Глава 11.

«Мы будем вынуждены произнести слово «конец»

На первом этаже здания дворца Монфорте, где три комнаты занимала префектура Милана, Муссолини был один. Своими покрасневшими глазами он уставился в потолок.

Был полдень 24 апреля. Прошло уже шесть дней, как он покинул озеро Гарда, но он не видел впереди ничего, кроме горького конца всего, к чему стремился.

Вначале его планы стали осуществляться довольно быстро. Решив расформировать министерства, он приступил к выплате зарплаты служащим... провел мероприятия по празднованию 21 апреля, годовщины возникновения Рима... с церковной церемонией по отпеванию павших фашистов... затем смотр 300 000 фашистов в замке Сфорцеско, предваряющий выступление в Вал-Теллину. Там он намеревался продержаться не менее шести месяцев, выпуская газеты и ведя радиопередачи, отмечая каждую веху своего последнего исторического периода правления. В Равенну были посланы гонцы, чтобы откопать кости Данте, драгоценного символа культуры.

В замешательство его привело лишь появление в Милане 19 апреля заплаканной Кларетты в сопровождении Франца Шпёглера. Ему, конечно, была понятна ее озабоченность предстоящей разлукой с семьей, которая должна была с помощью посла Рена вылететь в ближайшие дни в Испанию. [388]

А 21 апреля начались неудачи и провалы. В день, когда он собирался объявить миланцам о социализме, союзники вступили в Болонью. Мероприятия, связанные с выходом к Вал-Теллине, пришлось форсировать. Алессандро Паволини с гордостью доложил ему, что им отданы распоряжения, чтобы черные бригады провинций Эмилий, Лигурия и Венето начали выдвижение в долину По и к озеру Комо.

— Через несколько дней, — похвастался он, — в районе Комо у нас будет порядка пятидесяти тысяч человек.

Маршал Грациани, потеряв контроль над собой, воскликнул, указывая своим маршальским жезлом на Паволини:

— Это возмутительно, лгать подобным образом перед самым концом. Вы же прекрасно знаете, что идея оказания сопротивления на Вал-Теллине абсурдна, и тем не менее обманываете дуче!

Паволини с угрозой возразил:

— Маршал, я уважаю вашу личность, но вы не имеете права выдвигать подобные обвинения.

Побледнев, Грациани отпарировал:

— Болонья пала. И нас ожидает лишь полный разгром и военное поражение.

Холодно, будто бы решалась судьба кого-то постороннего, Муссолини прервал их перебранку:

— Стало быть, другое 8 сентября?

— Все гораздо хуже, — хмуро ответил Грациани.

С горевшими щеками Паволини испросил разрешение выйти и выскочил из комнаты.

Через два дня ситуация стала еще более безнадежной. 23 апреля заместитель секретаря партии Пино Ромуальди, посланный Муссолини на фронт для выяснения обстановки, возвратился весь пыльный и потный.

— Это — катастрофа, — прохрипел он. — Фронта не существует.

— Но ведь немцы обороняют По, — попытался возразить Муссолини. [389]

- Немцы ничего не обороняют, дуче, — почти выкрикнул Ромуальди.

Немного успокоившись, он объяснил: у немцев в долине По остался только один самолет и совсем нет тяжелой артиллерии. 27-го числа они отойдут к Милану.

— Вам следует отдать распоряжение о немедленном выступлении к Вал-Теллине, — предложил Ромуальди. — Немецкого командования более нет.

— Идут разговоры, что в Болонье союзников встречают цветами, — произнес Муссолини ошеломленно. — Так ли это на самом деле?

Ромуальди остался непреклонным.

— К сожалению, так оно и есть. Люди готовы приветствовать всех, кто несет им спокойствие.

Муссолини промолчал. Когда же он заговорил о необходимости возобновления сопротивления, даже федеральный секретарь Коста выразил сомнение, промолвив:

— Вы как-то сказали, что и один человек может сослужить хорошую службу своей стране, сохранив бочку бензина. Но теперь и она пуста.

Лишь в одном вопросе Муссолини проявил настойчивость. Несмотря на предложения фанатиков из числа старой гвардии, он не собирался превращать Милан в подобие Сталинграда, заявляя:

— Милан не должен быть разрушен. Возможно кровопролитие, возможно даже всесожжение, но я не согласен, чтобы правительство было сформировано под меня. Необходимо прежде всего прекратить притеснение немцами наших людей.

Он убедил самого себя, что именно эту нишу в истории ему необходимо занять.

Муссолини быстро внес изменения в свои планы. Позвонив Рашель, он объяснил, что Мантуя пала, в результате чего его путь назад, к озеру Гарда, отрезан. Ей с детьми необходимо перебраться на виллу Реале, старую королевскую резиденцию в Монце, в пятнадцати [390] километрах севернее Милана. Оттуда их доставят на озеро Комо.

Теперь ему необходимо было провести в жизнь другой пункт своего нового плана. В конце недели он встретился с журналистом-социалистом Карло Силвестри, с которым разработал программу из четырех пунктов о передаче власти в Северной Италии в руки партизан — без коммунистов — сразу же после выдворения немцев и фашистов.

Однако партизаны через тридцать шесть часов отклонили это предложение.

Об этом ему сообщил Силвестри в полдень 24 апреля, а вслед за этим в помещение вошел Отто Кизнатт, его постоянная тень, на этот раз даже не постучав в дверь. Когда он попытался уточнить дату возвращения Муссолини, дуче дал ему уклончивый ответ. Кизнатту не понравилось то, что он увидел на улицах города и во дворе префектуры. Милан был наводнен автомашинами с фашистскими семьями и багажом. С каждым днем фашистские войска таяли все больше. Видя настойчивость Кизнатта, Муссолини в конце концов сказал ему:

— Я никогда не возвращусь на Гарду.

Кизнатт продолжал стоять на своем, заявив:

— Немецкое посольство хотело бы постоянно находиться вблизи от вас, — пояснив, что оно перебралось с озера Гарда в Мерано на австрийской границе. Было бы целесообразно, чтобы и дуче переехал туда тоже.

К его удивлению Муссолини достал карту, разложил ее на диване и после внимательного изучения решил:

— Мы доберемся до немецкого посольства вот этим путем.

Маршрут был довольно странным — сначала на север, потом на восток, через Комо, Менаджио и Сондрио. Кизнатт не обратил внимания на то, что он проходил севернее Вал-Теллины, но сказал:

— Это очень опасный путь, поскольку контролируется партизанами. [391]

Зато, подчеркнул Муссолини, он проходит вблизи швейцарской границы. И добавил:

— Если ситуация станет критической, я смогу укрыться там.

Кизнатт возразил:

— Повторяю: немецкие власти настаивают, чтобы вы были поблизости и ни в коем случае не направлялись в Швейцарию. Во всяком случае, швейцарцы не предоставят вам убежища.

Муссолини раскрыл утренние газеты. Из своего бункера на Вильгельмштрассе Гитлер обратился к дуче со своим последним посланием, в котором говорилось: «Битва за жизнь или смерть против сил большевизма и еврейства вступила в заключительную стадию... Исход войны в этот исторический момент решит судьбу Европы на целые столетия».

Как загипнотизированный Муссолини читал эти строки, будто бы слыша хрипловатый голос, столь знакомый ему по Бреннеру, Фелтре и Растенбургу, возвышающийся и падающий в монологе.

Затем произнес безжизненным глухим голосом:

— Тогда и в Швейцарии мне нечего делать.

В пропахшей пылью библиотеке в доме номер 12 по улице Виа Копернико, находившейся неподалеку от Центрального железнодорожного вокзала Милана, шел разговор о недопущении кровопролития, которого так боялся Муссолини. Молчаливые темные фигуры охраняли все подступы к дому. Глядя на своих товарищей по комитету национального освобождения, делегат от христианских демократов пятидесятиоднолетний Ачилл Марацца докладывал о своей встрече прошедшего дня.

В этот самый момент, а было 8 часов утра 25 апреля, Муссолини осознал крушение всех своих надежд.

Марацца считал странной не только саму встречу, но и место, где она проходила, — городской ломбард, расположенный в узкой, кривой улочке за роскошной гостиницей [392] «Континенталь-отель». Пожилые женщины сдавали там золотые медальоны и поношенные меха, а отошедшие в сторонку Марацца и миланский промышленник Риккардо Челла говорили на пониженных тонах о вопросе, представлявшем собой политический динамит, — о капитуляции Бенито Муссолини.

Убежденный католик Марацца использовал свои связи с архиепископом Палаце для подыскания укрытий для своих товарищей по Сопротивлению, в том числе и коммунистов, в монастырях и церквах по всему городу.

После отказа участников движения Сопротивления от его плана передачи власти Муссолини сделал последний шаг по предотвращению кровопролития, которое могло произойти после того, как он покинет город. В качестве посредника он выбрал состоятельного Челлу, купившего типографию и издательство газеты «Иль Пополо», зная о его близости к Церкви. Дуче хотел, чтобы архиепископ устроил ему частную встречу с генералом Раффаэле Кадорной, командиром добровольческого корпуса «Свобода» — вооруженной силы комитета освобождения.

Марацца истолковал предложение Челлы по-своему и рекомендовал провести эту встречу на нейтральной территории — во дворце архиепископа. Но ведь Муссолини мог сдаться непосредственно комитету спасения, а не его военному руководителю. Затем он стал бы находиться под покровительством архиепископа, ожидая назначения дня проведения трибунала. Однако капитуляция должна быть безоговорочной.

Но Челла заартачился, не считая возможным сказать об этом Муссолини, так как понимал, что у того не было намерения капитулировать. И подчеркнул, что Муссолини беспокоила судьба семей фашистов, остававшихся в городе. Марацца же настаивал на проведении встречи во дворце архиепископа.

И вот сейчас Марацца пытался проаргументировать свое предложение, зная, что его задача — не из простых. [393] Вот уже несколько месяцев среди членов комитета шла непрекращавшаяся борьба мнений. Взгляды Мараццы разделял только представитель либералов Джиустино Арпезани. Представитель партии действия Лео Валиани поддерживал левое крыло, в которое входили социалист Сандро Пертини и коммунист Эмилио Серени. Все они были стойкими патриотами, но выдвигали бескомпромиссные требования — никаких переговоров с фашистами, лишь их капитуляция или смерть.

К радости Мараццы, хотя дискуссия и была жаркой, возражений по его предложению было мало.

— Хорошо, — произнес, наконец, Серени, — коммунисты согласны, но не считают себя этим связанными. — И оговорил условие: — Никто из членов комитета не должен вступать в переговоры с Муссолини. Если он намерен капитулировать во дворце архиепископа, то это по сути — военный вопрос. Для принятия его капитуляции следует послать генерала Кадорну.

Марацце надо было срочно добиться рандеву с доном Джузеппе Биччиераем, представителем архиепископа. Чтобы не допустить развязывания гражданской войны в Милане, время терять было нельзя.

В 9 часов вечера 24 апреля Марацца со своими друзьями настроился на радиостанцию Би-би-си, чтобы послушать последние известия. Произошло то, чего они уже давно ожидали: подразделения 10-й горной дивизии генерала Марка Кларка форсировали реку По. Следовательно, союзники скоро войдут в Милан.

Для коммуниста Эмилио Серени этот день имел особое значение. Утром к нему на квартиру пришел Луиджи Лонго и сказал:

— Ну так что, будем начинать?!

Серени знал, что тот имел в виду. День вооруженного восстания, которое союзники старались всеми силами не допустить, наступил. Еще 13 апреля генерал Марк Кларк заявил во Флоренции по радио, предупреждая партизан: [394]

— Время для ваших действий еще не наступило. Не распыляйте свои силы. Не проводите опрометчивых акций.

В то же время в Сан-Леокко, южнее Неаполя, в штаб-квартире союзников были сформированы двадцать пять диверсионно-разведывательных групп, предназначенных для действий в лесах и горах, перед которыми была поставлена задача: «Взять Муссолини живым и немедленно доложить об этом в штаб. Держать его в безопасном месте до подхода союзных войск».

Коммунисты же получили собственные указания из Рима от Пальмиро Тольятти, возвратившегося туда из Москвы: «Не подчиняйтесь генералу Кларку. В наших интересах, чтобы... народ... ликвидировал нацистско-фашистский режим еще до подхода союзников... Используйте подходящий момент для восстания...»

Луиджи Лонго отдал распоряжение: «Никаких проходов и золотых мостов для отходящих фашистов. С ними — только война на уничтожение».

Будучи патриотами, представители левого крыла понимали необходимость доказать свою независимость от союзников, показав свое равенство при готовности сотрудничать. Сандро Пертини, например, заявил:

— Мы не являемся их слугами. И если убьем Муссолини, то только докажем свою независимость.

Серени и его товарищи знали, что им делать. В 2 часа ночи рабочие должны были занять заводы и фабрики. Фашисты, не сдавшиеся в течение четырех часов, подлежали публичному расстрелу. Любой участник марша на Рим предстанет перед народным трибуналом, который в отношении дуче и его приспешников будет обязан вынести только смертный приговор.

В северных районах страны коммунисты контролировали пятьдесят процентов оружия, продовольствия и транспортных средств. Более 100 000 рабочих стали членами их партии. Пройдя суровую школу боев в Испании, вишийской Франции и схваток с режимом Муссолини, коммунисты закалились и теперь не видели [395] причин предания дуче суду союзников, что, несомненно, явилось бы бесчестием для Италии.

Такое мнение поддерживали все сторонники левого крыла. На утреннем заседании Лео Валиани высказал их общую позицию:

— Пора покончить с тем, что продолжалось более двадцати лет. Пришло время сказать «конец» всему этому кошмару.

И слово это было написано кровью.

Сквозь окно квартиры родителей в миланском районе Сан-Бабила Кларетта Петаччи наблюдала за утренним довольно редким движением транспорта. За ее спиной стоял мужчина, молчаливо ожидавший распоряжений, — Асверо Гравелли, официальный представитель фашистской партии. И вдруг она решила:

— Если вы сможете достать для меня форму женского вспомогательного корпуса, я была бы вам весьма обязана.

За шесть дней пребывания в Милане решительность Кларетты укрепилась. Три дня назад ее родители вместе с Мириам вылетели в Испанию на самолете, предоставленном послом Раном. Перед отлетом ее младшая сестра попыталась уговорить Кларетту изменить свое решение остаться:

— Если ты улетишь с нами, то освободишь его от заботы о себе. Когда же все закончится, ты сможешь возвратиться.

Кларетта только строго посмотрела на нее, стараясь скрыть свое отчаяние.

— Ты думаешь, что я смогу приехать назад? — с сомнением сказала она Мириам. — И считаешь, что я смогу поглядеть ему в глаза, бросив его одного в опасности? — Покачав головой, она добавила: — Нет, это невозможно. Сейчас слишком много людей отворачиваются от него.

Когда родители садились в машину для следования на аэродром, Кларетта уткнулась лицом в замерзшее стекло [396] окна, пытаясь ужаснуться. У Мириам же сложилось впечатление, будто бы она видит последние кадры кино перед самым появлением надписи «Конец».

Но если конец и был неизбежным, Кларетта пыталась сделать все возможное, чтобы хоть что-то спасти. 23 апреля она послала письмо друзьям на виллу Мирабелла, попросив выслать ей необходимую одежду. Пребывание в Милане оказалось более продолжительным, чем она ожидала, а она хотела, чтобы Бен видел ее в лучшем виде. Поэтому она составила целый список, в который включила красную и зеленую ночные рубашки, черное кимоно, разрисованное цветами, вечернее бархатное платье с мехом, белую шелковую пижаму и всю косметику, чулки и медицинские препараты. Францу Шпёглеру, которому она вручила письмо, она призналась в том, что фантазия Паволини о Вал-Теллине может взять у дуче верх над их планом ухода к Йохерхофу.

— Нам надо, наверное, просто усадить его в автомашину и увезти, — сказала она в отчаянии.

Прошло тридцать шесть часов, а Шпёглер не возвратился, и ее охватил страх. А что, если Муссолини вдруг отправится в Вал-Теллину? Тогда ей не понадобятся платья. Поэтому она и попросила достать ей серо-зеленую форму женского вспомогательного корпуса. Гравелли пообещал выполнить ее желание.

— Пожалуйста, Асверо, — произнесла Кларетта и добавила, будто бы это стало очевидным: — Я хочу умереть вместе с ним.

Дон Джузеппе Биччиерай остановил автомашину, и Ачилл Марацца сошел на тротуар. Махнув рукой, он тут же скрылся за углом ближайшей улочки. Сорокавосьмилетний священник дал газу и поехал к дворцу архиепископа.

Дон Джузеппе был связным архиепископа Милана кардинала Шустера с движением Сопротивления. Направляясь к нему, священник обратил внимание на [397] перемены, произошедшие в городе. Многие магазины были закрыты, улицы пусты. Охрана общественных зданий сбрасывала форму и облачалась в гражданскую одежду. Из окон этих зданий на улицу выбрасывались пишущие машинки, радиоаппараты и даже телефоны.

На первом этаже дворца постройки шестнадцатого века кардинал Шустер обедал вместе со своими секретарями Гуглиемо Галли и Экклезио Терранео. Войдя, Биччиерай увидел сцену, наблюдавшуюся им в прежние времена. Одетый в шелковую сутану алого цвета и красные ботинки с пряжками кардинал кушал жиденький овощной суп — и это был весь его обед.

Оба священника любили его. Он лично служил мессы и никогда не злоупотреблял звонком, вызывая их.

Как всегда, они выговаривали ему:

— Вам следовало бы покушать больше, ваше высокопреосвященство.

А он, тоже как всегда, ответил:

— Мне этого вполне достаточно, мать моя была такой же.

Зная, что кардинал не любил многословие, Биччиерай доложил ему вкратце суть дела. После звонка Мараццы он подобрал того в районе вокзала и долго ездил по улицам, выслушивая его предложения и ища мирного разрешения проблемы. Марацца был готов в случае необходимости прийти пополудни в кардинальский дворец. С ним мог бы появиться и Арпезани. Генерал Кадорна подтвердил им:

— Если Муссолини желает встретиться со мной, я — в вашем распоряжении.

Шустер спокойно отдал распоряжения. Промышленнику Челле следовало сконтактироваться с помощниками Кадорны с тем, чтобы генерал и диктатор знали: архиепископ ожидает их. Представители левого крыла вряд ли появятся на этой встрече. Но если Муссолини и фашистов удастся уговорить прийти к соглашению, восстание, которое принесет голодному городу лишь новые страдания, не начнется. [398]

То, что кардинал сделал все возможное, чтобы не превратить город во второй Сталинград, его окружение знало хорошо. Еще 13 февраля он написал Муссолини письмо с просьбой не устраивать в Милане последний оборонительный редут.

— Пожалуйста, спасите Милан и не принимайте решение, высказанное не вами и являющееся глупым и безрассудным.

Теперь казалось, что его усилия были ненапрасными. Закончив обед, он послал Галли посмотреть, готова ли гостевая комната, находящаяся за его приемной, к встрече неожиданных гостей. Обычно в ней находились лишь кровать и складной стул для прибывавших епископов.

Если все пойдет хорошо, то сегодня ночью в ней будет располагаться дуче и первый маршал империи Бенито Муссолини, которому будет обеспечено надежное убежище до тех пор, пока не появятся союзники.

Приземистый Галли поспешно возвратился в кабинет кардинала.

— Все в порядке, ваше высокопреосвященство, — доложил он.

Но тут до него дошло, что ни кардинал, ни дон Биччиерай, ни Терранео его не слушали. Вдали послышался воющий звук сирены, и звук этот стал приближаться, пока не задрожали стены древнего дворца. Трамваи во всем городе тут же направились в депо.

Миланское восстание началось.

Итак, Муссолини все же решился на встречу с представителями движения Сопротивления лицом к лицу.

Часы на каминной полке показывали 6 часов вечера. Прошло почти три часа с момента появления Муссолини у кардинала. Он прихватил с собой только министра внутренних дел Паоло Цербино, его заместителя Франческо Барраку и префекта Марио Басси. В последнюю минуту был приглашен и маршал Грациани. Секретарю [399] партии Алессандро Паволини дуче о своей миссии ничего не сказал, поскольку тот не верил в возможность мирного исхода.

От помощника Кизнатта, унтерштурмфюрера Фрица Бирцера, Муссолини избавиться не смог. Подумав, что дуче садится в свою «альфа-ромео», чтобы скрыться, тот прыгнул на ходу, открыв заднюю дверцу автомашины.

Так как представители движения Сопротивления не появлялись довольно долго, кардинал в лучших бенедиктинских традициях угостил Муссолини розовым ликером с бисквитом. Разговор у них, однако, как говорится, не клеился.

Кардинал не знал, что дуче удалось рекрутировать для операции «Вал-Теллина» всего 3000 человек. «Это все же более трехсот», — подвел скептический итог Муссолини.

Появившиеся лидеры повстанцев вели себя вначале замкнуто, даже враждебно. Эсэсовцы Бирцера с автоматами на изготовку держали под прицелом не только внутренний двор, но и статую святого Амброджио, покровителя Милана. Патриоты подумали было, что попали в ловушку, но затем заметили: люди Муссолини тоже испытывали страх. Риккардо Челла, взяв за рукав генерала Кадорну, пытался уговорить его прийти к мирному решению вопроса. Высокорослый Кадорна с орлиным лицом, оборвав его, сказал:

— Идите к черту.

Либерал Филиппо Джацини оказался поблизости от заместителя министра внутренних дел Баракку, и тот прошептал ему, к полному его удивлению:

— Давайте объединимся против немцев.

— Сейчас это уже поздно, — холодно ответил Джацини.

Ачилл Марацца, прибывший вместе с Кадорной, увидел, что его опасения подтвердились: на встрече присутствовал и представитель левого крыла — член партии действия Риккардо Ломбарди. Тот получил четкие инструкции своего шефа Валиани: [400]

— Муссолини не должен выдвигать никаких условий. Речь может идти только о его капитуляции. На размышления — не более часа.

Последним человеком, прибывшим на совещание, был либерал Джиустино Арпезани. Когда Шустер стал представлять присутствовавших, Арпезани шепотом спросил у Кадорны:

— Должны ли мы пожать руку дуче?

— Я уже это сделал, — ответил генерал.

Тогда и либерал последовал его примеру.

Кардинал собрался выйти, но дуче попросил его остаться, на что тот с готовностью согласился, опасаясь, что в комнате может произойти схватка. Он остался сидеть на диване справа от Муссолини. Остальные присели полукругом, суровые и непримиримые, — Кадорна, Арпезани, Марацца, Ломбарди, Грациани, Барраку и Басси.

С решительным выражением лица Муссолини открыл совещание.

— Итак, каковы ваши предложения? — спросил он тоном школьного учителя, будто бы возвратившись в свою прежнюю школу в Гуалтиери и обращаясь к заблудшим ученикам.

Глаза присутствовавших обратились к Марацце.

— Мои инструкции весьма четкие и немногословные, — произнес тот. — Я могу предложить вам только безоговорочную капитуляцию.

Дуче посмотрел на него, будто получив удар в лицо. Челюсти его заметно сжались, а рука схватилась за подлокотник дивана. '

— Я пришел сюда не для этого, — почти выкрикнул он.

Затем выдвинул свои условия: обеспечение безопасности семей фашистов, обхождение с членами фашистских воинских формирований как с военнопленными в соответствии с Гаагской конвенцией и аккредитация дипломатов в целях гарантии соблюдения международных прав. Он говорил еще долго, пока Ломбарди не прервал его: [401]

— Это — детали. Думаю, что у нас есть полномочия для их обсуждения.

Генерал Кадорна был не столь уверен. За репрессалии по отношению к населению бойцы черных бригад не могут рассматриваться как военнопленные, но как военные преступники. После его слов наступила тяжелая тишина. Маршал Грациани вскочил со стула, на котором сидел.

— Мы не можем подписать никакое соглашение, не поставив об этом в известность немцев, — обратился он к Муссолини. — Они — наши союзники, и это — дело чести.

Его прервал раздраженно Марацца:

— Если дело идет о чести, мы не нуждаемся в ваших нравоучениях. — Переведя дух, он продолжил: — Очевидно, что у немцев — не те же мерки и критерии...

То, что он сказал далее, прозвучало как разрыв бомбы: перед началом совещания дон Джузеппе Биччиерай сообщил ему и генералу Кадорне, что переговоры генерала Вольфа с союзниками о капитуляции немцев практически завершены. Кардинал счел необходимым пригласить дона Биччиерая, чтобы прояснить сказанное.

Священник спокойно привел по памяти подробности разговора, который у него состоялся накануне с полковником Вальтером Рауфом, представителем Вольфа в Милане. В заключение он рассказал о предложении немцев разоружить фашистские части до подхода союзных войск.

Муссолини это поразило как электрошоком.

— Сейчас мы можем сказать, — с негодованием произнес он, — что Германия нанесла Италии удар ножом в спину. Они всегда относились к нам как к рабам. — И повторил дважды: — А в самом конце они нас предали.

Кардинал попытался его успокоить, сказав, что капитуляция еще не подписана, но Муссолини оставался непреклонным. [402]

— Вести переговоры за моей спиной — это уже предательство.

Лидеры повстанцев смотрели на него с нескрываемым уважением, но и с чувством некоторой неловкости. В глазах Джиустино Арпезани дуче выглядел трагикомической фигурой с небритым подбородком и нечищеной обувью. Ломбарди обратил внимание на пятно от молока на лацкане его кителя. Кадорна вначале почувствовал «жалость к человеку, сброшенному с пьедестала», потом, однако он ожесточился: это был человек, принесший в жертву все во имя собственных амбиций, и сейчас из-за него землю Италии топтали оккупанты.

Кардинал отметил про себя, что события выходят из-под его контроля, и вражда к Муссолини будет сдерживаться уже недолго. Верх в его размышлениях взяла мысль связаться с немцами и сообщить им об измене их генералов. Но потом вспомнил, что Церковь дала обязательство сохранения всего происходившего в секрете. Грациани, лицо которого было похоже на маску смерти, не сказал ничего. Марацца же напомнил Муссолини, что время не терпит: партизаны приступили уже к освобождению городов по всей Ломбардии.

— Надо решить вопрос о недопущении кровопролития, — согласился Муссолини, но не внес никаких конкретных предложений. Вдруг он вскочил на ноги и хрипло заявил: — Я принял решение и немедленно отправлюсь к немцам, чтобы свести с ними счеты.

Лидеры повстанцев потребовали установить лимит времени. Муссолини в ответ сказал:

— Через час я возвращусь, и мы достигнем соглашения.

На лице Мараццы появилась скептическая улыбка. Махнув рукой, дуче вышел из комнаты.

Шустер попытался убедить его остаться в комнате, для него приготовленной, но Муссолини не захотел и слушать. Тогда кардинал ухватил за рукав Грациани: [403]

— Прошу вас не допустить импульсивных действий Муссолини.

Маршал пообещал сделать все, от него зависящее.

Среди людей, собравшихся у лестницы, находился секретный агент, работавший все 600 дней против Республики Сало. Увидев приближавшегося дуче с лицом как у буйвола, он забыл, на чьей стороне был, и рука его автоматически поднялась в римском салюте. На лице Муссолини даже отлила кровь, и он с трудом произнес:

— Это какой-то сумасшедший.

Перескакивая через две ступеньки, дуче спустился по лестнице во двор.

Риккардо Челла был расстроен: поначалу все складывалось хорошо, а теперь было не пойми что. Всю дорогу от дворца архиепископа Муссолини дрожал, как человек в шоке, когда же машина въехала в ворота префектуры, был вообще вне себя. К ужасу Челлы он вдруг выхватил из кармана небольшой пистолет «беретта» с позолоченной рукояткой.

— Да, у меня было оружие, и я хотел перестрелять всех их, — выкрикнул он. — Другого 25 июля не будет!

Федеральный секретарь Винченцо Коста, который не знал даже, куда ездил Муссолини, увидел сквозь открытое окно, как дуче обратился к унтерштурмфюреру Бирцеру с искаженным от ярости лицом:

— Ваш генерал Вольф предал нас. Он подписал акт о капитуляции.

Изумленный Бирцер поднес руку к губам и повторил тупо:

— Генерал Вольф? Предал?

А Муссолини побежал вверх по лестнице, выкрикивая:

— Они — уголовники, наемные убийцы, с ними нельзя иметь ничего общего.

В 7.30 вечера в префектуре царил настоящий хаос. Заседание в кабинете Муссолини на первом этаже напоминало [404] скорее конфронтацию, нежели совещание. Почти каждый участник кричал во весь голос, внося предложения и контраргументы.

— Отдайте распоряжения, — устало произнес дуче, обращаясь к секретарю партии.

Пазолини с удивлением ответил:

— Какие еще распоряжения, дуче? Вы же сказали о выступлении в Комо.

В их разговор вмешался Коста:

— Что это еще за дела? Десять часов тому назад ведь называли Вал-Теллину.

Неподалеку от Муссолини слепой ветеран войны заплакал:

— Не покидайте нас... Я отдал свои глаза за фашизм... Я готов отдать и жизнь.

Журналист Карло Силвестри сказал свое мнение по поводу криков:

— Не доставляйте своим противникам такого удовольствия.

Полковник Вито Казалиново, помощник Муссолини, не говоря ни слова, подал ему пальто.

Новость, сообщенная Грациани, только подлила, как говорится, масла в огонь. Союзники форсировали Адидже, и передовые части генерала Кларка могли войти в Милан в ближайшие часы. Витторио Муссолини посчитал это за свет в конце туннеля и промолвил, обращаясь к отцу:

— К чему тогда уходить? Почему не остаться в префектуре, в которой можно отбить все атаки партизан, и не дождаться прихода американцев?

— И быть пригвожденным к позорному столбу в лондонском Тауэре или оказаться в клетке, подобно дикому зверю в Мэдисон-сквер-Гарден? — возразил Муссолини. — Нет уж, Никогда!

Предательство Вольфа, непреклонность лидеров движения Сопротивления и опасение быть осмеянным союзниками оказались тремя факторами, выведшими Муссолини из равновесия в этот критический момент. [405]

Только его последняя решительная позиция могла как-то восстановить баланс.

На другом конце города, во дворце архиепископа, положение дел было не лучше. Лидеры повстанцев, разбившись на небольшие группки, ожидали появления дуче, нетерпеливо поглядывая на часы. Вдруг в конце коридора послышался шум, и в комнату ворвались Лео Валиани и Эмилио Серени. Обеспокоенные долгим отсутствием Ломбарди, они подумали, а не удалось ли Марацце и Арпезани уговорить остальных на передачу Муссолини в руки союзников? Вслед за ними появился социалист Сандро Пертини, который только что узнал о проводившемся совещании. Он примчался, решительно настроенный прервать переговоры.

— Вы не должны были соглашаться ни на какие разговоры с ним, — крикнул Пертини генералу Кадорне. — Общественный суд — вот то, чего мы хотим.

Марацца возразил ему:

— Если Муссолини сдастся нам, то мы сдержим свое слово.

В этот момент из своей приемной показался кардинал, обеспокоенный поднявшимися криками, и предупредил всех присутствовавших о большой ответственности, которую они понесут в случае попытки взять Муссолини силой:

— Это может привести к гражданской войне.

— Колесо истории вращается, — возразил Пертини, — и ни вы, ни я не можем его остановить.

— Вы должны обещать вашему архиепископу, что не поднимете вооруженное восстание.

Взбешенный Серени крикнул:

— Во-первых, вы — не мой архиепископ, а во-вторых, вооруженное восстание обязательно начнется.

Серени, да и остальные все еще считали, что Муссолини возвратится во дворец и сдастся, предоставив себя под защиту кардинала до подхода союзных войск. Один из представителей левого крыла сунул под нос архиепископу кулак с криком: [406]

— Вы ответите за это!

Дон Джузеппе Биччиерай тут же разделил их друг от друга своей мощной фигурой.

В префектуре споры тоже еще не прекратились. Винченцо Коста, выдвинувший идею Вал-Теллины, считал, что в случае необходимости надо будет просто взять Муссолини и увезти в горы силой. Тогда фашизм «сможет умереть в славе». Цербино и Барраку, все еще надеявшиеся на мирный исход, пытались шумно разубедить его. Министр корпораций Анджело Тарчи уговаривал Муссолини остаться в Милане. Его поддерживал министр юстиции Пьеро Пизенти.

Они могли бы скрыться в замке Сфорцеско и дождаться там прихода союзников, а Грациани в это время капитулирует вместе с армией. Но Муссолини отклонил их предложение, решив направиться к озеру Комо, отстоявшему на шестьдесят километров севернее города, и оттуда продолжить переговоры с Шустером.

В Комо, судя по направлению и силе ветра, четыре дороги были еще открыты для движения, что позволит: установить контакт с Шустером; выдвинуться к Вал-Теллине, если Паволини удастся собрать там достаточное количество войск; уйти в Швейцарию; последовать за немцами в Мерано.

Грациани, не забывший ультиматум партизан и посмотревший на часы, положил конец дискуссиям, сказав:

— Сейчас почти 8 часов вечера, дуче. Предлагаю продолжить дискуссию в Комо.

Муссолини сразу же подбежал к окну и крикнул по-немецки ожидавшим эсэсовцам:

— Подготовьтесь к немедленному выезду.

Принц Валерио Боргезе наблюдал, улыбаясь скептически, за тем, как дуче через несколько минут перебегал во дворе префектуры от машины к машине, наказывая:

— Встретимся в 8 часов утра в префектуре Комо 26 апреля. [407]

В течение ночи должны быть досмотрены все городские казармы и солдаты, находящиеся в них, отправлены в Вал-Теллину.

Во дворе префектуры поднялся крик:

— На Комо... на Комо.

Все присутствовавшие на заседании рассаживались по своим машинам. Муссолини уселся на заднем сиденье открытой «альфа-ромео», держа в руках автомат, который ему сунул какой-то солдат, не зная, как с ним обращаться. Кто-то был излишне возбужден, кто-то подвержен страху, но все торопились.

Стоя в стороне, принц Боргезе наблюдал за разыгрывавшимся спектаклем. Хотя двор имел только один выход, более тридцати легковых и грузовых автомашин выстроились в колонну. Через несколько минут двор опустел. В нем виднелась лишь одинокая фигура Боргезе.

Министр юстиции Пьеро Пизенти вспоминал, что в опустевшем дворце стали раздаваться беспрерывные телефонные звонки от префектов и начальников федеральных служб, пытавшихся получить последние указания дуче.

Префект Марио Басси, подняв трубку, услышал голос дона Джузеппе Биччиерая, звонившего из дворца архиепископа. Лидеры повстанцев с нетерпением ожидали решения Муссолини. Басси ответил кратко:

— Дуче уехал, ему нечего было вам сказать. Когда дон Биччиерай сообщил эту новость лидерам движения Сопротивления, на лице Лео Валиани скользнула улыбка. Он был, пожалуй, первым из собравшихся там, кто полностью оценил значение бегства Муссолини. Срок ультиматума истек, так что дуче поставил сам себя вне закона.

Ночь была темной, и вот посреди ее в кабинете полковника Альфредо Малгери, начальника ломбардийской финансовой гвардии, раздался телефонный звонок. [408] Малгери узнал голос майора Эгидио Либерти, одного из офицеров генерала Кадорны:

— Это — Коллино. Мы должны приступать к действиям прямо сейчас. Через полчаса вы получите письменное распоряжение. — В заключение майор добавил: — Желаю успехов!

Пятидесятитрехлетний полковник вскоре получил распоряжение, доставленное ему связным от Лео Валиани. В нем говорилось:

— Задача финансовой гвардии — захватить этой ночью префектуру Милана...

В казарме, обнесенной колючей проволокой, с окнами, заложенными мешками с песком, Малгери обсудил детали предстоявших действий со своими офицерами. В городе находилось до двенадцати тысяч фашистов и немцев, в его распоряжении было всего четыреста человек, которым предстояло выйти на другой конец Милана и отрезать девять дорог с целью изоляции здания префектуры.

— Это же самоубийство, — сказал один из офицеров.

Полковнику было трудно ему возразить.

В серо-зеленой форме с желтыми языками пламени на петлицах люди вышли в город в 4 часа утра. Каждая улица и покрытая туманом аллея могли таить в себе засады, поэтому все хранили полное молчание. Неподалеку от Корсо-Монфорте, на подступах к префектуре, начал строчить пулемет. Люди Малгери открыли огонь из винтовок, и пулемет замолк.

— Вперед, парни, — крикнул полковник.

Без промедления гвардейцы устремились во двор префектуры, где еще девять часов назад отдавал свои распоряжения Муссолини. В подвалах были обнаружены всего пять перепуганных служащих.

Восстание набирало силу. Улица за улицей заполнялись партизанами, прибывавшими на грузовых автомашинах с красными флагами. Среди прохожих попадались ряженые с карнавала, одетые чертями и [409] индейцами. У «Ла Скалы» народ не разошелся, слышались пьяные крики и песни.

С рассветом тысячи партизан, сверив часы, приступили к намеченным действиям, быстро и без лишнего шума занимая казармы, полицейские участки, почту и телеграф. В гостинице «Савойя» немецкие дипломаты, си-девшие за завтраком, открыли рты от изумления. Обслуживавшие их официанты выстроились у стен, достав, как по волшебству, красные шейные платки. Бородатый партизан, направив на дипломатов автомат, рявкнул:

— Всем встать и держать руки на затылке. Одновременно несколько джипов , и грузовиков

подъехали к радиостанции в Порта-Тичинезе. Пятнадцать человек в гражданской одежде с автоматами в руках вошли в стеклянные двери. Фашистская ночная охрана сопротивления не оказала. Командир партизанской бригады имени Маттеотти, насчитывавшей тысячу человек, Коррадо Бонфантини взял в руки микрофон, когда воздушные сирены взвыли в различных частях города, что являлось сигналом взятия всех ключевых позиций. От Таранто на юге до границы со Швейцарией на севере миллионы итальянцев услышали его взволнованный голос:

— Говорит Коррадо, приветствуя из освобожденного Милана всех людей в Италии, ставших, наконец, свободными...

На глазах его показались слезы радости.

Бенито Муссолини выслушал эту новость молча. Он сидел в ресторане гостиницы «Гольф-отель» в Грандоле, находящемся на высоте 350 метров над уровнем серых вод озера Комо. Вместе с десятью партийными боссами и Клареттой Петаччи, которая последовала за ним, не дожидаясь возвращения Шпёглера, он ожидал, когда подадут завтрак. Теперь, по прошествии семнадцати часов с тех пор, как он покинул город, планы его были, как и всегда, текучими и неопределенными.

В полночь из квартиры префекта Комо он написал последнее письмо Рашель. [410] «Я завершаю последнюю главу всей жизни, последнюю страницу своей книги. — Слова эти были написаны синим карандашом, подпись же сделана красным. — Прошу простить меня за все обиды, причиненные тебе непреднамеренно. Но знай, что ты была единственной женщиной, которую я действительно любил».

Хотя Рашель находилась всего в двух километрах от него, расположившись в одной из вилл, куда была доставлена фашистским эскортом из Монцы, видеть ее он не захотел. Она с Романо и Анной Марией должны были направиться в Швейцарию, его же путь лежал в Вал-Теллину.

Полной уверенности в успехе у него не было, хотя он и верил в неизбежность хода событий. Всю ночь, проведенную в префектуре Комо, он продолжал взвешивать все «за» и «против», как бы продолжая дебаты, начатые в Милане. С одной стороны,, у него было намерение направиться в Бреннер, чтобы присоединиться к Гитлеру. С другой же — ему хотелось попасть в Швейцарию, и он затратил довольно много времени, звоня в американское консульство в Лугане. Поначалу агент Аллена Даллеса Дон Джонс надеялся, что Муссолини с двумя министрами пересечет границу в час ночи, однако швейцарцев это время не устроило.

Как позже объяснил Даллес, это было его решением. Поскольку Швейцария, деликатно прикрыв глаза, смотрела сквозь пальцы на деятельность американского Управления стратегических служб в нейтральной стране, отсутствие там дуче в тот момент, когда генерал Вольф был готов подписать акт о капитуляции, могло бы вызвать международные осложнения.

Но вот Муссолини воскликнул:

— Хватит раздумий. Необходимо принимать решение.

Спать он, однако, не смог. В 3 часа утра кто-то предложил направиться на виллу федерального секретаря в Менаджио, находившуюся в нескольких километрах севернее, где дуче мог бы отдохнуть, пока Паволини не [411] эскортирует его в Вал-Теллину. Среди оставшихся партийных боссов поднялась настоящая паника, что о них забудут. Маршал Грациани, выхватив пистолет, прекратил гвалт, заявив:

— Если кто-нибудь сделает шаг, буду стрелять.

В Менаджио, выпив чашку кофе с молоком и вздремнув полчаса, Муссолини опять задумался о Вал-Теллине. Его настораживало, что от Паволини не было никаких известий. Один из офицеров предложил возвратиться в гостиницу «Гольф-отель», расположенную у дороги, и там выждать, пока не прояснится обстановка.

И вот он прослушал объявление Бонфантини по радио. Удалось ли Паволини выбраться из Милана? Никто из присутствовавших не осмелился прервать его задумчивость. Официанты принесли сдобу, отварное мясо и грубый хлеб для двенадцати человек, сидевших за столом.

— Милан освобожден от фашистов, — повторило радио.

Один из присутствовавших выключил приемник. Наступило тягостное молчание. Наконец, глядя на стол, Муссолини произнес:

— Дайте-ка я посмотрю на лица преданных мне до последнего момента людей.

Вновь наступило молчание, прерванное стуком ножей и вилок. Все принялись за завтрак, кушая без ап-петита7~стараясь скрыть свое замешательство.

В гостинице «Барчетта» в Комо маршал Грациани завтракал со своими офицерами. Напротив них сидел Винченцо Коста с командующим черными бригадами Франко Коломбо.

Грациани выезжал вместе с дуче в Менаджио, затем возвратился назад в Комо. Его «Альфа-Ромео 2500» с покрашенными серебром колесами стояла наготове.

В восемь часов утра Коста сообщил Грациани, что Паволини с тремя тысячами человек находится севернее [412] Милана. Оба они разыскали дуче и передали ему это сообщение, затем Грациани ушел. Среди фашистских боссов прошел слух, что Муссолини собирается скрыться в Швейцарии, и они запаниковали.

Когда Коста направился к Муссолини, ему было сказано, что тот отдыхает.

— Вы получите указания в полдень, — заявил ему Барраку.

Паволини, которому Коста передал это, был недоволен, а по прошествии некоторого времени и вовсе замолк. Коста посоветовался с Грациани, что им делать, чтобы остановить падение духа: войска союзников приближались, фронт трещал, и солдаты дезертировали пачками.

Грациани, надушенный дорогим одеколоном, посмотрел на того с удивлением и сказал:

— А чего же вы хотите?

— Мы хотим знать, как нам следует умереть, — последовал ответ.

Грациани промолвил уклончиво:

— Дуче может принять решение выехать в Вал-Теллину, но это совсем не обязательно. В настоящий момент он ожидает важного разговора.

Коста и Коломбо решили, что сам Грациани только и ждет подходящий момент, чтобы капитулировать, так как незадолго до этого заявил в префектуре Комо:

— Я — человек чести, а не марионетка и намерен отправиться на фронт. Когда же американцы окажутся от меня в десяти шагах, то сдамся им в плен.

— Если Муссолини кончит плохо, — бросил через плечо Коломбо, уходя, — ответственность ляжет на вас. Мы же все умрем как крысы.

Уголовный инспектор Отто Кизнатт собирался отоспаться в пустой казарме чернорубашечников в Менаджио, но это ему не удалось, так как Муссолини поднимал его с постели три раза за ночь. [413]

Поспешно собрав документы на озере Гарда в день, когда Муссолини покинул Милан, Кизнатт не спал сорок восемь часов, пытаясь его настичь в надежде, что унтерштурмфюрер Бирцер окажется на своем месте. И вот, разыскав их в «Гольф-отеле» в Грандоле, он попытался уснуть, улегшись пораньше.

Первый раз Муссолини разбудил его в 10 часов вечера, сообщив, что партизаны собираются спуститься с гор и что он послал появившегося Паволини в Комо за десятью бронированными машинами и подкреплением.

— Достаточно ли будет их, чтобы отбить нападение? — поинтересовался дуче.

— С десятью бронированными машинами, — успокоил его Кизнатт, — можно сделать все.

В полночь Муссолини позвонил ему опять. Он находился в кабинете коменданта и изучал карты.

— Что вы скажете об этом? — закричал дуче. — Нет и следа от Паволини и броневиков. Никто не знает, где найти секретаря партии. — В голосе его прозвучала жалость к самому себе. — Моим трагическим уделом становится то, что в самые важные моменты жизни я оказываюсь один.

Кизнатт попытался его успокоить, сказав, что на рассвете пошлет дозор.

А в два часа ночи ему опять пришлось вскакивать с постели на очередной телефонный звонок.

— Наконец-то появился Паволини, — взволнованно произнес дуче. — С ним всего два броневика, и то старой конструкции. Стыд и срам!

— Сколько с ним людей? — уточнил Кизнатт.

— Ответь сам, — сказал Муссолини и передал трубку Паволини.

— Двенадцать, — признался тот.

В этот момент Кизнатт понял, что армия Республики Сало более не существует. Всего дюжина представителей старой гвардии, людей в возрасте, изъявили готовность последовать за Паволини. Основная же масса потеряла былую уверенность в связи с исчезновением Муссолини, [414] испытывала страх перед партизанами в горах и решила не покидать Комо. Сотни человек влились в ряды движения Сопротивления. Затея с Вал-Теллиной оказалась очередной фашистской утопией и пустыми словами.

Таким образом, Муссолини оставалось только одно: продолжать оказывать уважение пакту о создании «оси» до самого конца, неизбежного и горького. И он сказал Кизнатту:

— Тронемся в путь в пять часов утра. Будет надеяться, что окажемся в немецком посольстве в Мерано до наступления темноты.

В двадцати километрах севернее Менаджио, на дороге, проходившей вдоль озера, в одном из домов деревушки Муссо открылось окно, из которого выглянул капитан Давид Барбиери, командир местных партизан. Над озером стелился туман, хотя и шел мелкий дождь. Вдруг он услышал шум двигателя автомашины. Обратившись к партизанам, стоявшим за его спиной, он произнес:

— А вот, наверное, и Муссолини собственной персоной.

Было 6.50 утра.

Когда Барбиери заметил во главе довольно большой колонны бронемашину с 20-миллиметровой пушкой и двумя пулеметами, он дал знак, чтобы его люди оставались на местах. Колонна растянулась на километр и насчитывала около сорока автомашин. Имея лишь легкое вооружение, партизаны не могли осуществить открытое нападение на бронемашину и грузовики с солдатами. Молча Барбиери вывел людей в сады у подножия горы, где те залегли цепью. Когда на узкой дороге показались машины министров, капитан выстрелил в воздух, подавая сигнал партизанам.

Тут же заговорили пулеметы броневика, но колонна была вынуждена остановиться, так как на дороге впереди оказался завал. [415]

Еще ночью партизанский связной передал Барбиери, что в Менаджио формируется колонна, к которой на усиление подошли 200 солдат-зенитчиков во главе с лейтенантом Хансом Фаллмайером. В колонне должен находиться сам Муссолини. Барбиери сразу же распорядился соорудить на дороге завал в двух километрах от деревушки, использовав стволы деревьев и валуны, как раз на ее изгибе у отвесной скалы.

С грузовика, шедшего за броневиком, в котором находились Муссолини и Паволини, спрыгнули Бирцер и Кизнатт с автоматами на изготовку. Они увидели, что задняя правая шина броневика, наехавшего на треугольные партизанские «ежи», была спущена. В тридцати метрах далее виднелся завал. Слева от них круто вверх шла скала, справа же находился обрыв к озеру. Место для засады было выбрано искусно.

Из-за завала появились трое партизан с белым флагом. Впереди шел граф Пьер Луиджи Беллини делле Стелле, известный среди повстанцев под псевдонимом Педро двадцатипятилетний флорентиец с черной бородкой, командир партизанского подразделения 52-й гарибальдийской бригады.

Лейтенант Фаллмайер, бегло говоривший по-итальянски, пошел им навстречу. «Колонна направляется в Мерано, и немцы не намереваются вступать в стычку с итальянцами», — объяснил он. Беллини покачал толовой. У него был приказ останавливать все вооруженные группы людей и не пропускать их дальше.

Когда Фаллмайер попытался возразить, молодой партизанский командир заявил:

— Ваша колонна находится под прицелом моих мортир и пулеметов. Вы будете стерты с лица земли за пятнадцать минут.

В этот момент Беллини увидел подошедшего политкомиссара Урбано Лаццаро, который сделал ему знак рукой. Он успел осмотреть колонну, и увиденное устрашило его. За грузовиками со станковыми пулеметами [416] были прицеплены горные орудия и зенитные пушки малого калибра.

— Если дело дойдет до боя, то, пожалуй, они сотрут нас в порошок, — прошептал он.

Беллини задумался: ведь его «армия» насчитывала всего восемь человек, вооруженных каждый винтовкой, кинжалом и тремя ручными гранатами. К ним присоединились двенадцать местных жителей, не имевших никакого оружия. Правда, в казарме были прихвачены три станковых пулемета, которые теперь смотрели на дорогу. С группой Барбиери партизаны насчитывали около пятидесяти человек.

Но у него было одно преимущество: захотят ли немцы вступать в бой, когда война, фактически, уже окончена?

Узнав, что колонна начала выдвижение из пункта дислокации, Беллини выслал связных во все близлежащие гарнизоны, к дорожным постам и патрулям в северной части озера и потребовал подхода подкреплений с тяжелым оружием и мортирами. На определенных интервалах должны были быть установлены пулеметы. В соседней деревушке Донго жители приступили к минированию моста, используя гелигнит.

Если немцы будут настаивать на своем, он был намерен взорвать этот мост.

— Сколько итальянцев следует в колонне?

— Несколько гражданских лиц, — ответил Фаллмайер, не называя Муссолини и его министров. — Но они меня не касаются. Меня беспокоят лишь мои люди.

Беллини решился пойти на блеф.

— Мы можем пропустить немцев, — предложил он, — но для этого среди них не должно быть посторонних. И добавил: — Вы, однако, должны будете сопроводить меня вдоль колонны для осмотра.

После продолжительного обмена мнениями Фаллмайер в конце концов согласился.

Беллини попросил Лаццаро выслать связных к ближайшим блокпостам, чтобы все бывшие там в наличии партизаны стянулись к дороге. [417]

— Надо послать гонцов в горы, — добавил он, — чтобы люди спустились вниз. И надо, чтобы каждый имел что-нибудь в руках. Пусть немцы думают, что все они вооружены.

С момента остановки колонны прошло пять часов. Но вот около часа пополудни Бирцер увидел две автомашины с Фаллмайером, Беллини и партизанским эскортом, возвращавшиеся из Донго. Через несколько минут взволнованный Фаллмайер докладывал обстановку Кизнатту и Бирцеру. По всему сорокакилометровому пути до штаба дивизии в Чиавенне он видел в бинокль вооруженных людей, все дорожные мосты заминированы. Поэтому Фаллмайер был готов выполнить требование Беллини — отделить своих людей от фашистов.

— Итальянцев надо ссадить с машин, — доказывал он Кизнатту. — В этом случае партизаны гарантируют пропуск немцев в Германию без применения оружия обеими сторонами... Мы не можем ни двинуться вперед, ни возвратиться назад. Мосты сзади нас взорваны. Если вы не примете этих условий, я выведу своих людей и буду действовать один.

Кизнатт и Бирцер осознавали, что сделать что-либо в такой ситуации было, фактически, невозможно. Конечно, они отвечали за Муссолини, но стоило ли проливать кровь за проигранное дело. После десятиминутных переговоров они согласились с предложением Фаллмайера.

— Если двухсот человек недостаточно для вступления в бой, то тридцати — тем более.

Правда, у них были свои планы в отношении Муссолини. Они хотели обговорить их, как вдруг задняя дверка бронеавтомобиля открылась, и их подозвал к себе дуче. Бирцер заметил внутри бронемашины Кларетту Петаччи, одетую в мужское пальто голубого цвета, со шлемом водителя мотоцикла на голове. [418]

— Со мною женщина, судьба которой для меня важна. Можете ли вы взять ее под свою защиту?

Немцы пошли на хитрость, сказав, что колонна скоро тронется. Единственным же шансом на его спасение было посадить дуче в грузовик переодетым в немецкого солдата. Спутники его должны были оставаться на месте.

— А если я встречу фюрера и скажу ему, что был вынужден прибегнуть к этому трюку, — попробовал протестовать он, — то буду чувствовать себя неловко.

— Сопротивление в данных условиях бесполезно, — возразил Кизнатт, и Бирцер поддержал его, сказав:

— В этом заключается единственная надежда благополучно миновать блокпост.

Бормоча, что подумает, Муссолини закрыл дверку.

— Дуче, времени на размышления нет, — громыхнул Кизнатт. — Решайтесь немедленно, так как мы уходим.

Неожиданно Кларетта стала кричать: «Дуче, спасайтесь!», да так громко, что полковник Вито Казалинова, помощник Муссолини, прикрикнул на нее, чтобы она замолчала. Через несколько секунд дверца снова открылась, и из нее показался немецкий унтер-офицер военно-воздушных сил с каской на голове.

— Я ухожу, — с горечью сказал диктатор, обратившись к Паволини, — так как доверяю немцам больше, чем итальянцам.

Тот со стыдом опустил голову.

Кизнатт и Бирцер поправили Муссолини каску, съехавшую на затылок, дали темные очки и вручили автомат. Длинная шинель доходила ему до пят. И тут Муссолини стал настаивать, чтобы за ним последовали и его соратники. Бирцер ответил, что это невозможно.

— Тогда, по крайней мере, мой друг, — попросил дуче, указывая на заплаканную Кларетту. [419]

— Нет, это тоже невозможно, дуче, — возразил Бирцер. — Вы должны идти один.

Прикрытый немцами, Муссолини вскарабкался на борт четвертого грузовика с конвоем. Кизнатт взял на заметку номер автомашины — ВХ 529507.

В 3.10 пополудни грузовики с немецкими солдатами тронулись, сопровождаемые дикими криками брошенных министров.

— Спрячьтесь, дуче, — шепотом сказал Бирцер, — и не высовывайтесь.

Через пять минут голова колонны остановилась у блокпоста Донго, где находился Лаццаро со своими людьми. Как было обусловлено с Беллини, только лейтенант Фаллмайер спрыгнул на землю, чтобы сопровождать партизан, осматривавших один грузовик за другим. Как по иронии судьбы, напротив четвертого грузовика, где находился Муссолини, виднелся лозунг, написанный крупными буквами: «Только Бог может помочь фашистам, люди же — никогда».

Сквозь окошко головного грузовика Бирцер наблюдал за происходившим. Контроль его людей закончился, но он беспокоился за Муссолини. Было мало надежды, что партизаны не опознают столь знакомое им лицо. Может быть, ему стоило отдать приказ на открытие огня? Теперь, в самом конце, вновь устроить бойню из-за Муссолини? Партизаны в это время осмотрели второй, затем третий грузовик.

Лацарро проверял немецкие документы. Он, как и Беллини, слышал от капитана Барбиери, что в колонне должен находиться Муссолини, но не очень-то в это верил. Вдруг раздались крики. Кто-то звал его. Перегнувшись через борт грузовика, Лаццаро увидел Джузеппе Негри, сына местного башмачника, бежавшего к нему.

Будучи орудийным номером на корабле, на котором Муссолини следовал из Понцы в Маддалену, он близко видел дуче и не забыл его лица.

— Билл, — услышал Лаццаро шепот парня, — мы обнаружили негодяя! [420]

На вилле Строцци во Флоренции, стоявшей на берегу реки Арно, двадцатичетырехлетний майор Макс Корво еще и еще раз проверил слова шифрограммы. Вообще-то было маловероятно, что командование партизан Милана неправильно истолкует его запрос. Ведь в параграфе 29 акта о «долгосрочном перемирии» речь шла о Бенито Муссолини.

Имя Муссолини было знакомо начальнику оперативного отдела американского Управления стратегических служб Корво, носившему небольшие усики, задолго до создания тем марионеточного государства. Еще 26 июля 1943 года Франклин Делано Рузвельт направил послание Уинстону Черчиллю с предложением, что в случае заключения сепаратного мира с Италией «главный дьявол должен быть арестован». Черчилль согласился с ним, предложив, когда подойдет время, обсудить это с советским руководством.

«Кое-кто предпочтет немедленную экзекуцию без длительного судебного процесса, за исключением опознания, — писал Черчилль, — другие же посчитают необходимым держать его в тюремном заключении до конца войны в Европе... Лично мне это безразлично... учитывая, что пока еще нет солидных военных успехов как предпосылки для осуществления немедленного мщения».

И Корво установил наблюдение за дуче. Его итальянские агенты, используя, по сути дела, ту же тактику, что и Отто Скорцени, нащупали его в Понце и на Маддалене. Однако главнокомандующий союзными войсками генерал Эйзенхауер запретил его планы по захвату Муссолини как слишком рискованные.

Преемник Эйзенхауэра фельдмаршал Гарольд Александер тоже наложил вето уже на новый план Корво. А он предусматривал выброску тридцати парашютистов во главе с ним самим в район Сан-Сиро, в шести километрах северо-западнее Милана, которые должны были захватить дуче и его приближенных и доставить их в безопасное место. [421]

И вот теперь, в 6 часов вечера 27 апреля, Корво решил-таки попытаться захватить Муссолини. Он не знал, покинул ли дуче Милан, а тем более — что он задержан в Донго. За два дня до этого его агенты сообщали, что диктатор ведет переговоры с кардиналом Шустером. Учитывая окончание войны, Муссолини мог бы сообщить важную информацию о ближайших планах Гитлера. К тому же плененный дуче перестал бы являться символом сопротивления для быстро слабеющих фашистских войск.

Невзирая на вето Александера, майор разработал четвертый план захвата Муссолини. Транспортный самолет «С-47» совершит посадку на грунтовой аэродром Брессо, в десяти километрах от Милана. Поскольку на нем не было никакого аэродромного оборудования и даже взлетно-посадочной полосы, садиться нужно было днем, что для опытного пилота проблемы не составит. Этим путем, однако, можно было бы надежно доставить дуче в штаб-квартиру Александера в Казерту, неподалеку от Неаполя, с соблюдением максимальных мер безопасности.

Корво еще раз перечитал свое послание.

«Прошу проинформировать о ситуации с Муссолини. Точка. Если вы готовы передать его нам, мы вышлем самолет, чтобы его забрать. Точка».

Корво был убежден, что на этот раз план его не сорвется. За несколько часов до получения партизанами этого обращения и посылки самолета его луганский сотрудник Мим, которого в Управлении стратегических служб знали как капитана Эмилио Даддарио, должен был прибыть в Милан для обеспечения последующей передачи Муссолини союзникам.

— Успокойтесь, синьора, — произнес граф Беллини, — пожалуйста, успокойтесь. С Муссолини ничего не случится.

В небольшой комнате с высокими окнами муниципалитета Донго он попытался остановить поток слов Кларетты Петаччи. После ее задержания вместе с другими [422] итальянцами в колонне Кларетта сбросила бывшее на ней пальто. При ярком свете потолочной электрической лампочки она выглядела как обычно — в вельветовом костюме табачного цвета с белой блузкой и норковой накидкой.

— Если бы вы знали, что мне пришлось пережить за последние несколько дней. Все ударились в бега, только и заботясь о спасении собственной шкуры. Большинство оказались просто предателями!

Прошло три часа с тех пор, как Лаццаро вместе с Беллини поднялся на грузовик, чтобы опознать Муссолини. Ему даже показалось странным, насколько вяло и тупо дуче воспринял свое поражение, когда Билл хлопнул его по плечу, воскликнув:

— Кавалер Бенито Муссолини!

— Я не буду ничего предпринимать, — заверил он их отрешенно-фатальным голосом, спускаясь на землю.

Сидя в муниципальном правлении, он вел себя как человек, подвергнувшийся шоку, и попросил лишь стакан воды, словно нисколько не сожалея о прошлом и не заботясь о будущем.

Беллини не намеревался его утешать, но опасался контрмер со стороны фашистов. Не особенно доверял он и новичкам, недавно влившимся в ряды партизан, многие из которых жаждали разбогатеть за счет резервного фонда Республики Сало, находившегося, как они слышали, в колонне, — золотые слитки и иностранная валюта стоимостью несколько миллиардов лир.

В семь часов вечера Беллини лично доставил дуче в камеру в казарме финансовой гвардии в Гермазино, в восьми километрах от Донго. Казарма находилась в покрытых облачностью горах на высоте семисот метров.

Оказавшись в казарме, Муссолини застенчиво попросил графа передать его сердечный привет женщине, находившейся в муниципальном правлении, назвав ее синьорой Петаччи. Таким образом Беллини впервые познакомился с ней — пользовавшейся дурной славой женщиной, которую он презирал, как и тех пятьдесят [423] пленных фашистов, находившихся частью еще здесь, а частью отправленных в Гермазино. Среди них находились Алессандро Паволини и брат Кларетты — Марсело, выдававший себя за испанского консула.

Реакция Кларетты, однако, озадачила его. Для много о себе понимавшей куртизанки эта реакция казалась слишком страстной, слишком неподдельной, тогда как вначале ее поведение было воспринято им как наигранное и искусственное.

— Как долго он будет находиться в ваших руках? — допытывалась она.

Но Беллини и сам этого не знал. Унтер-офицер местных карабинеров позвонил в Милан и сообщил о задержании Муссолини, но оттуда пока никаких указаний не поступало.

— Вам следует передать его союзникам, — протестующе заявила Кларетта.

Беллини же считал себя ответственным перед собственным правительством, так что союзников это вовсе не касалось.

— Как раз наоборот, — ответил он ей, — я приложу все свои усилия, чтобы он не попал в их лапы.

Вдруг Кларетта обратилась к нему почти крича, как бы пытаясь втолковать нечто важное:

— Как мне заставить вас поверить в то, что все эти годы я находилась с ним, потому что люблю его? Я и жила-то только тогда, когда была вместе с ним... вы должны верить мне!

Откинувшись на спинку стула, она закрыла покрытое слезами лицо руками.

Беллини принялся ходить по комнате. Вид плачущей женщины выводил его из себя. И он стал просить ее, чтобы она не считала его врагом. Он предпримет все, что в его силах, чтобы уменьшить ее страдания.

— Я никогда не думала, что враг может быть таким хорошим и милым, — проговорила Кларетта сквозь слезы. — Это позволяет мне обратиться к вам с просьбой о большом одолжении. Сможете ли вы мне его оказать? [424]

Беллини присел на стул и закурил. Но, хотя он и слушал внимательно, женщина не торопилась со своей просьбой. Говоря монотонно и негромко, она поведала о первой своей встрече с Муссолини и годах, проведенных с ним. Поскольку рассказ ее был долгим, Беллини прервал ее, произнеся:

— Скажите, что вы имели в виду, и я обещаю сделать все возможное, чтобы помочь вам.

Кларетта наклонилась вперед и схватила графа за руку.

— Поместите меня к нему. Позвольте нам быть вместе. В этом ведь нет ничего плохого. Не говорите, что это невозможно.

Беллини, отдернув руку, попытался ее отговорить от этого. Ведь если что случится с Муссолини, она тоже окажется в опасности. И вдруг Кларетта произнесла шепотом:

— Теперь я понимаю. Вы собираетесь его расстрелять. Беллини с горячностью ответил:

— Ничего подобного.

К его удивлению Кларетта молча вытерла глаза и сказала:

— Обещайте мне, что я смогу находиться с ним до самого конца, если он будет расстрелян, и что меня расстреляют вместе с ним. — Затем добавила: — Моя жизнь потеряет смысл, если он будет мертв. Единственное, чего я прошу, дать мне возможность умереть вместе с ним.

Молодой партизан был тронут до глубины души. «Вот каковой может оказаться любовь женщины», — подумал он, почувствовав стыд, что презирал ее до этого.

— Я подумаю и посоветуюсь с друзьями, — ответил он, стараясь сдержать дрожь в голосе.

В 9.30 вечера в типографии газеты «Иль Пополо д'Италиа» на площади Кавур в Милане станки были готовы к печати. За столом главного редактора Лео Валиани вычитывал верстку, испытывая гордость за [425] то, что именно эта газета, вышедшая более чем в девяти тысячах номеров, отражая язык и мысли Муссолини, возвестит о триумфе народа.

Вдруг его позвали к телефону. «Видимо, это коммунисты Лонго и Серени из штаба партизанского руководства», — решил он.

За своей спиной он услышал голос социалиста Сандро Пертини:

— Мы не должны отдавать его.

У телефона оказался Серени, который сказал ему:

— Федерико (таков был партизанский псевдоним Валиани), послушай-ка: союзники запрашивают нас о Муссолини. — Голос его дрожал от возбуждения, и он зачитал послание майора Корво. — Что будем делать? — спросил затем Серени.

— Альдо (псевдоним Серени в партизанских кругах), — спокойно ответил Валиани, — мы вообще ничего не будем делать.

В трех кварталах севернее «Ла Скалы», на первом этаже дворца Кузани, недавно реквизированного под штаб партизанского командования, генерал Раффаэле Кадорна продолжал работать, сидя за столом. Было уже далеко за полночь, но у пятидесятишестилетнего генерала забот еще хватало. Будучи командующим силами антифашистского Сопротивления, он не был уверен, будут ли две немецкие дивизии отходить на запад через город, что могло бы привести к новому кровопролитию. Вдруг он поднял голову, услышав шаги за дверью.

Генерал хорошо знал двоих вошедших мужчин. Первым был гладко выбритый, высокорослый Вальтер Аудизио, тридцатишестилетний офицер связи от коммунистов, которого все звали «полковник Валерио». Он был ветераном гражданской войны в Испании, где воевал в составе Интернациональной бригады, за что отсидел в местной тюрьме. Отстаивая линию партии, он всегда горячо жестикулировал руками. Вторым был сорокашестилетний [426] Альдо Лампреди, носивший очки, бывший плотник, ничем не выделявшийся в толпе. Он тоже был ветераном испанской гражданской войны, а теперь являлся заместителем командира гарибальдийской партизанской бригады и одним из самых непримиримых повстанцев.

— Получен приказ комитета, генерал, — сообщил Аудизио. — Нам надлежит направиться в район, находящийся севернее города, для осуществления казни Муссолини.

Кадорна подумал: «Это исходит от комитета восстания, в который входит пять представителей левого крыла. А предложение, скорее всего, внесено коммунистами». И тут же вспомнил, что центральный комитет национального освобождения в принципе одобрил казнь фашистских лидеров.

— Есть ли у вас письменное распоряжение? — спросил он тем не менее.

Оба покачали головами.

— Американцы находятся в окрестностях Комо, — произнес Лампреди. — Как только они узнают о том, что Муссолини нами арестован, они постараются его у нас забрать. Так что времени остается не много.

Кадорна знал, что это соответствует действительности, и в свою очередь не хотел передачи Муссолини союзникам. Позднее он поклялся, что не получал телеграммы майора Корво, но еще до этого по личной инициативе попросил Итало Пьетру, командира павезской бригады, направить людей на север для эскорта и охраны дуче. Однако Пьетра отказался, так как его тысяча дисциплинированных партизан была нужна ему для осуществления полицейских функций в городе.

Непрерывно куривший сигареты «Ориенталь» Аудизио рассказал Кадорне, что еще в 6 часов вечера обратился к полковнику Альфредо Малгери, командиру финансовой гвардии, с просьбой направить в Гермазино своих людей. Но тот ответил: «Хотя Муссолини и содержится там, в казарме финансовой гвардии, он все равно [427] является пленником партизан». А в 11.20 вечера Аудизио был вызван к Луиджи Лонго.

Лампреди, восприняв молчание Кадорны за согласие, стал перечислять свои требования: им потребуется пропуск в зону, поскольку ни его, ни Аудизио на озере Комо никто не знал... десяток партизан для производства экзекуции... транспорт.

Кадорна все еще колебался с принятием решения. Да и проблемы города занимали его в первую очередь.

За восемь месяцев своего военного руководства он довольно часто вступал в столкновения с Луиджи Лонго, так что пригрозил уйти со своего поста и стать простым партизаном. Только высадка союзников заставила его изменить свое мнение. Коммунисты настолько почувствовали свою силу, что на одном из недавних собраний, где он председательствовал и призвал Лонго к порядку, один из присутствовавших выкрикнул:

— Не слишком-то выпендривайся. Ты здесь ничего не решаешь.

Час ночи был уже позади, и генерал потерял терпение. Его беспокоила судьба тысяч горожан, а тут коммунисты — со своим, как он считал, мелким вопросом. Сердито махнув рукой, он произнес

— Ну и кончайте с ним.

На перебинтованном лице человека виднелись только два глаза и рот. Граф Беллини невольно вспомнил эпизод из картины по сценарию Герберта Уэллса, которая называлась «Человек-невидимка» и которую он видел еще в детстве в родном городе. С головою, замотанной бинтами как кокон, в долгополой шинели карабинеров и с армейской фуражкой человек этот походил на раненого партизана, направляющегося в больницу, ничем не напоминая Бенито Муссолини.

Было уже 2 часа утра 28 апреля. В тесной камере с каменными стенами Беллини прощался с партизанами, сторожившими Муссолини, объяснив, что слишком [428] много людей знали о местонахождении дуче. Поэтому его было целесообразно перевести в другое, более безопасное место. Муссолини воспринял свое перемещение без протеста. А на дороге, в темноте и под дождем, их ждал «Фиат 1500» с включенным двигателем.

Распоряжение о переводе Муссолини из Гермазино поступило к Беллини в 11.30 вечера. Оно исходило от коменданта Комо полковника барона Джиованни Сардагны. Местом, куда должен был быть доставлен Муссолини, была деревушка Блевио на восточном берегу озера, в восьми километрах севернее Комо. В качестве раненого английского офицера дуче следовало поместить на виллу богатого промышленника, друга Сардагны.

Около часа ночи Сардагна получил по телефону распоряжение из штаб-квартиры Кадорны отменить операцию «Блевио». В качестве нового места пребывания Мусслини был назван городок Молтразио, расположенный севернее Комо. Однако, поскольку телефонная связь с северными районами была прервана, Сардагна не смог известить Беллини об изменении прежнего распоряжения.

Когда «фиат», набирая скорость, выехал на горную дорогу, Беллини сообщил дуче хорошую новость. Он проконсультировался с заместителем комиссара бригады Мишелем Моретти, Биллом-Лаццаро и Луиджи Канали, региональным инспектором по Ломбардии, которые не возражали против просьбы Кларетты поместить ее вместе с дуче. Вначале, откашливаясь и трогая рукой бинты, Муссолини был в некотором замешательстве и даже немного напуган. Подъехав к Донго, Беллини сказал водителю:

— Сверни направо к мосту и остановись. Там нас должна ждать другая автомашина.

В слабых лучах карманного фонаря Беллини заметил «фиат», из которого навстречу ему вылез Моретти. За ним следовали Кларетта, Канали и еще двое партизан. Встреча Кларетты с Муссолини произошла, по мнению Беллини, абсурдно формально. [429]

— Добрый вечер, ваше превосходительство.

— Добрый вечер, синьора. Почему вы здесь?

— Потому что я так захотела.

Их разговор напомнил ему встречу на улице двух малознакомых людей.

Дрожа от холода и промокнув до нитки, граф не видел впереди ничего, кроме еще одной бессонной ночи. Он ехал следом за машиной, в которой сидели Моретти, Канали и Кларетта, оставлявшей за собой брызги желто-коричневой воды. В его машине Муссолини сидел между ним и женщиной-партизанкой. Время от времени их останавливали блокпосты, и в свете фар Беллини видел, как Канали объяснял необходимость срочной доставки раненого в больницу.

В десяти километрах севернее Комо в городишке Молтразио, расположенном на берегу озера, были слышны звуки автоматных выстрелов, а в небе над горой то и дело вспыхивали осветительные ракеты.

Канали тут же постучал в дверь ближайшего бара, и хозяин, сочувствовавший партизанам, сообщил о происходившем. Оказалось, что части 1-й американской бронетанковой дивизии генерал-майора Вернона Причарда, выходя на окраину Комо, вели бой с фашистами.

Канали, после недолгого раздумья, предложил поместить обоих в небольшом крестьянском домике неподалеку. С видимым спокойствием Муссолини только спросил, далеко ли туда ехать. В течение сорока пяти минут, пока автомашина не остановилась, он молча кутался в одеяла, лежавшие на заднем сиденье.

— Все выходите, — сказал подошедший Канали. — Остаток пути пройдем пешком.

Дождь все не прекращался. Им пришлось пробираться в полной темноте, ориентируясь на невысокую каменную ограду. Над ними нависали горы, покрытые облачностью. Когда Кларетта поскользнулась на мокром булыжнике, то дуче и Беллини одновременно протянули ей руки. Беллини вдруг осознал всю нелепость происходившего — партизаны спереди и сзади... забинтованная [430] голова Муссолини, выделявшаяся в темноте ночи... Кларетта в норке и туфлях на высоких каблуках, шедшая спотыкаясь... сам Беллини в зеленом потертом пиджаке, с намокшей бородкой... Через пятнадцать минут ночного кошмара они оказались около деревушки, расположенной у подножия Джиорджино-ди-Меццегра.

Было три часа ночи. Стук Канали в дверь одного из домов показался им громоподобным. Однако его хозяин Джиакомо де Мариа, входивший в движение Сопротивления, открыл дверь почти незамедлительно. Хотя ни он, ни его жена Лия не знали, кто были их гости, они с готовностью согласились предоставить им убежище.

Из кухни гостям быстро принесли горячий эрзац-кофе. Все, кроме Муссолини, выпили его с благодарностью. Он же расположился вблизи Кларетты, повернувшись спиной к огню в печи. Она сидела молча, подперев подбородок руками. Лия де Мариа поспешила в комнату на втором этаже, разбудила сыновей и отправила их досыпать к родственникам. Пока она готовила постель, Беллини с товарищами приняли меры безопасности.

Спальня представляла собой небольшую холодную крестьянскую комнату, столь же бедно обставленную, как и та, в которой Муссолини родился шестьдесят два года тому назад. Свет настольной лампы слабо освещал большую деревянную кровать под вымытыми добела стропилами. В комнате были стальное зеркало, эмалированный тазик для умывания с кувшином и плетенное из камыша кресло. Вот и вся обстановка. От окна до земли было не менее пяти метров.

— Относитесь к ним хорошо, — сказал Канали хозяевам. — Это — хорошие люди.

Для охраны в доме были оставлены два партизана. Сам же Беллини пообещал заехать утром.

Объяснив Лие, что господин любит спать на двух подушках, Кларетта робко сказала дуче:

— Комната приготовлена. Может быть, поднимемся? [431] Муссолини, не отвечая, продолжал смотреть на огонь.

Беллини подумал: «Как же поведут себя эти двое?» Он и не знал, что это будет вообще первая ночь, проведенная ими вместе.

Радист Джузеппе Кирилло передал необычную шифрограмму. За прошедшие шесть месяцев ему пришлось отправить из штаба партизан корреспондентам американского Управления стратегических служб во Флоренции и Сиене не менее семисот радиограмм, но эту он запомнил.

Когда курьер принес ему на третий этаж дома номер 27 по улице Виа Москова текст для передачи, первой же его реакцией был звонок в штаб-квартиру партизан. К телефону подошел, как он вспоминал позднее, социалист Джиан-Батиста Стуччи, развеявший его сомнения. Текст, лежавший перед ним, как обычно отпечатанный на пишущей машинке, подлежал шифровке и передаче.

Прошлым вечером Кирилло получил сразу две радиограммы от майора Макса Корво. Посчитав первую же очень важной, он побежал во дворец Кузани, находившийся за четыре квартала, чтобы вручить ее лично секретарю командующего Альберто Козаттини.

Расшифрованный текст второй радиограммы гласил: «Самолет, который должен забрать Муссолини, приземлится завтра вечером в 6 часов на аэродроме Брессо. Точка. Подготовьте сигнальные огни».

И опять Кирилло вручил шифрограмму, на этот раз представителю партии действия Фермо Соляри. Однако, хотя часы и шли, ответных текстов для передачи он не получил. Видимо, партизанское командование посчитало целесообразным не отвечать, чтобы сбить американцев с толку.

Но вот к нему поступил текст. Кто его составил, он не знал. В нем говорилось: «Сожалеем, но доставить Муссолини не может. Он осужден народным трибуналом и казнен на Том же месте, где нацистами были расстреляны пятнадцать патриотов».. [432]

Было 3 часа утра 28 апреля. На самом деле Вальтер Аудизио с сопровождавшими его лицами отправился в Донго лишь через четыре часа и десять минут.

Капитан Эмилио Даддарио проснулся в 4 часа утра 28 апреля недовольным и сконфуженным. За истекшие двенадцать часов произошло столь много различных событий, что он потерял Муссолини из виду. И он попытался встретиться с генералом Кадорной.

Еще в 8 часов вечера 25 апреля, когда Муссолини покинул миланскую префектуру, Даддарио получил четкие указания от Аллена Даллеса. Шеф американской миссии Управления стратегических служб прекрасно понимал, что Даддарио с двенадцатью итальянскими агентами имел больший шанс найти и изолировать дуче, чем вся американская армия. И особенно подчеркнул необходимость избежать стычки между американскими солдатами и партизанами из-за Муссолини. После подробного инструктажа в Лугано Даддарио — черноволосый, неразговорчивый, получивший юридическое образование человек — пересек итальянскую границу в районе Понте-Чиассо, понимая, что его задача была не только деликатной, но и опасной — как ходьба по минному полю.

Он был встречен своей группой из двенадцати человек, выдававших себя за участников движения Сопротивления, и они на пяти автомашинах направились в Черноббио, в шести километрах от Комо. Там его ожидал неприятный сюрприз. В бывшей штаб-квартире генерала Вольфа остававшиеся там немцы и лейтенант Витторио Бонетти, тоже американский сотрудник, были окружены местными партизанами. Когда «альфа-ромео» Даддарио с американским флагом показалась там, Бонетти бросился ему навстречу. Приветствовав, он рассказал, что только что принял капитуляцию ночного гостя Вольфа — маршала Родольфо Грациани. [433]

Чтобы успокоить немцев и партизан, пришлось потратить довольно много времени. В Комо Даддарио ожидала подобная же ситуация. Ему пришлось провести переговоры с немцами, принять капитуляцию и организовать их охрану и защиту до подхода частей 1-й американской бронетанковой дивизии. Только в полночь колонна его машин достигла Милана, продвигаясь со скоростью сорок километров в час под проливным дождем.

В два часа ночи в затемненном центре города, неподалеку от собора, по ним был открыт перекрестный огонь трех пулеметов. Смертельный свинцовый ливень сорвал как американский, так и итальянский флаги. В головной машине — «альфо-ромео» Грациани-Даддарио — маршал и его водитель бросились на пол, тогда как Бонетти, сидевший за рулем, дал газ, и машина рванула на площадь Кордузио. И вновь они попали под огонь. Тогда Бонетти выключил фары. Оглядевшись в темноте, они заметили, что находятся около «Ла Скалы» и гостиницы «Регина».

Агенты попрыгали из всех пяти автомашин и бросились к зданию гостиницы, в которой находилась штаб-квартира миланского управления СС. Послышались гортанные голоса. Бонетти крикнул:

— Осторожно, внимание! Мы американцы. Выскочившие из забаррикадированных колючей проволокой дверей немецкие солдаты пропустили их внутрь.

В холле царила настоящая вакханалия. Пьяные немцы, горланя песни, с трудом перешагивали через разбросанные повсюду бутылки от шампанского. На небольшом диване лежали полуголые мужчина и женщина. Даддарио, будто бы он был самим Эйзенхауэром, распорядился:

— Проведите меня к полковнику Рауфу. Поднимаясь по лестнице в кабинет представителя

Вольфа, Даддарио размышлял. Двадцатишестилетний офицер, ставший первым американцем, появившимся в Милане, понимал всю ответственность, которую [434] брал на себя. В городе было много немецких опорных пунктов, созданных Рауфом, который уже несколько дней ничего не слышал о генерале Вольфе. Чтобы избежать побоища в городе, ему надо было попытаться убедить немцев ничего не предпринимать до подхода частей IV корпуса генерала Уиллиса Криттенбергера, которому они должны затем сдаться. Кроме того, он должен был связаться с генералом Кадорной и уговорить того, чтобы и партизаны вели себя спокойно, а также решить вопрос с Грациани. Только потом можно будет перейти к выполнению своего основного задания — выяснить местонахождение Бенито Муссолини.

Выслушав его, Рауф отдал распоряжение, и один из эсэсовских офицеров помог Бонетти связаться со штаб-квартирой Кадорны.

— Говорит лейтенант Бонетти, представитель миссии Соединенных Штатов, — сказал тот в телефонную трубку. — Я нахожусь в гостинице «Регина».

Однако упоминание пресловутого опорного пункта эсэсовцев вызвало ярость у офицера штаба генерала Кадорны, бросившего трубку, воскликнув:

— Ну, ты там, дурацкая башка. Сейчас не до шуток. Даддарио аж вскипел от злости. Было уже 4 часа

утра, время летело очень быстро, а ему обязательно надо срочно связаться с партизанами.

— Звони еще раз, — приказал он. — Я сам переговорю с Кадорной.

В небольшой комнатке, обшитой панелями и примыкавшей к кабинету генерала Кадорны, полковник Витторио Паломбо, начальник партизанского штаба, вслушивался в происходившее рядом. Сквозь стеклянную дверь он видел расплывчатые фигуры Кадорны и капитана Даддарио, двигавшиеся словно в воде. Более отчетливо он слышал голос Даддарио, говорившего прекрасно по-итальянски. [435]

— Нас несколько раз могли подстрелить, и такое положение дел необходимо приостановить. Люди действуют слишком горячо.

Кадорна рассмеялся, когда представил себе, что прочувствовал гость.

— Мой дорогой, — произнес он затем, — положение сложилось опасное, а люди задиристы. Даже меня, командующего вооруженными силами партизан, позавчера обстреляли около «Ла Скалы».

Через несколько минут Паломбо услышал вопрос, заданный Даддарио:

— Какова последняя информация о Муссолини?

— Сейчас у нас нет никакой информации о нем, — ответил Кадорна твердым голосом.

«Как долго, — удивился Паломбо, — стороны будут поддерживать этот блеф?» Если бы Даддарио узнал, что партизаны захватили Муссолини, он бы не отступил, хотя даже не намекнул, что личность дуче его очень интересует.

А дело оказалось проще простого. Седоголовый председатель партии действия Ферруччио Парри, часто бывавший в Швейцарии, знал, что Даддарио состоял в тесном контакте с Алленом Даллесом.

И вот, увидя, как тот вошел во дворец, Парри поспешил к Кадорне и сказал ему:

— Даддарио разыскивает Муссолини. Смотрите, чтобы никто в вашем окружении не проболтался, что дуче у вас. — Затем добавил: — Даддарио вообще-то хороший парень, у нас с ним были кое-какие общие дела, но в данном вопросе надо быть очень осторожным.

Этого было вполне достаточно. Четырнадцать партизан из бригады Итало Пьетре, спавшие мертвым сном в вилле Романиа на соломе, были разбужены резким светом фонарей «летучая мышь». Перед ними была поставлена задача составить экзекуционный взвод, поступив в распоряжение «полковника Валерио».

Паломбо поспешил вдоль по коридору в комнату секретарей. Машинистка уже начала печатать пропуск, [436] текст которого был им набросан. Идею ему подсказал случай с засадой, из-за которой Даддарио был вынужден скрыться в гостинице «Регина». Сам того не ведая, человек, разыскивавший Муссолини для передачи его союзникам, должен был теперь оказать партизанам помощь.

Насколько Паломбо знал, Даддарио в свое время помог в изготовлении паспортов, с помощью которых многие участники итальянского движения Сопротивления благополучно перешли границу со Швейцарией. Исходя из этого, Паломбо подготовил документ, текст которого гласил:

«Полковник Валерио» (известный как Магноли Джиован Батиста ди Цезаре) является итальянским офицером, входящим в состав командования добровольного корпуса «Свобода». Национальный комитет освобождения Северной Италии направляет его в Комо и его окрестности со специальным заданием. Прошу обеспечить свободу передвижения ему и его вооруженному эскорту.

Капитан Даддарио».

Паломбо услышал, что беседа у генерала Кадорны закончилась. Поспешив по коридору, он успел перехватить капитана, когда тот выходил из кабинета генерала.

— Он никогда не обращал внимания на то, что подписывал, — рассказывал он позже. — Он был к тому же слишком занят Грациани.

Паломбо оказался прав. Поскольку у него не было никакой информации о Муссолини, Даддарио решил заняться вплотную Грациани и пропахнувшим порохом городом. Он видел свою задачу в стабилизации обстановки до подхода американских войск. Он уже достиг договоренности с Грациани, что тот отныне рассматривается как американский пленный и будет перемещен из гостиницы «Регина» в гостиницу «Милано» с американским флагом на его балконе/Насколько понимал Даддарио, маршала следовало сохранить живым и держать [437] подальше от коммунистов. Если война в Германии будет продолжаться, Грациани сможет представить важную информацию о дальнейших военных и политических планах нацистов.

Генерал Кадорна разговаривал с комендантом Милана генералом Эмилио Фалделлой, когда дверь в кабинет открылась и вошел Аудизио с винтовкой наперевес, трехцветным шарфом на шее, в кожаном коричневом пальто.

— Я отправляюсь, — произнес он.

— Хорошо, — ответил Кадорна, — смотри, чтобы все было как следует.

— Что все это значит? — спросил Фалделла. — Куда он направляется?

— Они захватили Муссолини, и он поехал, чтобы забрать его, — спокойно ответил Кадорна, не вдаваясь в подробности.

Фалделла даже не подумал, что Муссолини живым брать и не собирались. Возвратившись к себе, он по собственной инициативе позвонил начальнику тюрьмы Сан-Витторе и распорядился подготовить двадцать камер для приема Муссолини и его «шишек».

С сухостью во рту граф Беллини медленно поднялся из-за огромного письменного стола из орехового дерева, изготовленного еще в восемнадцатом веке. Когда рука его дотронулась до кобуры пистолета, лицо стало мрачным. Через несколько минут могла начаться перестрелка из-за Муссолини.

Телефонный звонок в его новую штаб-квартиру в здании муниципального правления Донго не означал ничего хорошего. Партизанское командование из Менаджио, расположенного в двадцати двух километрах южнее, предупреждало: черная «лянча-априлиа» с регистрационным номером РМ 001 только что протаранила баррикаду из камней и стволов деревьев вопреки отданному приказу об остановке. За ней проследовала грузовая [438] автомашина, окрашенная в желтый цвет, с вооруженными людьми на борту.

Беллини предположил, что это — группа фашистов, направленная для освобождения Муссолини. В этот момент в его распоряжении было как раз очень мало людей: большинство находились либо на дорожных постах, либо охраняли заключенных. Вдруг около здания остановился грузовик, набитый солдатами. Офицер, бывший с ними, потребовал местное начальство.

Чтобы выиграть время, Беллини передал, что ожидает его в своем кабинете, и сразу же позвонил Биллу-Лаццаро в Домасо:

— Собери сколько сможешь людей — и быстро ко мне. Мне нужна помощь.

Офицер отказался подниматься наверх и пригрозил арестовать всех, если Беллини сам не спустится вниз. «Это — типичная тактика старой фашистской гвардии, — подумал Беллини. — Ничего не остается, как выйти на улицу и вступить в переговоры».

И он стал спускаться по лестнице, невольно остановившись на выходе. На площади около здания не было видно ни души. Дождь перестал, вершины Вал-Теллины за озером отсвечивали белизной в лучах появившегося солнца. Причина отсутствия жителей ему стала тут же ясна: в двадцати метрах дорогу перекрывала цепь из пятнадцати солдат, стоявших молча и настороженно. На них была новенькая форма, а автоматы в руках еще не протерты от смазки.

Их появление Беллини расценил как угрозу, «нависшую над всем». Никто не произнес ни слова, пока офицер не сделал шаг ему навстречу.