Глава 4.

«Если я пойду вперед, следуйте за мной!»

«Дуче, дуче, да здравствует наш дуче!»

Из тысяч окон раздавались крики, и на мостовую летели букеты цветов и темно-красные розы. И хотя крики толпы звучали музыкой в его ушах, Бенито Муссолини не показывал виду. Он стоял во весь рост у заднего сиденья «альфа-ромео» алого цвета, уперев руки в бока.

За рулем сидел партийный босс Болоньи Леандро Арпинати, весь проникнувшийся важностью момента. Машина шла со скоростью, немного превышавшей скорость движения пешехода.

За шесть часов до этого Муссолини торжественно открыл новый стадион города, приняв участие в конноспортивных состязаниях по преодолению препятствий на белоснежном рысаке. После этого он вихрем пронесся по Болонье, посетив партийные штаб-квартиры, милицейские казармы и новую гимназию. В 5 часов вечера в воскресенье 31 октября 1926 года стало уже темнеть, порывы теплого ветра, поднимавшего пыль на улицах, предвещали грозу.

Дуче направлялся к Центральной железнодорожной станции, и шоу было уже практически завершено. Появившиеся за ночь листовки размером с почтовую открытку, расклеенные на заборах и стенах домов, с кричащим лозунгом: «Дуче прибывает к нам, но никогда не [101] покинет!», казались теперь Леандро Арпинати ложной тревогой.

Однако произошло невероятное. Бенито Муссолини показалось, что человек «среднего роста» прорвался сквозь полицейский кордон и направился к нему, видимо с петицией. Дино Гранди, ставший заместителем министра иностранных дел, сидевший рядом с Арпинати, увидел «мужчину маленького роста, стоявшего с вытянутой рукой». Арпинати же разглядел, что в руке мужчины был револьвер на шнуре.

Сидевший сбоку от Муссолини мэр Болоньи вообще ничего не видел, но вдруг почувствовал, как пуля задела его правый рукав, пролетев сквозь тунику дуче и его церемониальный шарф ордена Маврикия. Несколько секунд Муссолини оставался неподвижным. Машина рванулась вперед, а мужчина исчез в «водовороте рук и кинжалов».

Через полчаса Итало Бальбо, командующий милицией, доложил Муссолини на железнодорожном вокзале, что неудавшийся террорист, пятнадцатилетний мальчишка Антео Цамбони, был уже через несколько секунд убит разъяренной толпой, которая чуть было не разорвала его на куски. Почему, однако, этот Цамбони, надевший впервые длинные брюки и интересовавшийся только футболом, попытался совершить покушение на дуче? Являлся ли он пешкой в руках других или же вообще стрелял кто-то другой, скрывшийся в поднявшейся суматохе? Несмотря на долгие месяцы расследования этого дела, полиция, однако, так ничего и не выяснила.

В восьмидесяти километрах оттуда, на вилле Карпена в Форли, где семья Муссолини частенько отдыхала, все было спокойно. Сидя на крыльце, оба его сына — десятилетний Витторио и восьмилетний Бруно — наблюдали за тем, как коровы шли в свои хлевы на покой. Уже издали они заметили свет фар машины отца, а он, когда вся семья вышла его встречать, бледный и возбужденный, сказал: [102]

— Смотри, Рашель, еще несколько миллиметров...

Она, ничего не ответив, взяла шарф и тунику и сразу же починила их перед тем, как повесить в платяной шкаф.

У Рашель была причина стать флегматичной. За последние двенадцать месяцев на Бенито Муссолини было совершено четыре покушения, и все четыре раза он отделывался лишь легкими царапинами да порванным пиджаком. Изречение дуче по этому поводу стало широко известным:

— Чьи-либо попытки покушения на меня бесполезны. Мне предсказано, что я умру необычной смертью.

За двадцать два месяца, прошедшие с тех пор, как партийные боссы совершили нашествие на его ведомство во дворце Чиги, у тысяч людей появилось желание видеть Муссолини мертвым. Опасения, одолевавшие тогда Муссолини, оправдались. Под давлением твердолобых партийцев 3 января 1925 года он взял на себя ответственность за скандал с Маттеотти, заявив на заседании палаты депутатов:

— Если фашизм — и криминален, то я все равно его вдохновитель.

С этого момента он стал реальным диктатором. Либералы и «умеренные», подобно Дино Гранди, были уволены со своих постов. Выбор в качестве нового генерального секретаря Фариначчи означал конец всем надеждам на компромисс.

В январе 1926 года одним росчерком пера Муссолини показал всем политическим партиям силу фашизма. Похитители Маттеотти, суд над которыми состоялся в небольшом городке Чиети, где их приговорили к шести годам тюремного заключения, были амнистированы. Восемь новых декретов — от отмены паспортов до закрытия всех гражданских учреждений, кроме фашистских, быстро превратили Италию в тоталитарное государство.

Все подозрительные места встреч, включая масонские ложи, были прикрыты, неожиданные обыски и аресты [103] без соответствующих постановлений стали в порядке вещей. Муниципальные выборы ушли в прошлое вместе с правом на забастовки и свободой прессы. При новом Муссолини фашизм превратился в национальную элиту дисциплинированных и бездушных автоматов, считавших интересы государства превыше всего.

Заявление «Все для государства, ничто вне государства и выше него» стало их лозунгом. Таким образом, тысячи людей потеряли все свои права и свободы.

Первый террорист, Тито Цанибони, бывший в свое время социалистическим депутатом и героем Первой мировой войны, не должен был промахнуться. 4 ноября 1925 года, в день объявления мира, он находился в номере 90 на пятом этаже гостиницы «Драгони», имея винтовку с оптическим прицелом. Расстояние оттуда до балкона дворца Чиги, на котором Муссолини часто появлялся, составляло не более пятидесяти метров. Однако среди конспираторов нашелся провокатор, выдавший запланированную акцию за деньги. Цанибони был схвачен, не успев сделать ни одного выстрела, и осужден на тридцать лет тюремного заключения.

И если не сработала винтовка, револьвер мог оказаться более успешным. Виолет Гибсон, шестидесятидвухлетняя аристократка ирландского происхождения, 7 апреля 1926 года поднялась по ступеням дворца Кампидоглио, окруженного толпой народа, и открыла с близкого расстояния стрельбу по окружению дуче. Надо же было случиться, что именно в этот момент Муссолини нагнулся к девочке, протянувшей ему букет цветов. Пуля все же зацепила его переносицу. Муссолини, прибывший на открытие международного конгресса хирургов, бегом направился в зал заседаний. Кровь из перебитого носа капала ему на рубашку, но он и тут не отказался от театрального жеста, заявив:

— Господа, я пришел, чтобы отдать себя в ваши профессиональные руки! [104]

С заклеенным пластырем носом он позировал перед фотографами с широкой улыбкой, сказав репортерам, что мисс Гибсон угрожает всего лишь депортация.

Джино Лючетти понадеялся на ручные гранаты, взяв с собой сразу две, рассчитывая бросить их в боковое окно машины Муссолини, когда она направится своим обычным маршрутом по улице Порта-Пиа к дворцу Чиги. Шофер дуче Эрколь Боратто, увидев человека, выскочившего из-за газетного киоска, попытался сначала сбить его, а затем рванул вперед, включив третью скорость. Лючетти гранаты все же бросил, но они попали на крышу «лянчи» и, срикошетировав, отлетели в сторону.

Лючетти тоже получил тридцать лет тюремного заключения, однако вскоре был принят закон, карающий смертной казнью тех, кто попытается совершить покушение на Муссолини. Личность его стала неприкосновенной, как и личность самого короля.

На улицах Рима появились надписи, увековечивавшие слова дуче, сказанные им с балкона дворца Чиги сразу же после неудачного покушения Гибсона: «Если я пойду вперед, следуйте за мной; если я отступлю, убейте меня; если же погибну, отомстите за меня!»

Тучи над страной месяц от месяца все более сгущались. Когда же сорокасемилетний префект Генуи Артуро Боччини был назначен начальником итальянской полиции, Италия окончательно превратилась в полицейское государство. Боччини был хитрым и жестоким человеком, однако годовой бюджет его ведомства, составлявший 500 000 фунтов стерлингов, и 12 000 специальных агентов говорили в его пользу.

При Боччини ни один прохожий не мог подойти ближе чем на пятьсот метров к жилищу Муссолини на улице Виа Раселла, а дороги от дома до министерства перекрывались два раза в день. Каждый метр железнодорожного полотна, когда дуче совершал какую-либо поездку, заранее обследовался переодетыми полицейскими, получившими прозвище «летучие мыши». Перед [105] официальным открытием какого-нибудь нового здания или сооружения агенты тщательно проверяли их на наличие подрывных устройств с часовым механизмом. Если он отправлялся на купание в район Лидо, в пригороде Рима, то другие агенты под видом землекопов или дорожных рабочих проверяли каждый метр дороги.

Для обеспечения безопасности властей принимались и другие меры. Так, каждый вечер в 10 часов по всей стране раздавались телефонные звонки в полицейских участках для уточнения числа задержанных без нововведенных личных опознавательных карточек. Довольно часто только в Риме их оказывалось более трехсот человек. Специальная сеть из 680 агентов вела постоянное наблюдение за таксистами, сторожами и официантами. Организация, известная под названием ОВРА (выявление и ликвидация антифашистов), вела прослушивание телефонных разговоров, регистрировала всех, получавших почту из-за границы, следила за появлением надписей в общественных туалетах.

Все антиправительственные партии и издательства прекратили свою деятельность. Вскоре и судебная система была заменена специальными трибуналами, возглавляемыми военными судьями, которые отказывали обвиняемым в праве на защиту.

Тысяч десять человек, предвидевших такое развитие событий, в том числе и бывшие союзники Муссолини — такие, как Ненни, бежали за рубеж — во Францию, Соединенные Штаты и Англию. Те же, кому это не удалось, рано или поздно попадали в поле зрения ОВРА и высылались на жительство в бесплодные и пустынные районы Понцианских и Липарских островов.

Как ни странно, но именно у Итало Бальбо появились сомнения в окончательном исходе дел. Феррарский босс отметил, что после своего выступления о введении диктатуры Муссолини сломался, страдал рвотой и пролежал сорок дней в постели с открывшейся язвой. [106]

— Мы принудили его стать диктатором, — сделал заключение Бальбо, — но Муссолини оказался сделанным не из того теста.

Для зарубежных же репортеров Муссолини являлся законченным тираном, о чем они говорили ему прямо в лицо. В Локарно, еще за месяц до первого покушения на него, двести журналистов, освещавших работу пятисторонней комиссии по решению пограничных споров, дружно пробойкотировали пресс-конференцию, которую собирался провести Муссолини.

— Если они будут протестовать, то у меня готова корзинка для макулатуры, — заявил он, узнав об их решении.

Не привыкший оставаться один, он направился к их лидеру, издателю «Дейли геральд» Джорджу Слокомбу, стоявшему в фойе гостиницы «Палас-отель».

Невзирая на изумленные взгляды собравшихся там, он подошел к Слокомбу и сказал, вместо приветствия:

— Ну и как обстоят дела у коммунизма? Проигнорировав протянутую руку, Слокомб ответил холодно:

— Мне это неизвестно, так как я не коммунист.

Не меняя выражения лица, Муссолини раздраженно процедил сквозь зубы:

— Тогда я, видимо, ошибся, — и резко повернулся на каблуках.

Наблюдавший за этой сценой голландский журналист проговорил:

— Такое часто случается с вами.

Это была лебединая песнь Муссолини в Европе. После этого в течение двенадцати лет он не пересекал границы страны, навещая лишь отдельные районы Италии, где в обиходе был новый, выдвинутый фашистским режимом лозунг: «Муссолини всегда прав».

Хотя Муссолини прикрыл за собой дверь во внешний мир, государственные деятели и ученые различных стран находили к нему дорогу. Начиная с 1926 года дуче, как министр иностранных дел, подписал больше пактов и [107] мирных или дружественных соглашений, чем кто-либо другой, — восемь за четыре коротких года. Среди его почитателей выделялся британский министр иностранных дел шестидесятитрехлетний Чемберлен, неоднократно выходивший с ним в море на яхте, чтобы разубедить в целесообразности поддержки некоторых действий Франции, направленных против Великобритании. Да и другие видели в Муссолини человека действия в мире пустословия: к 1929 году дуче провел шестьдесят тысяч аудиенций и рассмотрел около двух миллионов прошений своих граждан. Для многих он был Цезарем двадцатого века, искоренившим в своей стране большевизм и добившимся того, чтобы поезда ходили точно по расписанию. Ежегодно он получал более тридцати тысяч поздравительных открыток с пожеланиями счастливого Нового года.

Его остроумие, самоуверенность и голос, низкий и мелодичный, привлекали к нему людей. Даже Махатма Ганди посетовал:

— К сожалению, я не такой супермен, как Муссолини.

Кантерберийский архиепископ видел в нем «одну из гигантских фигур в Европе». Банкир Отто Кан заявил:

— Мир еще недостаточно благодарен ему. А Томас Эдисон открыто признавал:

— Он был одним из величайших гениев современной эпохи.

Даже Уинстон Черчилль, бывший в то время канцлером казначейства (министром финансов) Англии, посетивший Муссолини в начале 1927 года, оказался под большим впечатлением от него. Телохранитель Черчилля, криминальный инспектор Вальтер Томпсон, отмечал, что тот был весьма удивлен, когда при входе во дворец Чиги охрана предложила ему вынуть изо рта сигару. Когда он перешагнул порог кабинета Муссолини, тот продолжал сидеть за столом. Потемнев в лице, Черчилль достал из кармана золотой портсигар, вмещавший три штуки его любимых сигар марки «Ромео и Джульетта», [108] вынул одну и не торопясь закурил. Пуская изо рта дым, он медленно подошел к дуче, который, вскочив, протянул ему руку.

После окончания встречи Черчилль сказал репортерам:

— Если бы я был итальянцем, я наверняка был бы с ним с самого начала и до конца борьбы против неимоверных аппетитов ленинизма.

Но был и такой поклонник, которому он отказал во внимании. Как раз в эти дни на стол ему попала письменная просьба Джузеппе Ренцетти, главы итальянской торговой палаты в Берлине, передать ему фотографию со своим автографом для вручения некоему Адольфу Гитлеру, тридцатисемилетнему лидеру национал-социалистической партии, насчитывавшей тогда 49 000 членов, его поклоннику.

Крупными буквами Муссолини начертал поперек текста письма: «Отказать».

Восемнадцатилетняя Розетта Манчини с нетерпением ожидала приглашения на ужин к своему дяде, когда ей, дочери младшей сестры Бенито Муссолини — Эдвиги, предоставлялась возможность надеть желтое вечернее платье, которое так нравилось дуче, встречавшему ее с комплиментами, как молодую леди. Однако в этот январский вечер 1929 года на Виа Раселла повеяло конспирацией. Поужинав, Муссолини взял скрипку и проиграл почти половину «Рамоны», когда в комнату вошла Цезира Кароччи, спокойная женщина из сельской местности, сменившая Кирилло Тамбару.

Почти шепотом она объявила:

— Эти господа пришли снова и хотят вас видеть. Подобно виновному школьнику, Муссолини приложил палец к губам, прося тишины.

— Подожди в моей туалетной комнате, — попросил он Розетту, — этот вечер может стать историческим. [109]

Хотя Розетта и приложила ухо к двери, она не слышала ничего, кроме тихих голосов, но вот замерли и они, и хлопнула входная дверь. Когда Муссолини вошел в туалетную комнату, лицо его сияло.

Не в силах скрывать свой секрет, он поднял вверх палец, подобно школьному учителю, и спросил:

— Знаешь ли ты, в чем заключается римский вопрос? Розетта знала об этом довольно хорошо. Проблема

эта в свое время разделила нацию почти на шестьдесят лет. Когда в 1870 году Рим был освобожден от папского владычества, власть Папы Пия IX закончилась. До 1815 года суверенитет Папы распространялся на территорию шестнадцать тысяч квадратных миль — от этрусков до Адриатики, и сам Папа был подобен королю. Отказавшись от любых компенсаций и не признавая государство, Пий IX стал добровольным «пленником» ватиканского дворца. С того времени «римский вопрос» продолжал оставаться глубокой пропастью между папством и национальным правительством вплоть до Папы Пия XI, семидесятидвухлетнего Ачилла Ратти.

Довольный утвердительным ответом своей племянницы, дуче громко рассмеялся.

— Отлично, — сказал он ей. — Я, Муссолини, почти совсем уверен, что смогу добиться успеха там, где провалились такие государственные деятели, как Нитти, Криспи и Орландо. Подумай только — теперь итальянцам не придется раздваиваться, служа католичеству и выполняя свои обязанности граждан.

Хотя в его кабинете не многие знали об этом, Муссолини занимался этой проблемой в течение шести лет. 19 января 1923 года он секретно встречался с кардиналом Пьетре Гаспарри, семидесятиоднолетним государственным секретарем Ватикана. К месту встречи они прибыли порознь и входили в разные двери. Муссолини позже признался своему заместителю Джиакомо Асербо:

— Прежде чем приступить к переговорам, они хотели удостовериться в стабильности нашего правительства. [110]

Со своей стороны, кардинал был доволен готовностью Муссолини предоставить Папе право светского владения определенным сектором Рима без промедления, хотя в душе и опасался, что парламент может с этим решением и не согласиться.

Но в этом Муссолини серьезного препятствия не видел: парламент будет обновлен. Однако кардинал высказал сомнение: сменить палату депутатов без изменения избирательного закона трудно, так как вновь могут быть избраны прежние депутаты.

— В таком случае, — находчиво ответил Муссолини, — нам придется изменить избирательный закон.

Но Муссолини пошел дальше. У него было время — целых пять лет, чтобы доказать свою искренность по отношению к Ватикану. По подсказке своего брата Арнальдо он отдал распоряжение о восстановлении распятия Христа в государственных школах и больницах и возобновлении религиозных занятий. Мессы стали составной частью любых общественных мероприятий. Он увеличил размер жалованья духовенства из общественного фонда, привлек многих священнослужителей на должности капелланов в милицейские части, выделил три миллиона лир на восстановление разрушенных войной церквей и освободил новообращенных от военной службы.

В пользу дуче говорили и другие факторы.

Бывший одно время апостольским нунцием в Варшаве понтифекс натерпелся страха, когда в августе 1920 года большевики подошли к стенам города. Многие дипломаты тогда бежали, он же остался. С годами его ненависть к большевикам не уменьшилась.

Пий видел в Муссолини единственную гарантию против коммунистического государственного переворота. Уже через несколько месяцев после прихода к власти дуче закрыл 53 римских публичных заведения, прекратил деятельность игорных домов, прикрыл 25 000 винных магазинов и открыл так называемые дома спасения для 5000 ребятишек. На новый, 1925 год, как бы наводя порядок [111] в собственном доме, он узаконил свои отношения с Рашель церковным браком.

Как всегда, мотивация Муссолини была смешанной. Только Арнальдо, с которым он мог говорить открыто, дуче признался, что испытывает ностальгию по детским годам, когда мать перед сном осеняла их крестом. Старая, уже пожелтевшая молитвенная книга Розы и ее небольшая золотая цепочка с медальоном, на котором была изображена Мадонна и которую он носил на шее, были для него самыми ценными вещами. Порою ее вдумчивая, чувствительная натура брала верх над неистовством Алессандро. В отличие от многих своих иерархов он не придавал никакого значения лозунгу, выдвинутому фашистами в свой ранний период, с призывом «деватиканизации» Италии и конфискации всего церковного имущества. Он знал, что никакой режим в Италии не продержится долго у власти без папской поддержки, и, как никакой другой премьер, сделал многое для обеспечения этого.

Лишь два человека досконально обсуждали двадцать положений будущего договора и конкордата на ста пятидесяти встречах: профессор Франческо Пачелли (брат будущего папы Пия XII), законник консистенции, и государственный полномочный представитель Доменико Барон. После смерти Барона Муссолини сам стал вести переговоры с Пачелли, визиты которого зачастую длились с девяти часов вечера до часу ночи.

У Ватикана было достаточно оснований, чтобы быть довольным исходом переговоров. По Латеранскому договору — названному так в честь папской епископальной церкви Святого Джона в Латеране — государство обязывалось выплачивать Папе 10 миллионов фунтов стерлингов в год наличными и ценными бумагами. Пий получал абсолютный суверенитет над независимым ватиканским государством на территории 110 акров. Римский католицизм был признан официальной религией Италии. Ватикан же должен был дать торжественное обещание признавать итальянское королевство, Рим в [112] качестве столицы государства и оставаться в стороне от возможных диспутов. Все епископы должны были назначаться с одобрения фашистов и клясться в верности государству, королю и правительству.

— Отныне все тучи, — сказал в тот вечер Муссолини Розетте, — будут разогнаны.

И это произошло даже скорее, чем ожидала Розетта. Пополудни в понедельник, 11 февраля, длинный кортеж автомашин направился ко дворцу Латеран, резиденции римского епископа в течение более шести столетий. Кардинал Гаспарри после обмена приветствиями с Муссолини, одетым во фрак, и его министрами подписал соглашение толстой авторучкой с золотым пером и передал его Папе, а затем и Муссолини, которые его также подписали.

У дворца, несмотря на проливной дождь, собралась разношерстная толпа — семинаристы из местного учебного заведения и полицейские в черных рубашках. Когда Муссолини вышел из дворца, зазвонили колокола церкви Святого Джона в Латеране, а слова семинаристов «Те деум» были заглушены криками фашистов «Эйя, эйя, алала».

На следующий день, впервые после 1870 года, на всех улицах были вывешены рядом трехцветные государственные и желто-белые папские флаги. В базилике Святого Петра два часа длилось богослужение с процессией в честь седьмой годовщины коронации Пия XI, в котором участвовали бородатые, в коричневом облачении капуцины, каноники, епископы в. белых митрах и кардиналы в одеждах алого цвета.

Когда появился Пий в золотой митре, сидевший в золотом кресле, несомом двенадцатью здоровенными служками, тридцатипятитысячная толпа разразилась овациями. Папа, просивший не устраивать демонстраций, не смог сдержать своих эмоций, и по щекам его потекли слезы.

Всю ночь люди по всей Италии поздравляли друг друга, в церквах шли службы с благодарственными молебнами: [113] наконец-то правительство установило мирные отношения со святым отцом, «возвратившим в Италию Бога, а Италию к Богу». Слова, произнесенные Бенито Муссолини, стали крылатыми:

— Провидению было угодно, чтобы мы встретились.

Они пили сухой мартини и вели неспешную беседу. За стенами «Гранд-отеля» мартовский ветер гулял по улицам. Она не дотронулась до арахиса, картофельных чипсов и оливок, соблюдая фигуру. Он же не беспокоился о своей фигуре. Все свое внимание он уделял волосам, мажа их макассаровым маслом и надевая на голову сетку не только дома, но и в учреждении. Пианист играл модную в те дни мелодию «Прощай, прекрасная синьора».

Она — Мими Айлмер, известная тридцатилетняя актриса. Он — Джалеаццо Чиано, сын героя Первой мировой войны, который помог Муссолини прийти к власти, неудачный писатель-драматург, помощник редактора и завсегдатай богемного литературного кружка. В двадцать семь лет он стал второстепенным дипломатом, побывавшим в Рио и Буэнос-Айресе, а теперь был назначен в только что открывшееся посольство при папском престоле.

Шесть лет тому назад, находясь в туристической поездке и попав в Легхорн, его родной город, она встретилась с ним, и они полюбили друг друга.

«Ты знаешь, каким я был скептиком, — написал он ей. — Но теперь я изменился — ты научила меня познать жизнь и любовь».

В другом письме он поведал ей:

«Я более не хозяин собственной судьбы — все решаешь ты».

Она была для него «Мими кара», «Мимина», он же для нее — «Гали» и «Пупи». Она открыто говорила ему о его «ревнивости, сложности характера и эгоизме». [114] Довольно часто у них шли разговоры о проектах Джалеаццо, его амбициях и будущем.

Однако они вскоре бурно расстались, и вот теперь, весною 1930 года, им представилась возможность встретиться в «Гранд-отеле». Он предложил немного выпить и повел разговор о бракосочетании сына короля, кронпринца Умберто, с бельгийской принцессой Марией-Джозе. Затем с улыбкой сказал ей:

— Скоро и я совершу большой шаг. Она спросила с любопытством:

— Кто-нибудь, кого я знаю?

Джалеаццо покачал головой и ответил:

— Могу сказать лишь, что моя женитьба произведет сенсацию.

Мими попыталась угадать. Вряд ли это был кто-то из ватиканских кругов. Партийные боссы — тоже навряд ли. Будучи студентом, Чиано как-то громко прокомментировал:

— Может ли кто-нибудь мне сказать, кто такие фашисты? Для меня они выглядят просто шайкой преступников.

А однажды, когда они гуляли в Боргезских садах и мимо проехал дуче, прохожие отдали ему легионерский салют, Джалеаццо же невозмутимо пошел дальше.

— Почему ты не отдаешь салют своему шефу? — спросила тогда Мими.

Но он в ответ только пожал плечами.

— Не скажешь ли ты, — пошутила она, — что собираешься жениться на королевской дочери?

— Почти что, — загадочно усмехнулся Джалеаццо и еще раз повторил: — Почти.

Гордясь своим новым, сшитым на заказ утренним костюмом, дуче сказал Витторио и Бруно:

— Парни, примиритесь с этим — когда вы соберетесь жениться, такой суеты не будет. По-моему, сегодняшней церемонии вполне достаточно. [115]

Было около пяти часов вечера 23 апреля 1930 года. Сыновья представляли себе, как он себя чувствовал. Прошло уже около шести месяцев, как семья собралась в Риме после семилетней разлуки. Благодаря любезности принца Джиованни Торлония они поселились в его большом особняке в стиле барокко по улице Виа Номентана. Вот тогда-то до них и дошли слухи, что их двадцатилетняя сестра собирается выходить замуж за дипломата Джалеаццо Чиано. И вот теперь вечеринка, которую устраивал дуче по поводу замужества дочери, должна была быть особенной. Прежде чем начать пить шампанское, четыре тысячи гостей выстроились в очередь, чтобы преподнести подарки Эдде и ее молодому супругу. Хотя Муссолини и просил префектов не увлекаться свадебными подарками, некоторые из них были просто великолепны: бритва в малахитовой шкатулке с золотом — от Папы Пия XI, золотой браслет с драгоценными камнями — от короля, дальневосточные шелковые пижамы — от Габриэля д'Аннунцир. Самыми различными белыми цветами — гладиолусами, гелиотропами, гвоздиками — были заполнены все сорок комнат дома. Их было столь много, что Рашель на следующий день отправила четыре грузовика на римское кладбище Кампо-Верано.

Если Муссолини пытался скрыть свои эмоции, то Рашель, в черной сатиновой блузке и простой юбке, сказала Чиано:

— Она доверчива, лояльна и подвижна — это ее положительные черты. Но тебе надо знать и отрицательное — она не умеет готовить, штопать и гладить белье.

В этот ясный весенний день дуче чувствовал душевное облегчение. До переезда семьи в Рим он довольно часто навещал Милан, присматриваясь к Эдде. Он помог ей избавиться от боязни лягушек, спокойно беря их в руки, и преодолеть головокружение, забираясь на высокие деревья. Когда ей было десять лет, она почти постоянно находилась вместе с ним в редакции «Иль Пополо». [116]

— Обидеть ее — все равно что обидеть самого себя, — признался он жене.

Когда Эдда в порядке наказания была поставлена в угол, Бенито тут же поставил будильник, чтобы малышка знала, что оно скоро окончится.

В десять лет Эдда научилась от Кирилло Тамбары управлять появившейся тогда у них машиной и часто на ней ездила кататься. Назвав воспитательницу «старой каргой», она убежала из школы-интерната во Флоренции. После нескольких ее стычек с ровесниками Муссолини распорядился, чтобы агенты ОВРА следили за каждым ее шагом.

Зимой 1929 года, зайдя в семейную ложу Чиано в оперном театре, она столкнулась нос к носу с Джалеаццо. Типичным для ее поведения был вопрос:

— Говорят, что вы очень интеллигентны — правда ли это?

Адмирал Констанцо Чиано вначале побаивался возникшей между ними дружбой, опасаясь обвинений в непотизме, но Муссолини был этим даже доволен. Если римляне сплетничали, что Эдда набегалась уже достаточно, ну и что?

— Джалеаццо, — сказал он одной своей приятельнице, — хороший, интеллигентный парень. Он найдет свою дорогу в жизни.

В тот вечер, когда Эдда и Джалеаццо отправились в свой медовый месяц на Капри, Муссолини сказал с несколько повлажневшими глазами Рашель:

— Мы стареем и скоро станем дедушкой с бабушкой.

За исключением рабочих часов, Муссолини, которому уже исполнилось сорок семь лет, вел неприхотливый образ жизни. Всеми делами в доме заправляла Рашель. Поскольку Бенито платил принцу Торлония номинальную ренту в одну лиру в год, она говорила:

— Хорошо, что здесь полно работы, а то жили бы как в музее.

В парке, на площади тридцать пять акров с пальмовыми деревьями, теннисными кортами и домиками для [117] прислуги, она вела себя как романьольская фермерша, лично кормя кур на заднем дворе. В солнечные дни она спокойно сидела на ступенях дома и что-нибудь вязала или же готовила полные тарелки бутербродов для сыновей, игравших в футбол.

За всю свою жизнь Рашель всего два раза навещала своего мужа на работе, объясняя это своим друзьям:

— У меня всегда столько дел по дому.

И тоже только дважды побывала во дворце Квиринале.

— Если королевская семья меня не трогает, — сказала она однажды Витторио, — этим мне оказывается большая любезность.

Такое ее поведение вполне устраивало Муссолини.

— Рашель — как раз то, что мне надо, — говорил он открыто своим приятельницам. — Она хорошая мать и не пытается играть роль жены премьера.

Хотя он и чувствовал себя счастливым отцом и семьянином, Бенито оставлял за собой право на личную жизнь, ведя себя как холостяк среднего возраста. В обычной же жизни он придерживался строгих правил, наставляя, например, своего дальнего родственника Романо:

— Бери в поездах билеты третьего класса и плати за все — даже за билеты в кино.

Когда Витторио, будучи очень слабым в математике, стал приносить из школы хорошие оценки, отец отправился к его учителю и учинил тому скандал:

— С сегодняшнего дня ставьте ему те оценки, которые он заслуживает. В случае повторения этого безобразия я переведу вас на Сардинию.

Дома Рашель говорила ему неоднократно, когда он пытался вмешиваться в ее дела:

— Управляй страной, а я справлюсь сама с домашними делами.

Однажды во время отсутствия отца Витторио и Бруно, нахватавшись словечек из фашистского жаргона, попытались навести критику на поданный им обед. [118]

— Спагетти и мясной соус — для сыновей революции? — заявили они хором. — Это — блюдо старой буржуазии.

Рашель попросила повторить сказанное, а затем воскликнула с яростью, отчего им стало стыдно:

— Это все вина вашего слабоумного отца!

Жизнь семьи Муссолини на вилле Торлония была стабильной и счастливой, как и во многих домах среднего достатка. Папа, как его называли дети, поднимался в 7 часов утра, совершал небольшую проездку на своей арабской лошади Фру-Фру, подаренной ему почитателями, и редко возвращался домой ранее часа ночи. Муссолини, вечно очень занятый, завтракал в столовой комнате на втором этаже за большим круглым столом не дольше чем три минуты, засекая время секундомером.

— Нельзя терять ни минуты, — говорил он сам себе, выпивая залпом бульон с пастой и съедая кусочек хлеба из непросеянной муки.

Хотя язва его и зажила, он никак не мог избавиться от диспепсии. Отказавшись от кофе и вина, он жил на строгой диете, состоявшей в основном из фруктов и овощей. Но даже и эта пища доставляла ему дискомфорт: довольно часто уже через десять минут после еды он испытывал боль, откидывался на спинку стула и поднимал колени, облегчая положение желудка.

Случались, однако, и веселые минуты. Иногда, постучав вилкой по бокалу, как бы давая настрой, Муссолини вместе с любившим музыку Бруно пели дуэтом отрывки из арий Пуччини или Моцарта. В другой раз он устраивал шумную возню с сыновьями, веселясь от души, когда во время игры в футбол мяч попадал в окно. В таких случаях Рашель устанавливала штраф в тридцать лир с головы. Дикие звери увлекали его не менее, чем ребят. В домашнем зверинце у них были королевский орел, сокол, обезьянка, две газели, две черепахи и ангорский кот Пиппо. В течение двух месяцев отец с сыновьями прыгали и скакали с четырьмя львятами, жившими на веранде, [119] пока Рашель не потеряла терпение и не сдала их в зоопарк.

Для семьи и прислуги вечерние кинофильмы стали своеобразной необходимостью, хотя Муссолини иногда и клевал носом. Но фильмы с участием Валласа Бира и Греты Гарбо он мог смотреть хоть за полночь.

— Хорошо, хорошо, — бормотал он про себя, приходя в восторг, когда кейстонские полицейские появлялись на экране.

Огоньки сигарет, видимые сквозь деревья, свидетельствовали о том, что собственные полицейские агенты исправно несли службу по охране виллы, что являлось явным признаком: семья эта не принадлежала к семьям среднего класса.

Во многих аспектах его экономность соответствовала бережливости Рашель. В 1929 году он побил рекорд Пу-Ба (персонаж в комической опере «Микадо»), заняв сразу шесть министерских постов — внутренних дел, иностранных дел, военного, флота, авиации, корпораций, — не всегда вовремя получая даже свои сорок тысяч лир как премьер-министр. Значительная часть сумм, вложенных им в правительственные ценные бумаги, — более пятисот тысяч лир — являлись его доходом еще в период «Иль Пополо», а также тысяча шестьсот долларов в месяц, получаемых им за еженедельные газетные статьи, публикуемые в хорстовской прессе.

Не считая его слабости к смене постельного белья три раза в неделю, личные его расходы не превышали тех пятнадцати лир, которые он потратил в свое время на приобретение колыбельки для Эдды.

Таким был папа в своей семье. Но во дворце Венеция, куда он перенес в сентябре 1929 года свою резиденцию, знали другого Муссолини — дуче. Там, на втором этаже дворца, он был правителем, державшим в страхе весь мир. В его кабинете, имевшем размеры более двадцати метров в длину и около пятнадцати — в ширину, было почти совсем пусто, как в покинутом храме. Человек, вызываемый туда, видел лишь «горящие глаза за столом [120] из розового дерева». Кабинет был настолько большим, что дуче общался со своим персоналом знаками. Так, например, широкий жест руками означал: «Принесите газеты», резкий взмах правой рукой следовало понимать: «Больше ни одного визитера».

Этим знаком он стал пользоваться довольно часто, отмахиваясь не только от просителей, но и от старых и верных товарищей. Те, кто попадал к нему, стояли у стола, подобно нашалившим ребятишкам перед строгим учителем. Сидеть разрешалось только важным посетителям. Военные, даже генералы, которым зачастую было за шестьдесят лет, четко подходили к нему, как когда-то он сам в полку. Бывший младший унтер-офицер демонстрировал, кто теперь был боссом. Курение было запрещено, большинство визитеров стояли молча, наблюдая, как дуче разбирал на своем столе стопки бумаг: чем менее важным был посетитель, тем дольше продолжалась эта процедура. Пришедший к нему Итало Бальбо, не обнаружив свободного стула, присел на край стола.

Власть и успех — вот что занимало теперь мысли Муссолини. Двумя годами ранее он вмешался в права короля Виктора Эммануила III, проведя через большой совет закон, предусматривавший обязательное одобрение палатой депутатов кандидата на престол. Это был выпад против кронпринца Умберто, настроенного антифашистски.

— Вместо ответа на этот вызов, — отреагировал король, — я предпочту отречение от престола.

Однако вслед за этим последовали новые уколы и пренебрежительное обхождение. По приказу Муссолини королевский марш теперь исполнялся после фашистского гимна. Газеты начали печатать слово «дуче» крупными буквами, тогда как упоминание короля шло обычным шрифтом.

Не ограничиваясь схватками с королем, дуче скрестил шпаги и с Папой Пием XI. Уже через три месяца после подписания Латеранского договора он подчеркнул [121] приоритетное право фашизма на образование и воспитание итальянских детей.

«Книга и винтовка — символы настоящего фашиста» — лозунг, произнесенный им, стал основой для действий в этом направлении начиная с детских садов.

— Светская власть сейчас выше духовной, — язвительно сказал Муссолини в адрес Ватикана.

Папа Пий XI тут же отреагировал на это, назвав дуче дьяволом.

Начавшееся противостояние продолжалось три года, пока не был найден компромисс. Чтобы окончательно взять в свои руки дело воспитания молодежи, Муссолини закрыл пять тысяч католических клубов действия — молодежных организаций, похожих на бойскаутов. Пий XI не мог сдержать своей ярости. Он вызвал к себе нового фашистского посла при своем дворе Цезаря Марию де Веччи и сказал:

— Передайте Муссолини, что его методы вызывают у меня негодование.

Де Веччи даже растерялся. Сказать такое послу было из ряда вон выходящим.

— Более того, — продолжал первосвященник, сдвинув свою белую ермолку на правое ухо, что свидетельствовало о его ярости, — скажите ему: он сам вызывает у меня отвращение, и при виде его меня тянет на рвоту.

Как всегда, исправить создавшееся положение помог Арнальдо. Именно он настоял на смещении специального уполномоченного по железным дорогам Эдоардо Тор-ре, доказав его казнокрадство, и увольнении секретаря партии Аугусто Турати, наркомана, занимавшегося самобичеванием. Преемник Турати — Джиованни Гуриати, отставной генерал, стремившийся избавить партию от «загнивших деревьев», действовавший с солдатским пренебрежением к политике, выгнал с занимаемых ими постов или крупно оштрафовал около ста двадцати тысяч взяточников и растратчиков.

Арнальдо свалил в Милане со скандалом местного партийного босса Марио Джиампаоли, бывшего в свое [122] время разносчиком телеграмм, развлекавшегося с женщинами за счет партийной кассы и нанесшего ей урон в размере девяти тысяч лир, как показала проверка.

Арнальдо удалось уговорить брата пойти на мировую с Папой. А перед Рождеством 1931 года сорокашестилетний Арнальдо схоронил своего любимого сына, после чего с ним самим случился сердечный приступ прямо в такси.

Муссолини, присутствовавший на похоронах брата, при выходе из церкви Святого Марка сказал другу семьи Марио Феррагути:

— Теперь мне остается только помириться со всеми. В феврале 1932 года, в третью годовщину Латеранского договора, Муссолини встретился с Папой Пием XI, и не в фашистской черной рубашке, а во фраке с золотым галуном и шляпе со страусовым пером. Когда Пий сообщил ему, что молился за Арнальдо, Муссолини был этим очень тронут. Затем оба договорились о том, чтобы, учитывая жизненную важность сотрудничества Церкви с государством, вновь открыть католические клубы действия, которые будут находиться под контролем епископов.

Эдде, уехавшей в Шанхай, куда Чиано был назначен генеральным консулом, Муссолини дал телеграмму: «На ватиканском фронте все спокойно».

Пий, веривший в добрые начала в душе Муссолини, был, однако, недоволен тем, что тот публично отказался поцеловать святыню — кольцо рыбака и только один раз помолился у апостольской гробницы, и то лишь чтобы его при этом сфотографировали. Папа воспользовался установившимися дружескими отношениями с Муссолини и просил Цезаря Марию де Веччи передать ему:

— Скажите синьору Муссолини от моего имени, что его полуобожествление самого себя мне неприятно и наносит ему же вред. Он не должен возносить себя между небом и землей... и понять, что существует лишь один Господь Бог. — И добавил многозначительно: — Рано или поздно народ сбрасывает своих идолов. [123]

Когда смущенный де Веччи докладывал ему об этом, Муссолини выслушал внимательно, слегка улыбаясь и несколько скептически, а в заключение спросил:

— Скажи-ка, а что думаешь ты?

— То же, что и Папа, — тихо ответил тот. Неожиданно Муссолини вспылил и распорядился:

— Иди сейчас же к Папе и скажи ему, что он прав.

Покинув кабинет дуче, де Веччи вздохнул облегченно. Если Муссолини обратит внимание на слова Папы, еще не поздно для диктатора и его режима изменить курс.

24 апреля 1932 года, в воскресенье, дуче влюбился в Кларетту Петаччи.

На небольшой скорости тридцать километров в час бельгийский лимузин «империя» приближался к приморской Остии. Кларетта даже сказала было шоферу Саверио Копполе, чтобы он увеличил скорость. Однако ее слова не возымели действия: бывший кучер относился к машинам как к ландо, осторожно объезжая каждую ямку на дороге. Вообще-то Петаччи — двадцатилетняя Кларетта, ее мать Джузеппина и девятилетняя Мириам — в тот день не торопились. Вместе с женихом Кларетты, красивым лейтенантом военно-воздушных сил Риккардо Федеричи, они направлялись в Остию на воскресную увеселительную прогулку.

Вдруг сзади раздался резкий и повелительный гудок. Коппола едва успел принять вправо, как мимо них в клубах дорожной пыли как стрела промчалась двухместная «альфа-ромео», за рулем которой сидел мужчина в голубом берете. Вслед за ней следовала вторая машина с вооруженными людьми. Узнав промчавшегося человека, Кларетта вскочила на ноги с криком «Дуче, дуче!» и стала дико размахивать руками.

К их изумлению, Муссолини начал непонятную игру. Он резко затормозил и перешел на малую скорость, но, как только Коппола поравнялся с ним, раздался, подобно [124] кавалерийской трубе, гудок его клаксона, дуче снова резко обошел лимузин и метрах в ста опять остановился. Покрытые пылью полицейские агенты старались не упускать дуче из виду. Но вот Муссолини дал газ и тут же скрылся вдали.

Для Кларетты это был незабываемый момент в ее жизни. Дочь доктора Франческо Петаччи, бывшего уже семнадцать лет главным врачом Ватикана, она обожала Муссолини. Восьмилетней девочкой она швырнула камень в рабочего, когда тот, услышав гвалт на улице, язвительно сказал:

— Это выступает дуче.

В десять лет Кларетта громкими возгласами приветствовала войска, маршировавшие по улицам Рима, за что получила звонкий шлепок от бабушки, ярой католички. Ночью она спала с портретом Муссолини под подушкой, в школе его портрет лежал в итало-французском словаре. Она посылала свои школьные поэмы во дворец Венеция, перевязывая конверты трехцветной ленточкой, и заучивала наизусть его речи. Она писала на песке «дуче», когда отправлялась купаться, и на кексах, выпекаемых ею на занятиях по кулинарии. 28 февраля 1926 года пережила горькое разочарование, послав ему приглашение на свое четырнадцатилетие, но Муссолини тогда так и не появился на вечере.

Когда их лимузин выехал на пляж, Кларетта увидела невдалеке «альфа-ромео», рядом с которой стоял Бенито Муссолини. И она не упустила свой шанс, решив подойти к нему и представиться.

Федеричи направился вслед за ней. Дуче дал знак охране пропустить их. Острый взор Муссолини сразу же отметил ватиканский номерной знак лимузина и, когда Кларетта представилась, поинтересовался доктором Петаччи. Кларетта заговорила о своих школьных поэмах, которые она посылала ему. Хотя они ничего для него не значили, Муссолини сделал вид, что вспоминает. Девушка с коротко подстриженными вьющимися коричневатыми волосами в соломенной шляпке, [125] с несколько сипловатым голосом и голубыми глазами заинтриговала его. Неожиданно он сказал:

— Вы дрожите, вам холодно?

— Нет, дуче, это от эмоций, — ответила Кларетта, как на исповеди.

Отдав салют, Федеричи тут же повел ее назад к своей машине. Аудиенция длилась всего пять минут. Но в этот и последующие дни Кларетта с сияющими глазами вспоминала дорогие для нее минуты. Ее отец, сорокадевятилетний доктор Петаччи, и брат Марчелло с любопытством выслушали восторженный рассказ Кларетты о том, насколько просто он себя вел и сколь магнетичны его глаза. А как они думают, действительно ли он читал ее поэмы?

Через несколько дней после этого как-то после обеда в десятикомнатной квартире Петаччи, выходящей окнами на Тибр, раздался телефонный звонок. Мириам, взявшая трубку, услышала низкий мужской голос, попросивший «синьорину Клару». После непродолжительной паузы он добавил:

— Скажите, что это — господин из Остии.

— Это тебя, — сказала Мириам сестре. — Он назвался господином из... — И она сразу же поняла, кто это был. Паническим голосом девятилетняя малышка воскликнула: — Боже мой! Это ведь он!

Ни Кларетта, ни ее сестра не помнили подробностей того, что произошло далее. Дуче, оказывается, прочитал поэмы Кларетты и захотел ее увидеть. Ей следовало испросить разрешения матери и жениха. Матери разрешалось приехать вместе с нею.

В семь часов вечера, надев шерстяное платье песочного цвета и шляпку, украшенную цветами, Кларетта поднялась по длинной каменной лестнице в величественное здание, называемое в народе Сала-дель-Маппамондо. Муссолини неподвижно стоял у своего стола, освещенный сумеречным светом.

Во время их первой встречи он держался ровно и уважительно. Он спросил о ее увлечениях. Оказалось, [126] что она играла на скрипке и фортепиано, предпочитая Шопена и Бетховена. Она любила спорт — верховую езду, бег на лыжах, теннис и езду на машинах. Если бы отец не возражал, она получила бы и лицензию пилота. Она по-любительски занималась живописью.

— Это правда, что вы дрожали не от холода в тот ветреный день в Остии? — неожиданно спросил он ее.

И тут же с явной неохотой признался, что не спал три ночи, думая о ней. Столь же неожиданно он отпустил ее, сказав:

— Уже поздно — вам пора идти.

В течение двенадцати месяцев Кларетта вызывалась во дворец несколько десятков раз. Каждая встреча продолжалась не более пятнадцати минут, во время которых они стояли у каменной оконной амбразуры пятнадцатого века, беседуя о книгах и музыке. Кларетта не анализировала свои чувства. Ей было вполне достаточно находиться с человеком, которого она идеализировала с детства.

В то время миллионы итальянцев испытывали похожее чувство. Муссолини так трансформировал Италию, как этого до него никто не делал, — во всяком случае, партийная пропаганда не уставала твердить об этом. За десять лет нахождения у власти он превратился в живую легенду — против его скептиков выступали реальные успехи: 400 новых мостов, включая мост Либерта, длиной четыре с половиной километра, соединивший Венецию с материком; 8000 километров новых дорог, которые постоянно поддерживали в рабочем состоянии 6000 рабочих; гигантский акведук, принесший жизнь в засушливые районы Апулии.

Он был человеком, задавшим темп двадцатому веку: поездка из Рима в Сиракузы длилась теперь пятнадцать часов вместо прежних тридцати. От Калабрии до швейцарской границы шестьсот телефонных станций обеспечивали устойчивую телефонную связь всей страны. Он покорил океан, отправив в плавание два могучих лайнера «Конте Россо» и «Рим». В августе 1933 года [127] новый гигант «Император» пересек Атлантический океан за четыре с половиной дня. В июле того же года он стал хозяином неба, снарядив в исторический перелет Рим — Чикаго двадцать пять самолетов, ведомых министром авиации Итало Бальбо, которому вскоре было присвоено звание маршала авиации.

Он объявил войну криминалитету и мафии, заявив:

— Пять миллионов сицилийцев не должны более быть заложниками нескольких сот бандитов.

Мафия к тому времени уже превратилась в своеобразное зловещее братство, занимавшееся всеми уголовными делами от контрабанды до заказных убийств.

Муссолини назначил префектом Палермо Цезаря Мори, который начал беспощадную борьбу с мафией, преследуя ее представителей повсюду. Под его руководством было освобождено более миллиона голов крупного рогатого скота, угнанного бандитами, конфисковано 43 000 единиц огнестрельного оружия, арестовано 400 крупнейших мафиози, в числе которых был дон Вито Касцио Ферро, наводивший в течение тридцати лет страх на всю округу. Число убийств в Палермо резко сократилось с 278 до 25 в год.

Дуче культивировал заброшенные земли, решив двух-тысячелетнюю проблему, с которой пытались бороться еще Нерон и Юлий Цезарь. Так, например, южнее Рима находился заболоченный район, занимавший территорию 180 000 акров, в котором с мая по октябрь обитали только дикие утки и другие птицы и который был рассадником малярии. Муссолини дал графу Валентино Орсолини Ценчелли, эксперту в сельскохозяйственных вопросах, три года на решение этой проблемы.

И граф выполнил свою задачу. Начав работы с 2000 тосканских рабочих, он увеличил их число до 25 000 и прорыл глубокие канавы по всей болотистой местности, обеспечив свободный сток воды. Ежедневно там в течение шести месяцев гремели до четырех тысяч взрывов, расчищавших землю от корневищ деревьев и зарослей, в которых гнездились москиты. Рабочим [128] приходилось работать в антимоскитных масках, поскольку они носились там тучами. В ноябре 1932 года, по прошествии всего двенадцати месяцев с начала работ, на этих землях стали селиться первые фермеры, а через месяц дуче под грохот фанфар основал первый в этом районе город — Литторию.

Итог работы Ценчелли составил 400 километров дренажных канав, 600 километров новых дорог и 500 фермерских поселений. Через два года там уже насчитывалось 3000 фермерских хозяйств и два новых города — Сабаудия и Понтиния. За время работ погибло 59 человек.

«Будьте горды тем, что живете во время Муссолини», — говорилось в листовках, расклеиваемых на стенах и рассылаемых по домам.

Такое чувство и испытывала Кларетта, посещая дворец Венеция. Рядом с этим человеком она чувствовала себя как во сне, поэтому закрывала на все глаза.

Ни один итальянский правитель, утверждала пропаганда, не вникал столь глубоко в чувства и чаяния народа — от рождения людей и до самой их смерти. Кто, кроме Муссолини, обустроил 1700 летних лагерей для детей в горах и на море? Кто другой выделял ежегодно 1 600 000 фунтов стерлингов для дородовых клиник и 3 500 000 фунтов на пособия многосемейным? Кто дал итальянцам восьмичасовой рабочий день и кодифицировал страховые пособия для стариков, безработных и инвалидов? Только Муссолини, заявлявший на любых сборищах, что его целью является сильная Италия — «процветающая, великая и свободная».

Даже неудачные решения в сфере экономики выдавались партийными литературными поденщиками за последнее слово в области фашистской проницательности. Вопреки подсказкам финансовых советников, он поднял обменный курс лиры до девятнадцати лир за один доллар, что привело к росту государственного долга до 145 миллиардов лир в 1939 году. В целях установления контроля за производственными мощностями страны он основал корпоративное государство путем создания двадцати двух торгово-промышленных корпораций, представлявших интересы как работодателей, так и рабочих и служащих. По введенному положению ни один предприниматель не имел права расширить или закрыть свой завод или фабрику без разрешения государства. В то же время профсоюзы были лишены всяких прав, рабочим не разрешалось бастовать, зарплата урезалась декретами. Таким образом, корпоративное государство стало подобием египетских пирамид, загроможденных мумиями фашистской бюрократии.

В течение восьми лет, начиная с 1925 года, Муссолини вел битву за сельскохозяйственную продукцию, увеличив производство пшеницы в два раза — до семи миллионов тонн. Фрукты, масло и вино шли хорошо, а с падением мировых цен на пшеницу она пошла на продажу за полцены.

Стараясь увеличить численность населения, он возвел семью на пьедестал. Начиная с 1927 года три миллиона холостяков Италии были обложены налогом, приносившим государству один миллион фунтов стерлингов в год. Тем самым дуче подталкивал их к алтарю. Семейные мужчины имели преимущество при устройстве на работу и получали льготы на проезд трамваем и оплату газа. Кампания эта приняла даже своеобразную цирковую окраску — был введен день матери и ребенка, а при рождении седьмого отпрыска женщины награждались специально отчеканенной медалью. Милиция получила распоряжение отдавать честь беременным женщинам.

Вскоре Муссолини-человек был заменен нелепой легендой. Пресса печатала его фотографии во всевозможных видах и позах — верхом на коне, за управлением яхтой, в военной форме и высоких сапогах с отворотами или же босиком на пшеничном поле, а также при различных занятиях — за рулем спортивной машины, выступающего с речью перед толпой, тренирующего животных, [130] играющего на скрипке. Его портреты появились на женских атрибутах для плавания и упаковках детского питания, а продавцы стали носить фашистские фески. Некоторые люди использовали его изображение в качестве амулетов. Беременные женщины ставили его портрет на ночные прикроватные столики и тумбочки, надеясь, что их младенец приобретет его качества, а особо ретивые уезжали в родильные дома поблизости от его родной деревни.

Вознесенный между небом и землей, как его охарактеризовал Папа Пий XI, он стал объектом паломничества. Некий старец прошел пешком с тачкой семьсот километров к месту ранения Муссолини во время войны, чтобы привезти ему бочонок воды из реки Пьяв. А двенадцатилетний паренек из Мерано прошел девятьсот километров босиком, чтобы только увидеть его. Один туринец, которого дуче обнял на какой-то церемонии, перестал умывать свое лицо. В Риччионе, где находилась его приморская вилла, истеричные женщины часами плавали в воде, чтобы только увидеть, как он входит в море.

Те, кто не мог видеть его во плоти, собирали реликвии дуче. В десятую годовщину марша на Рим толпы людей молча собирались у носилок времен Первой мировой войны, на которых, как было сказано, его выносили с поля боя. В одной из гостиниц в горах, где он однажды обедал, положили в стеклянную витрину вилку, которой он ел спагетти. Цезаре Фраккари, один из фашистских лидеров, завтракавший с ним в траттории, был изумлен исчезновением стула, на котором сидел дуче, буквально через несколько минут, как он с него встал, что проделали охотники за сувенирами.

Богатые почитатели подносили ему в качестве подарков великолепные виллы с земельными участками, чучела орлов и других животных и птиц. Будучи в хорошем расположении духа, он как-то сказал Наварре:

— Если я отойду от дел, то всегда смогу открыть ларек на «блошином базаре». [131]

В Сан-Ремо новый выведенный сорт гвоздики был назван в его честь, а горный пик Монблан переименован в Мон-Муссолини. В Лозанне хозяйка итальянской прачечной объявила себя новой мадам Сен-Жене:

— Если она стирала белье Наполеона, то я — белье Муссолини.

Такое могло вскружить менее слабую голову, чем у дуче. В первые годы его правления успех сопутствовал ему, и он вмешивался даже в мелкие вопросы. Когда, например, римский рыботорговец пожаловался, что местные власти не продлили ему торговую лицензию, Муссолини лично поехал к нему, чтобы снять этот вопрос. В другой раз, протянув какому-то бродяге крупную денежную купюру, дуче сказал бывшему с ним Итало Бальбо в качестве объяснения своего поступка:

— Если ты сам бывал голоден, то поймешь с одного взгляда голодного человека.

В те годы он позволял себе остроты, обращаясь к толпе. Так, на массовом митинге в Палермо, когда вышел из строя усилитель звука, кто-то из толпы крикнул:

— Громче!

Муссолини тут же отреагировал на выкрик, заявив:

— Обо всем этом вы прочитаете в завтрашних газетах.

Иногда его юмор становился довольно резким.

Фатально, но дуче стал постепенно верить публикациям прессы о себе. Если культ Муссолини стал возникать спонтанно, то теперь он раздувался целеустремленно, возвеличивая низкопоклонство. Массовые митинги с участием не менее пятидесяти тысяч человек ежедневно стали чуть ли не обязательным явлением, когда дуче, уперев руки в боки, выступал перед толпой с балкона своей резиденции во дворце Венеция.

— Черни нравятся сильные люди, — говаривал он. — Чернь все равно что женщина!

Койка, которую он занимал тридцать лет тому назад в казарме в Вероне, превратилась в святое место и была украшена бронзовым бюстом. Когда он появлялся на [132] киноэкране, все зрители были просто обязаны приветствовать его стоя. Его однодневные визиты в Турин или Болонью обходились отцам этих городов не менее чем в шесть тысяч фунтов стерлингов, которые тратились на декорации, банкеты и фейерверки.

Он построил шестнадцать тысяч начальных школ, большинство из которых стали фашистскими семинариями. В каждом классе его портрет висел слева от распятия. На утренних молитвах ученики хором повторяли: «Я верю в величие дуче, создателя чернорубашечников, и Иисуса Христа, его духовного покровителя».

Ученикам задавались задачки, подобные такой:

— Если Муссолини получал пятьдесят шесть лир в месяц, будучи учителем, то сколько приходилось на один день?

В год, когда членство в фашистской партии стало обязательным для всех, дуче провозгласил:

— Массы обязаны подчиняться. Для них непозволительно терять время в поисках истины.

В палате депутатов, получившей прозвище «палаты пучка прутьев ликтора и корпораций», Муссолини восседал на подиуме выше своих коллег. Почти все старые его товарищи, обращавшиеся к нему на «ты» в дни марша на Рим, были, мягко говоря, спущены по лестнице вниз и занимали теперь посты, где не могли оказывать существенного влияния на политику. Дино Гранди, не боявшийся говорить ему правду, был назначен послом в Лондон; Луиджи Федерцони стал президентом сената; Итало Бальбо с поста министра авиации был отправлен в Ливию в качестве ее правителя; Альберто де Стефани, сбалансировавший бюджет страны в 1924 году, ушел на покой; Леандро Арпинати, бывший некоторое время заместителем министра внутренних дел, оказался как диссидент в ссылке на острове Липари.

— Муссолини теперь не нужны никакие советы, — с горечью говорил Арпинати в кругу своей семьи. — Ему требуются лишь аплодисменты. [133] Да и сам дуче признавал истину этих слов. Когда его спросили, почему он отослал Гранди в Лондон, Муссолини признался:

— Он слишком хорошо меня знал.

Близкие к нему люди отмечали, что даже на заседаниях большого совета Муссолини проявлял себя как тиран, проводя их целые ночи вплоть до рассвета и делая в начале их перекличку, во время которой каждый должен был вставать, как школьник, и отвечать «Здесь!». Если кто-либо давал оценку истинного положения дел, то рисковал тут же уйти в отставку. Однажды, когда один из старых дипломатов доложил ему о ходе Женевской конференции по отравляющим веществам, дуче спросил, какой же из газов является самым смертоносным.

— Воскурение фимиама, ваше превосходительство, — ответил тот. И был отправлен на пенсию.

Как ни странно, но такие лица узнавали о своей отставке в последнюю очередь. Характерен случай с министром образования Франческо Эрколе, известным поэтом в Катании на Сицилии. Сев в спальный вагон поезда, прибывавшего на Центральный железнодорожный вокзал в Риме, он не успел еще распаковать свои вещи для ночной поездки, как был вынужден вновь их упаковать, получив телеграмму: «Я принял вашу отставку. Муссолини».

Не многие из его окружения были удивлены, когда в 1933 году Муссолини посчитал, что стоит выше на голову любого государственного деятеля мира. В последнюю неделю января ему была вручена телеграмма из Берлина от Джузеппе Ренцетти, ставшего итальянским генеральным консулом, в которой он сообщал о приходе к власти в Германии нацистской партии.

— Завтра же, — предсказал дуче, — новым правителем там станет Адольф Гитлер.

Агостино Ирачи, начальник секретариата министерства внутренних дел, принесший ему эту телеграмму, осторожно спросил дуче: [134]

— В интересах ли Италии, что Германия становится сильнее?

Дело в том, что в ноябре 1923 года Муссолини расценил попытку пивного путча в Мюнхене, организованную Гитлером, как «бестолковое действо глупых ребят».

Муссолини скептически посмотрел на него. Но если какое-то сомнение и пронеслось у него в этот момент в голове, он быстро его рассеял. Выпятив нижнюю челюсть, он ударил кулаком по крышке стола и выпалил:

— Идея фашизма овладевает миром. Я подсказал Гитлеру много хороших идей. И вот теперь он следует за мной.

Из всех вечеров в жизни Элизабет Церути, жены итальянского посла в Германии, вечер в президентском дворце в Берлине был самым запомнившимся. Тогда были соблюдены все правила дипломатического протокола, но ей было непонятно, почему она и ее муж Витторио, стоявшие всегда в самом конце протокольного списка, вдруг 7 февраля 1933 года оказались в центре внимания. Вновь избранный канцлер Адольф Гитлер лично проводил ее на ужин дипломатического корпуса.

При мерцающем свете канделябров двести гостей приветствовал президент Веймарской республики восьмидесятишестилетний фельдмаршал Пауль фон Гинденбург, стоявший опираясь на трость из черного дерева. Взгляд Элизабет обежал подиум, ища своего партнера, но там его видно не было.

Вдруг в дальнем углу помещения она увидела Гитлера, стоявшего одиноко, бледного, но спокойного. Он скрестил руки на смокинге, впервые им надетом, и бесстрастно смотрел на президента. Ей показалось, что он предоставил Гинденбургу возможность покрасоваться на виду у всех, прекрасно осознавая: угол, в котором он стоял, превратился в «один из кардинальных пунктов вселенной». [135]

Когда Гитлер нагнулся, чтобы поцеловать ей руку, она вспомнила ночь 30 января — дату рождения Третьего рейха: факельную процессию, шедшую мимо ведомства канцлера, громкий топот кованых сапог, звериный триумф песни о Хорсте Весселе, рвавшейся из тысяч глоток. Идя к своему месту за столом, она почувствовала, что ее неприязнь усилилась.

— Следи внимательно за Гитлером, — наставительно шепнул ей муж, — и не пропусти ни одного сказанного им слова.

Задача была не из легких. За ужином Гитлер, кипя от ярости к тем, кто находился в оппозиции к его приходу к власти, не раз принимался говорить, держа нож и вилку в сжатых кулаках и сверкая бледно-голубыми глазами: «Отныне Германия станет великой державой, законные требования которой мир должен будет признать». С ужасом сеньора Церутти заметила, что он даже трясся от неистовства. Голос его возвысился до истеричного крика, подобного тому, когда прачки наносят одна другой оскорбления.

Мысленно она сравнила его с Бенито Муссолини и назвала имя дуче.

Эффект оказался просто магическим. Глаза Гитлера сразу же смягчились, а голос принял более низкую и теплую окраску. Вот тут-то жена посла поняла, почему оказалась на месте для почетных гостей.

— Я слишком уважаю этого великого человека, — тихо сказал он ей, — чтобы обращаться к нему, не имея определенных позитивных результатов. Сейчас же положение изменилось, и я намерен с ним встретиться. — Невидящим взглядом он посмотрел на белую скатерть и сверкающий хрусталь и добавил: — Это будет самым счастливым днем моей жизни.

Было утро, созданное для поэтов и венецианцев. В пяти тысячах метрах под крылом «юнкерса» лагуна сверкала серебром, оттеняясь зеленью берега. Взглянув назад, [136] личный пилот канцлера Адольфа Гитлера Ханс Бауэр отметил, что тот был взволнован прелестной картиной, открывшейся перед ними. Обратившись к своему пресс-атташе Отто Дитриху, он показывал знакомые ему по иллюстрациям исторические объекты — величественное здание храма Святой Марии, как бы выплывающее, подобно галеону, на всех парусах в большой канал, и сверкающие купола собора Святого Марка.

Бенито Муссолини, ожидавший их прилета на аэродроме Сан-Николо-ди-Лидо, был не в духе. В солнечное утро 14 июня 1934 года он впервые встречал Гитлера на итальянской земле и собирался серьезно с ним поговорить. Уже в течение нескольких месяцев нацисты в Австрии терроризировали клерикальное правительство канцлера Энгельберта Дольфуса. Стремясь к тому, чтобы Австрия оставалась независимым буферным государством, дуче не испытывал дружеских чувств по отношению к человеку, собиравшемуся аннексировать ее, — Адольфу Гитлеру, канцлеру и президенту, называвшему себя «фюрером».

Когда «юнкерс» после приземления остановился, фашистские официальные лица пораскрывали рты от изумления. Черной военной форме Муссолини резко контрастировал дождевик немецкого фюрера цвета хаки с поясом, серый гражданский костюм и обычные кожаные ботинки. Стоило ему появиться в двери самолета, нервно поправляя фетровую шляпу, один из четырехсот репортеров услышал, как дуче тихо сказал хриплым голосом шефу своего пресс-бюро Джалеаццо Чиано:

— А он мне не нравится.

Это наложило своеобразный отпечаток на их двухдневную встречу. Муссолини снисходительно похлопал Гитлера по плечу, поприветствовав его по-немецки. Во время исполнения оркестром песни «Хорст Вессель» фюрер прошипел немецкому послу Ульриху фон Хасселю:

— Почему вы не посоветовали мне надеть военную форму? [137]

Отношение Гитлера к Муссолини, высказанное им Элизабет Церутти восемнадцать месяцев тому назад, несколько изменилось. Хотя именно дуче показал ему дорогу к власти, продемонстрировав, как следует устранить парламент и заткнуть рот прессе, накинуть узду на народ и пересажать оппонентов, наконец, создать нелегальную армию, прибегнув к патриотическим лозунгам, его коробило пренебрежительное отношение к нему Муссолини, которое тот и не скрывал.

Первая их беседа в богато меблированном салоне дворца Стра окончилась к полному неудовольствию обоих диктаторов. Невзирая на то что говорил он на ломаном немецком языке, Муссолини отказался от переводчика, и беседа проходила за закрытыми дверями. Уже скоро послышались удары кулаком по столу и повышенные голоса с хорошо различимым словом «Австрия». Когда они вышли из салона, лица обоих были красными, как бы застывшими и недовольными.

В «Гранд-отеле», где остановился Гитлер, репортеры, собравшиеся на пресс-конференцию, встретили слова Джалеаццо Чиано, что встреча Гитлера с Муссолини прошла «в атмосфере полного радушия и сердечности», непристойно весело.

Гитлер постепенно начал понимать Муссолини, а того волновал не только вопрос независимости Австрии, но и его личные отношения с пятидесятиоднолетним Дольфусом, который ему нравился. В августе 1933 года он был со своей женою АЛЬБИНОЙ у него в гостях на вилле в Риччионе. Они тогда хорошо отдохнули, катаясь на лодках, плавая и совершая прогулки на катерах.

— Я дам понять в Берлине, что Австрию следует оставить в покое, — заявил Муссолини и спонсировал два миллиона шиллингов Дольфусу на пропагандистскую деятельность.

В марте, когда Дольфус снова попытался получить поддержку в Риме, Муссолини признался своему сыну Витторио: [138]

— Котел под бедным Дольфусом кипит, а Гитлер продолжает подбрасывать дровишки в огонь.

В это время Муссолини одолевали и личные проблемы. Через несколько дней в июне Кларетта Петаччи собиралась выйти замуж за своего лейтенанта. И дуче уже попрощался с ней, сказав:

— Ну что же, малышка, вы уходите, и я больше вас не увижу. Будьте счастливы.

Он не сожалел, что их отношения оставались платоническими, поскольку уважал ее молодость и искренность. Но признался себе, что ему будет ее не хватать, как и ощущения молодости, которое она ему давала.

Мысли его опять возвратились к Гитлеру. Он не простил тому, что фюрер не последовал его совету весной 1933 года, переданному через посла Церутти, и не внял предупреждению:

— Антисемитский вопрос повернет врагов Германии, включая и ее собственных христиан, против Гитлера.

Вначале фюрер воспринял слова посла довольно спокойно, однако тут же взорвался, заорав:

— Разрешите мне считать, что Муссолини ничего не понимает в еврейской проблеме! Имя Гитлера будет везде произноситься с признательностью, как имя человека, стершего с лица земли еврейскую чуму.

Когда же барон Константин фон Нойрат, министр иностранных дел Германии{1}, попытался тайно убедить дуче публично заклеймить точку зрения Гитлера, он ничего предпринимать не стал, не желая показывать миру, что нашелся человек, проигнорировавший его мнение.

На этот раз дуче решил показать гостю его малую значимость. В пятницу, во время парада в честь Гитлера, тот простоял в одиночестве на плацу более получаса, дожидаясь Муссолини. Когда дуче появился и оркестр заиграл, глаза у фюрера расширились от удивления — и было [139] отчего. Мимо трибуны ряд за рядом проходили отряды фашистской милиции — шагая не в ногу, небритые, в потрепанной и неряшливой одежде (таково было распоряжение дуче).

Но это было еще не все. Муссолини приказал собрать на площади Сан-Марко беснующуюся толпу, демонстрирующую великое будущее Италии, на которую из окна смотрел Гитлер. За обедом в гольф-клубе «Лидо» в чашку с кофе Гитлера была насыпана соль. По протоколу была предусмотрена поездка на катере по каналам для показа Гитлеру достопримечательностей города, но она проведена не была. В свою очередь, цитируя собственное сочинение «Майн кампф», Гитлер заявил, что у всех средиземноморцев в жилах течет негритянская кровь.

Во время вечернего приема фюрера Муссолини, не дожидаясь конца, бесцеремонно ушел, считая, что и так выполнил свой долг. Канцлер должен возвратиться в Германию, зная мнение дуче о себе и понимая всю серьезность вопроса об Австрии.

— Это — горилла, — сказал Муссолини конфиденциально некоторым партийным боссам, — и должен получить урок.

Генералу Пьетро Бадолио, начальнику генерального штаба армии, он заявил язвительно:

— Он просто варвар... граммофон с семью пластинками.

Зная об этих высказываниях, Джалеаццо Чиано решил, что они должны дойти до Гитлера. Он считал себя политическим деятелем и пытался воспользоваться положением зятя самого дуче.

Посасывая через трубочку томатный сок — излюбленный напиток года, — он, сидя, в баре гостиницы «Даниэли», небрежно произнес, обращаясь к любознательным репортерам:

— Гитлером овладела навязчивая идея превентивной войны в Европе. А знаете ли вы, как его называет дуче? Чингисханом нового типа. [140]

На столе перед Витторио Муссолини стояли остатки завтрака — несколько ломтиков апельсина, кусочек сыра, недопитая чашка крепкого кофе. Сквозь прикрытые жалюзи окна виллы Риччионе до него доносились звуки Адриатики — плеск волн, шорохи ветвей пальмовых деревьев. Девятнадцатилетний сын дуче собирался пойти на пляж.

Какая-то автомашина на большой скорости подъехала к дому и резко затормозила. Вытирая салфеткой губы, Витторио поспешил к двери. Его родители уехали, и их возвращения он ожидал не ранее наступления темноты. Но тут в дверь вошла Рашель, а за ней показались широкие плечи отца. С побелевшим лицом, прижимая костяшки рук ко рту, она произнесла:

— Сегодня утром они убили Дольфуса.

Всего полторы недели тому назад жена Дольфуса Альвина с двумя детьми — Рудольфом четырех лет и Эви шести лет — поселилась в вилле по соседству, которую для них снял Муссолини. Завтра к ним должен был присоединиться сам канцлер. Бенито размышлял, как сообщить ей о случившемся.

Закрывшись в своем кабинете, дуче попытался проанализировать известные ему факты. Первый тревожный сигнал пришел от Ойгенио Морреале, начальника венского бюро «Иль Пополо д'Италиа». Ночью он услышал передачу, что Дольфус более не канцлер и что нацисты захватили радиостанцию. Утром он сразу же поспешил в итальянскую дипломатическую миссию, опасаясь, что Дольфус уже мертв. Еще накануне Морреале встречался с канцлером, и тот сообщил ему, что собирается повезти в подарок Муссолини путеводитель по Вене, изданный в восемнадцатом веке на итальянском языке. У него в ушах еще звучали слова Дольфуса:

— Моя семья находится там, у вас. Малыш уже начал говорить по-итальянски, спросив в разговоре по телефону, скоро ли я к ним приеду.

Хотя миссия и не располагала точными сведениями, оттуда позвонили в Рим заместителю министра иностранных [141] дел Фульвио Сувичу. Было высказано предположение, что Дольфус находится в заложниках у нацистов. Будучи не в состоянии связаться с дуче, Сувич позвонил генералу Федерико Байстроччи, заместителю военного министра. Не говоря лишних слов, он сообщил ему:

— В Вене происходят трагические события. Уверен, когда мы свяжемся с дуче, он тут же отдаст приказ о мобилизации.

Муссолини сидел с мрачным лицом. У него не было никаких иллюзий. Он слишком хорошо знал Адольфа Гитлера. Через две недели после их встречи в Венеции фюрер, проведя кровавую операцию «Ночь длинных ножей», ликвидировал руководство штурмовых отрядов, которые, по сути дела, привели его к власти. Узнав об этом, Бенито сказал Рашель:

— Он более безжалостен, чем даже Аттила, и без малейших колебаний убил своих товарищей, помогавших ему в захвате власти. Это все равно если бы я отдал приказ убить Гранди и Боттаи...

В четыре часа пополудни на Адриатике разыгрался шторм. Над морем нависла белая пелена дождя. Муссолини стоял у телефона, запрашивая последние известия. Стало уже темнеть, когда он узнал трагическое: Дольфус умирал. В час ночи нацисты, переодевшись в форму австрийской армии, ворвались в здание ведомства канцлера в Вене. Канцлер находился в большом зале, где в 1815 году на Венском конгрессе был подписан мир по окончании наполеоновских войн. Девять человек проникли туда, а когда Дольфус попытался скрыться, выстрелили, ранив его в горло.

Канцлер умирал медленно. В течение трех часов он лежал на диване в соседнем помещении, истекая кровью, но никакой помощи ему оказано не было. Совсем ослабев, он прошептал, обращаясь к своим служителям:

— Ребята, вы всегда ко мне хорошо относились... Я желал только мира. Да простит Бог заблудших. [142]

Муссолини стал действовать быстро и решительно. Он знал, что в Баварии на границе с Австрией был сосредоточен так называемый австрийский легион, состоявший из нескольких тысяч человек, готовый оккупировать Австрию в любой момент, ожидая только одобрения Гитлера. Поэтому он отдал приказ о введении повышенной боевой готовности войск. Четыре дивизии — почти сорок тысяч человек — могли немедленно выступить на Бреннерский перевал. Всю ночь на границе с Австрией был слышен грохот танков и топот сапог итальянских войск, занимавших боевые позиции.

— Пусть попробуют сунуться, — с угрозой произнес дуче. — Мы покажем этим господам, что с Италией шутки плохи.

И этого было достаточно. К полуночи Гитлер отступил. Германская официальная пресса уже не трезвонила о падении Дольфуса, а его смерть рассматривалась как внутриавстрийская проблема. Путч оказался преждевременным, и фюреру пришлось набираться терпения и выжидать лучших времен, учитывая твердую позицию Италии в вопросе о независимости Австрии, не говоря уже о Франции и Великобритании.

Что касается жены Дольфуса, то Бенито хотел было отложить визит к ней до утра следующего дня, но Рашель настояла, и они поехали к Альвине, несмотря на проливной дождь.

Задача Муссолини была не из легких. Альвина, устав за день, уже легла спать, но по звонку в дверь быстро спустилась по лестнице. Поскольку Рашель не знала немецкого языка, Бенито сообщил Альвине, что канцлер «серьезно ранен». Рашель же крепко ее обняла, как это обычно делают женщины.

По отрывистым фразам дуче и поведению Рашель та поняла кошмар случившегося и громко зарыдала.

Женщины тесно прижались друг к другу, Муссолини же стоял в стороне молча и, как сказал позже Сувичу, «чувствуя себя беспомощным и одиноким». [143]

Вся семья сидела за столом молча — Рашель, Витторио, Бруно, Романо и Анна Мария. Как загипнотизированные, они смотрели, как отец, сидевший во главе длинного стола, управлялся вилкой с длинными желтого цвета макаронами. Было уже одиннадцать часов вечера, время отхода ко сну малышей давно прошло, но об этом никто не вспоминал.

Как бы почувствовав на себе взгляды семьи, дуче, поднеся вилку ко рту, задержал руку и произнес слова, которые Витторио запомнил на всю свою жизнь:

— Сейчас, как мне кажется, наступил конец мирного периода в Европе. Хорошие речи о благоразумии и спокойствии уже ничего не значат. Нужно побеспокоиться о хорошем оружии.

Было час пополудни 24 июня 1935 года. До официального обеда в «Эксцельсиор-отеле» оставалось пятнадцать минут. Молодой дипломат Марио Панза обеспокоенно сказал Муссолини:

— Мы можем опоздать, ваше превосходительство. Вы не успеете переодеться за пять минут.

На дуче были белые парусиновые брюки, рубашка с открытым воротом и теннисные туфли на босу ногу. В ответ он хрипло рассмеялся и сказал:

— Ты думаешь, я буду переодеваться из-за этого парня? И не подумаю. — Нахлобучив старенькую твидовую кепку, коротко бросил: — Пошли.

Обеспокоенный Панза последовал за ним. Он знал, что имел в виду Муссолини, и был готов отдать свою годовую зарплату, чтобы только избежать этого обеда. Если год назад дуче решился унизить Адольфа Гитлера в Венеции, то сейчас он собирался сделать это по отношению к британскому министру без портфеля тридцативосьмилетнему элегантному Роберту Энтони Идену.

Как и большинство сотрудников министерства иностранных дел, Панза знал, что между ними были натянутые [144] отношения. Используя ту же тактику, что и с Гитлером, дуче заставил Идена прождать около часа до их встречи.

— Я сыт по горло этими англичанами, считающими, что весь мир должен им кланяться, — заявил он тогда.

Когда же их переговоры были прерваны, и Идеи уехал, Муссолини отреагировал на это, сказав:

— Никогда не видел дурака, одетого более изящно. В свою очередь, в британском посольстве Идеи охарактеризовал его словами:

— Он не джентльмен.

На этот раз миссия британского дипломата была на первый взгляд рутинной — обмен мнениями по текущему англо-германскому морскому соглашению. Но Муссолини знал истинную причину визита Идена от агентов своей секретной службы, хорошо потрудившихся ночью в британском посольстве: удержать его от войны против последнего независимого королевства Африки — Абиссинии.

С точки зрения дуче причины для этого были вполне обоснованны. Ему надо было получить опорный пункт в Африке, сделав вызов Лиге Наций, и в то же время стереть позор битвы при Адове, произошедшей тридцать девять лет назад, когда абиссинские войска устроили побоище, разгромив восьмитысячную итальянскую армию. К тому же ему хотелось разрешить растущую проблему безработицы. Еще в январе его новый министр финансов, всегда улыбающийся граф Паоло Таон ди Ревель, перевел экономику страны на военный лад, сократив импорт, понудив держателей иностранных ценных бумаг конвертировать их в государственные облигации и боны, ограничив биржевые дивиденды шестью процентами и запретив экспорт итальянской валюты.

Муссолини уже предупредил англичан, что не потерпит их оппозиции. В качестве эмиссара он использовал в первый и последний раз свою дочь Эдду при ее поездке в Лондон. [145]

— Если они станут противодействовать нашей политике, начнется война, — наставлял он двадцатипятилетнюю дочь.

И Эдда на обедах и званых вечерах проводила его

идею.

— Так считает мой отец, — заявила она представителю министерства иностранных дел сэру Роберту Уанзиттарту.

Даже Идеи не тешил себя иллюзиями в отношении задачи, стоявшей перед ним. Во время приема накануне его отъезда Эдда прямо сказала ему:

— Для чего вы едете в Рим, мистер Иден? Вы же знаете, что не нравитесь моему отцу.

По дороге в «Эксцельсиор-отель» Муссолини сказал возбужденно:

— Этот болван в элегантном костюме! Хоть я и сын кузнеца, но знаю, как себя вести.

Визит Идена был для дуче очередным примером традиционного британского вероломства. Два месяца тому назад в Стрезе, на озере Маджиоре, британские, французские и итальянские государственные деятели собрались за круглым столом с главной задачей — осудить создание Германией национальной армии и военно-воздушных сил в нарушение Версальского договора. Абиссинский вопрос не стоял на повестке дня, хотя в декабре 1934 года в стычке между абиссинским и итальянским отрядами в районе Валвала погибли тридцать два итальянских солдата. Муссолини тут же потребовал компенсации в сумме двадцати тысяч фунтов стерлингов, официального извинения и отдачи салюта итальянскому флагу. Для любого здравомыслящего государственного деятеля следующие шаги были очевидны.

За несколько недель до Стрезы Муссолини решил прощупать англичан. Итальянскому послу в Лондоне Дино Гранди была направлена депеша с задачей прояснить два вопроса. Готовы ли британцы дать Муссолини зеленый свет в Абиссинии? И как они поддержат [146] дуче в вопросе гарантии независимости Австрии при преемнике Дольфуса Курте фон Шушинге?

При ближайшей же оказии Гранди поднял эти вопросы в беседе с английским премьер-министром Рамзаем Мак-Дональдом.

— Англия, — пояснил Мак-Дональд, — подобна леди. Она любит энергичных мужчин, предпочитая, однако, чтобы дела делались благоразумно и осторожно — не публично. Проявите тактичность, и с нашей стороны никаких возражений не будет.

События в Стрезе подтвердили это. Хотя сэр Джон Симон, министр иностранных дел, и привез с собой экспертов по Абиссинии, они молчали. В ресторане под открытым небом неподалеку в тот же день между столиками прошли продавцы газет, предлагая свежий номер «Корьере делла Сера», в которой крупными буквами был набран заголовок: «Итальянские войска проследовали через Суэцкий канал!» В пути находилось более 200 000 солдат, 50 000 мулов и вьючных лошадей и 10 000 автомашин.

Однако британская делегация на это никак не отреагировала. Муссолини полагал, что получил тем самым негласное одобрение своих действий.

Но по Австрии поддержка ему оказана не была.

— Не могу же я один совершать марши войск к Бреннерскому перевалу, — попытался он протестовать.

Мак-Дональд ответил ему на это, что Австрия — созревший плод и готова упасть в подол Германии. Французский премьер-министр Пьер Лаваль высказался в том плане, что это касается в первую очередь интересов Италии. В заключение конференции союзники заявили о необходимости сохранения мира в Европе, и дуче воспользовался последним шансом, чтобы подчеркнуть свою точку зрения.

— В Европе, — повторил он дважды.

Он опасался, что будет поставлен вопрос об исключении Италии из Лиги Наций. Но никто по этому поводу не сказал ни слова. [147]

Вспоминая об этих событиях, Муссолини ехал на встречу с Иденом. Тот, одетый с иголочки, несмотря на жару, даже бровью не повел, увидев странное одеяние хозяина. На лицах ряда гостей появилось удивление. Даже сэр Эрик Друммонд, британский посол, бросил на дуче взгляд с комическим испугом.

Когда гости молчаливо заняли свои места за длинным столом, Муссолини сел на свой стул, повернувшись спиной к Идену.

От Дино Гранди дуче знал о последних событиях в Англии. Проведенный опрос населения там показал, что более десяти миллионов британцев высказались за введение экономических санкций против агрессора. Новое правительство, пришедшее к власти немногим более двух недель назад, во главе с премьер-министром Стенли Болдуином, не могло полностью проигнорировать мнение половины электората. Этим и объяснялся приезд Идена, который должен был попытаться достичь компромисса — умиротворить дуче и оставить Италию в Лиге Наций. Предполагалось передать Муссолини большую часть пустыни Огаден, примыкавшей к итальянскому Сомали, и британский порт Сойла в Аденском заливе, куда все равно можно было добраться только на верблюдах.

Муссолини, под управлением которого к тому времени находилось сто тысяч квадратных миль Сахары, сказал с возмущением:

— Я ведь не коллекционирую пустыни.

Приказав принести карту Африки, дуче показал Идену свои претензии к Абиссинии: города Адова и Аксум на севере с прилегающими землями, полосу территории, которая соединила бы удерживаемую итальянцами Эритрею и Сомали, и роспуск абиссинской армии.

— Если я начну войну, — предупредил он Идена, — название «Абиссиния» исчезнет с карт.

Идеи колебался, полагая, что вряд ли Хайле Селассие, император Абиссинии, согласится на эти требования, и снова предложил Муссолини отказаться от своей затеи. [148]

— Уже поздно, — раздраженно ответил дуче. — Я должен действовать.

Отобедав, Муссолини отошел в дальний угол зала и стал разговаривать с каким-то мелким чиновником, не обращая внимания на присутствие Идена. Сэр Эрик Друммонд, подойдя к Марио Панзе, попытался разрядить обстановку. Совсем некстати в одной из недавних газет была опубликована статья, посвященная Идену, в которой говорилось: «Хотя мистер Идеи и может читать Гомера в оригинале, он не понимает Муссолини даже с переводчиком».

Муссолини холодно и молчаливо выслушал подошедшего Панзу. Затем, засунув руки в карманы брюк, резко сказал:

— Расстояние между нами одинаковое. Если он хочет переговорить со мной, пусть подойдет.

Панза удалился, поскольку говорить больше было не о чем.

Всю ночь, час за часом, грузовые автомобили шли вперед, продвигаясь по основной дороге из Асмары, что в Эритрее, в глубь страны. Порывы ветра били песком в стекла кабин. Мрачные водители вели машины, закутав рот и нос носовыми платками, пытаясь защититься от коричневой, мелкой, как тальк, песочной пыли. Еще до наступления темноты все дороги были забиты колоннами войск. По обе стороны основной дороги тут и там виднелись бивуаки. Тысячи мулов и вьючных лошадей тащили свою поклажу, в промежутках между обозами шли конная артиллерия и танки.

В походе из Рима на Аддис-Абебу, начавшемся 3 октября 1935 года, принимали участие и ветераны, вспоминавшие марш на Рим, совершенный тринадцать лет назад.

В небольшой хижине, сложенной из камней, в пятнадцати километрах от границы с Абиссинией генерал Эмилио де Боно проводил совещание своего штаба. На [149] столе были разложены карты, освещаемые скудным светом свечей. На дороге, проходившей в километре оттуда, не было видно ни огонька, хотя по ней шли тысячи людей. В шестидесяти километрах левее плато был сосредоточен 1-й армейский корпус генерала Сантини, численностью 35 000 человек. Местность там была гористой, с высотами до 3000 метров, так что солдатам приходилось впрягаться вместе с мулами, чтобы протащить артиллерию. В центре продвигалась колонна генерала Пирцо Бироли — до 40 000 солдат и офицеров, шедшая на Энтисцию. Справа находился 2-й армейский корпус генерала Маравигны, следовавший на Адову.

Было 4.50 утра. Горизонт на востоке стал сереть, приобретая розовый оттенок. Стали видны силуэты шоколадно-коричневых гор Данакиль. Штабные офицеры в серо-зеленой форме смотрели в ту сторону, покуривая и перебрасываясь отдельными фразами вполголоса. Некоторые прикладывались к фляжкам с коньяком. В абсолютной тишине были слышны лишь щелканье телеграфных аппаратов да пение какой-то птички.

Генерал де Боно ждал этого момента уже три года. Осенью 1932 года после скандала в связи с Маттеотти он не был назначен, как это ожидалось, министром колоний, но обратил внимание Муссолини на Абиссинию.

— Если там начнется война и вы посчитаете меня достойным этого, — добавил он с пафосом, — я мог бы возглавить руководство боевыми действиями.

К радости де Боно дуче согласился. «Разве в свои шестьдесят шесть лет он был слишком стар?»

— Еще нет, — ответил Муссолини, — к тому же нельзя терять время.

И де Боно времени не терял. Весной 1933 года он вызвал в Рим подполковника Витторио Ругеро, военного атташе итальянской миссии в Аддис-Абебе. Назад тот возвратился с карманами набитыми не только лирами, но и тяжеловесными серебряными талерами Марии-Терезии. Главная задача его, как шефа вновь созданного [150] политического бюро, заключалась в подкупе недовольных Хайле Селассие племенных вождей.

В конце 1934 года де Боно прибыл в эритрейский порт Массауа в качестве верховного комиссара по делам Восточной Африки. Истинная цель его миссии держалась в секрете. В регионе было явно недостаточно важных в военном отношении воды, продовольствия, коммуникаций и дорог. Поэтому он начал строительство стопятидесятикилометровой дороги из порта до города Асмары, находившегося на границе с Абиссинией, использовав местную рабочую силу, поскольку доставка сюда итальянских рабочих могла бы вызвать подозрение.

30 декабря 1934 года Муссолини подписал секретный приказ о подготовке к войне, отпечатанный всего в пяти экземплярах. Его план заключался в начале военных действий осенью, как только в Африке окончится сезон дождей. Предусмотрев возможность демарша англичан, которые могли закрыть Суэцкий канал, он приказал генералу создать трехлетние запасы продовольствия и военного снаряжения. Людской контингент проблем у него не вызывал.

— Вы запрашиваете три дивизии к концу октября, — написал дуче генералу. — Я намерен послать вам десять.

Дуче собирался представить войну как волеизъявление народа, поэтому пять дивизий должны будут состоять из чернорубашечников, чтобы обеспечить триумф фашизма.

Не только де Боно, но и командующий объединенной группировкой войск генерал Родольфо Грациани убедили Муссолини начинать боевые действия без официального объявления войны. Приказом на наступление должна была послужить телеграмма от дуче со словами: «Ваш доклад получен».

29 сентября Муссолини назначил час икс на 3 октября.

Для военных корреспондентов, расположившихся на отрогах гор Коатит, все было непривычным. Истекали последние минуты до начала вторжения. В 4.55 они подготовили [151] первый бюллетень, состоявший всего из шести слов: «В 5 часов утра итальянцы вторглись в Абиссинию».

Проснувшийся мир прочтет в газетах о начале еще одной войны. На вершинах гор засверкали гелиографы. Авиационные наводчики стали поспешно выкладывать красными и белыми полотнищами целеуказания для бомбардировщиков «капрони», готовившихся нанести удар по Адове. В движение пришли танки, колонны людей, мулов и автомашин двинулись вброд через реку Бе-леза. До наступления темноты войска должны были занять две тысячи квадратных миль абиссинской территории.

Де Боно и начальник его штаба стали медленно спускаться с плато, не говоря друг другу ни слова. В полевые бинокли им были видны серо-зеленые фигуры, преодолевавшие довольно широкую, но мелкую Белезу, держа винтовки высоко над головами. Постепенно стали слышны звуки песни, с которой ветераны совершали в свое время марш на Рим.

9 мая 1936 года Бенито Муссолини объявил о рождении второй Римской империи. За четыре дня до этого генерал Пьетро Бадолио, сменивший де Боно, вошел во главе двадцатитысячной армии в заросшую эвкалиптами столицу Абиссинии Аддис-Абебу. Император Хайле Селассие бежал, в стране царил хаос, соперничавшие вожди племен выясняли свои отношения друг с другом. Потеряв тысячу шестьсот человек убитыми, дуче войну окончил.

Вместе с сорока пятью миллионами итальянцев римляне ждали этого момента семь месяцев. Когда, наконец, поступило это известие, все высыпали на улицы, повсеместно стали раздаваться звон колоколов церквей, гудки сирен и клаксонов автомашин. Толпы людей направились к дворцу Венеция. Скоро огромная площадь перед дворцом стала переполненной, а люди все шли. [152]

Муссолини знал, что они за него. С того дня, когда все пятьдесят стран, входящих в Лигу Наций, за исключением Австрии и Венгрии, проголосовали за бойкот войны и введение санкций против Италии, народ сплотил свои ряды. Итальянцы понимали, что им отказывалось в месте под африканским солнцем.

По всей стране прокатилась волна солидарности с Муссолини. Крестьяне шли за триста километров, чтобы подписать петиции. Политические ссыльные возвратились по домам и тоже стали поддерживать режим. Интеллектуалы, такие, как философ Бенедетто Кроче и бывший премьер Виктор Орландо, публично предложили «патриотическую поддержку» отечеству.

Подобное наблюдалось во всех слоях общества. Владельцы ресторанов ввели два дня в неделю без мяса и повытаскивали запылившиеся рецепты приготовления пищи времен Первой мировой войны или же придумывали новые, типа «супа санкций». Джазу, иностранным духам и даже словам был объявлен бойкот. Площадь Спагна была переименована в площадь генерала де Боно, а бар Идена закрыт. В магазинах игрушек появились фигурки итальянских и абиссинских солдат. Домохозяйки, следуя примеру королевы Елены, стали сдавать в партийные штабы золотые кольца и драгоценности на нужды отечества, что дало государству 16 миллионов фунтов стерлингов.

Сам Муссолини внес в казну более двух с половиной тысяч килограммов золота из числа преподнесенных ему в различное время даров. На время войны он даже отказался от женщин.

В 10.33 вечера инстинкт дуче подсказал ему, что надо выходить на люди, и он вышел на ставший уже знаменитым балкон. На площади послышались восторженные крики, которые слились с салютом двадцати одного орудия.

Усиленный микрофоном голос его прозвучал с пафосом: [153]

— ...Чернорубашечники революции, итальянские мужчины и женщины в стране и за рубежом, слушайте меня внимательно... Италия наконец-то стала империей... фашистской империей.

Далее он заявил, что титул императора Абиссинии отныне будет принадлежать королю Виктору-Эммануилу и перейдет к его наследникам. Эту империю итальянский народ создал своей кровью.

Не многие люди, кроме самого Муссолини и генералов, знали о тех тяготах, которые пришлось переносить войскам в этой войне. Продвигаясь на девяностокилометровом фронте, 35 000 саперов были вынуждены построить 13 мостов и уложить 600 километров новых дорог. В амуниции, весившей более 25 килограммов, они карабкались по скалам, подвергаясь атакам термитов, пехота помогала мулам при форсировании рек — при температуре выше 50 градусов по Цельсию. Труднее всего приходилось танкистам, когда броня нагревалась так, что невозможно было дотронуться до нее рукой. Войска шли по землям, где еще не ступала нога белого человека, получая в день не более одного литра воды. Однако благодаря принятым мерам профилактики только 600 человек пострадали от тропических болезней.

Против 400 итальянских самолетов Хайле Селассие мог выставить всего 13, из которых только восемь, да и то невооруженных, смогли подняться в воздух. Из его двухсотпятидесятитысячного войска только одна пятая часть была оснащена современным оружием. Действиям Бадолио, применившего на флангах даже иприт — так называемый «горчичный газ», от которого пострадали тысячи местных жителей, абиссинцы не могли противопоставить ничего.

В ночь на 9 мая Муссолини конечно же ничего об этом не говорил. В его словах звучал лишь триумф. Достигнув апогея своей речи, он выкрикнул слегка охрипшим голосом, ошеломившим всю Италию:

— Поднимите вверх знамена, вытяните вперед руки, проникнитесь пафосом момента и затяните песню в [154] честь империи, вновь возрожденной через пятнадцать столетий на судьбоносных холмах Рима!

Затем в присущей ему манере он обратился к аудитории:

— Будете ли вы достойны этой империи?

Хор голосов подобно урагану пронесся над площадью:

— Да, да, да!

В этот момент город, казалось, сошел с ума. Тысячи людей принялись выкрикивать:

— Дуче, дуче, дуче!

Августейший правитель Рима, принц Пьер Колонна, присоединился к ликующей толпе. В автомашине, припаркованной в боковой улице, сидела Рашель, слушавшая выступление мужа по портативному радиоприемнику. В горле ее стоял комок: ее сыновья Витторио и Бруно, а также зять Джалеаццо Чиано были летчиками на этой войне. На вилле Ада, в четырех километрах от города, в своей личной резиденции, король почувствовал, как у него задрожали ноги, и был вынужден присесть. В этот момент, став императором, он простил Муссолини все мелкие нападки и проявленное неуважение.

Настоящим триумфатором был дуче. За истекшие девять месяцев он одержал победы над всеми своими противниками, в том числе и над Энтони Иденом, поставившим в Лиге Наций вопрос о применении санкций к Италии и прекращении поставок ей оружия и столь необходимой для ведения войны нефти, а также выделения денежных средств. Но Лига, опасаясь отхода Муссолини от женевских соглашений, воздержалась от этого. Он взял верх и над Адольфом Гитлером, чьи агенты тайно поставили абиссинцам 16 000 винтовок и 600 пулеметов в надежде, что слабая Италия не сможет в дальнейшем противодействовать ему в вопросе об Австрии. Как отметил Джон Гантер, он стал «гениальным человеком современности, головорезом, который смог преодолеть сложнейшие комбинации всех ренегатов». [155]

С лицом не выражавшим никаких эмоций он смотрел на море лиц, опершись руками на каменную балюстраду балкона, освещенный яркими огнями. Время близилось к полуночи, но толпа не отпускала своего идола, сорок два раза вызывая его снова и снова на балкон.

За спиной Муссолини стоял сорокасемилетний Ачилл Старасе, бывший уже четыре года секретарем партии, человек с полным отсутствием юмора, говоривший только «да» и занимавшийся специальными упражнениями, чтобы усилить крепость рукопожатия. Рядом с ним находился еще один иерарх, произнесший в адрес дуче:

— Он подобен Богу.

Старасе на полном серьезе, без малейших колебаний заявил:

— А он и есть Бог.

Синьоре Джузеппине Петаччи казалось, что лестнице не будет конца. Но и она уже почувствовала ауру дворца Венеция, куда даже Папа и король посылали свои указы для согласования. Помпезность самого здания, стража с серебряными и красными нашивками усиливали впечатление величия. Сегодня, будучи вызвана на аудиенцию к человеку, только что объявившему о создании империи, она испытывала трепет.

Прошло три года с того времени, когда мать Кларетты впервые увидела Муссолини. Выйдя замуж в июне 1931 года, Кларетта около года не поддерживала никаких контактов с дуче. Времени было вполне достаточно, чтобы и она, и лейтенант Федеричи стали испытывать разочарование в семейной жизни. Между ними начались частые ссоры даже в общественных местах, за которыми следовали слезы и кратковременное примирение. Попытавшись наладить отношения, она даже поехала с Федеричи к месту его новой службы в Восточной Африке, но вскоре возвратилась в родительский дом, решившись на развод с мужем. [156]

Приехав в Рим, она трижды побывала во дворце Венеция. Муссолини вел себя как прежде. И вот он вызвал ее мать к себе на прием.

Муссолини ожидал ее в черной форме главнокомандующего милицией, стоя неподвижно в своем кабинете. Но вдруг быстрыми шагами пошел ей навстречу, отчего сердце старой дамы забилось быстрее.

И тут она увидела, что лицо его было бледным. «Богоподобное» существо нервничало под стать молодому клерку, испрашивавшему разрешение своего босса на увеселительную поездку.

— Синьора, — сдерживая волнение, произнес дуче, — даете ли вы мне свое разрешение любить Клару?