Глава 5.

«Я буду поддерживать его и в дождь, и в солнечную погоду»

В этот теплый осенний день тридцатичетырехлетний дипломат, начальник протокольного отдела Альбрехт фон Кессель, стоя около трибуны на площади Кенигсплац в Мюнхене, не сводил глаз с Бенито Муссолини. На трибуне стояли нацистские боссы в коричневой, шитой золотом форме — фюрер Адольф Гитлер, заместитель фюрера Рудольф Гесс, министр труда Роберт Лей, министр пропаганды Йозеф Геббельс.

Пока фон Кессель был доволен развитием событий. В 3 часа пополудни 25 сентября 1937 года дуче нанес первый свой визит в Германию. С первой же минуты его прибытия все складывалось неважно, как Альбрехт и ожидал. Прокол шел за проколом, и их можно было сосчитать на пальцах. Церемониальный проезд от главного вокзала до пятикомнатных апартаментов Гитлера на площади Принца-регента прошел очень бледно. Ни одна душа не приветствовала человека, осмелившегося три года тому назад выдвинуть свои войска к австрийской границе. Часовая беседа двух диктаторов также была неуспешной. Дружба с Японией, пренебрежительное отношение к Великобритании и Франции были главными темами разговоров. Угрюмое молчание на улицах подействовало на Муссолини раздражающе. Как и в Венеции, он язвил, отбросив всякую учтивость. [158]

На радость фон Кесселя и официальный обед прошел в том же духе. Будучи не в духе, Муссолини произнес всего несколько фраз. Гитлер, вместо овощей, грыз собственные ногти, нервно соединяя и разъединяя время от времени кисти рук. Не только фон Кессель, но и другие официальные лица в министерстве иностранных дел, включая самого министра, считали перспективу итало-германского союза после столетий неприязни и взаимного недоверия губительной для Германии. В ноябре 1936 года Муссолини, обозленный временными санкциями Лиги Наций в отношении Италии и ее неспособностью остановить Гитлера, впервые сказал о взаимоотношениях, «близких к оси», между Римом и Берлином. Фон Кессель надеялся, что эта «ось» останется фикцией.

И все же, как фон Кессель потом вспоминал, он оказался «свидетелем трагедии — рождения «оси». По площади шеренга за шеренгой прошли две тысячи штурмовиков в коричневых рубашках и эсэсовцев — в черных, печатая шаг и горланя песню «Германия превыше всего».

«Белокурые бестии выглядели как молодые бычки, от вида которых лицо Муссолини просияло», — добавил затем фон Кессель.

Дуче, сам большой мастер блефа, отреагировал на этот марш, как и рассчитывал Гитлер. Будучи всю свою жизнь довольно слабым человеком, поклонявшимся силе, он увидел в Гитлере лицо, персонифицирующее мускулы и мощь, личность, которая может заставить трепетать весь мир, как об этом когда-то мечтал одиннадцатилетний Бенито Муссолини.

Со времени той апокалипсической ночи на балконе дворца Венеция Муссолини был внутренне подготовлен к такому развитию событий. Речи его день ото дня становились все воинственнее. А во время своей очередной поездки в Болонью он заявил:

— Оливковая роща мира проросла в лесу из восьми миллионов штыков. [159]

Диктатор декретировал военную подготовку итальянских мальчишек начиная с шести лет и нелюбезно воспринял отказ пацифистски настроенного австрийского канцлера Курта фон Шушинга присутствовать на его военных маневрах. В интервью Джону Уайтекеру, представлявшему «Нью-Йорк геральд трибюн», Муссолини истолковал это следующим образом:

— В ближайшее время я предложу Гитлеру... сделать Австрию частью Германии. В 1934 году я мог разгромить его армию... сейчас уже нет.

— Каким вы видите будущее Италии в 1940 году, когда никакое объединение мировых держав не сможет противостоять Германии? — спросил журналист.

— К тому времени, — воскликнул Муссолини, ударив кулаком по крышке стола, — Италия станет союзницей Германии.

Когда Гитлер пригласил его посетить официально Третий рейх, это подняло у Муссолини дух собственного достоинства.

— Мы должны выглядеть в большей степени пруссаками, чем они сами, — возбужденно произнес он и тут же предложил троим портным разработать дизайн новой формы специально для приемов — мундир с высоким воротом, украшенный золотыми пуговицами. Беспристрастные наблюдатели отмечали, что дуче в последнее время чуть ли не по пять раз на дню менял свои шляпы и одежду, украшая ее одиннадцатью орденскими лентами.

За все четыре дня его пребывания в Германии Муссолини демонстрировалась голая сила. В Мекленбурге он присутствовал на осенних маневрах с участием легких танков, имевших на вооружении только пулеметы, затем наблюдал за действиями «Люфтваффе» — вновь созданных военно-воздушных сил, использовавших в качестве бомбардировщиков транспортные самолеты «Юнкерc-52». В Свинемюнде он восхищался учебной атакой кораблей германского военно-морского флота, после чего побывал на сталелитейном заводе Круппа в Эссене. [160]

Когда десятивагонный бронированный поезд Муссолини приближался к берлинской станции Шпандау-За-падная, откуда ни возьмись появился поезд Гитлера, шедший по параллельному пути. В течение пятнадцати минут поезда двигались бок о бок, но вдруг немцы сделали рывок, и их поезд пришел к намеченной платформе на несколько секунд раньше итальянского. Гитлер обменялся там с Муссолини крепким пожатием рук.

Будучи простаком в области статистики, дуче принимал на веру каждую публикацию нацистов. По заявлению Йозефа Геббельса, Германия на случай войны зарезервировала более шестидесяти миллионов банок консервированной говядины. Эксперт министерства иностранных дел граф Леонардо Витетти терпеливо растолковал ему, что, исходя из численности населения Германии, это составит всего по одной банке на каждого жителя.

Гитлер цинично решал все свои вопросы. Так, поставляя оружие Абиссинии, он в то же время поддерживал в своей прессе военные действия Муссолини. 3 марта 1936 года гитлеровские войска, нарушив Версальский договор, вступили в демилитаризованную Рейнскую область. Затем он стал поставлять ежегодно шесть миллионов тонн каменного угля на международный рынок в противовес девяти тысячам тонн британского угля. В глубине души Гитлер не доверял Италии, сказав как-то:

— В этом нереальном мире есть лишь одна реальная вещь — ненадежность Италии и Муссолини.

Его военный министр и главнокомандующий германскими вооруженными силами фельдмаршал Вернер фон Бломберг был даже более откровенным. Находясь в качестве гостя на летних маневрах итальянских войск в 1937 году, он наблюдал оборону дотов, что явилось, как ему объяснили, следствием сокращения численности обученного контингента. Когда немецкие журналисты стали у него допытываться, кто же будет победителем в будущей войне, Бломберг пробурчал: [161]

— Не советовал бы ни одной стране иметь Италию в качестве союзника.

Иронией судьбы явилось то, что искренне ненавидевший Гитлера тридцатичетырехлетний Джалеаццо Чиано, по прозвищу Дучелино, ставший министром иностранных дел в кабинете Муссолини, внес основную лепту в создание «оси Германии и Италии».

— Мы все чувствуем себя униженными тем, что Италия вынуждена осуществлять сношение с внешним миром через такого мальчишку, — охарактеризовал тогдашнее положение дел Дино Гранди, и не без основания.

Даже строгие критики Муссолини знали, что непотизм был свойствен его натуре и что только любовь к дочери могла привести его к такому решению. Однако, хотя Чиано потребовалось всего шесть лет, чтобы подняться от вице-консула до министра, не прошло и шести дней после занятия им кабинета во дворце Чиги, как во внешней политике страны стала явно ощущаться фашистская тональность.

Если для сотрудников министерства война в Абиссинии являлась лишь временным эпизодом, то Чиано считал это рождением новой эры. На дипломатических встречах отныне преобладала жесткость и пренебрежение сложившимися условностями, подобно военным столкновениям. Играя на враждебности Муссолини к западным державам, он уговорил его принять участие вместе с Гитлером в поддержке националистов в гражданской войне в Испании. В Германии он лично подписал договоренность о посылке в Испанию семидесяти тысяч фашистов. Следуя примеру Гитлера, Муссолини уже через два месяца после посещения Германии порвал с Лигой Наций.

В большей степени, чем кто-либо другой, Чиано стал осуществлять итальянскую дипломатию по новым законам. Во дворце Чиги сотрудники быстро заметили, что документы, подготовленные более чем на одной странице, откладывались в сторону. Новый министр проводил [162] большую часть рабочего времени дома, принимая ванну, примеряя новые галстуки или взвешиваясь на весах. Большинство из затей появлялись у Чиано в фешенебельном гольф-клубе «Аквазанта», куда он наведывался частенько. С семьей он бывал редко, хотя и любил своих детей — шестилетнего Фабрицио и четырехлетнюю Раймонду: с Эддой они уже давно договорились жить каждый своей жизнью. Жизнь Эдды заключалась в постоянной смене ухажеров, сухом мартини и ночных азартных играх в карты. Ее же супруг увлекался морскими купаниями в Остии в окружении молодых киноактрис, будущих звезд экрана.

— Вы не встретите иностранных дипломатов на моих вечеринках, — похвастался он одному из итальянских послов.

До Гитлера дошли слухи, что Чиано на дипломатических приемах бессовестно щипал немок, а своему генеральному консулу Джузеппе Ренцетти телеграфировал: «Обращай внимание на женщин». Все это, вместе взятое, да еще его напомаженные волосы дали основания фюреру назвать Чиано «омерзительным мальчишкой».

Во время сентябрьского вояжа Муссолини в Германию Чиано был его постоянной тенью, будучи само внимание, повторяя как попугай:

— Как скажете, дуче.

Громче всех он проклинал демократию. А в ночь на 28 сентября он стоял рядом с Муссолини на трибуне берлинской площади Майфельд, когда тот поставил печать на судьбе Италии, сказав тысячам немцев, собравшимся, несмотря на проливной дождь, послушать его:

— Если фашизм приобретает друга, то он идет с ним до самого конца.

В ответ он увидел тысячи рук, поднятых в римском салюте. Промокнув насквозь, но в приподнятом настроении он поспешил позвонить Кларетте Петаччи в Рим:

— Это был настоящий триумф, и мне хотелось, чтобы в этот момент ты находилась рядом со мной. [163]

Как дуче, так и Чиано знали цену этого триумфа — насилие над Австрией. Об этом и многом другом они услышали от рейхсмаршала Германа Геринга, главнокомандующего военно-воздушными силами, который никогда не лез за словом в карман. В Каринхолле, огромном поместье Геринга, находившемся в восьмидесяти километрах от Берлина, Муссолини и сопровождавшие его лица терпеливо наблюдали, как тучный рейхсмаршал забавлялся с маленькими львятами, а затем демонстрировал им электрический массажер.

Потом, не говоря ни слова, он разложил на столе карту Европы. Увиденное шокировало даже обычно циничного Муссолини. 32 000 квадратных миль территории Австрии на ней были уже закрашены, как и Германия, кроваво-красным цветом. Подняв удивленно брови, дуче произнес:

— Это немного преждевременно, не так ли? Геринг посмотрел на него простодушно своими голубыми глазами, и лицо его расплылось в улыбке.

— Это точно, на карте представлено лишь то, что произойдет в ближайшем будущем, а я не столь богат, чтобы покупать каждый раз новые карты.

Колизей горел. Языки пламени поднимались к небу, отражаясь в темных водах Тибра. Раздавался тревожный звон колоколов более четырехсот церквей. С каждого из семи холмов наблюдателю представлялась картина, имевшая место восемнадцать веков назад, когда освещаемый пламенем пожарища на улицах Рима бесился император Нерон.

В этот момент, а было 8 часов вечера 3 мая 1938 года, истинный виновник происходящего сидел на заднем сиденье своей черной «лянчи», ухмыляясь, как театральный режиссер после прошедшей с триумфом новой постановки. Перед машиной Бенито Муссолини цокал копытами экипаж, запряженный шестеркой лошадей, в котором восседал король Виктор-Эммануил [164] со своим почетным гостем Адольфом Гитлером, сопровождаемый эскортом кирасир в шлемах с перьями, направляясь во дворец Квиринале. За Муссолини растянулся кортеж автомашин фашистских сановников и лиц, сопровождавших Гитлера.

Дуче был горд маленьким чудом. Еще в ноябре он стал — как прирожденный импресарио — планировать ответный визит Гитлера. И за эти месяцы между двумя столицами произошел обмен более чем сотней телеграмм протокольного характера. Сегодняшний вечер в истинно вагнеровском духе произвел-таки впечатление на Гитлера.

«Пожар» Колизея имитировался горевшей магнезией и мощной подсветкой. На это была истрачена только часть из миллиона фунтов стерлингов, выделенных на это мероприятие. Был обновлен фасад железнодорожной станции Остиенсе, приведена в порядок площадь, названная «площадью Адольфа Гитлера», проложено двести километров электрического кабеля для освещения фонтанов Бернини. Вдоль всего шестикилометрового пути до дворца Квиринале от железнодорожной станции сто тысяч солдат образовали сплошной коридор по улицам, со стен домов которых свисали свастика и золотые пучки прутьев ликтора. Кругом виднелись надписи: «Да здравствует фюрер!»

Полиция обеих стран также была задействована. Перед поездкой Гитлера в Рим туда было послано пятьсот агентов службы безопасности под видом туристов, которые прогуливались по улицам по трое. Итальянская ОВРА привлекла шесть тысяч граждан, лояльность которых была безупречна, для предотвращения возможных беспорядков. В качестве наставления один из этих активистов придумал условный знак:

— Если кто увидит немцев, сделайте вид, что поправляете брюки.

Во дворце Квиринале, где остановился Гитлер, нацистские официальные лица, на которых большое впечатление произвели студенты, совершавшие построения [165] в форме свастики, осыпали дуче комплиментами.

В тот же вечер Муссолини выкроил время, чтобы позвонить в Милан издателю «Иль Пополо» Джиорджио Пини, и выпалил:

— Пини, знаешь ли ты, о чем меня только что спросил Геббельс? Он поинтересовался, что это за люди — молодые офицеры, обеспечивавшие порядок по маршруту их следования. И даже не поверил, что это были молодые приверженцы нашей партии, назвав все действо «отличным спектаклем».

Этой ночью, да и всю последовавшую неделю дуче был слишком ослеплен, чтобы заметить подводные течения ненависти, которые через пять лет сметут его и его режим. Для него было важно, чтобы Гитлер, назвавший его «последним римлянином», оставался у него в долгу.

За семь недель до этого, 13 марта, во дворец Венеция поступила дипломатическая депеша из гостиницы «Вайнцингер» в Линце, родном городе фюрера: «Муссолини, этого я никогда не забуду. Гитлер».

А своему эмиссару, принцу Филиппу Гессенскому, который за два дня до этого встречался с Муссолини, Гитлер сказал взволнованно:

— Если Муссолини будет нужна помощь или он окажется в опасности, пусть знает, что я буду поддерживать его и в дождь, и в солнечную погоду — пусть даже против него поднимется весь мир...

Чтобы не навредить такому излиянию в преданности, Муссолини не стал предпринимать ничего против вторжения Гитлера в Австрию. Ни одна итальянская дивизия не была брошена по тревоге к Бреннерскому перевалу, а на телефонный звонок австрийского канцлера дуче не ответил.

Несмотря на это, Гитлер уже через час после прибытия в Рим кипел от негодования. Ему, кого Муссолини произвел в почетные капралы фашистской милиции, пришлось ехать в допотопной карете с человеком, [166] называемым им язвительно «король — щипцы для орехов». ( «Лет через пятьдесят, — утешил его Муссолини, — при дворе, возможно, появится двигатель внутреннего сгорания».) В качестве гостя дуче фюрер должен был остановиться в «Гранд-отеле» вместе с Геббельсом и Гессом, а вот как гость короля — во дворце Квиринале.

— В этом грязном старом музее, — с недоброй усмешкой поведал он эсэсовскому шефу Генриху Гиммлеру, — чувствуешь себя как в катакомбах.

Что же касается короля, то этот мизантропический монарх с большим неудовольством заявил Муссолини, что не одобряет крепнущие связи между Италией и Германией.

— Эти немцы подобны священникам и женщинам, — проворчал он. — Дай им палец, и они оттяпают всю руку.

Король был недоволен и тем, что бывший ефрейтор, приглашенный на официальный банкет, настоял на том, чтобы его личный фотограф, Генрих Хофман, был в числе почетных гостей.

К его огорчению, Гитлер в течение всего, ужина много говорил. И в частности, заявил;

— Муссолини не только мой друг, он мой учитель и шеф. Он поселил мечты не только в моей душе, но и в душах миллионов немцев.

Этим самым он затронул больное место короля, так как за пять недель до того дуче протащил закон о введении должностей двух первых маршалов империи, ставя себя на один уровень с королем. Несколько дней король не подписывал этот декрет, но потом сдался, как обычно.

— В другое время, но не в период кризиса, я скорее отрекся бы от престола, чем согласился на маршальскую мишуру, — проговорил он.

Задетый за живое экстравагантной фразой Гитлера, он принялся за свое любимое кушанье — картофельные клецки с маслом, к которым большинство гостей даже не притронулись. Как только король отложил свою вилку [167] в сторону, официанты, следуя этикету, тут же заменили у всех тарелки.

Подобное настроение владело и всей королевской семьей. Кронпринц Умберто был недоволен тем, что для размещения фюрера были выбраны именно его апартаменты, как наиболее подходящие для высокого гостя. Более того, немецкий церемониймейстер потребовал положить на кровать парчовое покрывало с немецким орлом, естественно за счет Умберто.

— Сожгите эту чертовщину, — приказал кронпринц сразу же после отъезда Гитлера. — Не хочу ее даже видеть.

Статная королева Елена, спускаясь по главной лестнице, была шокирована, увидев, как личная эсэсовская охрана Гитлера в черной форме, прятавшаяся за колоннами, хваталась за пистолеты при виде ее.

— Полиция в моем доме? — произнесла она с возмущением. — Проследите, чтобы они убрались отсюда немедленно!

Даже Геббельс королю не понравился. Стиснув зубы, проходя по тронному залу, он произнес критически:

— Разрешаю располагаться в этом здании, отделанном золотом и бархатом. Но только чтобы это был дуче, тот же парень еще не дорос до этого.

Во всех этих проявлениях были определенные опасные признаки, которые дуче, однако, не заметил.

Муссолини в это время занимала лишь одна мысль — как наилучшим образом осуществить программу шестидневного пребывания в Италии Гитлера, чтобы она во всем превзошла все то, что ему было показано в Германии. И вот во время маневров в Центочелле пятьдесят тысяч итальянских солдат произвели одновременный залп из своих винтовок... В Неаполе Гитлер, стоя вместе с королем на адмиральском мостике «Кавора», наблюдал за прохождением в девяти кильватерных колоннах девяноста черных подводных лодок, как вдруг за семьдесят пять секунд они исчезли из виду, уйдя под воду, а затем через пять минут вновь появились все в тех же построениях, [168] с палубными орудиями в полной боевой готовности. С наступлением темноты на склонах высот вокруг Неаполя появилась световая надпись: «Да здравствует Гитлер!», стоившая дуче всего-навсего 85 000 фунтов стерлингов.

Венцом программы было подписание договора о союзе Италии с Германией.

— Союз с Муссолини нас вполне устраивает, — сказал Гитлер своему послу в Риме Хансу Георгу фон Маккензену. — Теперь у него свободные руки в Средиземноморье, а у нас — на северо-востоке.

Перед подписанием договора Гитлер трижды за шесть дней ставил вопрос об этом, но Муссолини все время уклонялся от прямого ответа. Новый гитлеровский министр иностранных дел сорокапятилетний Иоахим фон Риббентроп все эти дни обрабатывал Джалеаццо Чиано, который заметил с улыбкой:

— Оси дружбы делают договор о союзе излишним.

Недовольство Гитлера возрастало. Театральные действия итальянского флота в Неаполе не произвели на него того впечатления, на которое рассчитывал Муссолини: немецкие специалисты доложили фюреру, что три четверти итальянского флота устарели, а на подводных лодках из-за нехватки офицеров командование осуществляют унтер-офицеры.

Муссолини показал еще один спектакль. Неподалеку от аэродрома Фурбара был специально выстроен макетный картонный город, на который совершили налет итальянские бомбардировщики... Итальянские солдаты наступали, следуя за огневым валом артиллерии при переносе ею огня... Дуче старался продемонстрировать военную мощь, которой на самом деле не было.

Среди моря света и красок темным островом за Тибром оставалось папское государство. Раздраженный тем, что не получил гарантий безопасности Церкви в Австрии, Папа Пий XI покинул город, закрыл ватиканский музей, который Гитлер намеревался посетить, и не разрешил немцам нанести визит в Ватикан. Остановившись [169] в своей летней резиденции в замке Гандольфо, Папа заявил публично:

— Воздухом в Риме стало невозможно дышать.

А в день Святого Креста, на следующий день после прибытия в Рим Гитлера, он провозгласил:

— Там, у них, происходят ужасные вещи... не укладывающиеся в воображении... и не ко времени поднятие креста, не являющегося Христовым...

Гитлер, подобно многим нежелательным гостям, скоро ощутил враждебное к себе отношение итальянского общества. По Риму поползли различные слухи, в частности история, рассказанная королем. В час ночи Гитлер поднял на ноги всех во дворце, громко вопя, что не ляжет в постель, пока на его глазах ее не опробует кто-либо из женщин. И действительно не успокоился, пока из ближайшей гостиницы не была вызвана горничная... После прослушивания оперы «Аида» в неапольском театре «Сан-Карло» у Гитлера не осталось времени на переодевание, и ему пришлось пройти перед почетным караулом в плохо на нем сидевшем сюртуке и шелковой шляпе, сползавшей ему на уши, тогда как король был в полной военной форме.

— Вы соображаете, что вы сделали, — набросился Гитлер на своего шефа протокола фон Бюлова-Шванте. — Вы вынудили меня проследовать по Неаполю подобно председателю французского муниципального совета.

Угрюмая апатичность толп народа раздражала фюрера. Во Флоренции, куда они направились в картинную галерею Уффици, Муссолини попытался приободрить толпу зевак. Когда же оттуда раздались крики: «Дуче, дуче», он обратился к окружавшим с укором, что, мол, надо приветствовать «его», то есть Гитлера, но потом махнул на все рукой.

Государственному секретарю, барону Эрнсту фон Вайцзеккеру, Гитлер признался со вздохом:

— Вы не представляете себе, как я счастлив, что мы возвращаемся наконец-то в Германию. [170]

Бенито Муссолини прислушался, но все в доме еще спали. Набросив на плечи халат, он в трусах спустился по лестнице своей семейной виллы Риччионе и пошел к морю.

За ним было последовали охранники, но он махнул им рукой, чтобы они оставались.

Кларетта ждала его, как и всегда, у причала рыбачьих лодок. На ней были белый купальник и белая соломенная шляпка с голубой лентой, которые ему очень нравились.

Было раннее утро. Они прошлись немного по пляжу, разговаривая, затем Муссолини бросился в воду и поплыл, Кларетта последовала за ним.

В послеобеденное время, когда дуче выходил плавать «официально» и десятки женщин различного возраста и сословий плескались в море, чтобы только его увидеть, Кларетта находилась в пятнадцати километрах отсюда, в Римини. В гребной лодке с Мириам на веслах она выходила в море на расстояние тысячи метров от берега. Когда дуче, искупавшись, садился в моторный катер, то отправлялся в открытое море и спешил на рандеву. Встретившись, они разговаривали и плавали, пока солнце не начинало спускаться за горизонт.

Шел 1938 год. Однажды во время их утренней встречи Муссолини, сбросив халат, обратился к морю и поднимавшемуся солнцу:

— Я люблю эту девушку, я обожаю ее. Я не стыжусь этого, пусть знает море. Я обожаю ее — она моя юность, моя весна, самое лучшее, что есть в моей жизни... Клянусь в этом морем и солнцем...

Кларетта слушала полуиспуганно, полувосторженно.

Порой она стояла часами, попивая маленькими глотками минеральную воду, на пляже «Гранд-отеля» в Римини, где вся их семья проводила лето, ожидая его звонка. Иногда они совершали вечерние поездки на машине по пыльным романским дорогам, во время которых он вспоминал свое детство, а затем возвращались к восьми часам на семейный ужин: дуче — на виллу [171] свою, Кларетта — в «Гранд-отель». Довольно часто день ее заканчивался семейными ссорами. Синьора Петаччи с подобострастием взирала на могущественного покровителя дочери, муж же ее, неразговорчивый и рассеянный человек, относился к этому неодобрительно.

Двадцатишестилетняя Кларетта испытывала любовь к мужчине в возрасте пятидесяти пяти лет — он даже запретил газетам печатать статьи, посвященные его дню рождения. Это чувство зародилось у нее еще во время ее первого визита во дворец Венеция, когда Муссолини, держа ее руки в своих, продекламировал один из сонетов Петрарки:

Блажен тот день, месяц, час и год, Когда мои глаза смотрят в ее...

С того момента жизнь их и встречи определялись временами года. Летом они встречались в рассветные часы и при закате солнца в Риччиони или же на берегу Тибра у замка Порциано, вблизи Рима, который был подарен ему королем. Они кушали бутерброды, как на пикниках, играли в медицинский мяч, прежде чем дуче просматривал газеты. Чтобы исключить сплетни среди полицейских агентов, на их встречах всегда присутствовала Мириам. Зимою они совершали лыжные прогулки в Терминилло — севернее Рима. Не менее десятка раз за сезон дуче падал, но продолжал кататься до семи часов кряду.

Обычно жизнь Кларетты протекала в четырех стенах трехкомнатных апартаментов на самом верхнем этаже дворца Венеция, куда можно было попасть только на лифте. Ежедневно с трех часов пополудни она находилась в зодиакальной комнате, названной так из-за голубого потолка с золотыми звездами, ожидая, пока Муссолини освободится и присоединится к ней. В жизни ей ничего более и не требовалось — только чтение поэзии вместе с ним, игра дуэтом на скрипках, прослушивание новых записей Шопена или выслушивание его грандиозных планов построения будущей Италии. [172]

Она каждый день чем-нибудь напоминала ему о своем существовании. Это были то цветной деревянный орнамент, который стоял потом на его письменном столе в резиденции, то простенькое изображение сердца с надписью: «Это сердце — ваш дом», то ваза с цветами — розы, фиалки, ветки цветущего персика, — поставленная ею перед портретом матери. Дважды в день она писала ему письма на специальной бумаге, украшенной белым орлом и черной голубкой, с изречениями типа: «Я — это ты, а ты — это я» или «Я не могу жить с тобой, но и без тебя — тоже».

Случались и такие дни, когда «Бен», занятый государственными делами или временно уставший от ее общества, не навещал Кларетту. Тогда она читала, пила чай, приносимый симпатичным Квинто Наваррой, примеряла одно из пятнадцати шелковых платьев с бархатными воротничками, подаренных ей дуче, или экспериментировала с новыми духами. А то наводила порядок в комнатах, кое-что переставляла или заменяла по своему вкусу, слушала радио и граммофонные записи. Зная, что он не любил табак, воздерживалась от курения. В восемь часов вечера она спускалась вниз на лифте, садилась в свою машину и ехала домой.

Но и дома после 1936 года она чувствовала себя как в тюрьме. Вначале она проживала вместе с родителями, а с декабря 1938 года — в собственном десятикомнатном парадном доме — Камилуччии — на вершине холма Монте-Марко, из окон которого открывался вид на Рим. Такой дом ее мать хотела раньше иметь постоянно (с резными окнами и громадным холлом).

По утрам в своей спальне, расположенной на первом этаже, украшенной фотографией Муссолини в полный рост, играющего на скрипке, она ожидала его звонка по телефону. И он звонил довольно часто. Ее бледно-розового цвета телефонный аппарат имел столь длинный шнур, что она могла передвигаться из комнаты в комнату. Семейный адвокат как-то прокомментировал это так: [173]

— Не пожелал бы и заклятому врагу жить такою жизнью.

Дуче вообще-то ее не баловал. Обеспечивая ее гардероб, он и не помышлял о дорогих подарках или финансовой поддержке. Кларетта знала, что он очень уважал Рашель, мать своих детей. Когда его семилетняя дочь Анна Мария заболела полиомиелитом, Муссолини даже обратился к Богу. За подаренную журналистами Анне Марии куклу он не смог их поблагодарить и прошептал сквозь слезы своему пресс-секретарю Дино Алфиери:

— Я не могу говорить. Скажите им что-нибудь. Дуче жил по двойному стандарту. Позже Мириам скажет:

— Он признавал за Клареттой право быть ревнивой, оставляя за собой свободу действий.

Муссолини порвал с Маргеритой Заффарти. Из старых его приятельниц, однако, оставалась блондинка Анджела Курти-Куччиати и еще несколько женщин, да к ним прибавились еще и новые — Корнелиа Танци, любящая посплетничать брюнетка, и Магда Фонтанье, экстравагантная французская журналистка.

— Он наставляет мне рога, — призналась Кларетта одной из своих подруг. — У него одновременно штук семь различных женщин.

Неожиданный инцидент, подобный тому, когда он заявил морю о любви к ней, убедил ее, что он, несмотря ни на что, нуждается в ней. Однажды один из его самых доверенных слуг Камилло Ридольфи, который был одновременно его учителем фехтования и наставником в верховой езде, устроил ему личную охоту в лесах замка Порциано. Кларетта вместе с Мириам присутствовала как раз на этой охоте: хотя дуче и стрелял дуплетом, в летящих птиц он не попадал.

— Ваше превосходительство, мы ведь пришли сюда, чтобы настрелять птиц, — упрекнул его Ридольфи.

В ответ Муссолини только пожал плечами, усмехаясь: [174]

— Пусть оружейный мастер посмотрит эту штуковину. Кларетта знала: считая себя хорошим стрелком, он

никогда не признается, что мазал на охоте. Она предложила закончить охоту, но Муссолини продолжал стрелять. Тогда она неожиданным движением руки наклонила стволы ружья к земле. К ужасу дуче в этот момент самопроизвольно произошел выстрел и пуля проскочила в нескольких дюймах от ноги Кларетты.

Бросив ружье в сторону, Бенито обнял ее, нервно бормоча:

— Я мог убить тебя, малышка, я мог убить тебя... Он был так расстроен этим, что Кларетта, преодолев

собственный испуг, произнесла успокоительно:

— У меня толстая кожа. Да и судьбою мне уготована не такая смерть. — Улыбнувшись сквозь слезы, она добавила: — В конце концов, ты же знаешь, что я готова умереть за тебя.

Без лишних церемоний маршал Итало Бальбо, правитель Ливии, бывший интимный друг Муссолини, открыл дверь ресторана ударом ноги. Внутрь «Ристоранте Италиа», излюбленного места горожан, первым прошел его гость. Бальбо, сверкая голубыми глазами, дружески положил руку на плечо своего спутника на виду всего обслуживающего персонала.

Еще несколько лет тому назад, увидев мужчину, севшего за столик напротив Бальбо, официанты с самим метрдотелем во главе бросились бы услужливо к гостю. Теперь же, после подписания Муссолини 14 июля 1938 года антисемитского арийского манифеста, что было сделано явно под влиянием Гитлера, мэр Феррари, симпатичный Ренцо Равенна, как один из 57 000 итальянских евреев, стал нежелательной особой.

Когда Бальбо с шумом занял свое место за столиком, официанты переглянулись многозначительно. Следовательно, слухи, просочившиеся из Рима в Феррари, были правдой: многие из бывших сотоварищей дуче, среди [175] которых были генерал де Боно, Джиакомо Асербо, Луиджи Федерцони и Цезарь Мария де Веччи, создали вместе с Бальбо оппозицию Муссолини. Маршал, проделавший из Триполи в Рим путь в тысячу триста километров, прилетел в свой родной город не только для того, чтобы выразить протест дуче за его последние деяния, но и переговорил по телефону со всеми именитыми евреями, после чего пригласил Равенну, чтобы разделить, как говорится, с ним хлеб.

А ведь именно Муссолини всегда с теплотой относился к евреям и даже предупреждал Гитлера на первых шагах того к власти о нецелесообразности антисемитской пропаганды. Тогда евреи бежали из Польши, Венгрии и прежде всего из самой Германии, устраиваясь на работу в итальянских университетах за половину положенных окладов, а то и без всякой оплаты. Называя действия Гитлера «глупыми, варварскими и недостойными европейской нации», Муссолини заявлял: «Есть две вещи, на которые истинный политик не должен поднимать руку: на женскую моду и религиозные взгляды людей».

И вот теперь он ожесточил свое сердце, подобно фараону, против детей Израилевых. С этого времени ни один еврей не мог жениться на итальянке или занимать должности в армии и государственных школах, а также быть избранным в парламент. Евреи не имели права создавать резиденции, открывать новые магазины и иметь предприятия с числом работающих более ста человек.

Благодаря природной доброте итальянцев законы эти, однако, воспринимались в большей степени как угроза, нежели как реальность. Тем не менее более 35 000 человек были сразу же уволены с работы. Американский посол Уильям Филипс содействовал трем тысячам семей итальянских беженцев найти прибежище в своей стране. Некоторые евреи, среди которых был физик Бруно Понтекорво, покинули Италию, другие, например доктор Джиорджо дель Веччи, ректор Римского университета, [176] нашли поддержку в лице Папы Пия XI и осели в Ватикане.

Банальная биологическая пропаганда дуче о необходимости «очищения» итальянской расы никого не убедила. Миллионы людей видели в этом то, что и было на самом деле, — явное выслуживание перед Адольфом Гитлером, и многие говорили об этом открыто. Король раздраженно предупреждал Муссолини:

— Премьер, еврейская раса подобна улью — не суйте свою руку в него.

А Папа Пий XI, разочаровавшийся в Муссолини, заявил группе паломников:

— В духовном плане мы все — евреи.

Более того, в ватиканской газете «Л'Оссерваторе Романо», имевшей антифашистскую направленность, он опубликовал статью, в которой, подобно школьному учителю, назидательно сказал:

— Десять из десяти.

В личном же послании Муссолини, стремившемуся узаконить свою политику, Пий написал: «Вам должно быть стыдно учиться у Гитлера».

На Генуэзской конференции фашистов дуче в оправдание своих действий произнес:

— Тот, кто проявляет нерешительность, проигрывает. Папа немедленно откликнулся на его слова из своей летней резиденции в замке Гандольфо:

— Тот, кто подвергает нападкам Папу, умрет!

Сарказм Итало Бальбо достиг своего апогея. Открывая дверь в кабинет Муссолини в его резиденции, он сыронизировал:

— Не слишком ли это помешает основателю империи, если я зайду к нему на пару слов.

Говоря с дуче об антисемитском декрете, Бальбо произнес слова, едва не вызвавшие у Муссолини апоплексический удар:

— Ты, кажется, готов лизать германские сапоги. Дрожа от ярости после подобных выпадов, дуче как-то проговорил: [177]

— Я не гарантирую будущее этого человека.

Были и другие действия, из-за которых Муссолини оказался, как говорится, на ножах с бывшими товарищами. Через несколько недель после своего возвращения из Берлина он ввел так называемый романский шаг, являвшийся упрощенной версией немецкого гусиного шага, что вызвало недовольство в армии. Эмилио де Боно, ставший маршалом после абиссинской кампании, выразил свой протест от лица армии, заявив:

— Средний рост наших солдат — 160–165 сантиметров... И вы хотите устраивать парады карликов с одеревенелыми шеями.

В свое оправдание Муссолини заявил королю:

— Это — шаг, который никогда не сможет освоить человек, ведущий сидячий образ жизни, с пивным брюхом и слабоумный. Поэтому-то он нам и нравится.

Поощряемый секретарем партии Ачиллом Старасе, дуче старался довести фашистский режим до абсурдности. Вместо рукопожатия, было введено приветствие «Салют дуче», произносимое с рявканьем (по аналогии с «Хайль Гитлер»). На партийных слетах фашисты среднего возраста совершали вслед за Старасе прыжки в длину и высоту или сквозь горящее кольцо. Всем членам партии было запрещено пить чай, носить шелковые шляпы, посещать ночные клубы, а вместо автомашин рекомендовалось ездить на велосипедах. Муссолини стремился превратить практичных, живых и непоседливых итальянцев в нацию автоматов с мрачными лицами.

Многими ветеранами марша на Рим мероприятия Муссолини не одобрялись. За отдельными деревьями он не замечал леса. На парадах, в которых участвовало более ста человек, войска должны были проходить шеренгами по шесть человек, а перед каждой тысячью шел оркестр, исполнявший другую мелодию. Дуче часами мог наблюдать за тамбурмажорами, определяя, кто из них выдавал более звонкую барабанную дробь. [178]

— Для управления итальянцами нужны две вещи, — говаривал он своему слуге Квинто Наварре, — полиция и музыка на площадях.

Наварра, который служил четырем министрам, не мог вспомнить ни одного премьера, лично выбиравшего оркестровую музыку или определявшего день, когда дорожная полиция должна надевать белую форму.

Шофер дуче Эрколе Боратто отмечал: если раньше Муссолини, бросив взгляд на какую-либо новостройку, предоставлял ее оценку экспертам, то теперь, сидя в машине и положив на колени блокнот, что-то быстро записывал для последующего внушения министру общественных работ, а то в дождь высовывался из автомобиля для поощрения дорожных рабочих. В машине же у него часто возникали различные идеи, которые он к следующему утру забывал. Однажды он позвонил маркшейдеру и сказал к удивлению того:

— Тибр в городе делает слишком много поворотов, подготовьте план спрямления его русла.

Даже его жена не могла более воздействовать на него. В течение шести лет она занималась реставрацией сорокакомнатного особняка Рокка-делле-Каминате, подаренного дуче жителями Форли. Работы то шли, то останавливались в зависимости от ее бюджета, но она не теряла надежды, что Бенито станет там жить после выхода в отставку.

Но Муссолини и не собирался оставлять свое кресло. Будучи человеком чувствующим постоянно какую-то угрозу, он позволял себе немного расслабиться, когда жизненные неурядицы исчезали из его поля зрения, и он начинал считать себя всемогущим, как Гитлер.

— Итальянцы могут обойтись без Ватикана, — пришла ему как-то в голову странная идея. — Достаточно одного лишь моего знака, чтобы разжечь антиклерикализм в народе...

Постригшись подобно Цезарю, он считал себя стоящим выше Папы, заявляя: [179]

— Если люди сейчас ходят в церковь, то лишь потому, что знают: дуче требует этого.

Дважды в неделю, по понедельникам и четвергам, надев котелок, черную куртку и брюки в полоску, он собирался к королю, выезжая из своей частной резиденции, подготовив декреты на подпись монарху. Это продолжалось шестнадцать лет и вошло уже в обычай.

Комфортно расположившись на диване рядом с королем, он как-то сообщил тому по секрету:

— В Италии насчитывается порядка двадцати тысяч бесхарактерных людей, находящихся под исключительным влиянием евреев.

Король никогда не отмалчивался, будучи в чем-либо с ним несогласным, вот и на этот раз сказал как отрезал:

— Да, дуче, и я — один из них.

Дуче не обращал по-прежнему внимания на признаки подвигавшейся беды. Другие же были более прозорливыми. Одним из них являлся Джалеаццо Чиано, проводивший свое время в увеселениях. Однажды летом он устроил гала-вечеринку в Церколо-дель-Маре в Легхорне. Среди сосен в парке к небу поднимались фейерверки в цветах национального флага — красные, белые и зеленые.

Все присутствовавшие считали, что он находился в великолепной форме. Его пародии на Гитлера, Риббентропа и даже на Старасе вызывали взрывы смеха. Никто не мог отрицать, что Джалеаццо преуспевал. Его жилище, выстроенное для него отцом, в новом фешенебельном районе Рима — Париоли, а также имение в глубине страны — в Понте-а-Мориано — были тому свидетельством. К тому же он пользовался всеми благами, предоставляемыми ему режимом. Так кто же будет думать, что Муссолини станет относиться к его излишествам слишком серьезно? [180]

Внезапно смех затих. Стоя в дальнем конце террасы, Чиано прислонился спиной к стене и неожиданно вскрикнул, затем распорядился:

— Пошли в помещение. Я не могу прикоснуться к стене без чувства озноба.

Лицо его побледнело. Среди гостей послышалось глухое бормотание.

Как бы в шутку он продолжил:

— Всякий раз, когда я подхожу к стене, у меня возникает ощущение, будто бы экзекуционный взвод берет меня на мушку.

На террасе послышался громогласный хохот, заглушая взрывы петард. Все посчитали сказанное Джалеаццо за лучшую шутку года.

В 8.30 вечера 29 сентября двойная стеклянная дверь салона на первом этаже резиденции фюрера на Кенигсплац резко открылась. В этот исторический день осени 1938 года делегаты Мюнхенской конференции собрались на ужин. Среди своих коллег-журналистов находился и Асверо Гравелли, представлявший римскую «Иль Маттино».

Более шести часов Гравелли вместе с другими наблюдал сквозь звуконепроницаемые двери пантомиму решения вопроса судьбы Европы. Им было видно, как переводчик германского министра иностранных дел Пауль Шмидт настойчиво требовал, чтобы его не прерывали, подобно школьному учителю, призывавшему свой класс к порядку. Им был виден и Гитлер, сидевший нога на ногу, скрестив руки и поглядывавший на ручные часы, как судья во время баскетбольного матча. Британский премьер-министр Невилл Чемберлен, забыв о своей «упрямости и выносливости», постоянно зевал. Французский премьер Эдуард Даладье также казался удрученным и часто выходил в соседнюю комнату, чтобы сделать затяжку своих любимых сигарет «Перно». [181]

Только Бенито Муссолини, вошедший в зал заседаний держа руки в карманах, сидел скучая и мало прислушиваясь к спорам, как бы зная заранее о том решении, которое будет принято.

Когда Муссолини появился в дверях, Гравелли, давно состоявший в политическом совете фашистской партии, поспешил ему навстречу. Помогая ему надеть плащ, он нетерпеливо спросил:

— Чем все закончилось, дуче?

С оттенком великодушия человека, оказавшего услугу потомкам, Муссолини ответил:

— Не так уж и плохо. Уверен, что мне удалось спасти Европу.

Шофер дуче по прибытии на главный железнодорожный вокзал Мюнхена утром обратил внимание на то, что личная эсэсовская охрана фюрера была одета не в прежнюю черную форму, а в серо-зеленую. Знакомый унтер-офицер объяснил ему:

— Так это же военная форма одежды. Мы готовы к маршу, и никакая конференция нас не остановит!

Когда Муссолини с Чиано и другими сопровождавшими лицами выехал в шесть часов вечера 28 сентября с Центрального вокзала Рима в сторону пограничного Куфштайна, над городом висела тишина. Казалось, ничто уже не остановит вооруженное столкновение в Европе. В качестве предлога для занятия и ликвидации Чехословацкой Республики, созданной после Первой мировой войны по мирному договору, Адольф Гитлер инициировал восстание трех с четвертью миллионов су-детских немцев, оказавшихся там в меньшинстве, которое было прекращено только в результате объявления в стране чрезвычайного положения.

В результате присоединения Австрии немецкие войска могли теперь окружить Чехословакию с трех сторон. Гитлер заявил о намерении «стереть с карты мира Чехословакию». 14 сентября по настоянию Даладье, имевшего обязательство оказать Чехословакии военную помощь в случае нападения на нее, Чемберлен вылетел в Берхтесгаден, [182] горную резиденцию Гитлера в Оберзальцбурге, чтобы попытаться найти мирное решение проблемы.

Уже тогда Чиано отмечал, что дуче предвидел развитие событий, заявив:

— Войны не будет, но престиж Англии будет подорван.

В тот самый вечер, когда Чемберлен сидел с Гитлером в Берхтесгадене, Муссолини передал в Милан по телефону издателю газеты «Иль Пополо» редакционную статью. Хотя Чехословакия его, фактически, не интересовала, Муссолини понимал, что война Италии не нужна, зная об истощении ее ресурсов после военных действий в Абиссинии и участия в гражданской войне в Испании. Он видел возможности, благодаря которым Гитлер мог получить то, что желал, и без войны.

В «Открытом письме лорду Ранчимену», советнику Чемберлена по судетскому вопросу, дуче показывал фюреру шаги для достижения «наиболее простой модификации карты Европы» — в частности, путем проведения плебисцита по вопросу разделения Чехословакии на зоны.

«Вы можете предложить проведение плебисцита, — писал Муссолини лорду, — и не только по Судетам, то есть по немецкому вопросу, но и по проблемам, затрагивающим интересы других наций, проживающих в Чехословакии. Разве она откажется от этого? Тем самым вы дадите им понять, что Англия примеряет семь раз, прежде чем отрезать, а значит, и вступить в войну для сохранения «сосисочного государства». Если мир будет знать, что Лондон не сделает резких движений, никто другой также не сделает этого. Игра, как говорится, не стоит свеч...»

Далее он поддержал ключевую позицию Германии.

«Если Гитлер аннексирует территорию с тремя с половиною миллионами чехов, то Европа по праву выступит и будет действовать против этого. Фюрер же обеспокоен судьбой трех с половиной миллионов немцев, и только их...» [183]

Как показали события, Муссолини оказался прав. За показным противодействием Британии и Франции скрывалось их желание избежать войны любыми средствами. Уже в Берхтесгадене Чемберлен согласился в принципе на отделение от Чехословакии Судетской области. То, что произошло затем в Мюнхене, лишь подтвердило предсказание Муссолини.

Многие делегаты конференции никогда раньше не видели обоих диктаторов вместе, но все обратили внимание на то, что Гитлер, казалось, был целиком в руках Муссолини. Даже в моменты наиболее острых разногласий, вызванных выступлениями французского посла в Германии Андре-Франсуа Понсе, мнение Муссолини играло для Гитлера решающую роль. Он почти не отрывал своего взгляда от лица дуче, и, когда тот отрицательно или согласно кивал, фюрер поступал именно таким образом.

Хотя мало кто разбирался в деталях их отношений, Муссолини еще раз показал, кто из них был учителем, а кто учеником.

Статья дуче, опубликованная в «Иль Пополо» 15 сентября, привела Гитлера в неприятно растерянное состояние. Он намеревался осуществить марш своих войск на Прагу, но рассуждения дуче о пронацистском плебисците прозвучали для него диссонансом. Поэтому 27 сентября Гитлер был в нерешительности.

Франция проводила мобилизацию, и через шесть дней на границе Германии будут стоять шестьдесят пять дивизий против десятка немецких. 28 сентября британский флот будет также отмобилизован. Румыния и Югославия — как сообщали итальянские послы в Бухаресте и Белграде — предупредили Венгрию, что выступят против нее, если она вторгнется в Чехословакию.

То, что произошло дальше, было смесью фарса и трагедии. В 10.30 вечера того же дня Гитлер, понимая, что его обошли более искусным маневрированием, срочно позвонил Чемберлену в Лондон, предлагая встретиться для завершающего разговора. Когда британский премьер [184] выразил согласие на встречу, ситуация складывалась так, что Муссолини мог потерять свой контроль над ней.

— Этот старый дурак Чемберлен может все испортить, — сказал он Чиано. — Да и Гитлер намерен совершить головотяпство. Они думают, что обойдутся без меня!

Хотя Муссолини и не собирался ни обмануть Гитлера, ни бороться за Чехословакию, он не хотел терять липа в глазах мировой общественности. К тому же он намеревался показать Гитлеру, что Третий рейх должен обязательно консультироваться о своих шагах с партнером по «оси».

В полдень 28 сентября — за два часа до объявления Гитлером ультиматума чехам — итальянский посол Бернардо Аттолико ворвался в имперскую канцелярию. Получив указание дуче, он даже взял такси, чтобы не терять времени. Увидев выходящего из своего кабинета в сопровождении переводчика Пауля Шмидта фюрера, Аттолико бесцеремонно воскликнул:

— У меня для вас срочное сообщение от дуче, фюрер.

Шмидт тут же перевел текст: британское правительство через своего посла в Риме, лорда Перча, передало о своем согласии принять посредничество Муссолини по судетскому вопросу. Дуче полагает благоразумным встретиться с англичанами, но просит Гитлера воздержаться от мобилизации. После секундного раздумья Гитлер ответил:

— Передайте дуче, что я согласен.

Муссолини принял все меры для восстановления своего доминирующего положения. Четыре раза за три послеполуденных часа в тот критический день Аттолико навещал Гитлера с новыми предложениями дуче, в результате которых 29 сентября в 12.45 состоялась конференция четырех держав в мюнхенской резиденции фюрера.

Вплоть до начала конференции Муссолини набирал дипломатические очки. В пограничном городке [185] Куфштайне, где его встретил прибывший на своем поезде Гитлер, он даже ни разу не улыбнулся, «держась подобно Будде», как потом отметил Филиппе Анфузо, один из помощников Чиано. На приветствие Гитлера: «Я закончил строительство линии Зигфрида, дуче» — он даже не ответил. Договоренности, которых они в конце концов достигли, основывались на меморандуме трех — Германа Геринга, барона Константина фон Нойрата и государственного секретаря Эрнста фон Вайцзеккера, — и это было то решение, о котором было сказано еще две недели тому назад в его статье в «Иль Пополо».

В послеобеденное время, в перерыве между заседаниями, когда официальные советники, секретари и помощники вышли из конференц-зала, окружив своих премьеров, Муссолини разыграл еще одну козырную карту. Хорошо разбираясь в проблемах Германии, Франции и Англии, он переходил от делегата к делегату, разъясняя тот или иной вопрос и давая свои рекомендации в роли главного посредника.

Вопиющим недостатком конференции было то, что на ней отсутствовал Эдуард Бенеш, президент Чехословакии, которого Гитлер отказался принять. По подписанному соглашению к Германии отходила чешская территория в 11 000 квадратных миль с семьюдесятью процентами тяжелой индустрии, восемьюдесятью шестью процентами химической промышленности и всеми фортификационными сооружениями, но ни один чешский представитель даже не смог высказаться по этим вопросам{2}.

За ужином, когда конференция еще не была закончена, в частных апартаментах Гитлера Муссолини ел и пил необычно много, чуть ли не соревнуясь с Герингом. С довольным смехом он раскрыл секрет находящемуся в дурном настроении Гитлеру: если бы Англии удалось ввести санкции против него в период войны с Абиссинией, [186] то без нефти кампания продлилась бы не более недели.

После часа ночи 30 сентября, когда четыре державы подписали Мюнхенское соглашение, Муссолини был абсолютно уверен, что именно он «спас Европу» и воспрепятствовал вторжению немцев в Чехословакию. Дикие крики толп народа, запрудивших улицы города даже в два часа ночи, возбудили дуче настолько, что он по ошибке сел в автомашину Чемберлена. «Спасителя мира» приехал приветствовать во Флоренцию сам король. Дуче был удивлен тем, насколько восторженно встретил итальянский народ известие о мире: крестьяне вставали на колени при виде его приближавшегося поезда. По пути от Центральной железнодорожной станции до дворца Венеция он ехал молча, стиснув зубы.

В 6.30 вечера 1 октября он выступил с балкона дворца Венеция перед собравшейся толпой народа (у многих на глазах были слезы), на этот раз, однако, без иллюзий:

— Я принес вам мир. Но тот ли это мир, который вам нужен?

Наступал рассвет. В верхних покоях Сан-Доминго, сердца Ватикана, слабый голубоватый свет лампад освещал фрески Рафаэля. Была пятница 10 февраля 1939 года. Но Папа Пий XI рассвета уже не увидел. За час до своего обычного подъема, в 5.20 утра, он умер.

На следующий день была десятая годовщина подписания Латеранского договора. Семь лет он провел в переговорах, надеясь на окончательное решение римского вопроса и целого ряда других проблем. Восьмидесятидвухлетний Ачилл Ратти, избравший имя Пий как символ мира, вел с фашистами долголетнюю борьбу за этот самый мир. Хотя он и перенес три инфаркта, последний в ноябре прошлого года, Папа отказался уйти на покой. Сидя в кресле, первосвященник святой римской Церкви, викарий Христа на земле, поучал кардиналов:

— Папа должен быть Папой, а не лежать в постели. [187]

Перед самой смертью врач, находившийся у его ложа, услышал, как Папа тихо произнес со вздохом:

— Сколько еще осталось нерешенных дел.

Опочивальню усопшего наполнили псалмы и заупокойная служба. Кардинал Ойгенио Пачелли, шестидесятидвухлетний государственный секретарь Ватикана, опустился на колени на подушечку фиолетового цвета в стороне от остальных. Через двадцать дней конклав кардиналов сделал свой выбор, и через площадь Святого Петра двенадцать громкоговорителей разнесли весть о том, что Пачелли стал Папой Пием XII.

Но это было уже позже, а в то утро Пачелли, подойдя к Пию с двумя ассистирующими кардиналами, ударил его легонько три раза по лбу серебряным молоточком.

Так было положено по старинному ритуалу, и Пачелли вопросил:

— Ратти, живы ли вы или мертвы?

Поскольку ответа не последовало, Пачелли провозгласил:

— Папа воистину мертв.

Тогда-то все присутствовавшие в помещении упали на колени.

Самый большой колокол собора Святого Петра разнес звон по всему городу. В Трастевере, рабочей части Рима, расположенной южнее Ватикана, женщины, услышав звон, встали на колени перед зажженными свечами. В узких улочках по ту сторону Тибра железные жалюзи магазинов были опущены, а среди прохожих послышались крики скорби...

Резкий звонок телефона раздался в тишине виллы Торлония. Бенито Муссолини уже встал и находился в библиотеке. Нехотя он взял трубку. Удивленный Бруно, уткнувшийся в книгу, недоумевал, кто бы это мог быть в такую рань.

Выслушав сообщение, Муссолини улыбнулся и произнес хриплым голосом:

— Наконец-то его нет. Этот упрямый старик мертв. [188]

Джалеаццо Чиано снял трубку телефона, стоявшего около его кровати. Судя по голосу, Муссолини, звонивший из Рима, был не в духе.

— Действуй без промедления. Надо добиться военного соглашения. Что произойдет, не важно.

Чиано беспокоило сумасбродное поведение дуче. На ночном столике номера лучшей гостиницы Милана, где остановился Чиано, часы показывали полночь. Время самое неподходящее для принятия решения, которое может перевернуть Европу.

Джалеаццо, облачившись в свою любимую шелковую пижаму, только что собирался ложиться спать, с удовольствием вспоминая банкет в гостинице «Континенталь», данный в честь Иоахима фон Риббентропа.

Серые глаза его немецкого коллеги были «доброжелательно-холодными», да и весь вечер прошел спокойно. Консоме, форель с озера Комо, жаркое с чесноком, клубника, вежливый обмен мнениями, щелканье каблуками, звон бокалов с шампанским, тосты. Но от разговора о военном союзе Чиано был далек, зная, что волновало Муссолини.

За шестнадцать дней до этого, 20 апреля, дуче вместе с Чиано выслушали сообщение посла в Германии Бернардо Аттолико о «надвигающейся угрозе» выступления немцев против Польши. На встречу с Риббентропом в Милан Чиано ехал, имея распоряжение Муссолини дать понять союзникам, что Италия будет готова к войне не ранее чем через три года. Риббентроп успокоил его, сказав, что Гитлер ничего не планирует по крайней мере пять лет.

И вот во взглядах Муссолини происходит резкая перемена — требование добиться военного союза с немцами.

Уставившись в потолок, Чиано пытался разгадать загадку. Разве дуче столь быстро забыл собственное унижение 15 марта, когда Гитлер вопреки решениям в Мюнхене вторгся на территорию Чехословакии? Муссолини тогда запретил публиковать эти новости в прессе. [189]

— Итальянцы будут надо мной смеяться, — с горечью констатировал он в тот день. — Всякий раз, когда Гитлер оккупирует какую-либо страну, он просто сообщает мне об этом.

Чиано знал горькую истину, о которой никто не помышлял и думать: Гитлер и не собирался ставить дуче в известность о своем «тотальном решении вопроса» с Чехословакией. Итальянский генеральный консул Джузеппе Ренцетти случайно узнал об этом за ужином у Геринга и настоял, чтобы о намеченных действиях было сообщено Муссолини.

— Даже камни станут против союза с немцами, — вынужден он был признаться.

Именно Чиано предложил ему выход из положения, чтобы сохранить свое лицо в глазах народа: неспровоцированное вторжение в горное королевство Албанию. За несколько часов в Страстную пятницу 1939 года четыре итальянские колонны оккупировали эту небольшую территорию почти без единого выстрела, что обеспечило Италии свободу коммуникаций в Адриатике на случай войны. Вначале, правда, Муссолини колебался, зная, что король будет против таких действий.

— К чему захватывать еще четыре скалы? — недовольно произнес король. Затем добавил: — Между прочим, я слышал, что в определенных кругах Германии вас называют «гауляйтером Италии».

— Если бы Гитлеру пришлось иметь дело с бесхарактерным королем, он никогда бы не смог присоединить Австрию и Чехословакию, — отрезал Муссолини, имея в виду Албанию.

— Вообще-то будет достаточно одного манифеста, — заявил он позже, кипя от ярости, — чтобы ликвидировать у нас монархию.

Как обычно, циничный молодой министр иностранных дел посчитал, что правильно истолковал инструкции шефа. Отправляясь на встречу с Риббентропом, он небрежно сказал журналистам:

— Мы не намерены класть свои животы за Польшу. [190]

Надо же было случиться такому, что буквально через девять часов дуче велел ему провести пресс-конференцию и объявить о предстоящем военном союзе с Германией.

Идея о военном пакте не была новой, но даже Чиано, который старался сблизить обоих диктаторов, не был к этому полностью готов. Германия находилась непосредственно в самом сердце Европы, и эту реальность Италия не могла игнорировать, однако далее политического сотрудничества Чиано не пошел бы. Во время турне Гитлера по Италии он старался изо всех своих сил повлиять на тактику Муссолини.

Итальянский посол Аттолико, убежденный пацифист, ненавидевший Гитлера, предложил, однако, установить такой союз, полагая, что договор неминуемо улучшил бы положение Германии. Начальник управления внешних связей граф Леонардо Витетти, возражая против этого, аргументировал:

— Такой договор будет явной предпосылкой установления между нами моральной связи, чего мы не желаем.

Но Муссолини не видел этой опасности, заявляя:

— Сейчас Германия не может принимать решений, противоречащих нашим интересам.

У него снова сработал старый вирус собственного достоинства.

В палате общин, оценивая итальянское вторжение в Албанию, Уинстон Черчилль сказал:

— Я еще не убежден, приняла ли решение Италия, и в частности итальянская нация, на чьей стороне ей выступить в ожесточенной борьбе Великобритании с Францией.

Важнейшим фактором для дуче было поэтому заставить уверовать мир, что он и Италия — одно целое.

Чиано не знал, что побудило дуче пойти на этот шаг. Не знал он этого и на следующий день, когда поставил перед Риббентропом вопрос о военном союзе, и даже 22 мая при подписании в Берлине «стального пакта». [191]

Лишь через три месяца, сидя с Риббентропом на залитой солнцем террасе виллы в Автрийских Альпах, он осознал значение тогдашнего ночного звонка, ввергшего Италию в погибель. Риббентроп тогда сказал ему:

— Мы хотим войны!

— Он не только идиот, — взорвался Чиано, — но и упрямый невежда. Он не смог даже ничего возразить на те доводы, которые я привел ему в соответствии с вашими инструкциями.

Чиано, ставший после недавней смерти своего отца графом, понимал, как никогда ранее, неизбежность катастрофы. Окружавшая его действительность лишь усиливала его раздражение. В этот жаркий августовский полдень он находился на римском аэродроме Литторио, где воздух дрожал от рева авиационых моторов. Стоя в телефонной будке и вдыхая запах лака, он едва держал телефонную трубку в руке, распухшей от резкого удара по столу во время заседания с Риббентропом и Адольфом Гитлером, когда пытался убедить их, что Италия не готова к войне.

Дуче постигал сказанное им очень медленно.

— Но, — наконец, сказал он, — в коммюнике германского информационного агентства говорится о стопроцентной согласованности по всем пунктам.

— Это ложь, — воскликнул Чиано, — ложь! Чиано знал, что этот их разговор, как и любой другой при фашистском режиме, записывался специалистам! министерства внутренних дел. В разговоре по обычно! линии он должен был выражаться осторожно, давая Муссолини, находившемуся в Риччионе, только те детали своей встречи, которые тому надо было знать срочно. Он хотел дать понять диктатору, что его двухдневные переговоры с немцами были по всем аспектам безуспешными и что его подозрения о двойной игре Гитлера подтвердились. [192]

— И что ты обо всем этом думаешь? — недоуменно спросил Муссолини. — А как насчет истории, о которой говорит пресса?

Чиано в ответ горько рассмеялся. Ни одно агентство мира, не говоря уже о гитлеровском информационном агентстве, не осмелится освещать ее подоплеку. Уже в замке Фушль, летней резиденции Риббентропа в двадцати пяти километрах от Зальцбурга, на предобеденном совещании стало ясно, что настала очередь Польши, которую Германия намеревалась поглотить, использовав в качестве предлога для вторжения 400 000 немцев, проживавших в свободном городе Данциге.

Когда был сделан перерыв на обед, Чиано мрачно пошутил:

— Ну вот мы и подошли к вопросу о драке. Чиано снова и снова вспоминал третью статью

«стального пакта», который он подписал в имперской канцелярии: «Если одна из договаривающихся сторон будет втянута в конфликт с какой-либо державой, то другая должна немедленно выступить на ее стороне в качестве союзника, поддерживая всей своей военной мощью»...

Муссолини наивно полагал, что обе стороны будут исходить при этом из обговоренного в Милане Чиано и Риббентропом промежутка времени в три года.

— Гитлер никогда не солжет мне, — успокаивал он сам себя.

30 мая, через восемь дней после подписания пакта, дуче направил ему памятную записку, в которой говорилось, что Италии потребуется не менее трех лет на военную и экономическую подготовку.

11 августа на террасе замка Фушль Чиано открыто спросил Риббентропа, имеет ли Германия в виду Данциг или весь польский коридор. Ответ Риббентропа прозвучал как удар кинжалом:

— Не только это. Нам нужна война.

Чиано попытался аргументировать тем, что этот конфликт неминуемо вовлечет в него Англию и Францию.

Риббентроп в ответ предложил пари, что союзники останутся нейтральными, — коллекцию старинного оружия против картины какого-либо из великих итальянских мастеров. (За проигранное пари он, однако, платить и не думал.) Той ночью Чиано встретился с послом Аттолико, графом Леонардо Витетти и графом Массимо Магистрати в ванной комнате своего номера в зальцбургской гостинице «Остеррайхишер Хоф». Боясь подслушивающих устройств, они вели разговор, пустив в ванне воду. Чиано был настроен решительно, чтобы ни одна немецкая газета не связала Италию с военными приготовлениями Германии. По прибытии в аэропорт Литторио Чиано, однако, узнал, что Гитлер совершил очередной финт.

— Это обычная ложь, — заверил он дуче по телефону.

Поскольку он не называл имен, Муссолини спросил осторожно:

— А как другой? Как повел себя другой?

— В общем-то он согласился с нашими аргументами, — ответил Чиано. — И заверил меня, что не будет просить нашей помощи.

Так оно и было на самом деле, но встреча с Гитлером в Берхтесгадене проходила весьма бурно. Чиано решил показать свое нерасположение духа, пошутил по поводу подборки цветов и подверг критике приправу к салату. За чаем он, слушая жалобы Гитлера о неуважительном отношении поляков к немцам, подумал: «А ведь кажется, что этот человек действительно верит в придуманные им же самим истории». В завершение беседы он снова повторил, что Италия не сможет вслед за Германией ввязываться в новые авантюры. Вставая из-за стола, Гитлер лишь спросил:

— Это почему же?

— Почему? — повторил его слова Чиано. — Потому что англичане и французы будут воевать.

Как потом вспоминал Чиано, разразилась настоящая буря. Гитлер напрочь отклонил такую возможность как [194] фикцию. А роль Италии в их союзе он определил как затычку. Германия вела переговоры с Советским Союзом о заключении экономического соглашения. Польша же будет ликвидирована за несколько недель. Так что помощь Италии не потребуется.

Чтобы подчеркнуть опасность того, что должно произойти, Чиано сказал Муссолини:

— Он — человек одержимый и собирается воспользоваться коридором как предлогом, имея в виду освободить всю квартиру. Может быть, и силой.

— Но это же уголовщина, — слабо запротестовал дуче.

— Может быть, аппетит и не возрастет во время еды. Возможно, он захочет провести летний отпуск неподалеку от Сан-Джулиа, — ответил Чиано.

Он полагал, что дуче правильно поймет его намек: вторжение в Югославию.

— А это, — проворчал Муссолини с оптимизмом, которого у него на самом деле не было, — может привести его к нарушению пищеварения.

Все, что ему оставалось, было ждать и молиться. Он проснулся на час ранее обычного — в 6.30 утра. Пий сразу же вспомнил, что наступило 1 сентября 1939 года и что этот день значил. Встав с простого травяного матраса, он поспешил к груше звонка, украшенной двойной эмблемой — тиарой и скрещенными ключами.

Его служка, Джиованни Стефанори, был очень удивлен, так как Папа Пий XII звонил ему на второй этаж весьма редко. Ойгенио Пачелли обычно одевался сам и брился американской электрической бритвой. Но сегодня был необычный день. Глаза Папы за очками в золотой оправе выражали озабоченность.

— Ничего нового от кардинала Орсениго?

— Ничего, ваше святейшество.

Папа ожидал от своего нунция в Берлине известия, начал ли Гитлер битву нервов из-за Польши. [195]

Из окна папской опочивальни были видны окрестности Рима, которые он любил: пожелтевшие поля, фруктовые сады, оливковые плантации. Эту картину описал две тысячи лет назад Вергилий — мирную картину, далекую от ужасов войны.

Сутки назад Папа послал обращение к пяти странам — Германии, Польше, Англии, Франции и Италии. Он умолял Германию и Польшу установить пятнадцатидневное перемирие для проведения международной конференции пяти держав с наблюдателями из Бельгии, Швейцарии, Голландии, Соединенных Штатов и Ватикана. Целью этой конференции была ревизия Версальского договора и заключение пакта, установившего бы мир в Европе на все времена.

С неделю тому назад Папа предупреждал мировое сообщество:

— В условиях мира ничто не потеряно, но в условиях войны может быть потеряно все.

Этим обращением он сделал все, что было в его человеческих силах.

За годы своей службы в должности государственного секретаря Ватикана он возненавидел нацизм и в качестве своего преемника назвал неаполитанского кардинала Луиджи Маглионе, бывшего папским нунцием в Париже и слывшим франкофилом.

11 марта он утвердил его назначение, вызвав в Ватикан.

И именно Маглионе позвонил ему из ватиканской канцелярии и сообщил то, что Папа опасался услышать. Кардинал Орсениго доложил из Берлина: в 5.45 утра первые танковые дивизии немцев перешли границу Польши, а с неба по всей стране стала сеяться смерть.

В этот момент в мозгу Пия прозвучали слова святого Матфея: «На лик земли упала темень».

Пий направился в свою личную часовню, идя по коридору в потрясении. Как только он добрался до полированной скамеечки из орехового дерева, рыдания потрясли его тело, по щекам потекли слезы. [196]

Этой осенью римляне, спешившие по утрам на работу, видели в окнах дворца Венеция свет, свидетельствовавший, что диктатор Бенито Муссолини был на месте. Он уже давно не обращался к ним со своего балкона, зато в магазинах и на досках объявлений на заводах появились отпечатанные сообщения: «Пилоту в сложных условиях полета мешать не следует... Если я обращусь к вам с балкона, то для объявления чего-то очень важного».

Многим казалось, что одно из последних высказываний Муссолини, сделанное им еще до того, как Европу охватил огонь, оказалось пустым звуком: «Лучше прожить один день львом, чем сто лет овцой».

Умение быстро ориентироваться в обстановке и тут же принимать решение ему на этот раз отказало.

В 10 часов утра 26 августа молодой граф Джалеаццо Чиано, войдя в приемную дуче, увидел собравшихся там военных — авиационного генерала Франческо Приколо, министра военной промышленности генерала Карло Фавагросса, адмирала флота Доменико Кавагнари. Дуче только что предупредил Гитлера, что Италия сможет начать боевые действия только в том случае, если Германия обеспечит ее оружием и стратегическими материалами. Военных же он собрал для того, чтобы услышать их оценку обстановки и положения дел.

Прежде чем войти в кабинет дуче, Чиано посоветовал каждому из вызванных на совещание:

— Удваивайте данные, которые вам дали в ваших управлениях и ведомствах.

Это была мастерская тактика увертки. Уже после полудня Чиано позвонил послу Аттолико в Берлин и зачитал ему список, который «свалил бы с ног и быка, если бы тот мог его сам прочитать». Для ведения войны только в течение двенадцати месяцев Италии потребуются: семь миллионов тонн нефти, шесть миллионов тонн угля, два миллиона тонн стали и миллион тонн лесоматериалов, не говоря уже о меди, каучуке и другом сырье, а также 150 зенитных батарей для прикрытия индустриальных городов. Посол еще больше усугубил этот вопрос. [197]

Когда Риббентроп спросил его, к какому времени это все понадобится, он ответил, следуя осенившей его идее:

— Да сразу же, еще до начала боевых действий.

В связи с требованием поставки почти семнадцати миллионов тонн различных материалов, для чего было необходимо задействовать семнадцать тысяч товарных вагонов и платформ в течение всего года, Гитлер был вынужден отказаться от помощи своего союзника. Не в силах выполнить требования дуче, он попросил его усилить военные демонстрации и пропаганду деятельности «оси».

А Муссолини обуял стыд унижения: ведь он показал слабину, «недостойную личности исторической величины». Выступая и в дальнейшем против войны, он вновь предлагал свое посредничество, надеясь на повторение мюнхенского триумфа. В то же время те, кто ополчался против Германии, сталкивались с его глубоким возмущением. Первым это почувствовал Дино Гранди.

Гранди, отозванный из Лондона по требованию Гитлера, был назначен министром юстиции. Будучи послом, он неоднократно ссорился с Риббентропом, а на совещании кабинета министров 1 сентября заявил: «Декларации Италии, что она не является воюющей стороной, недостаточно». Он считал, что Италия должна не только заявить о нейтралитете, но и официально денонсировать «стальной пакт».

Дуче в ярости оборвал его и закрыл совещание. В тот же день он передал ему через Чиано:

— Вы должны помнить, что являетесь теперь министром юстиции и стоите в стороне от вопросов внешней политики.

Чиано открыто добавил со своей стороны:

— Муссолини недоволен вашим утренним выступлением.

В эти дни Муссолини занимали собственные проблемы, связанные с его былым величием. И он решил быть вместе с Гитлером, несмотря ни на что, о чем сообщил Чиано. Получив телеграмму дуче, Чиано пришел в ужас. [198]

— Это конец, — поделился он со своим помощником графом Леонардо Витетти.

Но тот считал, что не все еще потеряно.

— Пойдем пообедаем, — предложил он. — В конце концов, сначала надо ее зашифровать.

Пообедав, оба возвратились в кабинет Чиано. Во время его отсутствия Муссолини дважды звонил из дворца Венеция: «Как обстоят дела с посланием фюреру?» Чиано ответил, что оно передано в шифровальный отдел.

— Тогда и не посылай его, — распорядился дуче слегка застенчиво.

Через несколько недель под надуманным предлогом использования в личных целях одного из сотрудников милиции для тренировки своей собаки дуче сместил настроенного пронемецки секретаря фашистской партии Ачилла Старасе.

В этот период времени не только простые римляне, но и дипломаты не видели и не встречались с дуче. Будучи не в состоянии сформулировать свою твердую политическую линию, он оставался за закрытыми дверями. Посланнику Папы, желавшему выяснить истинные намерения Муссолини, было рекомендовано встретиться с министром иностранных дел. Новый французский посол в Риме Андре-Франсуа Понсе считал, что дуче действовал в интересах Берлина. На одной из их встреч бесцеремонный француз охарактеризовал фюрера как «сына Жанны д'Арк и Чарли Чаплина».

Осень перешла в зиму, опавшие листья покрыли дорожки виллы Боргезе. По-прежнему рано утром и поздно вечером в окнах дворца Венеция горел свет, но стеклянные двери, выходящие на балкон, оставались плотно закрытыми.

Король Виктор-Эммануил отдыхал в своем рыбачьем домике в Сант-Анна-ди-Валдиери, в ста двадцати километрах от Турина. [199]

В полотняном костюме, спортивной рубашке и мягкой коричневой шляпе он выглядел как обычный сельский житель, далекий от политики. После окончания сезона он намеревался перебраться на свою ферму в Сан-Россоре, чтобы только быть вдали от беспорядков, воцарившихся в Европе.

Когда его невестка, принцесса Мария-Джозе, пригласила было свою мать, королеву Бельгии Елизавету, погостить в Квиринале,. король пустился на хитрость.

— У меня сейчас сильный кашель, что может продлиться месяца три, — сказал он королеве по телефону, — так что нам лучше теперь не встречаться.

С американским послом Уильямом Филипсом, который приехал в Сант-Анну, он обошелся не лучшим образом. В ответ на просьбу президента Рузвельта использовать свое влияние для предотвращения войны король, как и во времена Маттеотти, сослался на конституцию. Единственное, что он мог сделать, так это направить свое послание правительству.

Посол поинтересовался, скоро ли король возвратится в Рим.

— В ближайшее время вряд ли, — объяснил Виктор-Эммануил. — Я поймал всего семьсот форелей, тогда как мой ежегодный улов составляет тысячу. Так что надо еще порыбачить.

И что являлось типичным для короля, ему был нужен человек, который бы представлял его интересы в Риме. Таким человеком оказался сорокачетырехлетний министр юстиции Дино Гранди.

После декларации о создании империи король признался своим близким:

— Я иду с Муссолини, прав он или нет, потому что дуче счастливый.

Его, однако, удивляли действия, связанные с провозглашением «оси». В августе, наблюдая маневры моторизованной дивизии вблизи Турина, он язвительно заметил Гранди: [200]

— И с этими помощниками приходских священников и нотариусами Муссолини собирается воевать?

Король обратился к Гранди, зная, что тот был патриотом, негативно настроенным к «оси», озлобленным крайностями фашизма. Виктор-Эммануил понимал, что страну ждут тяжелые времена и ему, пожалуй, придется вернуться к конституции. И он попросил Гранди, как патриота и монархиста, не оставлять его одного.

Гранди старался выиграть время. Если бы не настоятельная просьба короля, он отказался бы от поста министра юстиции и возвратился к своей частной практике. Он видел, что ему придется не раз столкнуться с Муссолини по принципиальным вопросам права.

Холодные и тусклые глаза короля не отрывались от его лица.

— Муссолини, — сказал он, — подобен моим верблюдам в Сан-Россоре. Нёбо у них столь толстое, что они едят колючки, невзирая на шипы. Видоизмените и смягчите декреты, и он этого даже не заметит. — Почти шепотом добавил: — Не забывайте о том, что надо сохранить остатки конституции. Вы мне нужны, и очень скоро я пошлю за вами.

Глубоко взволнованный, Гранди изменил свое первоначальное намерение и решил предоставить себя в распоряжение короля.

— Этот человек, — напомнил ему король, и Гранди тут же понял, о ком идет речь, — думает, что он разрушил конституцию. Но нет, он только подверг ее коррозии.

Единственным слышимым звуком в комнате был скрип пера Джалеаццо. За стенами дворца Чиги выпавший снег превратился в грязный лед на тротуарах, и на улицах было мало прохожих. В новогоднюю ночь 1940 года большинство римлян сидели по домам вместе со своими семьями. [201]

Чиано собирался отправиться в путь, но куда — еще не решил: пригласительных карточек было много. Не знал он и того, в чьих объятиях проведет ночь. С тех пор как они с Эддой вели раздельный образ жизни, женщин у него перебывало много, но все его фаворитки ему быстро надоедали, становясь «вдовами Джалеаццо». Но прежде чем уйти, ему надо было еще что-то сделать — внести записи в свой дневник.

Вот уже три года, как он стал вести дневник, отражая в нем двурушничество, повороты и обман фашистской и нацистской внешней политики. Записи он вел в двух тетрадях — с красной и синей кожаными обложками, которые держал в сейфе своего кабинета. Особое внимание он обращал на слепое увлечение Муссолини «осью».

Дневник являлся ключом к загадке Бенито Муссолини и решениям, которые он принимал и формулировал. Хотя за последние месяцы четкая линия стала расплывчатой. Никто не мог сейчас сказать, что Муссолини сделает в ближайшие дни. Быстрая смена его действий и решений напоминала скорее психограмму, нежели четкий политический курс.

4 сентября 1939 года Чиано записал: «Временами кажется, что дуче вынашивает идею нейтралитета... чтобы восстановить экономическую и военную мощь... но почти сразу же он отказался от этой идеи. Теперь его заняла мысль присоединиться к немцам».

25 сентября: «Дуче убежден, что Гитлер скоро станет раскаиваться в том, что допустил русских в сердце Европы».

9 декабря: «Он все еще в фаворе у немцев».

26 декабря: «Он все более и более разочаровывается в немцах. Впервые он стал желать им поражения».

Но в еще большей степени такое желание испытывал сам Чиано.

— Передайте его святейшеству, — попросил он как-то Франческо Боргонджини Дучи, апостольского нунция в Италии, — что после Зальцбурга я ничего другого не делаю, как веду борьбу за мир. [202]

К этому времени Чиано, однако, уже достаточно хорошо знал Муссолини, чтобы выступать открыто против «оси». Вместе с тем у него было достаточно мужества, чтобы заверить нового британского посла, сэра Перси Лориана, в том, что Италия никогда не будет воевать против Англии и Франции.

Случилось так, что по тайным каналам эта новость достигла Берлина почти одновременно с Лондоном, добавив недовольства фон Риббентропу.

Чиано по своей натуре был циничным фаталистом. В период данцигских событий он сказал Андре-Франсуа Понсе:

— Это все равно что бросить камень во льва, пожирающего человека. Человек так или иначе будет съеден.

— Не забывайте, — шокированно возразил ему французский посол, — что Данциг — это символ свободы в Европе.

Вот и сегодня Чиано овладел фатализм. Что ожидало Италию в 1940 году? Вывод напрашивался сам собой: маятник в своем качании совершил полный цикл.

В дневнике появилась запись 1 января: «В дуче вновь оживают прогерманские симпатии...»

Судя поверхностно, между маршалами Итало Бальбо и Пьетро Бадолио было мало общего. В душе Бальбо оставался все тем же импульсивным солдатом фортуны, помогшим дуче организовать в свое время марш на Рим. Хотя он и провел пять лет правителем Ливии в качестве наказания за свою откровенность, он все равно говорил Муссолини правду, иногда даже прилетая из Триполи для этого. Обозленный своей «ссылкой» и осознанием того, что его имя появлялось в газетах не чаще одного раза в месяц, Бальбо все же был хорошим правителем. Благодаря своему неуемному характеру, сделавшему его самым энергичным министром авиации, он постоянно занимался вопросами [203] колонизации Ливии, иногда влезая в такие мелочи, как обеспечение спичками каждого нового поселенца.

Временами на него нападала черная апатия. Из вечера в вечер он устраивал тогда ставшие легендарными званые ужины, длившиеся порой до самого утра. На пальмовых деревьях, окружавших его дворец, горели светильники, беспрерывно играл невидимый оркестр, у стен из белого мрамора неподвижно стояли сипаи, одетые во все красное. За бокалами с шампанским, изысканными сигарами и с прекрасными женщинами Бальбо забывал свое одиночество.

Шестидесятивосьмилетний маршал Пьетро Бадолио жил строго по расписанию и плану. Умный и бывалый человек, покоритель Аддис-Абебы, он был одержим своей идеей: даже в условиях пустыни ежедневно проводил после полудня получасовые совещания и разборы хода кампании, каждый вечер играл в бридж и укладывался спать в 10 часов вечера.

Он никогда не забывал обид и любил говаривать:

— Я постепенно душу своих противников бархатными перчатками.

Заядлый курильщик с холодными голубыми глазами, он не упускал любую возможность для улучшения собственного положения. Так, после окончания абиссинской войны он добился получения земель, титула герцога и специального содержания, так что его годовой доход превысил два миллиона лир. Его девизом было:

— Я нападаю как сокол.

26 мая 1940 года Бадолио и Бальбо объединило одно общее дело. Они стояли в кабинете Муссолини, потеряв дар речи от услышанного. Как только дуче вызвал их из комнаты ожидания, они поняли, что предстоит что-то важное. Уперев руки в бока, он стоял за своим письменным столом, глядя на них молча целую минуту. Даже флегматичному Бадолио стало трудно дышать. Но тут Муссолини прервал молчание:

— Я хочу сообщить вам, что вчера послал нарочного к Гитлеру со своей письменной декларацией, что не намерен [204] и далее стоять в стороне, держа руки в карманах. После 5 июня я готов объявить войну Англии.

Изумленный молчанием обоих, Муссолини широко раскрыл глаза, ожидая их реакции на свои слова. Первым заговорил Бадолио, выпалив:

— Вы, ваше превосходительство, прекрасно знаете, что мы абсолютно к этому не готовы. Вы же получали наши недельные донесения.

В подтверждение своих слов он привел последние данные: двадцать армейских дивизий укомплектованы вооружением и техникой всего на семьдесят процентов, другие двадцать — не более как на пятьдесят.

— У нас даже не хватает обмундирования для войск, — добавил Бадолио. — Как же можно объявлять войну? Это просто самоубийство.

В такой оценке положения дел Бадолио не было ничего удивительного. Бенито Муссолини сам знал не хуже его, что Италия не могла вести войну в полном смысле этого слова. В течение ряда месяцев эксперты всех департаментов и управлений составляли досье и представляли статистические данные, говорящие об этом. Из каждого доклада следовало: даже исходя из потребностей Первой мировой войны, итальянским войскам не хватит ни оружия, ни снаряжения, не говоря уже о снабжении боеприпасами и продовольствием.

Не далее как в феврале министр экономики Рафаэлло Риккарди на одном из совещаний доложил, что импорт продовольствия составил двадцать пять миллионов тонн за истекший год, и предупредил о его нехватке в случае войны. Риккарди напомнил:

— Ключи от Средиземноморья — в руках английского Адмиралтейства.

Хотя Муссолини тогда сразу же закончил совещание, он не мог заткнуть свои уши от предупреждающих об опасности такого шага голосов. Военно-воздушные силы обеспечены горючим только на сорок боевых вылетов каждого самолета. Армейских резервов не хватит даже на оснащение семи дивизий. [205]

Подобное положение было и на всех потенциальных театрах военных действий. Из Триполитании маршал де Боно докладывал: военное снаряжение подобно груде хлама. Все пулеметы — с водяным охлаждением, артиллерия — времен Первой мировой войны, ходовая часть танков такова, что их пришлось бы транспортировать на поле боя. Из Ливии Бальбо сообщил об орудиях еще гарибальдийского периода.

Министр военной промышленности генерал Карло Фавагросса нарисовал более красочную картину. Если даже военные заводы будут работать круглосуточно, Италия сможет вступить в войну лет так через девять, то есть в 1949 году.

Для Муссолини, мечтавшего о славе, это означало бы признать несостоятельность не только страны, но и себя самого.

— Нам следует, подобно Швейцарии, помножить все на десять, — был его пугающий всех вывод.

В течение ряда месяцев он находился под постоянным давлением — как в вопросе сохранения нейтралитета, так и активизации своих действий. 26 февраля малоразговорчивый заместитель госсекретаря США Самнер Уэллс встретился с «человеком, выглядевшим лет на пятнадцать старше своих пятидесяти шести», двигавшимся подобно слону, с белой как лунь головой и отвислым, морщинистым лицом. Он предложил Муссолини встретиться с президентом Рузвельтом на Азорах для обсуждения проблемы нейтралитета. Не прошло и двенадцати дней после отъезда Уэллса, как в Риме появился Иоахим фон Риббентроп, сообщивший дуче о необходимости срочной встречи с фюрером.

18 марта 1940 года Муссолини в четвертый раз встретился с Гитлером на заснеженном Бреннерском перевале, в трехстах метрах от новой германской границы. Встреча эта проходила в личном поезде дуче. Как позже отметил немецкий переводчик Пауль Шмидт, диктаторы находились уже не в равных условиях. Исходя из победных результатов польской кампании, Гитлер хвастался [206] в разговоре численностью своих войск и резервами, Муссолини же всему удивлялся, «как ребенок новой игрушке».

— Скорее на вулкане Этна уляжется снег, чем мне удастся превратить итальянцев в расу воинов, — признался с неудовольствием дуче штандартенфюреру СС Ойгену Дольману, личному представителю Гиммлера в Риме.

Шмидт отметил также, что Гитлер даже не упомянул о намечавшемся через три недели, 9 апреля, вторжении немецких войск в Норвегию и Данию, о чем сам он знал из источников в министерстве иностранных дел. На дуче Гитлер полагался полностью, но не доверял королевской семье и итальянскому генеральному штабу — этой «аристократической мафии». С этого момента Муссолини, ставший младшим партнером, был в курсе лишь того, о чем фюрер считал необходимым или возможным ему сообщить.

Гитлер сам определял и время для этого. Так, 10 мая в пятом часу утра Муссолини был разбужен телефонным звонком на вилле Торлония. Это был Джалеаццо Чиано, предупредивший его, что в течение ближайшего часа будет звонить германский посол Ханс Георг фон Маккензен для сообщения личного послания Гитлера. И лишь в 5.35 утра дуче узнал о пересечении немецкими войсками границ Бельгии и Голландии.

Муссолини с горечью вспомнил о своем недавнем заверении, данном им итальянскому послу в Брюсселе Марчезе Пауличчи ди Калболи на вопрос того, «стоит ли им рассматривать себя туристами или же надо срочно упаковывать чемоданы»:

— Сидите спокойно в посольстве: немцы никогда не нападут на Бельгию.

Еще до своего заявления маршалу Бадолио дуче передавал через Дино Алфиери, своего нового посла в Ватикане, Пию XII: постоянные выступления Церкви о мире действуют на него подобно терниям, рвущим его, Муссолини, плоть. На это Папа отвечал без колебаний: [207]

— Мы ничего не боимся, даже угрозы попасть в концентрационный лагерь.

Дино Гранди не забыл своего визита во дворец Венеция 17 мая, когда застал Муссолини стоявшим перед огромной настенной картой Франции, испещренной разноцветными флажками, изучая дислокацию войск.

— Посмотри сюда, — сказал дуче, тыкая пальцем на изгиб Сены, где продвижение немцев было остановлено. — Немцы не войдут в Париж, хотя и считают, что уже разгромили Францию. Неминуемо должно состояться новое марнское сражение. Проклятые боши снова сломают свои шеи, и вся Европа станет свободной.

Гранди в тот момент почувствовал облегчение, считая, что человек, убежденный в поражении Германии, вряд ли станет выступать на ее стороне.

Однако через несколько дней Муссолини убедился в беспочвенности своего оптимизма: немцы сломили сопротивление Франции. Впервые в современной истории немецкая угроза Италии возникала не с севера или востока, а с запада.

«Если Италия изменит свою позицию и выступит на стороне Англии и Франции, ей одной придется вести войну против Германии», — заявил Муссолини в своем секретном меморандуме.

После встречи с Гитлером на Бреннерском перевале ему на ум пришло изречение Никколо Макиавелли: «Существуют две возможности защитить себя от врага: надо либо убить его, либо обнять».

Когда до него дошли слухи, что в связи с войной оживились дела у меховщиков и ювелиров на севере страны, дуче прокомментировал их так:

— Миланцам следует знать, что лучше торговать с немцами, чем видеть их в городе.

Однако 26 мая к изумлению Бадолио и Бальбо он заявил, что не боится Гитлера.

— У вас не хватает хладнокровия, маршал, — обратился он покровительственно к Бадолио. — Могу сказать вполне определенно, что к сентябрю все будет закончено. [208] И мне потребуется всего несколько тысяч убитых, чтобы сидеть за столом конференции как воюющая держава.

Но во дворце Чиги и другие, кроме Чиано, видели и понимали, что немцам достаточно было сделать предупреждение, чтобы заставить его засуетиться. 27 мая, на следующий день после встречи дуче с Бадолио, один из ведущих сотрудников МИДа граф Луча Пиетромарчи получил из дворца Венеция строгое замечание. Вплоть до этого дня он вел довольно успешно переговоры с англичанами, в результате которых сэр Уилфред Грин, хранитель судебного архива, сделал заявление в Лондоне, что Британия намерена ослабить свой контроль за контрабандными перевозками в Средиземноморье в отношении Италии. Это известие вызвало в Берлине острую реакцию со стороны Германа Геринга.

— Вам необходимо аннулировать любое соглашение с англичанами и французами, — было передано Пиетромарчи. — Дуче сказал, что он не бандит с большой дороги, делающий свои дела с пистолетом в одной руке и Библией в другой.

С этого времени Муссолини видел свою жизнь как в разбитом зеркале — с одной стороны реальность, которую он осознавал, с другой — представление о самом себе, созданное им за предыдущие годы.

Вместе с тем вокруг него хватало еще подхалимов и льстецов, которые убеждали его, что все обстоит хорошо. Даже Бадолио, бывший начальником генерального штаба, старался не потерять свой доход в два миллиона лир. Генерал Убальдо Содду, заместитель военного министра, для демонстрации военной мощи увеличил на бумаге численность дивизий с сорока до семидесяти трех, засчитав полки в качестве дивизий. Он знал, что Муссолини не догадается о наличии в составе артиллерии орудий еще четырнадцатого века, отлитых из меди, а также о включении в число армейских бронемашин полицейских, лишь окрашенных в цвет хаки. [209]

Людей, подобных генералу Джиакомо Карбони, начальнику военной разведки, Муссолини слушал с неохотой, предпочитая общение с теми, кто говорил ему то, что он желал слышать. За время четырехдневной поездки в Германию в январе Карбони установил, что разрекламированная Гитлером военная мощь является блефом: для нужд армии не хватало продовольствия и сырья, подвижной состав был сильно изношен, настроение армейского командования весьма пессимистично. Муссолини расценил его доклад как «доклад человека, не любящего немцев». Чтобы доказать ошибочность взглядов Карбони, дуче послал в Германию некоего полковника, представителя итальянской молодежной организации. И через четыре дня понятливый офицер доложил о наличии у Гитлера двухсот отлично экипированных и боеспособных дивизий.

В 6 часов вечера 10 июня впервые за девять месяцев стеклянная дверь балкона во дворце Венеция открылась, и на нем появился дуче, объявивший себя двенадцать дней тому назад верховным главнокомандующим вооруженными силами. В течение пятнадцати минут необычно высоким голосом, произнося каждое слово подобно удару ножом, он толковал о будущем Италии собравшейся толпе, выдрессированной новым секретарем фашистской партии Этторе Мути.

Уинстон Черчилль отметил по этому поводу, что «один человек поднял итальянский народ на смертельную схватку с Британской империей, лишив Италию симпатий и поддержки Соединенных Штатов».

И действительно, дуче ничего не согласовывал ни с кабинетом министров, ни с большим советом, зная, что старая гвардия — Бальбо, де Боно, де Веччи, Гранди, Джузеппе Боттаи, да и Чиано были настроены оппозиционно по отношению к «оси». Один только отправленный в отставку Ачилл Старасе заявил:

— Для меня война все равно что поглощение блюда макарон. [210]

Большинство итальянцев почувствовали ужас, услышав слова дуче, транслировавшиеся по всей Италии. В Генуе и Турине толпы народа слушали его выступление молча, без воодушевления и аплодисментов. На кафедральной площади в Милане люди плакали, как во времена Маттеотти.

— Настал час, определенный самой судьбой, — возвещал Муссолини. — Час принятия необратимого решения. Декларации о войне уже вручены послам Великобритании и Франции.

В заключение, воздав должное фюреру — вождю великого итальянского союзника Германии, дуче выкрикнул:

— Итальянский народ, берись за оружие и покажи свою твердость воли, свою храбрость и доблесть!

Когда толпа разошлась в тягостном молчании, фашистские молодчики стали расклеивать объявления, что с этой ночи в стране вводится затемнение, и дорожные рабочие начали закрашивать уличные фонари в синий цвет.

За час до этого на вилле Камилуччия в Монте-Марио, где проживала семья Петаччи, раздался телефонный звонок. Мириам, взявшая трубку, услышала голос Муссолини, приглушенный, звучавший как-то нереально. Девушка спросила испуганно, не произошло ли чего.

— Через час я объявляю о начале войны, — ответил дуче. — Обстоятельства вынуждают меня сделать это.

— Но она будет продолжаться недолго, дуче?

— Нет, — развеял он тут же ее иллюзии, — она будет длиться долго, не менее пяти лет.

От слов Муссолини кровь в ее жилах заледенела, когда она представила, что ожидает всех их в ближайшее время.

— Дерево Гитлера, — добавил дуче, — растет высоко, достигая самого неба, но обречено на погибель.