепались в воду с коротким шипеньем. Но Белаш переправился благополучно, а его товарищу по аэроклубу, тоже мелитопольцу, не повезло: переплыв реку па пароме, он был убит у самого берега. Белаш зарыл его в песок и в документах нашел крохотную карточку с белым уголком и надписью на обороте: "Милый, посмотри, какая я грустная без тебя". Девушку эту, невесту товарища, он тоже знал по институту, но с начала войны о ее судьбе ничего не было известно.

Когда в сводках Совинформбюро впервые появилось сообщение о боях у Мелитополя, Белаш стал жить в напряженном ожидании. Старика-отца в городе не было, он работал на заводе где-то на Урале. И Белашу больше всего хотелось двух вещей: узнать, что болотистые берега Молочной стали могилой для фашистов, и написать по адресу Кати Монаховой. Она, конечно, уже не жила на улице Чернышевского, но соседи могли сказать что-либо о ее судьбе. Белаш хранил карточку с трогательной надписью и считал своей обязанностью рассказать Кате о том, как погиб ее любимый.

Ждать пришлось долго. Немцы укрепили берега Молочной и сопротивлялись ожесточенно. Только спустя месяц после первого упоминания Мелитополя в оперативной сводке Белаш услыхал приказ Верховного Главнокомандующего о взятии Мелитополя и ликвидации оборонительной полосы немцев на реке Молочной. В приказе, кроме всего прочего, говорилось: бойцов и командиров, особо отличившихся в боях при прорыве укрепленной полосы немцев и освобождении гор. Мелитополя, представить к высшей награде — присвоению звания Героя Советского Союза. В списке частей, отмеченных Верховным Главнокомандующим, был авиационный полк, которому присваивалось наименование Мелитопольского.

Белаш услышал это по радио 23 октября. Он позавидовал тем, кто был на южном участке фронта и освобождал Мелитополь. Неразумно все-таки распоряжается военная судьба! Ведь стоило только корпусу пройти на две-три сотни километров южнее, и, может, увидел бы хоть с высоты полета улицу Ленина, огромный парк на горе... Белаш вспомнил, как по окончании первого курса, после студенческого вечера, он провожал Катю Монахову и расстался с ней у каменной стены парка в розовом свете наступающего утра... Робость, робость! Он так ей ничего тогда и не сказал!

Двадцать пятого октября Белаш с вечера заступил в наряд — оперативным дежурным по штабу корпуса. "Командный пункт" дежурного был в маленькой комнатке, сообщавшейся дверью с рабочей комнатой Полбина. Другая дверь вела в комнату начальника штаба, но генерал Грачев уехал в дивизию Рубакина. Полбин сидел в своей комнате за столом и в течение двух часов подряд что-то писал.

В одиннадцать часов вечера принесли газеты за двадцать четвертое. Белаш постучался к командиру корпуса. Полбин, не отрываясь от работы, сказал, что посмотрит газеты несколько позже.

Белаш перечитал строчку за строчкой весь приказ Верховного Главнокомандующего и снова размечтался. Телефоны на столике молчали, за окном монотонно шумел дождь. Коптилки из снарядных гильз, стоявшие на подоконнике, тихо шипели. Иногда фитили потрескивали, — вероятно, в пламя попадали крупинки соли, которая подсыпалась в бензин, чтобы избежать взрыва "лампы".

Вдруг зазвонил телефон. Белаш вздрогнул и схватил трубку.

— Оперативный дежурный лейтенант Белаш слуш...

— Ладно, ладно, сам рядовой, — послышался в трубке голос Панина, дежурившего на узле связи. — Возьми наушники, сейчас включу "Последние известия".

Наушники радиотелефона лежали на столе. В них уже слышалось шуршанье, как будто в черных эбонитовых коробочках ползали майские жуки. Белаш приложил одну коробочку к уху и услышал тихий, но очень ясный голос диктора, читавшего оперативную сводку. Освобождены города Сумы, Днепропетровск... Наступление продолжается!

Белаш, хмурясь, поглядывал на ящики телефонов, словно им можно было взглядом приказать, чтобы они молчали. Но телефоны вели себя благоразумно. Видимо, все, кто располагал такой возможностью, слушали в эти минуты радио.

"Передаем постановление Совета Народных Комиссаров СССР", — ровно читал диктор. Белаш неизвестно для чего подул в черную коробочку и плотнее прижал ее к уху.

"...Присвоить нижепоименованным лицам воинские звания, установленные Указом Президиума Верховного Совета СССР от 7 мая 1940 года..."

Белаш слушал, перекатывая карандаш на столе. Кому-то было присвоено звание генерал-лейтенанта... Затем генерал-майора — имена были незнакомые. И вдруг:

"...генерал-майора авиации — Полбину Ивану Семеновичу".

Белаш бросил наушники на стол, рванул, не постучавшись, дверь комнаты, остановился у порога:

— Товарищ полковник, вы генерал!

Полбин поднял голову. У него был отсутствующий взгляд человека, которого неожидално вывели из состояния глубокой задумчивости.

— Что? — спросил он.

— Вы генерал! — повторил Белаш, чувствуя, что ведет себя нелепо, но еще не зная, как исправить положение.

— Что это значит? — Полбин положил перо на чернильный прибор и строго взглянул на лейтенанта. Белаш, наконец, нашелся, выпалил скороговоркой:

— Докладывает оперативный дежурный лейтенант Белаш. По радио вы — генерал!

Лицо Полбина вспыхнуло. Он стал медленно подниматься со стула, положил руку на трубку телефона, и в ту же секунду телефон зазвонил. Полбин быстро прижал трубку к уху.

— Да. Спасибо, Филипп Иванович! Да. Сейчас мне сообщил оперативный дежурный, но я не знаю, кто из нас больше растерялся. Он говорит, что я генерал только по радио...

Белаш готов был провалиться сквозь землю. В его комнате зажужжали телефоны, и он опрометью выскочил в оставленную открытой дверь.

Звонил Грачев. Потом Самсоненко. Звонили Дробыш и Рубакин. Потом Белаш перестал снимать трубку параллельного телефона, только слушал, как Полбин за тонкой дверью отвечал на поздравления. Вот он сказал кому-то громко: "Служу Советскому Союзу!" Значит — командующий...

Телефонная буря продолжалась полчаса. Когда она немного поутихла, дверь отворилась, и Полбин сказал:

— Лейтенант, давайте составим заговор: отвечайте, что я уже ушел из штаба. Хочу закончить работу.

— Слушаюсь, товарищ генерал! — вытянулся Белаш.

Звонили только дважды. Начальник района авиационного базирования Блинников и кто-то из штаба.

Прошло десять минут. Из комнаты донесся голос Полбина:

— Лейтенант Белаш!

Одергивая на ходу гимнастерку, Белаш открыл дверь и остановился. Подняв глаза, он увидел, что Полбин улыбается какой-то необычной, смущенной и доброй улыбкой.

— Сказать по правде, не работается что-то, — сижу и почему-то думаю, что был в свое время пастухом. Не в свое, а в чужое, царское, которого вы не помните. Давайте посмотрим газеты, а?

Белаш принес газеты.

— Оставьте дверь открытой и присядьте тут, — сказал Полбин, разворачивая номер "Красной звезды". — Вы, кажется, из Мелитополя?

Белаш присел на край стула, но тотчас же поднялся для ответа:

— Да.

— А вы сидите. Я ведь генерал пока только по радио, — улыбнулся Полбин, но, заметив, как зарделся лейтенант, добавил: — Ладно, не буду. Никто, кроме меня и товарища Крагина, этого не знает... Так вы именинник! — он указал на газетный лист с приказом Верховного Главнокомандующего.

Белаш неловко кивнул. Полбин пробежал глазами приказ.

— Вот. Особо отличившимся присваивают звание Героя Советского Союза. Хотелось бы там быть?

Белаш помедлил с ответом. Он мог сказать прямо: "хотелось бы". Но такой ответ нескромен. Сказать, что очень хочется побывать в родном городе? Это будет искреннее, но лишь наполовину, ибо звание Героя тоже манит...

Полбин не стал ждать ответа.

— Понимаю, — сказал он. — Будете хорошо воевать — и здесь высокую награду заслужите. Только вот в Мелитопольском полку служить не придется. А что, если вернетесь домой, в Мелитополь, из Берлинского полка?

— Это совсем здорово! — сияя улыбкой, ответил Белаш.

— Здорово потому, что в этом нет ничего невероятного, — сказал Полбин. — В Берлине мы будем.

Улыбка не сходила с лица Белаша. Полбин внимательно смотрел на него. "Молодость! — думал он. — Я был постарше, когда первый раз сел в кабину У-2. Да и все мы, летчики старшего поколения, позже начинали... Мой Виктор, если пойдет в авиацию, а пойдет наверняка, тоже в таком возрасте начнет летать. Только ему уже не придется сразу на фронт итти. Насчет этого мы с Белашем постараемся..."

— А в Берлине мы скоро будем? — спросил Белаш.

— Вот этого точно я не знаю, — усмехнулся Полбин. — Но в том, что будем, уверен абсолютно. Для этого нужно только одно...

Он помедлил, пристально глядя на Белаша. Лейтенант молчал, но по блестящим глазам его было вид- но, что он с нетерпением ждет конца фразы.

— Нужно только не теряться... В воздухе особенно. Лейтенант понял намек и опустил глаза, но тотчас же поднял их.

— В воздухе я не теряюсь, товарищ генерал, — сказал он твердо.

— Значит, Берлин недалеко... Ну что же... Может быть, все-таки поработаем?

Белаш поднялся и вышел.

Полбин посмотрел ему вслед и подумал: "А ведь верно, не теряется в воздухе. Только сегодня я ему наградной лист на "Красное знамя" подписал. То-то обрадуется, когда узнает. Первый боевой орден!"

Он углубился в работу. Статья об ударах пикировщиков по артиллерии подвигалась медленно. "Пикировщик — снайпер бомбометания и, следовательно, одна из центральных фигур на поле боя, — писал он. — Действуя по артиллерии врага, пикировщик непосредственно участвует в самой гуще боя, активно вмешивается в ход боя, точными ударами расчищая путь пехоте. Поэтому надо постоянно воспитывать летные кадры в духе правила: "Борьба с артиллерией — самая почетная, хотя и сложная задача пикировщика".

Полбин закончил работу через час. Выйдя в комнату дежурного, он увидел, что Белаш спал, привалившись головой к ящику телефонного аппарата. Рядом лежал затрепанный номер журнала "Красноармеец" с кроссвордом, который был заполнен карандашами всех цветов — каждый дежурный писал своим.

Открыв дверь в коридор, Полбин увидел часового с автоматом на ремне.

— Пусть отдохнет, — сказал ему Полбин, кивнув на Белаша. — Разбудите, если кто позвонит. Дверь я оставлю так.

На клочке бумаги он быстро написал: "Я на радиостанции. Звонить туда. Полбин".

Листок он положил на крышку аппарата.

Глава VIII

Самолет пикировал.

Земля валилась навстречу, словно не "Петляков", дрожа от напряжения, несся к ней, а разом поднимались вверх серые осенние поля, дороги, рваные пятна голых рощиц, в которых притаилась вражеская артиллерия. Тусклая лента Днепра набухала, становилась все шире и шире, — казалось, река на глазах выходила из берегов. Так бывает в кино, когда экран вдруг быстро идет на зрителя и все вырастает, увеличивается в размерах.

Белаш был замыкающим в небольшой группе самолетов. Бомбили "вертушкой", уже по второму заходу.

— Сброшены! — воскликнул штурман Светлов. Самолет, освобожденный от бомбового груза, облегченно вздрогнул. Повинуясь рефлексу. Белаш чуть отжал штурвал.

Он не знал, что эту ошибку будет так трудно исправлять. Он даже не сразу понял, в чем состояла ошибка.

Когда самолет стал выходить из пике, Белаш взглянул на приборы, чтобы проверить высоту вывода. Она вполне отвечала заданной — восемьсот метров. Надо было догонять летевшего впереди Гусенко, чтобы встать ему в хвост.

Вдруг Светлов сильно ткнул его рукой в плечо. Белаш удивленно обернулся.

У штурмана было такое выражение лица, как будто, проснувшись, он увидел на своей подушке ядовитую змею. Бслаш проследил за его взглядом и почувствовал, как холод прошел у него по спине.

На правом крыле самолета лежала бомба. Она уютно устроилась между мотором и фюзеляжем. Своя бомба! Черное тело ее лоснилось, отверстие ушка подвески было забито остатками тавота. "Жирно смазывают", — некстати подумал Белаш, а в следующую секунду вдруг ощутил, что не слышит гула моторов. Какой-то высокий, зудящий звук ворвался в уши, вытеснив все. Да, лейтенанту казалось, что он слышит, как жужжит ветрянка взрывателя, поблескивающая в головной части бомбы.

И опять совсем неподходящие мысли промелькнули в мозгу Белаша. Он увидел себя в классе на занятиях по бомбардировочному делу. Чертеж на стене изображает взрыватель в разрезе. Тонкое жало бойка на пружинке удерживается ветрянкой, похожей на безобидную детскую мельницу из бумаги. "Как только ветрянка под действием струи воздуха вывернется, — объясняет преподаватель, — можете считать, что ваш взрыватель на боевом взводе. Достаточно легкого удара о препятствие, и произойдет взрыв"...

И ветрянка вывернулась. Блестящий диск в головной части бомбы исчез. Но жужжание в ушах Белаша не прекращалось.

Он летал недавно, но привык чувствовать себя в воздухе ничуть не хуже, чем на земле. Видные из кабины крылья самолета он воспринимал как твердую, надежную опору. В бою, под огнем зениток, он знал, что эти крылья вынесут его из любой беды, лишь бы моторы пели свою бодрую песню.

Но сейчас, сию секунду, может произойти непоправимое. Опора может разлететься в куски, и самолет, кувыркаясь, пойдет к земле, как туловище стрекозы с оторванными крылышками.

Нечего было и думать о том, чтобы занять свое место в строю. Человеку, на котором загорелась одежда, надо держаться подальше от пороховых складов. В поле, в реку, куда угодно! Только обезумевший трус побежит на людей.

Белаш решительно развернул самолет в сторону и услышал голос штурмана:

— Что будем делать, командир?

Светлов вопросительно потянулся к ручке аварийного открывания фонаря кабины. Он ждал приказания выброситься с парашютом.

Виктор Светлов был моложе Белаша. Только недавно со звездочкой младшего лейтенанта он пришел из училища. Еще раньше он учился в фармацевтическом институте, на курсе был один среди множества девушек и, должно быть, невольно усвоил какие-то женские манеры, которые, впрочем, не казались странными при его внешности — белокурых волосах, тонких чертах лица и гибкой талии. "Барышня", — сказал Панин, когда он появился в полку, но Белаш, у которого был ранен штурман, попросил его в свой экипаж и не мог пожаловаться на то, что Светлов уступает своему предшественнику в быстроте и точности штурманских расчетов.

— Сиди, Светлячок, — ответил летчик. — Скинем...

А сам подумал о Викторе: "Красивый парень. Видно, где-то по нем сохнет..." И тотчас же вспомнил Катю Монахову, ее карточку, оставшуюся в чемодане на квартире.

Он старался вести самолет вдоль Днепра: здесь не угрожали немецкие зенитки.

В шлемофоне затрещало, раздался голос Гусенко:

— Петя! Куда поплелся? Ранен?

— Ничего, дойду, — ответил Белаш. Ему и некогда было объяснять насчет бомбы, да и не следовало этого делать: Гусенко мог приблизиться, а в случае взрыва в воздухе...

Белаш резко ввел машину в пикирование, надеясь сбросить бомбу вперед. "Хорошо, что Иваницкий, — вспомнил он о стрелке-радисте, — не просится прыгать"...

Но тут же в шлемофоне послышался задорный, почти веселый голос сержанта Иваницкого:

— Не хочет, командир! Она стабилизатором за кромку крыла зацепилась!..

— Спихнем, — сквозь зубы сказал Белаш и еще резче бросил самолет в пике.

Бомба чуть приподнялась на крыле, а при выводе из пикирования опять мягко прильнула к гладкой металлической обшивке.

— Дело пахнет цветами, — начал было тем же беззаботным тоном Иваницкий. Он повторял слова Гусенко, сказавшего однажды за обедом после трудного полета: "Даже если в кабине запахло цветами, которые положат тебе на могилу, надо тянуть и тянуть, пока винты крутятся".

— Не болтать, сержант, — оборвал его Белаш. Поглядывая через стекло кабины на упрямую бомбу, он видел красивый профиль Светлова, его руки, крепко сжимавшие навигационную линейку. На откидном деревянном стульчике штурману, высокому и худому, было неудобно, коленями он почти касался своей груди.

Ослепительно-белое облако, похожее на большой снежный ком, переваливаясь, пронеслось под крылом. Тень самолета появилась на его дымящейся поверхности и тотчас же соскользнула вниз, растаяв в голубой дымке по дороге к земле.

— Что будем делать, Виктор?

— Пикировать больше нельзя, — быстро ответил Светлов.

Он видел, что Белаш понял его. После того как вывернувшаяся ветрянка освободила механизм взрывателя, воздух, в который врезался самолет, стал опасным врагом. Встречная струя на пикировании могла ударить по бойку взрывателя с силой тяжелого молота — и тогда...

Светлов медленно приходил в себя. В девяти случаях из десяти пугает неожиданное, а появление собственной бомбы на крыле самолета казалось невероятным, невозможным, сверхъестественным...

Теперь Светлов представил себе, как все произошло. Отделившаяся от самолета бомба первое время по инерции летит рядом с ним, сохраняя его скорость, как неотъемлемый спутник. Когда Белаш, отжав штурвал. увеличил угол пикирования и скорость "Петлякова" возросла, бомба оказалась позади и выше самолета, а как только он начал выходить из пике, скорости уравнялись — бомба догнала его и спокойно улеглась на крыле. Сейчас нужно было избавиться от этой опасной спутницы. Риск? Да, риск...

Гусенко то и дело спрашивал по радио, как себя чувствует Белаш, но лейтенант не отвечал. Готовая взорваться бомба лежала на крыле его самолета между мотором и кабиной...

Белаш стал делать "клевки". Он чуть опускал нос самолета, резко вырывал его и накренял на правое крыле. Бомба приподнималась и, лениво поворачиваясь, откатывалась от кабины. Сначала немного, потом еще и еще... Вот она уже перевалилась за моторную гондолу.

— Пошла! — закричал Иваницкий, точно ему выпала удача в азартной игре. — Ты упорная, а мы тоже... Дав-ва-ай!

Белаш продолжал "давать". Летчику страшно не терпелось дать глубокий крен и разом свалить присосавшуюся к самолету бомбу. Но ее словно магнитом держало, ее надо было отдирать мелкими сильными рывками, как вытаскивают из доски большой гвоздь.

У консольной части крыла бомба чуть повернулась. Поток воздуха уже не обтекал ее, как раньше, с головы, а наискосок бил по упрямому черному туловищу. Белаш тотчас же ухватился за это. Он разогнал самолет, вздыбил его и, сделав хороший "клевок", опять взмыл вверх.

Бомба мелькнула жесткой крестовиной стабилизатора и быстро скатилась вниз.

— Фью-у-у! — свистнул вслед Иваницкий. — Лети, лети...

Позже говорили, что, по счастливой случайности, бомба угодила в какой-то обоз гитлеровцев, застрявший на раскисшей дороге.

Белаш хотел вытереть пот со лба, но только размазал крупные капли глянцевитой кожей перчатки.

— Теперь догоним своих, — устало сказал он. — Домой.

Самолет садился последним. На старте его ждала санитарная машина. . Как только Белаш зарулил на стоянку, машина двинулась по направлению к самолету.

— Чего доброго в санчасть поволокут, — сказал Иваницкий. — Может, спрятаться?

Белаш снял с головы шлем.

— Ну-ка, Светлячок, посмотри, что у меня тут, — сказал он, наклоняя голову.

— А что? Ушибся в кабине?

— Нет. Мне что-то кажется, будто я седой.

Светлов успокоил его. В гладко зачесанных назад черных волосах Белаша не было и намека на седину.

Стесняясь открыто выразить наполнявшее его чувство радости, Светлов нервно пошутил:

— Тебе до генерала Грачева еще далеко... Белаш улыбнулся и потянул штурмана за рукав комбинезона к себе:

— Я уже думал, что вообще в генералы не выйду... Что ты там на камне стоишь? Иди сюда, тут земля настоящая, живая...

Он с наслаждением вдавил толстую войлочную подошву в сырой грунт, обнажив крохотные белые ростки будущей травы.

Подъехала санитарка, с ее подножки соскочил Гусенко с шлемом в руках.

— Кто же ранен? — спросил он.

— А никто, — ответил Белаш. — Могли все потребовать цветы на могилу, но обошлось...

— А с самолетом что?

— Тоже ничего.

— Не дури, Петя, — сказал Гусенко. — Сейчас скажу доктору, и он всех вас заметет по признаку общего душевного расстройства. Что же случилось?

Тут только Белаш вспомнил, что хотя Гусенко не является его прямым начальником, но он был ведущим группы и обязан знать все, что происходило в воздухе.

— Товарищ старший лейтенант, — начал Белаш, приняв положение "смирно", — на втором заходе одна ФАБ легла на крыло самолета, и я вынужден был отстать от строя, чтобы сбросить ее. Виновником происшедшего считаю себя, так как непроизвольно увеличил угол пикирования в момент отрыва бомбы от самолета...

Гусенко притронулся к усам.

— Доктор, — обратился он к девушке, сидевшей в кабине санитарной машины, — тут вам нечего делать. Отъезжайте.

Едва машина тронулась, Гусенко виртуозно выругался и спросил:

— Почему в воздухе не доложил об этом?

— Бомба могла взорваться в любой момент. Я не хотел подвергать риску других.

Гусенко порывисто обнял Белаша и поцеловал в губы, пощекотав усами. Потом оттолкнул его от себя:

— Я все же не пойму: че-пэ это или не че-пэ? Надо начальству докладывать?

— По-моему, надо. — ответил Белаш. — Я допустил ошибку...

— Но ты же мог на молекулы разлететься!

— Все равно. Я отвечаю и за экипаж.

— Сложный случай, — сказал Гусенко. — Вот идет майор, доложим ему.

Подошел командир полка майор Пчелинцев. Он внимательно выслушал Белаша, расспросил Светлова, Иваницкого и сказал:

— Идите обедать. Вечером я вас вызову.

Гусенко пошел в штаб докладывать о результатах вылета, а Белаш, Светлов и Иваницкий направились в столовую.

— День сегодня хороший, — сказал Светлов, глядя на лилово-голубую полоску перебиравшегося с бугра на бугор леса. — Мне сейчас один смешной случай вспомнился...

— Какой? — вылетел вперед Иваницкий, большой любитель смешного.

— Институтский...

— А-а... — Иваницкий с разочарованным видом замедлил шаг. Он не ждал ничего смешного от рассказа об институтской жизни Светлова.

— Нет, нет, право смешной, — заторопился Светлов. — Понимаете, висело у нас в вестибюле объявление: такого-то числа состоится лекция на тему: "Почему я всегда здоров". Какой-то приезжий лектор должен был читать. Объявление провисело до субботы, а за два часа до начала лекции на нем появилась бумажка наискось: "Не состоится ввиду болезни лектора".

Иваницкий рассмеялся, а Белаш спросил:

— Какая же мораль?

— Никакой. Так просто вспомнилось, — ответил Светлов.

Белаш все время думал о вечере и предстоящем разговоре. Он все еще не мог решить для себя вопрос: виноват он в том, что произошло в полете, или нет. Что скажет майор Пчелинцев?

Но вечером весь экипаж был вызван к Полбину. Разговор шел в присутствии Грачева, Крагина и Самсоненко. Опять все члены экипажа по очереди рассказывали о том, как сбрасывалась опасная спутница. Выслушав каждого, Полбин обратился к Самсоненко.

— Иван Данилович! В вашей практике такие случаи были? Возможно, дело тут в нарушении баллистических свойств бомбы?

— Допускаю, — ответил Самсоненко, — но вообще о таких случаях я до сих пор не слыхал.

— А что скажут генералы? — Полбин взглянул на Грачева и Крагина.

— Я убежден, что это беспрецедентный случай, — произнес, щурясь, Грачев. — Безусловно, единственный в истории авиации.

— Не знаю, единственный или нет, а в данном случае экипаж проявил мужество, — сказал Крагин. — Я не считаю, что Белаш заслуживает награды, но ошибку он исправил мастерски.

— Присоединяюсь, — поддержал его Полбин. — Самое важное в этом случае состоит в том, что экипаж не растерялся. Отпустим с миром? — он с усмешкой оглядел генералов и кивнул Белашу: — Идите, товарищи. Ошибок больше не допускайте, но в исключительных обстоятельствах держите себя именно так.

—Когда дверь закрылась, Иваницкий спросил:

— Что значит — беспрецедентный?

— Это значит — ранее не имевший места, — ответил Светлов.

— И не долженствующий иметь его, — сказал Белаш, с трудом произнеся вдруг всплывшее в памяти книжное слово "долженствующий". — Во всяком случае, для меня это имеет такое значение.

Сбив фуражку на затылок, он поднял глаза к холодным осенним звездам и вдруг звучным тенорком запел протяжную песню про крутую, высокую гору, под которой раскинулся зеленый гай.

Глава IX

Оттепель началась рано. Снег, долго лежавший на полях толстым слоем, быстро растаял. Наступила весенняя распутица, которой все ждали, но не думали, что она нагрянет вдруг.

Грязь была непролазная. Съезжать с шоссе хотя бы на два-три шага было нельзя: пешеходы увязали так, что сапоги приходилось вытаскивать руками.

Александр Пашков стоял в кузове полуторки и, прикрывая лицо от брызг, смотрел по сторонам. С левой стороны шоссе, видимо, еще несколько дней тому назад пробирались машины. На пологом склоне холма завяз, повалившись набок, трактор, чуть дальше стояли два прицепа с погруженными на них истребителями. Самолеты были без крыльев, с погнутыми винтами, очевидно их подобрали в степи после посадки "на живот".

Шоссе стало подниматься в гору. Все чаще попадались на обочинах брошенные машины. Лейтенант из автобата, стоявший рядом с Пашковым, вытирая рукавицей попадавшие на лицо грязные брызги, определял: "ЗИС. Полуторка. Оппель. Еще полуторка..."

— Далеко еще? — спросил Пашков.

— Сейчас приедем. Вот за этим бугорком. Машина еще раз поднялась в гору. Впереди открылось большое село с красными каменными домами в центре.

— Видите, над зеленой крышей две трубы? — спросил лейтенант, указывая вперед.

— Вижу.

— Это и есть штаб корпуса. Я вас почти до самого дома довезу.

Но прошло еще около часа, прежде чем Пашков, стараясь держать на отлете грязный чемодан, вошел в длинный коридор и предъявил документы дежурному.

— Не совсем сюда, — сказал лейтенант с красной повязкой на рукаве. — Отдел кадров через дорогу, вон маленький домик...

Начальника отдела кадров Пашков нашел в небольшой комнатушке с одним окном, на котором стояли цветочные горшки с хилыми растеньицами.

Представившись, Александр присел на предложенный ему табурет и стал молча ждать, пока подполковник ознакомится с личным делом. Уже смеркалось, света в комнате становилось все меньше, и подполковник, досадливо оглядываясь на окно, низко склонялся над бумагами.

— Так, — сказал он, прочитав автобиографию Пашкова. — Это для меня некоторая неожиданность. Значит, вы доводитесь нашему командиру... как это называется, — подполковник пощелкал пальцами над головой, ища забытое слово, — шурином, что ли?

Пашков поднялся с табурета.

— Так точно, товарищ подполковник.

— Сидите, сидите, — жестом остановил его подполковник. — Вы сами просились к нам в соединение, или как?

— Нет, это случайно. Так назначение дали.

Пашков продолжал стоять. У него не было оснований сомневаться, что ему предлагают сидеть из простой вежливости и внимания к уставшему с дороги человеку, но он не хотел воспользоваться этим приглашением после того, как начальнику отдела кадров стало известно, что вновь прибывший — родственник самого Полбина.

— Надо вам представиться генералу, — продолжал между тем подполковник. — У него такое правило: со всеми прибывающими лично беседует.

— А может, вы разрешите сделать исключение из этого правила? — смело спросил Пашков. — В других местах мне прямо давали назначение в отделе кадров — и в часть...

Подполковник распрямил ладони, положил их на бумагу и, помолчав, сказал:

— Назначение я вам дам. Будете работать штурманом эскадрильи в гвардейском полку. А порядок нарушать не станем, — к генералу направляйтесь немедленно. Иначе и вам и мне попадет, вы же знаете, какой у нас командир.

На этом разговор с начальником отдела кадров закончился. Пашков не стал объяснять, почему он не хотел встречаться с командиром соединения. Собственно, он очень хотел этого, ему не терпелось увидеть зятя в генеральской форме, рассказать о Чите, о детях. Но его грызла досада, поселившаяся в душе с той минуты, как ему сказали в штабе армии, что он назначается в соединение Полбина. Пашков сначала растерялся, а потом решил: поеду, буду себе служить простым штурманом, не стану на глаза начальству лезть. Он хотел сохранить независимость и проявить себя без помощи родственника, занимающего большой пост. Поменьше бы с ним встречаться...

Но с самого начала этот план "сохранения независимости" рушился.

Полбин находился в одном из полков на партийном собрании. Аэродром был недалеко — туда Пашков через полчаса доехал на попутной машине, которая везла тяжелые черные ящички самолетных аккумуляторов.

Собрание шло в длинном деревянном сарае, как видно, служившем в свое время для хранения сельскохозяйственного инвентаря. Пашков предъявил партийный билет и вошел внутрь.

Сарай был переполнен. Где-то впереди находились скамьи, на которых можно было сидеть, но в задних рядах, у входа, люди стояли. Как ни пытался Александр увидеть, что делается у стола президиума, это ему не удавалось. Летчики в расстегнутых комбинезонах, в шлемах с подвернутыми ушами стояли на каком-то возвышении очень плотно, поддерживая друг дружку за спины и плечи. Это были те, кто пришел на собрание прямо с полетов. У самой двери кто-то курил, прикрывая огонек рукой и пуская дым к земле, себе под ноги.

Потеряв надежду протиснуться вперед и увидеть что-нибудь, Пашков стал прислушиваться к словам оратора. Он удивился тому, что не сразу узнал если не этот голос, то своеобразную манеру говорить: каж- дая фраза будто заканчивается восклицательным знаком.

Это говорил Полбин.

— Вы помните панинские бочки, товарищи? — спрашивал он и отвечал: — Конечно, помните. Я уважаю Панина за храбрость, за дерзость новаторскую, но дело, которому я служу, для меня — командира и коммуниста — важнее всего! Я обязан, понимаете, обязан поддерживать дисциплину всячески. Этого требуют от меня наши законы, наши уставы! И Панин был наказан по всей строгости, какой он заслужил.

Пашков легонько потянул за рукав летчика, старательно растиравшего подошвой унта докуренную папиросу:

— Кто такой Панин?

Летчик поднял глаза, ответил свистящим шопотом:

— Это у нас старший лейтенант такой есть, разведчик. В прошлом году бочку крутанул на "Петлякове"...

— Да ну? — удивился Пашков, — Что это ему — истребитель?

— ...командир дивизии ему трое суток дал за партизанщину, а генерал потом сам бочки стал делать, и Панина...

— Ш-ш, тише, — зашикали с боков и сверху, и собеседник Пашкова умолк. Снова стал ясно слышен голос Полбина:

— Вот я держу в руках номер "Красной звезды".

Есть тут статья писателя Павленко. Статья называется "Маневр"; почитаете потом, кто не успел. Одно место хочу привести. Послушайте, как здесь про партийную работу говорится: хорошая партийная работа должна растворяться в деле, как сахар растворяется в стакане чаю... Сахар никто не хвалит, чай хвалят...

Несколько мгновений стояла тишина. Очевидно, Полбин, сделав паузу, обводил взглядом слушателей — была у него такая привычка. Потом опять донесся его голос:

— Хорошо сказано, а? По-моему, очень правильно. Партийную работу надо оценивать не только по количеству мероприятий, записанных в книжечку: мол, и то сделали и это провели... По делам, по результатам надо оценивать, по тому, как мероприятия растворились в массе коммунистов, как они их настроили, какие принесли плоды. Если чай хорош, то значит и сахар был добрый... А вот возьмем теперь вопрос о работе с молодыми штурманами и об участии в этой работе нашего партбюро. Беру первую часть этого вопроса — насчет штурманской ориентировки...

Полбин говорил еще довольно долго. Слушали его внимательно, даже на тех, кто начинал кашлять, шикали со всех сторон. Закашлявшийся прятал лицо в воротник комбинезона и виновато разводил руками.

Когда собрание было закрыто, все повалили к выходу. Пашков хотел остаться у двери, чтобы дождаться Полбина, но удержаться на месте не удалось. Александра оттерли, увлекли во двор, и когда он вернулся к входу в сарай, то увидел только, как захлопнулась дверца чёрной "эмки", забрызганной грязью до самой крыши. Машина тотчас же рванулась вперед.

— Иван Семенович и на земле малой скорости не терпит, — сказал кто-то вслед.

Пашков с досадой повернулся и пошел прочь. "Что я гоняться за ним буду? Завтра доложусь чин чином. Не к спеху".

Но тут же вскочил на подножку автомашины, направлявшейся к штабу соединения. В кузове машины в обнимку стояли летчики и дружно пели: "Ой ты, Галя, Галя молодая"...

Еще через полчаса он постучал в дверь, около которой сидел офицер с повязкой на рукаве. То и дело снимая телефонную трубку, офицер говорил вполголоса: "0-де старший лейтенант Гусенко слушает..."

Постучав вторично, Пашков услышал глухое, будто издалека идущее "да!" Он открыл дверь. Комната оказалась узкой и длинной, а стол, за которым сидел генерал, находился в глубине, у самого окна.

Полбин не сразу поднял голову, и Александр успел увидеть, что на большом рабочем столе, покрытом куском серого армейского сукна, было очень свободно и просторно — ни книг, ни бумаг. Ученическая чернильница-невыливайка на подставке из толстого целлулоида тускло поблескивала своими фиолетовыми боками. Рядом стоял барограф-самописец, незаметно чертивший на разлинованном в клеточку барабане извилистую линию. Часовой механизм барографа тихо постукивал. Звук его был тотчас же заглушен шумом перевернутой Полбиным карты, на которой выделялись две жирные черты — красная и синяя.

"Линию боевого соприкосновения изучает", — подумал Пашков и сделал два шага вперед.

— Товарищ гвардии генерал-майор, разрешите?

Чтобы получше рассмотреть вошедшего, Полбин заслонил рукой свет лампы. В глазах его отразилось удивление. Он отодвинул стул и встал, расправив плечи и опустив руки к голубым генеральским лампасам. Тихо звякнули ордена на кителе, сверкнула золотая звездочка Героя.

— Штурман старший лейтенант Пашков прибыл в ваше распоряжение для прохождения дальнейшей службы! — твердо произнес Александр уставную фразу.

— В отделе кадров были?

— Так точно, товарищ генерал!

Полбин еще раз отодвинул стул, взяв его за спинку, и, перекинув через себя провод телефона, стоявшего на подоконнике, вышел из-за стола.

— Ну, здравствуй, Шура. Здравствуй, штурман...

Они расцеловались.

— Не ждал, признаться, не ждал. Ты ведь писал раз в столетие. Все злился, небось? Характер...

В голосе Полбина был веселый задор, готовность спорить. Как будто не остались позади многие месяцы трудной войны, бои, в которых каждый из двух стоящих друг против друга людей мог сложить голову — и он, командир большого авиационного соединения, и прибывший под его начало молодой штурман. Именно такая мысль смутно промелькнула в голове Пашкова, и он с легкой обидой подумал, что Иван Семенович напрасно в первую минуту их встречи напоминает о той давней размолвке.

Полбин тоже увидел по нахмурившимся тонким бровям Пашкова, что намек ему не по душе. С лукавой усмешкой он взял шурина за локоть и усадил рядом с собой на потертый диванчик с выпиравшими пружинами.

— Ладно, вернемся к этому разговору через десять минут. А сейчас выкладывай все по порядку. Когда был у Мани? Дети как?

Александр стал рассказывать. Полбин часто прерывал его и требовал все новых и новых подробностей: какие отметки у Виктора по арифметике и русскому языку, какие именно песни поет Людмила и хорошо ли поет, велика ли ростом Галка, Галчонок.

Встав с дивана, он быстро подошел к столу и, то поднимая, то опуская над ним ладонь с крепко сжатыми пальцами, спрашивал:

— Такая будет, а? Или такая?

Потом сказал:

— Тут через дорогу у моей хозяйки девочка есть, однолеток Галкин. Я тебе ее завтра покажу, может, как раз такая...

В эту минуту порыв ветра качнул открытую оконную форточку, и на ее черном стекле расплылись крупные капли дождя. Полбин спросил:

— Что это — фронт или циклон?

И сам себе ответил: — Фронт. Ломается погодка.

Легким шагом он прошел по чисто вымытым половицам, открыл дверь и приказал дежурному вызвать начальника метеослужбы.

— Вылет завтра, — пояснил он, вернувшись к Пашкову и садясь рядом с ним. — А у тебя перерыв в полетах какой?

Пашков ответил. Полбин подумал немного и, прищурившись, сказал:

— Если бы ты был летчиком, пришлось бы тебя повозить. С штурманом хлопот меньше. Александр принял это как вызов.

— Все равно летчиком буду, Иван Семенович, — запальчиво сказал он. — Не повезло мне только, что к вам попал...

Полбин перестал щуриться. Лицо его стало твердым и строгим. Глядя прямо в глаза Пашкову, он медленно проговорил:

— Будешь, Александр. Непременно будешь, если хочешь...

Потом рассмеялся, крепко сжал руку Пашкова выше локтя, слегка оттолкнул его от себя и продолжал:

— Люблю упорных. А скажи мне, кандидатский стаж у тебя уже кончился?

— Какой? — не понял Пашков.

— Партийный, конечно. Приняли?

— Есть все рекомендации.

— Вот. Кажется, ты еще комсомольцем был, когда просился в мой полк на переучивание. А теперь поговорим с тобой как коммунисты.

Опять налетел порыв ветра, дрогнула маленькая форточка, и за окном послышался ровный шум дождя. Полбин повернул голову.

— Слышишь? Переходная, весенняя пора. А что это для нас с тобой? Это полеты в сложных условиях — раз. Это затрудненная ориентировка на маршруте — два. Это дополнительные трудности при отыскании цели — три. Чья тут роль возрастает? Штурмана — так, что ли?

— Штурмана.

— Правильно. А в это время я хорошего штурмана буду отрывать от прямых его обязанностей и, вместо того чтобы посылать в бой, стану вывозить на летчика. Имею я на это право или нет?

— А если из этого штурмана хороший летчик получится? — сказал Пашков.

— Не сомневаюсь, что хороший. Но ведь только получится. А штурман, опытный, воевавший, уже есть. И есть у меня молодые штурманята, которых надо учить, опыт им передавать. Как я должен поступить?

— Генералу виднее.

— Нет. Виднее тому, кто с полной ответственностью относится к делу, которому служит. С полной ответственностью. И с сознанием того, что самое важное — твой долг!

Полбин говорил тихо, не поднимая голоса, но Пашков тотчас же вспомнил его речь на партийном собрании. Горячая сила убежденности в своей правоте, в правильности принятого решения звучала в каждом доходившем до Александра слове. С ним говорил сейчас не Иван Семенович, родственник, а человек партии, командир, сознающий свою государственную ответственность. Таким помнили его и те, кто учился в школе, где Полбин когда-то был рядовым инструктором, и те, кто воевал с ним на Халхин-Голе, под Москвой, под Сталинградом. Таким знают его сейчас летчики, которых он завтра поведет в бой, идя впереди всех...

— Мне все ясно, — сказал Пашков и повторил вставая: — Все ясно, товарищ генерал.

После короткого стука в комнату вошел невысокого роста, широколицый майор. Держа в руках карты, свернутые в трубку, он доложил, что прибыл с метеосводками.

— Сейчас займемся, — кивнул ему Полбин и сказал Пашкову: — Иди. Приеду в полк, проверю на работе. А переучивание на летчика у меня проходить будешь. Вот только операцию закончим. Или войну, — добавил он с улыбкой.

Он вышел вместе с Александром и сказал дежурному:

— Гусенко, дайте посыльного, пусть проводит старшего лейтенанта на мою квартиру. А ты, штурман, шурин, Шурик, обсушись и попей чайку. Я долго не задержусь.

Александр резко вскинул голову. К чему этот каламбур в присутствии постороннего человека? Специально объяснить ему, что они родственники?

Полбин встретил его укоризненный взгляд с усмешкой.

— Иди, иди. Гусенко, это брат моей жены, хороший штурман. Познакомьтесь, воевать вместе будете.

Он закрыл дверь и вернулся к майору, который развернул синоптическую карту, покрытую россыпью кружков, треугольников и цифр.

Майор вышел из комнаты через десять минут и сказал Гусенко:

— Генерал приказал вызвать Блинникова.

— Он уже едет, — ответил Гусенко. — Да вот он.

Вошел полковник Блинников, коренастый человек с квадратным лицом и высоко поднятой правой бровью.

— Генерал у себя? — спросил он.

— Ждет вас, — ответил Гусенко, открывая дверь в комнату.

Полбин стоял у порога.

— Заходи, Николай Кузьмич, — сказал он, протягивая руку. — Садись.

Они сели на диванчик. Полбин сказал:

— Только что знакомился с метео. Погода будет примерно с неделю. Теперь все дело за тылом.

Блинников озабоченно поднял бровь.

— Боекомплекты завезли, горючее есть. Авиамасло прибыло.

— Сколько?

— Две цистерны.

— Слили уже?

— Нет. Пока на колесах.

— А как же будет с завтрашним вылетом? У меня по сводке много незаправленных машин.

— Я послал половину автобатовских маслозаправщиков, но они застряли в степи.

— А трактора?

— Не берут. Гусеницы обволакивает грязь, не проворачиваются. Только зарываются по кабину.

Полбин потер колено рукой, остро взглянул на Блинникова:

— Безвыходное положение?

— Нет. Вылета не сорвем. Я дал приказание мобилизовать канистры, бидоны, всю мелкую тару. Будем носить на плечах.

— Прямо со станции?

— Сначала разгрузим застрявшие маслозаправщики, а потом со станции.

— Успеете?

— К утру обеспечим.

Полбин встал, подошел к столу, постучал пальцем по коробке барографа и спросил:

— А где застряли маслозаправщики?

Блинников тоже встал.

— На последнем подъеме.

— Я вам вот что посоветую, — сказал Полбин. — Пошлите навстречу мощный трактор, но не спускайте вниз, к самым машинам. Оставьте на бугре. Длинные тросы есть?

— Найдутся.

— Забуксируйте длинным тросом одну машину и пусть трактор спускается по обратному скату, сюда, к нам. Машина пойдет наверх.

— Перетянет, думаете? — спросил Блинников.

— Уверен. Только трос нужен прочный и под него каток какой-нибудь подложить.

— Попробуем, — сказал Блинников.

Через несколько минут ушел и он. Полбин сел к столу и задумался. Распутица мешала боевым действиям. Небо было чистое, высокое, а на земле творилось невообразимое. Самолеты вытаскивали на мощеную взлетную полосу тракторами. Летчики ходили на аэродром пешком — машины буксовали. Но главную трудность составлял подвоз боеприпасов и горючего со станции железной дороги на аэродром...

А надо было летать. Немцы думали, что распутица остановит советское наступление, сделает невозможными действия авиации. Но они ошиблись. Невозможное становилось возможным для советских людей, охваченных желанием поскорее вышвырнуть врага за пределы своей страны. Уже совсем близко были государственные границы Советского Союза.

Глава X

Польша. Жаркое лето. Дороги, бегущие по холмистым полям с редкими перелесками. Фольварки, обнесенные каменными стенами. Из-за стен поднимаются деревья вековых парков, в их прохладной глубине поблескивают пруды.

Крытые белым железом дома "осадников" у пыльных дорог, одинокие, как стража. Деревни, по улицам которых носятся тучи мух. Круглые цементные колодцы с надписями на белых эмалированных дощечках: "Woda surowa do picia" "Woda surowa do gotowki"

К полям, видимым с самолета, долго нельзя было привыкнуть. После безбрежных массивов родной страны рябило в глазах от пестрой чересполосицы; поля казались лоскутным одеялом, сшитым из желтых, зеленых, коричневых и черных прямоугольных кусков. Странными казались и города: в центре тесные массивы старинных домов, прорезанные узкими, кривыми средневековыми улочками; от этой темной сердцевины, где торчат шпили обязательной ратуши и костелов, во все стороны радиально расходятся асфальтированные магистрали с нарядными, утопающими в зелени коттеджами по бокам; железные дороги рассекают город; вокзалы рядом с магазинами центральных улиц...

Один такой город недалеко от Вислы немцы превратили в опорный пункт. Они выгнали жителей из предместий, сделали из окон домов бойницы (пишется "дом", а читается "дот", говорили наши пехотинцы) и, окружив себя кольцевой обороной, задержали наше наступление.

Нужен был мощный удар авиации. Мощный и точный, ибо сразу за поясом немецкой обороны находились жилые дома, в которых ютились ждавшие освобождения поляки.

Полбин внимательно изучил планшеты фоторазведки. Группу самолетов он поручил возглавить Дробышу, а сам на У-2, который теперь в память конструктора Поликарпова был переименован в По-2, вылетел в район боевых действий. На машине он добрался до наблюдательного пункта командира пехотной дивизии, штурмовавшей город Н.

На опушке леса его встретил полковник в пыльной гимнастерке с плотно привинченными к ней двумя орденами Красного Знамени.

— Карташов, — назвался он. — Пройдемте к рации, товарищ генерал.

На холме под березами стоял маленький столик, на нем три телефона. К верхушке березы на шесте прикреплена метелочка антенны. Радист, молодой белобрысый парень с вытянутым худым лицом и толстыми губами, не снимая наушников, поднялся навстречу.

Полбин посмотрел на часы, повернув стекло так, чтобы в нем не отражались солнечные зайчики.

— Тринадцать сорок пять. Сейчас подойдут.

— Надо по артиллерии сначала, — сказал Карташов, поднимая бинокль. — Левее красного здания водокачку видите? Там три батареи и минометы.

Полбин взглянул по направлению руки полковника. За холмистым полем, покрытым редким кустарником, вставала окраина города. В бинокль было видно, что в красном здании у водокачки окна без стекол.

— Это отметка семнадцать. Так? — спросил Полбин.

— Точно.

— А в длинных серых сараях что у них? Пехота?

— Да. И противотанковая там же. Надо тоже жахнуть.

— Жахнем, — сказал Полбин без улыбки. — Это за кустарниками, ближе ко мне — ваши?

— Да, мои. Залегли, ждут подмоги с неба. Один из трех аппаратов на столе зазвонил. Полбин взял трубку, потом, выслушав, посмотрел на карту, придавленную к столу бурым комком земли.

— Сейчас подойдут.

Он поднял голову. Над лесом, на большой высоте появились "Петляковы". Они летели в кильватерной колонне пятерок. С земли их полет напоминал осеннюю тягу журавлей: впереди вожак, за ним два справа и два слева. Клинья двигались спокойно, даже несколько торжественно.

Полбин взял из рук радиста микрофон:

— "Клен", "Клен", слушайте меня. Я — "Береза". Слушайте меня. "Клен", вы над моей головой. Идите к отметке семнадцать, артпозиции... Я — "Береза".

"Петляковы" в небе резко меняют курс. Строй их вытягивается, они на ходу принимают боевой порядок — пеленг.

Немецкие зенитки начали огрызаться. Но самолеты уже рассредоточили строй, снаряды рвались в чистом небе, прыгая, как ватные шарики.

Ведущий самолет развернулся в сторону красного здания с водокачкой и отошел от группы. Секунда — и он понесся в стремительном пике. За ним на глиссаду пикирования, как на скользкую крутую дорожку, ступил следующий, потом еще, еще...

Доходя до невидимого пункта, точно рассчитанного еще на земле, "Петляковы", как бы оступаясь у края стремнины, с нарастающим гулом моторов летели вниз.

Вверху над ними кружились истребители прикрытия. Часть "Лавочкиных" опоясала "вертушку", охраняя ее с боков.

Ведущий сбросил бомбы. С разворотом и набором высоты он выходил из пикирования, его длинное тело блеснуло под солнцем. На красный дом с водокачкой полетели бомбы.

Они падали в одну точку. Еще не успевал рассеяться дым одного взрыва, как вспыхивало пламя другого, третьего... Через равные промежутки времени на опушку леса доносились глухие удары, и листья берез тихонько вздрагивали.

Ведущий закончил боевой разворот, набрал высоту и оказался в хвосте последнего самолета группы, растянувшейся в небе.

Кривую, описанную ведущим, повторил "Петляков", летевший вслед за ним. По этой же кривой лезли вверх остальные. Встав вровень с теми, кто был на исходной высоте, они спешили к краю невидимого обрыва и снова падали вниз...

Теперь уже трудно было пометить самолеты номерами, ибо первый и последний делали одно и то же: отбомбившись, каждый гнался за хвостом идущего впереди, взбирался на высоту и, скользнув по линии боевого пути, снова шел к земле, стонавшей от грохота разрывов...

Полбин поднес к глазам бинокль. Водокачки не было. Толстое круглое основание ее рассыпалось и было придавлено грузно осевшей крышей, как монгольской шапкой, надетой набекрень. Из обгорелых стен красного здания рвались кверху языки пламени, бледные, почти незаметные в сиянии безоблачного дня. Черный дым косо стелился по ветру.

На бугристой равнине среди кустов виднелись выгоревшие гимнастерки пехотинцев. Многие поднялись из укрытий и, заслоняясь руками от солнца, смотрели на пожарище. Кто-то повернулся лицом к Полбину и помахал над головой пилоткой, словно призывая: "Вперед! Путь свободен!"

"Петляковы" стали собираться в строй. Полбин услышал по радио голос Дробыша:

— "Береза", я "Клен". Цель накрыта. Вижу прямое... Я — "Клен"...

Вмешался чей-то другой, задорный голос:

— Бомбили отлично, подтверждаю!

Мелькнула мысль: Звонарев! Но нет, о нем давно ничего не слышно.

— Кто вы? — спросил Полбин.

— Я — "Тюльпан"...

Это был ведущий истребителей.

— "Клен", — позвал Полбин. — Слушайте меня, я — "Береза". Идите к отметке четырнадцать, та же задача. Я — "Береза".

Самолеты развернулись в небе. Ватные шарики зенитных разрывов потянулись за ними, но скоро отстали. Заработали зенитки над новой целью — длинным рядом серых одноэтажных зданий, в которых находилась противотанковая артиллерия врага.

После первого захода "Петляковых" зенитный огонь стал слабее, а потом и вовсе утих.

Все время, пока длилась бомбежка, полковник Карташов сидел у столика и, меняя телефонные трубки, говорил с командирами пехотных полков. На равнине происходило движение: легкие пушки меняли позиции, пулеметчики перебегали от куста к кусту, в неглубоких впадинах и лощинах накапливалась пехота, и все это подбиралось ближе к окраинам города, готовясь к решительному удару...

"Петляковы" закончили обработку второй цели. Бомбы были израсходованы.

— "Клен", — сказал Полбин. — Идите домой. Благодарю за отличные удары. Я — "Береза".

Журавлиные косяки потянулись на восток. Как резвые жаворонки, кувыркались по бокам строя легкие истребители. Они словно выражали радость тем способом, который был недоступен чинным и серьезным бомбардировщикам.

Когда самолеты проходили над лесом, Полбин успел заметить, что левый крайний ведомый как бы прихрамывал, а мотор его дымил, оставляя в небе еле заметную прямую струю. Но самолет не отставал от строя.

"Наверное, дал слишком богатую смесь", — успокаивая себя, подумал Полбин.

Карташов держал около ушей сразу две трубки. Увидев, что Полбин собирается уходить, он положил одну и, встав, протянул руку, а глазами выразил понятную Полбину мысль: "Так занят, что и спасибо не могу сказать! Нет слов для благодарности!"

Радист вытянулся и отдал Полбину честь, приложив руку к эбонитовой чашечке наушников.

Полбин прошел вниз, на НП командира дивизии. Там тоже кипела работа, отдавались приказания, звонили телефоны.

— Сейчас будем брать, — сказал Полбину подполковник с седой щеточкой усов. — Приезжайте вечером чай пить. Рюмками!

Он махнул рукой в сторону города, судьба которого была уже предрешена.

Полбин долетел на свой аэродром очень быстро: сильный попутный ветер подгонял его По-2.

Первым к нему подбежал Дробыш. Лицо его было угрюмо, маленький рот плотно сжат.

Он доложил о вылете и добавил:

— Ранен Гусенко. Умирает.

— Как умирает?

Полбин не мог привыкнуть к гибели людей, хотя многих из тех, с кем он прошел от берегов Дона, не было в живых. Каждый раз, слушая доклады о потерях в бою, он спрашивал: "Как — сбит?", "Как — не вернулся?", и были в этих вопросах возмущение и протест; как может погибнуть человек, столько раз храбро ходивший на врага, презиравший смерть?

Гусенко, весельчак Гусенко, "усач", подражая которому все летчики его эскадрильи, даже самые юные, отпускали себе усы, был одним из самых храбрых и умелых. Месяц тому назад он стал Героем Советского Союза. Его эскадрилья приходила без потерь из самых трудных сражений. Плотным, четким строем всегда возвращались на свой аэродром "усачи", и шутками, смехом оглашались стоянки...

Гусенко лежал на траве недалеко от своего самолета. Над ним склонился врач в белом халате, молчаливым кружком стояли летчики. Они расступились, пропуская генерала.

— В грудь, — сказал врач, державший шприц в руках. — Нужна сила, чтобы довести самолет и сесть.

— Нет надежды? — спросил Полбин, опускаясь на одно колено.

Врач покачал головой:

— Считанные секунды.

Запрокинутое лицо Гусенко, чистое, открытое лицо с мягким овалом подбородка, было залито мертвенной бледностью. Светлые усы казались наклеенными на этом лице. Из уголка лиловых губ вытекала тонкая струйка крови.

Гусенко открыл глаза. Они уже ничего не видели, но голубое небо отразилось в них.

— Не дошел... — выдохнул он, и клокотание в его разбитой осколком груди прекратилось.

Врач поднялся и стащил с седой головы белую шапочку. Все сняли шлемы, фуражки, пилотки.

— В машину, — спустя несколько мгновений сказал врач.

Тяжелое тело положили в кузов санитарной машины. Дверцы захлопнулись, образовав красный крест на белом фоне. Из далекой дали память вдруг принесла грустные строки: "Сокол ты наш сизокрылый, куда ты от нас улетел?"

Полбин выпрямился, строго сжал сухие губы и обвел взглядом лица стоявших неподвижно летчиков. Надо было сказать речь. Сказать ее словами, которые так часто повторял жизнелюбец Гусенко: "Безумству храбрых поем мы песню!"

Глава XI

Германия. Советские солдаты, ступив на эту землю, вспоминали, откуда они пришли. Одни начали свой ратный путь от Москвы, другие от Сталинграда, третьи от Курска или из совсем безвестного городка, где формировался запасный полк...

Полбин считал, что он пришел в Германию из монгольских степей, с берегов Халхин-Гола. Там он получил первое боевое крещение, там он, советский гражданин, начал сражаться за Родину.

Двенадцатого января началось решительное наступление. На Берлин!

Летчики, которые двигались в наступающих армиях, увидели Германию раньше пехотинцев, артиллеристов, танкистов. Возвращаясь на свои аэродромы, они рассказывали, как выглядит с воздуха эта страна, и отмечали главным образом то, что представляло профессиональный интерес для штурманов: много дорог — шоссейных, асфальтированных, улучшенных грунтовых, — и это облегчает детальную ориентировку; населенные пункты часты, располагаются, как правило, вдоль дорог, причем дорога обычно и является единственной улицей селения; все дома под красной черепицей, но в крупных городах поближе к центру видны темные старинные крыши, — как и в Польше, такие города с самолета напоминают шляпки грибов с трухлявой серединой; леса, имеющие в плане свободные контуры, редки, чаще похожи на парки и сверху имеют вид прямоугольников, треугольников, трапеций и других геометрических фигур; берега рек большей частью окованы камнем, во многих местах реки подравнены и кажутся сверху не извилистыми, а ломаными линиями.

Такой прежде всего представлялась Германия летчикам.

Наблюдения эти во многом подтвердились, когда "Петляковы" Полбина впервые заняли аэродромы на немецкой земле.

Первые аэродромы были грунтовыми, без каменных или бетонированных взлетных полос. Это почти не замечалось в январе, пока стояли морозы. Но в начале февраля ударила оттепель. Днем все раскисало, грязь смешивалась со снегом. Возвращавшиеся с задания самолеты садились с риском сломать шасси.

Ночью подмораживало, глинистая земля застывала. Тяжелые резиновые колеса самолетов впаивались в затвердевшую грязь и, чтобы не вырубать их потом, техники подмащивали доски, камни, солому.

Только легкие По-2 могли рулить, не проваливаясь, по твердой, образовавшейся за ночь корке, да и то в первые часы рассвета.

Полбин знал, что командующий воздушной армией имел обыкновение начинать работу очень рано: в пять-шесть часов утра он уже был на ногах. Поэтому, воспользовавшись утренним заморозком. Полбин вылетел на По-2 в штаб армии.

Генерал Крыловский встретил его вопросом:

— Что прилетел ни свет ни заря? Аэродромы нужны? "Товарищ командующий, утопаем" — да?

В его голосе была нарочитая грубоватость, и Полбин, уже знавший командующего, заключил, что прилетел не зря.

Крыловский встал из-за стола, на котором лежала кожаная папка с бумагами, и подошел к карте, прикрытой марлевой шторкой.

— Смотрите сами: девать вас пока некуда. Сутки еще придется потерпеть. Вот этот узел отобьем, — он закрыл пальцем город, за который шли бои, — и тогда вас сюда посажу. А сейчас можно только в Бриг, но там и без вас тесно.

— А если еще потесниться, товарищ командующий? — сказал Полбин, подходя к карте.

Близ города Брига, на самом берегу Одера, находился большой аэродром, хорошо выстланный цементными плитами. На нем разместились истребители, прикрывавшие "Петляковых", когда они летали бомбить гитлеровцев.

— Прямо на передовую хотите? — спросил Крыловский и, взяв со стола масштабную линейку, приложил ее к карте. — Сколько тут до Нейсе? Смотрите: десяток километров. Где это видано, чтобы бомбардировщики базировались у самой линии фронта? Наставление что говорит?

— Оно говорит, что нам туда и соваться нельзя, — ответил Полбин. — Но Покрышкин тоже сидит не по наставлению...

— Гм... Хитер... — Крыловский сел в кресло с резной дубовой спинкой, увенчанной замысловатым гербом, и сказал: — Покрышкину не надо за собой возить бомбовый склад. Он, как в латинской поговорке, все свое носит с собою. Поднялся — и улетел... А для вас и горючего и бомб не напасешься...

Командующий потер рукой лоб, опять вскинул глаза на карту. Пример с дивизией Покрышкина был образцом смелого аэродромного маневра. Истребители сидели на закрытом для движения машин и танков участке Берлинской автострады и, находясь в непосредственной близости к линии фронта, могли прикрывать наступающие войска на всю глубину.

— Товарищ командующий, — сказал Полбин, — расход горючего у нас уменьшится. Ведь цели-то рядом будут, несколько минут полета...

— А бомбы?

— Блинников подбросит, я знаю его возможности. А кроме того, на аэродроме Бриг немцы оставили много своих бомб.

Крыловский уже решил. Несколько рискованное выдвижение бомбардировщиков на передовой аэродром сулило сразу два выигрыша: во-первых, при совместном базировании истребителей и бомбардировщиков упрощалась организация прикрытия; во-вторых, один и тот же запас горючего позволял бомбардировщикам делать большее количество вылетов.

Полбин получил разрешение перебазировать в Бриг часть своих сил. "Петляковы" в тот же день перелетели на новый аэродром.

Город Бриг был занят советскими войсками так стремительно, что отступавшие гитлеровцы не успели ни взорвать каменный мост через Одер, ни разрушить взлетную полосу и служебные здания на аэродроме. Только три ангара лежали в развалинах, но скорее всего, это был результат меткой стрельбы советских артиллеристов. Бывшие "хозяева поля" покидали аэродром в большой спешке. У главных ворот и на обочинах шоссе валялись раздавленные фибровые и картонные чемоданы с торчащими язычками замков, полосатые матрацы, непарные летные сапоги с застежкой "молния" по всему голенищу, забрызганные грязью бортовые журналы, письма в конвертах и без конвертов... Техники, повидимому, удирали на велосипедах, — множество искромсанных танками велосипедных колес, рулей и погнутых рам лежало в кюветах.

Картина бегства была особенно выразительна в штабных помещениях на аэродроме. Под ногами шелестела бумажная россыпь, папки с картами и документами тяжелыми грудами лежали на стульях и на подоконниках, покрытых битым стеклом; из пишущих машинок не были вынуты листы бумаги с начатыми словами приказов "Ich befehle..."

Аэродром сразу заняли истребители. "Лавочкины" и "Яковлевы" расположились в уцелевших ангарах, на вымощенных бетоном стоянках. У начала широкой взлетной полосы выстроились самолеты дежурных подразделений. В штабных помещениях, разбитые окна которых были заделаны папками с готическими надписями, застучали машинки.

Теперь приказы отдавались на русском языке. Они сразу приводили в движение людей, самолеты поднимались в воздух, летели на запад, стреляя и бомбя, и в тучах дыма, встававшего над разбитыми немецкими блиндажами, мелькали обгорелые листки с мертвыми готическими письменами: "Ich befehle..."

Полбин расположил свою группу самолетов на западной окраине аэродрома, сообщавшейся с взлетной полосой удобной рулежной дорожкой. Встав на твердую почву, "Петляковы" воинственно задрали свои острые застекленные носы.

Через час после приземления самолеты уже пошли на задание — бить укрепившихся на реке Нейсе фашистов. Цель находилась так близко, что техники с аэродрома видели, как "Петляковы" перестраивались из "клиньев" в "пеленг", как один за другим ныряли к земле и как вслед за тем из земли начинали бить черные фонтаны. Они быстро опадали, оставляя в воздухе круглые облака грязнокоричневого дыма.

На укрепления гитлеровцев падали фугасные бомбы советской марки. Но на аэродроме были целые штабеля оставленных немцами бомб. Их следовало использовать по назначению — против самих же гитлеровцев.

Но тут возникли затруднения. Прилетевший вместе с Полбиным инженер-полковник Самсоненко доложил, что взрыватели не подходят к немецким тысячекилограммовым фугаскам. Гнезда для взрывателей были у них не в головной или в донной части, а на корпусах бомб, сбоку. Надо было менять углы установки лопастей ветрянок, но и это не решало дела: диаметр гнезд был больше диаметра взрывателей, резьба не совпадала.

— Что вы предлагаете? — жестко спросил инженера Полбин. Он собирался на следующий же день сбрасывать немецкие бомбы, и это неожиданное препятствие вызвало у него раздражение.

— Нужны обжимные, уплотнительные кольца, — ответил Самсоненко.

— А где они продаются? — в голосе Полбина звучала ирония. Ему тоже было ясно, что нужно делать, и он ждал от инженера другого ответа.

Вмешался присутствовавший при разговоре полковник Блинников:

— Товарищ генерал, разрешите?

— Да? — повернулся к нему Полбин.

— Я посылал начальника трофейной команды в Бреслау. В освобожденной части города есть завод взрывателей компании Борзиг. В складских помещениях завода осталось большое количество металлов и метизов. Если...

— Да, да, — подхватил Самсоненко, — там есть алюминиевые диски подходящего диаметра. Я видел у одного вашего шофера, полковник, он их на всякий случай захватил.

— Что вы предлагаете, Иван Данилович? — опять в упор спросил Полбин.

— Я считаю, что полковнику Блинникову нужно послать сейчас же машину в Бреслау. К утру она доставит материал, а обжимные кольца нам выточат в мастерских истребительного полка. Я с Терещенко договорюсь.

— Принимается.

Полбин отпустил офицеров и пошел к одноэтажному домику, в котором временно расположился штаб оперативной группы. Уже стемнело, над островерхими крышами и башенками Брига поднималась огромная красная луна. Угольно-черные тени самолетов и ангаров лежали на каменных плитах, чуть порозовевших от лунного света.

Неожиданно пришла мысль: "Кто такой Терещенко? Знакомая фамилия... Самсоненко, Терещенкоукраинцы оба! Может быть, поэтому кажется знакомой?"

На аэродроме стояла тишина, странная после непрерывного гула моторов. Где-то далеко перекликались техники, ремонтировавшие самолет. В холодном вечернем воздухе голоса их были явственно слышны. "Готово?" — спросил один. "Готова!" — ответил другой с сердцем. "Почему готова?" — "Отвертку сломал", — уныло ответил второй.

"Остряки", — усмехнулся Полбин и почему-то с необычайной нежностью подумал об этих двух "кочегарах" авиации, которые торопились к утру привести в порядок раненный в бою истребитель. Все уже ушли со стоянок — кто спит, кто слушает трофейные пластинки, кто пишет письма "с дороги на Берлин", — а они, по очереди отогревая зябнущие от прикосновения к металлу руки, подкручивают гайки, проверяют зазоры, что-то подгоняют, смазывают... И шутят без улыбок, как шутили в свирепую морозную зиму сорок первого года под Москвой или в Сталинградских степях в сорок втором году, когда нельзя было спать по ночам, — через каждые полчаса вылезали из землянок и прогревали моторы... Под утро они закончат работу, зачехлят самолет с той бережной тщательностью, с какой мать пеленает и укутывает ребенка, и пойдут спать. Для сна останется час или два, и, наверное, с рассветом у них произойдет разговор вроде того, какой был однажды у Пашкина с Файзуллиным.

"Искандер, вставай!" — тормошил Пашкин товарища. "Почему — вставай? Разве уже утро? Почему так рано утро? — сонно ответил тот и добавил: — Ты не знаешь одной особенности моего характера: когда я сплю, меня нельзя будить". Пашкин возмутился: "Ты спишь, как медведь!" — "Неправда, — последовал ответ: — как человек с чистой совестью".

Полбину запомнился этот разговор не потому, что в нем были знакомые "шутки без улыбки", а потому, что последняя фраза о техниках, как людях с чистой совестью, была очень точна: сколько честного, самоотверженного труда, сколько энергии, ума и изобретательности вкладывали в свое дело скромные "технари" за недолгие часы, пока отдыхали утомленные боями экипажи воздушных кораблей...

Полбин шел не спеша, с наслаждением вдыхая чистый вечерний воздух, подставляя лицо ветерку, летевшему издалека, с родных просторов, может быть от берегов Волги, на которой стоит Ульяновск. Родной город вспомнился не случайно: завтра одиннадцатое февраля, день рождения... Сорок лет — уже немало. Кажется легендой давний рассказ матери о том, как мучилась она с ребенком в тюремной больнице, как упрашивала надзирателей достать бутылку молока... Ни в каком сне не могла она увидеть такой обычной для советского человека и все же такой сказочной судьбы своего сына: летчик, генерал... А кем будут его дети? Виктор, наверное, летчиком — хочется, чтобы так было... Ему в этом году, — конечно, последнем году войны — исполняется двенадцать. Людмила пойдет осенью в школу. Галке, двухмесячному Галчонку (только такой — глазастой, кругленькой, лежащей на подушке — рисовалась она его воображению, а на фотокарточках была какая-то другая девочка) исполнится четыре года! И теперь уже ясно, что именно четырехлетней он обнимет ее: может, ей будет только на месяц больше! Теплая, тяжеленькая, родная девочка, она устроится у него на руках, обхватит его шею и будет водить толстым пальчиком по золоту погона...

Дыхание захватывало от мысли, что все это уже совсем близко и несоизмеримо реальнее тех картин, которые возникали в воображении в начале войны — в засыпанных снегом землянках под Москвой, на пыльных аэродромах Сталинграда... Он был тогда на тысячу километров ближе к Чите, к семье, но как далека еще была желанная встреча!

Дверь длинного деревянного барака, мимо которого проходил Полбин, отворилась. Блеснула на мгновение полоска света, кто-то сбежал по ступенькам крыльца и запел:

Стоить гора высо-о-кая,
А пид горою гай...

— Белаш! — окликнул Полбин. — Это вы?

— Я, товарищ генерал! — Белаш подбежал к нему, пристукнул каблуками.

— Почему не отдыхаете?

— Заходил к ребятам. Письмо для меня было.

— Помучили сначала?

— Немножко, — улыбнулся Белаш. — Заставили три песни спеть.

— Какие?

— "Стоить гора", "Реве тай стогне" и "Роспрягайте, хлопцы, коней"...

— Значит, письмо не простое. От кого же?

Белаш помолчал. На лице его, смутно белевшем в темноте, играла радостная улыбка.

— От одной знакомой, товарищ генерал.

— Катей зовут? — вдруг вспомнил Полбин имя девушки, о которой ему рассказывал Александр Пашков. В эскадрилье, пожалуй, не было ни одного летчика, которому Белаш со свойственной молодости откровенностью не рассказал о фотокарточке с надписью "Милый, посмотри, какая я грустная без тебя". Пашков передал эту историю Полбину вскоре после того, как получил орден Отечественной войны первой степени. Убедившись, что однополчане ценят его мужество и опыт, а награду считают даже несколько скромной для его заслуг, Александр перестал избегать встреч со своим родственником-генералом. Но в то же время он старался, чтобы эти встречи происходили на глазах у летчиков, которые могли бы отдать должное тому достоинству, с каким штурман эскадрильи держится перед командиром корпуса.

Белаш не знал, откуда Полбину известно имя Кати Монаховой, и спросил удивленно:

— Разве вам рассказывали, товарищ генерал?

— Мне только карточку не показывали, — усмехнулся Полбин. — Пашков говорит, красивая девушка.

— Очень красивая, — доверчиво сказал Белаш.

— А где же она все-таки?

— Где-то на нашем фронте. Полевая почта с четверки начинается...

— В армии, значит?

— Да, товарищ генерал. Военфельдшер она, младший лейтенант.

Белаш переступил с ноги на ногу. Полбин понял, что летчику не терпится поскорее сесть за ответное письмо. Желание естественное, да и кроме того, завтра будет некогда — боевая работа займет целый день.

— Идите, Белаш, пишите ей, — сказал Полбин. Он хотел прибавить: "Можете написать, что вас представили к званию Героя Советского Союза", но удержался, хотя в штабе армии ему сказали, что все документы приняты в Москве и в ближайшие дни ожидается Указ. "Пусть потом по-настоящему порадует землячку", — подумал он.

Белаш сказал "слушаюсь", повернулся и скоро исчез в темноте.

Полбин продолжал итти не спеша. В штабе его ждала работа, но он знал, что успеет сделать все за два-три часа. Еще два часа останется для работы над книгой об опыте пикирования, которая была уже закончена, оставалось только проверить некоторые расчеты перед отправкой рукописи в Москву. Переговоры с издательством вел Виктор Ушаков, продолжавший работать в главном штабе.

Хорошо было итти по затихшему аэродрому, неторопливо размышляя о делах и людях. Война еще не кончилась, боевое напряжение не снизилось, а возросло, но не было того напряжения нервов, которое сжигало людей в тяжелые дни отступления. Сейчас — да разве только сейчас! — появились уверенность и расчетливость победителей, спокойно выбирающих места для смертельных ударов по врагу. Пусть он мечется!

В штабе, выслушав рапорт дежурного, Полбин прошел в комнату с высоким окном. В ней никого не было, ярко горели лампы на подоконнике. На столе — никаких бумаг, только на пишущей машинке лежал лист копирки со срезанным уголком. "Пустили в ход трофейную", — подумал Полбин и, взяв лист, посмотрел на свет.

Копирка была новая, после "первой проходки", строчки ровно выделялись на ней, шрифт вырисовывался ясно. Полбин перевернул лист и; держа его против света, прочел: "Сведения о количестве фугасных авиабомб и взрывателей к ним, завезенных на аэродром Бриг"... Дальше подробный список — наименования и цифры.

— Дежурный! — обратился Полбин к лейтенанту, выжидательно стоявшему у двери. — Кто работал на машинке?

— Машинистка Гурова, товарищ генерал!

— Это ясно. Еще кто?

— Диктовал инженер-полковник Самсоненко.

— Идите сюда. — Полбин протянул листок. — Читайте, что здесь написано.

Лейтенант взял копирку.

— Как на кинопленке, — сказал он, посмотрев ее на свет. — И цифры все...

— Вот именно, цифры. И общий запас и соотношение бомб по калибрам. Что скажет шпион, если эта бумага попадет ему в руки?

Лейтенант опустил глаза.

— Спасибо скажет, — сердито проговорил Полбин. — Поблагодарит растяп и поиздевается над ними...

Лейтенант молчал. Вина была чужая, он, дежурный, не отвечал за халатность машинистки и невнимательность работавшего с ней офицера. Но его бросило в жар при мысли, что вражеский лазутчик мог не заходить в охраняемое помещение штаба, не взламывать сейфа, а лишь подобрать на свалке безобидный листок копирки, и сведения о боевой обеспеченности пикировщиков оказались бы в руках противника...

— Вызовите сейчас же начальника секретной части, — сказал Полбин. — А меня соедините с майором Лучкиным.

Лейтенант положил копирку в папку на своем столике и принялся крутить ручку телефона. Вызвав секретаря партбюро, он передал трубку Полбину.

— Я прошу вас, — сказал Полбин Лучкину, — в завтрашнем докладе особо выделить вопрос о бдительности. Что? Я знаю, что есть такой раздел. Но общей постановки и разговора о задачах мало. У меня есть факты вопиющей неряшливости в хранении документов... Когда? Давайте поговорим после полетов, в шестнадцать часов. А вы сами с утра загляните в штаб и потолкуйте с работниками секретной части... Собрание в восемнадцать? Хорошо. Да, Крагин будет, а Грачев остается на старой точке. Спокойной ночи, отдыхайте.

Дежурный доложил, что посыльный уже пошел за начальником секретной части.

— Передадите ему это, — Полбин постучал пальцем по коленкоровой папке, в которой лежал листок копирки. — Пусть сделает, что полагается. Передайте также, чтобы утром собрал всех своих подчиненных и поговорил насчет Гуровой... Я буду на узле связи.