Жаркое небо Крыма

Моряки шагали широким флотским шагом. В косых лучах осеннего солнца тускло поблескивала сталь автоматов, мелькали суровые обветренные лица, черные бушлаты, развевающиеся ленты бескозырок. Колонна за колонной шли они мимо нашего аэродрома в сторону Керченского пролива. Мы приветливо махали вслед.

В одной из колонн шагал высокий, худощавый старшина второй статьи. Его черные цыганские глаза весело поблескивали из-под густых бровей. Вместо матросской бескозырки на голове у старшины неуклюже сидела потрепанная солдатская шапка.

— Эй, морячок! — прозвучал вдруг звонкий девичий голос. Штурман нашего полка ясноглазая Аня Бондарева подбежала к колонне и протянула парню свою новую серую шапку. — Возьми, дарю от чистого сердца. Моряк смутился и негромко ответил:

— Спасибо... Вернусь — найду, отдам... Бережно надев подарок на черную шевелюру, он приветливо махнул Ане рукой...

Вскоре мы узнали — это шел десант на Эльтиген. Ноябрь 1943 года выдался в Крыму холодным и ветреным. День за днем метеосводка кончалась двумя лаконичными словами: «Погода нелетная». Как-то под вечер к нам в полк приехало морское начальство. В небольшом рыбацком домике произошел такой разговор.

— Товарищ, Бершанская, — обратился к командиру полка один из моряков. — Десант в тяжелом положении. Он отрезан с суши и моря. У бойцов нет продовольствия, нет боеприпасов и медикаментов. Только ваши летчицы могут помочь десанту.

— Но я не имею права выпускать экипажи в такую погоду, — медленно произнесла гвардии майор Бершанская.

Евдокия Давыдовна и не пыталась скрыть тревогу: там, на клочке земли, погибали люди, а здесь, над аэродромом, бушевал ветер, нагоняя черные, густые облака. Мы видели состояние нашего командира, понимали ее переживания, и каждая из нас мысленно уже готовилась к полету.

Бершанская, не спеша, прошлась по комнате, остановилась около окна. На аэродроме кипела жизнь: техники и «вооруженцы» копались возле машин, где-то опробовали мотор, а с моря по-прежнему лавиной двигались тучи. Бершанская повернулась к морякам:

— Смотрите, какая погода...

Пожилой офицер с седыми висками и воспаленными -от бессонницы глазами подошел к нашему командиру:

— Мы просим собрать личный состав полка.

Через несколько минут летчики, штурманы, техники и «вооруженцы» выстроились на аэродроме. Седой моряк коротко рассказал о положении десанта и о том, как важно удержать этот плацдарм для дальнейшего освобождения Крыма. Затем вперед вышла Бершанская. В наступившей тишине ее голос звучал громко и отчетливо:

— Враг блокировал десант на Эльтигене. Положение десантников тяжелое. Подход к плацдарму затруднен. С суши подступы прикрываются вражеской зенитной артиллерией, с моря — огневой завесой фашистских катеров. К тому же погода... Гвардейцы! Поможем нашим героям-морякам. Кто хочет добровольно лететь на Эльтиген — шаг вперед!

Строй летчиц и штурманов нога в ногу шагнул вперед.

Утром 8 ноября командующий Отдельной Приморской армией генерал армии И. Е. Петров подписал официальный приказ: женскому гвардейскому авиаполку ночных бомбардировщиков пробиться к десантникам и доставить им продовольствие, боеприпасы, медикаменты. Старшей из летчиц было тогда 25 лет, младшей — 19. Именно им предстояло выполнять сложную, требующую большого мужества и умения операцию. Десантники находились на узкой полоске крымского берега. Чтобы сбрасывать им мешки с грузом, нужна была исключительная точность. Малейший просчет, и ценный груз мог попасть к фашистам.

Ветер бушевал в тот день с особой силой. Он приносил эхо выстрелов и запах гари: на Эльтигене шли беспрерывные бои. К вечеру погода не изменилась.

Первым взлетел экипаж самой опытной летчицы — заместителя командира полка по летной части Серафимы Амосовой и штурмана полка Жени Рудневой. Через две-три минуты взлетела я. Мешки мы подвешивали к бомбодержателям, Большие, неуклюжие, они создавали в полете большое сопротивление, резко снижая скорость. Земли почти не было видно, и только шум моря, заглушая рокот мотора, позволял догадаться; идем над Керченским проливом. Мы летели на минимальной высоте, почти касаясь колесами воды. Волны, наскакивавшие в бешеной ярости одна на другую, словно пытались захлестнуть По-2. Штурман Таня Сумарокова дала курс. Я точно выдерживала его и с облегчением вздохнула, заметив впереди неясные контуры скалистого берега...

Сделала разворот. В небо впились лучи прожекторов, впереди вспыхнули разрывы зенитных снарядов. В кабине стало до слепоты светло: мы оказались в лучах прожекторов. Кругом грохотали взрывы. Только бы не сбиться с заданного курса. Наклонившись к переговорному аппарату, уточнила необходимые данные. Татьяна спокойным голосом ответила: «Идем верно».

Наконец прожекторы и зенитки остались позади. Но теперь предстояло самое трудное: найти сигналы десантников и точно сбросить груз. Нас опять встретили разрывы снарядов. Пилотировать стало трудно. Я спланировала и почти на бреющем полете пронеслась над головами фашистов. Наконец заметили внизу сигналы... Теперь уже действовала штурман. Машину слегка подбросило. Оторвался первый мешок. За ним — второй. Я видела, они упали точно в цель. Затем быстро сделала разворот, и мы легли на курс за новым грузом.

А там, в Пересыпи, по-прежнему дул порывистый ветер, которого уже никто, казалось, не замечал. Командир полка Евдокия Бершанская и все, кто присутствовал на старте, с волнением встречали каждый экипаж.

Двадцать шесть ночей летали мы к мужественным десантникам. Каждый полет нес воинам спасение, укреплял их уверенность в победе.

В одну из ночей я вылетела вслед за командиром звена Евгенией Жигуленко. Я ее очень любила. Обычно женственная и мягкая, Женя резко преображалась в воздухе; становилась смелым летчиком и строгим командиром звена. Штурманом у нее была Полина Ульянова. При подходе к цели их машину плотным кольцом схватили прожекторы и зенитки. Я видела, как самолет Жигуленко заметался из стороны в сторону. Видела, как мастерски Женя вышла из-под обстрела и снова взяла курс на цель. Но прожекторы упорно не выпускали летчицу из перекрестия своих лучей. Прошло несколько томительных секунд. И вдруг маленький По-2 начал быстро снижаться. Сердце сжалось от боли. Неужели сбили? Гитлеровцы были уверены в гибели экипажа и прекратили обстрел. А машина, едва не коснувшись земли, вдруг приняла горизонтальное положение и над головами обескураженных фашистов пронеслась к морю. Израненный, искалеченный самолет, набрав над водой нужную высоту, вновь вернулся к Эльтигену, чтобы выполнить задание. Груз был сброшен точно...

Только на аэродроме мы поняли, на какой подвиг способна наша скромная Женя. Машина была покалечена страшно. Десятки пробоин, клочья перкали, повреждение в моторе, пули прошли через кабину штурмана и летчицы... Ни инженер полка Софья Озеркова, ни старший техник эскадрильи Дуся Коротченко не видели ничего подобного.

— Не пойму одного: как они дотянули? — изумленно констатировала Озеркова.

Каждую ночь экипажи совершали по шесть-семь вылетов. Нас не могли остановить ни плохая погода, ни обстрел вражеских зениток. Ночь за ночью мы возили десантникам необходимые грузы, а вместе с ними и ласковые девичьи слова... Снижаясь до тридцати — двадцати пяти метров, мы заглушали моторы и кричали морякам, что восхищены их беспримерным подвигом.

В одну из ночей экипаж Веры Тихомировой и штурмана Лиды Лошмановой точно вышел на цель. Сбросив первый мешок, отважные девушки сделали второй заход. Преодолев заградительный огонь, самолет вновь вышел в заданную точку. Штурман нажала на сбрасыватель... Но что-то заело, и мешок остался на месте. Тихомирова делала развороты до тех пор, пока злополучный мешок не полетел на землю. А ведь все это время гитлеровцы вели бешеный огонь по самолету. Сколько же силы и выдержки проявили девушки в этом полете!

Прошли годы... Заросли травой окопы, зарубцевались раны, поднялись из руин села и города. Но ничего не забыто, ничто не исчезло из нашей памяти...

Несколько лет назад меня пригласили на встречу с молодежью в Политехнический музей. Огромный зал, сотни внимательных глаз. Я рассказала о действиях нашего полка в Крыму и, конечно же, о полетах на Эльтиген. Во время перерыва ко мне подошел в фойе незнакомый человек. Немолодой, с седыми висками, мужчина волновался, говорил сбивчиво, торопясь:

— Милый, дорогой человек... — Голос его дрожал. — Я один из тех, кто был в то время на Эльтигене. Дайте обниму вас... от имени всех, кто остался в живых.

Мы долго стояли молча. Разве передашь словами то, что творилось тогда в наших сердцах...

Герои Эльтигена! Их осталось немного, легендарных моряков-десантников. Так и не пришел, чтобы вернуть Ане Бондаревой шапку, черноглазый старшина второй статьи. А вскоре не вернулась из полета и сама Аня...

Мне часто приходится встречаться с бывшим командиром десанта Героем Советского Союза генерал-майором В. Ф. Гладковым, автором книги «Десант на Эльтиген». Во время одной из встреч он рассказал:

— Мои ребята восхищались действиями летчиц. Услышав знакомый рокот мотора По-2, они поднимались из окопов и кричали; «Ура, девушки!» А ваши подарки всегда ложились точно в цель. Сказать, что мы были восхищены, — мало! Мы поражались вашему мужеству и воинскому умению... Был у меня в дивизии инженер-майор Модин. Так он, знаете ли, мечтал найти после войны одну из девушек вашего полка, голос которой ему особенно запомнился... Жаль, погиб наш майор при наступлении.

...После войны мне пришлось побывать в Пересыпи. На том месте, где когда-то был наш аэродром, золотятся под солнцем колосья, а рядом шумит прибой. Я стояла на берегу моря и, закрыв глаза, вспоминала гул моторов наших машин, эхо разрывов зенитных снарядов. Я снова видела родные лица девушек в летных шлемах и думала о том, что война — это уже история, которая никогда не должна повториться.

«Воздушный академик»

Выйдя из метро на улицу, Катя остановилась. В этом районе Москвы ей приходилось бывать нечасто. Девушка вскинула на плечо рюкзак и огляделась. Потом решительно зашагала по тенистой аллее к зданию старинного дворца, в котором размещалась Военно-воздушная академия имени профессора Жуковского.

Было это в суровом сорок первом. Катюша Тимченко спешила на сборный пункт формировавшейся женской авиачасти. У входа в академию она заметила группу девушек, снаряженных тоже по-походному. За плечами у каждой виднелся вещевой мешок. Девушки оживленно переговаривались, но вдруг смолкли.

— Тише, девочки, Раскова идет, — негромко сказал кто-то из них.

Катя услышала предупреждение и тоже подтянулась по-военному. К ним приближалась молодая красивая женщина в военной форме. Будущие военные летчицы и штурманы расступились перед Расковой, затем плотно окружили ее. Марина Михайловна сказала несколько ободряющих слов, улыбнулась, и девчата сразу почувствовали себя спокойней, уверенней.

Вечером на новом месте Катя долго не могла уснуть. Пыталась представить себе пока неясное будущее, вспоминала свою совсем еще короткую жизнь.

...Вот она, девчушка, сидит на чьих-то крепких плечах. Вокруг шумит демонстрация, гремят оркестры, а над толпой плывут воздушные шары — синие, красные, желтые. Закинув голову, Катя следит, как шарики улетают в небесную синеву...

Позже она так же завороженно смотрела на полет трепещущего на ветру бумажного змея, сама запускала в небо модели планеров. Но больше всего ей нравились дирижабли, неторопливо и важно плывущие в небесном океане.

Катя не только любовалась их красивым полетом, но и стремилась узнать, как они устроены. Немало часов провела она в библиотеке, листая книги о воздухоплавании, рассматривая в журналах фотографии различных типов дирижаблей, делая рисунки и наброски в тетрадке. А когда окончила школу, твердо решила пойти в дирижаблестроительный институт, который был создан тогда в Москве.

Студенческая жизнь, как бурный поток, подхватила и понесла Катю. Утром она сидела в аудитории и аккуратно записывала лекции. Потом, совершив переход по длинному и шумному институтскому коридору, надевала белый халат и часами разбиралась в показаниях лабораторных приборов. После этого Тимченко можно было встретить в аэроклубе: она занималась в группе по подготовке пилотов, А по вечерам снова письменный стол, светлый круг от настольной лампы и рабочая тишина, которая помогает осмыслить сложные расчеты и чертежи.

В институте Катя познакомилась с непоседливой девчонкой Женей Жигуленко. Они стали неразлучны. Много и серьезно занимались, но успевали и посмотреть новую кинокартину или спектакль, и побродить по залам художественной выставки, и сбегать в клуб на танцы, предварительно принарядившись перед зеркалом...

С началом войны девушки сразу почувствовали себя повзрослевшими на много лет. Побывав со студентами своего института на строительстве оборонительных рубежей и вернувшись в Москву, третьекурсницы Катя Тимченко и Женя Жигуленко стали обивать пороги военкомата, райкома комсомола, аэроклуба с просьбой послать их на фронт. Но всюду им отвечали одно и то же:

— Продолжайте учиться. В армию женщин не берут.

Они не могли с этим смириться. Как это так — не берут?! Неугомонная Женя предложила отправиться в Управление Военно-Воздушных Сил Красной Армии.

— В конце-то концов; мы — летчики или нет? Ведь мы же получили звание пилотов в аэроклубе!

Полковник, к которому им удалось «пробиться», был уже немолод. Выслушав подружек, он, должно быть, вспомнил свою огневую комсомольскую юность, и глаза его потеплели.

— Вот что, девушки, я, к сожалению, ничем помочь не могу. Но дам добрый совет: обратитесь к Марине Михайловне Расковой. Она формирует женскую авиационную часть. Желаю удачи...

И надо же случиться такому совпадению: как раз в тот момент по коридору проходила Раскова. Катя и Женя взволнованно обратились к ней. Раскова остановилась. А подруги молча топтались на месте и растерянно глядели на нее.

Первой заговорила Марина Михайловна.

— Вы, наверное, летчицы. Я угадала?

— Мы окончили аэроклуб... летали, прыгали с парашютом... учимся в институте, — наперебой заговорили Катя и Женя.

— Короче говоря, собрались на войну?

— Да!

Задав еще несколько вопросов и записав в блокнот их фамилии, Раскова дала девушкам адрес сборного пункта; Военно-воздушная академия имени профессора Жуковского.

Как только Марина Михайловна отошла, острая на язык Женя пошутила:

— Поздравляю, товарищ Тимченко. Вы уже почти воздушный академик или, в самом крайнем случае, — доцент.

Обе дружно рассмеялись. Подобное предположение казалось тогда милой шуткой...

Пролетели месяцы напряженной учебы, и сформированный Расковой 588-й женский легкобомбардировочный авиаполк вылетел на фронт. В его составе воевала и сержант Екатерина Тимченко. Она стала штурманом в экипаже летчицы Нины Худяковой. На счету у Тимченко значилось уже девять боевых вылетов. В тот день, о котором идет речь, она летела в десятый раз. Сидя в своей узкой кабине. Катя держала на коленях планшет с картой и еще раз мысленно «проходила» маршрут. Линия фронта была отмечена по реке Миус, заданная цель — под Таганрогом. В момент, когда, по расчетам штурмана, цель была под самолетом, Тимченко приготовилась сбросить светящуюся авиабомбу. Но в это время их самолет внезапно охватила слепящая волна света, поднимавшаяся от фашистских прожекторов. Одновременно начался бешеный обстрел.

За время совместных вылетов Катя Тимченко и Нина Худякова научились быстро принимать нужное решение. Девушки решили сбросить весь свой груз в один момент по бившим впереди зениткам,

На какой-то миг после бомбометания вражеские зенитки умолкли. Однако не успел самолет лечь на обратный курс, как на него обрушился новый огненный шквал — стреляли слева, справа, сзади... Чтобы избежать прямых попаданий, нужно было молниеносно менять направление полета, умело маневрировать. Опасаясь быть ослепленной прожекторами и потерять пространственное положение, летчица не выглядывала из кабины. Впившись взглядом в приборы, она выполняла команды штурмана: «влево», «вправо»... И тут произошла досадная осечка. То ли команды штурмана следовали слишком быстро, то ли Нина Худякова чересчур торопливо реагировала на них, но только самолет вдруг сорвался в штопор. А может быть, летчица сделала это преднамеренно?

Катя сразу почувствовала неладное; катастрофически нарастало зловещее ускорение движения, одновременно со всех сторон надвигались огромные пылающие зеркала прожекторов. Машина камнем падала вниз.

«Гибнуть здесь, над вражеской территорией, на радость фашистам?!» Катя наклонилась к переговорному аппарату.

— Нина, высота 600... 500...! Нина, выводи!

В ответ — молчание.

Перед штурманом — ручка управления. Катя могла бы сама повести самолет, как делала это еще в аэроклубе. Но она помнила строжайший приказ; «Штурману не вмешиваться без разрешения летчика-командира в управление самолетом».

А высота 400... 300 метров...

— Ниночка!

По-прежнему молчание. Не иначе как Худякову охватило какое-то оцепенение. Больше падать было нельзя! Катя резко отвела ручку вправо и по диагонали на себя, а педали перевела в крайнее обратное положение. И сейчас же куда-то исчезли зеркала прожекторов, а самолет, милый, послушный У-2, снова полетел по горизонтали! Зенитки, правда, продолжали обстрел, но разрывы теперь виднелись значительно выше. Напрасно в тот раз злобно рыскали прожекторы, потерявшие из виду машину. Значит, правду говорят, что нет худа без добра! Срыв в штопор помог самолету вырваться из лап врага.

Катя посмотрела на часы. Машина находилась в световой ловушке всего три минуты, а девушке они показались вечностью.

«Все это хорошо, но как чувствует себя Нина?» Не успела Катя Тимченко подумать об этом, как услышала невозмутимый голос Худяковой:

— Навигатор, когда же домой?!

— Возьми вправо градусов десять, ну двадцать, — обрадованно передала штурман и облегченно вздохнула: раз Нина назвала ее «навигатором» — значит к ней вернулось чувство юмора, а следовательно, все в порядке.

Катю неожиданно обожгла догадка; наверное, Нина проверяла ее выдержку и боевые качества, а она, глупая, сплоховала, и ведь это уже во второй раз...

В один из перелетов на место базирования их экипаж уклонился от заданного маршрута. Шли на бреющем полете. Все было нормально, пока на небольшом удалении друг от друга, слева и справа, не показались два сходных ориентира. Тимченко заколебалась; какой из них искомый, и с мольбой взглянула на Нинину спину. Штурман понимала; летчица знает, но не хочет сказать. Спросила у нее, а Худякова молчит. Будто Катя и не к ней обратилась. С досады штурман буркнула наугад; «вправо». И ошиблась. Правда, тут же сама поняла это. Пришлось снова корректировать маршрут полета. В результате к месту назначения прилетели позже, чем полагалось. Кате было очень неприятно: ведь летчица выполнила ее команду, понимая, что она ошибочна.

И вот теперь Катя снова допустила неточность, не проявила нужной выдержки. Летчица наверняка доложит командованию, какой она плохой боец и никудышный штурман...

Посадку на аэродроме произвели последними, когда уже брезжил рассвет. На старте был только один самолет командира полка. Худякова и Тимченко подбежали к Бершанской и стали докладывать о выполнении задания.

— Молодцы, дорогие мои! — похвалила девушек Евдокия Давыдовна. — Несколько экипажей заявили, что ваш самолет сбит — видели, как он падает в свете прожекторов... А сейчас за дело. Предстоит срочная перебазировка. Все уже вылетели. Я ждала вас, верила, что вернетесь...

Пробоины в плоскостях самолета и в фюзеляже считали и заклеивали на новом аэродроме. Что поделаешь, в пору отступления летом сорок второго аэродромы приходилось менять, к сожалению, часто...

Техник Зина Петрова, осмотрев машину, даже присвистнула:

— Настоящее боевое крещение получили девчата! Много испытаний ожидало еще Катю Тимченко, как и каждую из нас. Ведь все мы не только воевали, но к учились, закалялись в боях. А боевой опыт приходил не сразу.

Дни летели за днями, а Худякова даже не упомянула о случае вмешательства штурмана в управление самолетом. Катя уже стала подумывать, что никакой проверки вообще не было, что Нина ничего не заметила, а вывод самолета из штопора они осуществили одновременно.

Однако штурман заблуждалась. На Северном Кавказе в одну из нелетных ночей к самолету Худяковой подошел недавно приехавший корреспондент. Нина стояла, прислонившись к машине, и, неторопливо похлопывая перчатками по ладони, давала интервью. Затем она переключила внимание корреспондента на Катю, попросив ее рассказать что-либо поинтереснее, Тимченко пожала плечами.

— Расскажи, навигатор, как ты штурвал чуть не вырвала из моих рук, — предложила Худякова.

Катя покраснела так, как умела краснеть только она, человек по натуре застенчивый и совестливый. Но Нина, смеясь, сжала руку подруге. И у Кати отлегло от сердца. Она поняла, что все же успешно прошла тогда испытание, если не на выдержку, то на смелость и решительность, что летчица благодарна ей за помощь и, наконец, что Нина — ее верный и настоящий друг.

Катю окликнули, и она, извинившись, отошла от корреспондента и летчицы. Девушка шла легко, улыбаясь и напевая что-то. Настроение было прекрасным: наконец-то все прояснилось и не осталось никаких недомолвок в их отношениях с Ниной.

А все-таки, какая это сложная и тонкая вещь — взаимоотношения людей, в особенности при выполнении ими трудной боевой работы. Как-то произошел в полку и такой случай, когда командиру пришлось разъединить экипаж из-за «утраты доверия» летчика к штурману. Две очень хорошие, храбрые девушки не сработались, не поняли друг друга. Худякова была отличным летчиком, но Катя подчас ловила себя на том, что ее раздражает придирчивость и насмешливая холодность Нины. Только теперь, переосмысливая свое к Нине отношение, Катя поняла, что была несправедлива. Нина вовсе не холодный человек и не придира. Просто она строгая.

«Давай-ка разберемся», — сказала себе Катя, как часто она говорила в моменты самоанализа, устраивая себе время от времени внутреннюю «чистку». Итак, легче всего делать себе и людям поблажки, улыбаться и быть всегда любезной, милой, А жизнь, тем более фронтовая, — дело нешуточное. Какие могли быть неприятности, если бы Худякова с самого начала сознательно не приучила своего штурмана к самостоятельности! Боевая обстановка с каждым днем усложнялась. В этих условиях необходимо было самому справляться со своими обязанностями. И Катя привыкла не надеяться на помощь летчика, а рассчитывать прежде всего на собственные силы.

Экипаж Худяковой — Тимченко стал отличной боевой единицей. Каждую ночь подруги наносили бомбовые удары по врагу. В одну из тяжелых ночей памятного сорок второго года, когда гитлеровские орды, устремившиеся на Северный Кавказ, достигли района Моздока и продолжали рваться к грозненской нефти, вместе с другими вылетел на задание и экипаж Худяковой — Тимченко. Возле Моздока нашей разведке удалось обнаружить крупный фашистский склад боеприпасов. Его необходимо было уничтожить.

Ночь выдалась безлунной, по-южному черной. Наши По-2 бесшумно подходили к объекту бомбежки. Но фашисты были начеку. Ослепляющие лучи прожекторов прорезали темное небо. Начали бить зенитные орудия. Однако Нина Худякова и Катя Тимченко уверенно шли сквозь огненные разрывы к заданной цели. Расчет штурмана оказался точным. Бомбы, сброшенные Катей Тимченко, попали в расположение склада. Страшный грохот потряс воздух. Сильная взрывная волна подбросила самолет. Вот это удар! Боеприпасы на земле рвались непрерывно. Подходили другие самолеты и снова сбрасывали бомбы. Склад был уничтожен начисто. С той поры Катю стали считать одним из лучших штурманов-снайперов полка.

Вспоминается, как однажды в ненастную осеннюю ночь нам довелось бомбить фашистов в ауле Дигора, где враг сосредоточил большое количество танков и другой военной техники. Задача была нелегкой. Мало того, что фашисты простреливали все подходы к аулу, расположение его у подножия Казбека было труднодоступным. Кругом горы. Тут и днем-то развернуться сложно, того и гляди врежешься в скалы, а о трудностях ночных полетов и говорить не приходится. Вероятно, поэтому под покровом ночи враг в ауле чувствовал себя спокойно. Мы это учитывали и строили свой расчет на внезапности.

Ночной визит советских бомбардировщиков застал гитлеровцев врасплох. Их зенитные установки молчали. На земле, еще перед вылетом, мы с Олей Клюевой договорились с Худяковой и Тимченко, как надежней обрушиться на мотоколонну, которая, по донесению, двигалась из аула в ущелье. Условились, что подойдем к цели на высоте 1200 метров и с планирования на малой высоте сбросим бомбы.

Нина и Катя вылетели первыми, а я и Оля — через три минуты. Начав сворачивать к ущелью, мы со штурманом увидели, как над ним пролился светящийся поток САБ, Немного погодя на земле раздались взрывы. Взметнулось пламя пожара.

— Ай да молодцы девчата! — крикнула Ольга. — Прямое попадание!

Тимченко безукоризненно вывела самолет в заданное место. Удар был внезапным и ошеломляющим. Мы с Клюевой действовали не спеша. Оля старалась сбросить бомбовый груз туда же, где рвались бомбы экипажа Худяковой — Тимченко. Подходили другие самолеты полка и тоже метко поражали цель. Фашистская мотомеханизированная колонна была разгромлена, о чем на следующий день доложила наземная разведка. За боевую работу в ту ночь полк получил от командования благодарность. Особенно отличился экипаж Нины Худяковой — Кати Тимченко.

Кавказ — благодатная земля для тех, кто живет на Ней, но летать над его горными вершинами — задача не из легких. Чего стоит только изменчивость погоды! Бывало, вылетаешь — ночь ясная, ориентироваться легко, на обратном же пути попадаешь в такой туман, что летишь, как в молоке, приземляешься при свете ракет, А при нашей крошечной посадочной площадке малейший просчет грозил неприятностью.

Вот почему в случае сомнительных метеоусловий командир полка Евдокия Бершанская направляла самые опытные экипажи на разведку погоды.

В одну из памятных ночей майор Бершанская, выпуская первым самолет Худяковой — Тимченко, сказала?

— Метеосводка говорит о том, что заданная цель закрыта. Да и у нас, как видите, далеко не ясная погода. Уточните обстановку. Если она в самом деле скверная, возвращайтесь с грузом.

Вскоре стало понятно, что надежды на улучшение воздушной обстановки не оправдываются, И все же счастье улыбнулось экипажу; цель на какую-то секунду оказалась в разрыве низкой облачности. Успешно отбомбившись, самолет вернулся на базу, но приземлиться девушки не могли. Аэродром был плотно окутан туманом. Пришлось лететь на запасный аэродром, где в то время базировался мужской полк однотипных самолетов-ночников под командованием К. Д. Бочарова. Так Катя и Нина «открыли» наших «братцев», с которыми в дальнейшем наша часть завязала крепкую фронтовую дружбу, которая здорово помогла в нашей общей борьбе.

Как только у «бочаровцев» разнеслась весть о приземлении девушек, весь личный состав прибежал на аэродром. Недопустимому скоплению летчиков и техников вокруг самолета положил конец командир полка.

— Не слишком ли велика охрана для одной машины? А ну-ка, братцы, по местам!

Но один летчик все-таки остался с девушками и «продежурил» у машины всю ночь.

— Игорь Семиреченский, — представился он и больше не проронил ни слова, только смотрел на Нину Худякову блестящими черными глазами, смущенно улыбался и вздыхал.

«А парень не очень-то разговорчивый», — подумала Катя, с любопытством глядя на летчика. Ее смешило, что до самого отлета летчик буквально по пятам ходил за Ниной.

Вернувшись в часть, девчата поведали о своих приключениях. Катя Тимченко, подтрунивая, стала рассказывать о Нинином «молчаливом рыцаре», но, взглянув на подругу, осеклась. Нина не была расположена шутить на эту тему.

А Игорь Семиреченский стал при случае появляться в полку. В его присутствии Нина напускала на себя безразличие и не скупилась на шутки в адрес своего «молчаливого рыцаря». Но Игорь никогда не обижался на Нину, он только ласково улыбался ей. Постепенно и девушка стала с ним приветливее, она явно скучала, когда долго не видела своего друга. Нас очень трогала скромность Игоря, его преданность Нине, а когда мы узнали, что Игорь является одним из самых отважных летчиков полка, то стали уважать его еще больше.

В середине февраля 1943 года в станице Джерелиевской, под Краснодаром, после очередного перебазирования женский полк оказался рядом с «братцами-бочаровцами». Они относились к нашим девушкам с товарищеским вниманием и теплотой. Частенько вспоминали они первое появление на их аэродроме Нины Худяковой и Кати Тимченко. Многие признавались, что, по их понятию, образ нашего штурмана близок образу Катюши из знаменитой песни; «Так и представляешь себе, как она в белом платье идет по саду среди расцветающих яблонь и груш. Такая скромная и милая Катюша, конечно, сумеет сберечь любовь, как об этом поется в песне...»

Наверное, «бочаровцы» были правы. Я же от себя хочу добавить, что наша Катя умела беречь и родную землю. Ей не страшны были непогода, огонь вражеских зениток, угрожающий свет прожекторов.

Однажды над целью в районе поселка Красный Октябрь экипаж Худяковой — Тимченко попал в сложный «переплет». Моросил дождь со снегом, цель была закрыта сплошной облачностью. Худякова вела машину по приборам. Штурман напряженно смотрела вниз, но земля казалась окутанной белой пеленой. «Что если ветер в облаках изменился и отнес самолет в сторону от маршрута?» Нельзя сбрасывать бомбы, не узнав точно, куда прилетел. И девушки, решив пробить облачность, ввели самолет в густое белое «молоко».

Когда находишься в слепом полете в облаках, время тянется очень медленно. В такой ситуации ни в коем случае нельзя доверять собственным ощущениям. Только часы, компас, указатель скорости становятся твоими надежными помощниками. Худякова выдерживала режим полета, Тимченко следила за показаниями приборов и время от времени напряженно оглядывалась вокруг; не появится ли «окошко» в облаках, не мелькнет ли огонек внизу под ними. На высоте 300 метров экипаж пробил облачность и продолжал держать курс в глубь территории противника. Для врага было полной неожиданностью появление самолета в такую скверную погоду и на столь небольшой высоте.

Пока фашисты опомнились, девушки благополучно отбомбились. Но самое трудное было еще впереди. После успешного выполнения задания и выхода из зоны обстрела нервное напряжение спадает и человек невольно расслабляется. Тут-то и подстерегают экипаж различные неожиданности. Поэтому надо обязательно держаться настороже до самого конца полета.

Катя и Нина снова летели в облаках. Высунув руку за борт, штурман обнаружила, что кабина обледенела. Весь самолет покрылся коркой льда. Ледяной панцирь делает машину тяжелой, она теряет летные качества. Надо быть большим мастером, чтобы в таких условиях привести самолет на аэродром.

Двадцать минут обратного полета показались девушкам вечностью. И все-таки, несмотря на неблагоприятные условия, они подошли к аэродрому в точно рассчитанное время.

— Справа вижу разрывы в облачности, — сообщила Тимченко. — Возьми на пять градусов вправо. Так, хорошо!

Самолет снизился, и Катя дала курс на свою точку. Искусство летчика помогло экипажу выйти из труднейшего испытания. И еще, конечно, слаженность в работе, взаимное доверие летчика и штурмана.

Вскоре Катю Тимченко назначили штурманом звена. Свой опыт она передавала теперь недавно прибывшим девушкам, которые начинали осваивать штурманскую службу и выполняли первые боевые вылеты. Летала Катя и с начинающими летчицами и всегда старалась научить их верить в штурмана, работать с ним слаженно...

Стоял февраль 1944 года. Наш полк принимал активное участие в боях за освобождение Керченского полуострова. Как-то экипаж Худяковой — Тимченко вылетел на задание в район станции Багерово. Сильный ветер затруднял полет, видимость была плохая, а на подступах к железной дороге машина попала в зону сплошного зенитного огня. Я вылетела через несколько минут. Мы с молодым штурманом Сашей Поповой внимательно следили за идущим впереди самолетом. Казалось, прорваться к цели было невозможно. Но все экипажи стремились во что бы то ни стало разбомбить фашистские эшелоны.

— Обойдем их с тыла, — предложила Тимченко Худяковой.

Выполнив задуманное, девушки, однако, снова попали в лапы прожекторов и под огонь зениток. И все же враг немного запоздал. Летчица убрала газ, штурман дала команду держать боевой курс и начала целиться. Сбросила бомбы, увидела пламя пожара. Цель была накрыта!

Фашистские зенитки захлебывались от ярости, но уже горели цистерны, рвались боеприпасы...

Вскоре после этого вылета Екатерина Тимченко была принята в члены партии. Получая партийный билет, она поклялась быть достойной высокого звания коммуниста. К моменту вступления в партию Катя произвела более 430 ночных вылетов, не раз отличилась в боях и уже была награждена тремя правительственными наградами.

И вдруг случилась беда. Девушка заболела. Предстояла операция аппендицита, и ей пришлось расстаться с полком. Болезнь осложнилась, и к нам Катя Тимченко больше не вернулась, А вскоре мы узнали, что она решила навсегда связать свою судьбу с военной авиацией и поступила в Военно-воздушную инженерную академию имени профессора Жуковского. Ничего удивительного в этом не было. Екатерина Тимченко была опытным воином, человеком с ярко выраженными инженерными способностями и с горячей любовью к авиации. Она хорошо разбиралась в технике. В часы отдыха в полку, когда каждая из нас занималась своим любимым делом, Катю можно было видеть за сложными математическими вычислениями.

Лишь позже я узнала, какое упорство и твердость характера нужно было проявить Кате, чтобы достигнуть желанной цели. На фронте девушки-авиаторы сумели отлично проявить себя и развеяли существовавшие кое у кого предрассудки насчет неспособности представительниц слабого пола к солдатской службе.

Все это так. Но вот сможет ли женщина себя по-настоящему проявить в научной военной должности? Такие сомнения были, в частности, и у одного из профессоров академии. Чего греха таить: на лекциях он недоброжелательно поглядывал в сторону Тимченко.

«Ничего, — успокаивала себя Катя. — Я занималась в аэроклубе, училась в институте, когда потребовалось, сражалась с врагом в воздухе, теперь стала слушателем академии и по успеваемости не отстаю от мужчин. Но этого, видимо, мало. Придется стать одной из лучших среди слушателей своего курса. Что ж, добьюсь и этого».

Особенно серьезно Катя Тимченко готовилась к экзамену по «мужскому» предмету — теории машин и механизмов. И получила «отлично». Профессор перелистал Катину зачетку, увидел пятерки по математике, сопромату и сказал:

— Что ж, поздравляю, молодец! Очень рад, что ошибся. У вас явные задатки ученого...

...По тенистой аллее Петровского парка, направляясь к зданию старинного дворца, в котором размещается Военно-воздушная академия имени профессора Жуковского, идет высокая, стройная женщина в военной форме — подполковник-инженер авиации, кандидат технических наук, доцент Екатерина Павловна Тимченко-Оксентюк. А тридцать лет назад даже предположение, что Катя станет доцентом, казалось нам просто шуткой...

Высота

Николай помог жене одеться, и они вышли из дому. Уже смеркалось. Идти пришлось далеко, несколько раз их останавливали патрули. К вечеру канонада затихла, да и ружейная пальба стала как будто слабее. Вот и родильный дом. Машу приняли под опеку заботливые нянечки, а Николаю посоветовали несколько часов погулять по городу. С тревогой поглядев на жену, он нехотя вышел на улицу.

Высоко в небе зажигались первые звезды. Со стороны Крещатика слышались частые выстрелы. Где-то за Днепром изредка ухала пушка. На город опускалась ночь...

Когда Николай вернулся в роддом, ему сообщили, что родилась дочь. Потом нянечка вынесла небольшой сверток, туго завернутый в серенькое одеяло. Девочка открыла глаза. И были они голубые, как небо.

— Вся в меня, — гордо сказал отец. — Молодец, Маша.

В это время окно, выходящее на улицу, неожиданно озарил желтый свет сигнальной ракеты, затрещали выстрелы.

Ребенка поспешно унесли...

Детство Ларисы тесно связано с авиацией. Отец ее работал слесарем в авиационной мастерской. На стоянке вокруг самолетов и ангаров девочка рвала цветы, плела венки, пела свои нехитрые песенки. Иногда забредала и на летное поле. Тогда кто-нибудь брал ее за руку и отводил к отцу в мастерскую.

— Ты бы, Николай, присматривал за ней. Неровен час ушибут девчонку...

Удивительно ли, что, получив аттестат зрелости и устроившись на обувную фабрику, Лора, не раздумывая, направилась в аэроклуб.

Домой прибежала радостная, возбужденная.

— Папа, я буду летчицей.

— Что ж, дочка. Когда поступала, меня не спрашивала. Теперь советовать поздно. Скажу одно: не женское это дело. Впрочем, кто знает... Сейчас и не такое случается.

— Та як же ты полетышь? Ты ж гляды высоко не литай, а то вбьешься, — запричитала бабушка.

— Ладно, бабуся, буду летать пониже...

Самолет надо знать досконально. Малейшая неисправность может стоить летчику жизни. А сколько частей в самолете! Сразу не запомнишь. Да и названия все какие-то мудреные, нерусские, но звучат красиво; элерон, лонжерон, фюзеляж.

...Наступила весна. В один из дней курсантов наконец вывели из тесных классов на просторный аэродром к самолету. Но что это? Самолет был установлен «на штырь». Это означало, что продолжается наземная подготовка, И снова курсанты осваивали «коробочку», учились управлять рычагами и рулями, а это почти то же, что и учиться плавать, лежа поперек скамейки. Но ничего не поделаешь, таков порядок...

Лариса Розанова была единственной девушкой в группе. Старозаветная «мудрость» оставила грядущим поколениям немало обидных пословиц и изречений, принижающих женщину как человека. Никто, естественно, не вспоминал их вслух при Ларисе, но порой ей казалось, что даже у инструктора проскальзывают элементы предвзятости. «Он наверняка считает себя неудачником, поскольку именно в его группу попала девушка. А курсанты только и ждут, когда сделаю ошибку, — с горечью думала Розанова. — Не дождетесь, голубчики! Я буду летать не хуже других!»

Она снова шла к самолету, пробовала с закрытыми глазами ориентироваться во всех приборах и деталях.

И произошло чудо. Голос инструктора Станислава Шевченко становился все мягче и теплей. А Лариса, накапливая опыт, волновалась все меньше и все реже делала ошибки.

Она оказалась в первой десятке курсантов аэроклуба, которым было разрешено начать самостоятельные полеты, и была счастлива.

Трудно сравнить с чем-нибудь состояние летчика в свободном полете. Вокруг тебя беспредельные просторы. Внизу проходят редкие облака, а еще ниже, как огромная рельефная топографическая карта, взору открывается земля.

Но романтика — романтикой, а самостоятельные полеты требуют от летчика полного напряжения его воли, обостренного внимания, быстроты, сообразительности. Мало ли какие случайности подстерегают в воздухе. Всего не предусмотришь, И оказавшись один на один с непредвиденным случаем, придется полагаться только на себя. Как ни велико было внутреннее ликование от сознания, что она уже близка к достижению заветной цели, девушка старалась сдерживать себя и не очень проявлять перед товарищами свою радость.

На другой день она явилась на аэродром точно по расписанию. Первый ее полет прошел благополучно. Выслушав инструктора, который советовал быть еще внимательней, Розанова вырулила на стартовую площадку для второго полета.

Выполнив положенные упражнения, она пошла на посадку. Внизу увидела приземляющийся самолет. Ларисе следовало взять правее, но она решила, что времени вполне достаточно, чтобы идущий впереди самолет успел зарулить с посадочной площадки.

На пробеге обе машины столкнулись...

Самообладание покинуло Ларису. Не помня себя, выскочила она из кабины и бросилась бежать...

Летчица не испытывала никакой физической боли — она ничуть не пострадала. Но моральная травма была нестерпимой.

«Все погибло! Никаких оправданий мне нет. Во всем виновата только я одна. Какой я к черту летчик! Теперь меня с треском отчислят из аэроклуба. И поделом! Да и не буду я дожидаться этого. Надо уйти самой. Бежать, бежать без оглядки, куда глаза глядят!»

Далеко за летным полем девушка рухнула в густую траву и зарыдала, уткнувшись лицом в землю.

Итак решено: надо бежать. Но как уйти отсюда сейчас? На ней летный комбинезон. Не пойдешь же в нем через весь город. А платье осталось в чемоданчике, в раздевалке. Пойти туда — ребята подымут на смех... Придется подождать, пока закончатся полеты и все уйдут. Послышались приближающиеся шаги. Это товарищи разыскивали беглянку. Курсанты хотели знать, не ранена ли она, как ее самочувствие.

Ей сказали, что на старте ее ожидает инструктор.

Нет, она не пойдет! Зачем ей идти?..

Ребята поняли состояние молодой летчицы, оставили ее одну.

Дождавшись темноты, Лариса побрела в город, не заходя на аэродром. Так в летном комбинезоне она долго бродила по затихшим улицам и только в полной темноте притащилась домой усталая, разбитая, внутренне опустошенная.

Дома ее ожидали командир отряда и инструктор.

Первой мыслью Ларисы, когда она услышала страшное слово «война», было — немедленно идти в военкомат и проситься на фронт. За плечами у нее были курсы пилотов Киевского аэроклуба и Херсонская летная школа. Она не только имела знания, необходимые военному летчику, но и освоила штурманское дело, получила звание инструктора-летчика, уже подготовила три группы курсантов к поступлению в летную школу и продолжала работать в Московском аэроклубе, готовя новые кадры для военных авиационных школ.

В военкомате пришлось выслушать короткий, но категоричный отказ. Оставив на всякий случай заявление с просьбой об отправке на фронт и попросив дать ему ход, расстроенная Лариса зашагала домой.

1 августа Московский аэроклуб был эвакуирован в Рязанскую область. Началась работа на новом месте. А сводки с фронта становились все тревожней, враг приближался к Москве. Валя Гвоздикова, Аня Демченко и Лариса Розанова снова обратились в военкомат, и снова получили отказ.

Наконец в начале октября девчат вызвали в Московский совет Осоавиахима. В кассе аэроклуба на всех троих оказалось только 60 рублей и 80 копеек. Нечего было и думать, чтобы на эти деньги нанять подводу до станции, а затем приобрести три железнодорожных билета. До станции предстояло пройти 25 километров. Это не смутило девушек, и ночью они отправились в путь. Стояла глубокая осень, ноги увязали в грязи, моросил дождь, холодный ветер пронизывал до костей. И все же девушки добрались к утру до станции Кремлево.

В Москве они узнали, что известная летчица Герой Советского Союза Марина Раскова формирует авиационный женский полк.

Ларису Розанову зачислили в штурманскую группу. Узнав об этом, она запротестовала: ей хотелось летать летчицей. Но рапорт был оставлен без последствий. На вторую просьбу девушка тоже не получила ответа. И только после третьего рапорта ее вызвала к себе Раскова.

Она выглядела очень усталой.

— Женщин-штурманов у нас мало, — услышала Лариса. — Вы окончили курс штурманского дела и имеете опыт и навыки обучения молодых курсантов. Вам придется обучать неопытных штурманов в боевой обстановке. Я считаю, что вы принесете больше пользы здесь. Чем скорее молодью штурманы освоят свою специальность, тем скорее и вы попадете на фронт.

Потом, видимо желая смягчить впечатление от сурового отказа, Марина Михайловна добавила уже более мягко:

— А выбирать специальность будете после войны...

Учеба наша протекала главным образом в Н-ске. Здесь я впервые встретилась с Ларисой Розановой.

По окончании курсов при школе Ларису назначили штурманом эскадрильи, в которой служила и я. Здесь мы с ней и подружились.

Боевой счет эскадрильи открыли командир эскадрильи Сима Амосова и штурман эскадрильи Лариса Розанова. Страха в первом полете Лора не ощущала, не было даже тревоги за себя. Она летела с таким чувством, будто впереди ждет какое-то интересное приключение и любопытное зрелище.

Впервые страх заполз в ее душу на пятом полете, когда она находилась над Матвеевым курганом. Здесь их обстреляли из крупнокалиберного пулемета. Но состояние страха длилось всего какую-то долю секунды, когда к самолету потянулись линии трассирующих пуль. Как только Лариса заметила, что линии эти проходят мимо, не задевая их машины, страх прошел, и она рассмеялась: «Оказывается, не всякая пуля ранит». Но вскоре Лора убедилась и в другом; не всякая вражеская пуля пролетает мимо.

Розанова дружила с Верой Тарасовой, штурманом другой эскадрильи. В первый же боевой вылет самолет Веры и Любы Ольховской не вернулся на свою базу.

Это был страшный удар для Ларисы. С Верой они учились в летной школе, потом переписывались, в полку встретились снова и еще больше сдружились... Ужаснее всего было то, что никто не мог сказать ничего определенного о случившемся.

И только значительно позже, когда шли бои на Кавказе, Лариса услышала от пехотинцев, что в июне 1942 года они наблюдали в районе Донецка, как падал сбитый советский самолет По-2. «Самолет попал под сильный обстрел вражеских зениток, — рассказывали бойцы. — Он резко пошел на снижение. Мы подумали, что летчик, наверное, убит. Но, даже падая, самолет держал курс на восток, к своим. А обстрел продолжался. Помочь мы ничем не могли. Самолет не дотянул до своей территории и остался недосягаемым для нас. Экипаж, скорее всего, погиб».

По всем признакам это и был самолет Любы Ольховской и Веры Тарасовой.

На очередное боевое задание я вылетала с Ларисой Розановой. Нам предстояло бомбить скопление противника на одном из участков фронта.

Подробно изучив маршрут, мы разобрали все возможные варианты подхода к цели и отхода от нее, уточнили метеоданные, проверили подвеску бомб.

И вот мы в воздухе. Плавно набрали высоту. Прошли линию фронта. Нас встретила полнейшая тишина; ни выстрела, ни ракеты, ни огонька. Уж не сбились ли с курса? Нет — вот извилистая линия реки, все правильно. Скоро цель. Штурман еще раз проверила все расчеты, сличила карту с землей. Все в порядке.

Осветив местность с помощью САБ, Лариса спокойно и тщательно прицелилась и сбросила все бомбы серийно, Мы еще не успели услышать разрывов, как в небо взметнулись четыре прожекторных луча и цепко схватили наш самолет. Огненными шарами вокруг машины вспыхнули разрывы снарядов. Это был один из первых моих боевых вылетов. Я на секунду растерялась и машинально отжала ручку управления. Самолет клюнул и стал пикировать...

А Лора Розанова мгновенно оценила обстановку: приборы показывали, что через несколько секунд мы врежемся в землю. Будучи летчицей, она поняла мое состояние и схватилась за ручку управления. Самолет снова принял горизонтальное положение.

Я очнулась от оцепенения и начала выполнять противозенитный маневр, а Розанова подавала команды:

— Влево! Вправо! Разрывы подходят все ближе. Держи скорость! Скорость! Еще вправо! Быстрее маневрируй!

Самолет вздрогнул. Это было прямое попадание... Уже несколько больших рваных дыр зияли в плоскостях. А мы продолжали метаться то вправо, то влево. Розанова следила за землей и воздухом, она подавала команды. Я действовала, как автомат. Ни волнения, ни страха уже не чувствовала. Гитлеровцы остервенело продолжали обстрел. На бархатно-черном фоне ночного неба в перекрестье голубых лучей метался наш маленький По-2, похожий на серого ночного мотылька, метался, пытаясь вырваться из смертельных щупальцев прожекторов. Высота была менее тысячи метров, скорость небольшая, и снаряды, нацеленные с упреждением, проходили пока мимо. Отдав ручку от себя, я резко увеличила скорость, и мы ушли в сторону вражеского тыла. Немецкие зенитчики, видимо, решили, что мы подбиты и идем на их территорию сдаваться в плен. Огонь прекратился, лучи прожекторов и огненные трассы были перенесены на другие самолеты.

Оказавшись далеко за линией фронта, в тылу врага, мы развернулись и взяли курс на свой аэродром.

— Молодец, Маринка, справилась! — услышала я в переговорной трубке голос Ларисы.

— Это ты, Леся, молодец! Вот мы и получили боевое крещение!

Для меня тот полет явился действительно боевым крещением, хотя по счету он числился семнадцатым.

Обратный путь был нелегок. Искалеченный самолет плохо слушался рулей. К тому же испортилась погода, резко ухудшилась видимость, а до аэродрома было еще далеко.

— Дотянем ли? — спрашиваю штурмана. — Так ли идем? Проверь курс! Верны ли расчеты?

— Хорошо, перепроверю.

— Почему не виден маяк?

— Мариночка, все хорошо. Это видимость плохая, вот в чем дело. Держи курс, — подбадривала меня Лариса.

...Много лет прошло с той поры. Случалось в моей жизни разное. Бывали ситуации, когда приходилось задавать самой себе вопрос, выдержу ли еще один немыслимо трудный переход. В такие моменты я всегда вспоминала свою подругу Ларису Розанову и ее слова: «Держи курс, Маринка. Все в порядке!..»

Но вот, наконец, и аэродром. Только уже совсем близко подлетев к нему, мы увидели тусклый свет приводного маяка-прожектора. Перед третьим разворотом я помигала бортовыми огнями, запрашивая разрешения на посадку. Внизу зажглись фонари «летучая мышь», обозначавшие посадочный знак. Огни все ближе, и вот самолет коснулся колесами грунта.

Когда я, зарулив на заправочную полосу, выключила мотор, мы обе несколько минут сидели не шелохнувшись в своих кабинах. Силы нас покинули. Потом постепенно пришли в себя, выбрались из кабин и зашагали на командный пункт.

Евдокия Давыдовна Бершанская встретила нас, как родная мать. Наш успех обрадовал ее не меньше, чем нас самих. Еще бы! Мы, ее питомцы, не растерялись, справились в сложной обстановке. А о том, что обстановка была не из легких, Бершанская уже знала из докладов вернувшихся раньше нас экипажей. Они видели, в какой переплет мы попали над целью.

В начале июля сорок второго года мы базировались в станице Ольгинской. Отсюда далеко на горизонте можно было различить неясные очертания Ростова-на-Дону, Тяжелые немецкие бомбовозы, делая один заход за другим, обрушивали на город тонны фугасок и зажигательных бомб. От глухих разрывов вздрагивала земля. Черные густые клубы дыма поднимались к небу. Это горел Ростов, а там до войны жила мама Ларисы Розановой. И хотя Лора знала, что матери сейчас нет в том аду (она работала вольнонаемной в воинской части), девушка очень страдала. Ей до слез было жаль этот красивый, зеленый, уютный, такой дорогой сердцу город...

Там, в Ольгинской, для Розановой свершилось важнейшее событие в жизни — ей вручили партийный билет.

В январе 1943 года Лариса снова попыталась осуществить свою мечту стать летчицей. На этот раз просьбу ее удовлетворили, она была назначена командиром звена.

На Кубани ранней весной все дороги превращаются в сплошное жидкое месиво. На аэродроме появились огромные разводья, остановился весь транспорт. Ни одна машина не могла стронуться с места. Прекратили действия артиллерия и танки. На фронте наступило временное затишье.

Для боевой работы авиации, как известно, нужны бомбы, бензин. А подвоза не было. В батальоне аэродромного обслуживания кончились продукты. Уже в течение нескольких дней личный состав полка питался одной кукурузой. Не было ни хлеба, ни соли.

Бершанская вызвала летчиц и разъяснила, что нужно вылететь на аэродром Кропоткин, получить там муку, крупу, соль, сахар, взять бомбы и бензин.

С огромным напряжением мы вырулили самолеты по грязи и поднялись в воздух. Прибыли в Кропоткин, загрузили машины. Звену Розановой пришлось везти бензин. Каждый самолет брал с собой десять канистр весом по 20 килограммов. Канистры прикрепляли по три штуки на каждую плоскость да в заднюю кабину — еще четыре. Летчик был со всех сторон окружен бензином. Нагрузка на самолет получилась большая, лететь надо было с особой осторожностью, бреющим полетом, на высоте 3–5 метров от земли. А главное — от нас требовалась исключительная внимательность. Неровен час, вывалится из-за облаков немецкий истребитель, и тогда достаточно одной пули, чтобы взорвать самолет. Но летчицы справились и с этим заданием. Каждый экипаж в тот день сделал по три вылета.

А ночью Лариса со штурманом эскадрильи Верой Велик вылетела бомбить фашистскую технику в станице Славянская.

В конце апреля 1943 года техник звена Галя Пилипенко снаряжала своего командира Ларису Розанову в далекий путь, в тыловой город Армавир. Ее самолет уже давно выработал положенный ему ресурс, мотор был старый, через прокладки во всю хлестало масло, подтекал бензобак. Золотые руки техника, казалось, сделали все возможное для продления жизни мотора, но в аэродромных фронтовых условиях добиться большего было нельзя. Требовалось срочно перегнать самолет в полевые авиаремонтные мастерские (ПАРМ) к верному другу всех летчиков опытному инженеру Федору Степановичу Бабуцкому. Пилипенко радовалась за своего командира, радовалась, что Лариса немного отдохнет в сравнительно спокойных условиях прифронтового тыла. Только иногда Галю мучила тревожная мысль: «Дотянет ли командир на такой развалюхе до ПАРМ.а, ведь покрыть надо двести километров».

Опробовав мотор, Лариса подала сигнал «убрать колодки», приветливо взмахнула рукой и дала газ. Первый раз за время войны она покидала полк.

Полет продолжался больше двух часов. Наконец показался Армавир. После маленьких взлетных площадок городской аэродром показался Ларисе просто необозримым. У ангара ее ожидали техники ПАРМа, и летчица зарулила прямо к ним.

Чуть в стороне Лариса увидела автобус, который отвезет ее на отдых. Дверь автобуса была гостеприимно открыта. На переднем сиденье она заметила техника своего полка Сашу Платонову, а рядом инженер-капитана в синей шинели. Поздоровавшись на ходу, Лариса прошла прямо к начальнику ПАРМа инженеру Федору Степановичу Бабуцкому. Четко доложив о прибытии, она вручила Бабуцкому формуляр и другую документацию на самолет. После доклада начались обычные расспросы: как идут дела в полку, что нового, как воюют девушки?

Закончив расспросы, Бабуцкий предложил летчице пройти в автобус и дал команду отправляться.

— Прежде всего пообедаем, потом вы отдохнете, — сказал Федор Степанович, — а завтра вам, товарищ Розанова, предстоит работенка. Не откажетесь?

— Буду рада, А что за работенка, если не секрет?

— Да тут одного капитана надо подбросить в Грозный.

— Батюшки, какая же это работенка! Одно удовольствие, — засмеялась Лариса.

— Ну, в таком случае позвольте познакомить вас с инженером Литвиновым, Вот-с, прошу любить и жаловать, инспектор из штаба воздушной армии.

С переднего сиденья поднялся капитан, представился:

— Илья Литвинов.

— Очень приятно. Лора Розанова, — заметно смутившись, протянула новому знакомому руку.

Литвинов, словно не заметив волнения девушки, начал расспрашивать, есть ли у нее здесь знакомые и где она думает остановиться. Лора ответила, что в Армавире живет мама ее однополчанки Сони Бурзаевой, что все девушки, которым приходится перегонять самолеты на ремонт, всегда останавливаются там и она тоже надеется устроиться у Бурзаевой. Молодые люди разговорились и незаметно доехали до места. Из машины они выходили уже как старые знакомые.

В конце обеда Бабуцкий, которого молодежь называла «батей», предложил:

— А не устроить ли нам, товарищи, в честь прибытия представительницы прекрасного пола коллективный поход в театр? Кстати, сегодня «Платон Кречет» Корнейчука, и в пьесе есть замечательная женская роль.

Предложение «бати» всем понравилось. Литвинов попросил разрешения сопровождать Ларису в театр и зайти за нею. Розанова ссылалась на усталость. Но инженер-капитан так просил не огорчать его отказом, а взгляд его был так красноречив, что Лариса заколебалась.

— Ну, хорошо, — наконец сказала она, — если не просплю, встретимся у входа в театр.

На тихой улочке, в зарослях сирени и желтой акации примостился маленький домик в три окошка с резными ставнями. Рядом с ним ворота с, калиткой. Нужно потянуть за веревочку, поднимется железная щеколда, и тогда, открыв калитку, попадешь на заросший молодой травкой двор, увидишь маленькое крыльцо. Лариса без труда нашла по адресу этот домик. В нем жили мать Сони Бурзаевой с младшей дочерью. В тесной уютной квартирке с геранями на окнах, с чисто выскобленными полами ее встретили как родную. Сонина мама сразу принялась хлопотать с самоваром, поминутно отрываясь, чтобы расспросить о Соне. Выпив чашечку чаю, Лариса попросила извинения и прилегла отдохнуть.

После спектакля Лариса и Литвинов вышли из театра и решили побродить по незнакомому городу. Было темно, и они долго блуждали по улочкам. Только далеко за полночь Литвинов привел Ларису к домику Бурзаевых. Здесь они и расстались.

Ровно в восемь утра Розанова была на аэродроме. У самолета ее уже ждал Литвинов. Она села в кабину пилота, инженер-капитан — в кабину штурмана. Попет длился недолго и прошел вполне успешно.

В Грозном у капитана было много дел, и Лариса подолгу оставалась одна. На фронте она привыкла выпадавшие свободные часы использовать для сна. Это называлось «добирать» упущенное. Но теперь многое изменилось. Лариса уже не могла спать, как прежде. Она узнала, что такое бессонница. А виновницей этому была встреча с Ильей...

Срок командировки окончился, и Лариса должна была перебросить Литвинова обратно в Армавир, а затем в Краснодар. Перед вылетом в Армавир оба пришли на аэродром задолго до назначенного часа и, пока техники готовили самолет, прохаживались по зеленому полю. Незаметно для себя они уходили все дальше и дальше. Илья взял Ларису за руку и, справившись с волнением, сказал о самом главном, о том, что он ее любит.

В полку даже самые близкие подружки ничего не знали о возникшем у Ларисы большом чувстве.

В боях за Кубань Розанова совершила много боевых вылетов. Летала она со штурманом Лелей Радчиковой, Внешне все шло, как раньше. Но однажды на аэродром с треском влетел запыленный мотоцикл. Мотоциклистом оказался капитан Литвинов. У него были считанные минуты свободного времени, и ему нужно было повидаться с Ларисой. Пока Литвинов носился от одного самолета к другому, Лариса выруливала на старт. Капитан подъехал к ее самолету в тот момент, когда летчица выключила мотор и двинулась было на КП, где собирался летный состав. Только тут она заметила Илью. Но поговорить им не удалось...

В тот день, вернувшись с боевого вылета, я подошла к Ларисе и спросила, что вызвало столь необычный визит капитана. И Лариса открыла мне свое сердце. Я услышала о ее встрече с Литвиновым в Армавире, о полете с ним в Грозный и о возникшем у них серьезном чувстве. Я искренне порадовалась за подругу и пожелала ей большого счастья.

Через несколько дней Илья Литвинов снова приехал в полк. На этот раз он, кажется, проверял работу наших «вооруженцев». Розанова в ту ночь выполняла боевые задания и, хотя капитан долгое время находился на старте, им так и не удалось встретиться. Только утром после полетов мы увидели их вместе в нашей столовой. Девчата немедленно окружили Илью и Ларису и произнесли тост за их крепкую дружбу и здоровье, за их совместное счастье после войны...

На смену жаркому лету 1943 года пришла слякотная и ненастная осень. Часто весь горизонт застилало сплошным туманом, над головой стояла тяжелая непроницаемая облачность, иногда моросили унылые дожди. В таких метеорологических условиях начались бои за освобождение Тамани. Здесь нас со всех сторон окружала вода: с севера подступало Азовское море, с востока — Темрюкский залив, с юга — Ахтанизовский лиман, а с запада — Таманский залив. Часто бывало, что туман застилал территорию, нужную для ориентировки, и невозможно было понять, где туман, а где вода. Тогда у нас и родилась поговорка:

Это, братцы, не туман,
Это море да лиман...

Ларисе Розановой в такую погоду предстояло совершить свой пятисотый боевой полет. Ей со штурманом Лидой Лошмановой поручили бомбить вражескую технику на окраине Тамани. Подлетев к Таманскому заливу, девушки увидели сплошную белую стену. Как быть? Не возвращаться же в такой торжественный день, не выполнив задания!

Решили пересекать залив вслепую. Было жутковато. К счастью, уже через несколько минут они увидели в разрывах тумана город и полыхавшие в нескольких местах пожары.

«Молодцы дневные бомбардировщики, — подумала летчица, — поработали на славу!», — и уверенно направила свой самолет на западную окраину Тамани, туда, где согласно разведданным было замечено скопление немецких танков и техники. Но ударили зенитные пушки. Заградительный огонь был таким плотным, что пришлось отвернуть.

Попробовала подойти к цели с другой стороны, но и там ее встретил такой массированный огонь, что прорваться сквозь него не было никакой возможности.

Тогда Розанова решила выключить мотор и бесшумно планировать на цель. Она надеялась, что противник не заметит в темноте ее маневра. И хитрость удалась.

В ночь на 24 декабря 1943 года экипаж Ларисы Розановой — Марии Ольховской (Мария Ольховская — однофамилица погибшей командира эскадрильи Любы Ольховской), вторично вылетев на задание, попытался подойти к цели со стороны вражеского тыла. Девушки успешно выполнили задуманное. Но самолет тут же был схвачен прожекторами. Зенитки врага открыли огонь. Розанова взяла курс на свою территорию, однако в мотор попал осколок снаряда. Мотор заглох. Машина стала терять высоту. Шедшие сзади Катя Пискарева со штурманом Лидой Лошмановой видели это и, чтобы помочь подругам, сбросили на вражеские прожекторы две бомбы. Затем, лавируя между разрывами снарядов, Пискарева вывела свой самолет из зоны огня.

Повезло и Розановой с Ольховской. Летчице удалось посадить подбитый самолет в районе, где располагался один из наших инженерно-строительных батальонов.

Связавшись по телефону с КП воздушной армии, Розанова доложила о происшедшем заместителю командующего генералу Слюсареву. Она сообщила, что посадка произведена в одном километре северо-восточнее Керчи в пункте Колонка, недалеко от передовой. И добавила, что участок простреливается противником.

Выслушав доклад, Слюсарев приказал экипажу оставить самолет и на попутных машинах добираться в полк.

— Товарищ генерал, разрешите мне остаться с самолетом, — взмолилась Розанова.

Генерал был прославленный в боях с фашистами летчик, Герой Советского Союза. Он понял тревогу летчицы, боявшейся остаться «безлошадной» и разрешил ей быть при самолете.

На другой день, проводив Машу Ольховскую, Розанова отправилась на КП воздушной армии. Не застав генерала Слюсарева, девушка решила действовать на свой страх и риск. Она добилась, чтобы командир ремонтной части выделил четырех техников, которые вместе с летчицей отправились к поврежденной машине.

Осмотр «ласточки» показал, что осколками снаряда пробиты два цилиндра и выхлопной патрубок, что в результате удара при посадке сломан винт и снесено шасси. Два техника поехали на аварийный пункт за запчастями, а их товарищи приступили к работе.

Ремонтники были отличными специалистами своего дела, И хотя работать им пришлось только по ночам (гитлеровцы непрерывно обстреливали местность), за четыре ночи самолет был почти целиком восстановлен. Оставалось поставить винт. Но его надо было привезти с Большой земли, то есть с таманского берега. Утром 30 декабря Лариса отправилась на аварийный пункт, откуда она рассчитывала переговорить с полком и попросить ускорить доставку винта.

Дежурная у рации молоденькая связистка с выбивающимися из-под шапки белокурыми волосами приветливо встретила летчицу. Не прошло и нескольких минут, как связистка передала микрофон Ларисе.

— Здравия желаю, товарищ гвардии майор! Это я — Розанова.

— Здравствуй. Ты молодец, — услышала она голос Бершанской. — Ничего не говори, я все знаю. Поправилась ли «ласточка»? Может ли летать?

— Может, может, только необходим винт. Пришлите, пожалуйста, поскорее.

— Сегодня прилетит связной. Что у тебя еще?

— У меня все.

— Тогда до свидания! Ждем тебя.

Розанова поблагодарила связистку и осталась на аэродроме ожидать самолет, который должен привезти винт.

Медленно потянулись часы ожидания. Потом кто-то крикнул снаружи: «Летит!» Розанова выскочила на поле. Не сразу обнаружила она темную точку над горизонтом. На бреющем полете с таманского берега летел маленький По-2. Все ближе подходил он к Керченскому берегу. И вдруг... из-за облаков вывалился Ме-109, за ним второй. Оба фашиста пошли в атаку на беззащитный По-2, и через минуту все было кончено. Но вот показались истребители с красными звездами на крыльях. В небе над аэродромом завязался воздушный бой. Один «мессер» вскоре задымил и свалился где-то за пределами аэродрома, второй ушел в облака.

Лариса стояла в оцепенении. В какие-то считанные минуты на ее глазах разыгралась страшная трагедия. Сколько было в маленьком самолете людей? Один летчик или с ним находился штурман? Что теперь с ними? А ведь они везли винт для ее самолета. Девушка почувствовала себя как бы виновной. Она обернулась, ища поддержки. Но все, кто был на аэродроме, уже бежали к месту падения самолета. Раздумывать было некогда. Лариса бросилась за ними.

Еще издали она увидела бесформенную груду обломков и поняла, что уцелеть там ничего не могло. Она подбежала к самолету. Летчик был мертв. Из-под обломков торчал конец злополучного винта...

Летчик оказался офицером связи из воздушной армии. Нервы Ларисы не выдержали, и она горько зарыдала. Тело погибшего бережно подняли и понесли к землянке. Аварийная команда приступила к разборке обломков. Техники тщательно осматривали все, что уцелело. Тут-то и было обнаружено, что винт остался цел, только дал небольшую трещину. Техники решили, что до Пересыпи он дотянет.

Ночью винт был поставлен на самолет, а на рассвете Розанова вылетела.

Взлет прошел благополучно. Над проливом было ясно, но таманский берег закрыло туманом. Прижимаясь к воде, Розанова летела навстречу солнцу, выплывавшему из-за горизонта. Она летела домой. После стольких тревог и волнений хотелось обязательно попасть к своим, на встречу Нового года.

Кончился Керченский пролив, и машину окутала молочно-белесая пелена тумана. Земля просматривалась только непосредственно под самолетом. Никаких ориентиров, а высота — всего пять — семь метров. Благоразумие подсказало решение — произвести посадку, переждать туман.

Но вот, наконец, она разглядела Пересыпь и родные «уточки». Опытный глаз сумел обнаружить их, хотя они и были замаскированы. Увидела Лариса и КП. И тут же с ходу развернулась, произвела посадку.

...В апреле 1944 года Розанову назначили на должность штурмана полка. В полку были организованы курсы по переподготовке «вооруженцев» и техников на штурманов, а также читались лекции для летного состава по штурманскому делу. Подготовку молодых штурманов Розанова всегда проверяла сама.

Особое внимание было уделено штурманской подготовке летного состава, когда боевые действия передвинулись на территорию Белоруссии. Здесь редко встречались большие, хорошо запоминающиеся ориентиры. Масса маленьких хуторов, обилие лесов, болот, сложная сеть проселочных дорог и небольших речушек — все это затрудняло ориентировку даже опытным штурманам, могло привести к вынужденным посадкам, к бомбометанию не по заданным целям.

Когда же Красная Армия стала вести бои с гитлеровцами на территории Польши, в нашем полку было введено фотографирование результатов бомбежки по целям. Сначала такой контроль провела командир полка Бершанская, летавшая со штурманом полка Розановой. С тех пор и до окончания войны отдельные экипажи снабжались фотоаппаратами, которые производили автоматический фотоконтроль. После проявления пленок штаб имел на каждый боевой вылет фотодокумент результатов бомбометания по цели.

В одну из ночей вслед за другими экипажами на боевое задание вылетели Лариса Розанова с летчицей Катей Пискаревой.

Лейтенант Пискарева... Увидев впервые эту маленькую светловолосую девушку с зеленовато-голубыми глазами, в которых постоянно светились искорки веселых смешинок, трудно было поверить, что она — боевой летчик. А между тем это был влюбленный в небо, смелый до дерзости командир авиазвена, это была летчица, еще до войны являвшаяся инструктором Калининского аэроклуба. Все в полку любили Катю за неунывающий характер, за верную дружбу, глубоко уважали ее за летное мастерство. Пискарева была довольна, что с нею летит штурман полка. А ночь выдалась такая, хоть стихи пиши! Ясная, звездная, без единого облачка.

Самолет уже приближался к цели, когда девушки увидели, как впереди пять мощных прожекторов скрестились и ведут маленькое светлое пятнышко — самолет. Вскоре к пяти лучам присоединились еще три. Заработали зенитки. Вокруг светлого пятнышка запрыгали вспышки разрывов снарядов. Самолет был наш. Это кто-то из подруг попал в беду. Читатель, тебе, наверное, случалось видеть в кино, как бьют из пулемета по наступающей пехоте. Как в такие мгновения вспыхивают фонтанчики земли совсем рядом с головами бойцов. Как пули с зловещим посвистом врезаются в землю. В такие минуты даже зрителю в кинозале хочется закрыть голову руками и вжаться в землю, чтобы не слышать этого свиста. Но бойцу надо идти вперед. Вот он ткнулся в землю, притаился и не дышит, но это всего на несколько секунд, потом приподнимает голову, поднимается сам и вновь устремляется вперед, туда, откуда ведет огонь враг.

Летчику в воздухе некуда укрыться: там нет земли, Перед ним только дикая пляска огня вокруг самолета.

Одна мысль тогда сверлила наш мозг: там, в самолете, подруги ведут отчаянную борьбу за жизнь. И они совершенно беззащитны. Единственная возможность спасения — это маневр, но в лучах прожекторов ослепленные летчица и штурман ничего не видят...

Пискарева и Розанова, не раздумывая, врезались в огонь, спеша на выручку подругам. Катя мастерски маневрировала. Она вела самолет змейкой: то длинной, то короткой, не давая возможности прицелиться зениткам и упорно пробивалась к переправе. Сбросив САБ, Розанова наклонилась за борт, рассматривая выхваченный из мрака ночи клочок земли. По самолету ударили три голубых луча. Глаза резануло ослепительным светом, навернулись слезы, в горле запершило от пороховых газов. По обшивке самолета забарабанили осколки.

Но Пискарева искусно «плела» свой сложный противозенитный маневр. Потом на самолете Пискаревой — Розановой скрестились лучи всех прожекторов. Это означало, что их подруги вырвались из огня и света. Отбомбившись, Лариса сбросила вторую САБ. Ее свет несколько ослабил действие ярких лучей прожекторов. Прикрывшись рукавом, штурман внимательно рассматривала переправу и подходящие к ней дороги. Ага! Вот она цель: длинная колонна автомашин и много движущихся точек. По команде штурмана летчица повернула на 15 градусов. Идеально выдерживая режим полета, она создала штурману возможность для точного бомбометания.

Но в те секунды, когда самолет находится на боевом курсе, он является верной мишенью для зенитчиков врага. Машина вздрогнула от попадания осколков. Ее качнуло, накренило на крыло. Несмотря на прямое попадание снаряда, Розанова не отрывалась от прицела.

— Держать боевой курс! — скомандовала она. Последним усилием воли Катя Пискарева привела искалеченный самолет в горизонтальное положение.

Томительны долгие секунды прицеливания... Наконец штурман нажимает на рычаг бомбосбрасывателя, и бомбы летят вниз, в цель.

— Готово. Пошел! — подает Розанова сигнал отхода.

Пискарева снова принимается выписывать змейки и маневрирует, экипаж спешит уйти от обстрела. А штурман наблюдает за результатами бомбежки. Бомбы взорвались в самой гуще машин. Взрывной волной подбрасывает самолет. На земле мелькают частые вспышки.

А обстрел продолжался. Трудно вырваться из клещей прожекторов на тихоходной машине. Обе пережили мгновения, когда казалось, что наступил конец. Но суворовский закон «Сам погибай, а товарища выручай» действует безотказно. На помощь пришли подруги, следовавшие за их экипажем. В небе снова вспыхнули светящиеся авиабомбы. Пискаревой и Розановой стало легче, наконец они вышли из зоны света и огня в спасительную темноту.

Так проходил один вылет. А их было у нее, у Героя Советского Союза Ларисы Николаевны Литвиновой, 816!

Когда я услышала по радио, что одна из пионерских дружин будет называться именем моей дорогой подруги, мне вспомнилась ночь в багровых сполохах огня, треск раздираемых осколками плоскостей и спокойный голос Ларисы:

— Маринка, идем правильно. Держи курс! Я знаю, пионеры дружины имени летчицы Литвиновой не ошиблись в своем выборе. По таким людям, как она, можно держать курс. Он обязательно выведет к цели.

Подари сердце небу

Говорят, что страсть к небу — самая высокая страсть. Во всяком случае, человек, однажды испытавший счастье самостоятельного полета, уже никогда не изменит своей мечте.

Если, конечно, в душе он — летчик.

Так случилось и с Аней Дудиной.

Семейное счастье, словно пугливая птица. Именно так все получилось в семье Дудиных, которые жили в городе Уржуме, Кировской области. Соседи и не подозревали, что в отношениях между супругами давно появилась трещина. Со стороны казалось, что это самая благополучная семья в округе. И когда, резко хлопнув дверью, навсегда ушел отец и Аннушка осталась одна с матерью, многие, видно, решили, что произошло недоразумение.

Трудные дни наступили для Ани Дудиной. Пришлось прекратить учебу в педтехникуме и пойти работать наборщицей в типографию газеты «Кировская искра». Почему именно в типографию? Может быть, потому, что Аннушка очень любила книги и давно хотела узнать, как они делаются. А из книг ей больше всего нравились те, в которых рассказывалось о жизни летчиков.

Часто и подолгу глядела она в небо и мечтала, мечтала подняться когда-нибудь в воздух, на такую высоту, куда не залетают даже птицы...

В родном Уржуме был только планерный кружок. Занималась Аня успешно. А когда занятия подошли к концу, обстоятельства сложились так, что она переехала в Батуми и стала работать, тоже наборщицей, в типографии. К большой радости Дудиной, в Батуми существовал аэроклуб. Здесь она научилась летать, управлять самолетом. Получила звание инструктора-летчика и была счастлива. Ей предложили перейти на работу в аэроклуб и обучать молодежь. Это было в 1940 году. Десяткам учеников помогла она обрести свои крылья и была по-настоящему счастлива. Но... началась война.

В декабре 1941 года аэроклуб был расформирован, и Дудину зачислили летчиком в санитарную авиацию. Это было время, когда фашистские войска огненным кольцом опоясали Керчь. Через высокий горный перевал, патрулируемый гитлеровскими истребителями, Аня на маленьком санитарном самолете летала из Анапы в окруженную Керчь, брала на борт раненых и уходила в воздух, обстреливаемая с земли врагом.

Сорок четыре рейса из Анапы в Керчь и обратно совершила Дудина, более тридцати раненых вывезла с «огненной земли».

Потом на маленьком По-2 Аня ежедневно доставляла пакеты в штаб фронта. За ней не раз охотились вражеские истребители, но летчица ускользала от них, прячась в балках и складках местности.

В апреле 1943 года Дудину вызвали в штаб и дали направление в 46-гвардейский Таманский женский полк ночных бомбардировщиков.

К нам она прибыла весной 1943 года, когда на Кубани развернулись жестокие воздушные бои. Господство в воздухе было завоевано советскими летчиками. Начинался штурм знаменитой «Голубой линии». Фашисты считали ее неприступной. Наша авиация обрабатывала ее круглосуточно. Полк в то время базировался в станице Пашковская, под Краснодаром.

Ночными тренировками Дудиной руководила заместитель командира полка Серафима Амосова. А днем Аня летала со специальными заданиями в станицы Белореченская, Ивановская, а также в Армавир в ремонтные мастерские и в Ессентуки, где располагался наш госпиталь и откуда прибывали наши летчицы и штурманы, оправившиеся после ранений.

Так прошел первый месяц службы Дудиной в нашем полку. В общежитии мы, летчицы, в те дни почти не видели ее, хотя очень скоро перестали считать Аню новенькой.

Прошел срок, положенный на тренировку, и, обычно скупая на похвалы, Амосова уверенно доложила командиру полка:

— Дудина летает отлично. Можно дать ей опытного боевого штурмана, и пусть сегодня же идет в самостоятельный боевой вылет.

Первая боевая ночь. Кто из нас не запомнил ее во всех подробностях! Врезалась она и в память Ани Дудиной. Темная южная ночь, непроглядная даже при свете крупных звезд, усыпавших таинственное небо. Подчеркнуто официально представилась летчице назначенная к ней штурманом Катя Рябова. И сразу, нарушая ночную тишину, заворчали моторы самолетов. Плавно, одна за другой отрывались от земли и уходили в темноту наши боевые машины. Настала очередь экипажа Дудиной — Рябовой. Получив разрешение на взлет, Аня привычным движением дала от себя ручку сектора газа, и самолет взмыл в воздух. Летчица совершила круг над аэродромом. Штурман дала курс на цель. В ту ночь это был вражеский аэродром около станицы Киевская.

Под крылом по всему маршруту расстилалась густая дымка. Земли не было видно. Аня сосредоточенно следила за приборами. В соответствии с заданием их самолету надлежало неожиданно появиться над аэродромом, осветить его САБами и нанести бомбовый удар по немецкой технике. Задание было сложное и ответственное. Аня отлично ориентировалась во время дневных полетов, успешно закончила учебную тренировку в нашем полку. И все же при первом боевом вылете ориентировка далась ей не сразу. Летчица, естественно, волновалась. Но штурман эскадрильи Катя Рябова понимала ее состояние и умело, тактично подсказывала курс.

Дудина точно вывела самолет на цель. Штурман была довольна. Сбросив сразу три САБ, она осветила немецкий аэродром и передала летчице:

— Видишь самолеты на земле? Мы находимся точно над аэродромом. Бросаю бомбы.

Машина шла на малых оборотах. Штурман сбросила бомбы, но не все. Попросила летчицу зайти еще раз на цель.

И тут начался ад. Как только были сброшены первые бомбы, зажглось столько прожекторов, что вокруг заплескалось море ослепительного света. Их машину цепко схватили щупальца прожекторов. Небо распороли нити трассирующих пуль и снарядов.

В частых разрывах снарядов рокотали моторы маленьких самолетов: одни уходили от цели, отбомбившись, другие только подходили к ней.

А самолет Дудиной все еще бился в лучах прожекторов. Аня слушала команды штурмана, уклонялась от разрывов снарядов, искусно маневрировала, пытаясь вырваться из потока слепящих лучей. Все стрелки на приборах плясали, как бешеные. Дудина резко пошла на снижение. Когда до земли оставалось 350–400 метров, подоспели еще несколько наших самолетов. На землю полетели новые серии бомб. Это вынудило гитлеровцев отвлечься от преследования машины Дудиной, и Ане удалось вырваться из зоны огня.

— А ты молодец... Умеешь держать себя в руках, — заметила после посадки Катя Рябова.

Спустя 20–30 минут экипаж Дудиной — Рябовой снова ушел на задание на ту же цель. Паника у немцев уже улеглась. Они пристрелялись, восстановили взаимодействие зенитных установок с прожекторами, быстро нащупывали наши самолеты и открывали по ним прицельный огонь. Это сразу почувствовали девушки. Уже приближаясь к цели, они поняли, что сейчас им не удастся подойти к аэродрому прямо, что называется «в лоб». Решили применить хитрость.

Набрав высоту, Дудина направилась к аэродрому со снижением, на приглушенном моторе. Сделала один вираж, второй, третий... Потеряв звук мотора, гитлеровцы выключили прожекторы и прекратили зенитный обстрел.

— Аня выводи. Высота пятьсот метров, — услышала Дудина голос штурмана.

Не теряя ни секунды, летчица перевела машину в горизонтальный полет, включила мотор. Штурман сбросила бомбы. Они легли точно в цель.

Снова заметались прожекторы, снова остервенело залаяли зенитки. Но было поздно: самолет планировал в сторону своего аэродрома.

Теперь Дудина каждую ночь совершала по три-четыре рейса. Долгое время у нее не было постоянного штурмана. Охотнее всего она любила бывать на заданиях с Катей Рябовой.

От полета к полету Аня накапливала боевой опыт. Наконец ей прикрепили постоянного штурмана. Это была тихая, молоденькая, застенчивая комсомолка Соня Водяник. Девушка совсем недавно закончила штурманскую подготовку в полку и с нескрываемым восхищением смотрела на свою летчицу, которая к этому времени уже ни в чем не уступала ветеранам полка.

Аня и Соня стали неразлучны. Летали вместе каждую ночь, бомбили скопления вражеских войск, разбрасывали листовки, ходили на разведку.

Летать Аня любила и летала много. Она прибыла к нам за два месяца до вручения полку гвардейского Знамени, считала, что еще не заслужила чести называться гвардейцем, и делала все, чтобы не отставать от лучших летчиц. На личном счету Дудиной значилось уже свыше двухсот боевых вылетов, когда наконец пришел приказ о награждении ее орденом Отечественной войны. Мы горячо поздравили свою подругу.

Когда полк базировался на берегу Азовского моря, Дудиной вместе с другими опытнейшими летчицами было поручено не совсем обычное задание,

...Стояла глубокая осень. Море штормило, и погода не предвещала ничего хорошего. В это время и пришла весть, что в море потерпел бедствие танкер, что он потерял управление и лег в дрейф. На поиски танкера наше командование выделило несколько машин.

Это были героические вылеты. Они совершались днем, на высоте более 100 метров. Сверху, почти касаясь волн, спускались черные лохматые тучи. Огромные гребни взбаламученной воды вздымались к небу, смешиваясь с тучами, и было непонятно, где небо, где море. Берега не было видно, и ориентировка давалась с очень большим трудом. Но задание необходимо было выполнить,

Летали не по прямой. Поиски производились в определенных квадратах. Самолеты как бы утюжили волны, отыскивая затерявшийся танкер. Задание не из легких. Но приказ есть приказ. Он был выполнен.

... В воздухе каждый самолет нашего полка представлял собой силу, с которой вынужден, был считаться враг. Недаром фашисты дали нам прозвище «летающие ведьмы!»

А вот на земле... На земле мы были почти беспомощны. Единственное оружие — пистолет, которым даже не все как следует владели. Одной из первых на это обратила внимание Аня Дудина. Сама она любила оружие, отлично стреляла из пистолета и пулемета. Эту свою любовь старалась привить и нам:

— Понимаете, в бою всякое может случиться. Может быть и вынужденная посадка на оккупированной территории. И если уж придется отдать жизнь, надо отдать ее подороже...

Аня Дудина была смелым солдатом, скромным, застенчивым человеком, нежной дочерью. Она очень часто писала матери, делилась с ней сокровенными мыслями, рассказывала о боевой работе.

Несколько лет назад сама Аня показала мне целую пачку ее писем того периода. Письма так понравились мне, что я с ее разрешения хочу привести некоторые из них.

В ночь на 1 августа 1943 года восемь девушек из нашего полка погибли в неравной схватке с гитлеровцами. Это трагическое событие потрясло нас. Полковая поэтесса Наташа Меклин вскоре посвятила их памяти небольшое стихотворение. Дудина в одном из своих писем матери послала и его.

«Мама, — писала Аня, — это стихотворение рассказывает о гибели наших девушек. Их поймали лучи прожекторов, и ночные «мессеры» сбили их. Это была трудная ночь, и мы были свидетелями тому, как сгорели наши подруги. Нельзя смириться с тяжелой потерей сразу восьми юных девичьих жизней.

Мы мстим за них. Каждый наш вылет наполнен ненавистью, лютой ненавистью к извергам. Мы не знаем страха, А когда приходится трудно, перед нашими глазами встают образы наших подруг-героинь, и мы выполняем боевое задание в любых условиях».

«12.2 1944. Видишь, мамочка, как я часто пишу тебе. Получаешь ли ты мои письма? У нас сейчас стоит скверная погода. Едва лишь уловим мало-мальски сносную, летаем на задания. А то, прямо по поговорке: «Сидим у моря и ждем погоды». Тася Володина и Аня Бондарева не вернулись с боевого задания. Паша Прасолова с Клавой Старцевой сели на вынужденную в нейтральной полосе. Вынесли наших девушек бойцы. Обе находятся сейчас в Краснодаре, в госпитале. Состояние их плохое. У меня пока всего только 285 вылетов. Хочу довести их до 350, а погода не позволяет...»

«Милая мамочка, — писала она 7 марта 1944 года. — Поздравляю тебя с Международным женским днем — 8 Марта. Сегодня я опять посылаю тебе стихи. Может быть, ты скажешь, что я атакую тебя стихами. Это потому, что в них нет ни капли прикрас, они отражают нашу работу и жизнь. Лучше об этом сама я не напишу. Тут ведь все сказано и о прожекторах, и о зенитках, и о том, как мы листовки возим, А сочиняют эти стихи наши подруги, которые сами каждую ночь летают в пекло. Два дня мы уже не летаем, стоит густой туман. Сейчас у нас было торжественное собрание. Приезжали гости из Кабардино-Балкарии с подарками. Привезли кино».

К этому письму тоже приложены стихи Наташи Меклин:

А штурман мой сзади, в кабине второй,
Листовки его окружают горой.
Мой верный товарищ, помощник и друг
Берет их, бросает и смотрит вокруг.

Через четыре дня — новое письмо матери: «Ты пишешь, что ждешь меня и приготовила кое-что. Но, милая мама, если даже я буду жива, то до конца войны мне не придется приехать к тебе, хотя я уже имею 360 боевых вылетов. Может быть, нужно сделать еще столько же, чтобы уничтожить гадюк-фрицев, всех до единого. Нужно их бить и бить до конца, слишком много они взяли от нас. 8 апреля мы еще потеряли наших подруг — Пашу Прокофьеву и штурмана полка Женю Рудневу, трижды орденоносную. Они горели над целью и упали на той стороне. Наш путь горько отмечен пролитой кровью. Эти девушки сгорели на наших глазах. Ох, мама, как тяжело терять близких подруг. У меня с Женечкой дни рождения совпадали — 24 декабря. В этот день она прислала мне поздравление.

Не хочется верить в их гибель, хотя я сама видела, как горели наши подруги.

Все эти дни мы работаем по максимуму, с захода до восхода солнца. Сегодня наши войска освободили Керчь и еще много населенных пунктов вокруг, а также и то место, где упали наши девушки на объятом пламенем самолете. Да, нашей мести не должно быть предела, и его не будет!

Если бы ты, мама, побывала у нас, ты бы сказала, какие они женственные. И действительно, мы здесь не превратились в грубые существа, мы — те же, что были и до войны, только наши сердца наполнены ненавистью к проклятым извергам.

Женщина вообще бывает слаба на слезы, а здесь у нас их нет, даже тогда, когда среди нас бывают потери близких, родных подруг. Вот погибли на наших глазах Женя Руднева и молодая летчица Паша Прокофьева, а слез у нас нет. На душе тяжело, очень тяжело, а мы еще злее становимся, делаем подчас больше того, что от нас требуется, и в этом находим себе утешение.

Думая обо всем этом, каждая из нас рвется в бой... Женя была у родителей одна. Что будет с ее матерью? В чем она найдет себе утешение?

Думаю, что скоро кончится эта задуманная безумцем-фюрером война. Скоро Крым будет наш. Посылаю тебе карточку моего штурмана Сони Водяник. Я ее приклеиваю, так как она маленькая, может незаметно выпасть из письма. Ты храни ее, как зеницу ока. Ведь сколько у нас с ней было всего!»

В тот день, когда Аня отправила это письмо матери, полк перебазировался в Крым на освобожденную землю. Аня упросила майора Бершанскую разрешить ей полететь на поиск останков погибших подруг. Долго летали Дудина с Водяник над линией недавних боев. Они увидели искореженные наши и немецкие самолеты, скрученные мотки проволоки, металлические скелеты разбитой техники. Разобраться в этой страшной мешанине было просто невозможно. Потрясенные и подавленные, Дудина и Водяник вернулись на свою базу...

Радостно встречали жители освобожденных районов Крыма девушек нашего полка. В Карловке, что под Симферополем, женщины приносили нам прямо на аэродром ведра молока, мешки хлеба, делились с нами всем, что имели сами.

Карловка была партизанским селом. Жители рассказали нам о своих боевых делах и о зверствах фашистов. Особенно много говорили о трагедии, разыгравшейся в катакомбах, где прятались партизаны. Оккупанты применили отравляющие вещества, и все, кто скрывался в катакомбах, погибли мученической смертью.

После изгнания противника трупы погибших были извлечены из катакомб и преданы земле. Вместе с жителями в похоронной процессии принял участие и наш полк.

Отсюда, из Карловки, мы летали на бомбежку фашистов в Севастополе. После его освобождения советскими войсками многие летчицы и штурманы были награждены за успешную боевую работу. Ане Дудиной, на боевом счету которой числилось уже 410 боевых вылетов, был вручен орден Красного Знамени.

И снова перебазирование. На этот раз в Белоруссию. Первую посадку сделали в Мелитополе. Расположились в разбитом здании на бывшем аэродроме. Погода портилась. Вылет на следующую точку базирования задерживался. Воспользовавшись этим, девушки обстоятельно осмотрели то, что было раньше аэродромом. Фашисты разрушили и сожгли здесь все, что поддавалось разрушению. Груды развалин да обгоревшие остовы строений виднелись кругом. И так на всем протяжении нашего пути в Белоруссию.

Погода не баловала нас и в Белоруссии. Вспоминается бомбежка района, носившего название «Темный лес». Здесь у немцев было сосредоточено много техники, и нам дали задание уничтожить ее. Экипаж Дудиной — Водяник попал в сильную грозу. Молнии слепили летчицу, а гром сотрясал воздух, будто залпы мощных орудий, В любое мгновение молнии могли сжечь самолет. И нельзя было заранее предположить, когда и откуда придет опасность.

К счастью, Дудиной и Водяник удалось уйти от грозы.

Потом этот экипаж бомбил гитлеровские войска, переправлявшиеся через Березину.

Обе девушки приобрели уже большой боевой опыт, Они отлично ориентировались, всегда точно выходили на цель, метко ее поражали, умело уходили из-под огня противника, возвращались на базу и, заправившись, снова поднимались в небо. Взлетали с «пятачков», окруженных лесом, с деревенских улиц, с весеннего вспаханного поля, когда шасси по оси увязали в мягкой земле и под колеса приходилось подкладывать доски, чтобы сдвинуть машину с места...

Время летело быстро. Осенью 1944 года мы уже базировались в Польше. Именно здесь Аня, любившая стихи, сама вдруг стала писать их.

Мама! На твои усталые ресницы
Тишина тревожно улеглась...
Что тебе, мамуся, снится
В этот тихий, предрассветный час?

На твоем лице так много линий —
Беспощадный след суровых дней,
И густеет все сильнее иней,
Серебрясь на голове твоей.

Мы с тобой разделены годами,
И тревога в дом вошла к тебе.
Сколько их, сомнений и гаданий
О капризной воинской судьбе.

Сколько раз выходишь ты из дому
Посмотреть, идет ли или нет
Почтальон, давно тебе знакомый,
Чтоб прочесть в глазах его ответ.

Дорогая, мы идем в берлогу
Добивать фашистских, злых зверей
За твои страданья и тревогу,
За познавших горе матерей.

Сквозь огонь пожарищ, дым развалин
Я приду, ведь по стране родной
Миллионы женщин нынче встали
И шагают вместе с нами в бой.

Чтоб не плыл над миром трупный запах,
По земле не сеял бы беду,
Дорогая, я иду на запад.
Это значит: я к тебе иду.

«25 октября ночью я выполнила свой пятисотый вылет, — сообщала Аня в том же письме. — Подумать только: 500 боевых вылетов! Много за это время воды утекло, а еще больше здоровья и нервов. Мы с Соней отметили этот вылет замечательно, фашистам здорово досталось. А утром в нашей столовой девушки поздравляли меня с юбилеем.

Вообще мы живем хорошо, сегодня получили унты, шапки меховые, летать будет тепло. Утром бывают заморозки, но снега нет и в помине. Устаем здорово...

Недавно мы стояли около Белостока. Бомбили скопления фашистов в Ломже и Остроленке. И опять мы с Соней Водяник принесли весть о сбитом самолете. Летали мы на одну цель. Первый самолет отбомбился, затем пошли мы. При подходе к линии БС (боевое соприкосновение) мы заметили впереди себя две желтые вспышки. В стороне прошел встречный «фокке-вульф», а впереди мы увидели горящий самолет. Мы проследили, где он упал, и, когда вернулись с задания, доложили об этом командованию, Самолет оказался Тани Макаровой и Веры Белик. Это наши чудесные подруги. Сердце сжалось от боли и ненависти к фашистам».

Аэродром Модлин под Варшавой был набит немецкой техникой. Бомбить его поручалось только самым опытным экипажам. Летать приходилось с подскока Зегже, который представлял собой площадку при впадании Буга в Вислу. Возвращаясь с задания на свой аэродром, Аня не заметила посадочных огней. Включать бортовые огни было запрещено, так как возле нашего аэродрома периодически дежурили фашистские летчики-охотники. Дудина решила ходить по кругу. Ночь была непроглядно темная. На третьем развороте зажглись посадочные огни. Включив свои бортовые огни, Дудина пошла на посадку. Но только выровняла самолет, как увидела прямо перед собой некую темную массу.

— Сними очки! — крикнула она Соне Водяник на случай столкновения с препятствием и тут же почувствовала сильный удар шасси, заметив, что под ними находится самолет. Резко развернувшись влево, выключила мотор и посадила самолет рядом с машиной, готовой к старту. Площадка была очень небольшая. Впереди росли деревья, а на самой площадке стояли готовые к взлету По-2.

У самолета Дудиной оказалось сломанным шасси, а у самолета, с которым столкнулись, поврежден центроплан. К счастью, на площадке находился командир дивизии полковник Покоевой, который видел все своими глазами. У Ани от волнения еще дрожали руки, когда ей было разрешено, сменив самолет, продолжать выполнение боевых заданий...

Восемь-девять вылетов за ночь — такой режим стал привычным в нашем полку, когда мы находились в Польше; так велико было стремление приблизить желанный час победы.

А потом мы прилетели в Восточную Пруссию. Все население было эвакуировано немецкими властями в глубь Германии, Делалось это с такой поспешностью, что хозяева бросали дома, не успев взять с собой самое необходимое. Даже скот был брошен в запертых хлевах, повсюду жалобно ревели голодные недоенные коровы.

Здесь, в Восточной Пруссии, к Ане пришла любовь: она познакомилась со старшим лейтенантом Василием Мишиным, который приводил к нам в полк автоколонну с боеприпасами.

8 марта 1945 года было назначено вручение отличившимся правительственных наград. Вручал ордена Маршал Советского Союза К. К. Рокоссовский. Вечер удался на славу и надолго остался в памяти.

Ане Дудиной он был особенно приятен: на вечере присутствовал ее друг Василий, в тот день они и объяснились...

Полеты над территорией противника продолжались. Вспоминая те дни, Дудина как-то говорила мне: «Я и сейчас будто вижу Данциг. Помню все его кварталы, охваченные пламенем, вижу землю, изрытую траншеями, щелями и воронками от авиабомб. Ориентиров имелось более, чем достаточно, и выйти на цель было несложно. Труднее было возвращаться, В марте начался сильный снегопад, и многие экипажи делали посадки не на своем аэродроме. А мой штурман Соня Водяник неизменно приводила меня домой, и мы благополучно приземлялись».

До последнего дня войны летала Аннушка на боевые задания. 5 мая она выполнила свой 675-й боевой вылет. 65117 килограммов бомб сбросила она на головы фашистов, 333 000 листовок распространила на вражеской территории, 35 крупных взрывов и столько же пожаров зафиксировано в личной книжке этой замечательной летчицы. А сколько уничтожено техники врага, сколько живой силы выведено из строя за эти 675 вылетов!

В июне 1945 года Василий Мишин и Анна Дудина сыграли свадьбу. Свадебный пир удался на славу. Мы кричали «горько!», произносили тосты, много плясали и лели.

А через несколько дней после свадьбы Дудина вместе с другими летчиками полка начала готовиться к первому послевоенному воздушному параду, который должен был проходить в Москве.

После парада и отдыха в Алупке Аня вернулась в Польшу, где продолжал служить ее муж. Сменив гимнастерку на легкое женское платье, а сапоги — на модные туфли, отличная летчица стала хорошей женой, добрым товарищем и верным другом Василия. Я тоже в те годы служила в Польше, и мне часто приходилось встречаться с молодой супружеской четой. Было радостно видеть семейное счастье этих прекрасных людей. Потом Мишиных перевели на Дальний Восток. Там тоже Аня нашла применение своим способностям. Много времени уделяла она работе среди жен военнослужащих, а вечерами посещала курсы иностранных языков. Все шло хорошо, но время от времени можно было заметить, каким тоскующим, взглядом провожала молодая женщина пролетавший над головой самолет. Ее по-прежнему неудержимо тянуло в небо.

И мечта моей боевой подруги сбылась. Когда мужа перевели в Белоруссию, Аннушка снова занялась любимым делом. Прославленная летчица и отличный педагог стала инструктором-летчиком Могилевского аэроклуба. Более 100 человек получили благодаря ей путевки в большую авиацию. Весь жар души отдавала она обучению юношей и девушек летному мастерству. Немалого времени требовала и работа в горсовете, депутатом которого Анну Ивановну избирали на протяжении нескольких лет.

Но неумолим бег времени. Наступил день, когда по возрасту и состоянию здоровья бывшей летчице запретили летать...

Ныне Анна Ивановна работает в Могилевском райсобесе. Сотни людей приходят к ней за помощью и советом. И вряд ли кто из них знает, каким опасностям смотрела в лицо эта спокойная и приветливая женщина.

Наш Корчагин

Трудно поверить, что это ее рука вывела в дневнике такие слова: «Сделано пять вылетов. Из них три были замечательные: два взрыва с клубами дыма и один огромный взрыв с пожаром на всю ночь. На обратном пути мы летим, а я говорю: «У меня сегодня чудесное настроение!» Вчера в полетах все думала о постороннем. Вот я стою перед жизнью, огромной и сложной, В эту жизнь я завтра должна вступить. Сколько огромного счастья в этом маленьком слове «жить»... И это тогда, когда по самолету стали бить зенитки».

И еще одна запись: «Вчера, как всегда, опять работали. Сделали шесть боевых вылетов и в первый же полет подорвали склад горючего. Огромный пожар так и горел целую ночь. Девушки поздравляли меня за такой удачный удар».

Почему трудно поверить?

Многое нужно пройти человеку, чтобы вот так, с мужеством опытного боевого штурмана, писать об игре со смертью, как об обычной будничной работе. Такое дается не сразу. Тем более, когда человек до этого и думал и мечтал совсем о другом.

Дверь тихо отворилась, и в класс вошла девочка. Высокого роста, в красной косыночке на темных волосах. Робко перешагнула порог и остановилась.

— Новенькая?

— Да.

— Как зовут?

— Галя Докутович.

Полина Гельман, староста класса, была девчонкой решительной.

— Ну что глазеете! Новеньких не видели? Не обращай на них внимания, — Она минуту подумала, оглядела класс. — Садись пока вот сюда, — показала на парту в среднем ряду. — А там посмотрим...

В школе все становится известным довольно быстро. Через день-два ребята узнали, что мама новенькой учительница, а папа бухгалтер, что в начальной школе Галя была отличницей, что она увлекается музыкой, играет на пианино. И очень любит литературу.

— У нас есть литературный кружок, — сообщила ей Полина.

— А что вы сейчас изучаете?

—  «Тома Сойера» Марка Твена. Не читала?

— Нет.

— Будем читать вместе!..

Так Галя Докутович пришла в 5-й класс 1-й средней школы города Гомеля, Было это в 1933 году.

Прочитав с замиранием сердца, как Том Сойер и Гек Финн ели землю, чтобы скрепить клятву верности, новые подруги последовали их примеру. Нельзя сказать, чтобы эта процедура доставила им удовольствие, но чего не сделаешь ради дружбы.

В шестом классе Полина и Галя сидели уже за одной партой, и все считали их близнецами. Много времени проводили они вместе. Вместе бродили по опушке леса, который начинался сразу за Гомелем, а до революции принадлежал графу Радзивиллу. Вместе читали и перечитывали стихи Янки Купалы, Вместе слушали споры взрослых о литературе; у матери Гали Докутович часто собирались ее коллеги — учителя и учительницы.

За два-три года Галя стала отличной гимнасткой. Ей даже удалось дважды занять первое место на всебелорусских гимнастических соревнованиях. А начиная с девятого класса, подруги увлеклись планеризмом. Записались в планерную школу. То ли Гале повезло, то ли в чем-то она опередила своих сверстниц, только раньше всех начала прыгать с парашютом сперва с вышки, потом с самолета. Одной из первых прошла теоретический курс пилотской программы,

Все шло хорошо. Но когда наступила пора переходить к занятиям на аэродроме, Полину из-за маленького роста не допустили к практическим занятиям.

Галя очень переживала за подругу, но всячески успокаивала ее, а у самой кошки скребли на душе.

После выпускного школьного вечера они до утра бродили по притихшим улицам. Учиться решили ехать в Москву. Полина Гельман в университет, а Галя — в авиационный институт.

Хорошо начиналось лето 1941 года. Галя сдала весенние экзамены за 3-й курс и собиралась в студенческий подмосковный лагерь, чтобы начать подготовку к участию в большом авиационном параде в Тушино, который должен был состояться 18 августа, в День авиации. Ей, участнице группового прыжка, предстояло приземлиться вместе с другими парашютистами на зеленом поле.

Но началась война. Студентов МАИ направили на строительство оборонительных сооружений в Орловскую область и Брянские леса. Галю назначили бригадиром. Рыли противотанковые рвы, строили заграждения. Сотни кубометров земли перелопатили тогда непривычные к такому труду девичьи руки.

Сводки с фронта были одна тревожней другой. 21 августа по радио передали, что после тяжелых боев наши войска оставили Гомель, Диктор сказал всего несколько слов. А Гале вспомнилось все: и школа, и учителя, родная семья, и многое другое, чего не перескажешь, что скрыто в самых заветных тайниках сердца.

Вскоре после этого студенток МАИ вернули в Москву. В институте все говорили об эвакуации. Занятия прекратились. Работала только военная кафедра. Часть ребят готовилась в армию. Девушки записались на курсы медсестер. Перед окончанием курсов — в начале октября — их отправили в двухдневный военизированный поход.

Когда вернулись в Москву, слухи об эвакуации МАИ стали фактом. Институт переезжал в Алма-Ату.

Галя бросилась в комсомольское бюро, в партком.

— Я не уеду. Не могу уехать. Прошу направить в армию.

И она добилась своего: получила рекомендацию комсомольской организации.

Перед тем как идти в ЦК ВЛКСМ, решила навестить Полину. Университет тоже напоминал бивуак. С трудом разыскала она подругу.

— Пришла проститься. Сколько лет мы с тобой дружили и не расставались, но вот настало время... Полина задумалась.

— А знаешь, я с тобой не расстанусь, Галя, — решительно сказала она.

— Тебе нельзя. У тебя же здоровье...

— У всех «здоровье»!.. Не нужно об этом.

— Но я много тренировалась...

— Не беспокойся, жаловаться я не буду. 11 октября 1941 года подруги вместе посетили ЦК комсомола и получили направление в женскую авиационную часть, которая тогда только начинала формироваться.

В школе пилотов Галю и Полину зачислили в штурманскую группу.

Закончив учебу, Галя стала штурманом женского ночного бомбардировочного авиаполка.

Уже после первых полетов на ТБ-3 она ходила, по ее словам, «как влюбленная». Небо покоряет людей. Но оно требует самоотречения. Галя поняла это очень скоро, и это было большим счастьем.

Полина тоже числилась в штурманской группе. Но Гале довольно быстро стало ясно, что штурманское дело — это не стихия ее подруги. Полине явно требовалось что-то другое.

7 февраля 1942 года Галина записала в своем дневнике:

«...Полина прилетела с вынужденной. Отморозила себе кусочек щеки, замерзла и проголодалась.

У меня неприятность. Назначили меня адъютантом эскадрильи. Я думаю, что это значит — прощай полеты...»

И еще запись, полная волнения за подругу; «По сигналу тревоги мы выбежали на аэродром. Погода была ужасная. Ураганный ветер поднял в воздух тучи снега, он залеплял глаза, забивал нос и рот, потом таял, лицо становилось мокрым и от пронизывающего ветра сразу покрывалось ледяной коркой. Ресницы превращались в ледяные сосульки, в пяти шагах ничего не было видно. А мы шли по аэродрому навстречу ветру, спешили удержать самолеты. Что было впереди нас, что — сбоку, ничего мы не знали, ураган буквально валил нас с ног. Но мы вышли точно на самолеты.

Часов пять стояли у машин, сберегая их от урагана. Домой пришли усталые, но бодрые, готовые идти ночью и дальше в таких же условиях.

Полинке было трудно вчера. Мы шли очень быстро по сугробам, несмотря на ветер. Она очень устала. Мне жаль ее. Не ее это дело! Авиация — это прежде всего быстрота, точность во всем, расторопность, умение сделать все своими руками, несмотря на холод и усталость. Это готовность в любую минуту, даже ночью, из теплой постели встать, бежать в дождь, навстречу ветру, в слякоть. Для нее это трудная жизнь. Я так считаю. Она же нет. Но это упрямство ребенка, который не хочет видеть правды».

Первые боевые вылеты Галя Докутович выполняла на реке Миус в Донбассе. Она летала штурманом, и от полета к полету росло ее мастерство. Быстро освоилась с боевой обстановкой, уверенно выполняла боевые задания, точно и метко поражала цели.

Безукоризненно выполняла Докутович свои обязанности адъютанта эскадрильи. Летать она была не обязана. Но ее неудержимо тянуло в воздух. С разрешения командира полка ей удавалось вылетать на бомбометание. Она любила идти на бомбежки с Надей Поповой, с Зоей Парфеновой. Вместе с Надей она подорвала склад боеприпасов. И в тот день чувствовала себя именинницей.

Под Ростовом рядом с нами располагался мужской полк самолетов По-2. В те дни Галя впервые остро пережила боль утраты товарищей: «Два летчика, летевшие в штурманской кабине, были убиты, капитан, сидевший в передней кабине, был ранен, — записывает она в дневнике. — Вечером пошли на похороны. Было очень темно, начинались гроза и дождь. Грязную дорогу освещали вспышки молний. Автомашина с останками боевых друзей то и дело застревала в жидкой грязи, колеса буксовали. Девушки вытягивали ее и двигались дальше под проливным дождем, во мраке. Все промокли до нитки, вода с насквозь промокшей пилотки капала на лицо. В сапогах хлюпала вода. Но никто не ушел».

Противник продолжал наступление. В те июньские дни довелось полетать и Галине. Она, казалось, ожила. Однажды они вылетели с Машей Смирновой, их сильно обстреляли над целью. Еле-еле удалось дотянуть до своего аэродрома. А вскоре случилось несчастье.

Как-то ночью после неприятностей и волнений, связанных с ремонтом подбитой и израненной машины, Галя забылась тревожным сном прямо на земле. Водитель бензозаправщика не разглядел в траве спящую девушку...

Врач констатировал повреждение позвоночника и несколько переломов костей.

Полуживую ее перенесли на носилках в медпункт. Вызвали санитарный самолет, Галя стойко переносила мучительные боли, сдерживалась, не плакала.

А нам было из-за чего волноваться: обстановка складывалась неблагоприятно. Почти все экипажи полка уже перебазировались на другой аэродром, С минуты на минуту могли появиться фашистские танки. А санитарного самолета все не было. Галя глазами показала Полине, чтобы та нагнулась, и шепотом попросила, чтобы под голову положили пистолет. Она не хотела живой попасть в плен.

Наконец прибыл самолет.

На бескровном, белом как полотно лице Гали Докутович светились жизнью только большие глаза. Умные, упрямые и страстные. Такой мы и запомнили ее.

Из дневника Гали Докутович:

«6.8 1942. Я в госпитале, да еще бог знает где — в Махачкале. Первое время лежала пластом, и сейчас лежу не двигаясь. Но сегодня при помощи двух нянь попыталась встать на ноги. Голова сильно закружилась, и, когда легла опять в постель, мне показалось, будто я целый день тяжело работала и смертельно устала».

«16.8 1942. Еду на пароходе по морю. Лежу где-то в трюме. В открытый иллюминатор вижу серый Каспий. Здесь жарко. Вместе со мной едут 130 человек. С трудом встала на костыли, пробралась на палубу и тут на виду у всех осрамилась, упала в обморок первый раз в жизни».

«24.9 1942. Ашхабад... Лежу в госпитале уже больше месяца и, когда все кончится, не знаю. Прочла еще раз Павку Корчагина. И теперь еще ближе дошла до смысла книги. Вспомнились слова Ирины Ракобольской. «Галка, — говорила она, — ты Павка Корчагин в девичьем образе». Нет, это для меня слишком почетно.

А вчера я не выдержала. Заплакала. И от чего? От боли! Мне стыдно, стыдно за свою невыдержанность, за эту слабость, за то, что не сумела скрыть ее».

Через полгода Галя вернулась в полк, так окончательно и не долечившись. Вернулась с твердым намерением снова летать на выполнение заданий. Заключение медицинской комиссии спрятала и никому не показала. Там ей предписывалось дальнейшее длительное лечение.

В дневнике записала:

«Опять у себя в части. Не знаю, принимали ли здесь кого-нибудь лучше, чем меня. Чувствую себя, как в родной семье. Свой шестимесячный отпуск положила в карман. Буду поправляться после войны. А потом меня опять ударили как обухом по голове: собираются назначить снова адъютантом и одновременно штурманом. Сегодня целый день не давала покоя майору Бершанской. Чем кончится, еще не знаю. Завтра посылают в санаторий «без отрыва от производства», здесь же, в станице. Наши девушки почти все ходят с орденами и все стали такие красивые!»

Галя делала вид, что она совсем здорова, И только значительно позже нам стало известно, что это было далеко не так. Командование полка вначале не хотело допускать ее к полетам, ей предлагали более спокойную наземную работу, но Галя не соглашалась и напоминала начальнику штаба полка Ирине Ракобольской, что та обещала разрешить ей полеты после излечения.

И Галя стала летать.

Нелегко ей это давалось. У нее ныла спина, болело бедро. Изменилась прежняя легкая походка. От былой энергии не осталось следа. Ходила она с большим напряжением. Иногда, пытаясь пересилить боль, останавливалась, стискивала зубы, чтобы не закричать. Но если в это время к ней подходил кто-нибудь из подруг, Галя через силу улыбалась и делала вид, что остановилась, пытаясь разглядеть что-то заинтересовавшее ее на земле. Летала же она бесстрашно. И снова не раз ей под разными предлогами предлагали уйти с летной работы, но Галя упорно отказывалась. По ночам в дневнике записывала:

«24.2 1943, Чувствую себя очень скверно. Стараюсь крепиться, но когда-нибудь моя выдержка лопнет. Пока еще хватает».

С весны 1943 года она стала летать с замечательной летчицей Ирой Себровой. Между ними быстро установилось полное взаимопонимание и глубокое уважение друг к другу.

Летом 1943 года Докутович была награждена вторым орденом Отечественной войны I степени. И никто из нас даже не догадывался, что, всякий раз выполнив боевое задание, она не могла даже спокойно лежать, мучаясь от боли во всем теле.

В полку издавался литературный журнал. Редактором его была наша Галя. Однажды во фронтовой газете «За Родину!» было опубликовано стихотворение младшего лейтенанта танкиста Николая Субботина «Будущей подруге». Это стихотворение очень хорошо выражало настроение фронтовой молодежи. Конечно, война есть война, но жизнь продолжалась. Ее не остановить.

Субботин писал:

Я тебя не знаю, но в часы досуга
О тебе танкистам часто говорю:
У меня, ребята, тоже есть подруга,
Только неизвестно, где, в каком краю.

Может быть, на фронте, как и я, воюет,
Может быть, снаряды точит у станка,
Где-то есть и тоже обо мне тоскует,
Тоже проклинает лютого врага.

Проклинать и надо. Это он заставил
Под открытым небом ночевать людей.
Это он, убийца, за собой оставил
След, покрытый кровью наших матерей.

Милая подруга, извергов-фашистов
Я за это буду беспощадно бить
И в часы досуга меж друзей-танкистов
О тебе, как прежде, часто говорить.

Только ты, прошу я, хоть в пяти словечках,
Ласковых, хороших, напиши ответ:
Мол, живу я там-то, ожидаю встречи.
И друзьям-танкистам шлю я свой привет...

Газета со стихами переходила из рук в руки. Естественно, все мы ждали, что Галя как полковой поэт должна ответить лейтенанту Субботину. И она ответила. Вот он — «Ответ на письмо Николая Субботина».

Знаю, храбрый воин, я твою подругу.
Нас сдружило небо, боевые дни.
С нею мы привыкли и часы досуга,
И опасность боя поровну делить.

Кто она, ты спросишь, где она, какая?
Не сумею сразу описать в письме:
С серыми глазами, славная такая,
Смелая. И тоже помнит о тебе.

И не раз на старте иль у самолета,
Сдвинув на затылок черный летный шлем,
Говорит с обидой штурманам-пилотам:
«Что же он не пишет, позабыл совсем!»

А сейчас в полете, и еще не знает,
Что с вечерней почтой ей пришло письмо.
Ничего, вернется, позже прочитает
И тебе ответит просто и тепло.

Пожелает счастья, боевых успехов
И счастливой встречи в радостном краю.
Бей врага на танке. Мы же будем в небе
Драться за большую Родину свою.

Шлю привет. Будь сильным, стойким, невредимым,
Пусть твой танк не знает о пути назад,
Наступай отважно и неутомимо,
Докутович Галя,
младший лейтенант.

Ее не стало в ночь на 1 августа 1943 года. Она должна была лететь на боевое задание с летчицей Наташей Меклин. Когда-то они вместе учились в авиационном институте, дружили еще до войны, а на фронте их дружба еще более окрепла. Им, как и всем нам, предстояло бомбить сильно укрепленную цель. Подруги уже сели в самолет, но тут состав экипажа был изменен. Отличного штурмана Галину Докутович назначили в боевой расчет с молодой летчицей Аней Высоцкой, а Меклин дали другого штурмана.

В ту ночь полк потерял четыре экипажа. Среди восьми погибших девчат была и Галя Докутович.

Разбирая после гибели ее бумаги, мы узнали и о физических страданиях Гали, и о ее первой любви.

В те суровые, огненные дни она полюбила летчика-истребителя. Полюбила горячо и порывисто, как любят первой чистой любовью. Однако оба они считали, что война не подходящее время для устройства личного счастья.

Об этой любви, о том, как она зарождалась, мы узнали из письма Гали Докутович к подруге Евгении Олейниковой:

«Дорогая Женечка!

Получила сегодня сразу два твоих письма. Они все такие же, как и четыре года назад, и ты такая же. А я? И я тоже, пожалуй. Только вот стала более уравновешенной, меньше похожей на прежнюю девчонку и еще меньше на мальчишку. Ну, еще бы! Ведь уже стукнуло 22.

Много. Хочется удержать время, но увы! Моя карточка в этом письме, это мы снимались еще в Н-ске. Даже от этой карточки я сильно отличаюсь. Повзрослела, конечно, огрубела.

Дорогая Женечка, моя славная, хорошая подруга (именно так), мне давно хотелось побывать у тебя. Мама и папа теперь в Гомеле... Обо мне ничего не знают. Может быть, думают, что меня уже нет. А я всем смертям назло еще жива и жить буду. Хотелось бы много-много написать тебе о своей жизни. Да только для этого нужно много времени, много искусства.

Как живу сейчас?

Очень обыкновенно. Большинство людей там, в тылу, может быть, думают, что здесь, на фронте, каждый день — это что-то героическое, и люди здесь не простые, а какие-то особенные. Это не совсем так. Далеко за примерами не надо ходить. Меня-то ты знаешь. В нашем полку таких немало. Я, по-моему, уже писала тебе, что нашему полку присвоено звание Гвардейского, а носить на груди гвардейский значок — это не менее почетно, чем боевой орден. И все-таки все очень просто.

Может быть, мы ко всему привыкли: и к непогоде, и к прожекторам, и к зениткам, и к таким темным ночам, что ни неба, ни земли не видно, когда не то что летать, даже по земле-то ходить трудно.

Знаешь, Женечка, раньше мне казалось, что смерть человека — это что-то большое и страшное. Но это раньше... Вот сегодня одна наша летчица получила письмо. Писали его пехотинцы. Они нашли в болоте наш ястребок. Летчик, ее друг, сидел в кабине с разбитой головой и был мертв. Его завернули в парашют и похоронили. В его планшете нашли письма и карточку девушки. И написали ей. Письмо это мы сегодня прочли вслух. Такие случаи бывают часто. Но в этот раз было как-то особенно тяжело.

Я сейчас нормально живу и работаю... Разные дни бывают. Когда полное напряжение боевой работы, тогда и дней не замечаешь. Бывает и так, что не работаем. Тогда дни тянутся и кажется, что не живешь, а существуешь напрасно.

Наш институт частью находится в Средней Азии, частью в Москве. Старые друзья разбрелись в разные стороны. Некоторые на фронте, другие остались в тылу. И у многих большие изменения в жизни. Женились, вышли замуж, обзавелись наследниками. Право, мне смешно. Все это, и в этом я уверена, не то, а что нужно, не знаю.

Очень противоречивые мысли часто мне приходят в голову. Иногда мне кажется — и война, и все, что я сейчас вижу, быстро пройдет, а потом вспомнишь, как полузабытый сон. А все старое кажется настоящим и глубоким. И все-таки вместе с этим иногда думаешь и другое, а именно, что сейчас видишь то лучшее, на что способен человек. Когда человек, не боясь смерти, спешит на выручку товарищу, его, несмотря ни на что, не станешь удерживать.

Может быть, потому жизнь сейчас кажется ярче и шире, что все достается дороже. Часто бывают вещи незначительные, но запоминаешь их на всю жизнь. Хочешь, я расскажу тебе про одну песню.

Шел 1942 год. Мы учились летать. Дело было в Н-ске. Наш экипаж ТБ-3 прилетел на спецзадание. Ребят было семеро. И я одна. Зима. Морозы, что называется, «крещенские». Того и гляди то нос, то кончик уха белеет. А солнце яркое, и снег ослепительный — глазам больно. Прямо с аэродрома мы пришли в общежитие. Пока добрались, стало уже темно. Общежитие было мужское. И жили в нем летчики-сержанты запасного истребительного полка, молодые ребята, только что окончившие истребительную школу.

Мы сначала устроились спать на нарах у дверей. Наш бортмеханик Миша Егоров где-то раздобыл (он всегда все умел раздобыть) матрац. Его мы положили в головы. Улеглись все рядышком, накинув на себя шинели, Миша Егоров с сожалением посмотрел на меня.

— Замерзнешь ты, Галинка, у самых дверей. Ты не стесняйся, залезай-ка в середину, все же теплее будет.

И правда, с краю мне было так холодно, ноги в сапогах мерзли, шинель казалась маленькой и тонкой. Ночью я так замерзла, что встала и побежала на мороз, побегала во весь дух вокруг корпусов, сделала зарядку. И когда вернулась, действительно показалось теплее.

Утром я рассказала все это ребятам, и они от души смеялись.

Ястребки осторожно присматривались к нам. А потом собрались вокруг нас в кружок.

— Вы бы поближе к печке, товарищи!

Откуда только появились матрацы, одеяла, даже подушки.

После обеда ребята вернулись с полетов, затопили печку, и перед горящими поленьями собралась целая компания. Сначала все молчали. Может быть, каждый думал о своем, может, вспоминал вот такую же печурку там, у себя дома, у своих родных и близких...

— Миша, спой-ка что-нибудь, — попросил кто-то из ребят.

Миша Шульга был высоким черноглазым юношей. Он запел приятным сильным голосом. Ребята подхватили, и песня, сильная и звучная, казалось, собрала в единое целое всех, и знакомых, и чужих. Эти минуты запомнятся навсегда. Потом Миша писал мне: «Спасибо, Галя, ты встряхнула нас от грубости».

Истребителей, естественно, заинтересовало, что это за девушка летает на ТБ-3. Спросили тихонько у Миши Егорова.

— А это наш штурман, — ответил тот. Осмелели. Стали спрашивать у меня. Я сразу сказала, что скоро кончаю школу штурманов.

— А звание у вас какое?

— Еще никакого.

— А какое будет?

— Какое? Да, наверное, такое же, как у вас всех. Чувствовалось, что ребята приняли нас в свою семью» Над Мишей Шульгой парни потихоньку посмеивались, дружески разыгрывали его.

— А ведь надолго тебе, друг, запомнятся некоторые штурманы.

— Только ты лучше даже и не смотри в ту сторону, Миша, ничего не выйдет. Зря страдаешь.

Вот ведь ребята. Никогда не упустят случая подшутить над товарищем!

На следующий день, опять собравшись вечером у печки, запели песню. На этот раз запевал уже не Миша. Он, смущенный, все просил:

— Да ну, ребята, не нужно. Прошу вас. Друзья вы мне или нет?

— Мы, Мишенька, противогазы, — со смехом отвечали ему и продолжали петь.

А песня была шуточная. Очевидно, только что составленная. Про Мишку Шульгу, летчика и штурмана Галину. Дело было в том, что рассказывала песня, что она была очень неприступной девушкой и на него не обращала никакого внимания. И все-таки не устояла. Пообещала, что полюбит его, если перегонит он ее на своем истребителе. И вот бедняжка Миша гнал свой ястребок, мчался по небу за неуловимым бомбардировщиком. Да так и не догнал...

Спели ребята песню и лукаво посматривают на Мишу Шульгу.

— Так-то, брат, смотри же!

С тех пор прошло полтора года. Недавно я получила письмо, в котором друг Миши сообщил мне о его гибели. Славный, рыжий, веселый Мишка сгорел вместе с кораблем на том самом ТБ-3, на котором мы летели в Н-ск.

Где теперь ребята 2-й авиаэскадрильи, «верхненаровцы», живы или погибли? Где тот, другой Миша, черноглазый ястребок?

А песня живет.

Говорят, что слышали ее недавно. Кто поет ее сейчас? Может быть, те самые ребята уже другие, к которым песня пришла вместе с боевыми традициями полка и памятью о Мише Шульге.

Ну вот, Женечка, это правда.

Посылаю тебе и мое «письмо». Я сегодня дежурю. Сейчас уже ночь. Над головой беспрерывный рокот моторов. Наши работают. А погода гадкая; облака нависли низко-низко. Кругом черно. Ты, наверное, спишь, дорогая моя.

Это письмо дойдет до тебя, может быть нескоро. Когда я приеду к тебе, не знаю. Может быть, и будет такое счастье. Мечтаю о нем. Хоть бы на денек.

Со здоровьем стало неважно. Не улучшается, а что-то наоборот.

Говорят, что нужны грязевые ванны. А где их тут взять, когда здесь одни воздушные, да вот еще дождевые ванны бывают.

Пиши. С нетерпением жду. Крепко целую.

Твоя Галя»

«Письмо», о котором здесь говорится, — рассказ, написанный Докутович и помещенный в нашем полковом литературном журнале. В нем Галя поведала историю своей любви, но герои рассказа названы вымышленными именами. Тогда мы не догадывались об этом. И только после ее гибели нам все стало ясно.

Когда я бываю в Гомеле, то всегда прихожу на улицу имени Гали Докутович. Всматриваюсь в вечерние окна, нетерпеливо оглядываюсь вокруг. Мне все кажется — из-за поворота вот-вот появится Галя... Но чудес, как известно, не бывает. Навстречу мне идут незнакомые люди.

Они никогда не видели Галю, но знают, что она жила на земле. И я горжусь этим. Горжусь сознанием, что память о ней будет жива и через сто, и через двести лет.

Крылатая юность

Поезд в Ленинград пришел утром. Водяная пыль дрожала в воздухе, и контуры зданий расплывались в неяркой сиреневой дымке.

— Как проехать к Неве? — спросила молоденькая девушка у пожилой киоскерши.

— А какое место на Неве вас интересует?

— Мне нужно к Медному всаднику.

— Тогда, милая, садись вон на тот автобус, — женщина показала на остановку, — и доезжай до Исаакиевской площади.

— Спасибо!..

— Первый раз в нашем городе?

— Первый...

Девушка смотрела в запотевшее окно и радовалась, что легко узнает дома и памятники. Тысячи раз перечитывала она строки об этом гордом и загадочном городе на Неве, рассматривала фотографии и гравюры. Да и сейчас он казался размытой старой гравюрой; вздыбленные кони Клодта на Аничковом мосту, силуэт Александрийского театра, строгие линии Гостиного двора...

— Исаакиевская площадь! — объявил кондуктор.

Девушка вышла из автобуса, все еще не веря, что сбылась ее давняя мечта, что не во сне — наяву стоит она на земле древнего города и громада Исаакия плывет в тумане над мокрым асфальтом, и что за ним вот сейчас, сию минуту, откроется перед ней вставший на дыбы конь — Медный всадник, легенда, воплощенная в бронзе гением Фальконе и воспетая Пушкиным.

Она обошла вокруг памятника. Один раз, второй, третий. Прошла еще немного — к каменному парапету набережной.

Ажурной резьбой темнел вдали Дворцовый мост, и пронзительный шпиль Петропавловки уходил прямо в нависшие над городом тучи.

— Ну что ж, Мери Авидзба, — сказала она самой себе, — считай, что тебе повезло. Жить и учиться в таком городе — счастье...

Устроиться в общежитии академии было делом трех минут.

Комендант просмотрел документы, назвал номер комнаты, протянул ключи,

— Ну вот и отлично. Будем знакомы. Вы откуда?

— Из Абхазии.

— Жаль, не был. Говорят, сказочный край.

— Не знаю, сказочный или нет, а уж то, что прекрасный, — это точно. Приезжайте в гости, посмотрите.

— Как-нибудь приеду...

Вечером она долго не могла заснуть.

Кто из нас не переживал такие минуты! Какой-то важный рубеж жизни остался позади. А ты стоишь на пороге нового и словно сам экзаменуешь себя — выдержишь ли на этом переходе? Хватит ли сил, чтобы не свернуть с выбранной дороги?

Кажется, пока все у нее шло как надо...

В 1936 году школьница-комсомолка Мери Авидзба узнала, что первый летчик Абхазии Виктор Арагун набирает курсантов для летной школы. Мери помчалась к Арагуну и услышала, что набор уже закончен. Не потеряв присутствия духа, Мери так горячо стала убеждать летчика включить ее в число курсантов, что он сам пошел с нею в обком комсомола. Вскоре Мери закончила аэроклуб. А спустя некоторое время девушка уже садилась на теплоход; в руках у нее была путевка в Батайскую авиационную школу.

...В углах еще таились густые тени. Слабое ночное освещение длинных коридоров не в силах было рассеять ночную мглу. Всюду стояла тишина, и было отчетливо слышно, как дежурный горнист подымался наверх по ступенькам, чтобы протрубить «подъем».

По этому сигналу сразу распахивались двери многочисленных комнат, и коридоры заполняла молодежь. Утренняя зарядка, завтрак, потом занятия теоретическими предметами, обед, снова занятия, ужин, внекурсовая работа и сон. И так день за днем. День за днем овладевала Мери сложными предметами, необходимыми для того, чтобы она, первая летчица Абхазии, однажды вновь поднялась в небо.

Через год учебы Мери приехала в отпуск в родной Сухуми и здесь будто впервые увидела себя со стороны. Как же изменилась она за время пребывания в авиационной школе!

Ее приглашали в гости, расспрашивали о будущей специальности, задавали вопросы. И Мери пришла мысль собрать девчат, рассказать им об авиационной школе, привлечь в авиацию.

Так она и сделала. Слушали ее девушки с затаенным дыханием. Многие помнили, как еще год назад она выступала в школьной самодеятельности и, смущенно улыбаясь, исполняла на скрипке вариации Паганини. Специалисты-музыканты предсказывали ей большое будущее. После выступления Мери Авидзбы в местный аэроклуб поступило много заявлений от девушек, решивших изучать парашютное дело. А Мери вернулась в летную школу, словно набравшись новых сил у родной земли.

Вскоре был пройден теоретический курс. Началась летная практика. Затем Государственная комиссия приняла у курсантов экзамены, и Мери в числе других было присвоено звание пилота. На прощальном вечере она снова взяла в руки скрипку...

После выпуска ее назначили на работу в аэроклуб в Сухуми. Это было в 1938 году.

Тогда, казалось, весь город вышел встречать первую летчицу Абхазии. Мери была смущена вниманием своих земляков. Ее приглашали на собрания, просили выступить перед молодежью, зазывали в гости, хвалили за смелость. Земляки гордились ею и не скрывали этого.

В сухумском аэроклубе Мери Авидзба снова встретилась со своим первым наставником, учителем и другом Виктором Арагуном. Это был летчик высокого класса, замечательный человек и товарищ. Работал он начальником летной части. Под его руководством Мери продолжала совершенствовать свое летное мастерство и сама готовила летчиков. За один год аэроклуб выпустил более 100 авиаторов. В этом была и ее заслуга.

В 1939 году Сухумский аэроклуб прекратил свое существование. Инструкторы начали переводиться в другие аэроклубы. И перед Мери встал вопрос, как быть дальше! Она не хотела терять связь с авиацией и решила поступить в Военно-медицинскую академию. Девушке казалось, что военный врач в авиационных частях наилучшим образом сумеет совместить обе свои специальности: врача и авиатора.

Так Мери Авидзба оказалась в Ленинграде в Военно-медицинской академии.

Как-то попалась ей в руки книга великого русского хирурга Николая Ивановича Пирогова. С изумлением и гордостью читала Мери его рассказ о героической обороне Севастополя.

«Во время бомбардирования в течение 9 трудных дней все 6 врачей с 3-мя другими ко мне прикомандированными, день и ночь без смены занимались приемом и перевязкой раненых.

В летописях науки раны такого рода, с какими мы в продолжение этого времени постоянно имели дело, едва ли не беспримерны. Тысячи 65-фунтовых пушечных ядер и 200-фунтовых бомб являли свою разрушительную силу над человеческим телом. Надлежало действовать без малейшего промедления, чтобы сохранить жизнь, которую уносило быстрое истечение крови. Страшное потрясение всей нервной системы в весьма многих случаях делало бесполезным, даже вредным, употребление хлороформа. На трех хирургических столах почти беспрерывно подавалась хирургическая помощь при содействии сестер. Большая танцевальная зала Благородного собрания четыре раза наполнялась сотнями людей, подвергшихся операциям, и четыре раза опять очищалась, чтобы дать место новым страдальцам. Триста ампутаций, не считая других значительных операций, сделано нами в течение первых дней бомбардирования.

Особенно утомительно для подающих помощь было то обстоятельство, что после беспрерывного, усиленного занятия днем нельзя было ночь посвятить покою, потому что ночные вылазки и взрывы мин даже по ночам имели последствием новый прилив раненых. Для того чтобы при таком беспрерывном притоке раненых всегда быть ближе к ним, сестры и мы переселились в главный перевязочный пункт.

Хотя геройство не принадлежит к числу глазных добродетелей при совершении благочестивых дел милосердия, однако я не могу обойти молчанием, что независимо от добросовестного и неутомимого выполнения лежащих на них обязанностей сестрам был чужд страх перед опасностью жизни...

Бомбы и ракеты часто падали вблизи этого здания, равно как и в жилища врачей и сестер; несмотря на то, все готовы, без страха и боязни, так же хладнокровно и рассудительно, как доселе, подавать помощь страдающим...»

«Я готовлюсь стать военным врачом, — подумала Мери, закрывая книгу. — Но хватит ли у меня сил, мужества, чтобы в решительную минуту действовать так, как Пирогов и его коллеги?!»

Она машинально потрогала переплет книги. Ей казалось — раскроет книгу и наяву увидит черный, дымящийся ад Севастополя, окровавленных людей, поднимающихся в последнюю атаку, и человека в белом халате, склонившегося над разбитым гранатой операционным столом.

Могла ли она знать тогда, что война, в тысячу раз более страшная и жестокая, чем та, что описана Пироговым, стоит на пороге и что самой Мери предстоит участвовать в новой героической Севастопольской эпопее.

Ленинград горел.

Горел город, в который она влюбилась с первого дня, с первой минуты пребывания в нем. Горел город, о котором поэты писали с гордым благоговением.

Давно стихами говорит Нева,
Страницей Гоголя ложится Невский,
Весь Летний сад — «Онегина» глава.
О Блоке вспоминают острова.
И по Разьезжей бродит Достоевский...

Черный дым вставал над Бадаевскими складами: чадили горевшие сахар, масло, мука. Пылал Гостиный двор. Рушились столетние дворцы и музеи. Пытаясь уничтожить Ленинград, гитлеровцы били в самую душу русского народа.

Мери отнесла заявление в военкомат; «Я — летчица. Не могу смотреть, что делают проклятые фашисты с любимым Ленинградом. Не могу находиться в тылу. Мое место — на фронте».

Пока ждала ответа, дежурила в команде МПВО, тушила «зажигалки», патрулировала с нарядами по улицам.

Вызов пришел в тот день, когда фашисты впервые подвергли город артиллерийскому обстрелу.

Мери пробиралась к штабу где перебежками, где ползком, где осторожно крадучись, вдоль стен. На ее глазах снаряд попал в переполненный пассажирами трамвай. Бросилась к месту взрыва. Невидящими глазами смотрела на искореженный горящий вагон, на раненых и убитых. Душераздирающие крики и стоны вывели ее из оцепенения. Бросилась помогать пострадавшим...

Только к вечеру добралась до штаба. Ей вручили назначение в прифронтовую полосу на границе с Финляндией: «Будете летать на У-2».

А через две недели Авидзбу направили в истребительную авиашколу в Пермь.

Стоял октябрь сорок первого. Враг подходил к Москве. Курсанты жили одной мыслью: скорее на фронт. Но предстояло заново переучиваться на новую специальность.

Откуда-то стало известно, что в Н-ске есть военная школа пилотов, где формируется авиачасть из девушек-летчиц. Рассказывали, что формирование ведет известная еще в мирное время летчица Герой Советского Союза Марина Раскова.

Мери потеряла покой и сон, но в конце концов добилась перевода в эту авиачасть.

В небольшом, очень скромно обставленном кабинете Мери впервые увидела Марину Михайловну Раскову.

Авидзбу зачислили в штурманскую группу. Начались регулярные занятия.

Зима 1941 года выдалась на редкость суровой. Морозы на Средней Волге доходили до сорока градусов. Постоянные северо-восточные ветры при таких морозах для не привыкшей к холоду Мери были источником постоянных мучений.

Однажды она вернулась с полетов с сильно обмороженным лицом. Это заметила Раскова. Вызвала Авидзбу к себе и предложила ей сопровождать эшелон раненых бойцов из Саратова в Сухуми. «Сейчас вам тренироваться все равно нельзя; чтобы не терять время попусту, вы сдадите бойцов и останетесь в Тбилиси. Там пройдете всю летную тренировку, а затем вернетесь к нам...»

В нашем женском полку ночных бомбардировщиков Мери появилась в декабре 1942 года. Случилось так, что не ей пришлось ехать в полк, а наоборот, полк перебазировался на Кавказ и к тому времени громил противника в Донбассе, под Ростовом и Таганрогом, в Сальских степях и на Кавказе.

Мери прибыла как раз в то время, когда наши войска вели тяжелые оборонительные бои под Моздоком и Орджоникидзе.

Однополчане с радостью встретили старую знакомую. А Авидзбу ожидала у нас приятная неожиданность — встреча с бывшим ее командиром авиационного женского отряда Батайской авиашколы майором Евдокией Давыдовной Бершанской.

И командир эскадрильи Полина Макагон, и штурман Лида Свистунова, и командир звена Зоя Парфенова, и штурман звена Дуся Пасько сразу полюбили Авидзбу. Они вводили ее в курс боевой работы, щедро делились своим боевым опытом. И надо сказать, Мери оказалась хорошей ученицей, вскоре она стала летать на боевые задания со многими летчицами.

Ее родной Сухуми постепенно становился прифронтовым городом. Немцы неоднократно бомбили его. Из города начали эвакуировать детей. Их посадили на пароход. Но фашистские стервятники атаковали транспорт, на котором ясно были видны знаки Красного Креста. Пароход затонул вместе с детьми и всей командой... В эту ночь экипаж Зои Парфеновой — Мери Авидзбы совершил больше, чем другие, боевых вылетов. Авидзба уничтожила зенитную точку и переправу противника. Это была ее месть ненавистным врагам. И не случайно в армейской газете появился тогда очерк о доблести и мужестве славной дочери абхазского народа...

Дух времени властно накладывает на людей свой отпечаток, влияет на формирование самых сильных чувств человека. Дружба людей на фронте строже, величественней и в то же время проще, чем в любой другой обстановке. Мери дружила с Зоей Парфеновой, Дусей Пасько и другими девушками. Любила своего строгого и справедливого командира эскадрильи Полину Макагон, штурмана эскадрильи Лидию Свистунову, старшего техника эскадрильи Дусю Коротченко.

Однажды Полина Макагон вылетела с ней на боевое задание по проверке самолетовождения. Еще на земле Мери волновалась: как оценит ее штурманское мастерство командир эскадрильи? Шли они в район Моздока. В пути Мери успокоилась. По переговорному аппарату четко сообщала командиру ориентиры, режим полета.

Внизу проплыли огни фар. Штурман сбросила САБ. Бледный свет залил землю. Длилось это недолго, но времени оказалось достаточно, чтобы экипаж заметил вражескую колонну у леса севернее города.

Крутой разворот. Несколько стремительных маневров — и машина вышла на цель. Бомбы были сброшены.

Вернувшиеся вскоре с боевого задания заместитель командира полка Серафима Амосова со штурманом эскадрильи Ларисой Розановой сообщили, что пожар, возникший от бомб, сброшенных экипажем Макагон — Авидзбы, отмечен двумя крупными очагами огня. Мери в ту ночь получила благодарность командира эскадрильи...

И снова наступил вечер. С гор шли низкие тучи. Девушки ждали сигнала на вылет. Говорили о предстоящих боях у Моздока и Прохладного, о жестоких кровопролитных стычках на земле. Берега Терека были покрыты тогда вражескими трупами. Фашисты бросали сюда отборные войска, имевшие большой опыт ведения войны в горах.

— Лида, почитай Лермонтова, — вдруг попросила Мери. — Ты знаешь, что я хочу послушать?

— Знаю, конечно:

Там поразить врага не преступленье,
Верна там дружба, но вернее мщенье;
Там за добро — добро, и кровь за кровь,
И ненависть безмерна, как любовь.

Голос штурмана эскадрильи Лиды Свистуновой звучал тихо и как-то особенно проникновенно. И ночь плыла над головами девчат. Ночь с крупными, тяжелыми звездами, Словно не было войны и не нужно было завтра снова лезть в огненный ад... Но почему стихи Лермонтова звучали так, словно написаны они вчера? Написаны об их любви и ненависти...

В один из дней Мери получила радостную весть о подвиге первого летчика Абхазии, ее учителя Виктора Арагуна. Сопровождая бомбардировщиков, наносивших удары по противнику в районе Псху, Арагун заметил, как один из наших самолетов совершил вынужденную посадку на территории, занятой противником.

Рискуя жизнью, Виктор пошел на выручку товарищу. Он приземлился около сбитого истребителя, вытащил раненого летчика, посадил его в свой самолет, взлетел и, маневрируя между горными хребтами под огнем немецких зениток, благополучно достиг своего аэродрома, хотя и был при этом ранен.

Мери написала Арагуну восторженное письмо, в котором передала ему привет от всех девушек полка.

Мы очень ждали ответного послания, но вместо него пришло сообщение, что Виктор пал смертью героя.

Мери не плакала. Долго сидела она на камне у дороги. Думала о чем-то. А потом попросила, чтобы ее послали на задание...

Говорят, дома и стены помогают. Мери находилась в родных местах. Но дом ее был в смертельной опасности. Фашистские войска через Санчарский, Марухский и Клухорский перевалы стремились пробиться к морю и отрезать наши части, действовавшие в районе Новороссийска — Туапсе. Путь врагу преградили бойцы Красной Армии и подразделения Сухумского истребительного батальона, Немцы бросали в бой лучшие свои части, в том числе альпийских стрелков. Желая посеять панику, они бомбили Сухуми, поджигали жилые кварталы, расстреливали из пулеметов мирное население. В Абхазию пришла война.

Мери стала неузнаваемой. Она посуровела и даже потемнела лицом. На какое бы задание ее ни посылали, возвращалась неудовлетворенной, хмурой, печальной.

— Наши на переправах кровью истекают. А мы?..

— Но ты, Мери, делаешь все, что можешь... Даже больше...

Наступил новый, 1943 год. На счету Мери Авидзбы было уже более 100 боевых вылетов. В конце декабря долго держалась летная погода. Над самой землей стелились облака, шел сильный снег. В общежитии готовились к встрече Нового года.

Мери рассказала нам в тот вечер о встрече Нового, 1941, года в Ленинграде, о том, как мягко падал на землю снежок, как звучали вальсы Штрауса.

В медицинской академии, где она тогда училась, был небольшой концерт, и она играла на скрипке. Ей жали руку, говорили какие-то теплые слова...

Сейчас все это казалось далеким и нереальным. В землянку доносился грохот орудий. Мигала коптилка, тускло светились стартовые фонари.

В 24.00 нас поздравили с Новым годом командир полка Евдокия Давыдовна Бершанская и комиссар Евдокия Яковлевна Рачкевич. Мы все обнялись, пожелали друг другу большого солдатского счастья. И оно пришло.

3 января 1943 года Северо-Кавказский фронт перешел в наступление. Фашисты бежали, бросая технику и снаряжение, оставляя на дорогах сотни, тысячи трупов.

Мы наступали одновременно с наземными войсками. Мери вместе со всеми летала бомбить отступавшие гитлеровские части.

Каждый вылет требовал огромного напряжения воли и сил. Мы знали, что бойцы на земле упорно дерутся за каждый холм, за каждое село, лесок, балку. И не хотели отставать от пехоты, летали без сна и отдыха.

Мери работала с Полиной Макагон.

В одну из февральских ночей 1943 года они первыми в эскадрилье вылетели бомбить фашистскую технику. Ночь выдалась на редкость темной, но на цель девушки вышли точно. Мери сбросила одну за другой две САБ. Над целью, пробив дымку, снизились до 800 метров. Штурман увидела скопление машин противника на северном берегу у переправы. Бомбы легли точно на цель.

В ту ночь они вылетали на задание еще трижды. Это были последние операции, которые Мери провела вместе с Полиной.

Шел апрель 1943 года. Полк бомбил фашистские войска на Кубани. Кругом бушевала весна, цвели сады. Настроение у всех поднялось, хотя боевая работа необычайно усложнилась. Приходилось летать в условиях отвратительной неустойчивой погоды, под сильным заградительным огнем хорошо организованной системы ПВО противника, а также в сфере действия вражеской истребительной авиации. Но Мери с разными летчицами полка взлетала по четыре-шесть раз в ночь.

В апреле в одну из ночей погибли командир эскадрильи Полина Макагон и штурман эскадрильи Лидия Свистунова. Примириться с этой потерей было невозможно.

Мери осунулась, почернела. Она потеряла не только подруг, но и учителей, которые дали ей боевую путевку в небо.

Похоронили мы Полю и Лиду в центре станицы Пашковской, под Краснодаром.

Словно в память о них, Мери каждую ночь совершала по нескольку боевых вылетов, прорывалась сквозь заградительный огонь вражеских зениток. Она летала и с ветеранами полка и с молодыми, необстрелянными летчицами, только входившими в боевой ритм работы. Мери передавала свой богатый опыт подругам. О ней стали говорить как о штурмане высокого класса, человеке огромного мужества и выдержки.

В сентябре 1943 года Мери Авидзба была в числе восьми экипажей нашего полка, которые под командованием Серафимы Амосовой помогали советским наземным частям освобождать Новороссийск.

Шли ожесточенные бои на земле и в воздухе. По нескольку раз в ночь взлетала Авидзба и бомбила укрепления противника, хотя каждый раз машина с трудом пробивалась к цели сквозь плотный заградительный огонь.

Когда Новороссийск был освобожден, командование объявило отважному штурману звена Мери Авидзбе благодарность.

В сентябре 1943 года Мери вылетела с летчицей Ниной Алцыбеевой бомбить порт Тамань. В городе было множество зениток и прожекторов. До цели предстояло лететь около часа над территорией, занятой фашистами. Здесь нужно было обладать отличной техникой пилотирования: час полета над территорией противника казался вечностью.

Ночь была ясная и звездная. Внизу было тихо, хотя из данных разведки мы знали, что по земле движутся колонны врага, а в Тамань прибыл немецкий транспорт с войсками.

На цель экипаж зашел прямым курсом на высоте 900 метров. При подходе увидели мелькание огней на море. На порт вышли точно. Можно было бросать бомбы, но Мери медлила.

— Посмотри вперед, в море, по-моему, гитлеровцы переправляются в Крым. И в порту, и дальше вижу много огней, — сказала Мери летчице.

Нина внимательно осмотрелась, но ничего не заметила. — Пройди, Нина, дальше, нужно все проверить.

Решили сделать еще заход. Город остался позади, самолет ушел в море. Штурман внимательно вглядывалась в темноту. В это время над Таманью вспыхнула осветительная бомба. Ее сбросили Вера Тихомирова и штурман Люба Шевченко. Город стал виден как на ладони: береговая линия, дома, а дальше — море с тусклыми мерцающими огоньками...

Вера и Люба видели разрывы фугасных бомб, разорвавшихся в порту. Возник пожар. И в это мгновение вспыхнули три прожектора, затем еще четыре. Лучи их скрестились в одной точке. Но почему гитлеровцы не стреляют? Экипаж Тихомировой — Шевченко искусно маневрировал в лучах прожекторов, а выстрелов все не было. Может быть, в воздухе немецкие истребители, и зенитчики боялись попасть в своих? Мери до рези в глазах всматривалась в ночное небо. Нет, не похоже... И в это мгновение к самолету Тихомировой — Шевченко с земли потянулись трассы.

— Нужно заходить на порт, — передала летчице Мери.

— Идем! — откликнулась Алцыбеева.

Прожекторы погасли: немцы опасались выдать летчикам цели. Но бесконечное помигивание огоньков уже было разгадано: гитлеровцы уходили в Крым.

Рывок — и четыре фугаски полетели прямо на порт. В то же мгновение включились прожекторы. Алцыбеева была ослеплена.

Уже три минуты подруги находились в центре огня и света.

— Отвернуть вправо, влево, — командовала Мери.

Нина резким разворотом в сторону ушла из-под обстрела.

На высоте 700 метров снова попали под огонь и слепящий свет прожекторов. Снизу, сбоку, сзади рвались снаряды. В таком переплете Нина оказалась впервые. Успокаивало только то, что за спиной ее сидел опытный штурман.

По командам Авидзбы летчица, резко отдав ручку от себя, перевела самолет на снижение. Это и спасло экипаж. Машина дотянула до своего аэродрома.

Фашисты действительно в ту ночь уходили из Тамани. Всю ночь мы бомбили порт. А на разборе полетов Бершанская сообщила, что результаты разведки экипажа Алцыбеевой — Авидзбы оказались столь ценными, что командующий 4-й воздушной армией объявил девушкам благодарность.

...Фронт уже далеко отодвинулся от родных мест Мери Авидзбы, когда в конце 1943 года из Абхазии на фронт прибыл транспорт с подарками. Сколько было радости в глазах Мери, когда она брала в руки великолепные фрукты, красочные вышивки, теплые вещи, любовно упакованные руками абхазских женщин.

Вслух читались письма и записки, обнаруженные в посылках.

В ответном письме в адрес Абхазского обкома партии командование и партийная организация полка сердечно благодарили за подарки. Были в письме и такие строки:

«...Личный состав нашей гвардейской части сердечно благодарит Вас и в Вашем лице всех товарищей, участвовавших в организации посылки нам замечательных подарков. Вы, конечно, понимаете, как приятно чувствовать заботу, любовь и внимание нам, фронтовикам, со стороны тех, кто остался там, в тыл. Мы знаем, что трудящиеся в тылу каждый день проявляют настоящие чудеса героизма.

За два года пребывания на фронте мы на себе испытали результаты самоотверженной работы тыла, получая прекрасное вооружение, обмундирование и продовольствие. Работу нашего тыла можно оценить только на «отлично». Наша часть не хочет отставать. Нашей боевой работой мы завоевали звание гвардейцев, наименование таманцев. Большинство наших летчиков, штурманов, механиков и «вооруженцев» за самоотверженную боевую работу отмечены высокими правительственными наградами — орденами и медалями Советского Союза. Летчики и штурманы сделали по нескольку сот боевых вылетов, сбросили тысячи тонн бомбового груза на головы фашистов. Коммунисты и комсомольцы (а их большинство у нас) стоят в первых рядах борцов за освобождение нашей Родины от проклятых захватчиков.

Еще раз спасибо за Ваши подарки. Как бы в ответ на Вашу заботу наши летчики сегодня в ночь сделали более ста боевых вылетов, но особенно отличилась Ваша землячка — дочь абхазского народа Мери Авидзба.

Желаем всем трудящимся Абхазии новых славных побед на трудовом фронте».

В то время Мери служила в эскадрилье, которой мне довелось тогда командовать. Я полюбила ее, хорошо узнав боевые и человеческие качества Мери. Она была добра, справедлива и внимательна к сослуживцам, деликатна и ровна в обращении как с подчиненными, так и с начальниками. Глубоко чувствовала девушка свою личную ответственность за успех каждого боевого вылета.

Вернувшись с выполнения задания, летчицы и штурманы обычно не сразу укладывались спать. Некоторое время они еще находились под впечатлением только что пережитых тревог и волнений, вспоминали детали полетов, а потом, незаметно настроившись на лирический лад, начинали мечтать и фантазировать.

Во время одной из таких бесед после бессонной боевой ночи Мери предложила:

— Давайте, девчата, условимся; те, кто доживет до мирных дней, пусть приезжают к нам в Абхазию. Буду жива я — ко мне. Не будет меня — вас примут мои родные как самых дорогих гостей. Приезжайте!

— А что, вот возьмем и приедем...

— Приезжайте, не пожалеете.

Я уже упоминала, что в ноябре 1943 года на маленьком клочке керченской земли, в районе поселка Эльтиген, высадился наш десант. Он оказался в окружении. Необходимо было доставить десантникам боеприпасы, продукты. Задача усложнялась тем, что грузы надо было сбрасывать очень точно, чтобы они не достались врагу или не упали в море. Добиться этого можно было только летая на очень малых высотах. А вся зона беспрерывно обстреливалась зенитками противника.

На «огненную землю», как прозвали этот плацдарм, летали наши самолеты, в том числе и экипаж Зои Парфеновой — Мери Авидзбы. Летали группами. Одни экипажи отвлекали огонь на себя, другие сбрасывали грузы.

— Не легко было выполнять эту задачу, когда кругом били пушки, а рядом с самолетом, сбоку, спереди и сзади рвались зенитные снаряды и тянулись цветные нити трассирующих пуль, — рассказывала потом Мери. — Но и уходить от огня нельзя. Надо было находиться на виду, чтобы враг тебя видел, чтобы он охотился за тобой, чтобы смогли прорваться другие машины, которых так ждали бойцы на «огненной земле».

Так оно все и происходило. Необходимо только дополнить рассказ Мери одной подробностью: экипаж Парфеновой — Авидзбы попутно уничтожил в море баржу, а на суше — пулеметную точку, которая очень мешала нашим самолетам. Летчица и штурман получили еще одну благодарность командования.

Много лет прошло с тех пор, но я не могу без волнения листать пожелтевшие странички фронтовой газеты «Вперед, за Родину». В номере от 15 марта 1944 года рассказывается о тяжелых боях за освобождение Керченского полуострова:

«В эту ночь моросил дождь. Низко нависли черные тучи. Видимость резко ухудшилась. Но для боевой работы летчиков-гвардейцев нет нелетной погоды. Экипажи, получив задания, поднялись в воздух. Летчик Зоя Парфенова и штурман Мери Авидзба по приборам привели бомбардировщик к линии боевого соприкосновения наших войск с противником. Машина вышла на заданную цель и обрушила на нее бомбовый груз. Разрушительные удары по обороне немцев нанесли и другие экипажи. В труднейших метеорологических условиях гвардейские легкие ночные бомбардировщики успешно выполнили боевое задание командования...»

С фронта Мери часто писала домой. Это были строки, полные оптимизма и веры в нашу победу. Родные и знакомые охотно отвечали ей. Одно из писем принесло печальную весть: в боях с врагом смертью храбрых пал ее брат. Потом родные сообщили о гибели на фронте дяди. За войну Мери потеряла много близких, все они честно выполнили свой долг перед Родиной. «Не жалей себя — это самая гордая, самая красивая мудрость на земле». Эти горьковские слова стали ее девизом.

...Покрылись белым цветом яблони. Цветет вишня. Весна 1944 года. Все вокруг кажется таким мирным. Только грохот орудий, доносящийся издалека, напоминает, что и в этом замечательном уголке земли идет жестокая борьба.

Мы перебазировались на крымскую землю и летаем на задания каждую ночь. Вместе с нами летает Мери Авидзба.

Немцы отступили к Севастополю — последнему своему оплоту в Крыму.

Воевать в горах трудно. Особенно трудно летать, хотя у нас был уже опыт сложных операций в горах Кавказа и Крыма.

Гитлеровцы сделали все, чтобы сорвать наступление советских войск. Они построили доты и дзоты, оцепили горы проволочными заграждениями, минировали многие километры дорог, пристреляли каждый участок. Они сжаты в маленьком квадрате в районе Севастополя. Дневная и ночная авиация, в том числе и экипажи нашего полка, беспрерывно бомбят их.

На подступах к городу идет борьба; которую обычно называют «войной за метры». Мы, летчики, стараемся, чем возможно, помочь солдатам.

Не один вылет совершила и Мери Авидзба в район Севастополя, Балаклавы, Байдарских ворот, на Сапун-гору, на мыс Херсонес.

Все эти районы имели исключительно сильную противовоздушную защиту. Каждый экипаж непременно попадал под шквальный огонь зениток.

Небо над Севастополем гудело от рокота моторов. Мы вылетали с наступлением темноты и заканчивали боевую ночь поздним утром, когда начинала действовать дневная авиация. Мы блокировали вражеские аэродромы, наносили удары по бухтам, куда заходили неприятельские транспортные корабли для эвакуации живой силы и техники.

В одну из ночей экипаж Зои Парфеновой — Мери Авидзбы вылетел бомбить вражеский аэродром в районе мыса Херсонес. Подлетая к цели, подруги видели, как садились и взлетали фашистские самолеты, курсировавшие между Крымом и Констанцей. Враг доживал последние дни на крымской земле и спешно эвакуировал солдат и технику.

Зоя и Мери видели, как рвались бомбы в районе аэродрома противника. Впереди них шла машина командира эскадрильи Ольги Санфировой и штурмана эскадрильи Руфмны Гашевой. Как только самолет Санфировой отошел от аэродрома, на цель зашел экипаж Парфеновой — Авидзбы. Гитлеровцы открыли бешеный огонь. Разрывы снарядов были совсем рядом. Но экипаж не свернул с боевого курса. Авидзба сбросила серию бомб. Летчица произвела противозенитный маневр и со снижением ушла от центра поля аэродрома.

Мери заметила места разрывов бомб и видела, что загорелось несколько самолетов. Дело завершили другие экипажи.

В ту же ночь экипаж Парфеновой — Авидзбы произвел еще три вылета на аэродром Херсонеса.

Так шли дни, пока не смолкли орудия у Херсонесского маяка и в небе повисла непривычная для нас тишина. Севастополь лежал в развалинах.

Утром 12 мая 1944 года мы с Зоей Парфеновой, Ниной Распоповой и Ниной Худяковой пошли на берег моря. Пронзительно кричали чайки. Воздух и море были акварельно-голубого цвета. Не верилось, что где-то продолжается война.

Через несколько дней наш полк перелетел из Крыма в Белоруссию. Предстояли тяжелые бои за освобождение белорусской земли.

И здесь случилась беда.

Однажды после выполнения боевого задания самолет Марии Рукавицыной и Мери Авидзбы был подбит. Спасая искалеченную машину, Рукавицына и Авидзба еле дотянули до земли. И летчица и штурман получили тяжелые ранения. У Мери был серьезно поврежден позвоночник. Скрывая от подруг и даже от врачей характер полученной травмы, преодолевая невыносимые боли, Мери продолжала вылетать на боевые задания.

Некоторое время, когда мы базировались уже в Польше, Мери летала в полку, которым командовал майор Лопуховский.

Впоследствии она писала мне:

«Я была в мужском полку у майора Лопуховского, где относились к полетам женского полка явно с предубеждением. Им многим не верилось, что девушки прекрасно воюют и летают в большинстве случаев не хуже мужчин.

Когда я у них стала штурманом звена, они все удивлялись, как я за одну ночь летала с разными летчиками, так как ребята уставали. Один из техников пошутил; «Она, видимо, двужильная».

В годы войны Мери Авидзба совершила 477 боевых вылетов, сбросила на головы фашистов 64 345 килограммов бомб, нанесла врагу большой урон в живой силе и технике, сбросила над вражескими войсками множество листовок на немецком языке.

Только после окончания войны она решилась лечь в госпиталь.

Семь долгих лет пролежала Мери в больницах. Разные врачи лечили ее, но все они одинаково восхищались мужеством и огромной силой воли их пациентки, которая без стонов и жалоб могла переносить нечеловеческие страдания и жестокие приступы боли в позвоночнике; а ведь с этой болью она летала, громила врага.

Комиссар нашего полка гвардии подполковник Евдокия Яковлевна Рачкевич писала землякам Авидзбы:

«В нашем полку служила Ваша землячка, абхазская летчица Авидзба Мери Хафизовна. Коллектив нашего полка мужественно и смело защищал свою Родину, не жалея сил и самой жизни. Наш полк был весь женский и многонациональный, но от абхазского народа в полку была только одна Мери Авидзба. Она, как и все другие летчицы, летала на задания и с воздуха уничтожала врага. Для выполнения боевой работы ночью от летного состава требовались высокие знания летного дела и большое мастерство водить самолеты ночью. Весь летный состав, в том числе и Мери, отлично справлялся с этой задачей. Своими бомбовыми ударами она наносила врагу большие потери в живой силе и технике. Мери летала каждую ночь в стан врага мужественно и бесстрашно и, как горный орел, своим острым взором высматривала и выискивала его змеиные гнезда и уничтожала их.

Абхазский народ может гордиться своей дочерью, которая была в первых рядах фронтовиков и каждым боевым вылетом умножала славу советского оружия, ускоряя окончательную победу нашей Родины над гитлеровской Германией».

Сегодня Мери Хафизовна Авидзба депутат Верховного Совета Абхазии, ее герой. Прекрасный абхазский поэт Дмитрий Гулиа написал песню о Мери Авидзбе. И лучше, ярче о ней, наверное, не скажешь:

В черные году грозою
смогла
Стать и отваги примером,
Яблонька хрупкая с сердцем
орла —
Наша Авидзба Мери.

Испытание мужества

В тридцатые годы кто не мечтал стать летчиком? Имена Чкалова и Громова, Коккинаки и Ляпидевского были у всех на устах. А портреты первых женщин Героев Советского Союза Валентины Гризодубовой, Полины Осипенко и Марины Расковой хранились у каждой девчонки.

Московская школьница Маша Акилина тоже мечтала о небе. Семья Акилиных жила трудно; мать воспитывала шестерых малышей. Чтобы помочь ей, Маша устроилась на завод «Проводник» и перешла в вечернюю школу для взрослых. А по выходным дням она часами сидела на берегу Москвы-реки у Тушинского аэродрома, с восхищением наблюдая, как невесомо парят над облаками планеры, как небо расцвечивается белыми куполами парашютов.

К Маше привыкли. Планеристы, парашютисты и летчики приметили худенькую девочку, которая каждое воскресенье появлялась на аэродроме. Кое-кто пытался даже с нею заговаривать, но она стеснялась и молча уходила.

— А зря ты отмалчиваешься, — сказал ей как-то парень в синем комбинезоне. — По глазам вижу — хочешь летать. Так за чем же дело стало?

— Разве и я могу?

— А почему нет? К нам дорога открыта каждому. Иди в аэроклуб.

— А где он находится?

— С этого бы и начинала. Пойдем, покажу...

Этот день круто изменил ее жизнь. Жизнь, прямо скажем, нелегкую. Вечерняя школа и аэроклуб отнимали все свободное время. Но зато в 18 лет Маша Акилина уже окончила планерную группу.

Училась и прыжкам с парашютом. Училась отлично и была направлена в Московский областной парашютный учебный центр, где в 1937 году получила звание инструктора-парашютиста. К тому времени она уже имела за плечами 109 парашютных прыжков.

Но это был только первый рубеж. После года напряженной учебы на отделении пилотов Маша получила звание летчика-инструктора.

В аэроклубе по случаю выпуска нового отряда девчат-летчиц устраивался вечер. Были приглашены военные летчики. Начались танцы.

— Разрешите? — подошел к Маше летчик в темно-синей гимнастерке с голубыми петлицами и лейтенантскими шевронами на рукавах. Что-то дрогнуло в сердце девушки, она внимательно взглянула прямо в глаза лейтенанту и приняла его приглашение. А через несколько месяцев Мария Акилина и Степан Андреев отпраздновали свадьбу.

Накануне того памятного воскресенья прошел ливневый дождь, и утром, когда Маша вышла в садик возле дачи, в лучах раннего солнца особенно яркой казалась умытая дождиком трава. Было совсем рано. В доме царила тишина. После трудного дня спал Степан. Спал и малышка Юрик. Услыхав шорох, вскочила и пошла с мамой только Танюшка...

А спустя всего несколько дней то утро показалась ей далеким сном, таким же нереальным, как все, что происходило вокруг.

«Родная моя, береги детей. Знаю, что нелегко тебе будет одной, но верь мне: я буду всегда тебя помнить, а вернусь, буду еще крепче любить тебя...» Навсегда запомнила она эти слова, сказанные мужем на прощание. Она не плакала, когда он целовал ребятишек, крепко прижав их к груди. Она сдерживала слезы и тогда, когда Степан обнял и расцеловал ее. И только в самый последний момент уткнулась носом ему в плечо и, пряча глаза, разрыдалась.

Уехал Степан. Надо было решать, что делать дальше... Проведя бессонную ночь, Маша подала начальнику аэроклуба заявление с просьбой отправить ее на фронт. Молча прочитал он заявление. Долго продумывал что-то, а потом потеплевшими глазами взглянул на Акилину и хриплым от волнения голосом произнес:

— Твое место здесь. У тебя маленькие дети. Им нужна мать, А нам нужен инструктор для подготовки летчиков и парашютистов. Будем готовить кадры для военной авиации. Принимайся за дело! А заявление возвращаю...

Вскоре из аэроклуба ушли на фронт все летчики-мужчины. Женщин пока не брали. Маша пошла в военкомат. Но там ей тоже отказали. Отказывали пять раз. А на шестой...

Свекровь поняла все правильно.

— Что ж! Поезжай. Для того и училась. А о детях не беспокойся, я буду с ними, что бы ни случилось.

Марию Акилину назначили летчиком звена связи Западного фронта. Это было в тяжелые для Родины дни.

Звено, в котором служила Мария Акилина, вскоре было переформировано в парашютно-десантный отряд. Как и другие летчики отряда, она выполняла задания, связанные с переброской людей и оружия в тыл врага, к партизанам, которые уже в первые месяцы войны стали грозой для оккупантов. Партизанские отряды и соединения контролировали большие участки территории в тылу у гитлеровцев и держали их в постоянном страхе.

Наши летчики действовали по ночам. На обозначенных партизанами посадочных площадках в лесу, вдали от дорог, по условным сигналам они сажали свои самолеты. Десятки раз вылетала Акилина на задания. Боевой счет ее непрерывно увеличивался. Вскоре о мужественной летчице, о ее полетах за линию фронта заговорили в отряде и в соединении.

21 декабря 1941 года в лютый мороз Маша возвращалась ночью с задания. Внизу горел Можайск, На западе гремели орудия. Небо озаряли багровые вспышки.

Самолет неожиданно попал в настоящий ливень зенитного огня. Плоскости и фюзеляж мгновенно изрешетили пули. Штурман был то ли ранен, то ли убит — он не отвечал летчице. Сама Акилина тоже получила ранение и вела самолет, истекая кровью.

Нечеловеческим усилием воли ей удалось посадить машину на ничейной земле. При посадке отвалилась прошитая крупнокалиберным пулеметом правая плоскость. На мгновение Маша потеряла сознание, а очнувшись, поняла, что не сможет выбраться из кабины.

Кругом тишина, непроглядная ночь. Потом пошел снег. Послышался гул моторов. Это наши шли на задание. Они не знали, как худо их товарищам на земле... Вот заговорили вражеские зенитки. Высоко в воздухе стали рваться снаряды. Это означало, что линия фронта проходит где-то рядом. Следовало быть наготове. Но Маша не могла поднять даже пистолета.

Страшно горело израненное тело. Распухло лицо. Совсем заплыли глаза. Истекающая кровью летчица стала замерзать, потеряла сознание. А декабрьская вьюга несла по целине колючие иглы снега. Порывы ветра свистели вокруг, и снег, подхваченный вихрем, бил в стенки самолета, залеплял стекла кабины, медленно засыпал самолет...

Очнулась Маша в госпитале. Ее подобрали наши разведчики.

Едва вернулось сознание, она спросила; «Где Степан? Что с ним?»

Никто не ответил на этот вопрос...

Сначала Акилину поместили в госпиталь в Москве, потом эвакуировали в Горький.

Двадцать один перелом и множество ранений обнаружили хирурги на ее хрупком теле.

Началась борьба за жизнь летчицы. Сменяя друг друга, врачи не отходили от ее постели. Было произведено несколько операций. Руки, ноги, челюсть — все пришлось собирать по кусочкам. Использовав новейшие достижения хирургии, медики вернули Акилиной не только жизнь, но и работоспособность.

До марта 1942 года Маша пролежала в госпитале, а затем «взбунтовалась». Несмотря на протесты врачей, добилась выписки.

— Поймите, доктор, — сказала она на прощание, — я оживу только тогда, когда вернусь к любимой боевой работе. Без авиации, без неба для меня нет жизни. Не пытайтесь меня уговаривать: пока идет война, мое место на фронте...

Так на костылях прибыла она в штаб полка для прохождения дальнейшей службы. Сначала Акилина работала в штабе. Попутно она подолгу занималась лечебной гимнастикой, тренировала свое искалеченное тело, заставляла его подчиняться себе.

Воля, настойчивость и упорство победили. Эта маленькая хрупкая женщина добилась того, что снова вернулась в строй и опять стала летать к партизанам. Ни ливневые дожди, ни снежная пурга не могли остановить ее.

Потом ей пришлось служить в 844-м полку. Это был мужской полк, и Акилина оказалась единственной женщиной, но в искусстве пилотажа, в смелости и в выдержке она не уступала своим коллегам. Никто из них так и не узнал, сколько слез пролила по ночам эта мужественная женщина, вспоминая мужа и любимых детей. Только один раз ее увидели плачущей. Это было в тот день, когда Акилиной вручили извещение о гибели мужа в воздушном бою под Ленинградом.

С тех пор потускнела, замкнулась в себе Маша Акилина и только постоянно требовала, чтобы ее посылали на самые опасные задания. Все чаще стало ей казаться, что лучше бы служить в женском полку, что девушки-летчицы помогли бы ей размыкать горе.

Стала она переписываться с летчицами нашего полка Таней Макаровой, Надей Тропаревской, Глафирой Кашириной, с которыми работала еще в аэроклубе в Москве. Девчата звали Машу к нам, в наш гвардейский Таманский полк ночных бомбардировщиков.

После того как Надя Тропаревская сообщила о гибели ее подруги Глафиры Кашириной и летчицы Тани Макаровой, Акилина стала упорно добиваться перевода в женский полк. И прибыла к нам, открыла личный счет мести.

В марте 1945 года наш полк получил задание бомбить военные объекты в Гданьске. Гитлеровцы стянули сюда десятки прожекторов и много зенитных орудий. В числе других вылетели на задание и Мария Акилина со штурманом Ольгой Клюевой. Еще на подходе к цели их экипаж попал в шквальный огонь. Но летчица ни на один градус не свернула с курса. Используя попутный ветер, она шла на вражескую территорию планирующим полетом. Вылетевший за ними экипаж летчицы Леры Рыльской видел, в какой переплет попали подруги, и, потеряв их из виду, начал бомбежку, отвлекая на себя огонь противника. А тем временем Акилина с Клюевой с планирования зашли на порт, и Клюева сбросила сразу все 400 килограммов бомб.

На земле возник большой пожар, но самолет Акилиной попал в лучи прожекторов, и противник снова повел по нему сосредоточенный зенитный огонь. Только на высоте 400 метров израненный самолет вышел из зоны обстрела.

А с запада с неимоверной быстротой плыли темные облака. Погода резко ухудшилась. Пошел мокрый снег. Тучи, нависавшие все ниже, прижимали самолет почти к верхушкам деревьев. Усилился снегопад. Снег закрыл все-вокруг. Многие экипажи вынуждены были совершить посадку у «братцев». Но Акилина с Клюевой дотянули машину до своего аэродрома.

Война подходила к концу. В апреле сорок пятого Маша получила сообщение о гибели сына и тяжелом состоянии дочурки; поезд, в котором они ехали с бабушкой, разбомбили фашисты. Нужно ли говорить, какой это был удар.

Весь полк вместе с Машей переживал ее горе. Наша подруга вся сжалась, сникла, как надломленный цветок, казалось, у нее полностью пропал всякий интерес к жизни. Все понимали: Машу надо спасать.

Через день после получения трагической вести Акили-ну вызвала Евдокия Давыдовна Бершанская:

— Вот что, Машенька! Командование полка приняло решение дать тебе отпуск в Москву. Побудь с родными... Это нужно тебе сейчас...

Тут только Маша очнулась. Подняв глаза на командира полка, она твердо произнесла:

— Нет, товарищ гвардии подполковник. Никуда я не поеду. Мне нужно мстить. Понимаете? Мстить...

4 мая мы базировались на аэродроме севернее Берлина. Акилина со штурманом Соней Водяник получили боевое задание на бомбежку скоплений боевой техники и живой силы противника на острове Свинемюнде в Балтийском море.

Маша вылетала пятой по счету. И вот самолет над целью. Внизу отчетливо был виден морской транспорт с оружием. Штурман серийно сбросила бомбы. Раздался сильный взрыв. В сторону самолета со всех сторон полетели снаряды. Резким разворотом со снижением Акилина вырвалась из огненного смерча. Самолет был весь изрешечен пулями и снарядами. Но и на этот раз Маша вернулась на базу.

К Дню Победы Акилина успела совершить 509 боевых вылетов.

Спустя некоторое время женский полк прибыл в Москву для участия в первом послевоенном воздушном параде. Прилетела и Маша Акилина. Сразу бросилась в больницу, где лежала ее Танюша. Потрясенной вернулась в полк: положение девочки было безнадежно...

Казалось, оборвалась последняя ниточка, связывавшая Машу с жизнью. Сколько невыносимых нравственных и физических страданий выпало на ее долю!

«С меня довольно!» — решила бы другая.

А Маша?

Она пошла работать. Став летчиком спецотряда Гражданского воздушного флота, Маша Акилина стала заниматься сугубо мирными делами: опыляла с самолета леса, производила аэрофотосъемки, перевозила пассажиров и грузы. Затем перешла в санитарную авиацию.

Сейчас она уже не летает; ранения, перенесенные в годы войны, дают о себе знать. Ей бы уйти на покой, заняться здоровьем, да не таков характер у моей боевой подруги. И по сей день работает она в Советском комитете ветеранов войны и, кроме того, является методистом парткабинета Главного политического управления ГВФ.

Говоря о Марии Акилиной, я просто не знаю, какими словами воздать должное мужеству этой женщины. Вся ее жизнь — это подвиг.

Девчонка, мечтавшая об экране

Всякий раз, приезжая в Москву, она звонит мне по телефону, и мы непременно встречаемся. Мы знаем друг друга около тридцати лет, о многом переговорено за эти годы, и все-таки нам никогда не хватает времени, чтобы наговориться.

Вот и на этот раз мы засиделись до глубокой ночи. Нет, годы ее не изменили. Оля Голубева, одна из моих фронтовых подруг, по-прежнему молода и по-прежнему красива, хотя за плечами у нее нелегкая, полная тревог и испытаний жизнь.

— Ольга Тимофеевна, — неожиданно вмешалась в наш разговор моя дочь, — что такое, по-вашему, мечта?

— Очень трудно, Валюша, коротко ответить на твой вопрос. Каждый мечтает о своем... И я в твои годы мечтала.

— А о чем вы мечтали? Оля улыбнулась.

— Смешно даже вспомнить. Хотела быть киноактрисой. Но вышло все по-другому...

Ее отец, старый большевик и партизан, дрался за Советскую власть в Западной Сибири. Детям своим он сумел внушить глубокую веру в дело партии.

Детские годы Оли тоже прошли в Сибири. Семья ее жила и в Омске, и в Барнауле, и в Тобольске. На всю жизнь связаны у нее с юностью воспоминания о начальной школе, самостоятельных спектаклях, ночи над покорившей ее книгой «Как закалялась сталь», о далеких лыжных походах.

В год, когда Оле должно было исполниться восемнадцать, лето пришло в Тобольск рано. Июньское солнце щедро отдавало земле свое доброе тепло. Небо было такое синее и глубокое, что Оле казалось: если полететь туда, ввысь, то до самых звезд не встретишь ни одной тучки.

А как хорошо мечталось в такие дни! Лучше всего, конечно, стать преподавательницей иностранных языков. Нет, пожалуй, лучше сделаться великой артисткой и играть так, чтобы люди удивлялись ее необыкновенному таланту...

Завтра, 22 июня 1941 года, последнее воскресенье, которое она проведет в родной семье после окончания школы. В понедельник Оля поедет в Москву поступать в институт.

Началась война. Поездка в Москву не состоялась. К зданию Тобольского военкомата тянулись вереницы людей. Молодых и пожилых. Призванных по мобилизации и пришедших добровольно.

— Тебе чего, девочка?

—  Хочу на фронт.

— Как зовут-то?

— Оля.

— Так вот что, Оля: детей на фронт не берут... Она нахмурилась и заняла очередь на прием к военкому. Войдя в кабинет, молча положила на стол свое заявление. Усталый военком быстро пробежал строки Олиного «рапорта».

— Иди домой и жди вызова...

Ждать пришлось недолго. В извещении военкомата говорилось, что Оля оставлена в Тобольске «до особого распоряжения».

— Что значит «до особого»? — горячилась она.

Председатель мобилизационной комиссии мягко объяснил: могут отправить сегодня, завтра или чуть позже.

Ушла из военкомата расстроенной. Мечта попасть на фронт не сбылась.

Оля поступила работать в совхоз, бралась за любую работу. Была поварихой, работала на току и на тракторном прицепе. Одновременно училась на курсах медсестер.

А однажды торжественно объявила родным:

— Еду в Москву учиться в институт.

Оля успешно сдала вступительные экзамены в Государственный институт кинематографии на актерское отделение и была зачислена на первый курс.

Мечта сбылась, и у девушки, казалось, не было причин сетовать на судьбу. Но учеба не принесла никакого удовлетворения. Мысль попасть на фронт не давала ей покоя. Своими думами поделилась с однокурсницей Лидой Лаврентьевой и встретила у нее горячую поддержку. Вскоре институт эвакуировали в глубокий тыл, а студентки Голубева и Лаврентьева оказались в военно-санитарном поезде, уходившем на Юго-Западный фронт. Настойчивость победила.

Здесь, в поезде, девушки услышали, что Герой Советского Союза Марина Раскова формирует женскую авиачасть, и решили разыскать ее.

Подругам сопутствовала удача.

Ожидая приема у Расковой, девушки познакомились с летчицей Дусей Носаль. Оля откровенно призналась, что не имеет никакой надежды быть принятой в авиачасть, так как ничего не смыслит в авиации.

— А ты скажи, что знаешь электричество, нам как раз электрики нужны, — посоветовала Носаль.

— Ладно, будь что будет, лишь бы приняли... В кабинет Расковой девушки вошли вместе. Марина Михайловна очень внимательно отнеслась к их просьбе.

С Лидой Лаврентьевой все решилось сразу: она окончила аэроклуб в Средней Азии.

— Ну, а вы кто? — обратилась Раскова к Ольге.

— Я? — смутилась та. — Я Голубева Ольга из Табольска. Училась в Москве в институте кинематографии, добровольно пошла в армию...

— Это хорошо... А вот как насчет авиации? С ней вы знакомы? — спросила Марина Михайловна. — И вообще, что вы умеете делать?

— Ничего, — упавшим голосом призналась Ольга. — Точнее, почти ничего, — добавила она. — Вот петь могу, плясать умею, стихи читаю неплохо... И электричество хорошо знаю. В школе по физике пятерки получала...

— Ах, девчонки, девчонки! Что мне с вами делать? — с улыбкой сказала Раскова.

И выход был найден. Лиду Лаврентьеву зачислили штурманом, а Олю Голубеву назначили мастером по электрообуродованию на самолете По-2.

Это было в январе 1942 года.

В пункте формирования Оля Голубева вся ушла в учебу. Экзамены по теоретической подготовке сдала на «отлично» и в мае 1942 года вместе с нашим женским комсомольским полком ночных бомбардировщиков направилась на фронт.

Здесь она готовила самолеты к вылетам, провожала ,подруг на выполнение боевых заданий, с тревогой ожидала их возвращения. Инженер полка по электрооборудованию Клавдия Илюшина ставила в пример другим работу техника Голубевой. Оля действительно прекрасно выполняла свою работу, но... ей хотелось летать самой.

Никому не открыв своей мечты, Оля тайком готовилась стать штурманом. В течение нескольких месяцев, не досыпая по ночам, она урывала часы для занятий. Решила ни к кому не обращаться за помощью, боялась услышать: «Куда тебе летать? Ведь от горшка три вершка!» Она отличалась маленьким ростом, и было ей всего 18 лет.

Только один человек догадывался о том, что она задумала. Это была командир звена Дуся Носаль, частенько застававшая Олю по ночам возле самолета. Делая вид, будто ни о чем не догадывается, Носаль бросала, как бы невзначай: «Ну, что, Оленька, скоро, наверное, сама летать будешь? Что ж, учись, добивайся. Выучишься, к себе возьму».

В мае 1943 года полк стоял под Краснодаром. Однажды утром, когда летный состав еще отдыхал после боевой ночи, Оля Голубева, проверив электрооборудование самолетов эскадрильи и устранив обнаруженные дефекты, сидела вместе с техником Верой Маменко у машины. Девушки с завистью смотрели, как тренируются десантники. Вера Маменко была такой же фантазеркой, как и Оля Голубева, У обеих сразу мелькнула мысль — а почему бы им самим не стать десантниками? Работали бы в тылу врага, взрывали вражеские штабы, уничтожали склады оружия и боеприпасов, подрывали мосты и различные важные объекты...

Не сговариваясь, они направились к капитану, проводившему тренировку десантников.

Тот внимательно выслушал девушек и посоветовал обратиться, как положено, по команде о зачислении в десантную часть.

Комиссар эскадрильи Ирина Дрягина взялась помочь девушкам, но в штабе авиационной дивизии на эту затею посмотрели другими глазами. Дрягина получила нагоняй от начальства за то, что «поощряет беспочвенные фантазии девчат». Ей посоветовали серьезнее относиться к подобным просьбам.

Но у молодости, как известно, свои взгляды на вещи и свои, иногда и неверные, решения. «Раз так случилось, что нам не дают возможности драться с врагом по-настоящему там, где всегда подстерегает опасность, там, где мы могли бы совершать подвиги, то остается одно: попасть в число штрафников. Тогда уж наверняка нас пошлют в самое пекло...» Именно такое решение приняли девушки под горячую руку. И для начала Ольга Голубева начала дерзить старшим начальникам.

Шло время. Однажды, проверяя работу девушек-вооруженцев и электриков-прибористов, к самолету Ирины Дрягиной подошли командир полка Е. Д. Бершанская и комиссар полка Е. Я. Рачкевич. Будучи комиссаром эскадрильи, Дрягина в то же время летала на боевые задания в качестве летчика. Доложив командованию о работе подчиненных, Дрягина, характеризуя девчат, не умолчала и о заветной мечте Оли Голубевой:

— Летать хочет. Свою специальность знает великолепно. Давно самостоятельно готовится стать штурманом. Вот бы попробовать испытать ее.

— Что ж, испытаем в качестве штурмана, — согласилась Бершанская.

В августе 1943 года на Кубани шли жестокие бои. В один из дней Бершанская улетела на совещание в воздушную армию, и ее заместитель по летной части Серафима Амосова разрешила Голубевой сдать экзамен по штурманской подготовке. Экзамен длился три дня. Он прерывался то боевыми вылетами, то ремонтом самолетов, поврежденных в боях. И наконец штурман полка Евгения Руднева доложила командованию:

Экзамен Голубева сдала на «отлично».

Ольгу Голубеву допустили к боевым вылетам. Все шло успешно. Это окрылило девушку. Она стала летать каждую ночь и буквально рвалась на задания, В сентябре 1943 года был ее восьмой боевой вылет. Мы бомбили тогда «Голубую линию» — полосу немецких укреплений от Черного до Азовского моря. Летали беспрерывно и только по ночам. Занимались главным образом уничтожением огневых точек, скопления войск и различной боевой техники противника.

Вечер, предшествовавший вылету, выдался пасмурным. Моросил мелкий дождь, низко плыли над землей облака. Командир полка приказала выпустить самолет на разведку погоды в районе цели. Это задание получила командир звена Нина Худякова, летавшая в те дни с молодым штурманом Голубевой. Однако на этот раз Худяковой приказали взять с собой опытного штурмана звена Катю Тимченко.

Оля почувствовала себя самым несчастным человеком на земле. Но даже она считала приказ справедливым: ведь у нее за плечами было всего-навсего семь боевых вылетов.

Самолет Худяковой — Тимченко еще не успел вернуться, как погода стала улучшаться, и Бершанская приняла решение поднять в воздух весь полк. На земле остались только штурман Ольга Голубева да молодая летчица Нина Алцыбеева.

— Нина, полетишь со мной? Что мы, беспомощные, что ли? До каких пор нам няньки будут нужны? Пойдем к командиру, — предложила Оля.

Алцыбеева с радостью согласилась. Получив «добро» у командира, девушки, не мешкая, тоже поднялись в воздух. Оля чувствовала себя на седьмом небе: ведь она была «опытнее» своего летчика (на ее счету было одним вылетом больше, чем у Алцыбеевой). Нина Алцыбеева, работавшая до войны летчиком-инструктором в аэроклубе Осоавиахима, спокойно и уверенно вела самолет. Линия фронта уже осталась позади. Обе девушки довольно быстро отыскали цель, сбросили бомбы и были очень обрадованы, увидев, что на земле возник большой пожар.

Пора было возвращаться. Но это оказалось не так-то просто сделать. Сильный встречный ветер снизил скорость самолета до 60 километров в час. На фоне белых облаков, освещенных луной, их машина была видна как на экране. Она будто висела над землей и сразу была обнаружена немецкими артиллеристами. Вокруг стали рваться снаряды.

Убедившись, что пробиться на восток сквозь стену огня невозможно, девушки приняли решение с попутным ветром вырваться из-под обстрела и уйти в тыл противника. Штурман подавала короткие команды летчице. Алцыбеева выглядела внешне спокойной и уверенно вела самолет, хотя на нем уже зияло немало пробоин. Вырвавшись из зоны обстрела, летчица решила пересечь линию фронта севернее станицы Курчанской, через лиман. Южнее пройти было нельзя: самолет не выдержал бы нового обстрела.

— Хорошо ли ты знаешь этот район? — взволнованно спросила летчица штурмана.

Что могла ответить Голубева? Этот район она знала плохо. Но верила в себя и прибегла к спасительной лжи — ответила летчице утвердительно.

К счастью, полет завершился благополучно. (Только много времени спустя Оля Голубева призналась подругам, что чуть не заплакала в тот раз от счастья, увидев родной аэродром.) Как только Алцыбеева произвела посадку и зарулила на заправочную полосу, к их самолету подошли техники во главе с техником звена Зиной Радиной. Осмотрев машину, они доложили: летать на ней больше нельзя, нужен ремонт.

Бершанская поздравила девушек с выполнением задания, похвалила их за то, что не растерялись в сложной обстановке, пожелала новых боевых успехов.

Так и стала летать с Ниной Алцыбеевой Оля Голубева. О ее мужестве и штурманском мастерстве вскоре заговорили в полку. В октябре 1943 года имя штурмана Голубевой стало известно всей нашей воздушной армии. Снайперски точным бомбометанием она подняла на воздух крупный склад горючего одного из танковых соединений гитлеровцев.

В труднейшей переделке побывали тогда летчица и штурман. Их машина была изрешечена множеством осколков, в обеих кабинах оказались пробоины. Те, кто наблюдал за их посадкой с земли, видели, что самолет вел себя, как израненная птица. И все же они вылетели в ту ночь вторично. Правда, второе боевое задание девушки выполняли уже на другой машине. И тоже добились хороших результатов. Вскоре после этого командир полка Евдокия Бершанская вручила гвардии старшине Голубевой орден Славы III степени. Наша подруга первой в полку стала кавалером боевого солдатского ордена.

Ольга Голубева летала со многими летчицами. Но больше всего ей нравилось летать с командиром звена Ниной Худяковой, которая была ее первой наставницей. С нею Ольга ушла на боевое задание и в ночь под Новый, 1944 год. Тогда каждый экипаж должен был сделать по четыре боевых вылета. Бомбили фашистов в Бул-ганаке на Керченском полуострове. Подходы к цели прикрывались зенитными установками и прожекторами. Перед вылетом Нина Худякова по-хозяйски уложила в кабину большой кусок хлеба, жареную рыбу и еще какую-то снедь.

— На случай, если придется запоздать на встречу Нового года, — поясняла она.

Девушки уже поднялись в воздух, когда Голубева услышала через переговорное устройство;

— Ольга, слушай, я буду читать стихи. Это тебе новогодний подарок.

Стихи были о дружбе летчиков и пехотинцев.

— Кто это написал?

— Написали пехотинцы и вчера принесли в полк. Просили прочитать тебе в ночь под Новый год.

— Но почему мне? Это одинаково относится ко всем нашим девушкам!

— Ты совершенно права. Но написаны стихи все же именно для тебя...

К 24.00 Худякова и Голубева вернулись с задания на встречу Нового года. И какая это была встреча! В гости к нам пришли пехотинцы. Они привезли с собой движок, и у нас появилось электричество.

После ужина экспромтом начался концерт художественной самодеятельности. И здесь тоже Оля имела блестящий успех.

Летом сорок четвертого года мы перебазировались в освобожденную к тому времени Белоруссию. В «котле» восточное Минска оказались основные силы 4-й и 9-й немецко-фашистских армий. И в первые дни нас нередко обстреливали из лесов ночью, а подчас и днем. Летать даже над освобожденной территорией стало опасно. Однажды, когда мы стояли в Гнесичах, к нам прилетел самолет из мужского авиаполка. Мы только что пообедали и грелись на солнышке, ожидая задания на вечер. На прилетевший самолет никто не обратил внимания. Вдруг к Голубевой подбежала девушка-связист и передала приказание срочно явиться к командиру полка в полном летном снаряжении. Одновременно было передано приказание нескольким экипажам вырулить на старт, подвесить бомбы, зарядить пулеметы ШКАС.

— Днем на задание? — недоумевали мы.

Действительно, наши фанерные По-2 совершенно не были приспособлены для действий в светлое время суток. И вдруг такой приказ.

Вместе с другими готовилась к дневному вылету и я со своим штурманом Сашей Акимовой.

Как выяснилось, самолет из мужского полка был обстрелян из лесной чащи в двух километрах от расположения нашего полка. При этом был тяжело ранен штурман самолета.

Командир еще раз уточнила наш квадрат бомбометания, и мы поочередно пошли на задание... За время войны мы привыкли ко многому, но бомбить противника днем довелось впервые.

Раненого штурмана на прилетевшем самолете заменила штурман Ольга Голубева, и экипаж Мусина — Голубевой тоже поднялся в небо. Майор Бершанская приказала держаться не ниже 500 метров и бомбить именно с этой высоты.

Едва вылетели, Голубева услышала из переговорного аппарата голос Мусина:

— Полетим бреющим, посмотрим, где фрицы. Наверное, переместились.

«Что делать? — подумала Ольга. — Лететь приказано на высоте пятьсот метров. Напомнить об этом? Летчик подумает, что я струсила... эх, будь, что будет! — решила она. — Лучше получу выговор от командира полка, чем дам повод Мусину заподозрить меня в трусости...»

А немцы действительно сменили позицию и неожиданно ударили по самолету.

Набирать нужную высоту было уже некогда, и Голубева выполнила бомбежку с высоты 300 метров. Самолет сильно подбросило взрывной волной, но Мусин был опытный летчик и благополучно привел машину на аэродром.

Произвели посадку. Голубева пошла докладывать командиру. Докладывает, а сама и в глаза ей не смотрит.

— Вы поняли задачу при вылете? — спрашивает Бершанская.

— Так точно, поняла.

— Почему же пошли бреющим полетом?

— Надо было посмотреть, где находится противник и как лучше его бомбить.

— Один товарищ посмотрел уже, — указала Бершанская на раненого штурмана, который лежал на носилках в ожидании санитарного самолета.

Ольга Голубева тоже посмотрела на раненого и виновато опустила голову.

Вторично Голубева вылетела на задание опять с Мусиным.

— Летим опять так же? — спрашивает летчик, будто не замечая, что штурман чем-то расстроена.

Экипажи нашего ночного полка, работавшие в непривычных дневных условиях, и на этот раз основательно потрепали группировку противника, укрывавшуюся в лесу.

Но Оле Голубевой опять попало от командования за непослушание. Об этом я узнала случайно, услышав разговор Голубевой с Ниной Ульяненко.

— Как же так? — спросила ее Ульяненко. — Зачем ты огорчаешь Бершанскую?

— Пойми, Нина, — горячилась обычно рассудительная Ольга. — Ну не могла же я объяснять майору Бершанской, что дело тут вовсе не в моих капризах... Мусин решил бы, что мы, девчонки, труса празднуем. И рассказал бы об этом в мужском полку... И вообще... Мне показалось, Нина, что он испытывал меня...

В июле 1944 года Голубева была уже штурманом звена и летала с командиром звена Худяковой. Их экипаж получил задание подыскать новую площадку для перебазирования. Командир полка предупредила, чтобы девушки были очень внимательны: в лесах много торфяных болот, которые легко принять за зеленые лужайки, Вокруг таких «лужаек» нередко бродят немцы, отбившиеся от своих окруженных частей.

Самолет вылетел на задание. Девушкам очень хотелось отыскать такую площадку, которая была бы недалеко от речки, чтобы можно было купаться. И вот, кажется, нашли. Большое зеленое поле, рядом лес, за ним река, Чудесно! Сделали несколько виражей над полем, решили посадить По-2.

— А это не торфяное болото? — спросила Худякова, вспомнив предупреждение командира полка.

— Да вроде бы нет. Давай проверим!

Произвели посадку... и самолет сразу «сделал стойку» на мотор, задрал хвост. Влипли-таки з болото. Летчица и штурман выбрались из машины, чтобы осмотреться. И тут же увидели группу вооруженных гитлеровцев, выходивших из леса. Девушки приготовились драться, благо их пулемет ШКАС был заряжен, карманы комбинезонов полны патронов для пистолета. Но ни одного выстрела сделать им не пришлось. На опушке появилось подразделение советских кавалеристов, при виде которых немцы побросали оружие и подняли руки.

Оказалось, это были партизаны. Они видели, что самолет долго кружил над одним участком, а затем сел. Решив, что случилось что-то неладное, партизаны поспешили на помощь. Их появление оказалось как нельзя кстати. Они не только спасли жизнь летчице и штурману, но и помогли вытащить завязший самолет из болота.

Площадку для перебазирования девушки нашли уже в другом районе.

Крепко дружила Оля Голубева с техником Верой Маменко. Мы уже находились в Германии, когда Вера была тяжело ранена. Ее положили во фронтовой госпиталь в городе Мариенвердере и оттуда должны были отправить в глубокий тыл. Обычно веселая, Оля загрустила, ходила сама не своя.

Однажды, не выдержав, подошла она к Клаве Рыжковой:

— Клава, помоги моему горю... Давай слетаем к Вере Маменко... Ей так худо без нас...

— Не иначе как ты что-то задумала, — дружелюбно заметила Рыжкова.

— Тебе признаюсь... Хочу похитить Веру и перевезти в наш армейский авиационный госпиталь.

Клава Рыжкова эту мысль поддержала. Так и решили сделать.

Пошли к заместителю командира полка по летной части Серафиме Амосовой, добились, и та разрешила слетать к Маменко, чтобы поздравить ее с днем 8 Марта и вручить подарки.

Рыжкова и Голубева уже вырулили на старт и приготовились к взлету, В этот момент к ним подбежала дежурная по аэродрому Лида Гогина и передала приказание штаба: полет отставить.

— Ты не успела нам передать. Мы уже улетели. Ясно? — крикнула Голубева, и самолет взял курс на восток.

Минут через сорок девушки попали в страшный снегопад. И тут они поняли, чем был вызван приказ об отмене полета. Но изменить ничего было нельзя, оставалось одно: пробиваться к цели. Трубка приемника воздушного давления оказалась забитой снегом, и скорости прибор не показывал. На их счастье, в облаках появилось окно, и Клавдия с Ольгой вышли к аэродрому истребителей. Не успели приземлиться и выключить мотор, как оказались в приятном «окружении».

Незаметно летело время. Не прошло и двух часов, как погода прояснилась, и экипаж продолжил прерванный полет.

Как же обрадовалась Вера Маменко, увидев подруг! Долго упрашивали девушки лечащих врачей отпустить Веру с ними, но так ничего и не добились. Им пришлось самым настоящим образом выкрасть подругу. С большим трудом втиснули они ее в штурманскую кабину, благополучно взлетели втроем и спокойно, без приключений доставили раненую в госпиталь нашей воздушной армии.

Свой шестисотый боевой вылет штурман звена Ольга Голубева провела 4 мая 1945 года. Цель была расположена севернее Берлина. По всему чувствовалось; окончательная победа близка, разгром противника будет завершен не сегодня — завтра. В тот раз Ольга вылетела с летчицей Зоей Парфеновой.

Немцы сильно укрепили участок обороны и, казалось, стянули к нему все прожекторные и зенитные средства, Экипаж Парфеновой — Голубевой был уже на подходе к цели, когда включились сразу до десятка прожекторов. Парфенова считалась у нас мастером вождения самолета в любых условиях. И считалась не зря. Большое искусство проявила она и в том полете. Непрерывно маневрируя, летчица попыталась вывести самолет из лучей. Она изменяла курс на 15–20°, меняла скорость, шла на снижение, но прожекторы цепко держали самолет в своих щупальцах, а немецкие зенитчики били по нему из нескольких точек.

Экипаж шел на высоте 700 метров. Задание еще не было выполнено, под плоскостями самолета находилось 400 килограммов бомб, которые необходимо было сбросить на цель, Голубева, как обычно, спокойным голосом передала летчице, откуда по ним ведется огонь, а Парфенова хладнокровно держала заданный курс. Три минуты били по ним зенитки. Это время показалось девушкам вечностью. Первым подоспел на выручку подругам самолет Клавы Рыжковой и ее штурмана Ани Волосюк. Сброшенные ими бомбы погасили один из прожекторов. Следующие экипажи нанесли бомбовый удар по зенитным точкам. Это позволило Парфеновой с Голубевой снизиться до 400 метров и сбросить весь бомбовый груз на скопление машин и живой силы неприятеля. На земле возник пожар огромной силы. Стали рваться боеприпасы. Не думая об опасности, штурман Голубева начала обстреливать фашистов из пулемета ШКАС. А на подходе были уже новые экипажи женского полка. На высоте 300 метров Парфенова и Голубева вышли из-под обстрела и взяли курс на сзой аэродром. Перетянули через линию фронта.

— Зоя, родная, ты не ранена? — спросила летчицу Оля.

Парфенова молчала.

— Почему ты молчишь? — встревожилась штурман.

— У меня все в порядке, Оля, — со вздохом ответила летчица. — А на сердце тяжесть. Думала, не вырваться нам из такого пекла. Кажется, никогда еще я так не нервничала... В глазах — сплошное пламя... Посмотри на самолет: решето! Признаюсь, я уж решила, если подожгут самолет, направлю его в самую гущу немецких солдат, чтобы больше истребить... Должно быть, мы с тобой, Оленька, в сорочке родились, что и на этот раз вышли победителями из стычки и невредимы остались...

Это был последний боевой вылет Ольги Голубевой.

«Как сложилась ее жизнь после войны?» — наверняка спросите вы. Охотно отвечу. Актрисой Ольга так и не стала. Она успешно окончила Военный институт иностранных языков.

Сейчас Ольга Тимофеевна — преподаватель английского языка в одном из вузов Саратова. Она, как и прежде, энергична, подвижна, доброжелательна, неутомима. Кажется, даже годы не властны над ней.

«Мне иногда кажется, что я все еще нахожусь на передовой», — призналась однажды подруга моей юности. И меня нисколько не удивило такое признание.

Сквозь грозу

После долгих лет разлуки мы сидели у нее в кабинете. Бывшая летчица, моя однополчанка Герой Советского Союза Евгения Андреевна Жигуленко была в тот период председателем профсоюза работников госучреждений, членом краевого Совета профсоюзов, депутатом Сочинского горсовета. Было это в 1963 году.

Непрерывно звонил телефон. Из разговоров, которые вела Женя Жигуленко, мне стало ясно, что нам пока не удастся побыть вместе: слишком многим людям одновременно была нужна моя боевая подруга, каждый час ее времени был на строгом учете. Поняв это, я испытала одновременно и радость, и волнение...

Ей было двадцать лет, когда началась война. Студентка второго курса Московского дирижаблестроительного института, она без отрыва от учебы отлично окончила Московский аэроклуб и к тому времени была летчицей-спортсменкой и парашютисткой.

В октябре 1941 года Женя Жигуленко пришла в здание академии имени Жуковского, где находился сборный пункт девушек, направлявшихся на формирование женской авиационной части.

Я с ней познакомилась в авиационном училище в Саратовской области и потянулась к женственной, обаятельной, остроумной девушке.

Когда наш полк перелетал на фронт, на одном из промежуточных аэродромов по пути к Сталинграду мы произвели посадку около деревни. У каждого экипажа был свой бортпаек, и мы сбились в кружок, чтобы перекусить и отдохнуть.

Но бортпаек — это прежде всего сухомятка. И девчата шутили насчет того, чем бы промочить горло.

Вдруг от группы отделилась Женя Жигуленко. Она четко подошла к командиру эскадрильи Амосовой и попросила разрешения отлучиться на несколько минут в деревню. Комэск разрешила. Тогда Женя лукаво глянула на Полину Макагон, загадочно улыбнулась и исчезла.

«Куда? — недоумевали мы. — Что она задумала?»

Все разъяснилось, как только мы увидели приближавшуюся подводу, а на ней двух девушек. В одной из них мы сразу узнали нашу Женьку. Добродушная улыбка разлилась по ее лицу. Подъехав к самолетам, она легко соскочила с телеги и направилась к комэску.

— Товарищ командир, — доложила она, — получите бидон молока! Это их подарок, — кивнула Жигуленко на стоявшую рядом молодую колхозницу...

Первой летчицей, с которой Жигуленко летала на фронте, была Полина Макагон, по характеру полная ее противоположность. Рассудительная, спокойная и вроде бы неторопливая Полина хорошо дополняла свою стремительно-неудержимую подругу. Летая штурманом, Женя одновременно выполняла обязанности и начальника связи эскадрильи.

Боевое крещение она приняла в июньскую ночь 1942 года, во время жестоких боев на реке Миус. Перед первым вылетом она передала комиссару эскадрильи Ксении Карпуниной свое заявление: «На выполнение боевого задания я желаю идти коммунисткой. Священное звание члена партии клянусь оправдать с честью. Буду до конца предана делу Коммунистической партии, буду защищать Родину, не щадя своих сил и самой жизни».

В эту ночь Жигуленко открыла личный счет мести врагу...

Фронтовая жизнь не огрубила ее порывистой, нежной девичьей души. Женя очень любила природу. В редкие часы отдыха она отправлялась на рассохшейся лодке вверх по реке. Вымокшая, усталая, но счастливая и довольная, возвращалась с охапками водяных лилий в общежитие.

Ее летчица Полина Макагон часто находила в своей кабине цветы, которые Женя успевала нарвать за несколько минут до старта. Ей хотелось порадовать подругу, с которой она направлялась на задание.

Полине Макагон шел двадцать второй год, но выглядела она старше своих лет. В полк пришла уже опытной летчицей. Как и Женя, была влюблена в небо. Полина знала, что Женя мечтает тоже стать летчицей, и помогала ей до тонкости изучить машину...

В ночь на 14 августа 1942 года экипаж Макагон — Жигуленко вылетел на очередное задание. Тьма стояла кромешная, лишь в кабине летчицы чуть светились стрелки приборов.

Самолет шел ровно, лишь изредка проваливаясь вниз. Потом девушки ненадолго попали в восходящие и нисходящие потоки воздуха. И наконец пересекли Сунженский хребет. Скоро должен был появиться населенный пункт Павлодольская на Тереке. Проверив расчеты, штурман убедилась, что они идут точно по курсу.

И вдруг самолет сильно тряхнуло. Одновременно где-то невдалеке ослепительно сверкнула змейка молнии. Громовой раскат заглушил гул мотора. Началась гроза.

Гроза в воздухе была для По-2 страшнее любого, самого сильного вражеского обстрела. Однажды в нашей дивизии от грозы сгорело в воздухе сразу несколько машин.

Новая вспышка молнии осветила клубящийся хаос грозовых туч и потоки воды, низвергавшиеся на землю. Тучи становились все плотнее. Сквозь них невозможно было «нащупать» цель. Пришлось снизить заданную высоту бомбометания. Но под кромкой облаков их стало трепать еще сильней. Летчица с великим трудом удерживала самолет.

Посоветовавшись, решили обойти грозу. Штурман изменила курс, засекла время. Летчица строго выполнила все команды. Вокруг была все та же темень. Только молнии теперь сверкали не слева, а справа. Машину по-прежнему бросало из стороны в сторону. Полина напрягала последние силы.

Наконец их По-2 вынырнул рядом с заданным пунктом. Альтиметр показывал 800 метров. Жигуленко с помощью САБ осветила цель, внимательно осмотрелась и сбросила бомбы.

На земле вспыхнуло три пожара. Убедившись в этом, летчица развернула самолет на обратный курс.

Немцы, видимо, не ждали налета в такую погоду. Словно спохватившись, рванулись вверх прожекторные лучи и стали шарить по небу, рассекая его на темные четырехугольники. Ударили зенитки. Но экипаж был уже вне досягаемости огня и шел на свой аэродром.

Гроза не унималась. Самолет словно плыл в сплошном ливне. Черное от грозовых туч небо сливалось с черным провалом земли. Сориентироваться в такой обстановке весьма сложно. Но штурман с честью вышла из положения и вывела самолет точно к своему аэродрому...

А бывали испытания и потрудней. Например, в районе Грозного, когда самолет Макагон — Жигуленко, имевший на борту бомбовую нагрузку, наткнулся при взлете на неожиданное препятствие (взлетная площадка была весьма неудобной). Летчица не растерялась, быстро выключила мотор и посадила машину. Для штурмана же эта посадка была неожиданностью, и Женя сильно ударилась о приборную доску. На мгновение она даже потеряла сознание.

К великому счастью, бомбы не взорвались. Летчица и штурман отделались испугом, если не считать ушибов и незначительных травм. Отказавшись от лечения, они уже через два дня снова вылетели на задание.

Мысль о том, чтобы стать летчицей, не покидала Женю ни на минуту и, когда Полину Макагон назначили командиром эскадрильи, Жигуленко добилась своего...

Ноябрь 1943 года выдался в Крыму холодным и ветреным. День за днем метеосводка заканчивалась двумя лаконичными словами; «Погода нелетная».

В ту ночь ветер бушевал с какой-то особой силой. Он приносил эхо выстрелов и запах гари: на Эльтингене шли беспрерывные бои.

В течение двадцати шести ночей совершали мы отчаянные рейсы к десантникам.

И вот однажды я вылетела вслед за Евгенией Жигуленко. Штурманом у нее была Полина Ульянова.

Я видела, как при подходе к цели их самолет плотным кольцом схватили прожекторы. Видела, как самолет Жигуленко заметался из стороны в сторону, уклоняясь от разрывов зенитных снарядов. Видела, как мастерски Женя вышла из-под обстрела и вновь взяла курс на цель. Долго ее самолет не мог выйти из перекрестных лучей прожекторов. Прошло еще несколько томительных секунд. И вдруг маленький По-2 начал быстро снижаться.

Сердце сжалось от боли: неужели сбили?

Гитлеровцы, видно, решили, что самолет обречен, и перестали его обстреливать. А машина, чуть было не коснувшись земли, вдруг приняла горизонтальное положение и над головами растерявшихся фашистов понеслась к морю. Израненный, искалеченный самолет набрал над морем нужную высоту и вновь вернулся к Эльтингену, чтобы выполнить задание. Груз был сброшен точно в цель...

Только на аэродроме, увидев ее искореженную машину, мы поняли, какой подвиг совершила наша скромная Женя.

Вслед за отступавшим под натиском советских войск противником наш полк продвигался на запад. 10 июля 1944 года Жигуленко со штурманом Ниной Даниловой получила задание уничтожить группировку фашистов в районе Гнесичей в Белоруссии. Впервые за время войны в этот раз мы вылетали днем. Женя зашла на цель на высоте 400 метров вместо заданных 700. Штурман Данилова сбросила бомбы на головы гитлеровцев. Несмотря на то, что противник обстреливал их машину из пулеметов, девушки строго выдержали заданный курс и отбомбились точно. Позднее в районе, где они сбросили бомбы, было обнаружено около двадцати убитых немецких солдат.

Однажды во время срочного перебазирования полка Женя Жигуленко попали в автомобильную катастрофу. Очнулась она в госпитале, в большой залитой солнцем комнате, на постели с белоснежным бельем. Ощупала себя — руки и ноги на месте. Пошевелилась — все вроде в порядке. «И в таком состоянии вылеживаться в госпитале? Не бывать этому!» — решила она.

Деликатно, но твердо начала просить врачей о выписке — ничего не выходит. Попыталась хитростью получить свою одежду со склада — убедилась, что все напрасно. Но не такой человек Женя, чтобы отказаться от задуманного. Плотно закутавшись в госпитальный халат, расстроенная, вышла она во двор, потом выглянула на улицу, попыталась остановить машину. И удача улыбнулась ей. Так в госпитальном халате прикатила на грузовике в деревушку, где стоял полк.

Поздно вечером за беглянкой приехали из госпиталя и под охраной увезли ее. В этот раз отсутствовала она всего один день. После консилиума врачи выписали ее, при условии, что в течение нескольких суток она будет отдыхать в части. Слово Женя дала. Но разве усидишь, когда подруги уходят на задание и кругом столько дел!

На следующий день Жигуленко снова включилась в боевую работу...

8 октября 1944 года Женю назначили на должность командира звена. А 23 февраля 1945 года она узнала ошеломившую ее новость. В этот день в полку был оглашен Указ Президиума Верховного Совета Союза ССР о присвоении девяти девушкам высокого звания Героя Советского Союза. Среди них была и гвардии лейтенант Евгения Жигуленко.

В ее летной книжке было записано 968 боевых вылетов в качестве штурмана и летчика.

После окончания войны Женя еще десять лет прослужила в Советских Вооруженных Силах. Она летала штурманом на Дальнем Востоке, одновременно училась на заочном факультете Военно-политической академии имени В. И. Ленина, успешно окончила ее.

Уволившись из армии, Жигуленко уехала в Сочи, Но не отдыхать, а работать. И здесь, в Сочи, мы встретились спустя много-много лет.

Еще в первые минуты нашей встречи я заметила груду писем у нее на столе. Пока Женя вела прием, я, с ее разрешения, стала читать их. В одном жители Тоннельной улицы благодарили своего депутата за оказанную помощь. Теперь их улица оделась в асфальт, а в дома проведены водопровод и канализация. В другом письме у Евгении Андреевны просили совета молодожены, в третьем — пожилая женщина жаловалась на задержку пенсии...

— Женя, а что связано с этим письмом? Расскажи, если не секрет. — И я прочитала вслух следующие строки: «Спасибо Вам и поклон большой, Евгения Андреевна! Я теперь имею свою цель в жизни. Это такое счастье — приобрести знания и применять их для блага народа».

Женя взглянула на письмо, и глаза ее потеплели.

— Это действительно интересно. Письмо связано с судьбой одного паренька... — сказала она. — Коротенько расскажу. Пишет мне Николай Зырянов. Юноша этот работал на стройке подсобным рабочим и мечтал приобрести специальность... Я помогла ему поступить в Новочеркасское училище механизации. Зырянов будет специалистом. Вот и вся история, Марина...

Время летит, и его не остановишь. Теперь я чаще вижу Женю Жигуленко — она работает в Москве, в Министерстве культуры РСФСР. Дел у нее великое множество, но Женя все так же приветлива, проста, человечна. И нет для нее ничего дороже, чем дело, которому она служит. О таких людях принято говорить, что вместе с сердцем им подарен природой «вечный» двигатель... Моя боевая подруга Евгения Андреевна Жигуленко принадлежит, несомненно, именно к таким щедрым и неутомимым людям. И я горжусь этим.

Взлетают против ветра...

Бережно уложив в сумочку новенький диплом об окончании пединститута, Нина Ульяненко прибыла в родные места.

В районном отделе народного образования она получила направление в новую Светлянскую среднюю школу. Назначена Нина была не учителем, а сразу директором. «Хватит ли у меня сил? — думалось ей. — Впрочем, когда-то ведь все начинают».

— Не знаю, получится ли у меня... — все же попробовала она возразить.

— Уверены, все будет в порядке — не боги горшки обжигают, — ответили ей в районо.

Приободренная этой старой, как мир, пословицей, Нина и вошла в новую школу. В классах просторно и светло. Парты блестят свежим лаком. Классные доски словно приглашают к себе.

Нина обошла все классы, зашла в учительскую, осмотрела кабинеты, актовый и физкультурный залы, заглянула даже в подсобные помещения.

— Хорошо? — спросила она сопровождавшую ее техничку тетю Нюру.

— Хорошо-то хорошо!.. — неопределенно протянула та.

— А что плохо? — встревожилась Нина.

— Печи неладно складены, — немного помолчав, ответила женщина. — Сколько их не топи, а тепла не жди. На улице-то у нас большие морозы бывают. Придут в школу детишки, и обогреться негде. Разве это дело?

Так в июле 1957 года молодой директор школы впервые столкнулся с практическим вопросом, на который не было ответа ни в учебниках, ни в лекциях. Нина пошла в райком. Ей помогли.

1 сентября. Широкий двор школы заполнила детвора. Из окон казалось, будто внизу расстелили огромный кодер. Малыши-первоклассники пришли в школу с букетами цветов. Девочки еще робко жались к мамам и папам, а мальчуганы, проявляя самостоятельность, старались держаться подальше от родителей.

Дети выстроились на торжественную линейку. Раздался школьный звонок. Наступила торжественная тишина. Вперед вышла молодая женщина в строгом темном платье. Серьезное, умное лицо, гладко причесанные белокурые волосы, а на груди маленькая золотая звездочка.

— Герой Советского Союза! — будто ветер, пронесся по рядам восторженный шепот ребят.

В школе Нина Захаровна стала вести уроки истории в старших классах. Она умела увлечь ребят, рассказывала им много любопытного, водила на экскурсии и в походы,

Не раз ученики пытались расспрашивать свою учительницу о ее боевой молодости, но она всегда отмалчивалась. И вот у кого-то из ребят родилась мысль основать в школе уголок Боевой славы. Задумано — сделано. В Москву было отправлено письмо, и все с нетерпением стали ждать ответа. Через некоторое время пришел пакет.

Был назначен пионерский сбор. Вожатая Валя Аксенова, высокая, темноволосая девушка, торжественно сказала:

— Ребята, мы получили из Министерства обороны письмо. По нашей просьбе нам прислали выписку из личного дела Нины Захаровны. Сейчас я ее прочитаю.

Ребята притихли.

— Ульяненко Нина, 1923 года рождения... — начала читать вожатая, — является одной из активных участниц освобождения от немецких захватчиков Северного Кавказа, Таманского и Крымского полуостровов, Белоруссии и Польши, а также участницей боев в Германии. Обладает высокой техникой пилотирования. Умело маневрирует и выводит самолет из лучей прожекторов и из-под зенитного обстрела противника. Попадая в сложную боевую обстановку, как командир экипажа ведет себя исключительно смело, выдержанно и находчиво. За весь период боевой работы не имела потерь ориентировок, аварий и поломок. Эффективность бомбометания высокая.

— Сколько же раз Нина Захаровна вылетала на боевые задания? — спросила одна из учениц.

— Тут сказано, что Нина Ульяненко имела более 900 боевых вылетов, причем 400 вылетов она провела в качестве штурмана, а свыше 500 — будучи летчиком, — ответила вожатая.

— Ого! Вот это да! — послышались восхищенные голоса ребят.

Кто-то из детей предложил:

— Давайте попросим Нину Захаровну прийти на наш сбор и рассказать об участии в боях. Предложение всем понравилось...

— О чем же вам рассказать? — задумчиво спросила Нина Захаровна.

— А нам все интересно, — откликнулся кто-то из ребят.

Поднялся с места Витя Брагин.

— Нина Захаровна, ваш полк назывался Таманским. Расскажите, пожалуйста, о своем участии в боях на Таманском полуострове.

— Я тогда была еще совсем девчонкой, чуть постарше наших десятиклассников, — начала свой рассказ Нина Захаровна. — На Таманском полуострове есть такая коса — Чушка. Отступая в Крым, фашисты с этой косы пересаживались на корабли и катера. Нашему полку было приказано мешать эвакуации гитлеровцев в Крым, уничтожать их живую силу и технику. Видели вы когда-нибудь море ночью? Оно все серебрится в лунном свете. На светлом фоне очень хорошо видны корабли. Выбирай любую цель. Штурманом у меня была Оля Голубева, моя сверстница. Однажды мы с ней очень старательно выбрали цель и удачно отбомбились. Возникли пожары. Выполнив задание, взяли курс на свою базу. А погода испортилась. С моря поплыли облака. Пришлось вести машину над самой верхней их кромкой. Облака очень красивы, когда смотришь на них с земли, а вот лететь вблизи их — удовольствие маленькое; ориентироваться трудно. Следим за высотой, ведем самолет исключительно по приборам. Земли не видно. Решили пробивать облачность, чтобы узнать свое местонахождение. Я повела машину на снижение. Кругом «молоко». А это очень опасно; можно врезаться во что-нибудь. Высота уже около ста метров. И вдруг замелькали редкие огоньки — земля. Мы обе облегченно вздохнули...

— А когда вы получили вот этот орден? — спросил один из мальчиков, указывая на орден Отечественной войны.

— Это было уже в Польше. Разведка донесла, что на железнодорожной станции Ломжа много военных складов с боеприпасами и большое скопление вражеских эшелонов с войсками. Мы получили задание уничтожить их. Опять лечу с Олей Голубевой. Наш ориентир — река — еле видна сквозь дымку. Но штурман Голубева очень точно вывела самолет на цель. Где-то вверху, выше нас, стали шарить лучи прожекторов, рваться снаряды зениток. Не видя цели, попасть в самолет почти невозможно. Конечно, шальной снаряд может задеть машину, но это бывает редко, только при особом невезении. Прилетели мы на станцию, выбрали цель, сбросили бомбы. Цель была поражена. Всю ночь на станции полыхали пожары, взрывались боеприпасы. Огромный столб черного дыма, казалось, подпирал небо: горел бензин. Вот тогда мы и были представлены к правительственным наградам, — улыбнувшись, закончила Нина Захаровна. И добрым взглядом окинув ребят, добавила:

— Может быть, хватит? Вы, наверное, устали?

— Нет! Нет! Расскажите еще что-нибудь.

— Ладно, как-нибудь в другой раз...

Небольшая комната при школе. Настольная лампа освещает лицо директора, и видно, как оно недовольно хмурится.

«Нет, не удалось мне сегодня увлечь ребят своим рассказом», — думает Нина Захаровна, просматривая свой военный дневник. Вот одна из первых записей:

«В ночь на 14 декабря 1942 года бомбила фашистов на разъезде Павловская. В результате наблюдались три сильных взрыва с очагами пожаре».

Всего две строчки дневника, а сколько за ними переживаний, мыслей, чувств! Как рассказать об этом. Как передать волнение, которое охватывало при перелете линии фронта, когда лучи прожекторов впивались в самолет, когда справа и слеза рвались снаряды.

Снова шелестят страницы дневника:

«В ночь на 6 марта 1943 года бомбила машины противника, движущиеся от пункта Славянская на Анастасьевскую. В результате точных бомбовых ударов наблюдались два сильных взрыва. Последующие экипажи подтвердили, что были уничтожены машины с боеприпасами».

«В ночь на 7 ноября 1943 года производила бомбометание по скоплению автомашин и живой силы противника в пункте Кезы. В результате точного бомбового удара возник сильный пожар со взрывом».

«Как же так? Воевать умела, а воспитывать на своем опыте не могу! Нужно суметь! Обязательно нужно», — думала Нина Захаровна.

Ей вспомнилось, как после окончания войны она получила отпуск и поехала в родной Воткинск. После четырехлетней разлуки с огромной радостью встретилась в родных местах с матерью, близкими, друзьями.

— А не страшно было летать, да еще ночью, да под обстрелом зениток, — часто спрашивали Нину подруги.

— Что греха таить, конечно, бывало страшно, — отвечала она. — Но нужно было держать себя в руках... Мы дрались за Родину. А значит, трусить не имели права! Как бы мы тогда смотрели в глаза людям...

18 августа 1945 года радио донесло до нее радостную весть: Указом Президиума Верховного Совета Союза ССР гвардии лейтенанту Нине Захаровне Ульяненко присваивалось звание Героя Советского Союза. Представлена к этому высокому званию она была еще во время войны. И вот теперь Указ...

Осенью 1945 года поезд увозил Нину из Германии на восток, на Родину. Она попрощалась с подругами, с боевым Знаменем полка. Ее ждала новая жизнь. Как-то она сложится?

На первых порах пожила у мамы. С детства привыкла во всех трудных случаях обращаться к ней. Потом переехала в Курск. Там закончила двухгодичную областную партийную школу. Там же ей была оказана большая честь и великое доверие: ее избрали депутатом Верховного Совета Российской Федерации.

Трудное это было время. Люди еще жили в землянках. Сердце сжималось у Нины, когда она видела детишек, не имевших возможности учиться: большинство школ в тех краях было сожжено гитлеровцами и еще не восстановлено. Нина решила посвятить себя одной из самых благородных профессий — воспитанию детей.

Только в 1955 году ей удалось настолько устроить свои дела, что она получила возможность перейти на дневное отделение педагогического института. И вот молодой педагог — уже директор Светлянской средней школы.

Первый выпускной вечер... Ее питомцы на пороге новой жизни. Она волнуется, очень волнуется...

— Будут трудности, — говорит Нина Захаровна ребятам, — не избегайте их. Идите им навстречу... Взлетают только против ветра...