«Достаточно, остановитесь! мы — на вашей стороне!»
— Как он может так поступать? — с яростью спросил Гитлер. — Это же безумие.
Риббентроп обменялся взглядами с фельдмаршалом Кейтелем, начальником штаба гитлеровского верховного командования. Никто не мог найти подходящих слов. Дело в том, что хмурым утром 28 октября 1940 года их союзник Бенито Муссолини предпринял нечто, представлявшее прямую угрозу интересам «оси».
В 9 часов утра фюрер прибыл на своем бронированном поезде, состоявшем из девяти вагонов, на центральный вокзал Болоньи. Он направлялся во Флоренцию и позвонил туда по железнодорожному телеграфу. Оказалось, что он опоздал на два часа, не успев остановить Муссолини, вторгшегося со своими войсками в Грецию.
Как вспоминал потом Пауль Шмидт, Гитлер был в бешенстве. Он только что провел девятичасовую встречу с генералом Франциско Франко в Хендее, на франко-испанской границе, пытаясь склонить того к вступлению в войну или же добиться его разрешения немецким войскам ступить на испанскую территорию, но Франко отклонил и то и другое.
— Я лучше позволю вырвать себе три, а то и четыре зуба, чем провести еще раз подобные переговоры, — бушевал Гитлер. [212]
В нескольких часах езды до Берлина ему сообщили о катастрофическом намерении дуче.
Шмидт вспомнил фразу, вычитанную им в какой-то детективной книге: «Полиция поспешила к месту происшествия».
Прошлым вечером за ужином Риббентроп так оценил складывающуюся обстановку:
— Итальянцы ничего не смогут сделать с греками в период осенних дождей и зимнего снега. Поэтому фюрер намерен во что бы то ни стало предотвратить эту дурацкую затею.
Муссолини сбил с толку Гитлера на целых четыре месяца. Он полагал, что дуче объявил войну 10 июня для того, чтобы нанести скрытно подготовленные удары по Корсике или Тунису, но тот не предпринимал ничего в течение одиннадцати дней. Боевые действия не вели ни флот, ни авиация, поскольку Муссолини дал указание Бадолио:
— Я не намерен предпринимать что-либо новое.
И только 21 июня, на следующий день после установления перемирия между Германией и Францией, итальянские войска перешли французскую границу на участке от Монблана до моря, имея указание не открывать огонь первыми.
Войска, в летней форме одежды, несли потери, однако не от французских пуль и снарядов, а от суровых климатических условий Французских Альп. За эту двухдневную кампанию Муссолини заплатил довольно дорого: 800 солдат погибли и 3200 были госпитализированы.
О своем намерении напасть на Грецию на встрече обоих диктаторов на Бреннерском перевале 4 октября Муссолини не сказал ни слова.
— Если он намеревается начать боевые действия против бедной маленькой Греции, — задал Гитлер Кейтелю риторический вопрос, — то почему бы ему не атаковать Мальту или Крит? По крайней мере, в этом был бы какой-то смысл в плане войны против Англии в Средиземноморье. [213] Никто из них не мог объяснить психологическую причину такого поступка Муссолини, которая заключалась в мании преследования, сложившейся у дуче к тому времени.
На их бреннерской встрече Гитлер даже не упомянул о запланированном им через три дня вторжении в Румынию. А ведь еще в середине августа фюрер предупредил его против любых боевых действий на Балканах. Известие об оккупации немцами Румынии привело Муссолини в ярость.
— Гитлер всегда ставит меня перед совершившимся фактом! — с гневом произнес он Чиано 12 октября. — На этот раз я заплачу ему той же монетой. Из газет он узнает, что я оккупировал Грецию. Таким путем будет восстановлено равновесие.
Хотя дуче и преследовал важные стратегические цели — порты Греции были необходимым звеном для совершения нападений на британские конвои в Египет, — мальчишеский импульс взял в нем верх над всеми другими факторами.
Глупое недомыслие усматривали в этом походе и другие люди, среди которых был Пьетро Бадолио. Он понимал, что четыре итальянские дивизии, действуя против пятнадцати греческих, ничего не могут добиться: для обеспечения успеха требовалось не менее двадцати полнокровных дивизий. Муссолини рассчитывал, что этот недостаток будет восполнен действиями итальянской пятой колонны. Бадолио, высказавшийся вначале отрицательно по поводу намечавшегося вторжения, затем уже на своем мнении не настаивал, хотя и не был убежден доводами дуче. И кампания, спланированная за одну ночь бывшим младшим унтер-офицером Бени-то Муссолини, началась.
Когда Бадолио попытался напомнить, что, согласно союзническим обязательствам, надо бы сообщить об этом немцам, Муссолини вспылил:
— А сообщили ли они нам о Норвегии? Сказано ли что было о Западном фронте? Они поступают с нами, как если бы нас вообще не было. [214]
— Я не буду считать себя итальянцем, — заявил далее дуче, — если войска станут испытывать трудности, ведя боевые действия против греков.
Он рассчитывал, что вся кампания продлится не более двух недель. Когда же ему сообщили, что Греция имеет под ружьем 250 000 человек, он прислушался к тем, кто утверждал: боеспособны там не более 30 000. Исходя из планов Гитлера в отношении Балкан, Муссолини демобилизовал из армии 300 000 человек.
Ни малейшего следа сомнений не было видно на лице дуче, когда он 28 октября появился на платформе железнодорожной станции Флоренции, чтобы встретить Гитлера. Только 22 октября он написал фюреру, сообщая о намечавшейся акции, не называя, однако, точной ее даты. По иронии судьбы дата приезда Гитлера во Флоренцию совпадала с датой начала его вторжения в Грецию.
Когда поезд фюрера, громыхая на стыках рельсов, подошел к платформе, Муссолини дал знак оркестру карабинеров, состоявшему из шестидесяти человек, и тот заиграл итальянский королевский марш, забыв, кого встречали.
Резко повернувшись на каблуках, Муссолини замахал руками, и оркестр перешел на германский национальный гимн. В окне вагона показался фюрер с натянутой улыбкой, и Муссолини по красной ковровой дорожке пошел ему навстречу. В духе фашистских военных сводок дуче приветствовал Гитлера:
— Фюрер, мы — на марше! Победоносные итальянские войска пересекли сегодня на рассвете греко-албанскую границу!
Когда диктаторы пожали друг другу руки и направились на предварительную беседу в специально подготовленное неподалеку помещение, фюреру стали очевидны недостатки Бенито Муссолини как союзника. Первыми его словами, обращенными к дуче, как он потом рассказывал Кейтелю, были:
— Результатом может быть лишь военная катастрофа. [215]
Но ни тот, ни другой не могли предвидеть, что этим безрассудным поступком Бенито Муссолини обрек на гибель не только Третий рейх, но и собственный фашистский режим.
В течение нескольких недель слабо оснащенные войска дуче отступали и оказались прижатыми к морю в портах Дуррес и Влера. Чтобы помочь им и сохранить свое господствующее положение на Балканах, Гитлер бросил против Греции 680-тысячную армию, прошедшую по территориям государств-марионеток Румынии и Болгарии. Однако отважные югославы не смирились с ролью вассалов, отведенной им по Тройственному пакту, оказав сопротивление, в результате чего Гитлер принял решение разгромить их и сменить заодно приоритеты. План «Барбаросса» предусматривал цель поставить русского партнера на колени{3}. Начиная русскую кампанию, Гитлер рассчитывал, что после 22 июня ему вполне хватит времени, чтобы закончить все до наступления кошмарной русской зимы с ее морозами.
Итальянцы понесли в Греции значительные потери: 20 000 погибших, 40 000 раненых, 18 000 обмороженных и 26 000 пленных.
Тысячи итальянцев, тайно настраивавших свои приемники на лондонские радиопередачи, услышали новый куплет популярной в довоенное время песенки о падающей Пизанской башне, посвященный их лидеру:
Какой сюрприз для дуче, дети, Преподнесли недавно греки. Ведь он остался без спагетти — Не помогли моря и реки.
Рашель нежно, но настойчиво потрясла своего мужа за плечо. В 3 часа ночи раздался ужасно громкий телефонный звонок. Звонил взволнованный принц Отто фон [216] Бисмарк, полномочный министр, прямо из немецкого посольства в Риме. Бенито, кряхтя и ворча, поднялся, посмотрев на свет прикроватной лампы.
Немецкое руководство настояло на том, чтобы разбудить его среди ночи и проинформировать: Гитлер объявил войну России{4}.
Какой-то момент Муссолини смотрел на жену невидящим взглядом. Затем без каких-либо эмоций тихо произнес:
— Дорогая Рашель, это значит, что мы проиграли войну.
Когда он стал быстро одеваться и поспешил к телефону, она не удивилась. Казалось, что в этот день, 22 июня 1941 года, Бенито готовился отразить удары, которые ему могла нанести судьба. Он стал забывать про бритье. Завтракал очень поздно, когда все домашние уже расходились по своим делам, почти каждую ночь проводил беспокойно, вставая утром разбитым и садясь в любое кресло, даже не прогоняя кота Пи по со своего любимого места.
Вся Италия, кроме Рашель, знала истинные причины этого. В течение всех двенадцати месяцев после объявления войны удар следовал за ударом. Неудачные события в Греции привели в декабре к отставке маршала Бадолио. Маршал Родольфо Грациани, сменивший Бальбо, погибшего в сбитом по ошибке самолете, принятом за английский бомбардировщик, смог продержаться в Ливии против наступавшей из Западной пустыни 36-тысячной армии генерала Ричарда О'Коннора только пятьдесят семь дней, хотя и имел в своем распоряжении около 150 000 солдат, но плохо вооруженных и измотанных постоянными маршами. Обещанных 1000 танков он так и не получил. Перед началом отступления он послал телеграмму святой покровительнице артиллерии: «Святая Барбара, защити нас». [217]
Во второй раз дуче оказался должником Адольфа Гитлера. Назначенный командующим объединенными итало-немецкими войсками решительный генерал Эрвин Роммель в течение всего двенадцати дней восстановил положение, вновь заняв Ливию, овладел важнейшим средиземноморским портом Тобруком и двинулся к границе с Египтом.
Новости, приходившие из районов Средиземного и Эгейского морей, были неутешительными. Из-за отсутствия радаров и эффективной авиационной поддержки итальянский флот ощущал мощные удары со стороны английского средиземноморского флота под командованием адмирала Эндрю Каннингхема. Это были не только проигранное сражение у мыса Спада, но и ночная атака военно-морской базы в Таранто в ноябре 1940 года, когда британские торпедоносцы «Сводфиш», взлетевшие с авианосца «Иллюстриус» на удалении 350 километров от базы, потопили дредноут «Кавур» и нанесли серьезные повреждения линкорам «Литторио» и «Дуилио». А через четыре месяца, 29 марта 1941 года, у мыса Матапан в результате неожиданного трехминутного артиллерийского удара английской эскадры, когда итальянцы не успели даже открыть ответный огонь, погибло 3000 итальянских моряков.
Поняв, наконец, что только авианосцы смогут обеспечить действенную поддержку флота, Муссолини распорядился о переоборудовании трансатлантических лайнеров «Рим» и «Августус» в авианосцы, но было уже поздно, так как в активных операциях они так и не смогли участвовать...
Хотя Рашель ничего об этом не знала, у Муссолини были неприятности личного плана. В июле 1940 года Кларетта объявила ему, что ждет от него ребенка, но через шесть недель, 18 августа, с ней случился коллапс. Поспешив на виллу Камилуччия, Муссолини узнал от доктора, что жизнь ее была в опасности и что он предлагал сделать срочную операцию по прерыванию беременности. [218]
— Пожалуйста, спасите ее для меня, — с мольбой обратился дуче к профессору Петаччи.
Задача была не из легких. До 4 часов утра 1 сентября тот вместе с известным римским гинекологом профессором Ноккиоли боролись за ее жизнь. Три часа Муссолини сидел неподвижно в соседней комнате, ожидая услышать худшее.
— Боже, не дай ей умереть, не дай мне потерять ее, — стал он горячо молиться во второй раз в своей жизни.
Но вот доктора сообщили ему: Кларетта жива, но кризис еще не миновал. В результате операции она, однако, рожать более уже не сможет. Муссолини только обнял их по очереди, бормоча слова благодарности.
Затем впервые за долгие годы он признал существование Кларетты в своей жизни как само собой разумеющееся явление. Он приезжал на виллу Камилуччия в самое различное время, прощупывал ее пульс, гладил по голове. Если дела задерживали его во дворце Венеция, он посылал ей записочки. Его шофер Боратто вспоминал, что возил Муссолини по два-три раза на день на виллу ее родителей, иногда часа в два ночи с лекарствами, приобретенными в дежурных аптеках...
На рассвете 22 июня 1941 года злоключения Муссолини только начались по-настоящему. Месяц за месяцем несчастья обрушивались на него, словно удары по телу, — не только с театров военных действий, но и в личной жизни. 7 августа 1941 года, когда он около 11 часов вечера собирался войти в лифт, как он рассказывал позже Кларетте, один из служащих дворца Венеция подбежал к нему запыхавшись.
— В Пизе произошла катастрофа, — сообщил он. — Ваш сын Бруно ранен и находится в тяжелом состоянии.
Оба сына дуче в звании капитанов служили в 274-й эскадрилье военно-воздушных сил в Пизе. Их сестра Эдда, бросив сухое мартини и ночные карточные игры, работала сестрой милосердия Красного Креста в Албании. Бруно был любимым сыном дуче. Закрыв глаза и прислонясь к стене лифта, он только спросил: [219]
— Он мертв?
Впоследствии этот служащий конфиденциально рассказал свои знакомым:
— Мне показалось, что в этот момент внутри Муссолини что-то погасло.
Через несколько часов в аэропорту Сан-Джусто в Пизе Муссолини узнал от Витторио подробности происшедшего. Двигатель бомбардировщика «П-108», который Бруно испытывал, отказал на высоте около 300 метров над землей. Попытавшись спланировать при посадке, он зацепил крылом за поверхность и от удара был выброшен из кабины. Два других члена экипажа остались целы. Последними его словами, как передал Витторио, были:
— Папа — поле.
С этого времени никто не мог определить настроение дуче. Иногда он выглядел абсолютно спокойным, но однажды сказал генералу Франческо Приколо, заместителю министра авиации:
— Вы видите меня внешне спокойным, каким я и должен быть, но внутри меня терзает горе.
Когда же полковник Гори Кастеллани, командир эскадрильи, в которой служил Бруно, попытался выразить ему соболезнование, Муссолини подпрыгнул, как загнанный в угол тигр.
— Я знаю, зачем вы здесь, — сердито накричал он на изумленного полковника. — Я знаю, что вы, да и все остальные рады моей потере. И не хочу ничего от вас слышать. Можете идти!
Он говорил то, в чем был убежден, хотя речь и шла о жизни людей.
— У него не осталось здравого смысла при рассмотрении того или иного вопроса, — вспоминал Приколо. — Он выслушивал любые предложения, заранее имея по ним собственное мнение.
Но никто ему, однако, не посоветовал предложить Гитлеру четыре итальянские дивизии — три пехотные и одну кавалерийскую — для участия в боях в России, [220] да еще девять самолетов, не оснащенных системами антифриза.
В летней форме одежды и обуви, в которых они участвовали во французской кампании, эти войска были обречены при морозах минус 36 градусов по Цельсию{5}.
Самомнение Муссолини было сильно задето тем, что солдаты Роммеля быстро восстановили положение в Ливии, а преемник Бадолио, генерал Уго Каваллеро был слишком слабым, чтобы хоть в чем-то возражать тому.
Доказывая свое единение с вермахтом Муссолини провел смотр своего «русского экспедиционного корпуса» в Вероне, на котором кроме него присутствовал только генерал Энно фон Ринтелен, немецкий военный атташе в Риме. Когда дуче отдавал войскам салют, объезжая их на автомобиле, немец на заднем сиденье испытывал жалость к проходившим маршем людям в потрепанной форме, которые громыхали стоптанными сапогами по булыжникам под барабанный бой.
Но вот последнее подразделение под звуки фанфар направилось к эшелону, стоявшему на железнодорожной станции. Дуче повернулся к фон Ринтелену с затуманенными слезами глазами и напыщенно произнес:
— Это — самые лучшие в мире войска.
Через десять месяцев, когда судьба Третьего рейха была решена в снегах под Сталинградом, Муссолини направил Гитлеру еще шесть дивизий.
Эдда, отправившаяся по линии Красного Креста в Россию, написала ему чистосердечно: «Наши дела здесь очень плохи, дорогой Бенито».
Отец же ответил ей следующими словами: «Если бы у Микеланджело было сливочное масло на столе, он вряд ли оказался способен на свои великие свершения».
Как и в прошлом, Муссолини чувствовал себя комфортно только в обществе Кларетты, никогда его не [221] критиковавшей. За исключением очень короткой поездки в Будапешт для оформления развода с мужем в феврале 1942 года, она всегда была, как говорится, у него под рукой. Война положила конец их лыжным вылазкам и поездкам верхом на лошадях, так что ее жизнь в еще большей степени была связана с четырьмя стенами в апартаментах дворца Венеция. По ночам она спала у телефона, ожидая его звонка.
— У меня большие новости, — сказал он ей загадочно вечером 27 июня 1942 года. Видя, что его слова произвели соответствующее впечатление, добавил драматично: — Я еду в Африку.
Кларетта была напугана. Умоляя его подумать об опасности, она сказала, что его жизнь священна. В ответ Муссолини подчеркнул особую важность этой поездки — ему надо было «гальванизировать войска», а также лично поприсутствовать на победной церемонии, когда африканский корпус Роммеля, стоящий сейчас под Эль-Аламейном, в ста тридцати километрах от Нила, вступит в Каир и Алексадрию. В Дерне, на ливийском побережье, его ожидает белый конь, на котором он в белоснежной форме маршала империи въедет в Александрию. Знаменитый «исламский меч», подаренный ему когда-то Бальбо, тогдашним правителем Ливии, находился в его багаже. Назначенный им правитель Египта будет следовать со свитой.
— В вас заключено духовное начало всех великих дел, — похвалила его Кларетта. — Но вы не должны забывать, как я буду за вас волноваться.
Муссолини заверил ее, что возвратится через десять дней, если все пойдет хорошо.
Однако прошло три недели, прежде чем Кларетта услышала его голос — голос больного, разочарованного во всем человека, видевшего, что все, к чему он ни прикасался, превращается в прах и мусор. «Исламский меч» так и остался в ножнах, белый конь победы не был даже выведен из конюшни. В качестве главнокомандующего вооруженными силами Муссолини произвел инспекцию [222] войск и лагеря для военнопленных в Бардии, отстоявшей от линии фронта на тысячу километров. Оказавшись без подкреплений вследствие осложнения положения на русском фронте, Роммель не смог продвинуться дальше, а разозлившись на Муссолини за его нетерпеливые указания, отказался даже терять время на его сопровождение в Бардию{6}.
Из-за расстройства желудка вследствие неудачной поездки в Африку Муссолини потерял более двадцати килограммов веса. Часто, лежа в постели под присмотром личного врача, доктора Арнальдо Поцци, верховный главнокомандующий и маршал империи читал сводки о новых военных неудачах: генерал-лейтенант Бернар Монтгомери нанес поражение немецко-итальянским войскам под Эль-Аламейном, англо-американцы высадились в Марокко и Алжире.
— Кто же он, в конце концов? — иронически произнес оставшийся неизвестным политик. — Просто неудавшийся журналист с язвой желудка.
Рашель с беспокойством видела, как он иногда катался по полу, ударяя кулаком в живот, Диагноз своей болезни он поставил сам:
— Я страдаю от нападений на конвои кораблей.
И действительно, к январю 1943 года потери в Средиземноморье выросли до одной трети личного состава и транспортов.
Он давно утратил склонность к юмору, присущему ему когда-то. В первые годы своего прихода к власти он дважды в неделю посылал за маникюршей в салон «Аттилио». Хорошенькая маникюрша всегда рассказывала [223] ему последние антифашистские анекдоты и истории, выслушав которые он часто смеялся. Вскоре после посылки войск в Россию он поинтересовался у нее новыми анекдотами антирежимного характера. Слышал ли он о миланских антифашистах, приехавших в Рим, чтобы совершить террористический акт против него, спросила она невинно. Когда он отрицательно покачал головой, она продолжила рассказ. Оказывается, они дошли только до площади Венеция и. там отказались от задуманного, решив встать в хвост очереди в продовольственный магазин.
Дуче рассерженно отдернул руки и выгнал ее. Больше во дворце она не появлялась.
Муссолини понимал с гордостью и в то же время с горечью, что кухонные анекдоты отражают мышление и настроения людей. Переломным моментом послужило 11 декабря 1941 года, когда дуче вслед за Гитлером объявил войну Соединенным Штатам сразу же после нападения японцев на Перл-Харбор. Обратившись к апатично слушавшей его толпе, он произнес речь, длившуюся на этот раз всего пять минут. Он стал столь часто выступать с балкона дворца Венеция, что получил прозвище Джульетта. Когда он появлялся на экранах кинотеатров на коне, провожая колонны марширующих солдат, зрители вставали молча. А после событий под Эль-Аламейном люди бросились в банки снимать деньги, так что «Банк д'Италйа» был вынужден срочно напечатать сорок миллиардов лир для обеспечения выплат сбережений.
Тем не менее Муссолини продолжал считать, что воплощает волю народа. Один из прежних его коллег, Джиоваччино Форцано, попытался было развеять его иллюзии, но получил такую отповедь, что не мог долгое время ее забыть.
— Любовь народа к своим лидерам, — сказал ему Форцано, — длится до тех пор, пока все идет хорошо. — Затем добавил: — Если король пошлет хотя бы четырех карабинеров во дворец Венеция, никто не пошевелит и пальцем, чтобы помочь вам. [224]
Никогда до этого он не видел, чтобы Муссолини реагировал столь возбужденно. Дуче вскочил со стула и сильно ударил кулаком по крышке полированного стола, разразившись потоком слов.
— Я уверен в любви и преданности мне итальянцев, вполне уверен, говорю вам, вполне уверен...
Его охватило неистовство, на уголках губ появилась пена, черные глаза метали молнии. Форцано был буквально шокирован и стоял неподвижно.
Бенито Муссолини, казалось, уверовал, что говорит языком сорока миллионов итальянцев.
Меморандум верховного командования армии, вышедший в свет весной 1943 года, на первый взгляд не отличался от сотни других. Напечатан он был на трех страницах. Однако у него все же были три отличия: на титульном листе не было армейского креста, не указан адресат и не было никакой подписи.
Меморандум этот в кабинете помощника начальника главного штаба армии, пятидесятилетнего генерала Джузеппе Кастеллано, внимательно читал Чиано. В документе говорилось о тайном заговоре против фашистского режима и его лидера, Бенито Муссолини.
Содержание документа Кастеллано знал почти наизусть. По первому пункту они неоднократно беседовали с его новым начальником, генералом Витторио Амброзио, сменившим в феврале 1943 года генерала Каваллеро. Он предусматривал арест Муссолини во время маневров на артиллерийском полигоне Неттуно, отстоявшем почти на сто километров от Рима.
Во втором пункте рассматривался менее осуществимый план захвата дуче непосредственно во дворце Венеция. Оба генерала были намерены избежать гражданской войны. Кастеллано, ежедневно докладывавший Муссолини военные сводки, знал, что дворец хорошо охраняется преданными диктатору фашистами. [225]
Третий пункт представлялся им более реальным — арест с последующим заточением дуче в тюрьму в момент, когда он будет покидать дворец Квиринале после аудиенции у короля, на которые он приезжал два раза в неделю.
— Этим самым, — сказал Кастеллано своему гостю, отложившему в сторону прочитанный документ, — я целиком вверяю себя вам.
— Ваш секрет останется со мной, — ответил Чиано, недавно назначенный послом в Ватикан, пожимая плечами и проводя рукой по своим напомаженным волосам.
И намекнул, что некоторые из фашистских вожаков тоже пытаются нащупать пути к подобному же решению.
Кастеллано представил себе, о ком шла речь. 5 февраля 1943 года Муссолини объявил о «смене караула» и создании такого кабинета министров, на заседаниях которого он мог бы высказывать свое недовольство, не признавая, что большинство ошибок были его собственными. Среди тех, кто был заменен, хотя и продолжал занимать свое место в большом фашистском совете, были такие выдающиеся личности, как министр юстиции Дино Гранди, министр образования Джузеппе Боттаи и министр иностранных дел Чиано. Муссолини не хотел даже, чтобы тот попал к его святейшеству. Чиано же записал в своем дневнике: «Эта позиция может предоставить большие возможности». Поэтому-то Кастеллано и позвонил графу в первую очередь.
В это мартовское утро Кастеллано раскрыл перед Чиано свои карты. У него и генерала Амброзио была одна цель: порвать соглашение с немцами об «оси» и начать сепаратные переговоры о мире с союзниками.
Кастеллано не был даже удивлен тем, что Чиано холодно воспринял заговор против своего тестя. Мирные планы генерала позволили ему завязать контакты со многими представителями дворца Чиги, среди которых были такие крупные дипломаты, как граф Леонардо [226] Витетти и граф Луча Пиетромарчи. Чиано, будучи еще министром иностранных дел, открыто высказывался о необходимости выхода из войны. Опрометчиво он даже сказал как-то министру культуры, человеку дуче, Гаэтано Полверелли:
— Главным препятствием является Муссолини — если он согласится на выход из войны, мы смогли бы установить соответствующие контакты с Черчиллем и Рузвельтом.
Некоторым другим он говорил:
— В один прекрасный день мы наберемся мужества и скажем Муссолини то слово, которое со времен Маттеотти никто не осмеливался произносить, — «довольно»!
Даже в гольф-клубе «Аквазанта» он отзывался о Муссолини как о «придурковатом человеке». Вместе с Эддой он посетил свой родной Легхорн, когда союзники ночью в первый раз бомбили город. При первых звуках сирены по лицу его скользнула горькая усмешка.
— Вечный путаник, твой отец, не хочет понять, что мы проиграем эту войну, — зло бросил он и шагнул к воронке от бомбы.
Не будучи сам фашистом, генерал Кастеллано понимал, что непомерные амбиции Чиано играли на руку Муссолини. Но теперь он намеревался найти отправную точку, которая привела бы к миру. И у кого были для этого лучшие возможности, как не у нового посла Ватикана, ибо ключи к нужным каналам были в руках Папы Пия XII.
Только в одном аспекте, как открыто сказал Кастеллано Чиано, взгляды его и начальника расходились. Корректный Амброзио настаивал на том, чтобы Муссолини сам отошел от Германии, Кастеллано же считал, что у дуче на это не хватит мужества. Амброзио даже попытался оскорбить Муссолини, чтобы заставить его действовать, сказав ему однажды:
— Вы одиноки, за вами уже давно нет даже ни одного фашиста. [227]
Но Муссолини не сделал ничего, чтобы установить контакт с Гитлером и вывести Италию из войны.
Во время своих еженедельных визитов в Квиринале Амброзио пытался подтолкнуть короля к вмешательству, но тот, хотя и слушал внимательно, ничего не говорил. Только встречи с герцогом Акваронским Пьетро, бывшим кавалерийским офицером, служившим у короля в качестве инспектора, вселяли в него хоть какую-то надежду. Король, понимая правильность их предложений, все же стремился «найти конституционное решение».
План ареста Муссолини герцог считал преждевременным и непродуманным.
С мнением герцога Чиано не согласился и с энтузиазмом сказал Кастеллано:
— Считаю это отличной идеей. Необходимо только ввести войска в Рим, чтобы предотвратить вооруженное сопротивление фашистов. Муссолини надо арестовать!
Сидя в своем кабинете во дворце Ведекинд, напротив колонны Марка Аврелия, Карло Скорца медленно покачал головой. Изучая доклады с мест, вновь избранный секретарь фашистской партии видел, что народ недоволен положением дел в стране.
За три года войны сменились три секретаря партии. В субботу 17 апреля 1943 года сорокашестилетний Карло Скорца стал четвертым. Назначая его на этот пост, Муссолини надеялся прекратить процесс гниения и распада.
И Скорца был готов идти сквозь огонь и воду. Тасканский фашист, возглавлявший в свое время одно из подразделений, шедших маршем на Рим, он как-то постригся под дуче. Свою новую работу голубоглазый блондин начал с того, что выгнал четверых крупных партийных деятелей и двадцать провинциальных секретарей партии.
— Если мы должны умереть, — заявил он на партийной конференции, — то давайте поклянемся, что умрем с достоинством и блеском. [228] Однако доклады, лежавшие перед ним на столе, говорили, что все потеряно.
Шесть недель тому назад широкая волна забастовок, организованных по инициативе коммунистов, прокатилась по всей Северной Италии. Доведенные до отчаяния многомесячными ночными бомбардировками союзников, постоянным ростом цен и замороженной зарплатой, рабочие таких важнейших военных заводов, как «Капрони», «Фиат» и «Вестингзауз», прекратили работу. В Милане на шинном заводе «Пирелли» солдаты, посланные туда в качестве штрейкбрехеров, побросали оружие и стали брататься с рабочими. Хуже всего, один из главных мировых посредником, Туллио Чианетти, член фашистского большого совета, был забросан камнями и изгнан как собака с завода.
3 апреля, после целого месяца хаоса, Муссолини пошел на попятную, пообещав значительное повышение зарплаты и выдачу премий. Для такого реалиста, как Скорца, исход был очевиден.
— У меня такое чувство, — сказал он посыльному, принесшему донесения, — будто бы меня позвали к кровати умирающего.
— А вы не преувеличиваете? — спросил тот.
— Вы, пожалуй, правы, — согласился Скорца спокойным, отеческим голосом. — Я действительно преувеличиваю. Мне надо было сказать «умершего человека».
В этот майский день пополудни по длинным коридорам дворца Квиринале разносились звуки пианино фирмы «Бехштайн». Но они оборвались, как и начались, внезапно. Дежурный посыльный воспринял это как своеобразный сигнал: принцесса Мария-Джозе была готова принять очередного посетителя, которые часто к ней приходили.
Голубоглазая тридцатишестилетняя бельгийская принцесса с вздернутым носиком и приятной улыбкой [229] пользовалась уважением и популярностью у обслуживающего персонала дворца. Нежная и преданная мать четверых малышей — восьмилетней Марии-Пиа, шестилетнего Виктора-Эммануила, трехлетней Марии-Габриэллы и трехмесячной Марии-Беатриче, — она жила отдалившись от мужа, кронпринца Умберто, и тестя, короля Виктора-Эммануила, который даже ни разу не навестил ее за два года. Прислуга с пониманием относилась к ее потребности в человеческих контактах.
Но никто из них даже не подозревал, что Мария-Джо-зе являлась поляризующей силой антифашистского движения Сопротивления и что в ее четырех комнатах на антресолях, которые она называла «апартаментами одинокой женщины», принцесса принимала эмиссаров подпольных политических партий и движений, которые росли как грибы после дождя, а также представителей Ватикана.
Три года тому назад, 10 мая 1940 года, когда немецкие танки ворвались в ее родную Бельгию, Мария-Джо-зе объявила личную войну Бенито Муссолини, которого она называла «большой сыр». В тот день, полный отчаяния, она сказала своей лучшей подруге, разговорчивой и прямой Марчезе Джулиане Бенцони:
— Если они объявят войну, я выйду из дворца и пойду по улицам с криками: «Да здравствует мир!»
Джулиана была более благоразумной, заявив, что наверняка найдутся пути и способы ведения борьбы с Муссолини, кроме кухонных разговоров с выражением к нему ненависти. И вот через три года после того разговора, 26 мая 1943 года, Мария-Джозе ожидала как раз Марчезу Джулиану, которая должна была принести сведения о политическом пакте, только что принятом фашистами.
Единственным человеком, который мог предпринять решительные шаги против этого, был король, но он, как всегда, медлил.
Мария-Джозе вела активную работу в Красном Кресте в качестве главного инспектора. Вместе с тем она [230] совершала частые поездки на мотоцикле без всякого сопровождения, заходя инкогнито в трактиры и закусочные, где обычно обедали водители трамваев. Ее поклонники говорили:
— Мария-Джозе — единственный мужчина в савойском доме.
Изо дня в день она передавала сведения о деятельности заговорщиков против Муссолини единственному человеку во дворце, испытывавшему к ней глубокую, но безнадежную страсть, — Пьетро, герцогу Акваронскому, который своим финансовым колдовством в вопросах регулирования королевских расходов добился полного расположения и доверия дуче.
Сбросив туфли и забравшись с ногами на диван, Мария-Джозе закуривала черную тонкую сигару, столь не любимую королем, и рассказывала герцогу новости.
Многие видные политики и ученые доверяли ей. Среди них можно было назвать шестидесятидевятилетнего Бономи, бывшего премьера Италии, христианского демократа Ал сиде де Гаспери (позже ставшего премьером), профессора Фердинандо Арену, дворцового врача, и доктора Карло Антони, ее опекуна.
Уверенная в том, что эти люди будут готовы войти в новое правительство после свержения фашизма, Джулиана как-то привела к ней Гуидо Гонеллу, носящего очки дипломатического корреспондента ватиканской газеты «Л'Оссерваторе Романо».
Вскоре через него была установлена связь с еще очень важным звеном в цепи — Джулиана стала чуть ли не каждый день навещать Джиованни Батисту Монтини (ставшего позже Папой Павлом VI), бывшего в то время заместителем госсекретаря Ватикана.
Однако общаться с ним ей было нелегко. Часто, когда Джулиана заводила разговор о новых контактах и планах, Монтини молчал, подперев рукой подбородок. Однажды она, совсем растерявшись, назвала его вместо «ваше высокопреосвященство» сыном:
— Сын мой, если вы ничего не скажете, я сойду с ума. [231]
Широко раскинув руки и обратив взор к небесам, будущий Папа ответил ей тактично:
— Матушка, Господь Бог не дал мне вашей живости. И прежде, чем что-то сказать, я должен подумать.
Но именно Монтини после встречи с Марией-Джозе довел до сведения Гарольда Титмена, представителя Рузвельта в Ватикане, и сэра Френсиса д'Арси Годольфина Осборна, британского министра при папском престоле, имена лояльных итальянских политиков. Вопрос заключался только в том, будут ли они приняты в Вашингтоне и Лондоне, когда Италия выйдет из войны.
Подобно генералу Кастеллано, Мария-Джозе устанавливала самые широкие контакты. В августе 1942 года по своей личной инициативе она встретилась на лесной поляне под Пьемонтом с человеком, который ненавидел Муссолини, — маршалом Пьетро Бадолио. И маршал заявил о своей готовности возглавить армию, когда придет время, хотя и сказал:
— Если Германия победит, нам никогда не удастся избавиться от фашизма.
Уже скоро принцесса поняла, что для успешного государственного переворота недостаточно лишь молчаливой поддержки Папы Пия XII и короля. Это стало очевидно после волны забастовок, прокатившейся по стране. Нравилось им это или нет, но конспираторы нуждались в помощи коммунистов.
Через Карло Антони, опекуна принцессы, Джулиана установила контакт с Кончетто Марчези, профессором латыни в Падуанском университете, имевшим большой авторитет среди коммунистов. Она спросила его напрямую, сможет ли он связаться с коммунистом номер один — пятидесятилетним Пальмиро Тольятти, представлявшим Италию в Коминтерне?
В 4 часа пополудни 26 мая Джулиана буквально ворвалась к Марии-Джозе в сильном волнении. Тольятти ответил профессору Марчези из Москвы утвердительно, что коммунисты будут «сотрудничать вполне лояльно» [232] с королем Виктором-Эммануилом в случае восстания против Муссолини.
Коммунисты выдвигают лишь одно условие: должность министра без портфеля в будущем правительстве. В качестве доказательства своих серьезных намерений они по установленному сигналу остановят все заводы Италии.
А от себя Марчези даже добавил:
— Против фашизма в Италии поднимутся четыреста тысяч человек.
В жилой комнате своей роскошной виллы в римском районе Виа Брюсселес маршал Пьетро Бадолио, подобно животному в клетке, тупо смотрел на блестящий паркет. Прошло уже девять месяцев со времени его встречи с принцессой Марией-Джозе, но до сих пор никаких звонков из дворца Квиринале не было, Бадолио был вне себя. Он не понимал, что принцесса вышла на него по собственной инициативе. Переживая свою отставку после греческих неудач, он считал, что у него есть шанс возвратиться к активной деятельности с помощью короля.
Хотя Муссолини с большой неохотой удовлетворил просьбу Бадолио освободить его от налога на доход, получаемый им после абиссинской войны, дав указание министру финансов графу Паоло Таон ди Ревелю переводить эти деньги на особый счет, маршал продолжал ненавидеть дуче. Ненависть эта зародилась в нем еще в период фашистского марша на Рим, а после событий в Греции еще более усилилась.
— Если мне будет предоставлена такая возможность, я поставлю эти полторы сотни выскочек к стенке, — неоднократно говорил он своим сыновьям. — Коли король не решится на проведение государственного переворота, я осуществлю его сам с согласия кронпринца Умберто.
Вдруг размышления маршала были нарушены. Слуга доложил о приходе доктора Фердинандо Арены. [233]
Придворные короля и Бадолио пользовались услугами того же врача. Его приход мог быть связан с вызовом во дворец, которого он ждал.
— Вы с посланием? — вопросил Бадолио с сияющими глазами, протягивая доктору руку. — Вас послал король?
— Да нет, маршал, — с удивлением ответил врач. — Я пришел измерить ваше давление.
Такси, на котором ехала Кларетта Петаччи, остановилось у служебного входа дворца Венеция на улице Виа дегли Асталли, которым она пользовалась вот уже семь лет. Бесцеремонно агент в гражданской одежде просунул голову в окно дверцы автомобиля.
— Вход запрещен, синьора, — сухо произнес он.
— Это почему же? — изумилась Кларетта. — Что это должно значить?
Но мужчина лишь бесстрастно повторил:
— Уезжайте. Это приказ дуче. Большего я сказать не могу.
В смятении она распорядилась отвезти ее к дому Квинто Наварры, что напротив церкви Святого Марка. Старый слуга дуче, давний ее знакомый, будет наверняка знать, что произошло. Но сконфуженный Наварра не смог ничего ей объяснить. Хотя он и слышал о распоряжении Муссолини, он не знает, чем оно вызвано. Кларетте ничего не оставалось, как возвратиться домой.
Двадцатилетняя Мириам посоветовала сестре:
— Да брось ты его и забудь о нем! Не бегай за ним, раз он так поступил! Он этого не заслуживает!
Но Кларетта была не в состоянии последовать ее совету. Вечером же она написала Муссолини письмо с просьбой объяснения, а на следующий день — еще два. Когда ответа не последовало, она попыталась позвонить по телефону. Абонент номер 51 дворца Венеция не отвечал. [234]
Если Муссолини нашел другую женщину, у него должно хватить мужества сказать ей об этом. Но что происходило в его не знающем отдыха, мятежном мозгу?
Подобный вопрос задавали себе и многие другие в эти душные майские дни 1943 года. Многим казалось, что Муссолини потерял логическое мышление, тщетно пытаясь найти выход из создавшегося положения, видя, что все его грандиозные планы привели страну на край гибели.
Наконец, после пяти дней молчания, он сам позвонил Кларетте. Голосом твердым и холодным он произнес:
— Я решил больше не видеть тебя. Для этого у меня есть причины.
Пытаясь смягчить его, Кларетта взмолилась:
— Но даже человеку, приговоренному к смерти, объясняют причину приговора.
Когда же она вновь приехала во дворец Венеция, то поняла, что у него не было никакого разумного объяснения.
Войдя в зодиакальную комнату, она даже вскрикнула: это была совершенно другая комната — радиоприемник, книги, ваза с цветами — все исчезло.
— Я распорядился все это убрать, поскольку решил более не видеть тебя, — сказал Муссолини, будто бы этим объяснялось то, что произошло.
— А моя фотография?
— Я изорвал ее, — ответил он в том же духе, — когда разгневался.
В действительности Муссолини, заваленный бесчисленными проблемами, попытался найти ключ к их решению: Кларетта. Ее ежедневное присутствие во дворце стало предметом сплетен во всех римских салонах, и только Рашель, никуда не выходящая из дома, ничего не знала об этой связи.
И дуче решил бежать от всех проблем и спрятаться. 13 мая, когда войска «оси» в Африке были разгромлены, он укрылся в Рокка-делле-Каминате, своей летней резиденции неподалеку от Форли, где проводил время, [235] просматривая газетные статьи и подчеркивая нужные места красным и синим карандашами.
Люди близкие к Муссолини восприняли его душевный хаос по-разному. Квинто Наварра обратил внимание на появившуюся у него неряшливость: если раньше его стол был образцом чистоты, то теперь он был завален полуоткрытыми книгами, фашистскими значками и медалями, пучками пшеницы, перевязанными трехцветными лентами. Генералу Антонио Сорисе, заместителю военного министра, странной показалась нерешительность Муссолини в решении насущных вопросов. Будучи человеком дела, дуче прежде решал возникавшие проблемы сразу, теперь же откладывал их на неделю-другую, отчего они теряли свою актуальность. И все же, когда Сорисе настоял на срочном рассмотрении двух давно отложенных памятных записок, Муссолини возвратил их ему через час.
Трагические для Италии события Муссолини еще не считал катастрофой. Этим летом группа миланских промышленников была собрана во дворце Венеция на совещание по экономическим проблемам. Когда они расходились после его окончания, один из них, подняв руку в салюте, заявил с надеждой:
— Мы победим!
К его удивлению дуче воскликнул с яростью:
— Нам не нужна победа! Мы уже победили! Мы победили морально!
Однако фон Ринтелен, немецкий военный атташе, застал его в подавленном настроении. Еще за несколько лет до начала Второй мировой войны фашистская пропаганда объявила остров Пантеллерия, к юго-западу от Сицилии, неприступной крепостью — «анти-Мальтой Муссолини». Там были подземные ангары с десятками самолетов, сорок артиллерийских батарей и гарнизон численностью 12 000 человек. В начале июня, несмотря на непрекращающиеся бомбежки союзников, его комендант, адмирал Джино Павези, дважды отказался капитулировать. [236]
И вот теперь, 11 июня, когда фон Ринтелен прибыл во дворец Венеция, он застал Муссолини за телефонным разговором. Павези докладывал о нехватке воды. К удивлению немца дуче сказал адмиралу:
— Радируйте на Мальту, что из-за отсутствия воды вы прекращаете дальнейшее сопротивление.
Фон Ринтелен не мог в это поверить. Ведь совсем недавно Муссолини настаивал на защите Пантеллерии до последнего человека. И вот союзники захватывают остров, даже не высадившись на него.
Девять месяцев назад Джузеппе Боттаи сказал про дуче слова, которые могли быть взяты в его эпитафию:
— Самоучка и никудышный ученик, у которого к тому же был плохой учитель.
Муссолини угнетало более всего сознание того, что большинство итальянцев потеряли волю к борьбе. Его доктор пытался ежедневно облегчить его желудочные страдания беллафолиной и алкоголем, но военные сводки и апатия людей сводили все эти усилия на нет. В донесении с югославского фронта сообщалось, что в одной из крепостей артиллеристы отказались открыть огонь по противнику. Полковником, комендантом крепости, было сказано:
— Чтобы освободиться от фашизма, нам надо проиграть войну.
Из Тобрука доложили, что эскадрилья бомбардировщиков, запросившая запасные части к самолетам, получила вместо них с базы 75 килограммов старых газет.
— Когда я пытаюсь найти виновных, — пожаловался Муссолини одной знакомой женщине, — то натыкаюсь на глухую и непреодолимую стену.
А давнему коллеге он признался, что стал считать итальянцев распущенными и необузданными.
— Каждый старается извлечь из всего пользу для себя лично, — добавил он. — Нет даже никакого смысла выплачивать достаточно высокое жалованье, чтобы остановить взяточничество и получение незаконных доходов. [237]
Один из фашистских деятелей, Джиованни Балелла, вспоминал об одном из заседаний в июне 1943 года. Несколько десятков делегатов молча слушали объяснения министра сельского хозяйства Карло Пареши о снижении урожайности. Внезапно Муссолини поднял руку, привлекая к себе внимание, и спросил почти шепотом:
— Знаете ли вы, что сейчас делают птицы?
Когда присутствовавшие недоуменно пожали плечами, дуче продолжил:
— Несколько дней тому назад я был в сельской местности и видел, как птицы садятся на полные колосья, которые под их тяжестью прогибаются. А когда их становится не видно со стороны, они начинают клевать зерно. — Затем с маниакальной жестокостью приказал: — Уничтожайте птиц, уничтожайте их всех!
Через несколько минут в странном молчании заседание закончилось. Пока люди не отошли на безопасное расстояние, никто не проронил ни слова.
— Да ведь он сошел с ума, — обобщил их чувства президент конфедерации промышленников Балелла.
До слуха участников необычной конференции из сада виллы донесся громкий крик павлина. Крик этот походил на голос самого хозяина, Адольфа Гитлера, то поднимаясь высоко, то падая. Дино Алфиери, итальянский посол в Берлине, с десятью другими приглашенными сидели уже целый час, подобно пленным, в вилле Гаггия, постройки семнадцатого века, в тридцати километрах от городка Венето, слушая разглагольствования фюрера о том, как теперь будет вестись Вторая мировая война. Обращаясь к Бенито Муссолини, он вещал: — Если мы сможем обеспечить контроль над всеми регионами, располагающими сырьем, необходимым для ведения военных действий, война может вестись неограниченно долго. Нужна лишь сила воли. А поскольку мы хотим уберечь свои народы от погибели, то не должны бояться никаких тяжелых испытаний. [238]
Джузеппе Бастиани, заместитель министра иностранных дел, думал о том, слышал ли Муссолини хоть слово из всего того, что говорил Гитлер. В 8.30 утра, когда он прибыл на личном самолете в аэропорт Тревизо, дуче выглядел очень больным. Солнцезащитные его очки выглядели как очки слепого на бледном лице. Тем не менее на аэродроме в Риччионе он взорвался, когда фанфарист взял не ту ноту, а по дороге туда высовывался из окна машины, чтобы отчитать нескольких прохожих, не отдавших римского салюта.
Теперь же он сидел в глубоком кожаном кресле, положив свою левую руку на область своей кишечной язвы, без выражения каких-либо эмоций на лице.
К неудовольствию Муссолини Гитлер лично предложил провести это совещание 19 июля в Альпах, сказав об этом всего за двадцать четыре часа. Хотя ему не сообщили ни о причине встречи, ни о повестке дня совещания, дуче тем не менее согласился, выехав тут же из Рима в Риччионе, чтобы ни Бастиани, ни генерал Амброзио не успели согласовать с ним вопросы общей политики на период его отсутствия.
Члены итальянской делегации не спускали глаз с лица Муссолини. Все знали, что кризис настал. За девять дней до этого, в час ночи 10 июля, в военном бюллетене номер 1141 сообщалось самое худшее: войска союзников численностью 160 000 человек высадились на Сицилии. Перед дуче открывались только две возможности: либо просить у Гитлера оружие, танки и самолеты, чтобы сбросить в море вторгшихся союзников, либо объявить официально, что Италия более не в состоянии продолжать войну.
Генерал Амброзио нанес первый удар. Находясь с фельдмаршалом Вильгельмом Кейтелем в поезде по пути из аэропорта Тревизо в Фелтре, он утром задал тому прямой вопрос:
— Что планирует Германия для отражения высадки союзников? Сколько танков, горючего, самолетов она может для этого выделить? [239]
Но Кейтель дал уклончивый ответ, считая, что в ближайшие два месяца вряд ли можно рассчитывать на сильные подкрепления, добавив:
— Оба лидера будут сегодня обсуждать и эти проблемы.
Однако он на самом деле знал, что прошлой ночью в Берхтесгадене Гитлер пришел к выводу о необходимости взять в руки немецкого командования решение всех вопросов на Средиземноморском фронте при полном контроле над итальянской армией и авиацией.
— Всю власть в руки дуче — вот лозунг сегодняшнего дня, — приветствовал Кейтель генерала Ринтелена, когда военный атташе встретил его утром.
Ринтелен ответил с удивлением:
— Но он и так обладает всей полнотой власти, хотя уже давно не в состоянии держать в своих руках поводья.
Только сейчас военный атташе осознал, что Гитлер настоял на срочной встрече с дуче, чтобы попытаться сохранить его лицо, заявив о его авторитете и весе, беря в то же время под свой контроль итальянскую армию.
Но это не ввело в заблуждение итальянцев. Дино Алфиери с неудовольствием наблюдал за тем, как немецкие генералы «кивали подобно марионеткам», выслушивая разглагольствования Гитлера:
— Только буржуазно настроенные люди в Германии полагают, что пришло время кончать войну и переложить решение вопроса о победе на Востоке на будущие поколения. Они здорово ошибаются! Германия в ближайшие триста лет не захочет иметь другого лидера, кроме меня.
«Почему Муссолини ничего не говорит? — подумал Джузеппе Бастиани в отчаянии. — Ведь как раз сейчас у него есть шанс разъяснить немцам, что Италия уже давно не располагает ресурсами для ведения войны. Разве он не понимает, что это его последний шанс?»
Внезапно Гитлер сменил тему разговора, предложив итальянцам заняться производством танков: [240]
— Поскольку война не прекращена, Германия будет вынуждена продолжать массовый выпуск танков типов 1, II и III. Однако наши эксперты считают, что эти танки в нынешних условиях абсолютно непригодны...
Раздраженно Гитлер прервал свою речь, так как в этот момент в комнату с листом бумаги в руке поспешно вошел личный секретарь Муссолини — Николо де Цезаре. Он подошел к дуче и стал что-то шептать ему на ухо. Пальцы фюрера нервно выбивали дробь неудовольствия.
И тут Муссолини впервые за все утро заговорил. Голос его дрожал от возбуждения (говорил он на ломаном немецком языке).
— Фюрер... господа... в этот момент противник подвергает сильнейшей бомбардировке Рим...
В одиннадцать часов Клара Амброзини в последний раз посмотрела на себя в зеркало во весь рост. Затем длинное белое подвенечное платье соскользнуло с ее плеч на пол спальни. С внутренним удовлетворением она напомнила сама себе, что является отныне синьорой ди Паскуале и что они собираются отправиться в путешествие в свой медовый месяц вместе с мужем, младшим унтер-офицером итальянских военно-воздушных сил Альфредо ди Паскуале.
Шесть взятых напрокат ландо стояли у дома ее матери на улице Виа дегли Экуи в восточном районе Рима — Сан-Лоренцо, где в основном проживали семьи рабочих. В гостиной Альфредо вместе с ее матерью и двумя десятками гостей пили кофе и вели разговор о свадебных подарках, ожидая, пока смуглая и красивая двадцатипятилетняя Клара переоденется в дорожный костюм.
Примеряя серьги с бриллиантами, Клара припомнила, что они с Альфредо ожидали этого дня в течение нескольких месяцев. Пока все шло по плану: венчание в церкви Чистого Зачатия, торжественное пиршество в ресторане «Тор Карбоне». Теперь их ожидало двухнедельное [241] турне во Флоренцию — дни, которые останутся в памяти на всю жизнь.
Для не многих римлян этот июльский понедельник, тысяча сто тридцать четвертый день после начала войны, был столь праздничным. Многие надеялись на скорое ее окончание. Термометр показывал около сорока градусов по Цельсию в тени, и женщины торопились завершить свои рыночные дела, отстаивая длинные очереди за продуктами. Оливковое масло стоило сто лир за литр, картофель — десять лир за килограмм, и спагетти — двадцать лир. Кофе, вино и яйца можно было приобрести только на черном рынке. Хозяева кошек зорко следили за своими питомцами, ставшими деликатесом и стоившими фунт стерлингов за штуку.
В пять минут двенадцатого сотни глаз были устремлены на небо: в северной части города послышались звуки разрывов бомб. В тот же миг взвыли сирены воздушной тревоги.
Сорокаоднолетний Альфредо ди Паскуале отреагировал на происходившее быстрее всех. Будучи ветераном боев за Бенгази, он сразу же оценил опасность момента. Мягко, но настойчиво он заявил родственникам Клары:
— Оставьте кофе на более позднее время и поторопитесь в убежище.
Тридцативосьмилетняя голубоглазая Анджела Фиораванти тут же вспомнила горевший месяц назад Рим, похожий на кладбище. Схватив за руки шестилетних близнецов Альберто и Иоланду, она поспешила к выходу, крикнув мужу Менотти следовать за ней. Символом неприкосновенности Рима оставался лишь Ватикан.
Никто из 50 000 жителей Сан-Лоренцо не придал никакого значения тому факту, что через их район проходили железнодорожные пути сообщения с югом, куда шло оружие и подкрепления для Сицилии. В двадцати километрах от них, севернее Монтерози, 500 американских бомбардировщиков вершили свое черное дело.
Но вот рев моторов стал приближаться, и на Сан-Лоренцо начали падать первые бомбы — подобно «золотым [242] слезкам». Затем на территорию района посыпались тысячи тонн смертоносного груза. Многие строения были сровнены с землей. Из охваченного огнем поезда с боеприпасами словно маленькие ракеты вылетали снаряды и патроны. В небо взлетали обломки вагонов и локомотива, деревья и стальные конструкции, рвавшие при падении на землю трамвайные электропровода и пробивавшие крыши жилых домов. На возникшие ослепительные языки пламени нельзя было смотреть. Все пять строений фабрики по производству спагетти «Пантанелла» были охвачены огнем. Отклонявшиеся от цели бомбы падали на жилые кварталы, сея смерть и ужас. Анджела Фиораванти, достигнув укрытия, увидела, как был разметан свадебный кортеж. Сквозь клубящийся черный дым в стороны испуганно разлетались птицы — ласточки, голуби, воробьи.
Клара ди Паскуале оцепенела. Все ландо были разбиты вдребезги, и трупы лошадей лежали вперемежку с телами людей. Здание, стоявшее напротив, развалилось как карточный домик. Черный костюм Альфредо, настоявшего всего за несколько минут до случившегося, чтобы люди укрылись в убежище, стал от пыли белым, как халат художника.
Неожиданно Клара истерично рассмеялась. Мечущиеся фигурки людей напомнили ей сцену из комедии Мака Сеннетта. Ее отец Франческо, словно радиокомментатор, говорил не переставая:
— Они опять заходят... Они выстраиваются цепочкой... Дом номер 26 взлетел на воздух...
Эксперт по вопросам телекоммуникаций Никола Джиордано ехал в то утро на работу пригородным поездом из Джидонии. Он не стал брать льготный билет и уселся в вагон третьего класса, стараясь не помять свой белый костюм. На последней остановке перед Римом Пренестине бомбой были разбиты два первых вагона. Джиордано, стоявший у окна, был сбит с ног взрывной волной. [243]
Когда несколько позже один из спасателей протер ему лицо от пыли и грязи, он произнес:
— Если мы пережили такое, то следует установить раку Мадонне прямо на этом месте.
Многие возносили хвалы святому Антонию. А на кладбище Кампо-Верано люди, приходя на могилы своих родственников, просили усопших оказать им помощь из потустороннего мира.
В час пополудни налет самолетов союзников все еще продолжался. Но настроение жителей Сан-Лоренцо стало меняться. Если вначале они воспринимали все пассивно, уповая на Бога, то теперь стали приходить в ярость, а то и в отчаяние.
Владелец траттории «Рампончини» Витторио схватил белую скатерть со стола и, выбежав на середину двора, стал ею размахивать, как флагом перемирия.
Сквозь гул самолетов Клара услышала его возгласы:
— Пошли ко дворцу Венеция с белыми флагами. Надо кричать: «Достаточно, остановитесь! Мы — на вашей стороне! Мы — мирные люди, добрые люди! Мы оцениваем происходящее, как и вы!»
Ни один мускул не дрогнул на лице Адольфа Гитлера. Он пристально смотрел в одну точку, даже не взглянув на Муссолини, с застывшей улыбкой на губах, как человек, обладающий терпением и напрочь лишенный латинского темперамента.
Муссолини возбужденно потребовал детального доклада, и секретарь де Цезаре сообщил, что на всех дорогах, ведущих в Рим, создались заторы, а связь прервана.
— Потребуйте немедленного соединения, — недовольно воскликнул дуче.
Де Цезаре исчез. В течение длительного времени оба диктатора молча смотрели друг на друга не двигаясь. Вдруг, как бы обращаясь к толпе на стадионе, Гитлер провозгласил: [244]
— Германии потребуется пятьдесят лет для возрождения. Рим же не возродился. Об этом свидетельствует история.
Затем, несколько успокоившись, подвел итог:
— Производство танков, как я уже сказал, будет нужным и полезным делом...
Три человека, подобно членам трибунала, стояли у двери, намереваясь остановить Муссолини, когда он станет выходить из помещения. На какой-то момент дуче задержался в проеме двери, сказав:
— Я весьма расстроен тем, что оказался вдали от столицы в такое время. Мне хотелось бы, чтобы римляне полагали...
Дино Алфиери с трудом сдерживал себя. Все утро, вплоть до известия о налете авиации союзников на Рим, Муссолини позволял Гитлеру верховодить. Дино полагал: римляне посчитают, что дуче специально удрал из города.
В час дня, когда гитлеровский шеф протокола объявил о перерыве на обед, посол возбужденно сказал Бастиани:
— Так далее продолжаться не может.
Бастиани, ветеран марша на Рим, согласно кивнул. Они тут же попросили разыскать генерала Амброзио.
— Муссолини следовало бы, по крайней мере, прервать Гитлера, — были первые слова, произнесенные им, как только он появился.
У Амброзио были веские причины для недовольства. В течение целого часа после появления де Цезаре Муссолини сидел молча, слушая, как Гитлер на повышенных тонах распекал итальянцев, оборонявших Сицилию, называя всех — от генералов до рядовых — некомпетентными людьми и трусами.
— Если 400 итальянских самолетов были уничтожены на аэродромах, стало быть, аэродромная служба была организована из рук вон плохо, — кричал он. — Тех [245] же, кто покидал артиллерийские позиции, когда у орудий оставался хоть один снаряд, следовало расстреливать на месте.
То, что произошло на Сицилии, не должно более повториться, — бушевал он.
Поскольку Муссолини не произнес ни одного слова в защиту собственных войск, все трое смотрели на него осуждающе.
— Никто в Риме не подумает, что вы специально сбежали, — заверил его Алфиери, — но римляне, да и все итальянцы ожидают, что эта встреча принесет ощутимые результаты. Обвинения фюрера грубы и несправедливы. Вы, дуче, должны взять инициативу в свои руки и перейти в контрнаступление.
Алфиери подчеркнул, что у Муссолини не будет более подходящего случая, чтобы прояснить обстановку. Сколь еще долго Италия должна оставаться бастионом Третьего рейха? К тому же он слышал, что армия не в состоянии оказывать эффективное сопротивление противнику более одного месяца.
— Я согласен с этим высказыванием, — поддержал его Амброзио, — и говорил уже об этом дуче.
Затем Алфиери добавил: ситуация трагична, и это следует понимать. Самым лучшим выходом из положения было бы заключение сепаратного мира, чтобы сохранить государство. Генерал Амброзио был даже более резок, заявив, что у дуче имеется в распоряжении не более пятнадцати дней, чтобы вывести Италию из войны.
Муссолини жестом предложил им сесть. Голос его дрожал от эмоций. Эта проблема занимает его уже долгое время, сказал он троице, но решение ее непростое.
— В один прекрасный день мы передадим свое обращение к противнику. Каков, однако, будет результат?
И сам ответил на свой вопрос: «Италии будет предложена капитуляция». Потом задал вопрос:
— Говорить о сепаратном мире легко и просто. Но какова будет реакция Гитлера? Не думаете ли вы, что он разрешит нам просто так действовать самостоятельно? [246]
В этот момент вновь появился де Цезаре, сообщивший, что фюрер ожидает Муссолини в своей обеденной комнате.
Когда дуче поднялся, Алфиери сказал напоследок: — Только вы можете найти решение этого вопроса! Только вы найдете выход из создавшегося положения. Но при этом надо исходить из того, чтобы Италию не постигли новые бедствия.
В два часа пополудни, когда пыль после бомбежки немного улеглась, в Сан-Лоренцо появился сам Папа Пий XII. Впервые после июня 1940 года его черный «мерседес» с ватиканским желто-белым флажком появился в городе.
Хотя об этом ничего не было сказано, люди знали, что Папа направлялся в церковь без стен с колокольней, возведенной в тринадцатом веке. Во всем районе возвышалось лишь несколько колонн и полуразвалившихся построек. Пий с трудом пробирался сквозь нагромождение камней и битого стекла.
На ступенях базилики он остановился, озирая Сан-Лоренцо. До него доносилась вонь горевших дерева, пластика и резины. На улицах и во дворах лежали трупы более семисот, по другим данным — тысячи двухсот погибших. Число раненых превышало 1200 человек. Женщины копошились в руинах, мужчины пытались разобрать завалы. Священники склонялись над умирающими. Спасатели с носилками подбирали трупы и раненых. Когда Папа стал читать молитву и благословлять быстро собравшуюся толпу, многие встали на колени, чтобы поцеловать края его одежды. Некоторые из них потом вспоминали, что она была запятнана кровью умирающих.
В толпе послышались крики: «Да здравствует Папа!», «Да здравствует мир!».
В этот момент в Сан-Лоренцо появился король Виктор Эммануил III. [247]
Несмотря на глубоко надвинутую фуражку и серо-зеленую форму маршала империи, люди узнали его. В свои семьдесят шесть лет король выглядел старше — лицо все в морщинах, белые как снег усы, дрожавшая челюсть. За три года войны он почти стал чужим для народа, ведя уединенную жизнь в своем поместье.
Все утро король стоял у окна виллы Ада, прислушиваясь к звукам далеких разрывов бомб, сжимая и разжимая кулак левой руки. События подталкивали его к принятию решения, которого он до того времени избегал. Две недели тому назад, возвратившись в Рим, он встретился с генералом Амброзио. Разговор с ним, да и секретная информация, переданная Марией-Джозе герцогу Акваронскому, принесли свои плоды. Помощник короля генерал Паоло Пунтони впервые отметил, что король заговорил о необходимости смещения Муссолини и введении военной диктатуры во главе с Бадолио. Однако высадка союзников на Сицилии привела его к мысли: если дуче выедет на фронт и будет убит или взят в плен, никакого решения ему принимать не придется.
А может быть, дуче, находящийся в Фелтре, удивит, их всех разрывом с Гитлером? Или же он пронюхает про заговор против себя и совместно с Гитлером лишит его трона? Покинув виллу, чтобы осмотреть последствия бомбардировки, король не пришел еще ни к какому выводу. Но вот теперь жители Сан-Лоренцо подвели его к этому.
Одной из первых его узнала Анджела Фиораванти. Выбравшись из укрытия после того, как самолеты улетели, она увидела, что ее квартира разрушена полностью. Сквозь клубы дыма и пыли за ней следовали близнецы, муж Менотти и тринадцатилетняя Мария вместе с одиннадцатилетней Эльдой. Пробираясь по развалинам, она заметила всего в нескольких метрах от себя короля «с трясущимися руками и отвислой челюстью» от увиденного.
Вскрикнув, подобно фурии, с пятнами крови на своей одежде, она подбежала к нему. [248]
— Посмотрите на него, — крикнула она людям. — Он приехал посмотреть на эту бойню как на представление. — Обратившись к нему, добавила: — Убирайся отсюда и наложи на себя руки!
Хотя охранник короля пытался заткнуть ей рот, она продолжала кричать:
— Вы ввергли нас в эту войну вместе с немцами. И что же имеют наши дети от грязной войны?
Когда король, следуя примеру Папы, попытался разбрасывать деньги, некоторые люди рвали банкноты на кусочки с криками:
— Нам не нужны ваши грязные деньги, нам нужен мир!
Когда машина тронулась в обратный путь, король сидел бледный и дрожащий, не говоря ни слова. Ему, Виктору-Эммануилу III, нанесено оскорбление, подобно уличному торговцу. Его тысячелетняя династия оказалась в опасности благодаря Муссолини. И он прошептал:
— Такое не может больше продолжаться. Режим во что бы то ни стало должен быть сменен.
В 9 часов вечера 20 июля дуче отложил в сторону бумаги и выключил настольную лампу. Дворец был освещен скупо. Через двадцать четыре часа после его возвращения из Фелтре руины Сан-Лоренцо напоминали о растущем в народе недовольстве.
За прошедшие сутки произошло много неприятного. Обед с Гитлером в Фелтре не дал ничего, кроме разглагольствований. Фюрер все время говорил с полным ртом, уминая свой излюбленный рис с соусом бешамель. Дуче же съел совсем немного. Гитлер возвестил о новых репрессалиях: его воздушный флот сотрет через несколько недель Лондон с лица земли, к тому же наступит новый этап подводной войны. В запрошенных Муссолини 2000 самолетов ему было отказано: русский фронт оставался приоритетным.
Диктаторы не расставались до 6 часов вечера, но Муссолини не мог вспомнить ничего существенного. Налет [249] авиации союзников на Рим сильно его обеспокоил. Прежде чем ответить на предложение Гитлера о военной реорганизации Южной Италии и передаче итальянской 7-й армии под контроль немцев, дуче необходимо было внимательно изучить стенографический отчет.
В этот же день дуче признался генералу Амброзио, что о выходе Италии из войны речь пока не идет. Вместо этого он пообещал написать письмо Гитлеру с просьбой освободить его от союзнических обязательств. Амброзио с горькой иронией прокомментировал это намерение словами:
— Письмо это непременно окажется в корзине для бумаг. Выход из «оси» следовало оговорить устно — в Фелтре.
Нерешительность и нежелание Муссолини осложнять свои отношения с фюрером означали для Амброзио и его заместителя генерала Джузеппе Кастеллано лишь одно: необходимость действовать самим.
Биограф Муссолини, выпустивший восьмитомник о жизни и деятельности дуче, тридцатичетырехлетний Ивое де Бегнак отметил в тот день: «Лицо вождя было небритым и имело землистый цвет. За шесть недель он потерял около двадцати килограммов в весе, и его форма висела на нем как мешок». Далее он записал: «Деятельность ваша продолжается десять лет. Вы были еще молодым парнем, когда впервые появились здесь», — произнес дуче. Когда же я ничего не ответил, он пробормотал как бы про себя: «Жизнь уже закончилась, но борьба продолжается».
Едва экспресс затормозил при въезде в столицу, в ноздри Дино Гранди ударил едкий раздражающий запах: Рим горел. В полдень 21 июля он понял, что его миссия в этом городе может оказаться самой важной в его жизни.
Утром этого дня Гранди был полон решимости. Прошло почти четыре года с момента его встречи с королем [250] в сосновом бору — годы, в течение которых, не будучи в состоянии действовать, он наблюдал разрушение страны. Теперь, в июле 1943 года, Италия оказалась почти беззащитной перед сильным противником: только семь пехотных дивизий без бронированной техники могли оборонять полуостров. Лишь три из шести линейных кораблей да шестнадцать устаревших крейсеров и эсминцев могли вести боевые действия, к тому же они были разбросаны от Таранто до Специи. С ноября военно-воздушные силы потеряли 2190 самолетов, так что в воздушных боях над Сицилией смогли принять участие лишь семьдесят истребителей.
Людские ресурсы тоже стали проблематичными. Цвет почти десяти дивизий погиб в снегах России. Греческая кампания обошлась в сто тысяч человек. Сомали, Эритрея и Абиссиния были потеряны вместе с 250 000 солдат, попавшими в плен.
Хотя кабинет министров и освободил его в феврале 1943 года с поста министра юстиции, Гранди остался президентом палаты корпораций, в качестве которого имел возможность встречаться с королем дважды в неделю. Теперь, когда союзники высадились на Сицилии, время разговоров прошло. Надо было побудить короля к действию.
Будучи убежденным монархистом, Гранди тем не менее презирал короля. В должности майора Альпийского полка он в течение шести месяцев принимал участие в греческой кампании вместе с некоторыми фашистскими лидерами, среди которых выделялся хладнокровный, амбициозный Джузеппе Боттаи, бывший в свое время министром образования. Оба они пришли к выводу, что Италия должна выйти из войны, и как можно скорее. На встречах в офицерском клубе в Тиране в Албании ими был составлен проект предложений, которые Гранди представил королю еще в мае 1941 года.
В них рассматривались два варианта развития событий. Либо Муссолини должен согласиться с восстановлением [251] роли палаты депутатов и большого совета с соблюдением всех конституционных прав, либо передать королю командование вооруженными силами и право «выдвижения инициатив и принятия решений как глава государства».
К разочарованию Гранди король, просивший его в 1939 году оставаться верным короне, сказал, слегка улыбнувшись:
— Дорогой Гранди, сейчас я пока не предъявлю это требование вашему шефу: время для этого еще не пришло, но оно обязательно придет.
Садясь в такси на Центральном вокзале, Гранди был в предельном напряжении. В его нагрудном кармане лежало письмо, которое он собирался вручить королю лично, с призывом возвратить Италии «свободу, единство и независимость».
Направляясь к дворцу Монтечиторио, месту нахождения палаты депутатов, Гранди вспоминал, что же произошло за последние дни. Неделю тому назад секретарь партии Карло Скорца пригласил тринадцать фашистских лидеров на региональное совещание, посвященное вопросу поднятия духа населения к отпору неприятелю. Гранди отказался ехать на это совещание. Вскоре неповиновение проявили и другие лидеры. Джузеппе Боттаи, в частности, заявил Скорце:
— Муссолини пообещал в свое время, что нога неприятеля никогда не ступит на итальянскую землю. А ведь память у народа хорошая...
А за три дня до поездки дуче в Фелтре инициативная группа, в составе которой были Боттаи, маршал Эмилио де Боно, Цезарь Мария де Веччи и кремонский забияка Роберто Фариначчи, отправилась во дворец Венеция, где встретилась с Муссолини и Скорцей. Как потом отмечал секретарь партии, большой совет собрался впервые за четыре года.
Двадцать восемь его членов, среди которых были восемь представителей кабинета министров, лидеры палаты депутатов и сената, президенты корпораций, в [252] различное время лишенные Муссолини своего положения и статуса, с которыми дуче даже не согласовал вопрос вступления в войну.
При попытке некоторых из них высказать свое мнение Муссолини перед роспуском совета заявил:
— Вы хотите иметь большой совет. Он у вас будет! Но, поскольку у дуче много работы, совет будет собираться, когда у него будет время.
Едва Дино Гранди открыл дверь комнаты заседаний, ему в глаза бросился большой конверт, лежавший на полированном столе в холле.
В нем находились приглашения, подготовленные Карло Скорцей, членам совета на заседание, которое должно было состояться в пять часов вечера 24 июля. Таково было решение дуче, принятое им в связи со складывающейся обстановкой.
В голове Дино появилась мысль: «К чему идти сейчас к этому ублюдку королю? Он наверняка скажет, что время еще не наступило». А вслух произнес:
— Вот он — наш шанс, и реальный шанс!