«Конец всей этой чертовщины»
Квинто Наварра еще раз осмотрел помещение — все было в полном порядке. Подготовка к заседанию большого совета шла как к одному из знаменательных дней. На полированных столах лежали двадцать восемь эбонитовых ручек и блокнотов и сверкали двадцать восемь хрустальных чернильниц. На равном удалении были установлены шесть настольных ламп. Стены задрапированы голубым бархатом.
Было уже 4.45 пополудни — суббота, 24 июля 1943 года. Прошло пять дней после встречи Муссолини с Гитлером в Фелтре.
Наварра услышал, как прибывающие члены совета приветствовали друг друга во дворе дворца. До него донеслись и слова удивления, когда они направились в комнату заседаний, проходя мимо кустов олеандра и статуй Купидона и других античных божеств. Впервые за все время не было видно личной охраны дуче. Многие из них были заняты на раскопках руин в Сан-Лоренцо. В качестве стражи были задействованы представители корпуса специальной полиции. Не развевались, как обычно, фашистские флаги, оставленные в партийных штаб-квартирах. Карло Скорца сказал утром генералу Энцо Галбиати, командующему фашистской милицией:
— Дуче хочет провести это заседание по возможности скромнее. [254]
Многие из прибывших были одеты в черную униформу с сапогами. Это были новички, избранные в состав совета в течение четырех лет после его последнего заседания. Лучиано Готтарди, президент конфедерации промышленных рабочих, переходил от делегата к делегату, представляясь: «Готтарди — очень приятно». Сорокапятилетний Карло Пареши, министр сельского хозяйства, поднимаясь по лестнице вместе с Альфредо де Марсико, новым министром юстиции, спросил почтительно:
— Что надо делать на заседании совета? И как вообще оно проходит?
А тот шел сюда как на погребение. Учитывая опыт своего предшественника Дино Гранди, Марсико даже отпустил своего шофера, полагая, что к концу заседания уже не будет министром.
Не многие чувствовали себя столь уверенно, как Роберто Фариначчи, который, например, считал, что судьба, сделавшая его двадцать лет тому назад партийным боссом Кремоны, и на этот раз восстановит равновесие. Садясь в машину у дверей «Гранд-отеля», убежденный в неизбежности перемен, он сказал управляющему:
— Завтра я буду править Италией.
Большинство делегатов были озабочены происходящими событиями. Джиованни Балелле, главе конфедерации промышленников, позвонил Джузеппе Боттаи и сказал:
— Этой ночью возможны определенные осложнения. Оставайся лучше дома, сказавшись больным.
Но Балелла решил все же прибыть на заседание: а вдруг потребуется принятие какого-либо решения. Даже Джалеаццо Чиано, как всегда шумный и веселый, посчитал число 17 несчастливым и, надевая униформу, перекрестился перед ликом Мадонны.
В числе дюжины других членов совета Чиано был в курсе предстоящих событий. 21 июля он был приглашен к Боттаи, дом которого находился на улице Виа Мангили, где встретился с Дино Гранди. Тот вначале возражал [255] против привлечения к акции Чиано, поскольку тот состоял в дружеских отношениях с генералом Кастеллано, да и дело-то касалось его тестя. Но Боттаи посчитал, что им нужен любой человек, которого они могли привлечь. Для Чиано было достаточно бегло прочитать пять машинописных страниц, подготовленных Гранди, и он сказал:
— Если бы мой отец был жив, он был бы с вами. Почему вы не разрешаете мне делать то, что я могу сделать во имя его?
Вечером того же дня за ужином с друзьями он поднял бокал с пенящимся шампанским и провозгласил тост:
— Выпьем за ниспровержение старика.
В течение трех дней Дино Гранди действовал активно. Во-первых, подготовил три десятка копий проекта своей резолюции, исходя из предложений, которые он в 1941 году вручил королю. Затем послал своего друга Аннио Бигнарди, секретаря конфедерации сельскохозяйственных рабочих, собрать предварительные мнения, а по возможности и подписи/Одним из первых он сконтактировался с маршалом де Боно.
— Пожалуй, я подпишу документ, — сказал тот со вздохом. — Это то, что требуется стране. Для кого-то, правда, наступит конец.
Партийный секретарь Карло Скорца, взглянув на представленный ему меморандум, побежал тут же с ним к Муссолини. Дуче расценил инициативу Гранди как «низкую и неприемлемую», но согласился принять его 22 июля. Не желая, чтобы его инициатива была расценена как секретный заговор, Гранди пошел на аудиенцию к Муссолини в надежде убедить того отойти от общественной жизни. По мнению Гранди, у короля в этом случае были бы развязаны руки, и он мог бы обратиться к союзникам и даже объявить войну Германии.
Встреча продолжалась девяносто минут и была на удивление спокойной. Дуче слушал внимательно и терпеливо, затем сказал: [256]
— Вы были бы правы, если бы война была проиграна. Немцы готовятся применить секретное оружие, которое восстановит баланс.
Муссолини позже пожаловался, что Гранди ничего не сказал о том, что намечалось, хотя и должен был бы догадаться об этом.
Но вот делегаты собрались в большом холле, негромко переговариваясь и бросая взгляды по сторонам. Каждый про себя думал, осмелится ли Гранди сделать официальное заявление и как на это отреагирует Муссолини, который не раз в прошлом успешно выходил из подобных положений.
Одним из последних появился генерал Энцо Галбиати, командующий фашистской милицией, с озабоченным выражением лица. Будучи солдатом, действующим только по уставу, он был не в состоянии производить глубокий анализ, но на этот раз все постулаты оказались нереальными. Указания дуче не привлекать к несению охраны милицию, отсутствие партийных знамен явились необычными факторами. Когда Муссолини вошел в холл, то почувствовал тайный сговор, как крестьянин чувствует приближение дождя. Гранди в этот момент показывал какие-то бумаги Боттаи, бывшему министру финансов Альберто де Стефани, министру иностранных дел Бастиани и послу Алфиери.
Не успел Галбиати сделать несколько шагов, как к нему обратился Гранди:
— Галбиати, а вы не подпишетесь?
Тот спросил удивленно:
— Подписывать, а что? Что все это значит?
На ответ ему уже не было времени. Карло Скорца, стоявший в конце холла, крикнул громогласно: «Салют дуче!» Из открывшейся двери задней комнаты вышел Квинто Наварра, несший портфель дуче, за которым показался сам Муссолини в черной рубашке и серо-зеленой форме почетного капрала милиции. Все присутствовавшие механически повторили приветствие Скорцы и подняли руки в римском салюте. [257]
Когда делегаты расселись по местам, Скорца стал их вызывать по списку. Отвечали они по-разному: старички — с безразличием, новички — вскакивая на ноги с криком: «Присутствует!» Гаэтано Полверелли, министр культуры, потом вспоминал, что после переклички в зале наступила гнетущая тишина.
Сидя по правую руку от дуче, Дино Гранди глубоко вздохнул. Ему была понятна причина созыва совета. Ему и его последователям удалось переговорить лишь с четырнадцатью членами большого совета. Двенадцать из них были согласны с предъявлением требований, но только десять поставили свои подписи под меморандумом.
Гранди решил быть готовым ко всему. В первой половине дня он выбрал время для посещения своего коттеджа в пригороде Рима в Фраскати вместе со старым другом генералом Агостини.
Теперь в его кармане лежала окрашенная в серый цвет ручная граната Бреда, которую он в свое время оставил в качестве реликвии на память о службе в Албании. Если Бенито Муссолини вызовет милицию для его ареста, живым они его не возьмут. Дино Гранди, граф Мордано, был готов отправиться на небеса.
Казалось, что на город напала чума. Улицы были пусты. Жара не спадала, даже в семь часов вечера температура была за тридцать градусов по Цельсию. Лишь в немногих фонтанах чуть-чуть струилась вода. Асфальт дорог отдавал накопленное за день тепло. Южнее Рима на многие километры простирались степи, покрытые пожелтевшей высохшей травой.
Мириам Петаччи нервничала. Только ее преклонение перед Клареттой заставило ее оказаться в центре города в эти часы. Сама Кларетта была на вилле Ками-луччия и направила ее к Муссолини с посланием.
Мириам должна была встретиться с Квинто Наваррой, которому Кларетта позвонила заранее, но тот немного опаздывал. [258]
Кларетта довольно часто предупреждала дуче о врагах, точивших на него кинжалы, с которыми он расправлялся вовремя. Престарелый маршал Бадолио был большим любителем игры в кегли. Кларетта же предупреждала Муссолини, что тот с удовольствием использовал бы вместо кеглей голову дуче. Теперь, воспользовавшись своими контактами в римском обществе, она писала о готовящемся заговоре: «Только трое или четверо — на твоей стороне. Все остальные — против. Если дело дойдет до голосования, они тебя прокатят. Коли ты выпустишь их из дворца, все будет кончено. Можешь довериться Галбиати. Прикажи ему арестовать всех, и ты спасен!»
Внезапно перед Мириам появился Наварра. Обычно розовое его лицо было бледным. Руки заметно тряслись, так что он с трудом взял переданный ею конверт.
— Как идут дела? — спросила девушка просто для проформы.
— Плохо, очень плохо, — только и мог вымолвить он. Сунув конверт в карман, Наварра поспешно удалился.
Он был полным и грузным человеком в возрасте шестидесяти пяти лет. Видимо, во дворце происходило что-то необычное, так как Наварра припустился чуть ли не бегом, будто бы опасаясь за собственную жизнь.
Он с презрением смотрел на сидевших за длинным столом — своих министров, наймитов и участников марша на Рим. Справа от него, но значительно ниже сидели ветераны того марша — маршал де Боно и напыщенный Цезарь Мария де Веччи. Слева восседал лысый и с яйцевидной головой Карло Скорца. Далее по обе стороны стола находились остальные двадцать пять человек, с которыми он в разное время обошелся в соответствии с собственным настроением, — учтивый Гранди; косоглазый, злобный Джиованни Маринелли, потребовавший в свое время смерти Маттеотти, сейчас, в возрасте шестидесяти [259] шести лет, глухой как пень, постоянно прикладывающий к уху ладонь; Боттаи — саркастично настроенный интеллектуал; Луиджи Федерцони с бычьей глоткой; Фариначчи — буян и хулиган; его зять — нахальный, самоуверенный и аморальный Чиано.
В течение уже нескольких месяцев доброжелатели, подхалимы и полицейские агенты предупреждали его о заговоре, который готовили эти люди, но он отмахивался от этих предупреждений. Два дня тому назад начальник полиции Ренцо Чириси, представивший ему досье с материалами о встречах Гранди, Боттаи и Федерцони, сказал своим коллегам по возвращении от дуче:
— Он не хочет верить в это.
Даже дома его не оставляли в покое.
— Надо всех их арестовать! — говорила ему Рашель, как бы подтверждая слова Кларетты, когда он собрался идти на заседание.
Сыну Витторио Муссолини сказал шутя:
— По мнению твоей матери, меня окружают предатели, шпионы, саботажники и слабонервные.
Характерными для мышления дуче в то время были слова, сказанные им Чириси:
— Эти люди существуют, поскольку существую я. Они живут в отражении моей славы. Мне стоит лишь произнести речь, и они встанут на свои места.
И вот он стал выступать по вопросу своей оценки войны — слегка монотонно, склонив голову над листом бумаги при ярком свете настольной лампы: «Я никогда не собирался брать на себя командование вооруженными силами: инициатива исходила от Бадолио. После болезни в октябре 1942 года у меня появилась мысль отказаться от этого, но какой командир покидает командный мостик во время бури?»
Затем Муссолини перечислял длинный список неудач и поражений: Аламейн... »промахи и просчеты» Роммеля в Африке... Пантеллерия... и, наконец, Сицилия.
«Могла ли Германия оказать нам более существенную помощь? Думаю, что нет». [260]
С пафосом он стал перечислять, будто бы это исправляло положение, объем сырья, импортированного из Германии после 1940 года.
Партийные боссы переглянулись скептически, почувствовав себя вдруг людьми, оказавшимися у постели больного, оторвавшегося от реалий жизни. Периодические спазмы, появлявшиеся на его лице, говорили о том, что болезнь была неизлечимой. Аннио Бигнарди, слушая лепет Муссолини, подумал: «А ведь Пантеллерия могла бы стать Сталинградом Средиземноморья. Но видимо, только Сталин и микадо могли отдать приказы стоять до последнего человека». Даже Гаэтано Полверелли, убежденный сторонник дуче, посчитал его статистику несерьезной и запутанной. Единственное, что произвело хоть какое-то впечатление, было сообщение: военные заводы за тридцать один месяц войны произвели 5000 орудий против 3700 за такой же период в Первую мировую войну. Ну и что?
Все сидевшие за столом не осмеливались смотреть в глаза друг другу. Неоспоримым фактом было то, что сухопутные войска имели всего две боеспособные дивизии, в военно-воздушных силах оставалось 200 самолетов, корабли военно-морского флота не могли выйти в открытое море.
Муссолини вновь возвратился к Эль-Аламейну.
— Я предсказал дату наступления союзников, — заявил он скептически настроенным делегатам, — 23 октября 1942 года, а почему? Это ведь была двадцатая годовщина марша на Рим.
Сидевший справа от Гранди Джиакомо Асербо, первый помощник дуче, моргал глазами, ничего не понимая в монологе Муссолини. Вдруг Гранди подсунул ему свой меморандум, и Асербо прочитал: «Большой совет объявляет, что для достижения единения итальянского народа необходимо немедленно восстановить все функции государства, принадлежавшие короне, большому совету, правительству, парламенту и корпорациям в области их задач и ответственности в соответствии с конституцией... [261]
Главе правительства обратиться к его величеству королю... чтобы в целях безопасности государства и восстановления уважения к нему он взял бы на себя командование вооруженными силами страны на земле, на море и в воздухе в соответствии со статьей 5 статута королевства и вместе с тем вопросы выдвижения инициатив и принятия решений...»
— Но ведь это означает?.. — прошептал Асербо ошеломленно.
Гранди лишь кивнул.
— А как король? — спросил Асербо.
— Пока не знаю, — ответил Гранди, — но он должен согласиться. А вы не возражаете?
Не говоря ни слова далее, Асербо подписал меморандум и возвратил его назад.
«Таким образом, уже одиннадцать подписей, — подумал Гранди. — Остаются семнадцать человек».
Как бы почувствовав настроение зала, Муссолини стал говорить об инициативе Гранди. Все стали слушать его с большим вниманием. Речь в ней идет о короне, и обращена она не столько к правительству, сколько к королю. В таком случае у короля есть выбор: либо просить Муссолини оставаться у власти, либо ликвидировать фашизм. Играя на страхе каждого из присутствовавших потерять свое положение, он предупредил:
— Господа, подумайте! Инициатива Гранди представляет большую опасность для режима.
Гранди с напряжением ожидал этого момента. Маршал де Боно, как старший по возрасту, выступил в защиту армии на Сицилии. С безжалостной логикой Альберто де Стефани заявил дуче:
— Исходя из вашего доклада, у меня сложилось впечатление, как, видимо, и у других, что война проиграна.
Сидевший в центре стола Фариначчи вскочил на ноги. Он возложил вину за неудачи на итальянских генералов и потребовал, чтобы Амброзио, начальник генерального штаба, отчитался перед советом. [262]
«Сейчас или никогда», — подумал Гранди и поднялся. Первые его слова были обращены к колеблющимся:
— Муссолини должен знать всю правду, и об этом необходимо поговорить. Я говорю это не для дуче, с которым встречался позавчера и высказал ему все, что теперь скажу вам... — отвернувшись от Муссолини, обратился он к своим коллегам.
Украдкой следил за выражением их лиц, зачитывая меморандум. Для многих это было чем-то новым. Твердым модулированным голосом он затем пояснил:
— Не слабость армии, а диктатура ответственна за тяжелое положение Италии. Итальянский народ был обманут Муссолини в тот день, когда он приступил к онемечиванию страны. Этот человек бросил нас в объятия Гитлера. Он вверг нас в войну, противоречащую достоинству, интересам и чувствам итальянского народа.
В зале было тихо, как на кладбище. Муссолини сидел на возвышении, вяло откинувшись на спинку стула, прикрыв ладонью глаза от яркого света лампы. Правое колено подрагивало ритмично, что являлось явным признаком возбуждения его язвы. Каждый из присутствовавших видел, что он чувствовал себя дискомфортно. Занавеси из голубого бархата мешали проникновению свежего воздуха с улицы, а вентиляторов не было. Спертым воздухом стало трудно дышать. Черная рубашка генерала Энцо Галбиати была пропитана потом. Джиованни Балелла запомнил это заседание большого совета лишь тем, что новые сапоги нестерпимо жали ему ноги. Вдруг, вскрикнув глухо, Карло Пареши упал в обморок. Сидевшие рядом с ним вынесли его в соседнюю комнату. Другие, внимательно слушавшие выступление Гранди, даже не обратили на это внимания.
Теперь Гранди повернулся к Муссолини, указывая на него пальцем. Оба будто бы оказались в изоляции, смотря друг другу в глаза.
— Вы считаете, что народ вам предан, — сказал Гранди с горькой иронией, — но эту преданность вы [263] потеряли в тот день, когда привязали Италию к Германии. Под мантией исторически аморальной диктатуры вы удушили в каждом из нас личность. Могу сказать, что Италия проиграла все в тот день, когда вы нацепили маршальский золотой галун на свою фуражку. — Со смешанным чувством сострадания и гнева крикнул в лицо дуче: — Сбросьте эти смехотворные украшения, плюмаж и перья! Станьте снова Муссолини периода баррикад — нашим Муссолини!
— Народ все же со мной, — возразил недовольно дуче, впервые открыв рот.
Эти слова причинили боль Гранди, отметившему, что в Первую мировую войну более шестисот тысяч итальянских матерей потеряли своих сыновей, зная: они погибли за короля и страну.
— В эту же войну, — продолжил он, чеканя каждое слово, — у нас уже сто тысяч погибших, и сто тысяч матерей с плачем причитают: «Это Муссолини убил моего сына!»
— Это неправда, — крикнул Муссолини возбужденно. — Этот человек лжет!
Гранди, садясь на свое место, напомнил Муссолини о событиях 1924 года, когда тот еще сотрудничал с социалистами:
— К черту все интриги и фракционность, включая фашизм, если можно спасти нацию!
Страсти разгорелись. Следующим выступил Боттаи, саркастично растягивая слова, что так не любил дуче.
— Ваш доклад нанес сильнейший удар по нашим последним надеждам и иллюзиям, — заявил он Муссолини.
Сторонники дуче ожидали, что он предъявит ему и другие обвинения, но он не стал продолжать.
Затем поднялся Чиано, спокойно и логично охарактеризовавший «стальной пакт» и его тяжелые последствия.
— Мы не столько обманщики, сколько обманутые, — подвел он итог. [264]
Муссолини ледяным взглядом посмотрел на своего зятя.
— Я знаю, где находятся предатели, — произнес он, вложив в свои слова угрозу.
Вскочивший Фариначчи выступил резко и грубо. Защищая принципы диктатуры, внес в заключение собственное предложение: «Полное выполнение решения в Фелтре в отношении передачи итальянских войск под немецкое командование».
Лишь Джиованни Маринелли, хотя и прикладывал постоянно ладонь к уху, так ничего и не понял.
Для генерала Галбиати дело зашло слишком далеко. Да и Муссолини достиг предела своих сил. Он кивнул Скорце, и тот, написав несколько слов, передал ему свою записку.
— Из-за позднего времени, — провозгласил Муссолини, — некоторые товарищи предлагают перенести продолжение заседания на завтра.
Гранди был е этим не согласен. Предчувствуя ловушку, он вскочил и заявил:
— Ну уж нет. В прошлом вы держали нас здесь до рассвета, обсуждая менее важные проблемы. Сегодня мы не разойдемся, пока не обсудим и не проголосуем за предложенный мною меморандум.
— Очень хорошо, — утомленно махнул рукой Муссолини, — давайте продолжим.
Он выслушал выступления Федерцони и Бигнарди, поддержавших Гранди, затем вдруг объявил пятнадцатиминутный перерыв и ушел к себе в кабинет.
Через два квартала от дворца, на площади Колонна, раздались телефонные звонки в штаб-квартире фашистской партии.
Было уже половина первого ночи, и члены большого совета торопливо допивали в небольшой комнате рядом с залом заседаний апельсиновый напиток: перерыв уже заканчивался. Аннио Бигнарди не верил своим глазам. [265] Еще семь часов тому назад предложения Гранди поддерживало всего десять человек. Во время же перерыва абсолютное большинство поставили свои подписи под меморандумом. Даже новичок Карло Пареши более не сомневался, хотя еще два дня назад, когда Бигнарди попытался его убедить, министр сельского хозяйства сказал ему честно:
— Политические вопросы выходят из круга интересов технического характера, так что подписывать я не буду.
Сейчас же бывший протеже Бальбо подписал меморандум, находясь под впечатлением беспомощности Муссолини, заявив при этом Бигнарди:
— Можете передать Бальбо, что я подписываюсь вслед за ним.
Последним поставил свою подпись посол Дино Алфиери. Еще до начала заседания большого совета дуче пригласил его к себе. Попивая подслащенное молоко при свете лампы для чтения, он спросил Алфиери:
— Что сейчас происходит в Германии?
Еще раз Алфиери высказал мнение, к которому он вместе с генералом Амброзио пришел в Фелтре: дуче должен сделать последнюю попытку, чтобы убедить Гитлера в невозможности дальнейшего ведения войны Италией.
— И это — мнение итальянского посла в Берлине? — холодно произнес Муссолини, отпуская его.
Потеряв всякое терпение, Алфиери покинул кабинет дуче, куда тут же вошел Скорца. И вот теперь, без дальнейших колебаний, он подошел к Гранди и подписал меморандум. Его подпись была двадцать первой и последней.
Генерал Галбиати почувствовал опасность. В течение всего перерыва он торопливо переходил из одной комнаты дворца в другую в сопровождении адъютанта. Ему почти никто не попадался. Лишь позже он узнал, что охрана дворца в этот вечер была возложена на специальную полицию. Одному из должностных лиц, шедшему ему навстречу, он сказал: [266]
— Они просто заперли здесь сами себя.
Когда все снова заняли свои места, Гранди и его сторонники задавали себе вопрос: как поведет себя Муссолини? Маршал де Боно был уверен, что он во время перерыва звонил в милицию. Одно было несомненно: он использует все свое умение и актерские способности, чтобы восстановить прежнее влияние.
Говоря медленно и монотонно, Муссолини произнес с пафосом:
— Как мне представляется, здесь собрались люди, которые хотели бы избавиться от меня.
Учитывая свою ответственность за войну, он стал говорить о своей работе за истекшие двадцать лет, признав впервые, что ему уже шестьдесят лет, и заявив:
— В сложившихся обстоятельствах я даже готов положить конец этим прекрасным делам.
Многие делегаты в этот момент почувствовали к нему сочувствие. Для Луиджи Федерцони дуче был подобен «старому великому актеру, впервые в своей жизни плохо знавшему свою роль». Аннио Бигнарди испытывал горечь и досаду: ему казалось, что происходившее напоминало встречу семьи, собравшейся, чтобы «обсудить промахи отца, который был уже не в состоянии оказывать им поддержку». Гуидо Буффарини-Гуиди, входивший в состав фракции дуче, подумал, будто бы Цезарь, принимая удары кинжалов заговорщиков, воспринимал их как «удары, наносимые другому человеку».
Постепенно, однако, в словах Муссолини стала звучать угроза. Тыкая синим карандашом то в одного, то в другого, подобно школьному учителю, он задал вопрос:
— Если между партией и итальянским народом возникла трещина, не произошло ли это из-за того, что многие партийные боссы обогатились за счет народа?
В зале тут же возникло возбуждение. Если дуче может назвать конкретные имена и проступки, почему же он не сделал этого ранее? Последние его слова напомнили поведение ребенка, задающего загадку: [267]
— В голове моей имеется ключ, которым можно поправить наше военное положение. Но я не скажу, что это такое.
Гранди видел, что Муссолини постепенно восстанавливал к себе былое доверие. Наконец, он заявил:
— Я не собираюсь уходить. Король и народ — на моей стороне.
Дуче хорошо знал, что Гранди не станет компрометировать монархию. Поскольку никто его не прервал, Муссолини продолжил:
— Когда я завтра расскажу королю о нынешнем заседании, он скажет мне: «Некоторые из ваших людей покинули вас, но я, король, остаюсь с вами».
Гранди подумал: «Они колеблются». И дуче понимал это. Играя на их чувствах, он добавил:
— У меня никогда не было друзей, но король — со мной. Удивляюсь, что станет завтра с теми, кто нынче встал мне в оппозицию.
И он странно улыбнулся, зная, что никто ему не ответит. На какой-то миг Гранди показалось, что перед ним прежний дуче, и в смятении посмотрел на своих коллег. На их лицах читалось смирение.
— Дуче шантажирует нас, — воскликнул Гранди. — Он пытается поставить нас перед выбором между прежней лояльностью к своей личности и нашей преданностью Италии. Господа, мы не можем колебаться в данный момент. Речь идет об Италии.
Тут же на ноги вскочил Карло Скорца и, следуя инструкции Муссолини, зачитал третью резолюцию. В ней предлагалось передать полный контроль над генеральным штабом армии, да и всю полноту власти, включая право объявления военного положения в стране, фашистской партии.
Поднявшийся, качаясь, президент сената, законченный алкоголик Джиакомо Суардо, дрожащим и слезливым голосом отказался от подписи, сделанной им в перерыве под меморандумом Гранди. Гаэтано Полверелли, новообращенный, стал следующим отступником, заявив: [268]
— Я родился приверженцем Муссолини, так и умру им.
Гранди теперь мог опереться на девятнадцать подписей — но сколько из этих подписавшихся могут смалодушничать, когда полетели щепки? И подумал с горечью: «Мы проиграли».
Несколько человек предложили компромиссное решение, которое вполне устроило бы дуче.
Гранди вновь поднялся, настаивая на каждом своем предложении, затем передал меморандум диктатору.
Муссолини просмотрел текст, как потом вспоминал Алфиери, «индифферентно». Хотя число подписей, видимо, удивило его, на лице у него ничего не отразилось.
Затем хриплым голосом провозгласил:
— Дебаты продолжались долго, и все вопросы рассмотрены основательно. Представлено три проекта резолюции. Первым было предложение Гранди, поэтому я ставлю его на голосование. Скорца, называйте присутствующих поименно.
Упершись локтями в стол, он подался вперед, сверля взглядом лица делегатов.
Было 2.40 ночи. Хотя по возрасту первым был должен идти маршал де Боно, секретарь партии сделал психологический демарш, назвав Муссолини, и тот твердым голосом произнес: «Нет!»
Следующим был назвал де Боно.
— Да, — ответил он старческим голосом при абсолютной тишине зала.
Голосование продолжилось. Скорца отмечал «да» или «нет» против называемых фамилий. Суардо воздержался. Фариначчи проголосовал за собственное предложение. Новички Готтарди и Пареши, в которых Гранди было засомневался, проголосовали «да». И вдруг Скорца назвал фамилию Чиано. Муссолини, прищурившись, холодно посмотрел на своего зятя. Оба обменялись долгими проницательными взглядами. И все же Чиано ответил «да» к полному изумлению дуче. Происходило невероятное: сторонники Гранди побеждали. [269]
«О чем думал Муссолини в этот момент? — удивлялся Гранди. Граната в его кармане напомнила ему об утренних размышлениях: — А ведь дуче прикажет всех нас арестовать, если они победят. Но может быть, он намеревался поставить Гитлера перед случившимся фактом — о решении вывести Италию из войны». Ни дуче, ни сам Гранди ничего не знали о ведущемся параллельно заговоре, готовящемся генералом Амброзио и принцессой Марией-Джозе. Поэтому Муссолини, по-видимому, воспринимал происходившее как бунт собственных марионеток.
Скорца в полной тишине занялся подсчетом голосов. Наконец он объявил:
— Результат голосования: девятнадцать — «за», восемь — «против» и один воздержался.
Муссолини приподнялся и, собирая свои бумаги, произнес:
— Таким образом, приняты предложения Гранди. Заседание закрыто.
С нескрываемой ненавистью посмотрел на человека, оказавшегося инициатором происшедшего, и сказал:
— Вы спровоцировали кризис режима.
Как потом вспоминал Гранди, Муссолини затем выразился даже более резко:
— Вы убили фашизм.
Когда Муссолини поднялся, Скорца крикнул по установленному ритуалу:
— Салют дуче!
Даже Алфиери механически воскликнул:
— Мы салютуем ему!
Муссолини же сделал жест, как бы отбрасывая что-то в сторону, произнеся при этом:
— Нет, нет. Я освобождаю вас от этого!
В наступившей после его ухода тишине раздался голос глухого Маринелли:
— Что он сказал? И что происходит? Принято ли предложение Гранди? [270]
Кларетта Петаччи была разбужена резким звонком телефона. Было почти четыре часа утра. Муссолини звонил из своего кабинета во дворце Венеция. Как и всегда за прошедшие семь лет, их разговор был записан оператором Г-21 ОВРА Уго Гуспиги. Как он потом вспоминал, дуче вначале был скрытным и сдержанным. Кларетта даже воскликнула:
— Ты меня пугаешь!
— Ничего особенного не произошло, — ответил Муссолини глухо. — Мы подошли к эпилогу — самому большому поворотному пункту в истории.
После долгих секунд молчания Муссолини добавил как бы про себя:
— Звезда померкла.
— Не мучь меня, — попросила его Кларетта.
— Все окончено, — ответил он ей. — Тебе следует подыскать себе убежище. Не думай обо мне — поторопись!
Кларетта попыталась как-то развеселить и утешить его:
— Это твоя новая выдумка.
— К сожалению, это все не так, — невыразительным тоном отреагировал дуче.
После этого наступило ожидание, особенно им запомнившееся. Часы проходили за часами в жаркий день воскресенья 25 июля. Главным участникам драмы каждый час казался вечностью. Они ждали, какую же карту выбросит им судьба до исхода дня.
В девять часов утра маршал Бадолио сидел у телефона на своей вилле, зевая, как рыба, выброшенная на берег. На нем была серо-зеленая маршальская форма, как его проинструктировали генерал Амброзио и герцог Акваронский, позвонившие час тому назад и сказавшие, что государственный переворот должен произойти в течение дня. Решения, принятые большим советом, ускорили события: король, опасавшийся контрвыступления милиции, не должен ожидать обычной аудиенции в понедельник, чтобы сместить Муссолини. Бадолио должен [271] был находиться в готовности, но за три года праздной жизни форма стала столь тесной, что он едва мог дышать. Приказав поставить одну из 500 бутылок шампанского «Вдова Клико» из собственного погреба на лед, он сидел, потея и полный страха, ожидая вызова короля.
В этот же час генерал Энцо Галбиати находился в своем управлении на площади Романия. Он еще раз просмотрел меморандум, подготовленный им за время, прошедшее после окончания заседания большого совета. Он ожидал звонка дуче, но, если вызова не последует, он отправится во дворец Венеция самостоятельно, чтобы вручить Муссолини этот меморандум. В нем предлагался немедленный арест всех членов большого совета, проголосовавших за предложения Гранди прошедшей ночью, и выражалась просьба разрешить ему убыть по срочным делам. В целях более тесной координации действий итальянских служб безопасности со службами Третьего рейха Галбиати намеревался выехать в Берлин для встречи с Генрихом Гиммлером.
Опасаясь подобных действий, Джалеаццо Чиано тем не менее находился в своей элегантной квартирке в доме номер 9 по улице Виа Анджело Сеччи. Граф был один и не ожидал никаких визитеров, за исключением разве агентов ОВРА в традиционных плоских шляпах. С девяти часов до полудня он дважды позвонил по телефону. Первый звонок он сделал Эдде, которая находилась вместе с детьми в Понте-а-Мориано, и попросил ее срочно приехать в Рим.
— К чему такая поспешность? — спросила его Эдда апатично. — Не произошла ли новая высадка?
— Мы тронули с места камень, и теперь в результате этого произошел оползень, — раздраженно ответил Чиано.
Следующий звонок был графу Леонардо Витетти, сотруднику министерства иностранных дел, который был также осведомлен о плане Амброзио.
— Скройся пока отсюда, — предупредил он того. — Меня могут арестовать каждую минуту, но не беспокойся: [272] меня освободят, как только Муссолини будет смещен.
Дино Гранди ничего не знал об армейском плане. Через час после окончания заседания большого совета он впервые встретился с герцогом Акваронским в доме их общих друзей. В результате их встречи герцог и позвонил Бадолио в восемь часов утра.
— Сообщите королю, что мы передали в его руки конституционные средства для действий в качестве главы государства, — настойчиво сказал ему Гранди. — Армия должна быть реорганизована, ее следует подготовить к боевым действиям против немцев. Каждый час просрочки приблизит их к нам.
В полдень на квартиру Гранди позвонил начальник секретариата дуче и передал, что Муссолини хочет видеть его немедленно, но не сказал, по какому вопросу. Гранди тут же позвонил герцогу Акваронскому и посоветовался: надо ли ему слушаться Муссолини?
— Король считает, что вам не следует идти к Муссолини, — ответил герцог.
Надев спортивную рубашку, Гранди задумался: «Какую игру начнет король теперь, когда следовало ожидать реакции Германии?»
На вилле Волконского, где размещалось германское посольство, ни о каком нарушении праздности не было и речи. Дежурный, двадцатидевятилетний генерал Герхард Гумперт, обливаясь потом во флигеле основного здания, думал не столько о Муссолини, сколько о пляже в Остии. Гумперт, как и другие официальные лица посольства, знал о заседании большого совета, но для него это было вопросом внутренней политики Италии, не влияющим на ход войны. Такого же мнения придерживался и сам посол Ханс Георг фон Маккензен.
Фон Маккензена не удивляло и то, что маршал Бадолио несколько раз за это утро пытался сконтактироваться с ним. Занимаясь дипломатической почтой и телеграммами, он приказал ни с кем его не соединять. [273]
В 2.30 пополудни Маккензен вызвал к себе Гумперта и распорядился срочно послать телекс Риббентропу, находившемуся в замке Фушль. Когда Гумперт стал знакомиться с текстом, он едва не присвистнул от удивления. Посол, настоящий пруссак девятнадцатого века, не принял во внимание предупреждения своего политатташе Херберта Капплера и на запрос Риббентропа о ситуации в Италии ответил:
— Позиция дуче, как никогда, крепка.
В 4.45 пополудни Бенито Муссолини почувствовал себя вновь в безопасности. Приближенные отметили, что он быстро восстановил свои душевные и физические силы, как в былые времена. Он даже отправил назад своего лечащего врача доктора Арнальдо Поцци, когда тот навестил его на вилле Торлония в десять часов утра. Дуче еще лежал в кровати.
— Пусть сегодня так и будет, — сказал он Поцци, отказавшись даже от обычного укола содиумом бенцоата. — Я почти не спал и слишком возбужден.
Появившись затем во дворце Венеция, он почувствовал некую уверенность. Для него было важно услышать, что король вновь подтвердил свое к нему доверие. В 12.15 секретарь Муссолини Николо де Цезаре позвонил королю, испрашивая аудиенцию на тот же день.
И вот, откинувшись на мягкое сиденье черной «астурии», Муссолини мчался по пустынным улицам города в сторону виллы Ада.
На руинах Сан-Лоренцо еще до этой поездки он заверил генерала Галбиати:
— Король чувствует себя уверенно за моей спиной.
К изумлению Галбиати дуче отказался санкционировать проведение арестов диссидентов большого совета. Стоя на позициях конституции, он считал необходимым согласовать с королем увольнение министров и их заместителей. К тому же Гранди и Чиано, будучи награжденными, [274] как и он сам, «Ожерельем Благовещения», могли обращаться к королю как к «кузену».
Более того, один из проголосовавших за предложения Гранди — министр корпораций Туллио Джианетти — утром прибежал во дворец Венеция, чтобы отказаться от своего голоса, поскольку-де посчитал, что «было бы неправильным ослабить политический престиж Муссолини перед угрозой надвигающегося поражения». Дуче был убежден, что и другие последуют его примеру. С высокомерием он сказал Галбиати:
— Эти слабонервные не понимают, что, если бы с ними не было человека, их возвысившего, они оказались бы в сточной канаве вместе с чернью.
А заместителю министра внутренних дел Умберто Альбини, также поддержавшему Гранди, он изложил свое мнение еще более жестко:
— Ваш голос, да и голоса ваших друзей не имеют никакого значения. Большой совет был созван лишь для того, чтобы выслушать мнение делегатов. Я еще раз просмотрел законы, и король подтвердит, что я имею право проигнорировать результаты голосования.
Де Цезаре вез в своем портфеле предложения дуче о военной реформе. При этом предусматривалась замена семи действующих военачальников. Только жаркие дискуссии прошлой ночью удержали его от объявления новых назначений. Более того, он продумал план прекращения войны. Утром он попросил японского посла барона Хидаку срочно связаться с президентом Хидеки Тойо, который должен был оказать давление на Гитлера, чтобы тот прекратил войну с Россией и начал мирные переговоры.
На размышления и планирование ушли многие часы. В 3.30 пополудни он поспешил на виллу Торлония, чтобы скушать чашку бульона. К его удивлению, Рашель не одобрила его намерение отправиться к королю на аудиенцию.
— Тебе нечего у него делать. Король есть король: если ему будет нужно, он выбросит тебя за борт. [275]
— Король, — сухо возразил Муссолини, — мой лучший друг, может быть, даже единственный друг в настоящее время.
Чтобы ее успокоить, он пообещал арестовать всех «предателей» из числа членов большого совета, если король даст ему на это полномочия.
К его удивлению, из дворца раза три звонили, чтобы он прибыл на аудиенцию не в военной форме, а в штатском платье. Он только пожал плечами. Со времени марша на Рим он был у короля не менее двух тысяч раз, и всегда во фраке. Но распоряжение короля следовало выполнить.
В 4.55, когда его автомобиль въехал на аллею виллы Ада, Муссолини был одет в голубой костюм неярких тонов, на голове — котелок и в левой руке — серые перчатки. Снижая скорость, шофер Боратто дал обычный сигнал привратнику — два коротких гудка.
Сопровождавшие дуче две автомашины с личной охраной нажали на тормоза. Следуя этикету, они припаркуются за воротами.
Примерно в полукилометре от виллы, с северной ее стороны, скрытый от посторонних взглядов за густыми деревьями капитан карабинеров Паоло Вигнери, услышав сигнал автомашины дуче, насторожился. Этот сигнал он ждал уже более часа. Отряд из пятидесяти карабинеров держался наготове. Когда они выезжали из казармы Пастренго, все думали, что будут ловить англо-американских парашютистов. Когда же они оказались на территории виллы Ада и к ним присоединились три одетых в гражданскую одежду агента, прибывшие на автомашине Красного Креста, карабинеры поняли свою задачу.
Всего десять минут тому назад Вигнери разъяснил им характер предстоявших действий, поскольку и сам до того точно не знал, что им надлежало делать. В первой половине дня его вместе с капитаном Рафаэлле Авверсой вызвали к вновь назначенному главнокомандующему карабинеров генералу Анджело Чернее. Тот сам [276] только в 12.25 пополудни получил распоряжение генерала Амброзио и герцога Акваронского и вот в 14.00 поставил удивленному Вигнери задачу:
— В соответствии с приказом его величества короля Виктора-Эммануила III вы должны через некоторое время арестовать Муссолини на вилле Ада.
Входя в салон первого этажа виллы короля, своего «кузена», Бенито Муссолини был спокоен. Все должно пройти, как говорится, без сучка и задоринки, как и до того. И вот в двери салона показался король, одетый на сей раз в серо-зеленую форму маршала с широкими красными лампасами на брюках. Он улыбнулся и протянул дуче руку, чего ранее не делал. Де Цезаре остался в приемной. Когда дверь салона закрылась за королем, Муссолини произнес:
— Вы, видимо, уже слышали, ваше величество, об этой детской ночной выходке...
Король перебил его:
— Это не было детской выходкой!
Муссолини удивленно отметил про себя, что король на этот раз не пригласил его сесть. Да и сам он возбужденно ходил по комнате, заложив руки за спину.
Муссолини хотел было передать ему свои бумаги, но король сказал:
— В этом нет необходимости, я знаю обо всем. Едва он сделал небольшую паузу, дуче попытался вновь заговорить:
— Ваше величество, голосование большого совета не имеет никакого значения...
Король снова прервал его.
— К сожалению, — пробормотал он, — не разделяю вашу точку зрения. Большой совет является государственным органом, вы сами его создали. И образование его было одобрено палатой депутатов и сенатом. Тогда я вас предупреждал, что совет может оказаться палкой о двух концах. Однако его решения носили жизненно важный [277] характер для государства. Мой дорогой дуче, — продолжал король торопливо и нервно, — дела в Италии идут уже давно не так, как следовало бы. Мораль в армии низка, солдаты не хотят больше воевать. — Уставившись на красный турецкий ковер на полу, он стал кусать ногти, затем добавил: — В Альпийской бригаде распевают песни, что она не будет воевать за вас. — На пьемонтском диалекте король нараспев процитировал: — «Долой Муссолини, истребляющего альпийцев...»
За неплотно закрытой дверью стоял военный помощник короля генерал Паоло Пунтони и внимательно прислушивался. Опасаясь возможных осложнений, король приказал ему быть неподалеку. Как он понял, король пытался довести до Муссолини реалии жизни. Еще три дня тому назад он пытался убедить дуче, что тот является основным препятствием на пути к миру. Как потом рассказывал сам Виктор-Эммануил:
— Либо он не понимает, либо не хочет понять. Я говорил все равно что на ветер.
Теперь двадцатилетняя молчаливая борьба этих двоих людей подходила к концу, и король уже не мог скрыть своей затаенной вражды.
— Что касается всех этих оборванцев типа Фариначчи и Буффарини, — услышал Пунтони довольно громко сказанное королем, — они, еще не зная, подпишу ли я декрет о назначении вас главнокомандующим вооруженными силами, заявили: — «Он должен подписать декрет, иначе мы отпихнем его в сторону».
Муссолини промолчал.
— Результат голосования большого совета просто потрясающий, — терпеливо пояснил король. — Девятнадцать человек проголосовали за предложения Гранди! У вас не должно быть иллюзий. Не считайте, что эти голоса не отражают истинного мнения о вас в стране. Ныне вы человек, которого в Италии ненавидят более всего. Вы уже не можете рассчитывать на друзей, кроме меня.
Муссолини пытался найти логический выход из создавшейся ситуации и произнес с трудом: [278]
— Если ваше высочество правы, то я должен подать в отставку.
— Могу сказать вам, — ответил король, чтобы не попасться в ловушку, — что я непременно приму ее.
Как потом вспоминал король, Муссолини вдруг вздрогнул, как от близкого разрыва 305-миллиметрового снаряда, и прошептал с болью, опускаясь без приглашения в стоявшее поблизости кресло:
— Стало быть, это конец...
Сидя в салоне автомашины, его шофер Боратто стал просматривать воскресные газеты. Неожиданно шеф полиции королевского двора Джузеппе Мораццини просунул голову в дверцу автомобиля и сказал:
— Поторопитесь, Эрколе, вас вызывают к телефону. Я пойду с вами, так как мне тоже надо позвонить.
Боратто посмотрел на часы. Было 17.10 пополудни — видимо, Рашель звонит с виллы Торлония, чтобы узнать, когда ей ждать дуче. Он и прежде неоднократно ходил звонить в дом привратника, расположенный шагах в пятидесяти от виллы Ада. Мораццини шел следом за ним. Не дойдя до домика привратника, Боратто вдруг с ужасом почувствовал, как на него сзади навалились двое неизвестных вместе с Мораццини. Ему прижали руки и отобрали пистолет. Шеф полиции произнес ему на ухо, шипя:
— Слушайте внимательно! Никакого дуче больше нет. Бадолио назначен новым главой правительства...
В салоне короля Муссолини услышал примерно то же самое.
— Я пришел к выводу, — сказал король, — что единственным человеком, который сможет осуществлять контроль в сложившейся ситуации, является маршал Бадолио. Он сформирует новое правительство из офицеров и продолжит войну. Бадолио пользуется авторитетом не только в армии, но и в полиции.
— И в полиции, — повторил Муссолини тупо, глядя в потолок. [279]
Капитан Вигнери в это время садился в санитарную машину вместе с капитаном Авверсой, тремя агентами и тремя унтер-офицерами в повседневной форме одежды. Пятьдесят карабинеров оставались в кустах. «Санитарка» медленно тронулась к восточной стороне виллы Ада и остановилась в семи шагах от главного входа. Шофер осторожно сдал ее назад так, чтобы задняя ее дверка оказалась напротив лестницы.
Как потом вспоминал Вигнери, шума никакого не было, слышны были только гул пчел да тихое звяканье фарфоровой посуды на кухне.
На верхней ступеньке лестницы неподвижно стоял королевский лакей Витторио Пикколи в черной куртке и голубых с красными кантами брюках — ливрее савойского дома. Вигнери не спускал глаз с лица лакея. Реакция Пикколи должна была показать момент начала его, Вигнери, действий, чтобы избежать кровавого вмешательства личной охраны Муссолини.
Вигнери знал, что король был против ареста дуче на территории его имения.
— Пока я дышу, — сказал он герцогу Акваронскому, — я не отдам подобного распоряжения.
Но арест за пределами виллы, пытался убедить его герцог, вызовет вмешательство личной охраны дуче и приведет к кровавому столкновению, а возможно, и к фашистским контрмерам и даже гражданской войне. Самым верным было бы арестовать дуче — вопреки общеизвестным канонам гостеприимства, — пока он еще был гостем короля, и отправить в санитарной машине в казарму карабинеров.
Король в типичном для него духе не сказал ни «да», ни «нет», а лишь развел руками. Герцог же распорядился об аресте Муссолини от имени короля.
В салоне король пытался наложить, как говорится, бинты на раны.
— Мне очень жаль, очень жаль, — Пунтони ясно слышал сквозь двери слова короля, — но решение не может быть другим. [280]
Муссолини потом сказал, что король взял обе его руки в свои, как надежный друг, и заверил его:
— Не беспокойтесь о личной безопасности. Я отдам распоряжение о вашей защите.
Дуче предупредил короля:
— Кризис этот будет расценен как победа Черчилля и Сталина.
Когда король провожал его до двери, Муссолини не сказал более ни слова. Посмотрев на часы, уточнил: было 17.20. Коль скоро это затронуло его интересы, королю потребовалось всего двадцать минут, чтобы положить конец двадцатилетию фашизма.
Но вот Вигнери увидел, как лакей слегка кивнул и в тот же момент исчез из виду. Когда капитан быстрыми шагами поднялся по лестнице, ни короля, ни его помощника видно не было. Муссолини тяжело спускался вниз, за ним шел де Цезаре. Тут же перед секретарем возник Авверса. Агенты, стоявшие внизу лестницы, сразу же скрылись за автомашиной Муссолини.
— Дуче, — произнес Вигнери, становясь на пути Муссолини, — по приказу его величества короля мы просим вас следовать за нами, чтобы защитить от возможных оскорбительных действий против вас черни.
Муссолини непонимающе посмотрел на него, затем сказал слабым голосом:
— В этом нет необходимости, — и направился к «астурии».
— Дуче, — настоятельно молвил Вигнери, — я обязан выполнять приказ, — и заступил ему дорогу. — Вы должны пройти в мою автомашину, — продолжил капитан и подтолкнул дуче в сторону санитарной автомашины.
Когда ее задняя дверца открылась, Муссолини отпрянул. Мягко, но настойчиво Вигнери взял Муссолини за левый локоть и подтолкнул внутрь. За ним последовал де Цезаре. Агенты и унтер-офицеры сразу же вскочили в «санитарку». [281]
— А к чему эти люди, — запротестовал Муссолини.
— Выходите, парни, да побыстрее, — приказал капитан, сделав выразительный жест рукой.
С верхней ступеньки лестницы лакей Пикколи наблюдал за происходившим. Последняя и нелепая сцена падения дуче навсегда' останется в его памяти: Муссолини поднял обе руки к голове, удерживая котелок, агенты повыпрыгивали из «санитарки», бряцая оружием, затем железная дверка закрылась, и машина тронулась.
Подполковник Санто Линфоцци не жаловался на окружающий мир. Этот июльский воскресный вечер в римской казарме карабинеров Подгора, где он был комендантом, ничем не отличался от ему подобных: на парадной площадке виднелись группки родственников, нагруженных сумками с продовольствием, солнце пробивалось сквозь ветви пальм.
Затягиваясь сигаретой, подполковник гадал, когда к ним прибудет генерал Анджело Чериса. Еще днем он получил об этом извещение.
Вдруг он вздрогнул. В широкие железные ворота казармы въехала санитарная машина, притормозив у двери, у которой он стоял. Из задней двери выпрыгнули два офицера, затем вышли восемь каких-то человек в гражданском. Недокуренная сигарета выпала у него изо рта, так как в одном из них он узнал самого главу правительства.
— Дуче, — произнес Линфоцци с бессмысленной улыбкой на лице, подходя к нему, — это большая честь для нас!
Муссолини лишь посмотрел на него.
— Подполковник, — сухо произнес Вигнери, отдавая честь, — дуче — наш гость. Пожалуйста, откройте офицерский клуб, чтобы он немного освоился.
Подполковник направился к клубу. Когда он открыл дверь, Вигнери отодвинул его в сторону и прошел [282] с Муссолини по коридору в небольшую комнату, обставленную мебелью в имперском стиле и выходящую окнами в опрятный сад. Муссолини по-прежнему молчал, но де Цезаре подошел к капитану и спросил:
— А если дуче захочет отсюда уйти?
— Он не сможет этого сделать, — нетерпеливо ответил тот.
— А если ему надо будет позвонить? — настойчиво продолжил де Цезаре, показывая рукой на телефонный аппарат, стоявший на столике.
— Он не должен звонить, — покачал Вигнери головой.
— Тогда как вы объясните все это? — с раздражением спросил де Цезаре.
— Господа, я лишь выполняю приказы, — ответил Вигнери холодно. — И это не моя компетенция — давать объяснения.
Не глядя на столик с телефоном, Муссолини нервно похлопывал пальцем нижнюю губу. Вигнери же подошел к столику и тремя движениями перочинного ножа отрезал провод.
В 7.30 вечера рядовой Николо Моначи сел в трамвай. Когда он платил за проезд, то понял: по-видимому, что-то произошло. В вагоне царило холодное молчание, а люди, завидев его милицейскую форму, отстранялись от него как от прокаженного.
У Моначи было неплохое настроение. Двадцатидевятилетний Николо был одним из восьмисот человек личной охраны дуче. Он возвращался в казарму после раскопок в Сан-Лоренцо, побывав в послеобеденное время на площади Аргентина, где заглянул в стрелковый тир и комнату ужасов.
Едва войдя в казарму, он понял, почему люди вели себя столь странно. К тому же унтер-офицер его роты, увидев его, сказал: [283]
— Муссолини пал. Есть ли у тебя гражданская одежда? Самое время отсюда сматываться.
Хотя официальное объявление было сделано лишь через три часа, слухи о падении Муссолини распространились по Риму с необычной быстротой.
Некоторые использовали для этого коды. Леопольдо Пиккарди, либерал и член подпольной организации, например, подняв после звонка телефонную трубку, услышал, как Марчеза Бенцони, приятельница Марии-Джозе, сказала:
— Король засунул большой сыр в шкаф.
Энцо Сторони, адвокат королевской семьи, позвонил своему тестю и пригласил его к себе:
— Приходи сегодня вечером, будут сигары и кофе. Дело в том, что двадцать лет назад старик заявил, что не сделает ни одной затяжки до тех пор, пока не рухнет фашистский режим.
За столом на вилле Ада королева Елена выговаривала мужу:
— Нельзя так обходиться с гостями. Ведь тем самым нарушены правила королевского гостеприимства. Его следовало арестовать где угодно, но не в нашем доме.
Побелев от ярости, король вытер салфеткой губы и встал из-за стола. Принцесса Мария-Джозе также испытывала стыд. За ужином у друзей она ударилась головой в зеркало, воскликнув:
— Нельзя было так делать, нельзя! Раздраженный неоднократными попытками Бадолио
дозвониться до него, посол фон Маккензен послал своего первого секретаря Ульриха Дёртенбаха на виллу к маршалу, чтобы узнать, что тому было нужно. Возвратившись, Дёртенбах с бледным лицом доложил послу, плававшему в бассейне:
— Бадолио хотел сообщить об отставке Муссолини и своем назначении премьер-министром.
Выбравшись из бассейна, фон Маккензен выкрикнул в ярости: [284]
— Этот Бадолио — свинья!
В апартаменты принца Отто фон Бисмарка новость принес лакей, подававший в белых перчатках кофе и напитки:
— Прошу прощения, но должен сообщить, что его величество отправил Муссолини в отставку.
Жена принца Анна-Мария прокомментировала это сообщение словами:
— Как неблагодарно с его стороны так поступить с дорогим дуче!
Помощник военного атташе Фридрих Карл фон Плеве узнал новость от своей кухарки Марии, которая, танцуя, вошла в его комнату и пропела:
— Теперь они прикончат этого вонючку!
На вилле Торлония Рашель Муссолини, обеспокоенная тем, что Бенито еще не возвратился, услышала историю о заседании большого совета от верного приспешника дуче — толстого Гуидо Буффарини-Гуиди. В это время зазвонил телефон, и испуганный голос шепотом произнес:
— Они только что арестовали дуче!
Сразу же, не назвав себя, неизвестный повесил трубку.
Рашель была настолько расстроена этим сообщением, что горничная Ирма Морелли, чтобы как-то отвлечь ее, брякнула:
— Вообще-то дуче не заслуживает такой преданности и отчаяния — ведь у него уже семь лет как имеется любовница по имени Кларетта Петаччи.
Для Рашель, ведшей замкнутый образ жизни, эта новость оказалась сильнейшим ударом. Она знала, что у Бенито было много легких флиртов — но связь, длившаяся семь лет, это — что-то серьезное.
— Почему ты это все время скрывала? — укоризненно спросила она Ирму. — Почему ты сказала об этом только сейчас?
Кларетта тоже совсем обезумела. В послеобеденное время она провела более часа в зодиакальной комнате, [285] пила чай и болтала с Квинто Наваррай, который полагал, что дуче должен появиться с минуты на минуту. Наварра поначалу не ожидал никаких осложнений, услышав, что Муссолини отправился на виллу Ада, Кларетта же была встревожена.
— Я ведь говорила ему не ездить туда и не встречаться с этим человеком, — вскрикнула она, вскакивая на ноги. — Он не хочет меня слушать.
Она тут же возвратилась на виллу и всю ночь провела у телефона.
Как Кларетта, так и Рашель были убеждены, что только один человек мог найти дуче и возвратить ему власть — лояльно к нему относившийся командующий милицией генерал Энцо Галбиати.
Однако Галбиати, находившийся в своем кабинете на площади Романия, не был столь уверен. В семь часов вечера он уже два часа ждал звонка Муссолини, но тот не позвонил. Тогда генерал сам набрал номер коммутатора дворца Венеция, но там не ответили. Связной, посланный на виллу Ада, доложил, что «астурия» дуче уехала оттуда полчаса назад. Оказалось, что в ней на заднем сиденье находился маршал Бадолио, возвращавшийся с аудиенции у короля, но Галбиати об этом не знал.
Генерал попытался разобраться с проблемой, выслав в город не менее десятка патрулей на мотоциклах в поисках дуче. У него под рукой почти не было людей, так как большинство находились в увольнении. В здании его штаб-квартиры было не более пятидесяти человек, включая гражданских служащих и клерков.
В 19.30 в его кабинет ворвался генерал Джузеппе Контичелли, помощник начальника штаба, которому заместитель министра внутренних дел Умберто Альбини сообщил об отставке Муссолини. Один из офицеров поведал о слухе, что дуче сразу же будто бы уехал в свое имение Рокка-делле-Каминате специальным поездом. Позвонив на виллу Торлония, Галбиати долго и обстоятельно разговаривал с Буффарини-Гуиди, который оставался [286] там, чтобы поддержать Рашель. Буффарини подозревал, что дуче похитили и где-то спрятали, но никаких доказательств этого не имел, если не считать анонимного звонка Рашель.
Каждый звонок по телефону вносил только сумятицу. В кабинете Галбиати набилось много людей, и ему приходилось буквально кричать в трубку, чтобы его поняли. Из окраинных районов города приходили сообщения, что на милиционеров совершаются нападения и с них срываются черные рубашки. Галбиати несколько раз попытался связаться с милицейским командованием в Болонье и Сеттевене, но каждый раз ему говорили, что связь не работает.
В восемь часов вечера Галбиати был в отчаянии. Некоторые офицеры предлагали применить силу — но непонятно против кого. Еще совсем недавно генерал Амброзио переподчинил целый ряд милицейских подразделений армейскому командованию. Причина этого была теперь понятна. Ближайшая милицейская часть находилась на удалении порядка сорока пяти километров и занималась изучением и освоением нового немецкого оружия. А если дуче подал в отставку по собственной воле, можно ли вообще было что-либо предпринимать?
Галбиати не знал, что генерал Чериса отдал карабинерам приказ, касающийся не только личности Муссолини. Теперь они выдвигались, чтобы занять радиостанцию «Радио Италии», почту, телефонные узлы связи и здание министерства внутренних дел.
В 8.30 вечера его адъютант, майор Джузеппе Маринелли, внезапно вскрикнул, заметив в наступающей темноте три танка из состава дивизии Ариэте, приблизившиеся к их зданию на сорок метров. Галбиати был в это время занят телефонным разговором.
— Куда направлены их орудия? — только и спросил он.
Маринелли, застывший у окна, ответил:
— Прямо на нас. [287]
Некоторые римляне ждали этой ночи всю свою жизнь. В 10.45 вечера в залитом лунным светом городе знали: свершилось. В тысячах радиоприемников раздались слова маршала Пьетро Бадолио:
— Итальянцы! По приказу его величества короля и императора я взял на себя задачу формирования военного правительства страны с полными полномочиями. Война продолжается. Италия... сдержит свое слово...
По улицам на всех семи холмах Рима новость эта пронеслась подобно вихрю. Город, видевший триумф Цезаря и Домитиана, переживал новый взрыв эмоций. Те, кто слышал передачу по радио, звонили своим родственникам и знакомым на тот случай, если те ее не слышали, или же громко скандировали, стоя у открытых окон. Люди выскакивали на улицу кто в чем был — в пижамах и ночных рубашках, в домашних шлепанцах и босиком. Они обнимали друг друга, смеясь и плача.
В эту ночь можно было делать все, что никто не осмеливался делать за истекшие двадцать лет. В задней комнате кафе «Арагио» на улице Корсо-Умберто, где обычно собирались литераторы, один из посетителей, схватив стул, обрушил его на голову офицера милиции, сидевшего за соседним столиком, — совсем «как это показывают в кино». Толпы народа ворвались в помещения ежедневной римской газеты «Иль Мессаггера» на улице Виа дель Тритона, чтобы прихватить «свободное здание» и начать крушить все, что попадалось под руку, — картины, пишущие машинки, мебель. Из расположенного рядом отеля «Маджестик» поклонники вынесли на руках популярную актрису, одетую в шелковую пижаму, и понесли по улицам. Выкрики «Да здравствует король!» и «Да здравствует Папа!» слышались всю ночь. На улице Виа Венето один из демонстрантов объяснял всем прохожим:
— Теперь я могу кричать «Кровавый Муссолини», и никто меня за это не арестует!
Какой-то циник ответил ему: [288]
— Попробуй крикнуть «Кровавый Бадолио», тогда посмотришь, что произойдет.
За воротами виллы Торлония бушевала толпа полуодетых римлян, возглавляемая каким-то мужчиной, играющим на тромбоне. Перепуганная Рашель скрылась в глубине дома. Однако в толпе никто и не думал о жене дуче. Для голодавших в течение трех лет людей заманчивыми были куры и свиньи Рашель. В конце концов карабинеры разогнали толпу.
Это была ночь глумления над властями, причем всеми и всякими. Некоторые прыгали в проезжавшие трамваи, подобно проказившим ребятишкам — в дверь с надписью «Выход». Другие рвали свои продовольственные карточки и разбрасывали их, как конфетти. Никто не воспринимал всерьез слова, сказанные Бадолио, что война будет продолжена. Вооруженные охотничьими ружьями и топорами люди врывались в помещения фашистской партии и крушили столы, стулья, сжигая портреты Муссолини на кострах. На фасаде дворца Венеция появилась надпись огромными белыми буквами: «Да здравствует Маттеотти!» На входных лестницах разбивались каменные пучки прутьев ликтора, служившие в течение долгих лет символом порабощения.
Для многих, однако, эта свобода казалась призрачной. Вот на улице Корсо раздались испуганные голоса: «Осторожно, появился дуче». И люди тут же разбежались в стороны. Оказалось, что это некие шутники тащили его бронзовый бюст в сторону площади Колонна, где он и был брошен на асфальт с грохотом, подобным орудийному гулу.
На афишах театра «Элисео» на улице Виа Национале были сделаны наклейки, отчетливо видимые при ярком свете фонарей: «Прощай, прошлое».
Для многих римлян, не ведавших, что вслед за этими событиями последует девятимесячная оккупация Италии немцами, это была ночь конца войны. На зенитной батарее по дороге на Анцио один солдат на радостях выпил два литра коньяка и упал замертво. На [289] Кампо-дей-Фиори молодая мать показывала прохожим своего новорожденного малыша, громко крича:
— Я хочу, чтобы он дышал свежим воздухом.
Для немногих неожиданная смена правительства оказалась острием бритвы, от поворота которой зависела жизнь или смерть. В тюрьме Регина Коэли, расположенной на северном берегу Тибра, Оттавио Джалеаццо, девятнадцатилетний студент-медик, услышал, как в двери его камеры загремел ключ, и приготовился к худшему. Он уже около года находился здесь в карцере, обвиненный в антифашистской конспиративной деятельности, за которую полагалась смертная казнь. На лице тюремщика, как ни странно, сияла улыбка, и он сообщил своему заключенному, что фашистская партия сгинула, а само «пугало» полетело вверх тормашками.
Студент понял, что смерть ему больше не угрожает.
Охранник плюнул и заявил:
— Знаете ли, я никогда не был фашистом. Казалось, что за ночь фашистов в городе вообще не
осталось. Черные рубашки стали столь же редки, как августовские морозы. Улица Виа Номентана была как ковром покрыта фашистскими значками. В желтых водах Тибра плавали сотни униформ, влекомые течением реки в море. Только один человек во всей Италии — Манлио Моргани, президент агентства новости «Стефани», — решил отметить смещение Муссолини по-своему.
«Моя жизнь принадлежала вам, — написал он в своей предсмертной записке, запершись в спальне. — Я умираю с вашим именем на устах».
И он размозжил себе голову.
Для миллионов людей наступил праздник. В Болонье коммунисты установили громадный портрет короля Виктора-Эммануила к подножию памятника Гарибальди, укрепив над ним красный флаг. В Милане заводские рабочие объявили этот день праздничным и на работу не выходили. В Неаполе базарные торговки отплясывали тарантеллу при лунном свете. [290]
В офицерской столовой штаба карабинеров двадцатичетырехлетний сотрудник политического отдела Этио Берти, зашедший туда перекусить, с изумлением наблюдал, как какой-то офицер в полной парадной форме бросал помидоры в портреты короля и Муссолини. Его реакцией, как и пятидесяти миллионов итальянцев, голодных, потерявших всяческие иллюзии и уставших от войны, были слова:
— А ведь два помидора составляют дневной рацион!
Одиннадцатилетний Фабрицио, девятилетняя Раймонда и пятилетний Марцио в тот вечер отправились спать в обычное время. Но 25 июля Эдда Чиано рассказала детям необычную историю на сон грядущий. В течение всего дня после звонка Джалеаццо она откладывала этот разговор и вот решила, что дети должны все знать.
Для своевольной дочери дуче известие о заседании большого совета не было чем-то необычным. Здраво рассуждая, она понимала, что рано или поздно «двадцатилетний дурацкий период», как она называла отцовский режим, должен окончиться. Совсем недавно, во время партии в бридж, продолжавшейся всю ночь, она предсказала:
— Года через два нас всех повесят перед дворцом Венеция.
А теперь пришло время, когда дети должны увидеть все в реальном свете.
В девять часов вечера она позвала их в гостиную. Джалеаццо дома не было, и он казался заброшенным. Запах сигар еще не рассеялся в бильярдной комнате. За окнами лунный свет серебрил листву вишневых деревьев.
Эдда заметила, как широко раскрылись глаза детей, когда они услышали о событиях, произошедших в Риме. А Фабрицио даже спросил: [291]
— Как ты думаешь, что должно произойти с нами? Нас убьют?
Решительная и современная мать, всегда настаивавшая, чтобы дети называли ее христианским именем, Эдда Чиано не пугалась фактов. Она не верила в неизбежность смерти, не считала, что они должны быть готовы ко всему. Хорошо, если Джалеаццо потеряет работу и будущее, но более вероятными были тюрьма или ссылка.
Глаза детей все более округлялись, и Эдда решила дать им возможность прочувствовать реалии жизни.
. — Над нашей страной нависла смертельная опасность, — сказала она. — Но главное — чтобы она существовала. Поэтому люди, подобные нам, должны быть готовы стойко встретить невзгоды, когда настанет время, с бесстрастными лицами.
И она реально в это верила.
«Мы все обречены, — размышляла дочь дуче. — Крысы — в ловушке, но и в их смерти может быть что-то прекрасное».
Вдруг, вскочив, она принялась крутить ручку граммофона.
— Давайте послушаем музыку, — предложила она. — Это наша последняя ночь.
Пластинка стала медленно крутиться. Дети сидели молча, прижавшись друг к другу. Сквозь широко открытые окна на ночную улицу полились чарующие звуки «Итальянского каприччио» Чайковского.
На террасе виллы, прозванной «Белым домом», американцы, нанесшие первый сокрушительный удар по режиму Муссолини, заканчивали завтрак. Утром этого понедельника в Тунисе все предвещало благополучный исход дел. На другой стороне Тунисского залива вырисовывались контуры мыса Бон. Картофель, печеные бобы и крепкий кофе доставляли всем большое удовольствие, особенно когда они услышали последние новости. [292] Утром, около восьми часов, в штабе главнокомандующего войсками союзников в Северной Африке генерала Дуайта Эйзенхауэра было получено известие о падении Муссолини.
Будучи солдатом, ненавидевшим войну, Эйзенхауэр был доволен. В первой половине дня он должен был принять участие в совещании старшего командного состава союзников в штаб-квартире в Амилкаре. На нем должен был быть рассмотрен вопрос о высадке войск на территорию самой Италии. Эйзенхауэр считал, что теперь Италии лучше всего выйти из войны «быстро и с честью».
Генерал поделился своим мнением с двумя своими собеседниками. Новый режим Бадолио будет, вне всяких сомнений, антинацистским. Поэтому политика его правительства окажет большое влияние не только на сицилийскую кампанию, длившуюся уже семнадцать дней, но и на всю войну в Европе. Эйзенхауэр предполагал репатриировать в Италию 110 000 плененных на Сицилии итальянцев при условии, что они примут участие в сломе сопротивления итальянских фашистов и немцев на территории Италии. Ему не хватало связующего звена — передачи королевскому правительству предложения о высылке эмиссаров для ведения переговоров о мире.
Его компаньоны, оба — гражданские лица, покачали с сомнением головой. Будучи дипломатами, как Роберт Мерфи, представитель Франклина Делано Рузвельта в Северной Африке, так и Гарольд Макмиллан, человек с изысканными манерами, представлявший Уинстона Черчилля, были единодушны: штаб союзников не обладал полномочиями на проведение политических маневров и инициатив. Поэтому до передачи подобного сообщения Эйзенхауэр должен был получить согласие объединенных начальников штабов в Лондоне и Вашингтоне.
— В прежние времена, когда не было быстродействующих средств связи, — вздохнул Эйзенхауэр, — генералы [293] имели право поступать так, как считали необходимым.
Оба дипломата уважали генерала за его человечность, но не разделяли его мнения, что конец войны уже виден.
Макмиллан, слышавший об отставке Муссолини в последних известиях, переданных радиостанцией Би-би-си еще ночью, посчитал целесообразным разбудить генерала Гарольда Александера, командующего британской 15-й армейской группой. За столом у него разговоры о военных действиях не велись. Это вообще считалось проявлением плохих манер.
Мерфи тоже не проявлял большого оптимизма, исходя из перспективы ведения ожесточенных боевых действий на территории континентальной Италии.
Оперативники, проведя необходимые расчеты, доложили Эйзенхауэру, что вследствие недостатка переправочных средств и авиационной поддержки высадку на материк можно осуществить только после 7 сентября. Сама же операция будет, по их мнению, носить долгосрочный и рискованный характер с привлечением десятков тысяч войск, зарезервированных для вторжения в Северную Францию.
Что касается итальянцев, то две трети их армии были рассредоточены за пределами королевства, к тому же неизвестно, как быстро немцы смогут перебросить свои войска на угрожаемое направление.
— Итальянцы, по-видимому, запросят мира, — произнес Макмиллан, — но проблематично, как они его получат.
Эйзенхауэр решил, что не следует даром терять время, и попросил Макмиллана срочно телеграфировать в Лондон и Вашингтон для согласования проекта обращения к итальянскому народу плюс десяток простейших условий, которые можно было бы предложить Бадолио для достижения перемирия. Оттяжка решения и потеря времени могут привести к возникновению гражданской войны между фашистами и антифашистскими [294] силами или же к боям между итальянцами и немцами. Необходимо предпринять любые усилия, чтобы убедить итальянцев в том, что решения Касабланкской конференции 1943 года, которые сам Эйзенхауэр считал «очень сложными и глупыми», — о безоговорочной капитуляции — не означают позорного мира.
Будучи оптимистом и лидером, Эйзенхауэр, возвращаясь к вопросу о падении Муссолини, сказал с просветлевшим лицом, обращаясь к собеседникам:
— Боб и Гарольд, поверьте мне. Это означает конец всей этой чертовщины.