Под алым гвардейским знаменем

Сменяя друг друга, за окном вагона мелькают поля и леса, можно разглядеть стройные березки, красивей которых, кажется, нет ничего на свете. Постепенно леса исчезают и взгляду открывается необъятная ширь степей. Поезд мчится на юг. Впервые после войны еду в Севастополь, где будет отмечаться двадцатилетие освобождения города от немецко-фашистских оккупантов.

Колеса вагонов стучат ритмично, так, как в походном марше отбивают такт солдатские сапоги. Помнится, тогда под ногами у нас хрустели осколки стекол, обломки кирпичей. Вокруг, куда ни глянешь — были руины. Вывороченная земля, остовы зданий с пустыми глазницами окон, разрушенных прямыми попаданиями снарядов и бомб. Немного домов уцелело тогда в Севастополе... Вспоминаю те далекие военные времена и волнуюсь: каким стал ты теперь, наш город-герой?

Состав плавно подошел к перрону. Меня сразу захлестнула волна света, ярких красок, цветов, дружеских улыбок. И вот — еду по прямым как стрела улицам белокаменного красавца города, любуюсь его чудесными парками и набережной, застывшими, словно часовые, памятниками мужеству и героизму.

Слава вам, бессмертные защитники и Освободители черноморской твердыни!

Слава вам, труженики-строители, возродившие из пепла нашу гордость, наш Севастополь!

В гостинице ожидает приятный сюрприз: буду жить в одном номере со своим бывшим командиром полка Евдокией Давыдовной Бершанской. Она вернулась с собрания поздним вечером. Обрадованные встречей, сидим рядом и говорим, говорим... Сквозь открытое окно слышно, как тихо шелестит листва деревьев, стрекочут цикады. Где-то недалеко раз за разом бьются о берег морские волны...

Мы знали офицера Бершанскую как опытного, волевого командира и чуткого старшего товарища. Но как она стала такой, какую до этого прожила жизнь? Набираюсь смелости и прошу ее об этом рассказать.

Крымская ночь, безветренная, сказочно прекрасная, как бы сама располагает к откровенному задушевному разговору. Слушаю Евдокию Давыдовну, и передо мной проходят страницы биографии человека — такого обыкновенного, как тысячи, сотни тысяч других, и такого замечательного... Настоящего человека!

...В темной избе жмутся друг к другу и плачут маленькие, испуганные ребятишки. Они совсем одни на свете, отец и мать умерли, детям холодно, голодно и страшно. За окном во мраке пылает зарево пожаров, слышится канонада, перестрелки на улице, крики, стоны раненых. Гражданская война, тысяча девятьсот двадцать первый год.

Раздается стук в дверь, В комнату вваливаются измученные боем люди. Смутно помнит маленькая Дуся бородатых бойцов с красными звездами на остроконечных шапках, протянутый ей душистый ломоть хлеба на большой твердой ладони и осторожное прикосновение руки к ее волосам.

Потом осиротевших ребятишек разыскал дядя, вернувшийся с войны красный партизан Григорий Тимофеевич Середа, и привез их к себе в дом, где было уже четверо своих детей. В тесноте, да не в обиде... Большая семья зажила дружно.

...»Аэроплан! Аэроплан летит!» — раздался чей-то звонкий крик, перекрыв ребячье разноголосье в школьном дворе.

На мгновение воцарилась тишина и тут же взорвалась восторженными возгласами:

— Летит! Летит! А большущий-то какой... Дуся напряженно, до боли в глазах всматривалась в безоблачное небо. Совсем неожиданно мелькнула озорная мысль; «Вот бы и мне так, быстрее птицы, летать над землей!»

Деловито пророкотав мотором, краснозвездный самолет пролетел над селом Благородное и резко стал снижаться за его окраиной.

— Наверное, упал!.. — выдохнуло несколько голосов.

Ребята бросились туда, позабыв про урок, про все на свете. Запыхавшись от быстрого бега, Дуся примчалась за околицу первой и увидела настоящее чудо. Среди поля приземлилась огромная птица. Она была непостижимо сложной, таинственной и легкой. Вот будто сейчас вспорхнет и растает, как в сказке.

Но самолет не улетал. Возле него, видимо разминая затекшие ноги, приседал, вскакивал и снова приседал улыбающийся летчик. Молодой, веснушчатый, невысокий паренек — ну, совсем не богатырь, а такой же, как их сельские ребята. Глядя на него, Дуся про себя решила, что таинство полета в небе доступно обыкновенным земным людям, а значит, и ей. Только для этого надо хорошо учиться, быть сильной и ловкой.

Так впервые пришла к девушке мечта об авиации, Закончив с отличием школу, она, казалось, была на пути к осуществлению мечты. И... все-таки от нее отказалась, видя, как трудно приходится большой семье ее приемных отца и матери. Дуся решила устраиваться на работу, но Григорий Тимофеевич рассудил иначе:

— Я с буржуями воевал. А зачем? Чтобы люди все были грамотными и мои дети в их числе. Вот выучишься, тогда и работать иди. А силенок поставить вас на ноги у меня хватит. Поняла?

После этого разговора встал вопрос о выборе будущей профессии. С детских лет, как и большинство ее сверстников, Дуся увлекалась подвигами смелых, отважных людей. То было романтическое время конца двадцатых — начала тридцатых годов. Происходившие вокруг события казались необычайными и грандиозными. Мощное эхо первой пятилетки и начала коллективизации будило сознание людей. Радио и газеты ежедневно приносили вести о пуске фабрик, заводов, шахт, электростанций.

Дуся видела, как новый труд и новый человек обновляли нашу землю, закладывая основы совсем иной, захватывающе прекрасной жизни. Это порождало стремление скорее вырасти и встать в одну шеренгу с теми, кто начинал строить светлое будущее человечества — коммунизм.

Ореолом особой романтики была окружена в те годы наша быстро мужавшая авиация. Ей нужны были смелые, преданные люди,

Значит, можно готовиться к поступлению в авиашколу? Но райком комсомола предложил Дусе поехать учиться в Ставропольский педагогический техникум. А путевка райкома была для нее комсомольским поручением, и она не могла от него отказаться.

Так Дуся стала студенткой Ставропольского педагогического техникума. Училась хорошо, но без энтузиазма. А когда после окончания первого курса попала на практику в детский сад, Окончательно поняла: это не ее призвание. Ее властно влекло к себе небо — бескрайнее и прекрасное, с тысячами тысяч невидимых голубых дорог.

В период летних каникул Дуся успешно сдала экзамены в Вольскую авиашколу и была зачислена курсантом. Но тут выяснилось, что школа готовит только механиков.

Жизнь поставила перед молодой девушкой еще одно препятствие. Но на то они и препятствия, чтобы их преодолевать! И Дуся сумела добиться своего: 6 октября 1931 года она стала курсантом Батайской летной школы Гражданского воздушного флота.

Впрочем, школы как таковой, в полном смысле этого слова, тогда еще не существовало. Был пустырь с ухабами и рытвинами да несколько рядов палаток. И никаких самолетов, никаких учебных пособий. Устройство мотора, например, инструктор объяснял главным образом с помощью пальцев да рисунков на доске.

Дуся не чувствовала, просто не замечала никаких трудностей. Вместе с товарищами она строила здание школы, ангары, подсобные помещения, разравнивала летное поле. Время для всех работ курсанты выкраивали за счет отдыха и сна, потому что главное — учеба, и никаких послаблений, условностей здесь не допускалось.

Весной школа получила новые самолеты. Курсанты буквально дневали и ночевали на поле, любовно изучая техническую новинку того времени — учебные самолеты У-2. (Впоследствии этот самолет назывался «По-2»), Думала ли тогда курсант Бершанская, что через 10 лет, в боевой обстановке ей придется командовать женским авиационным полком, который будет громить врага на таких, с виду не очень внушительных машинах?

Незаметно летели дни, наполненные учебой и работой. Уже были сданы экзамены по теоретической подготовке, началась наземная практика.

Над пожелтевшим от зноя полем с восхода до захода солнца неумолчно гудели моторы. Самолеты то стремительно уходили в прохладную синеву неба, направляясь к пилотажным зонам, то плавно неслись навстречу горячей земле.

В центре летного поля располагался командный пункт аэродрома, а попросту — КП. Неподалеку от него красными флажками обозначался «квадрат», где курсанты дожидались своей очереди сесть в кабину самолета.

Лето в тот год выдалось жаркое, нещадно пекло солнце. Ветер, поднятый винтами самолетов, нес пыль и сорванную жухлую траву, сушил губы. Лишь иногда внезапно набегала свинцовая туча и на землю обрушивался ливень. А через час небо очищалось, снова в полную силу пекло солнце.

Мимолетные грозы умывали землю, очищали воздух. После дождя курсанты снова собирались в «квадрате». Под руководством командира эскадрильи Прежелуцкого и летчика-инструктора Меркулова они учились правильно занимать место в кабине, управлять педалями и ручкой, как это делается при взлете, полете и посадке. Вначале осваивали простейшие упражнения. Затем стали отшлифовывать полет по кругу, разворот, построение маршрута. С каждым днем инструктор усложнял задания, приучая питомцев к самостоятельной работе. Но все происходило пока на земле.

Потом начались настоящие полеты, непередаваемо увлекательные и чудесные, как сама осуществленная мечта. Однако первоначальные восторги вскоре поутихли. Каждому курсанту хотелось большего, ведь пока они летали с инструктором. Он находился в задней кабине и через дублирующее управление исправлял ошибки учлетов. Со временем ошибок становилось все меньше и меньше.

И вот, наконец, объявлено: разрешается совершить самостоятельный полет. Первый самостоятельный, без инструктора!

Накануне Дуся, конечно, волновалась: пошлют или не пошлют, хотя причин для волнения явно не было: полеты с инструктором у нее шли неплохо.

Утро выдалось на редкость тихое, ласковое. Дуся проснулась рано, медленно пошла по травянистому ковру аэродрома. Весело посвистывали невидимые пичуги, серебристо сверкала на еще не жарком солнце роса — предвестник теплого, сухого дня, В низинах таяли космы тумана, а в просветах между ними перекатывались золотистые волны пшеницы, Дусе казалось, что она улавливает их шелест; его не могла заглушить даже льющаяся с небес песня жаворонка.

Начинался новый день. Родившись у далеких берегов Тихого океана, он, разгоняя ночную тьму, стремительно шагал через всю страну, золотил горные вершины, спускался в долины и без устали двигался все дальше и дальше.

Со звоном будильников и протяжным пением заводских гудков новый день приходил в города, деревни и сюда, на аэродром. Наступавшее утро звало людей на труд и на новые свершения.

Для Дуси тот рождавшийся день был полон особого смысла, Девушка отчетливо представляла, как поднимется сегодня в прохладную, необъятную высь, взбудоражив ее ревом мотора, как, перегнувшись через борт самолета, взглянет оттуда на родную землю, ту самую, по которой, задумавшись, идет сейчас.

Прозвучал сигнал подъема. Лагерь разом проснулся, ожил, наполняясь шумом молодых голосов. После завтрака курсанты разошлись к своим машинам. Инструктор Меркулов кратко разъяснил задачу и в первый полет ушел вместе с техником сам, чтобы опробовать самолет и убедиться в его полной исправности. Самолет должен быть в идеальном порядке. Это необходимо, чтобы курсант с первого самостоятельного полета раз и навсегда поверил в машину.

Приземлившись, инструктор с минуту основательно «погонял» мотор. Потом вылез из кабины, не спеша подошел к курсантам, чуть лукаво щурясь, медленно обвел всех глазами:

— С кого же начнем? Пожалуй...

Меркулов сделал небольшую паузу, остановил взгляд на Дусе:

— Бершанская, к самолету!

Привычно, но не так быстро, как во время занятий, Дуся поднялась в кабину, тщательно пристегнула ремни. Для сохранения центра тяжести на место, где обычно находился инструктор, положили мешок с песком.

— Спокойнее, Бершанская. Все будет в порядке, — сказал Меркулов и указал рукой вперед.

Дуся включила мотор, прибавила обороты винту. Меркулов пошел рядом с машиной, держась за нижнюю плоскость. И вот — дан старт. Ревет мотор, самолет набирает скорость, все стремительнее катится по аэродрому и, наконец, отрывается от земли.

За спиной — никого! В воздухе только Дуся и ее верный друг — неутомимый У-2.

А далеко внизу, задрав головы, за ней внимательно следят товарищи, инструктор, командир эскадрильи. Самолет мерно рокочет мотором и, послушный воле молодой летчицы, ложится в разворот. Один круг, второй. Дуся старается выполнять фигуры чисто и грамотно.

Время полета истекло, пора на посадку. Точно рассчитав, Дуся «притерла» самолет на три точки, зарулила на старт, выключив мотор.

— Нормально, — сказал ей инструктор и вполголоса, чтобы слышал только командир эскадрильи, добавил; — Бершанская просто рождена для полетов. У нее врожденный талант летчика.

Незаметно пришла осень. Пожелтела трава, в прозрачном воздухе поплыли серебряные нити паутины. Ночи стали холоднее, а звезды в пустом черном небе заблестели еще ярче. Кончилось лето, а с ним и напряженные дни учебы. Теперь уже летчик-инструктор Бершанская сама обучала молодых курсантов, передавала им свое мастерство, прививала любовь к летной профессии.

В кабину самолета садится курсант. Евдокия Давыдовна проверяет его знания, готовность к выполнению учебного задания, вспоминает, какую он допустил ошибку накануне, и просит учлета рассказать, как он будет ее исправлять. Инстуктор требует, чтобы курсант несколько раз повторил в воздухе сложный элемент полета. Это позволит «схватить» секрет сложности и усвоить его. Она умышленно создает в полете различные трудности, чтобы воспитать в учлете находчивость, сообразительность, сознательное и вдумчивое отношение к выполнению каждого полета, ведь авиации нужны смелые, хорошо подготовленные люди, А на занятиях случалось всякое. Однажды, во время тренировочного полета с курсантом-девушкой, самолет внезапно вошел в отрицательное пике. Все решали считанные секунды. Или — или... Бершанская не растерялась. Проявив завидное самообладание, она приняла единственно верное решение и вывела самолет из пике на высоте всего пятидесяти метров. Как выяснилось уже на земле, молодой инструктор использовала совершенно правильный прием, чтобы спасти падавшую машину.

Обучая своих питомцев, Евдокия Давыдовна продолжала учиться сама, И результаты не замедлили сказаться, Все курсанты ее группы экзамены сдали отлично.

Высокая, стройная, сероглазая девушка-инструктор быстро завоевала авторитет и уважение летного состава.

Через год ее назначили командиром звена. Еще через два года — командиром отряда. Здесь проявились ее незаурядные организаторские способности. Из выпуска в выпуск в отряде Бершанской летная работа проходила без единого происшествия. За безаварийную работу и отличную подготовку летчиков Советское правительство в 1937 году наградило Евдокию Давыдовну Бершанскую орденом «Знак Почета». Эту высокую награду вручил ей в Кремле Михаил Иванович Калинин.

Не менее значительным для Евдокии Давыдовны оказался и 1939 год: ее приняли в партию. А вскоре Батайскую летную школу ГВФ преобразовали в военное училище и Бершанскую назначили командиром звена в отряд специального применения, который дислоцировался в станице Пашковской Краснодарского края. В подчинении Евдокии Давыдовны находилось 35 самолетов, около 60 летчиков и столько же техников.

Началась будничная, сугубо мирная работа. То приходилось срочно доставлять к тяжелобольному врача, то перевозить ценные грузы и почту, то опылять или подкармливать посевы.

А летать надо было много, в сложных метеоусловиях, садиться на маленьких ограниченных площадках или просто в поле. Звено зачастую базировалось на разных аэродромах Кубани, что, конечно, затрудняло деятельность его командира. И все же Евдокия Давыдовна сумела организовать бесперебойную и безаварийную работу своего коллектива.

Жители станицы Пашковской знали и любили Бершанскую, ценили ее труд. Они избрали Евдокию Давыдовну депутатом Краснодарского горсовета. А коммунисты станицы оказали ей доверие, выбрав членом Пленума райкома партии...

Июнь сорок первого года как бы провел незримую черту через жизнь каждого советского человека. За этой чертой осталось все, чем жили в мирное время. Впереди была только война.

Тревожным набатом пронесся над Родиной призыв:

Страна вставала на смертный бой с фашизмом. Фронт был всюду: не только на передовой, но и в тылу. Он проходил у пышущих жаром мартеновских печей, через шахты и колхозные поля. Солдаты шли в бой, чтобы истребить ненавистных захватчиков. А рабочие и колхозники тоже вели бой: за металл, за уголь, за хлеб, без которых немыслима была победа на полях сражений. Законом жизни стали слова: «Все для фронта, все для победы!»

Как и все советские люди, Бершанская, летчики и техники ее звена отдавали все силы для помощи фронту, Летать приходилось днем и ночью, без сна и отдыха. Вскоре отряд спецназначения стал доставлять срочные грузы в прифронтовую полосу...

А по-военному лаконичные сводки Совинформбюро день за днем приносили тяжелые вести; несмотря на стойкое сопротивление Красной Армии, враг продвигался в глубь нашей территории.

Но советские люди не падали духом, не проявляли признаков растерянности.

Бершанская, как и все, горячо верила в нашу окончательную победу и мечтала сделать все, чтобы приблизить ее. Много раз Евдокия Давыдовна писала рапорты с просьбой отправить ее на фронт.

После нескольких категорических отказов неожиданно пришел вызов: срочно выехать в город Н-ск в распоряжение майора Расковой.

Уже на месте своей новой военной службы Евдокия Давыдовна узнала, благодаря чему сбылось желание попасть в армию. Дело в том, что с началом войны в Центральный Комитет партии хлынул поток писем от летчиц Осоавиахима, Гражданского воздушного флота и просто от девушек с различных авиационных предприятий и из учебных заведений с просьбой направить их на фронт.

Партия пошла навстречу желанию советских патриоток, и в сентябре состоялось решение о формировании женских авиационных частей, костяк которых должны были составить летчицы-спортсменки и пилоты ГВФ.

Отъезд в Н-ск омрачала только тревога за своих стариков, за семью: враг неумолимо приближался к ее родным местам. В поезд Евдокия Давыдовна села с заплаканными глазами и впоследствии не раз беззвучно плакала по ночам...

Жизненный опыт расширяет и углубляет наши представления о людях, мы понимаем их иначе, не так прямолинейно, как в юности. Тогда, в сорок первом, когда мы, совсем молодые девчонки, явились к месту формирования, наши командиры Марина Михайловна Раскова и Евдокия Давыдовна Бершанская показались нам особенными людьми, которым были не свойственны даже малейшие человеческие слабости. На самом деле все обстояло, конечно, не так.

Марину Михайловну и Евдокию Давыдовну связывала крепкая и сердечная дружба. С самого начала Раскова встретила Бершанскую просто и тепло, словно они были давно знакомы. Красивое лицо Расковой, ее обаятельная улыбка и душевность вызвали с первой же минуты симпатию у Евдокии Давыдовны, расположили ее к откровенности. Молодые женщины сразу понравились друг другу.

— Я думала об организации одного женского полка, — призналась Раскова. — А наши девчата так горячо откликнулись на призыв, столько людей приехало, что хватит на целых три. И каждый день прибывает новое пополнение.

— А разве вы огорчены этим? — улыбаясь, спросила Бершанская.

— Ну, что вы! Радуюсь. Горжусь. По-настоящему горжусь нашими женщинами... Но вот учеба из-за этого немного затягивается... — Раскова на минуту задумалась. — К нам пришли вчерашние студентки, работницы фабрик и заводов, даже школьницы. Эта молодежь не имеет представления об авиации. Из них нужно в самый короткий срок сделать настоящих авиационных специалистов: штурманов, техников, «вооруженцев». Представляете, сколько трудностей предстоит? Но в этом есть и положительная сторона дела. Пока девушки будут осваивать свою специальность, мы сможем переучить опытных летчиц на новую боевую технику.

— Да пока мы будем учиться, война кончится, — вздохнула Бершанская,

— Не волнуйтесь, дорогая, еще навоюемся. Война только начинается. Немцы под Москвой стоят, а вы — война кончится... Страна только по-настоящему начинает разворачиваться, собирать силы. В одном вы, Евдокия Давыдовна, правы. Затягивать учебу никто не позволит, да мы и не собираемся делать это. Все рвутся на фронт. И вы приехали как раз вовремя. Будете штурманом истребительного авиаполка. Кроме того, придется взять на себя руководство ночными полетами всех наших летчиц. Так что работы хватит с избытком...

По ночам над аэродромом не смолкал гул моторов, Самолеты взлетали, садились, снова взлетали. Отрабатывалась техника пилотирования, Бершанская проверяла каждую летчицу, определяла степень ее подготовленности.

Выяснилось, что большинство девушек ночью никогда не летало, а те, кто летал, имели очень малый налет часов. Надо было приобретать опыт ночного самолетовождения. Евдокия Давыдовна считала, что наиболее полезна для этого практика слепого пилотирования. Так и построили тренировки. Днем летчицы учились управлять самолетом, не видя земли, в закрытой кабине, только по показаниям приборов. Потом одна группа отправлялась отдыхать, ее сменяла другая. А Бершанская оставалась на аэродроме. Она летала и днем, и ночью, У многих не клеилось дело с посадкой, и Евдокия Давыдовна поднималась в воздух, чтобы показать, как нужно быстро и точно исправлять допущенные ошибки, Потом в полеты включались молодые, недавно обученные штурманы. Они знали только теорию, ее предстояло подкрепить летной практикой.

В один из морозных дней к Евдокии Давыдовне подошла майор Раскова.

— Ну, Дусенька, — загадочно улыбаясь, сказала она, — еду в Москву. Может, сюрприз тебе привезу...

Вскоре Бершанскую вызвала только что возвратившаяся Раскова. Наскоро поздоровавшись, огорошила новостью:

— Принимай командование полком. Поздравляю!

—  Каким полком??

—  Легкобомбардировочным. Ночным.

— А-а, — без особого воодушевления протянула Бершанская, — Это тот, что на учебных тихоходах... Грозное боевое оружие, «могучий» У-2...

— Ну, вот и разочарование, — рассмеялась Раскова. — А работа предстоит интересная. Задача полка — оказывать помощь наземным войскам непосредственно на передовой. Хорошая маневренность У-2, неприхотливость в эксплуатации, простота в управлении позволят проводить на этой машине такие операции, которые недоступны быстроходным и тяжелым самолетам. К примеру, бомбежку с малых высот огневых точек противника, его ближних тылов и коммуникаций, разведку. Опасно, но увлекательно, Я не тороплю с ответом. Подумай.

Но Бершанская согласилась не раздумывая. В конечном счете впереди был фронт, а времени на подготовку личного состава осталось совсем немного. Надо было сколотить полк в дружный боевой коллектив и научить его всему, что необходимо на войне. От этого зависит успех предстоящих боев. Кроме того, девушки должны привыкнуть четко выполнять устав, приказания старших командиров и начальников, то есть почувствовать себя настоящими военными летчиками.

В этом весьма важном деле Бершанской очень помогла комиссар полка Евдокия Яковлевна Рачкевич. Она хорошо знала воинскую дисциплину и порядки, так как много лет служила в частях Красной Армии. Командир и комиссар дружно занялись воспитанием будущих воинов. Общие заботы и интересы быстро сблизили их. Тезки подружились и понимали друг друга буквально с полуслова. Не будь этого крепкого человеческого контакта, кто знает, удалось ли бы им так четко и слаженно управлять впоследствии прославленным в боях Таманским полком.

Большую помощь в работе оказали командиру полка и все другие командиры и начальники, назначенные на разные должности. Прекрасно были подобраны командиры эскадрилий Люба Ольховская и Сима Амосова — отличные и опытные летчицы. Ксения Карпунина и Ира Дрягина, в прошлом комсомольские работники, стали комиссарами эскадрилий. Бывший инженер Иркутской летной школы Софья Озеркова, талантливый, знающий свое дело специалист, была назначена на должность инженера полка. Она обучала техников прямо у самолетов, была справедливой и требовательной, не допускала малейших поблажек. Ведь каждая деталь, каждый винтик в машине должны работать исправно, чтобы самолет был надежен, а мотор не подвел летчика из-за небрежности технического персонала.

Появился в полку и начальник штаба. Им стала вчерашняя студентка четвертого курса Московского университета Ирина Ракобольская, серьезная, умная девушка.

В те дни Евдокию Давыдовну можно было застать на аэродроме в любое время суток. Она проводила разборы полетов, летала сама, беседовала с людьми, отдавала распоряжения, внимательно присматривалась к своим подчиненным, учила их. Казалось, что наш командир полка никогда не отдыхает. И все-таки мы не видели Евдокию Давыдовну усталой. Она при всех обстоятельствах умела владеть собой.

К маю 1942 года организация полка как боевой единицы закончилась. Девушки (в нашей части не было ни одного мужчины!) были распределены по экипажам, звеньям, эскадрильям. Состоялись первое комсомольское и первое партийное собрания полка. Комсоргом избрали Олю Фетисову, а парторгом Марию Рунт. Страстное стремление как можно скорее завершить подготовку и приблизить день вылета на фронт сплачивало коллектив, воодушевляло нас всех.

И вот строй крылатых машин поднялся в воздух и взял курс на запад, где разливалось по небу огненное зарево и гул орудий раскалывал воздух.

Сделав прощальный круг над аэродромом, самолеты легли на заданный курс.

Прощай, город Н-ск! Мы долго будем тебя помнить. Ведь здесь мы стали солдатами. Здесь нам вручили машины, отсюда мы уходим в бой. Кончилась учеба, началась боевая страда. Мы перешагнули порог, за которым бушевала война...

Соблюдая равные интервалы в боевых порядках, экипажи 588-го легкобомбардировочного авиационного полка приближались к конечной цели перелета — станице Морозовской. Настроение у Евдокии Давыдовны было отличное: перелет проходил без каких-либо происшествий, а это говорило о неплохой выучке личного состава.

Из штурманской кабины послышался знакомый голос Марины Расковой.

— Смотри, Дуся, вот и первое дыхание войны...

Внизу расстилался зеленый колышущийся океан — ровная как стол степь без конца и края. Словно шрамы рассекали ее линии свежевырытых окопов, длинные швы противотанковых рвов.

Вскоре показался аэродром. Можно идти на посадку.

Дождавшись, когда благополучно приземлились все экипажи, Раскова и Бершанская вылетели в штаб 4-й воздушной армии. Командующий генерал-лейтенант Вершинин встретил их приветливо и сразу задал несколько вопросов. Его интересовало, умеют ли летчицы садиться ночью без прожекторов, при ограниченном освещении? Летали ли с полной бомбовой нагрузкой, в слепящих лучах прожекторов? И главное: каково самочувствие личного состава?

Видимо, ответы Расковой и Бершанской понравились командующему армией. Он сказал, что полк войдет в состав 218-й смешанной авиадивизии полковника Попова, пожелал новой части боевых успехов и, лукаво улыбнувшись, добавил:

— Если в дивизии поначалу встретят неласково, особенно не расстраивайтесь. Все-таки женский полк на фронте — дело не совсем обычное.

К вечеру следующего дня авиаполк перебазировался в поселок Труд горняка под Ворошиловградом. Девушки замаскировали самолеты и стали готовиться к приезду нового начальства.

Полковник Попов прибыл на другой день. Лицо его было угрюмо. Он ничего не спрашивал, не говорил, молча шагал от машины к машине, не глядя по сторонам. Создавалось впечатление, что его интересует только материальная часть.

Что ж, этого в какой-то мере следовало ожидать. В новом соединении к девушкам поначалу отнеслись настороженно, с иронией. Командование и мужчины-летчики откровенно побаивались «женских капризов», не верили в деловые качества представительниц слабого пола. И их, наверное, можно понять. Одно дело летать в мирном небе на гражданских самолетах и совсем другое — быть солдатом, идти навстречу смерти, зная, что так было сегодня, так будет завтра и послезавтра, до тех пор, пока не отгремит последний выстрел.

Всем своим видом Евдокия Давыдовна старалась показать девушкам, что ничего особенного не произошло и все идет так, как этого ожидали. Но о том, что она действительно чувствовала, нетрудно было догадаться.

Отлично понимая состояние подруги и всех девчат, Марина Михайловна Раскова, прощаясь перед возвращением в Н-ск говорила:

— Свою преданность Родине вы доказали отличной учебой, теперь докажите ее в бою. Имейте в виду: это будет потруднее. Но я уверена, вы справитесь и даже со временем станете гвардейцами.

Самолет Марины Михайловны растаял в небесной голубизне, а Евдокия Давыдовна по-прежнему стояла на краю зеленого поля аэродрома. Улетел такой нужный сейчас друг и старший товарищ. Бершанская отчетливо представила себе всю тяжесть ответственности, которая с этого момента легла на ее плечи, и впервые почувствовала себя одинокой. Но, к счастью, ненадолго. Обернувшись, она увидела стоявших рядом комиссара и начальника штаба. И от их молчаливой поддержки сразу исчезли сомнения, вернулась былая уверенность. Ну, конечно же, все будет хорошо, свой долг они выполнят с честью!

...Полк прибыл на фронт в трудное время. В южной части Донбасса, на рубеже реки Миус, шли ожесточенные бои. Фашистские дивизии рвались к донским переправам у станиц Константиновской, Мелеховской, Раздорской.

Вначале девушки совершали только ознакомительные полеты к линии фронта, отшлифовывали технику вождения машин в свете прожекторов, приучались распознавать с воздуха укрепленные пункты противника, его огневые точки. Короче, привыкали к фронтовой обстановке.

Но всем не терпелось скорее приступить к настоящему делу: фронт находился рядом, его горячее дыхание ощущалось постоянно. С запада круглые сутки доносились глухие раскаты канонады. По ночам в звездной вышине надсадно завывали моторы фашистских самолетов. Они шли всегда одним и тем же курсом; точно на восток. Фашистские бомбы рвались в Каменске и Ворошиловграде. На горизонте то и дело вспыхивали отблески пожаров...

И вот из штаба дивизии пришел боевой приказ:

«В ночь на 8 июня 1942 года полк должен бомбить скопление войск противника в пункте «Шахта № 1».

В деревянном домике с низким потолком за столом сидели трое: командир, комиссар и начальник штаба полка.

Три головы склонились над картой. Твердый нажим красного карандаша подчеркнул едва заметную на ней точку.

— Вот она, шахта номер один. Десять километров от линии фронта. — Это заговорила лейтенант Ракобольская, очень красивая и строгая и потому казавшаяся немного старше своих лет. — Я получила сегодня разведданные этого района. Там три зенитные точки и два прожектора. Карту боевой обстановки готовит начальник оперативного отделения Еленина. — Ракобольская посмотрела на часы. — Через несколько минут должна быть готова.

«Первое боевое задание? Как лучше поступить? Послать все экипажи? Или, может быть, несколько? Тогда — кого именно? Не растеряются ли мои летчицы? Ведь прожекторы и зенитки уже не свои, как бывало на тренировках, а вражеские. И снаряды не холостые...»

— О чем задумалась? — прервала размышления Бершанской комиссар полка.

— О чем? Думаю, нужно прежде всего понюхать пороху мне самой. Познакомиться с обстановкой над целью, увидеть ее своими глазами, а тогда можно будет посылать на задание и другие экипажи.

— Ты думаешь, наши девчата не справятся? — спросила Рачкевич. — По-моему, они подготовлены хорошо. А ты командир, и вдруг...

—  «Не справятся» — не те слова. Нет, я не сомневаюсь в их смелости и мастерстве. Но девушки привыкли летать в мирном небе. А мы уже на фронте. Тут можно поначалу и растеряться. Трудно сейчас представить, в какой сложный переплет могут попасть экипажи. А от успешного выполнения первого задания зависит многое... Первой полечу я со штурманом полка, — заключила Бершанская,

— Пожалуй, верно, — вздохнув, согласилась Рачкевич, и ее поддержала начальник штаба.

Евдокия Яковлевна невольно залюбовалась высокой, ладной фигурой Бершанской и особенно остро почувствовала, как дорога ей эта умная, мужественная и душевная женщина. Захотелось обнять подругу. Но вместо этого комиссар нарочито деловым тоном, не допускающим и тени фамильярности, спросила:

— Товарищ командир полка, в дивизию о готовности докладывать будем?

Бершанская задумалась. Насколько она понимала, командир дивизии не очень верил в боеспособность женского полка. И это, в общем-то, можно было понять. Он — кадровый офицер, всегда имел дело с хорошо обученными, дисциплинированными солдатами. А тут вдруг — девчонки... Но она-то знает их целеустремленность, силу воли, комсомольский энтузиазм, знает, как искренне хотят они принести пользу Родине. Ведь именно эти качества привели их на фронт. И девушки будут сражаться с врагом не хуже мужчин!

Бершанская встала из-за стола, после небольшой паузы сказала:

— Конечно, доложим. Дискутировать по этому поводу нечего. В армии дисциплина и порядок — прежде всего.

И вот вместе со штурманом Софьей Бурзаевой тщательно изучен маршрут предстоящего полета, под плоскости самолета подвешены первые бомбы с надписью «За Родину!», сомкнулись стальные челюсти бомбодержателей, Постепенно сгустились сумерки, на землю опустилась ночь.

Проводить нашего командира приехал полковник Попов, собрались все девушки полка. Еще бы: первый боевой вылет!

Взревел мотор, густую тьму прорезал сноп искр. Набирая скорость, машина побежала по влажной, покрытой росой земле. Самолет Бершанской взлетел точно в назначенное время и взял курс на заданную цель.

«Счастливого пути!» — мысленно желала улетевшим каждая из нас. Одинокий маленький самолет летел в непроглядной тьме южной ночи.

Евдокия Давыдовна волновалась, пожалуй, больше, чем в свой первый самостоятельный вылет. Ведь так важен «хороший почин»! Нет, это был не страх, она его не чувствовала. Наоборот, испытывала прилив бодрости и необыкновенного подъема. «Я должна доказать подчиненным, что самолет можно провести сквозь зенитный обстрел, что останешься невредимым, если будешь начеку, сумеешь вовремя сманеврировать, мобилизуешь всю силу воли и летное мастерство».

...Мотор гудел ровно, надежно, и звук его размеренной работы неожиданно показался в ночной тишине каким-то очень мирным, Бершанская подумала об отце, о матери, о своей семье. Подумала о том, что должна быть сильной и храброй именно во имя любви к своим близким.

В задней кабине притихла штурман полка Соня Бурзаева. Деловито насупившись, она проверяла расчеты, высчитывала поправки в курсе. Сильный встречный ветер значительно уменьшил скорость полета, и Соня беспокоилась, как бы не ошибиться!

Бурзаева — опытный и знающий штурман. После окончания аэроклуба она училась в Херсонской летной школе и там получила солидную штурманскую подготовку. С Бершанской они быстро сдружились и, если можно так выразиться, хорошо слетались. Евдокия Давыдовна, хотя и была опытнее штурмана, никогда не подчеркивала своего превосходства, умела просто и тактично, совсем незаметно поправить, посоветовать, подсказать нужное решение.

Бершанская вела машину на умеренном режиме, стараясь не перегружать мотор. Под плоскостями — 180 килограммов бомб. Это не так много, но и не мало. Во всяком случае, если все их положить в цель, этого достаточно, чтобы уничтожить вражескую батарею, пустить под откос железнодорожный состав или навсегда вогнать в землю несколько десятков фашистских вояк.

Мотор работал ровно. Тугая струя воздуха била в козырек, и он чуть вибрировал. Фосфоресцировали в темноте кабины цифры на приборных досках. Евдокия Давыдовна молча следила за показаниями приборов.

Первой заговорила Бурзаева.

— Товарищ, командир, посмотрите, какой пожар впереди справа. Наверное, фашисты сбросили зажигательные бомбы.

— Нет, штурман, это не пожар. Это зарево. Там металлургический завод. Над домнами круглый год, днем и ночью стоит огненное облако. Я летала здесь еще до войны. Это зарево светило нам, как маяк, А потом как-то раненых везла, уже в начале войны. Наверное от усталости или от переживаний, лечу и глаза слипаются. Чувствую, что засыпаю в воздухе. Борюсь со сном, а сама волнуюсь, Не за себя боялась, за раненых. Вдруг засну... Тру глаза, чтобы сон разогнать и все-таки, видно, на секунду вздремнула. Очнулась через мгновение и не могу понять, где я, что со мной. К счастью, увидела зарево. Вот это самое. Оно просто спасло меня. Сразу все вспомнила, восстановила ориентировку и прилетела в назначенное место... Вот так-то, штурман. Кстати, сколько минут до цели осталось? Что-то скорость у нас мала, будто на якоре стоим.

— До цели осталось двадцать минут. Очень сильный встречный ветер, — ответила Бурзаева.

— Да, ветер не в нашу пользу. Хочется скорее дойти, а он не дает.

«Значит, люди работают... — думала Бершанская, глядя на зарево. — Почти рядом с линией фронта, под бомбежкой и обстрелом. Таких людей никто не победит...»

Наконец впереди показалась извилистая лента реки Миус. По ней проходила линия фронта. Внизу виднелись вспышки выстрелов, тянулись нити трассирующих пуль, А дальше на западе — сплошная темень.

Нервы у летчицы и штурмана были напряжены до предела. Обе — само внимание. Бершанская, чуть крепче чем обычно сжимая ручку управления, внимательно осматривалась по сторонам, пытаясь запомнить каждую деталь. В любую минуту могли вспыхнуть прожекторы, загрохотать зенитки. Тогда наблюдать будет невозможно — прожекторы ослепят, ничего не увидишь.

Штурман сбросила за борт светящуюся авиабомбу — САБ. Местность под самолетом стала видна как на ладони. Черными пятнами выделялись горы околоугольной породы, силуэты разбросанных домиков напоминали спичечные коробки. А чуть в стороне — какие-то строения. Там должен быть вражеский штаб. Штурман вывела самолет точно на цель. Суматошно заметались лучи прожекторов, спеша поймать в свои щупальца маленький самолет.

— Почему молчат зенитки? Почему не стреляют? — громко спрашивает Бершанская. А штурман уже дает команду:

— Подвернуть вправо! Еще на пять градусов! Хорошо! Держать боевой курс!

Летчица тщательно выдерживает скорость и высоту, чтобы штурман могла лучше прицелиться.

Бурзаева замирает. Есть! Ниточка прицела легла на намеченную точку. Штурман плавно нажимает рычаг бомбосбрасывателя и откидывается на спинку сиденья. Какую-то долю секунды сидит неподвижно, потом наклоняется за борт кабины, чтобы рассмотреть, куда угодили бомбы. Вспышка. Взрыв! Самолет подбросило. Бершанская плавно развернулась и ушла от цели.

Бомбы сброшены на врага, но торжественной приподнятости почему-то нет. Летчица и штурман готовились встретить ураганный огонь, однако враг молчал. Как выяснилось позже, фашисты в первое время предпочитали «проглатывать» наши неприятные гостинцы молча, чтобы не демаскировать себя.

Теперь можно было возвращаться домой. Начало сделали, хотя и не так, как думалось. Крещения огнем не состоялось, но боевое задание выполнено!

Почти два часа продолжался полет экипажа Бершанской — Бурзаевой. Те, кто оставался на аэродроме, немало передумали за это время. Каждой девушке хотелось увидеть экипаж живым и невредимым, первой услышать гул машины командира полка. А самолет приблизился незаметно, почти неслышно. О приближении его догадались, когда он уже сделал круг над аэродромом.

— Пошла на посадку, — произнес кто-то рядом со мной.

По сухой земле аэродрома застучали шасси. Обороты винта стали реже. Чихая отработанным газом, самолет Бершанской подрулил к заправочной линии.

Мы молча ждали. Заложив руки за спину, напряженно всматриваясь в темноту, вместе с нами ждал командир дивизии Дмитрий Дмитриевич Попов. Наконец раздались шаги, и из чернильной густоты ночи вынырнула фигура летчицы. Поравнявшись с полковником Поповым, Бершанская доложила о выполнении задания и, не спеша, видимо желая, чтобы каждое слово дошло до нас, стала рассказывать, как протекал полет.

Потом Бершанская и Бурзаева попали в окружение подруг.

— Ну как? Как там? — спрашивали мы.

— Ничего, девушки. Не так страшен черт, как его малюют. Будем бить фашистов!

Постепенно полк втягивался в ритм боевой работы-Вылеты следовали один за другим. Поначалу Евдокию Давыдовну удивляло загадочное молчание противника: он упорно не реагировал на наши бомбежки. Только изредка громыхнет случайный выстрел, другой, и снова тишина. Бершанская стала уже думать, что командование дивизии нарочно поручает женскому полку обрабатывать незначительные слабозащищенные объекты, чтобы постепенно, без существенных потерь ввести вновь прибывшую часть в боевой строй, дать ей возможность привыкнуть к фронтовой обстановке. Но потом выяснилось, что фашисты подтягивали в район наших действий крупные силы и прежде всего заботились о маскировке.

Впрочем, затишье продолжалось недолго. Убедившись на собственном опыте, насколько ощутим урон, наносимый внезапными ночными бомбардировками, гитлеровцы вынуждены были прекратить игру в прятки и стали встречать наши самолеты десятками прожекторных лучей, ураганным зенитным огнем.

Евдокия Давыдовна хотела бы полностью оградить своих подчиненных от потерь и трагических случайностей, но понимала, что сделать это невозможно; война. А вот уменьшить потери и можно, и нужно. Для этого надо было постоянно учиться воевать, повышать летное мастерство, правильно обобщать полученный в боях опыт.

И весь полк, воюя, напряженно учился. В свободное время Бершанская разбирала наиболее типичные ошибки, проводила детальный анализ выполнения заданий, давала конкретные, деловые советы. Летчицы и штурманы делились своим опытом. Технический состав и «вооруженцы» обсуждали, как лучше и быстрее устранить различные дефекты и неисправности материальной части.

Хотя это и не входило в ее прямые обязанности, однако Евдокия Давыдовна часто совершала боевые вылеты сама. Однажды под Моздоком в сложных метеорологических условиях она разбомбила фашистскую переправу и благополучно возвратилась на свой аэродром.

Твердая рука командира полка чувствовалась во всем. Шла ли речь о временной задержке вылета или о том, что застряла в пути машина с бомбами, Бершанская исключительно оперативно устраняла любые неполадки. Если вдруг становилось известно, что изменился ветер, командир полка сама принимала решение о перемене направления старта. Но мало принять решение, надо исключить возможность каких-либо осложнений при его выполнении. А они могли возникнуть в любой момент, ведь летчику при таких условиях — в темноте очень трудно совершить посадку, особенно когда аэродром затянут туманом.

Евдокия Давыдовна работала всегда спокойно, без нервозности и суеты, не кричала на подчиненных, не отдавала приказаний повышенным тоном. Во всех ее распоряжениях и действиях чувствовалась большая любовь к людям. Она постоянно заботилась, чтобы в тяжелых фронтовых условиях создать девушкам нормальный быт: не забывала проверить, как их накормили, как пригнано обмундирование, хорошо ли они устроились с жильем. Сама Бершанская являлась примером опрятности, подтянутости и дисциплины. Каждая из нас старалась хоть чуточку быть похожей на нее.

Евдокия Давыдовна считала, что основа настоящего боевого коллектива — это взаимовыручка и поддержка, чувство товарищества и ответственности за порученное дело,

Чувство фронтовой дружбы — одно из самых ярких и прекрасных в жизни. Те, кто был на войне, знают это и никогда не забудут боевых друзей. Для нас было счастьем ощущать себя членами большой семьи, объединенными одной целью — приблизить час победы над ненавистным врагом. И в том, что наш полк был единым, очень сплоченным коллективом, большая заслуга нашего командира. За короткий срок этот коллектив добился четкой, слаженной боевой работы и прочно завоевал славу лучшего полка в дивизии. С мая 1942 года до Дня Победы он не выбывал ни на один день из состава действующих частей, нередко выполняя самые сложные и ответственные задания.

Бывали такие максимально напряженные боевые ночи, когда полк производил более трехсот боевых вылетов. Можно себе представить, как надо было организовать и воодушевить людей, чтобы выполнить задание и выдержать такую гигантскую нагрузку! Причем работа проводилась, как правило, вслепую, в темноте. Прилетали машины, девушки-»вооруженцы», даже не пользуясь фонариками, подвешивали бомбы, закрепляли бомбодержатели. Техники устраняли дефекты, заправляли горючим самолет. Машина обслуживалась за две-три минуты и снова взмывала ввысь...

Лето 1942 года на Южном фронте отличалось исключительно ожесточенными боями. Враг бешено рвался к Волге, на Кавказ. Наши войска отходили, упорно обороняя каждый рубеж, каждую высоту.

Мы отходили, но свято верили, что придет время — и погоним врага на запад, до самого Берлина.

Выражая наши чаяния, Наташа Меклин писала:

Работы в тот нелегкий период у нас на много прибавилось, Кроме обычных полетов на бомбометание, приходилось выполнять дневные разведывательные полеты, которые доставляли куда больше хлопот и переживаний, чем ночные. И это вполне понятно. Ведь ночью, как правило, имеешь дело только с зенитчиками, да и тем трудно вести прицельный огонь в темноте. А днем, кроме зенитчиков, приходилось еще остерегаться и вражеских истребителей, против которых у нас не было никакого оружия.

Ведь что такое У-2? Образно выражаясь, кусок перкали и фанеры, медленно летящая мишень. Единственная защита при встрече с противником — хорошая маневренность машины да выдержка экипажа. Поэтому, бывало, летишь и непрерывно следишь за воздухом. Появилась на горизонте черная точка — вот и гадаешь, свой самолет или чужой? И тут же на всякий случай высматриваешь балку или овраг, чтобы вовремя туда нырнуть в случае атаки. К этому следует добавить, что летали мы без парашютов, предпочитая брать с собой лишние бомбы...

Линия фронта менялась непрерывно, чуть ли не каждые сутки, А мы продолжали летать на задания и бомбили наступающие фашистские части. Бывало и так, что противник почти вплотную подходил к району базирования полка. Улетать в этих случаях приходилось буквально из-под носа у фашистов. И надо было иметь такой находчивый и решительный ум, как у Бершанской, ее выдержку и самообладание, чтобы выходить с честью и без потерь из подобных ситуаций. Иногда случалось, что командир, еще не успев выпустить экипажи на задание, вдруг получал приказ — отходить. А как отходить, если люди в полете?

Тревожное положение создалось однажды в станице Чалтыре. Прилетавшие экипажи один за другим докладывали командиру полка, что видели, как отступают наши войска и кругом пылают пожары, а радиосвязь с дивизией прекратилась.

Видим, задумалась Евдокия Давыдовна. И нам понятны были ее мучительные сомнения, колебания. Как определить тот единственный момент, когда медлить уже нельзя? Уйдешь рано, пока другие еще сражаются, — скажут, струсила. Не уйдешь вовремя — рискуешь поставить под удар само существование полка, жизнь подчиненных.

Бершанская побежала к самолету, села в кабину: надо посмотреть все самой, тогда легче принять решение. Взлетела и видит — окрестности заволокло дымом, языки пламени пожаров подбираются уже чуть ли не к аэродрому. Посадила машину и снова уверенно, спокойно стала отдавать распоряжения. Вызвала командира батальона аэродромного обслуживания, приказала срочно сворачиваться и приступить к перебазированию техники и наземного эшелона. Все экипажи (и сама Бершанская тоже) посадили по два человека в задние кабины, чтобы никого не оставить. Командир полка, как и положено настоящему командиру в подобном случае, вылетела с аэродрома последней.

На новом месте базирования в штабе дивизии ее встретили радостно. Полковник Попов рассказал, что, потеряв связь с полком, все они очень переживали за нас. А Бершанская, слушая командира дивизии, думала: «Какое счастье, что я вовремя отдала приказ. Всех вывезли. Люди остались живы». Выйдя из штаба, она подошла к группе девушек, ласково обняла кого-то за плечи. Мы все растерянно смотрели на огромное, вполнеба зарево. Горел Ростов. Лицо командира полка сразу посуровело: «Ничего, товарищи, будет и на нашей улице праздник».

...Однажды в Сальских степях командир полка выпустила все экипажи на задание, а вскоре прибежал дежурный и сказал, что фашисты наступают и могут с минуты на минуту оказаться здесь. На этот раз связь с дивизией действовала, но предупреждение штаба о приближении врага ничего уже не могло изменить. Прилетел сам полковник Попов. Увидев, что полк еще на прежнем месте, он строго спросил: «Вы скоро улетите?» Бершанская только развела руками. Она оставалась на летном поле до тех пор, пока с задания прилетел последний самолет и ему было указано место базирования.

На этом злоключения не кончились. Мы перелетели на новую точку вместе с мужскими полками дивизии. Но оказалось — надо уходить дальше.

А тут как раз начался сильный ливень, заполыхали молнии, загрохотал гром. На войне это было удивительно: грохотали не пушки, а просто обычный гром. Но тогда звуки грома были не менее тревожными, чем артиллерийские залпы. Нас настигал враг, надо было что-то предпринимать.

В штабе Евдокия Давыдовна сначала внимательно слушала спор взволнованных офицеров, потом их голоса' стали доноситься до нее как бы сквозь вату, приглушенно. Она ненадолго «ушла в себя» — так бывало всегда, когда предстояло принять неожиданное и смелое решение. Перед ней вдруг возникло лицо Расковой, ясноглазое и строгое. Вспомнила, как давала Марине Михайловне обещание высоко нести честь полка, будто наяву увидела улыбку Расковой, услышала звонко произнесенные, чуть насмешливые слова; «Ну что, подруга, покажем мужчинам, что и мы можем воевать не хуже сильного пола!»

— Вот что... — Бершанская поднялась со скамьи, обращаясь к полковнику Попову, — Я полечу искать аэродром.

В комнате наступило молчание. Взгляды присутствующих устремились к говорившей. Летчики понимали, что значит вылететь в грозу на По-2.

Сборы были недолгими. Евдокия Давыдовна набрала изрядное количество ракет, посадила в заднюю кабину штурмана и техника и полетела ночью, в страшный ливень, искать площадку для перебазирования. «Спорить с бурей» оказалось нелегко, было просто физически трудно удерживать легкий самолет в равновесии. И все же Евдокия Давыдовна увидела подходящее поле для посадки.

Вскоре на новый аэродром вылетели все машины полка. Подсвечивая и сигнализируя ракетами, Евдокия Давыдовна помогла им приземлиться без единой поломки.

И подобные случаи бывали не раз. Бершанская знала: хороший командир тот, кто сам первый принимает на себя испытания, кто последним покидает поле боя или аэродром при отступлении, кто показывает пример стойкости и отваги.

Командование дивизии, 4-й Воздушной армии и сам командующий генерал-полковник К. А. Вершинин с большим уважением, доверием и вниманием относились к нашему командиру. Они высоко ценили ее и за то, что в условиях войны Бершанская сумела сколотить дружный и крепкий коллектив, который постоянно был готов выполнить самое сложное боевое задание. Вот как характеризовало Евдокию Давыдовну командование дивизии: «Летный и штурманский состав полка, воспитанный тов. Бершанской, выполняет боевые задания при любых метеоусловиях, в ряде случаев при чрезвычайно тяжелой метеообстановке. Боевая работа полка получила высокую оценку наземного командования в период Моздокско-Прохладненской операции. В значительной мере продвижение противника на южный берег через реку Терек в районе Моздок и Прохладный сдерживались действиями ночной авиации. Полк является крепкой боевой единицей. Личный состав глубоко предан Родине и большевистской партии».

По достоинству оценив заслуги девушек-авиаторов, командование предложило представить наградные материалы на особо отличившихся в боях. Волнуясь, Евдокия Давыдовна подписала первые наградные листы. В ночь на 14 сентября 1942 года перед строем полка был зачитан приказ о награждении орденами и медалями командиров эскадрилий Амосовой и Никулиной; заместителя командира эскадрильи Смирновой; летчиц Макогон, Носаль, Парфеновой, Пискаревой; штурманов Рудневой, Белик, Гельман, Ароновой, Пасько, Розановой; инженера Стрелковой, авиатехников Алексеевой, Коротченко, Калинкиной, Титовой; «вооруженцев» Бузиной, Шерстневой, Хорошиловой и других. Особенно радовались девушки, услыхав, что сама Евдокия Давыдовна награждена орденом Красного Знамени.

А спустя немного времени командующий Военно-Воздушными Силами Закавказского фронта, впоследствии командующий 4-й Воздушной армией генерал К. А. Вершинин прислал Евдокии Давыдовне поздравление:

«Товарищ Бершанская!

И все твои бесстрашные орлицы, славные дочери нашей Родины, храбрые летчицы, штурманы, механики, «вооруженцы», политработники — приветствую и крепко жму руку.

1. Посылаю некоторое количество, хотя и не предусмотренных «по табелю», но практически необходимых принадлежностей туалета.

Кое-что имеется в готовом виде, а часть в виде материала, так как необходима индивидуальная пошивка. Я думаю, с последним справитесь. Распределение сделайте своим распоряжением. Получение прошу подтвердить.

2. Материал на присвоение полку звания гвардейского — на подписи. Заслуги полка у всех вызывают единодушное одобрение. Заботу о всех вас проявляет лично генерал армии т. Тюленев И. В.

3. Приказы по индивидуальным правительственным наградам подписаны в отношении вашего полка — без изменений...

При возможности сообщите, какие у вас есть нужды и просьбы.

Будьте здоровы!

Желаю успеха в боевых делах!

Командующий ВВС фронта

25 октября 1942 года.

К. А. Вершинин».

Ноябрьские праздники встретили радостно. Вечером в гости приехали наши «братцы» из соседнего полка Бочарова, а также командование дивизии во главе с генералом Поповым. У всех было прекрасное настроение: противник выдохся и прекратил на нашем фронте активные наступательные действия.

После торжественной части состоялся концерт художественной самодеятельности. И когда Валя Ступина закончила свое выступление песней «В землянке», в зале установилась волнующая тишина; в бесхитростных словах этой песни каждый узнавал свою судьбу...

Песня на фронте была нашим неизменным спутником, верным другом. Она помогала жить и сражаться. Часто перед полетами, когда плотные сумерки южной ночи спускались на землю, мы собирались у самолета и пели. Первой нередко начинала командир полка. Евдокия Давыдовна хорошо знала народные песни, а ее мягкий, приятный голос был удивительно созвучен их лирическим мелодиям.

Эти ночи и сейчас я вижу перед собой, стоит только закрыть глаза. Призывно мерцают в бездонной вышине звезды, с гор тянет холодом, издали доносится глухом шум канонады, неслышно, как в немом кино, движутся по аэродрому тени, иногда только раздается стук падающего инструмента. А песни все льются и льются... На смену одной приходит другая. И каждая рождает в душе свой отклик. Одна печалит, другая радует, третья навевает нежную грусть, вызывает сожаление о чем-то далеком, прекрасном. Сколько песен, столько и чувств. Но во всех песнях есть одно общее — к ним нельзя быть равнодушным. Как остро это чувствовалось на фронте...

В жизни, а особенно на войне постоянно происходит смена радости и печали.

Неуемной радостью отозвалась в наших сердцах весть об окружении гитлеровцев под Сталинградом. Эхо великой битвы докатилось и в предгорья Кавказа; новый год ознаменовался переходом наших войск в решительное наступление.

Стояла на редкость плохая погода. Снегопад, туманы и низкая облачность почти исключали применение авиации. Но на ходе боевых действий это сказаться уже не могло. Громя фашистов, наши части стремительно продвигались вперед. А полк готовился к очередному перебазированию.

И вдруг 7 января пришло трагическое известие о гибели Расковой. Бершанская, взяв газету, ушла в свой кабинет, чтобы никто не видел ее слез. Лицо Марины Михайловны было прелестным даже в траурной рамке. Те же глаза, та же милая, чуть застенчивая улыбка... Вспомнились сказанные ею на прощание слова: «Я уверена... вы со временем станете гвардейцами...»

Марина Михайловна не ошиблась. 8 февраля генерал Попов прочитал перед строем приказ о преобразовании нашего легкобомбардировочного ночного авиаполка в 46-й гвардейский.

Плотные черно-серые тучи нависли над размытой дождями землей, мокрый ветер, будто сорвавшись с цепи, носился по аэродрому, раздувая паруса брезентовых полотнищ, которыми покрывались моторы машин. Но даже ненастная погода не могла охладить всеобщей радости. Отныне мы — гвардейцы! Наш полк — первый в Советской Армии женский гвардейский полк!

Как счастливы были девушки! Как они шутили, смеялись, поздравляли друг друга. Исключение составляла лишь Наташа Меклин. Забившись в укромный уголок, она что-то сосредоточенно писала, бросая сердитые взгляды на тех, кто пытался ей помешать. Потом, подойдя к командиру полка, молча протянула несколько исписанных листков.

— Что это? — удивилась Евдокия Давыдовна.

— Марш. Наш гвардейский марш. Может, что-нибудь написала не так... — запинаясь, ответила Наташа.

Евдокия Давыдовна прочитала стихи сначала про себя, потом вслух:

— Хорошо, Наташа, — глядя на взволнованную девушку, улыбнулась Бершанская. — Думаю, со мной все согласятся: отныне это будет наш гвардейский марш!

...Фронтовые дни и ночи. Огненные брызги зенитных разрывов, каждая искра которых несла смерть. Разноцветные пряди трассирующих пуль, тугой, как резина, ветер, то почти ощутимой преградой встающий на пути к цели, то словно невидимый добрый дух быстрее несущий твой самолет к родному аэродрому, где его обязательно встретит мудрая и спокойная Евдокия Давыдовна, товарищ Бершанская, наш командир полка.

Она любила нас высшей любовью: сознательной, строгой и справедливой. И делала все, чтобы в наших действиях было как можно меньше ошибок. Ведь на войне, как известно, за ошибки расплачиваются кровью. Видимо, именно поэтому Бершанская не уставала учить нас строжайшей дисциплине и нерушимой организованности. Она не раз говорила, что это и есть «материальная основа успеха, железный закон победы». И однополчанки гордились исполнительностью, умением четко отрапортовать командиру, быстро, точно выполнить любой приказ. Мы даже подчеркивали это, радуясь молчаливому одобрению в глазах Евдокии Давыдовны, сдержанность и волю которой особенно ценили после каждого тяжелого испытания,

А самое главное — она закалила нас, научила, не сгибаясь, переносить любые невзгоды, сохранять присутствие духа в критические моменты, уверенно и мужественно смотреть в лицо любой опасности. Мы постоянно помнили слова нашего командира: «Победителем бывает тот, кто проявляет при выполнении задания способность преодолевать любые трудности; показывает умение, мастерство, храбрость, выдержку...» И стремились воспитать в себе эти качества.

Наша боевая подруга и полковой поэт Ира Каширина выразила чувства каждой из нас, когда в своей поэме, посвященной полку, написала о Евдокии Давыдовне идущие от сердца слова:

Ира Каширина сложила голову в бою. Как горевали однополчане, как горевала Евдокия Давыдовна! Сколько прибавилось у нее седых волос от печали о павших товарищах и своих воспитанницах... В трудных походах и полетах, в напряженной боевой деятельности наш командир всегда была рядом с нами.

...Ночные полеты, слепящие щупальца прожекторов, зенитный огонь, и ни с чем не сравнимая радость удачно выполненного боевого задания, радость победы!.. Все это вспомнилось, когда мы с Евдокией Давыдовной стояли у раскрытого окна и смотрели на мирный ночной Севастополь... Город сиял дальними и ближними огнями. Они мигали приветливо и добро. Снизу, с бульвара, раздавалось негромкое звучание гитары, незнакомый голос пел: «Тихо плещет волна, ярко светит луна...» А на сердце — легко и радостно. Со мной рядом был близкий и родной человек. Обе молчали. Евдокия Давыдовна задумчиво смотрела куда-то вдаль...

На следующее утро мы рано вышли из гостиницы и отправились бродить по зеленым бульварам и площадям. Бершанская хорошо знала город и стала моим гидом. Было радостно от сознания, что иду рядом со своим командиром. Нам повстречались матросы, которые родились и выросли в послевоенные годы. Приятно было смотреть на их юные светлые лица, на то, как южный ветерок треплет ленточки их бескозырок. На бульварах играли дети. Город утопал в зелени и цветах. Он был нарядный и величественный.

Мы вышли к морю.

Я люблю море. Когда вижу необозримую дымчатую даль, когда открывается взору спокойно колышущаяся масса воды, на душу нисходит тишина, которая словно очищает и умиротворяет. Не могу оторвать глаз от белых чаек, парящих над водной гладью, от седых горных вершин, от нежно переливающегося под солнечными лучами морского простора.

— Ну, как тебе понравился город? — спросила Евдокия Давыдовна. Я только улыбнулась и развела руками.

Севастополь! Такой светлый, такой мирный, такой величественный! И лазурное небо, и каштаны в цвету. Улицы широченные, вокруг новые дома из стекла и бетона. Они кажутся воздушными, невесомыми. Город русской гордости и славы! Как он вырос, преобразился!

Двадцать лет прошло после боев...

Двадцать лет! И вдруг почудилось, что прозрачную тишину с треском раскололи орудийные залпы и громовые разрывы снарядов, море вспенилось от сброшенных бомб, а безоблачную синь неба пробуравили пикирующие самолеты...

— Помните? — хотела я спросить Евдокию Давыдовну, но она заговорила сама.

— Ты помнишь, как мы здесь воевали?

Да, я помню... Севастопольское военное небо! Днем оно было страшным для гитлеровцев из-за советских штурмовиков, истребителей, дневных бомбардировщиков, А ночью им не давали покоя наши По-2. Начиная с форсирования Керченского пролива и кончая разгромом фашистских войск на мысе Херсонес, наш полк жил одной мыслью — скорее освободить крымскую землю! Здесь, в боях за Севастополь, с особой силой проявился у гвардии майора Бершанской незаурядный талант летчика и командира. В совершенстве владея техникой пилотирования и мастерством бомбовых ударов, она первая предложила увеличить бомбовую нагрузку до 400 килограммов на каждый вылет за счет уменьшения количества горючего. По ее инициативе экипажи Нади Поповой, Дины Никулиной и мой провели этот успешный эксперимент. В дальнейшем так стали поступать и другие летчицы.

Немцы стянули на севастопольскую землю много боевой техники, в том числе зенитную артиллерию. Они успели окопаться и залезть в бетонные укрытия. Выковыривать их оттуда было трудно. Прижатые к морю, фашисты цеплялись за каждый метр крымской земли, особенно в Севастополе и на мысе Херсонес. Гитлеровцы пытались укрепить линию обороны так, чтобы сделать ее неприступной и с суши, и с моря. Но им крепко мешали яростные атаки наших наземных частей и мощные удары с воздуха.

Командир полка старалась найти новые методы боевого взаимодействия, маневрирования, выхода из-под зенитного огня и прожекторов. В короткие майские ночи сорок четвертого года еще засветло мы были в самолетах и кончали работу утром, успев сделать по четыре-пять боевых вылетов. Бершанская не только учила своих подчиненных искусству бить врага эффективно, но и сама проявляла исключительное мужество, отвагу.

Наш полк временно передали 2-й гвардейской ночной бомбардировочной Краснознаменной авиадивизии. Событие это совпало с его награждением орденом Красного Знамени за успешные действия при освобождении Феодосии.

— Ну что ж, посмотрим, каковы мои новые орденоносные подчиненные, — сказал командир дивизии генерал-майор Кузнецов, прибывший принимать новый, да к тому же еще женский полк.

Бершанская и все мы, честно говоря, не очень обрадовались новому «хозяину». Думали, и здесь повторится старая история; недоверие, ирония, снисходительные улыбки, любопытство. В прежней дивизии, когда мы вошли в ее состав, за девушками утвердилось нелестное название — «несерьезная авиация». Чтобы доказать полную несостоятельность такого определения, потребовалось немало времени.

Во 2-й дивизии, вопреки опасениям, часть майора Бершанской встретили как равную. Гвардейцы 2-й имели однотипную с нами материальную часть и по собственному опыту знали, что за машина У-2 и каково летать на ней под зенитным огнем, в лучах прожекторов.

Генерал Кузнецов привез боевой приказ: «Произвести массированный бомбовый удар по аэродрому противника на мысе Херсонес. Первый вылет с интервалами между экипажами через одну минуту».

Целый день шла подготовка к выполнению важного боевого задания. И целый день Бершанская, конечно, была на ногах. А ночью — вылетать. Но прежде всего надо было произвести расчеты — сколько взять бензина, чтобы его хватило на весь полет. Это имело огромное значение при повышенной почти в два раза бомбовой загрузке самолетов. Ведь бомбы брались за счет бензина, Кроме того, требовалось точно рассчитать количество бомб на целую ночь, дать хотя бы минимальный отдых летному и техническому составу перед предстоящей работой, обеспечить людей всем необходимым для полетов.

Затем был проведен короткий митинг, Бершанская призвала нанести гитлеровцам чувствительный удар и помочь наземным войскам скорее изгнать врага с крымской земли.

Не успели сгуститься сумерки, как гвардии майор Бершанская первая вылетела на задание. За ней поочередно, с минутным интервалом, последовали другие экипажи полка. Как всегда, в полете сразу установилось полное взаимопонимание между Бершанской и штурманом полка Ларисой Розановой. Лариса внимательно следила за четкими координированными движениями Евдокии Давыдовны. На фоне темнеющего неба ясно различались самолеты, летевшие за ведущим. Синева неба постепенно сгущалась, и, когда мы подошли со стороны моря к мысу Херсонес, уже наступила черная южная ночь.

Все было рассчитано до секунд. Экипаж Бершанской вылетел первым не только в полку, но и в ночной бомбардировочной дивизии. Поэтому задержка во времени могла создать ненужную сутолоку над целью, так как после нас вылетели уже и другие полки.

Машину Бершанской «схватили» сразу шесть прожекторов. Вокруг самолета рвались зенитные снаряды, осколки их барабанили по плоскостям и фюзеляжу. Бершанская мастерски маневрировала, приближаясь к намеченной цели. Вот показался вражеский аэродром. Штурман сбросила САБы, скользнула взглядом по приборам. Пора.

Склонившись над прицелом, Розанова выбрала внизу на стоянке большой транспортный самолет и подала команду летчице заходить на боевой курс. Летчица сманеврировала, обеспечивая точность бомбометания. Штурман действовала безошибочно: немецкий самолет загорелся, не успев взлететь с аэродрома. А Бершанская, уклоняясь от разрывов, уже умело применяла приемы противозенитного маневра, чтобы сбить гитлеровцев с точного прицела.

Впоследствии Евдокия Давыдовна побывала на мысе Херсонес, чтобы посмотреть результаты бомбовых ударов полка. Мы с большим волнением ожидали ее возвращения. Бершанская рассказала, как попыталась было отыскать уничтоженный ею самолет. Но на летном поле оказалось так много сбитых при взлете и поврежденных вражеских машин, что определить там «свою работу» не было никакой возможности.

Разгром был полный. Обезумевшие гитлеровцы потеряли всякую ориентировку. Один их самолет пролетел на бреющем над нашим стартом в Чеботарка, заметался из стороны в сторону и произвел посадку на соседнем аэродроме мужского полка нашей дивизии. Шофер на грузовой машине с бомбами встал на взлетной полосе впереди самолета и преградил путь гитлеровцу. Получилось, что немецкий летчик сам прилетел в советский плен.

А через несколько часов крымская земля была полностью очищена от фашистов. Но победа далась нелегко. Здесь, в боях за Севастополь и мыс Херсонес, полеты были особенно трудными и напряженными. О нагрузке, которую вынесли наши девушки, можно судить хотя бы по тому, что за этот короткий период мы совершили 1147 боевых вылетов, что составляло в среднем по 150 вылетов в ночь.

Хочется подчеркнуть, что как раз в это время авиация фронта стала применять новую тактику — одновременные полеты нескольких групп машин на разной высоте, в несколько ярусов. Это позволяло наносить по противнику более концентрированные и мощные удары, но зато потребовало от летчиков и штурманов исключительной внимательности и точного расчета. Чтобы предупредить столкновения в воздухе, мы летали с бортовыми огнями, так сказать, нарушая маскировку, и выключали их лишь при подходе к цели. Но, несмотря на повышенную сложность работы и исключительную насыщенность вражеской обороны средствами зенитной защиты, в боях за освобождение Севастополя полк потерь не имел.

Теплым августовским днем сорок четвертого года мы провожали гвардии майора Бершанскую в Москву на Четвертый антифашистский митинг советских женщин. Евдокия Давыдовна уезжала не очень охотно: ей так не хотелось даже на время покидать свою большую и дружную фронтовую семью.

В зале имени Чайковского, где проходил митинг, Евдокию Давыдовну обступили многочисленные корреспонденты. Их интересовала каждая деталь жизни и боевой деятельности прославленной женской гвардейской авиачасти. Потом несколько минут переполненный зал стоя приветствовал нашего командира. Майор Бершанская говорила о характере войны, в которой участвовал советский народ, об освободительной миссии Красной Армии, в рядах которой доблестно сражался женский полк под ее командованием. Она рассказывала о боевых буднях полка, о мужестве и отваге простых советских девушек, которые отдают все силы и умение для разгрома врага.

Несколько дней своего пребывания в Москве Евдокия Давыдовна использовала для выступлений перед многочисленными аудиториями, и думаю, что люди, слушавшие ее, надолго запомнили эти встречи.

...Вместе с нашими наземными частями полк участвовал в освобождении Белоруссии и Польши. День Победы гвардии подполковник Бершанская и ее питомцы встретили в фашистской Германии. Как давно и, кажется, совсем недавно это было...

Ликующие, взволнованные девушки угомонились только к утру. Евдокия Давыдовна накинула на плечи шинель и вышла из штаба. После недавней суматохи, шума и криков тишина казалась такой густой и плотной, что ее хотелось потрогать руками.

Невдалеке, за поломанной оградой дремал окутанный сивоватым туманом сад. Справа от него поблескивало мокрым асфальтом шоссе, а у самой обочины, беспомощно задрав вверх оглобли, валялась перевернутая телега.

Небо уже поблекло, все явственнее на нем проступала лимонная полоска зари. Начинался рассвет. Рассвет первого дня мира. Он надвигался с востока, оттуда, где раскинулись дорогие просторы нашей Родины.

Евдокия Давыдовна долго смотрела, как все ярче и ярче разгоралась заря. Брызнул расплавленным золотом диск солнца, его лучи прошили насквозь сизоватый туман, и сейчас же заиграли бриллиантами брызги на росистой майской траве.

Евдокия Давыдовна вдохнула полной грудью свежий утренний воздух, уже не пахнувший гарью войны. Как это прекрасно — мир, тишина! Завоеванный тобой и твоими товарищами мир!

Итак, кончилась боевая страда, наступили мирные будни. Позади долгий путь от Донбасса и предгорий Кавказа до поверженной Германии. Впереди новая, завоеванная ценой великих жертв и лишений мирная жизнь.

— Наш полк выполнил поставленную перед ним задачу, — говорила Евдокия Давыдовна на последнем партийном собрании в октябре 1945 года. — Он доказал, что советская женщина в грозное для Родины время может мужественно, стойко и самоотверженно, с оружием в руках защищать свое любимое Отечество! Вступая в новый этап жизни, каждая из нас горит желанием учиться и работать на благо и процветание Отчизны...

Через месяц после партийного собрания многие были демобилизованы. Первое время Евдокии Давыдовне было трудно смириться с мыслью, что нет больше девушек — летчиков, штурманов, техников, нет спаянного воинской дисциплиной коллектива, а есть более двухсот непохожих друг на друга жизней, которые теперь вряд ли когда-нибудь сольются в одну.

Что же, в сущности так оно и должно быть. Ведь девушки пошли воевать для того, чтобы на земле восторжествовал мир и каждый человек вернулся к созидательному труду.

...Сегодня Евдокия Давыдовна Бершанская — мать троих детей. Она счастлива в семейной жизни, ведет большую партийную и общественную работу. Евдокия Давыдовна член Советского комитета ветеранов войны, заместитель председателя авиационной группы при секции бывших фронтовиков Комитета ветеранов, член пленума районного комитета ДОСААФ, Ее волнующие рассказы о грозных годах войны часто слышат не только москвичи, но жители многих городов и сел нашей страны.

И теперь, тридцать лет спустя, не ржавеет дружба ветеранов полка. Бывшие гвардейцы едут к любимому командиру и так же, как на фронте, поверяют ей свои радости и тревоги. Каждая из нас знает, что именно у Евдокии Давыдовны она всегда получит дружескую поддержку и нужный совет.

...На одном из пионерских сборов, в торжественную минуту выноса Красного знамени, я взглянула на посуровевшее, взволнованное лицо Бершанской. Она вытянулась по стойке «смирно» вместе с ребятами, услышав бой барабана. И я вспомнила тот праздничный день, когда нашему полку вручали алое гвардейское Знамя.

Строй замер, не отрывая взглядов от бархатного полотнища — символа высшей воинской доблести. В нем были наша жизнь, слава, честь, гордость. Прежде чем на этом полотнище выткали золотом наименование женского полка, он прошел через длинную вереницу напряженных боевых ночей, через ожесточенные обстрелы, через горечь потерь. У девушек перехватило дыхание и в горле застрял комок, когда наш командир припала на колено и коснулась губами алого стяга. Минуту длилась торжественная тишина. Потом взволнованно зазвучали слова гвардейской клятвы:

— Принимая гвардейское Знамя, дадим клятву советскому народу, Коммунистической партии, что высокое звание гвардейцев оправдаем с честью в жестоких боях с врагом. Мы, женщины-воины, гордо пронесем гвардейское Знамя через фронты Отечественной войны до окончательного разгрома врага. Будем преданно служить Родине, защищать ее мужественно и умело, не щадя своих сил, крови и самой жизни.

— Клянемся! — ответили командиру сотни голосов.

— ...Будем свято хранить и множить славные боевые традиции русской гвардии, советской гвардии...

— Клянемся!

...Мы не пожалеем жизни, чтобы отомстить фашистским извергам за разрушение наших городов и сел, за истребление советских людей...

— Клянемся!

— ...Клянемся своим гвардейским именем, своей гвардейской честью, что, пока видят наши глаза, пока бьются наши сердца, пока действуют наши руки, мы будем беспощадно истреблять фашистских разбойников. Мы не успокоимся до тех пор, пока не лишим врага его последнего дыхания.

— Клянемся!

— ...Проклятие и смерть фашистским оккупантам! Слушай нас, родная земля! С гвардейским Знаменем, под водительством Коммунистической партии пойдем к победе до полного изгнания врага из пределов нашей любимой Родины!

— Клянемся!

Мы не только навсегда запомнили эту клятву. Мы свято выполнили ее. И счастливы этим.

Комиссар идет впереди

Вошла она — никто не заметил. Черноволосая, невысокая. С двумя шпалами на петлицах.

Иронически оглядела девчат. Улыбнулась. Не улыбнуться было невозможно; в больших, чуть ли не до пят гимнастерках, широченных галифе, огромных кирзовых сапогах мы походили скорее на персонажей юмористического журнала, чем на солдат.

— Хорошенький вид, ничего не скажешь! Да разве так заворачивают портянки? Километра не пройдешь, свалишься — и ноги в волдырях. Смотрите, как это делается... Вот и все. Готово, Теперь хоть на край света можно шагать.

— Кто это? — шепотом спросил кто-то из девчат.

— Я комиссар, девушки. Вместе будем служить. Зовут меня Евдокия Яковлевна.

— А где вы так наловчились?

— У пограничников. Как-нибудь расскажу... А сейчас вот что... Ходить в таком виде — только срамить армию. Я уж не говорю о том, что не гоже ронять достоинство женского пола. Объявляется аврал.

— Война же, — неуверенно обронили рядом.

— Причем здесь война! Где сказано, что на войне девушки должны быть похожими на пугала? Нет, так не пойдет!

Она помолчала, о чем-то думая. Потом предложила:

— Кто смелый, подойдите ко мне.

Вперед шагнула чернявая девушка. Евдокия Яковлевна начала вертеть и крутить ее, одернула гимнастерку, затянула потуже ремень, подколола булавками шинель:

— Здесь надо ушить, а тут обрезать... Через несколько минут недавно мешковатая фигура стала похожа на ладно скроенного, подтянутого солдата.

— Вот так, кажется, лучше.

Удивленные столь неожиданным превращением подруги, мы захлопали в ладоши.

А комиссар действовала, как мать в большой семье, когда одежда старших переходит к младшим и ее надо подогнать по фигуре нового владельца. Наверное, с того момента и пошло гулять по полку нежно-ласковое прозвище, которое мы за глаза дали комиссару: «Наша мать».

Евдокия Яковлевна Рачкевич вошла в жизнь летчиц так легко и незаметно, будто мы не первый год были вместе. Забот у нас в те дни, прямо скажем, хватало. Ведь кем мы были тогда — мы сами и наш полк?

Вначале мы проходили ускоренный курс обучения летно-техническим специальностям. Там существовало четыре группы: летчиков, штурманов, техников и «вооруженцев». Никто из нас не изучал раньше ни тактики, ни штурманского дела, ни бомбово-стрелкового вооружения, ни многих других дисциплин, без овладения которыми нечего было и думать попасть на фронт. Можно себе представить, какая нагрузка легла на нас, девушек, решивших сражаться бок о бок с мужчинами.

В летную группу зачислили женщин, работавших пилотами в Гражданском воздушном флоте и инструкторами аэроклубов. Их успешно обучали летать ночью и владеть оружием.

Труднее было со штурманами. До войны женщин-штурманов в авиации можно было пересчитать по пальцам. Навигации и бомбометанию предстояло обучить в короткий срок вчерашних студенток. Эту наиболее многочисленную группу в первую очередь и опекала Евдокия Яковлевна Рачкевич.

Многое ее озадачило поначалу. И прежде всего пестрота биографий, несхожесть характеров ее питомцев. Перед комиссаром проходили десятки девушек. Известная пословица гласит, что прежде чем узнать человека, надо съесть с ним пуд соли. У Евдокии Яковлевны было на сей счет свое мнение:

— Сокола по полету узнают! — говорила она. — А вы теперь — летчицы. В небе и узнаем друг друга...

Кого только не свела судьба под своды общежития летной школы зимой 1941/42 года! Вот кареглазая Таня Сумарокова. До войны — студентка Московского медицинского института. Казалось бы, авиация и медицина — понятия далекие. Но Таня добилась в ЦК ВЛКСМ разрешения летать, стать штурманом. В Москве у нее осталась мать. Отец, как и у многих из нас, ушел на фронт.

Или вот эта девушка, с шапкой темно-каштановых волос. По списку она значилась в тетради у Рачкевич самой первой. Фамилия ее Аронова, зовут Раиса. Окончила первый курс Московского авиационного института, энергичная, быстрая, находчивая.

Евдокия Яковлевна знала, что душу девушки, как и многих ее сверстниц, увлекла книга Марины Расковой «Записки штурмана». Еще не окончив 10-го класса, Рая послала письмо в летное училище. Были в письме, между прочим, и такие строки: «Я не мыслю себе жизни без авиации». Когда пришел ответ, что в военную авиацию девушек не принимают, день показался ей мрачнее ночи. Рая «с горя» подала заявление в сельскохозяйственный институт, на факультет механизации. И может, она навсегда рассталась бы со своей мечтой, если бы в ее родном Саратове не было аэроклуба. При первой попытке поступить в него Раю забраковала медицинская комиссия. Но девушка оказалась настойчивой и добилась своего.

Теперь-то уж твердо было решено: ее призвание — авиация. С сельскохозяйственным институтом, хотя и проучилась два года, Рая решила расстаться. Небо взяло ее в плен сразу и навсегда. В 1940 году Аронова стала студенткой Московского авиационного института. Приняли ее не только за хорошую успеваемость в прежнем вузе: вместе с другими документами при поступлении в МАИ она предъявила и копию квалификационного удостоверения пилота.

А когда началась война, пилот запаса Раиса Аронова пришла в ЦК комсомола и потребовала, чтобы ее отправили на фронт...

Евдокия Яковлевна Рачкевич хорошо знала биографии своих подопечных и безгранично доверяла девушкам. А опыт... Что ж, опыт — дело наживное...

В пять тридцать утра дневальный объявил подъем. За окном темно, а в девичьем общежитии уже все на ногах. После физзарядки — тренировка в работе на радиотелеграфном ключе, упражнения со счетной линейкой, изучение района полетов по карте... Потом завтрак, а затем классные занятия, лекции, семинары; на счету — каждая секунда.

С непривычки кое-кому жизнь показалась сущей каторгой. Да, в той обстановке и не мудрено было взгрустнуть по дому, по маме, по вольготной студенческой жизни. И когда кто-нибудь «сдавал», рядом всегда оказывалась Евдокия Яковлевна. Удивительно тонко умела она подойти к человеку, найти единственно верное слово, порой ласковое, а иногда и строгое, чтобы подбодрить, вселить надежду, не дать раскиснуть. От улыбки Рачкевич становилось легче на душе, а ее требовательность подтягивала девчат.

...Ночью разыгрался снежный буран. В казарме оглушительно завыла сирена — сигнал аварийной тревоги:

— Крепить самолеты!

После трудного учебного дня не очень-то приятно шагать в морозную тьму. Лицо от пронизывающего ветра моментально схватывало ледяной коркой, на ресницах появлялся иней.

Евдокия Яковлевна увлекала всех за собой:

— Быстрее, девчата, пока наши самолеты не унесло ветром!

Ураган сшибал с ног, мешал что-либо разглядеть, залеплял снегом глаза. Мы двигались, ориентируясь по компасу. И наконец увидели стоянку самолетов. Пришли вовремя: буран с каждой секундой набирал силу и уже грозил опрокинуть, разбить легкие самолеты.

— А ну, взяли, девушки! — подала команду Евдокия Яковлевна и первой подтянула тросом плоскость крайней машины.

Мы бросились помогать.

Пять часов длилась схватка с бураном. Комиссар вместе с инженером полка Софьей Озерковой переходили от стоянки к стоянке, проверяя, как закреплены машины, нет ли поломок. Поломок не было. Ветер продолжал лютовать, но девчата, обхватив плоскости, крепко удерживали машины.

К утру буран утих, постепенно прояснилось небо.

— Что ж, первое испытание выдержано, — сказала Рачкевич, едва двигавшаяся от усталости. — А сколько еще их впереди, да и не таких, а посерьезней...

Мало кто из нас представлял тогда, какие это были вещие слова...

— По самолетам!..

Как долго мы ждали этой команды! Шутка ли, летим на фронт, в Донбасс! Семь месяцев напряженной учебы позади. Вытянувшись длинной цепочкой, По-2 взяли курс на юго-запад...

Евдокия Яковлевна тяжело переживала наши промахи. Когда погибли при тренировочных полетах экипажи Лили Тормосиной и Нади Комогорцевой, Ани Малаховой и Маши Виноградовой, комиссар ходила мрачнее тучи. Да и как не переживать; еще не сделали ни одного удара по врагу, а уже понесли потери! И вот теперь — большой перелет, с посадками на промежуточных аэродромах. И хотя дни в мае длинные, да и погода стояла вроде бы сносная, Рачкевич, в какой уже раз, вместе с Бершанской обошла все самолеты, проверила, достаточно ли подробно изучили экипажи маршрут. А потом еще у каждой из нас спросила, как будем действовать в случае неожиданной встречи с истребителями противника.

Прощайте, саратовские края, прощай, гостеприимная земля! Над тобой мы обрели боевые крылья, ты приняла прах наших подруг, ты сейчас провожаешь нас в нелегкий путь.

Я глядела на знакомые берега разлившейся Волги, на остров у самого города — его почти затопили талые весенние воды, — а мысли были уже там, на фронте...

Через три дня мы приземлились в донецкой степи и принялись устраиваться на новом месте. Штурманы клеили крупномасштабные карты района боевых действий. Пахло эмалитом. Хватало работы и нам, летчицам: в ближайшую ночь должен был состояться облет будущего района боевых действий.

А пока на стоянках появились щитки с объявлением: завтра утром партийное собрание. Повестка дня лаконична: «Задачи полка во фронтовых условиях».

Задолго до назначенного часа заполнили коммунисты небольшую комнату рядом со штабом. Собрание запомнилось нам какой-то необычной торжественностью и значительностью: оно дало каждой из нас путевку в боевую жизнь,

Особенно ярким было выступление Рачкевич. — Будем добиваться, — сказала она, — чтобы полк наш стал одним из лучших на Южном фронте.

Мы долго аплодировали. Нам действительно нельзя было плохо воевать. Мы обязаны были доказать всем сомневающимся (а их было не мало1), что женщины могут драться в воздухе не хуже мужчин.

А через несколько дней мы получили возможность перейти от слов к делу,

Это случилось безлунной июньской ночью. На аэродроме нас провожал командир дивизии полковник Д. Д. Попов. Рачкевич открыла митинг.

— Учеба кончилась, — сказала она. — Настало время проявить свои способности и мужество в бою. Каждая бомба должна точно попасть в цель. Любой экипаж, в какой бы трудной и сложной обстановке он ни оказался, должен драться до последнего патрона в стволе, до последнего дыхания. Поклянемся же отомстить фашистским людоедам за нашу поруганную землю, за слезы матерей и детей!..

Самолеты ушли в ночь.

Боевой счет полка открыла его командир Евдокия Бершанская со штурманом Софьей Бурзаевой, а за ними командиры эскадрилий Серафима Амосова с Ларисой Розановой и Любовь Ольховская с Верой Тарасовой. Мы знали, что под плоскостями их самолетов подвешены бомбы с надписью «За Родину». Никто не уходил с аэродрома, все с нетерпением ожидали возвращения экипажей с задания. Надо ли говорить, как мы волновались! И вместе с нами — Евдокия Яковлевна.

— Летят! — разнеслось наконец по аэродрому. Мы бросились к машинам. Чуть не задушили однополчанок в объятиях.

...В полку в то время было еще не много коммунистов. Но число их стало быстро расти: девушки, получившие боевое крещение, стали подавать заявления о приеме в партию. Торопливо бежали по вырванным из тетрадей листкам скупые строчки: «Хочу летать на боевые задания коммунистом. Клянусь до последнего дыхания, до последней капли крови громить фашистов». Эти листки молча передавались секретарю партбюро полка Марии Ивановне Рунт или батальонному комиссару Рачкевич.

Каждую ночь Евдокия Яковлевна была на аэродроме, провожала и встречала экипажи. Мы привыкли видеть ее на летном поле: ей, как и командиру полка, докладывали о выполнении задания. После первого боевого вылета, задыхаясь от волнения, к Евдокии Яковлевне подошла штурман Женя Руднева:

— Товарищ комиссар! Я чувствовала себя в полете очень хорошо. Вела ориентировку, следила за воздухом, а цель сразу узнала. На линии фронта видела перестрелку с обеих сторон. Когда подошли к цели, я сказала летчице: «Бросаю бомбы!» Самолет чуть вздрогнул, я крикнула: «За Родину!» Летчица круто развернула самолет, и мы увидели на земле два сильных взрыва. На сердце огромная радость: я могу своими руками уничтожать врага.

Евдокия Яковлевна обняла Женю.

В тот день у нашего комиссара окончательно созрело решение овладеть профессией штурмана и научиться летать.

— Сима, доверни влево!

Заместитель командира полка по летной части Серафима Амосова повернула машину. Над кубанскими плавнями курился пар, бурно катила мутные воды река, чуть в стороне, на широкой поляне мальчишка пас небольшое стадо коров. А рядом с ним стояла девочка, повязанная белым платочком.

«Что она там увидела? — недоумевала Амосова, поглядывая на свою погрустневшую «ученицу» Рачкевич. Очередное занятие по штурманской ориентировке прошло вроде хорошо...»

А комиссар увидела свое прошлое, недалекую отсюда Молдавию, где промчалась ее трудная юность: девочка в белом платочке напомнила ей собственное босоногое детство, далекую Дусю из села Березово, что и поныне стоит над высоким берегом Днестра.

Это было в 1919 году. Весенним днем босоногая Дуся Рачкевич пригнала скот в ближний лес и неожиданно встретила там улыбчивых бородачей с красными ленточками на шапках. Девчонка не испугалась, сердцем почувствовала, что перед ней хорошие люди.

— Кто вы, дяденька? — разглядывая алую ленту на кожаной фуражке командира, спросила она.

— Партизаны!.. Слыхала, дочка, про нас?..

— Слышала. Говорили на селе, что от вас и румынским боярам, и петлюровцам достается...

— Верно! — подхватил командир партизанской группы, оказавшейся у Березова, Яков Семенович Попадюк. — А ты, дочка, случаем, не знаешь, где теперь петлюровцы?

— Вы, дяденька, доглядите за скотом, а я в один миг в Березово слетаю... Уж где-где, а там должны знать! Есть у нас дядя Костя, он горой за Советскую власть.

Прошло около часа, прежде чем Дуся вернулась, С тех пор она стала связной и не раз доставляла партизанам ценные сведения. А те только руками разводили, дивясь сообразительности и смекалке маленькой черноглазой разведчицы.

Ни на один день не затихали бои за Днестром. Воздух сотрясала артиллерийская канонада. Петлюровцы применили против партизан легкую артиллерию, и отряд Попадюка, потерпев поражение, перешел с правого берега Днестра на левый. Яков Семенович Попадюк вынужден был скрываться в доме Дусиных родителей.

Ночью хлипкая дверь хаты ходуном заходила под ударами тяжелых сапог. В дом ворвались петлюровцы. Они рассчитывали захватить партизанского командира. Родителей Дуси не было, они еще днем уехали в соседнее село. В доме находились две бабушки да она, Дуся. Бандиты стащили ее с полатей, и начался допрос.

Направив на девочку дуло нагана, главарь петлюровцев спросил;

— Где Попадюк? Нам сообщили, что он скрывается здесь...

Дуся молчала.

— Ах ты, гадюка, не хочет говорить! — зло усмехнулся главарь. — Дать ей пять шомполов — развяжет язык, а не развяжет — еще пять добавить!

Засвистели шомпола. Огнем полыхнуло по спине, будто на кожу плеснули кипятком. От неистовой боли Дуся закричала. Петлюровец после каждого удара спрашивал: «Скажешь, где Попадюк спрятался»? И бил, бил неистово, полосуя маленькую худую спину. Ответа он не дождался...

Перевернув в хате все вверх дном, петлюровцы так ничего и не нашли. Видно, поздновато заявился к ним предатель, не знал он, что еще утром Попадюк скрылся в лесу.

Когда националисты убедились, что партизанского командира им не схватить, девчонку они все равно не оставили в покое. Приказав запрячь волов в повозку, они сложили в нее награбленный скарб и сказали:

— Вези в помещичий дом!

Дуся знала, что там расположился штаб петлюровцев. Но делать было нечего. Волы потащились по пыльной деревенской улице. Едва девочка пригнала их к помещичьему дому, как ее опять схватили и бросили в холодный погреб.

Долго тянулась ночь. Ныло избитое в кровь тело. Дуся лежала ничком на земле, плакала и тихо звала: «Мама, мама!..» Но до родного дома было теперь неблизко...

А потом под ударами Красной Армии петлюровцы стали отступать из Бессарабии. Они угоняли с собой население. Вместе с сотнями измученных людей в огромном обозе ехала и голодная, избитая девчушка.

Ночью, когда обоз остановился в местечке Ярышево, внезапно появился отряд красных конников. В атаке участвовал и бывший партизанский командир Попздюк. Когда он потом подошел к Дусе, она горько расплакалась.

— Знаю, Дуся, все знаю! — поглаживая девочку по голове, успокаивал Попадюк. — Возвращайся домой, а за помощь огромное спасибо тебе от Красной Армии. Здорово ты нам помогла! Теперь мы будем знать, что есть в Березове у нас маленький друг. Кончилась война, но не кончилась дружба Дуси Рачкевич, деревенской девчонки, с красноармейцами.

Неподалеку от Березово расположилась пограничная застава. Дуся стала там своим человеком. Однажды, когда пасла коров, она выследила крупного контрабандиста. Подручные бандиты, узнав, что его выследила девчонка, грозили расправиться с ней.

Дусю вызвал к себе начальник заставы. Положив руку на ее худенькое плечо, он серьезно посмотрел ей в глаза и сказал:

— Ну вот что, Дусенька. Ты знаешь, что бандиты грозятся тебя убить?.. Дело это не шуточное. Надо быть осторожной. А чтоб до тебя не дотянулись их грязные лапы, переходи к нам... Сюда они не сунутся!

Дуся быстро собрала свои вещи и предупредила родителей:

— Ухожу к пограничникам. Так и вам будет спокойней...

Отец не стал возражать, а мать, вытирая слезы, сказала дочери, чтобы была осторожней и не лезла в пекло: «Сама знаешь, какая жизнь на заставе...»

Да, жизнь здесь была напряженной, полной опасностей. И не важно, что Дуся выполняла очень скромные обязанности уборщицы, санитарки и прачки. Все равно она чувствовала себя бойцом. Как и все, жадно училась, не расставалась с книгами, не пропускала политзанятий и собраний. На заставе она вступила в комсомол, а потом и в партию...

Обо всем этом и напомнила Евдокии Яковлевне девочка в белом платочке, которую она увидела с самолета на берегу Кубани.

Когда Серафима Амосова посадила По-2 на аэродроме, то заметила, что глаза у штурмана почему-то покраснели.

— Ты что, Евдокия Яковлевна?

— Да так, пустяки... Лучше скажи, как я сегодня ориентировалась в полете? Может, и мне пора летать на задания?

— Ориентировалась хорошо. Только вот у луга, где дети пасли коров, немного отклонилась от курса... И что такое ты там увидела?..

С дождями, с сырым ветром пришла ранняя приморская осень... Уже более полугода полк воевал на Северном Кавказе. Жаркие бои разгорелись за освобождение Новороссийска. Восемь экипажей под командованием заместителя командира полка Серафимы Амосовой вылетели в распоряжение ВВС Черноморского флота. С группой техников и «вооруженцев» выехала и гвардии майор Рачкевич.

Грузовики продвигались медленно и осторожно; линия фронта — рядом. Сердце сжималось от боли, когда они проезжали разрушенные, изувеченные станицы: всюду следы ожесточенных боев. В заброшенных окопах — разбитые орудия и пулеметы, патронные и снарядные ящики, кое-где уткнули в землю орудия танки с черно-белыми крестами на башнях. Как поминальные свечи, высились на месте бывших хуторов черные полуразвалившиеся трубы. На берегу Кубани устроили привал на ночь.

— На рассвете подъем, девушки, — предупредила Евдокия Яковлевна. — Надо спешить. И потом учтите, работать будем на глазах у моряков-черноморцев. Чтоб не пришлось краснеть!..

— Знаете, товарищ гвардии майор, у меня родилась идея, — вступила в разговор старший техник эскадрильи Татьяна Алексеева. — Не объявить ли нам борьбу за максимум полетов в каждую ночь? Правда, мы уже прикинули со старшим техником по вооружению Лидией Гогиной количество потребных бомб. — Большой расход получается. Придется поднатужиться интендантам-морякам. Ну, да ничего: пусть знают женскую гвардию!

— А что? Это мысль, Таня! Я — за! Да и сама на задание хочу слетать...

— С вами, Евдокия Яковлевна, любая летчица готова лететь, — уважительно посмотрела на комиссара Таня. С рассветом поднялись. Над рекой стоял густой туман.

— Нам повезло, девушки, — поторапливая техников, говорила Рачкевич. — Впереди перевал, он простреливается немецкой артиллерией. В тумане же мы проскочим незаметно. — И скомандовала: — По машинам!

Змеится узкая горная дорога, все ближе и ближе перевал. Если угодишь под артиллерийский обстрел, скрыться здесь некуда. Справа — скала, слева — пропасть! «Одна дорога — к праотцам!» — шутили девчата.

— Поддать газку!

И вот перевал позади, а машины уже несутся по широкой долине. Стало совсем светло. И тут, за крутым поворотом, девчата увидели синеву залива, а над ним видневшиеся сквозь туман зыбкие очертания Новороссийска, города, в освобождении которого им предстояло участвовать.

У контрольно-пропускного пункта их встретила группа моряков, обвешанных гранатами, с пулеметными лентами крест-накрест поверх бушлатов.

— Ну, как там, ребятки? — спросила Рачкевич команд девавшего на КПП усача с лычками главстаршины.

— Матросики держатся... Слыхали про Мысхако? — спросил в свою очередь главстаршина.

— Как же! — отозвалась Евдокия Яковлевна. — Про защитников «малой земли» весь фронт знает...

— А вы куда же, девушки? — вступил в разговор находившийся здесь же старшина 2-й статьи.

— Туда, куда и вы. Поближе к Новороссийску. С. воздуха будем вам помогать...

И машины понеслись к Геленджику...

Аэродром, хотя на нем и базировались морские летчики, был небольшим. Посадочная полоса позволяла производить взлет и посадку только с двух направлений. По всему были видно, что работать здесь будет нелегко.

И вот — первый боевой вылет. Через несколько минут экипажи уйдут к Новороссийску, туда, где небо, кажется, кипело от бесчисленных взрывов. Евдокия Яковлевна, как это бывало не раз перед самыми ответственными заданиями, собрала летно-технический состав.

— Помните, здесь мы представляем наш полк. Остальные экипажи полка будут летать с основного аэродрома на те же цели, что и мы. За нашей работой следят морские летчики. Значит, действовать надо еще дружней, еще слаженней. Нужно показать, на что способны девушки-гвардейцы.

Полеты над Новороссийском и его окрестностями требовали немалого искусства, отваги и выдержки. Маршрут проходил с одной стороны над морем, с другой — над горами и ущельями. Воздушные течения здесь очень изменчивы: чуть попадешь над водой в холодные слои воздуха, машину неудержимо тянет вниз, приходится то и дело маневрировать по высоте. А в горах еще хуже: восходящие потоки воздуха бросают самолет, как щепку, того и гляди врежешься в скалы. Единственное утешение — надежные ориентиры: вышел к морю — Новороссийск перед тобой, как на ладони, выбирай цель — не промахнешься.

Получив первые уроки штурманского искусства у Жени Рудневой и Серафимы Амосовой, наш комиссар жила в те дни одной мечтой — самой слетать на Новороссийск с боевым заданием.

— А ну, давай посмотрим, что ты усвоила... Докладывай, как будешь действовать, — спросила ее как-то Серафима.

— Значит, так. Набираем высоту и берем заданный курс... Справа у нас должен быть горный выступ, отделяющий мыс Солнцедар от Цемесской бухты. Миновав ее, выходим к западной окраине Новороссийска на нужную нам дорогу...

— Все правильно. Молодец, товарищ комиссар... Летим!

Наступление советских войск на Новороссийск началось в ночь на 10 сентября 1943 года высадкой в районе города десанта. Как только отряды десантников завязали бои, перешли в наступление войска, действовавшие восточное и южнее города. Фашисты прекрасно понимали, что потеря Новороссийска приведет к крушению всей их обороны на «Голубой линии». Поэтому сопротивлялись ожесточенно. И не только на земле.

Во время полета экипажу Амосовой — Рачкевич пришлось прорываться сквозь огненную завесу снарядов. Но Серафима даже в сплошном огне нашла лазейку и вывела машину к цели. Как только сбросили бомбы, на земле сразу возник пожар.

— Угодили в какой-то склад! — передала по переговорному устройству Рачкевич и, видимо, не ошиблась в своих предположениях. Пламя взметнулось к самому небу, осветило даже кабину.

Задание было выполнено успешно.

Тихо днем на аэродроме близ станицы Маевской, но чуть стемнеет — в воздухе раздается гул авиационных моторов.

Бершанская ставит задачу экипажам.

Нынешней ночью на боевое задание со штурманом Рачкевич предстояло лететь мне, и я была рада этому, Еще с Новороссийской операции наш комиссар зарекомендовала себя серьезным штурманом. Больше всего она, конечно, летала с Серафимой Амосовой, но любая из нас уже через месяц считала за честь побывать в бою вместе с Евдокией Яковлевной.

...Ночи, несмотря на осень, были еще не очень длинные, и штурманам приходилось проявлять много изобретательности, чтобы проложить короткий и надежный маршрут. Искуснее всех это, кажется, получалось у Рачкевич. Как заявила недавно Женя Руднева, штурманская наука пошла впрок нашему комиссару.

Любое дело было по плечу этой женщине. В этом мы убеждались все больше и больше, слушая зимними вечерами в ожидании летной погоды ее бесхитростные рассказы о своей жизни.

— Я всегда вспоминаю с благодарностью пограничников, которые дали мне рекомендации для вступления в партию. Это были военком погранотряда Долин, заместитель начальника отряда Михайлов и секретарь партбюро Филиппов. Хорошие, честные люди.

Тихо говорит Евдокия Яковлевна. В печурке потрескивают дрова, отсветы огня вспыхивают на лицах, а перед мысленным взором девчат мелькают картины за картиной.

Вот их совсем юная Дуся Рачкевич с путевкой пограничников приезжает в Киев на юридические курсы. Вот она — народный судья в Каменец-Подольске, помощник областного прокурора в Житомире, затем Проскурове. Враги не раз грозили ей смертью, но разве запугаешь такого человека! Долго бы продолжалась работа Рачкевич на ниве правосудия, если б ее опять неудержимо не потянуло в армию.

В 1932 году Рачкевич добровольно вступает в Красную Армию и скоро становится инструктором политотдела 1-й Червоноказачьей дивизии по работе среди семей военнослужащих. А еще через год как одного из лучших политработников ее направляют на учебу в Ленинград, в Военно-политическую академию. Первая женщина-слушатель с отличием заканчивает академию. Мало того, ее рекомендуют на научно-исследовательскую работу в адъюнктуру. Но она хочет попробовать свои силы на педагогическом поприще.

Ей предложили преподавать в военном училище. И Рачкевич согласилась.

Читая лекции по основам марксизма-ленинизма курсантам Ленинградского военного училища связи имени Ленсовета, она упорно готовится к поступлению в адъюнктуру, теперь уже твердо уверенная, что ее будущее должно быть связано с наукой.

И мечта сбывается! В 1938 году Рачкевич уже адъюнкт Военно-политической академии. Вскоре академию переводят в Москву, и с тех пор Москва стала городом, который навсегда вошел в ее жизнь.

Защита кандидатской диссертации была запланирована на ноябрь 1941 года...

Война изменила все. 16 июля Евдокия Яковлевна получила назначение в действующую армию на должность комиссара военно-полевого госпиталя. А спустя несколько месяцев, после нового назначения, стала комиссаром группы формирования женской авиационной части, начальником которой была майор Марина Михайловна Раскова...

Итак, мне предстоит лететь на задание вместе с комиссаром. Я сильно волнуюсь. Ни в коем случае нельзя оплошать. А какая ответственность! Я должна во что бы то ни стало обеспечить благополучное возвращение самолета. Ведь случись что с Евдокией Яковлевной, девчата мне этого не простят. А между тем хорошо известно, что комиссар способна пойти на самые сложные и рискованные действия... Тем более надо позаботиться о ее безопасности: война есть война...

Направляемся к самолету, Рачкевич еще раз уточняет штурманские данные. Проверяем подвеску бомб. Садимся в кабины. Она спокойно передает, что все готово. Я запускаю мотор и после опробования его на разных режимах выруливаю для взлета.

Идем на цель. И вот же не повезло: натыкаемся на низкую, плотную облачность. А тут еще сильный ветер. Но самое худшее, как оказалось, было впереди: при подходе к населенному пункту Фанталовская все экипажи, вылетевшие перед нами, попали на огневой заслон зениток.

Мы принимаем решение миновать заградительный огонь и выйти на цель с тыла противника.

Снижаюсь. В переговорный аппарат слышу команду, данную с обычной невозмутимой интонацией (это в таком-то пекле!).

— Держать курс!

Мой штурман прицеливается и сбрасывает все бомбы сразу. Что тут началось! Мы идем в сплошном огне: бьет множество зениток. Смотрю на альтиметр: высота малая.

Выручил нас экипаж Нины Худяковой с Катей Тимченко. Молодцы девчата, угодили точно по прожекторам! На какое-то время фашисты ослепли! И хотя интенсивный обстрел продолжался, мы уже подходили к линии фронта.

А потом, на аэродроме, вместе с комиссаром пошли на доклад к командиру полка. Евдокия Яковлевна показала по карте место сосредоточения огневых точек и прожекторов противника, доложила об обстановке над целью, о том, что наблюдала два сильных взрыва от сброшенных бомб.

— Спасибо, товарищи! — улыбнулась Бершанская. — Главное, что живы. Переволновалась я тут за вас...

Начались бои за освобождение Крыма. Советскими войсками был уже отвоеван небольшой плацдарм с населенным пунктом Жуковка. Наземные части подтянулись к северной окраине Керчи.

В эти дни в домик, где размещались заместитель командира полка Серафима Амосова и командиры эскадрилий со своими штурманами, пришла Рачкевич. Мы сразу заметили: комиссар чем-то расстроена. И не ошиблись. Достав из планшета письмо, она не стала его читать, а с грустью сказала, что письмо пришло из-под Керчи. Там погиб двоюродный брат, которого она очень любила. Похоронен он где-то восточное Булганака. А этот населенный пункт находится у фашистов.

— Сима, — обратилась Рачкевич к Амосовой, — я хочу лететь сегодня на задание.

— Твое горе — наше горе, Дуся. Полетим!

В тот раз нам предстояло всю ночь бомбить скопление войск и технику противника в пункте Булганак.

С наступлением сумерек первым вылетел экипаж Амосовой — Рачкевич.

После жестоких дневных боев на линии фронта все притихло, притаилось. Но как только самолет достиг берега моря, к машине потянулись светящиеся «бусинки» трассирующих пуль. Над целью зарыскали лучи прожекторов, усилился зенитный огонь. В переговорный аппарат Амосова слышала, как Рачкевич сказала с мягким украинским акцентом; «Цель под нами. Сбрасываю бомбы...»

Маневрируя, мешая зенитчикам вести прицельный огонь, экипаж выбрался из зоны обстрела. Внизу уже была наша территория. Теперь согласно маршруту, заданному штабом дивизии, следовало идти на север, в обход. Амосова и Рачкевич, обманутые тишиной, решили возвращаться на свой аэродром напрямик. Так было ближе. Но тишина длилась недолго. Через несколько секунд высоко над самолетом зажглись гирлянды светящихся ракет. Стало светло как днем. Под ними находился плацдарм, занятый советскими войсками, и он вздыбился всплесками огня. Стреляли отовсюду. Десятки прожекторов взметнули к небу снопы света: искали фашистский самолет, который проник в воздушное пространство над позициями наших войск и находился где-то наверху.

Чтобы не попасть в перепалку, Амосова стала прижимать машину к земле. 200 метров, 150, 100. Серафима не могла простить себе, что нарушила приказ штаба дивизии. Погибнуть от огня своих зениток... Что может быть обидней этого!

— Впереди Керченский пролив, — сообщила Рачкевич, Летчица облегченно вздохнула: значит, вырвались!

А позади них огонь бушевал до тех пор, пока немецкий самолет не сбросил бомбы в море.

— Эх, вояки, — с горечью сказала Рачкевич. — Учим девушек дисциплине, а сами? Непростительная самонадеянность.

Амосова молчала. Что тут возразишь? Когда вернулись на поврежденной машине на свой аэродром, Сима попыталась пошутить:

— Ну вот, немецкого огонька получили и нашего попробовали...

Но Рачкевич не приняла шутки. А Сима, словно и не было только что пережитого страха, добавила:

— Ничего, комиссар! Все-таки за твоего брата отомстили и из такого ада вышли невредимыми. На фронте всякое бывает. Впредь будем дисциплинированней...

Евдокия Яковлевна вздохнула, потом вдруг улыбнулась и сказала:

— А знаешь что, Сима, случай, который произошел с нами, очень поучителен. Надо обязательно утром провести разбор, а потом партийное собрание. Обсудим вопрос о дисциплине полета.

Командование настойчиво потребовало от нас повысить точность бомбометания. Чтобы помочь экипажам, на КП дивизии, который находился вблизи линии фронта, поочередно дежурили представители нашего полка. Самолеты проходили строго через КП, и дежурные могли непосредственно наблюдать за боевой работой экипажей.

Начальника оперативного отдела штаба полка старшего лейтенанта Анну Еленину сменила штурман полка Женя Руднева. Затем настала очередь гвардии майора Рачкевич. И надо же было такому случиться: во время дежурства на глазах комиссара сгорел самолет хорошей, смелой летчицы Паши Прокофьевой и любимицы полка штурмана Жени Рудневой, Когда Евдокия Яковлевна, спустя некоторое время, приехала в полк, ее трудно было узнать. Осунувшаяся, притихшая, она даже говорила через силу. Именно в те дни в ее черных волосах заметно прибавилось седины.

...Крым, Белоруссия, Польша, наконец фашистская Германия. По-разному мне запомнилась Евдокия Яковлевна на этих огненных этапах большого и нелегкого пути.

После освобождения Крыма, за участие в котором наш полк был награжден орденом Красного Знамени, мы вылетели в майские дни сорок четвертого года на 2-й Белорусский фронт. Прибыли на аэродром Сеща, замаскировали самолеты, огляделись. Никаких признаков жилья. Хотя бы сарай какой-нибудь — и того нет. Все разрушено. Значит, жить придется под открытым небом.

Мы обступили комиссара.

—  Ну что ж, гвардейцы, обойдемся и без комфорта. Не в этом ведь главное для нас с вами... Когда шли по маршруту, я все думала; до чего же хорошо и радостно летать над освобожденной родной землей! Я, конечно, видела и разрушенные дома, и рухнувшие железнодорожные мосты, и противотанковые рвы, и подбитые танки вдоль дорог, и обломки самолетов. Это раны войны, мы их залечим, когда окончательно разгромим врага... А сейчас нельзя терять ни минуты. За дело, друзья!

Даже тени уныния не осталось на лицах моих подруг. Жить нам пришлось прямо-таки по-цыгански. Единственной крышей над головой были плоскости наших самолетов. Но это никому не портило настроения, ведь с каждым днем все ближе была победа...

Работали мы напряженно, делали по нескольку вылетов в ночь. Экипажи бомбили переправы, уничтожали неприятельские части в местах скопления, патрулировали ночью на дорогах, мешая движению отступавших войск противника, вели разведку в лесах, обнаруживая разрозненные группы гитлеровцев. Фашисты отчаянно сопротивлялись. Остервенело били зенитки, нет-нет да и появлялись немецкие истребители, гонявшиеся за По-2. И не раз вместе с нами вылетала на задания майор Рачкевич, не раз смотрела она в лицо смерти.

Мне запомнилась Евдокия Яковлевна в толпе белорусских партизан, к которым мы прилетели. Когда местные товарищи узнали, что перед ними тоже партизанка, да еще времен гражданской войны, восторгу не было предела.

Потом мы видели Рачкевич, окруженную поляками в только что освобожденном селе на аэродроме Далеке.

Когда в ближайших селах узнали, что их родные места вместе с мужчинами освобождали женщины-летчицы, к нам потянулись толпы полек со всей округи. В те дни Евдокия Яковлевна много выступала с лекциями и докладами, дарила людям газеты и журналы, душевно беседовала с ними.

— Вы еще увидите сильную, независимую Польшу, — говорила она, и слушали ее с восторгом.

Весной сорок пятого началась полоса особенно напряженной боевой работы, В тот период мы летали над Восточной Пруссией. В одну из мартовских ночей гвардии майор Рачкевич с летчицей Аней Дудиной вылетела на задание. Дул сильный ветер, шел мокрый снег, и ночь оттого казалась темнее обычной. Однако самолеты все равно вышли на цель. Над передним краем им преградили путь трассы «эрликонов», но отличная летчица Аня Дудина искусно маневрировала, пока Рачкевич не сбросила бомбы. На земле сразу вспыхнуло пламя. Экипаж обратил внимание на характерные вспышки в общем зареве.

— Что это? — спросила Дудина штурмана.

— Похоже, рвутся снаряды!

Наземные части подтвердили позднее, что именно наши летчицы взорвали большой склад боеприпасов...

Боевая жизнь полка завершилась 5 мая 1945 года недалеко от Берлина. Стоит ли говорить, как были мы счастливы! Нас поймут до конца только те, кто сами пережили войну. Тогда и выступила в последний раз комиссар Рачкевич. Она напомнила о славном фронтовом пути нашего гвардейского полка, который с честью пронес до Берлина свое боевое Красное знамя, обагренное кровью павших подруг.

В поэме о полке, которую написала штурман Ира Каширина, есть такие строки о комиссаре Рачкевич:

Да, она учила нас, а мы все равнялись на нашего комиссара, старались мерить ее строгой меркой каждый свой шаг...

Возвращаясь с нами после экскурсии в рейхстаг, Рачкевич с улыбкой призналась:

— Мне кажется, я самая многодетная мать на земле. Шутка ли, иметь сразу более двухсот дочерей!

...Небольшая скромная квартирка на Малой Пироговской в Москве. Здесь живет Евдокия Яковлевна Рачкевич. Живет одна, но никогда не бывает одинокой. Всегда у нее встретишь однополчан, людей в летной и пограничной форме.

Подолгу засиживаюсь и я в этой скромной квартирке. На письменном столе — десятки разноцветных конвертов. Это письма со всех уголков страны. Большой альбом с фронтовыми снимками воскрешает в памяти нелегкий путь нашего родного полка.

Здесь же фотографии тех, с кем Евдокия Яковлевна еще несколько лет назад вместе служила. Лишь болезнь принудила ее уйти в отставку.

Не так давно я получила весточку от своей однополчанки Веры Маменко:

«...Надо полнее рассказать о Евдокии Яковлевне, — писала Вера. — В суровые годы войны такие, как я, особенно нуждались в совете друга. На меня, выросшую в детдоме, очень благотворно подействовало влияние Евдокии Яковлевны. Я рано лишилась родителей, и теплое слово «мамочка», которым мы все любовно ее называли, приобрело для меня особый смысл...»

Я попыталась выполнить твою просьбу, Вера.

Когда книга была уже в печати, пришла тяжелая для нас, ветеранов-таманцев, весть о безвременной кончине нашего дорогого боевого друга и старшего товарища Евдокии Яковлевны Рачкевич.

Сибирячка

В конце прошлого века, спасаясь от нужды, подался крестьянин-бедняк Антон Амосов с семьей из родной Белоруссии в далекий Красноярский край. Раскорчевали под пашню участок глухой тайги, срубили избу. Зимой добывали зверя, летом сеяли хлеб, собирали ягоды, грибы, разводили пчел. Несхожи эти места с белорусскими лесами и пажитями. Только нужда осталась почти такой же, как раньше, — не удавалось найти в одиночку счастья трудящемуся человеку.

Сын главы семьи, Тарас Антонович, стал рабочим железнодорожного депо станции Чернореченской. Счастливую жизнь он решил добывать не в одиночку, а вместе с народом: вступил в партию большевиков, все силы отдал борьбе за свою, Советскую власть. Его дочь, Серафима, родилась в сибирской тайге летним днем 1914 года; пошла Евгения Емельяновна Амосова в бор по малину, а вернулась с девочкой, которую после родов сама обмыла в звонкоголосом лесном ручье. Не потому ли доченька ее удалась пригожей и голосистой...

На восьмом году Сима пошла учиться. Став чуть постарше, потянулась к самодеятельности, стала ходить в клуб. Природа наградила ее хорошим голосом и музыкальным слухом. Руководитель струнного кружка не мог нахвалиться своей ученицей.

Никто в семье Амосовых не увлекался музыкой. А вот Сима... То ли подслушала она еще ребенком мелодии прохладных ручьев, спешивших к большим сибирским рекам, то ли ее заворожили заливистые трели таежных птиц, то ли навсегда запало в душу тревожное курлыканье журавлей, весной и осенью пролетавших над их станцией? Кто знает. Но девочка жила в мире звуков, Музыка заполняла все ее существо.

Нехитрый инструмент балалайка, но в умелых руках ее струны издают чудесные звуки. Казалось, что и дерево поет, и струны сами звенят, когда к ним прикасались тонкие пальцы девочки. Струнный оркестр и особенно его маленькая солистка быстро завоевали популярность.

А годы летели. Девочке шел одиннадцатый год, когда она впервые увидела, как народ выражает свою неизбывную боль: умер Ильич. Щемящей тоской отозвалась эта весть в сердцах жителей станционного поселка, В назначенный час замерло все вокруг. На путях остановились поезда, перестал стучать телеграфный аппарат, прекратились работы на линии. Только гудки паровозов надрывно и тревожно прорезали тишину. Люди стояли молча, обнажив головы и не смахивая слез, что тихо текли по щекам и тут же превращались в ледяные комочки. В Москве хоронили Ленина...

В те дни она стала пионеркой. Взволнованная, с красным галстуком на шее, пришла домой. Отец, расстелив на столе газету с портретом Ленина, долго рассказывал дочке о вожде трудящихся всего мира.

В 1929 году Симу приняли в комсомол. Это событие совпало с окончанием школы-семилетки. Встал вопрос о выборе дальнейшего пути: продолжать учебу или идти по стопам своих старших брата и сестры, окончивших ФЗУ и уже получивших рабочую квалификацию? Сима решила продолжать семейную традицию и, простившись с родными, уехала в Красноярск, чтобы учиться на токаря.

Успешно окончив учебу, она получила специальность токаря четвертого разряда.

Горком ВЛКСМ предложил комсомолке Амосовой пойти на пионерскую работу. Для Симы это звучало как приказ: надо — значит надо. И она стала руководительницей базы юных пионеров фабрично-заводской десятилетки. Когда подвели итоги работы пионерских баз Восточно-Сибирского края, оказалось, что школа, в которой работала Амосова, заняла первое место. Симу послали в Москву на Всесоюзную конференцию пионерских работников. Было это в 1933 году.

Делегаты конференции посетили Мавзолей, там Сима увидела Ленина.

На конференции выступила Надежда Константиновна Крупская. Просто и задушевно советовала она, как лучше заинтересовать ребят, найти к ним правильный подход. Сима постаралась запомнить каждое слово.

Домой возвращалась, до краев переполненная впечатлениями и планами. Их было столько, что, казалось, хватит на целое десятилетие.

...Есть в окрестностях Красноярска чудесное творение природы — знаменитые «столбы». Тысячи лет выдували ветры горные кряжи гранита. Им помогали буйные потоки стремительных сибирских рек. И вот образовались высоченные каменные изваяния причудливой формы. Столбы — любимое место отдыха жителей Красноярска. На их крутых подъемах и спусках, на краях обрывов и круч зачастую можно видеть людей в пестрых спортивных костюмах. Здесь состязаются они в ловкости и бесстрашии.

Пришла как-то сюда и Сима Амосова.

— Слабо тебе залезть на самую вершину столба! — подзадорили ее подруги.

Сима промолчала, внимательно разглядывая прятавшуюся в голубоватом тумане вершину. Про себя решила: «Без подготовки не одолеть. А если потренироваться — можно. Вместе с девчатами, конечно».

Настал день, и они вскарабкались на заветную вершину. Никогда еще Симе не приходилось бывать так высоко над землей. Раздвинулись дальние дали, во все стороны расстилался бескрайний океан тайги.

Отсюда, с высоты птичьего полета, Сима видела богатые пышным разнотравьем поляны, усеянные яркими точками цветов, светлую полоску Енисея, ставший для нее родным Красноярск. «Вот бы полететь на крыльях, покружить над городом, спеть над ним песню, чтобы услышали все...»

Мечта о полете, стихийно возникшая на Столбах, неожиданно превратилась в реальность; Амосову приняли в планерную школу Осоавиахима. Продолжая работать старшей пионервожатой, она училась летать, И тогда впервые познала удивительно радостное, захватывающее чувство свободного парения в воздухе. Под крыльями планера тихо проплывали белоснежные облака. Чудно было смотреть на них сверху вниз...

Мелькали дни, учеба приближалась к концу. Однако не все в жизни бывает гладко... В день окончания программы на взлете отказали рули глубины, и планер Амосовой, взмыв вверх, оказался неуправляемым.

«Спокойно!» — скомандовала себе Амосова. Перемещая центр тяжести собственного тела, ей удалось перевести аппарат на планирование. Земля, похожая сверху на рельефную географическую карту, стремительно неслась навстречу. Прошло несколько мгновений — и планер лыжней врезался в землю. Очнулась Сима на операционном столе. Заключение врачей гласило: травматический артрит голеностопных суставов ног.

Месяц Амосова лежала в больнице, потом заново училась ходить, а выздоровев, добилась через горком комсомола направления в Тамбовское авиационное училище.

В августе 1936 года Серафима Амосова сдала государственные экзамены на «отлично» и получила звание летчика. Начальство учло ее желание и направило работать на родину, в Восточную Сибирь. Симе очень хотелось, чтобы родители порадовались осуществлению ее мечты. Но из дома пришло горестное известие: умер отец.

Авиалиния Москва — Иркутск считалась одной из наиболее протяженных и трудных. Коллектив, куда получила назначение молодая летчица, был дружным, новая работа — интересной, но... Амосовой долго не решались доверить управление самолетом. Ее неоднократные просьбы о допуске к полетам оставались безрезультатными. Процесс «ввода в строй» явно затягивался. Никто из летчиков не хотел брать с собой второго пилота — женщину.

Пришлось Амосовой написать письмо в Главное политическое управление Гражданского воздушного флота. Только после этого ее включили в экипаж на самолет К-5, Командиром корабля был Всеволод Русинов, немногословный и суровый человек. С ним Амосовой предстояло летать по маршруту Свердловск — Москва и обратно. Получив назначение, девушка очень волновалась: чтобы иметь право самостоятельного вождения, надо было налетать вторым пилотом не менее пяти тысяч километров. А разве сработаешься с таким командиром?

Осмотрев машину и мотор, Сима проверила загрузку почтой, поинтересовалась, на местах ли пассажиры, и стала ждать командира корабля.

Насупленный и хмурый, он явился минут за десять до вылета. Молча приняв рапорт, не глядя на Амосову, ни с кем не поздоровавшись, прошел в свою кабину и занял место слева. Сима, волнуясь, села в правое кресло. «Что-то будет дальше?» — с тревогой подумала она. Самолет вырулил и, легко оторвавшись от земли, стал уверенно набирать высоту. Поднявшись на сто пятьдесят метров, Русинов молча выпустил штурвал и жестом приказал Амосовой взять управление в свои руки, а сам отвернулся к окну. И — ни слова, ни ободряющей улыбки. Летчица внимательно следила за компасом, приборами высоты и скорости. А трасса нелегкая, предстояло идти над Уральским хребтом. Внизу горы, лес — без конца и края...

Расстояние в триста семьдесят километров до первой посадки в Янауле они покрыли за два часа сорок минут. Сейчас смешно читать о такой скорости, а тогда это было достижением. Амосова вела самолет, Русинов смотрел в окно. День был ясный, лететь легко и приятно, земля видна как на ладони. Только после того как показался Янаульский аэродром, Русинов взял управление в свои руки. Сделав круг, он произвел посадку, молча вышел из кабины и пошел оформлять документы на продолжение полета.

Амосова с бортмехаником быстро осмотрели самолет, заправили машину горючим и маслом. Полет продолжался.

В середине дня, когда нагревшаяся поверхность земли начинает отдавать тепло, в воздухе возникают вертикальные потоки, «болтанки». Чтобы удержать самолет в равновесии при восходящих и нисходящих потоках, летчица крепко сжимала штурвал. На ладонях появились волдыри, к концу дня они полопались и мучительно ныли. От нервного напряжения и боли в руках Сима так устала, что, прилетев в Москву, замертво свалилась на постель в комнате отдыха летчиков.

Утром предстоял обратный полет. Русинов, как и прежде, ни с кем не поздоровавшись, молча сел за штурвал. Все повторилось. Весь рейс машину вела Амосова. До Янаула дошли благополучно, но потом плотным фронтом надвинулась низкая облачность.

Русинов взял управление и повел корабль на снижение. Вот он вышел на железнодорожную линию и, не спуская с нее глаз, стал петлять. Пока полотно дороги проходило по равнине, все шло спокойно, но от Красноуфимска начались горы, надо было срочно набирать высоту. А командир медлил. Симу охватила тревога. Она попросила дать управление самолетом ей и жестом показала, что необходимо набирать высоту. Русинов отдал ей штурвал...

Набрав высоту, летчица строго соблюдала режим полета в облаках. Наибольшим превышением на оставшемся участке маршрута была высота 400 метров. Зная об этом, Амосова набрала высоту шестьсот метров и повела самолет расчетным курсом. Пройдя положенное время, она начала снижаться. На высоте двухсот метров в разрывах облаков стала четко просматриваться земля. Полет окончился благополучно.

Утром следующего дня Серафиму встретили на аэродроме добрыми улыбками. Старые летчики, не знавшие новых теорий вождения самолетов в сложных метеорологических условиях, восхищались мастерством «зеленой» девушки.

Так был сдан первый экзамен на выдержку, зрелое мастерство. Амосова доказала маловерам, что профессия летчика одинаково доступна и мужчинам и женщинам!

Шли годы. На смену тихоходным самолетам со скоростью 140–160 километров в час появился двухмоторный красавец ПС-40 со скоростью 450 километров в час. Вскоре Амосова уже летала на новой машине.

Однажды под Красноуфимском она попала в грозовой фронт. Лететь выше грозовых туч без кислородных приборов нельзя, обойти тучи стороной невозможно; облака расположились как бы в шахматном порядке. Взвесив все «за» и «против», Серафима Тарасовна решила вести корабль прямо по маршруту под грозовыми тучами, в дождевых ливнях. Самолет трясло, бросало из стороны в сторону. За Янаулом гроза кончилась, но ураганный ветер поднял на огромную высоту массу пыли и песка. А высота — около четырех тысяч метров. Дышать становилось все труднее. На зубах скрипел песок. Моторы захлебывались. От перенапряжения сводило руки, державшие штурвал. Наконец гроза осталась позади. Впереди — штиль и безоблачное небо.

Показался Уктусский аэродром. В сильный встречный ветер машины ПС-40 могли взлетать с этого аэродрома и приземляться на нем нормально. Но посадить самолет в штилевую погоду было здесь весьма трудно из-за недостаточных размеров площадки.

Амосова пошла на снижение. Над самым аэродромом убрала закрылки, выпустила механические щитки. До минимума уменьшила скорость и блестяще посадила машину!

Всякое бывало в жизни летчицы...

Перед очередным рейсом в Москву она случайно услышала разговор, происходивший между дежурным по аэропорту и одним из пассажиров.

— Мне нужно срочно в Москву, но я не полечу с женщиной-летчиком, — гремел самоуверенный бас местного руководителя.

— Эта женщина — один из лучших летчиков на трассе, — спокойно пояснил дежурный, — Летает она давно и хорошо знает маршрут.

— Я с ней все равно не полечу, — решительно заявил бас.

— В таком случае придется ждать до завтра. В этот момент в комнату вошла Амосова.

— А вот и сама летчица, — улыбаясь, сказал дежурный пассажиру. Тот что-то пробормотал и, пожав плечами, отвернулся.

Серафима Тарасовна хорошо помнит этот случай. Пассажир, выражавший недоверие женщине-летчице, не только полетел ее самолетом в Москву, но и возвращаться решил тоже только с нею. А потому предварительно выяснил у летчицы, в какое время она поведет свой воздушный корабль в обратный рейс...

Пламя второй мировой войны уже полыхало в Западной Европе, приближаясь к нашим границам. В январе 1941 года при всех управлениях ГВФ создавались учебные авиаэскадрильи, куда направляли юношей призывного возраста. Здесь они получали первые теоретические знания и практические навыки самолетовождения.

Преподавателей и инструкторов для учебных авиаэскадрилий подбирали из числа самых опытных летчиков. Амосова была назначена командиром звена эскадрильи, созданной при Янаульском аэропорте, в Башкирской АССР. Там и застала ее война.

В первые дни войны летчики-инструкторы мужчины вылетели на фронт. Подала рапорт и Амосова. Отказали» Написала второй. И этот рапорт был отклонен. Командир долго и обстоятельно доказывал Серафиме, что, готовя кадры для военной авиации, она принесет армии большую пользу, чем летая рядовой летчицей на фронте. Но Амосова думала иначе. Ей, умеющей летать на многих типах самолетов, сидеть в глубоком тылу?.. Ну, нет!

Однажды нужно было срочно доставить в глазную клинику заболевшего летчика-инструктора. Это поручили сделать Амосовой. Прилетев в Казань, она сдала больного по назначению и, узнав, что в городе находится управление ГВФ, решила еще раз попытать счастья и лично передать третий рапорт. Ее внимательно выслушали и отпустили, ничего не сказав. А через несколько дней пришла телеграмма: «Освободить от занимаемой должности летчика-инструктора Амосову С. Т. и направить ее в распоряжение майора Расковой».

Сборы были короткими. Попрощавшись с друзьями, Серафима решила слетать на несколько часов в Свердловск, к матери. Война, когда-то еще приведется свидеться?

Самолет, на котором она должна была лететь, но уже в качестве пассажира, вел молодой летчик. Взлетная полоса в Янауле была короткой и не позволяла машине набрать достаточную скорость, чтобы оторваться от земли. Зная это, Амосова отозвала летчика в сторону и посоветовала отрулить самолет до границы аэродрома, чтобы уже оттуда произвести взлет. Однако летчик оставил ее слова без внимания. Машина была перегружена, разбега не хватило, и самолет зарылся носом в землю. Так и не удалось слетать к маме.

... Вот и тихий приволжский городок, где лейтенант Амосова начнет свою военную службу. Волнуясь, перешагнула она порог кабинета Расковой. Марина Михайловна поднялась из-за стола, мягко улыбнувшись, поздоровалась и предложила сесть.

С первых фраз Расковой Серафима почувствовала себя просто и легко. Марина Михайловна расспросила о семье, поинтересовалась летной специальностью. Узнав, что Амосова освоила скоростной бомбардировщик СБ, сделала пометку в своем блокноте.

— Беру вас к себе, — заявила Марина Михайловна в конце беседы. — Будете заместителем у Евгении Тимофеевой. Она чудесный человек и прекрасный мастер своего дела, одна из старейших летчиц нашей страны.

Выйдя в коридор, Серафима прислонилась лбом к холодному стеклу окна. «Так вот она какая, Марина Михайловна Раскова!..»

Начались занятия. Помимо летного дела, надо было изучать аэронавигацию, материальную часть новых типов самолетов, тактику ведения боя. Здесь Амосову приняли в ряды Коммунистической партии.

В своем заявлении она писала; «Всё силы и знания, а если потребуется, то и жизнь отдам делу служения партии, Буду бить врагов до последней капли крови. Пойду туда, куда пошлет меня партия...»

Наступила горячая пора боевой подготовки. А так хотелось скорее попасть на передовую! В те дни Серафима Амосова писала сестре: «Ты представь, дорогая, сколько за эти месяцы дополнительной учебы в самый разгар войны я могла бы уничтожить фашистов! Но мне говорят, что владеть боевой машиной посложнее, чем водить гражданский самолет. В этом я и сама убедилась. Успокаивает меня только твердая уверенность, что наверстаю...»

...Близился день отправки на фронт. Первым должен был вылететь женский полк ночных бомбардировщиков под командованием Бершанской. Амосову неожиданно вызвали к Расковой. Марина Михайловна, как всегда, встретила ее приветливо и сразу приступила к делу.

— Товарищ лейтенант, — сказала она, — в полку у капитана Бершанской вышла из строя командир первой эскадрильи. Мы решили назначить туда вас.

У Амосовой вырвался жест разочарования:

— Я мечтала летать на пикирующем бомбардировщике, а вы посылаете меня на тихоходные У-2... Лицо Расковой стало строгим:

— Я слышала, как кто-то недавно клялся, что пойдет туда, куда пошлет партия... Так вот, товарищ лейтенант, партия и командование считают нужным послать вас в женский комсомольский полк ночных бомбардировщиков.

Амосова вытянулась по стойке «смирно», приложила руку к головному убору; «Есть, товарищ майор!» Четко повернувшись кругом, она вышла из кабинета Расковой,

Невелика радость пересесть с грозной боевой машины на неказистый с виду «небесный тихоход». Ну, а если так надо? Если именно здесь она будет полезна Родине?! «Хватит, товарищ Амосова! — сказала она себе. — Нет плохих специальностей, есть плохие специалисты, А потому — за дело!»

На новом месте службы освоилась удивительно быстро. Молодые летчицы, штурманы, «вооруженцы» — народ неопытный, но занимались они с таким энтузиазмом, так рвались скорее освоить свою специальность и бить ненавистного врага, что можно было с уверенностью сказать: дружный коллектив эскадрильи выполнит поставленные перед ним задачи, надо только ему помочь. Да и помощники подобрались хорошие: душевный, внимательный комиссар Ксения Карпунина, не теряющаяся в самой сложной обстановке заместитель комэска Дина Никулина, вдумчивый и аккуратный штурман Лариса Розанова.

С первых учебных вылетов Амосова все больше проникалась уважением к маленькому, внешне неказистому самолету деревянной конструкции с перкалевой обшивкой, который почти 15 лет назад изобрел выдающийся авиаконструктор Николай Николаевич Поликарпов. Пусть сравнительно невысока скорость машины, пусть невелика грузоподъемность. Зато она легка и проста в управлении, а для посадки и взлета ей достаточно крохотного «пятачка» земли. Впоследствии эти качества По-2 позволили ему стать грозным боевым оружием, легендарным самолетом — тружеником войны.

Все реже Амосова вспоминала о пережитом чувстве разочарования и перестала завидовать своим подругам, которые летали на скоростных бомбардировщиках.

Автору этих строк довелось некоторое время служить в эскадрилье, которой командовала Серафима Амосова. Она была отличным летчиком и сразу после назначения в наш полк начала обучать нас технике пилотирования в сложных условиях и ночью. В комэске мы постоянно чувствовали большую внутреннюю силу и выдержку. Она никогда не повышала голос, никогда не раздражалась, работала без сутолоки и спешки. Как только мы прибыли на фронт, Амосова проверила в воздухе летные качества каждой из нас, а когда была получена боевая задача, первой из эскадрильи вместе со штурманом Ларисой Розановой вылетела на ее выполнение. Это было в Донбассе, на рубеже реки Миус.

— Подошли мы к цели, — рассказывала после полета Амосова. — На земле неожиданно появилось какое-то непонятное, но удивительно красивое многоцветное зарево. Что за иллюминация? — удивляюсь я. «Это тлеет порода», — объясняет штурман.

Штаб противника, по которому предстояло нанести удар, по расчету уже должен находиться под нами. Можно сбрасывать бомбы, но мы с Ларисой сомневаемся: почему нас не обстреливают с земли? Почему такая тишина? Не может быть, чтобы штаб не был защищен зенитной артиллерией! Или мы ошиблись, и цель где-то в стороне? Решаем вернуться на контрольный пункт. Маршрутная карта снова приводит нас туда же. И опять непонятная тишина. Полет, рассчитанный на полтора часа, сильно затянулся. Что делать? Лучше еще раз проверить. Делаем третий заход. И убеждаемся, что уже с первого раза цель была найдена правильно. Сбросили бомбы, С замиранием сердца ждем. Раздались взрывы. Открыли запоздалый огонь немецкие зенитки. Оказывается, фашисты не хотели демаскировать себя. А удар был нанесен точно по цели!

Так был открыт боевой счет 1-й эскадрильи...

Тяжело было советским войскам летом 1942 года на Южном фронте. Упорно обороняя каждый клочок родной земли, они отходили под натиском превосходящих сил противника. Линия фронта беспрерывно менялась, все труднее было определять передний край... Кроме ночных вылетов на бомбометание надо было выполнять и дневные разведывательные полеты на беззащитных По-2. И всегда одной из первых на любое задание вылетала Серафима Амосова.

Однажды, во время отступления наших войск в Сальских степях, Амосова бомбила автоколонну гитлеровцев. Ее самолет подвергся шквальному обстрелу. Машина была иссечена пулями, а осколком снаряда отбило часть лопасти винта. С большим трудом летчица привела самолет на свой аэродром. Но приближались немцы, надо было срочно перебазироваться. И Амосова решила укоротить на столько же и вторую лопасть винта. Вместе с техником Верой Дмитриенко они быстро осуществили задуманное. Какое же нужно было мастерство, чтобы на таком искалеченном самолете перелететь на новое место! Здесь девушки-техники под руководством Риммы Прудниковой быстро заменили винт, устранили все неполадки и неутомимый По-2 снова обрел полную боеспособность...

В трудной обстановке Амосова всегда приходила на помощь товарищам. При бомбежке моста через реку Терек, охраняемого вражескими зенитными батареями, самолет Тани Макаровой и Веры Белик был цепко «схвачен» четырьмя прожекторами. Это заметил летевший следом за ними экипаж Амосовой — Розановой.

— Надо помочь подругам, — сказала Сима.

— Давай ударим по прожектору, — предложила Лариса. — Вот второй справа, ведущий.

Увеличив скорость и выключив газ, Амосова спланировала на цель. Высота падала; шестьсот, пятьсот метров. Летчица строго выдерживала боевой курс, Розанова тщательно прицеливалась. А когда альтиметр показал четыреста метров и цель попала в перекрестье, штурман сбросила серию бомб. Прожектор погас. За ним, будто нехотя, выключились остальные. Самолет сильно качнуло взрывной волной.

Зенитный огонь по машине Макаровой и Белик еще продолжался, но немцы уже стреляли вслепую, без особой надежды на попадание. Помощь подоспела вовремя!

Но прожекторы включились вновь и на этот раз схватили в лучи самолет Амосовой.

— Смотри, Сима! Только три прожектора. Четвертый разбит. Ура! — крикнула Лариса.

Но радоваться было некогда. Прожекторы крепко держали самолет, вокруг рвались снаряды, а высота всего четыреста метров. Амосова бросала самолет вправо, влево, применяла противозенитный маневр, пытаясь вывести машину из полосы огня и света. Но все было тщетно. И когда гибель казалась уже неминуемой, вверху вдруг вспыхнула САБ. Это экипаж Нади Тропаревской со штурманом Лидой Свистуновой отвлек внимание противника на себя. Прожекторы и зенитки переключились на верхний самолет. Не зря говорят, что взаимная выручка в бою — залог победы. Все экипажи благополучно вернулись на свой аэродром...

Амосова летала, если можно так выразиться, по-новаторски, И девушек своей эскадрильи она учила творчески подходить к тактике, применяемой военными летчиками, чтобы лучше поразить цель, сохранить свою жизнь и вместе с тем выполнить поставленную задачу при любых условиях.

В сентябре 1942 года, когда полку вручались первые боевые награды, Серафима Амосова получила орден Красного Знамени. Командование дивизии в приветствии летчице писало: «Горячо поздравляем Вас с высокой правительственной наградой, орденом Красного Знамени. Вы заслужили эту награду как бесстрашный воин, отличный воздушный боец, в совершенстве владеющий своим оружием, как пламенная патриотка Родины, готовая отдать свою жизнь для ее защиты.

Восхищаемся Вашим героизмом, воинской доблестью, гордимся Вами, как лучшей из лучших бойцов Вашего полка».

Этой награде радовалась вся эскадрилья, потому что мы любили своего командира и учились у нее не только технике пилотирования в сложных условиях днем И ночью, но и выдержке, мужеству. Ведь не каждому летчику, особенно таким «желторотым» птенцам, какими были большинство из нас, сразу дается умение вести самолет вслепую, по приборам, по расчетам. Надо обладать исключительным мастерством, чтобы в любой момент, даже в кромешной тьме, определять свое местоположение в пространстве. Надо иметь развитую интуицию, особое чутье, чтобы сразу ощутить, когда обстановка вокруг неуловимо изменилась, хотя нет видимых признаков этого, и быть всегда начеку, чтобы предусмотреть любую опасность, подстерегающую летчика в небе.

С первых дней пребывания в полку Серафима Амосова проявила себя не только как отличный летчик-ночник, но и как умелый командир-организатор. Последнее ее качество было особенно ценным в той тяжелой обстановке, когда мы без конца перебазировались с одного аэродрома на другой. Спокойно, без суеты и сутолоки, распоряжалась она отправкой хозяйства эскадрильи и вылетом самолетов, знала, кто, где в данную минуту находится, учила летчиц брать в машину по три человека и при этом подвешивать под плоскостями по две стокилограммовые бомбы. Некоторые девушки беспокоились, нервничали — ведь немцы были совсем близко. В той ситуации всем своим обликом; твердой походкой, благородной манерой держаться, ровным голосом, спокойным взглядом красивых серых глаз, Амосова являла образец бесстрашия и уверенности в своих силах. Мы восхищались ее рассудительностью и хладнокровием, «Семь раз отмерь, один раз отрежь», — любила повторять она. Для нашей, порою слишком пылкой и бесшабашной, молодежи уравновешенность Амосовой была хорошим примером. Прежде чем принять какое-либо решение, мы старались так же, как она, все обдумать, взвесить, прикинуть и так и этак и только тогда уже «отрезать».

«Выдержка, — говорила Амосова, — в нашем деле необходима. Только при этом условии вы сумеете найти выход, может быть, единственный верный выход из самого опасного положения». Летала она смело, мужественно и бесстрашно. Личный состав нашей эскадрильи верил своему командиру и шел за ней. «Амосовская» боевая выучка славилась в полку.

Строгий командир, Серафима Амосова была вместе с тем хорошим товарищем, отзывчивым и добрым по натуре человеком и отличалась исключительной женственностью...

— Лариса, посмотри, какое красивое зрелище, — сказала Амосова своему штурману, возвращаясь однажды на аэродром Ассиновская и увидев клубы тяжелых облаков, которые медленно спускались по склонам гор. — Правда ведь, облака похожи на хорошее тесто, которое лезет из квашни? Так и хочется их руками потрогать.

Розанова улыбнулась:

— Вот уж, действительно, только женщине может прийти в голову такое сравнение.

А облака спускались все ниже, ускоряя свое движение и сокращая видимость, И едва последний самолет коснулся земли, как молочная пелена, словно одеялом, прикрыла все до самого Сунженского хребта. Мы зарулили самолеты на стоянки, передали их в заботливые руки техников и направились в столовую.

Толя, повар батальона аэродромного обслуживания, на этот раз порадовал нас особым блюдом: на столах лежали только что снятые с противня пышные подрумяненные лепешки.

— Какое совпадение, — засмеялась Лариса, — в воздухе говорили о тесте, а на земле уже лепешки готовы...

Утром в небе появились первые пушистые облака. Днем облачность сплошной пеленой нависла над аэродромом. В штабе собрались Евдокия Бершанская, Евдокия Рачкевич, Ирина Ракобольская, командиры и штурманы эскадрилий,

— Нам поставлена задача — бомбить переправу через Терек на юго-западной окраине Моздока. Обстановка: переправа обеспечена сильным огнем зенитной артиллерии, имеется несколько прожекторов. Высота бомбометания восемьсот — тысяча метров. Маршрут до цели через Нестеровскую, Малгобек. Командиру первой эскадрильи обеспечить остальных разведданными о погоде, — закончила Бершанская постановку задачи.

— Разрешите на разведку погоды вылететь самой, — поднялась Амосова.

— Не возражаю! — согласилась Бершанская.

Вскоре темно-зеленый самолет, пророкотав мотором, поднялся над аэродромом и пошел в сторону фронта. А через 20–30 минут снова послышался знакомый гул. Дробно застучало шасси по сухой земле. Обороты винта стали все реже. Чихая отработанным газом, самолет медленно подрулил к линии предварительного старта. Серафима Амосова «привезла погоду»: высота облачности восемьсот метров, без осадков.

Командир полка приняла решение выпустить экипажи на задание.

Первой, как всегда, взлетела Амосова со своим штурманом Розановой. За ними с интервалом в две минуты последовали остальные экипажи эскадрильи. Лететь пришлось под самой нижней кромкой облаков. Самолет бросало из стороны в сторону. Выдерживать режим горизонтального полета было трудно. Но на линии боевого соприкосновения было спокойно; фашисты молчали. Вдруг над целью загорелась САБ. На земле полыхнули ' два мощных фугасных взрыва. Огненными мечами разрубили небо лучи нескольких прожекторов. Зенитный огонь с трех точек вспорол облака разноцветными струями трассирующего огня. Шедшие за командиром эскадрильи экипажи ударили по зениткам и прожектористам.

Пришла и наша со штурманом очередь бить по переправе. Отбомбились. Слышу, Клюева смущенно говорит в переговорный аппарат:

— Не пойму, что-то, Марина: была переправа ровной линией, а теперь какой-то разрыв виден. Может, это тень так легла?

Это была не тень. На КП мы узнали, что экипаж Амосовой — Розановой разбомбил переправу. Боевая задача была выполнена...

После того как наша часть стала гвардейской, была введена должность заместителя командира полка по летной подготовке, на которую, как лучшего комэска, назначили Серафиму Амосову. Она, как и раньше, летала на боевые задания, а теперь, кроме того, еще и дежурила по полетам, тренировала и вводила новичков в строй, переучивала штурманов на летчиц. Несколько десятков однополчан получили от нее путевку в небо.

...На смену жаркому лету пришла золотая, по-южному солнечная и теплая осень. Заканчивалась подготовка к решительному штурму Новороссийска. Для поддержки наземных войск и десанта морской пехоты командование решило использовать ночную легкобомбардировочную авиацию — полк «бочаровцев» в полном составе и восемь экипажей гвардейского женского полка под командованием Серафимы Амосовой.

В один из погожих сентябрьских дней группа Амосовой поднялась с нашего основного аэродрома и взяла курс на Геленджик. Двумя грузовыми машинами туда же выехали техники и «вооруженцы».

Мы провожали подруг и желали им боевых удач. Впервые разъединили нас на две группы, и оставшиеся беспокоились за улетавших. Погода, к сожалению, была ясная, только изредка по небу проплывали белые хлопья облаков.

Группа Амосовой благополучно прибыла к месту назначения и заняла свой «уголок» аэродрома рядом с полком Бочарова. Девчата осмотрелись: в таких условиях им еще не приходилось работать: на юго-восточной границе летного поля поднимались уступы гор, а на западе совсем близко было море.

Во взглядах летчиков-черноморцев, увидевших девчат, нетрудно было прочитать заинтересованность, удивление и откровенное сомнение: «Посмотрим, посмотрим, на что вы способны».

И посмотрите!.. Девчата получили задание, уточнили маршрут и стали готовиться к первой боевой ночи.

Как и всегда на юге, ночь наступила сразу, внезапно. Гребни волн подернулись пепельной дымкой. Было тепло, приятный, пахнущий зеленью и морем аромат был разлит вокруг.

Но девушкам было не до того. Им предстояло держать трудный экзамен в необычной обстановке. Неподалеку, к тому же с независимым видом прогуливались летчики-черноморцы.

«Ласточка» Амосовой первой вырулила на взлетную полосу и, перейдя на разбег, легко оторвалась от земли. Сделав круг над аэродромом и набрав необходимую высоту, самолет «перевалил» через окружающие Геленджик горы и взял курс к морю. Вдруг машина резко пошла вниз. Летчица никак не могла понять, в чем дело. Мотор исправен, тянет нормально, а вода неумолимо надвигается на самолет... У Амосовой перехватило дыхание. Волны были так близко, что экипаж увидел под плоскостями черный провал моря. В ту же минуту машина вздрогнула и так же внезапно, как стала резко снижаться, начала набирать высоту. Амосова облегченно откинулась на спинку сиденья. Обменявшись мнениями, штурман и летчица решили, что причина случившегося — каверзы южной природы. Неравномерно нагреваясь за день, горы, леса, море отдают тепло ночью также по-разному. Именно поэтому образуются восходящие и нисходящие потоки воздуха, при которых самолет резко теряет или набирает высоту.

«А как же другие девушки?» — с тревогой подумала Амосова.

Наутро, во время разбора ночных полетов выяснилось, что все экипажи попали в аналогичный переплет, но успешно выдержали единоборство со стихией.

Первые две ночи фашисты боялись демаскировать себя и не вели интенсивной стрельбы. Зато потом огонь стал очень сильным. Били с кораблей, с береговых батарей, из города. Казалось, небо вот-вот расколется от страшного грохота и поглотит маленькие По-2. Но группа Амосовой продолжала боевую работу.

Каждый полет длился час двадцать, час сорок минут. Как только самолет возвращался обратно, техники, заранее побеспокоившиеся об ужине, передавали его экипажу, а сами приступали к осмотру машины. В то же время «вооруженцы» подвешивали бомбы, а начальник оперативного отделения штаба Анна Еленина, забравшись на плоскость машины, записывала доклады о выполнении задания. Слаженность работы экипажей и наземных специалистов была полной. Три-четыре минуты уходило на заправку, и самолеты снова брали курс на Новороссийск.

Не обошлось и без казусов. Наши девушки-»вооруженцы» и «вооруженцы»-»бочаровцы» брали боеприпасы из одного склада. Как-то раз бомб не хватило. Их осталось всего несколько десятков, это грозило перерывом в полетах, а люди рвались в бой. Приходят на склад боеприпасов «бочаровцы» и видят такую картину: сидит наша Аня Сергеева, обхватила бомбы руками и грозно смотрит на вошедших. Ребята попытались обойти ее, но не тут-то было. Аня вскочила и, сжав кулаки, закричала: «Не подходите! Не дам!». «Бочаровцы» вынуждены были ретироваться.

Утром о случившемся узнала Амосова и вызвала Сергееву:

— Что это вы не поделили с «братцами?» — Голос заместителя командира полка был строгий, а глаза смеялись.

— Не могла, товарищ капитан, при всем уважении к ним поступить иначе... Наши меня бы живьем съели, если бы уступила. А теперь мы обогнали бочаровцев, сделали больше вылетов за ночь.

Амосова, конечно, понимала Аню, да и «братцы» не очень обижались. Это было хорошее соревнование.

Увидев работу наших девушек, изменили свое отношение к ним хозяева-черноморцы. Сначала, настроенные скептически, они сочинили ехидные частушки про «бабий полк», но вскоре частушек не стало слышно. Девчатам начали преподносить букеты, а был даже случай, когда «братцы» «подарили» бомбы женским экипажам, оказавшимся к концу одной из боевых ночей без боеприпасов. И не просто «подарили», но и собственноручно, пожертвовав сном, притащили бомбы к самолетам...

Настали решающие дни сражения за Новороссийск. Под утро, когда уже занималась заря и бледный рассвет спускался с горных вершин, а ночные бомбардировщики заканчивали свою работу, неожиданно пришел приказ: «Нанести бомбовый удар по штабу фашистских войск в районе центральной площади Новороссийска». Вскоре на фоне освещенных первыми лучами солнца гор появилась «ласточка» капитана Амосовой. За ней, строго соблюдая интервал, вылетели остальные. Девушки вовсе не думали о том, что уже светло, что их могут атаковать фашистские истребители, что надо пройти под перекрестным огнем зениток.

Первые точно сброшенные бомбы Амосовой вызвали пожар в районе фашистского штаба. Другие самолеты меткими попаданиями в цель завершили начатое дело. Задание было выполнено. Все наши экипажи вернулись на свой аэродром.

За время штурма Новороссийска группа Амосовой совершила 233 боевых вылета. Многочисленные благодарности пехотинцев и моряков — лучшее свидетельство того, что экипажи нашего полка, участвовавшие в этой операции, успешно справились со своей задачей. Командование наградило летчиц, штурманов, техников и «вооруженцев» орденами и медалями.

В февральскую ночь 1944 года заместитель командира полка Серафима Амосова и штурман полка Женя Руднева вылетели на боевое задание в район, расположенный недалеко от Керчи, Летать вместе им приходилось редко; Амосова чаще всего вводила в строй новичков-штурманов, а Руднева «подтягивала» молодых летчиц. Поэтому обеих очень обрадовал совместный вылет.

Набрав нужную высоту, самолет вышел на заданный курс. Ночь выдалась темной. Где-то внизу, под крылом, проплывала земля, лиманы, одетые инеем редкие деревья. Далеко-далеко в бездонной глубине неба призывно мерцали звезды. Крупные и необыкновенно яркие, они приковывали к себе внимание, а их холодный и загадочный свет невольно навевал мечты. Хотелось говорить о чем-то красивом, далеком от войны.

— Женя, ты училась в Московском университете, хотела быть астрономом. У тебя, наверное, есть свои любимые звезды? — спросила Амосова.

— О, товарищ капитан... Я очень люблю звездное небо, и мне трудно назвать какое-нибудь определенное созвездие, которое нравилось бы больше других. Я люблю Орион и Волопас, Геркулес и Пегас, Скорпион и Дракон. Все созвездия хороши, товарищ капитан!

— Что ты заладила: капитан да капитан. Зови меня Симой, ведь это не служебный разговор, а дружеская беседа.

— Извините, пожалуйста, но я не могу называть вас по имени, это не положено по уставу. — Наступила пауза. Потом из переговорного аппарата донеслось, — Это из чувства уважения...

— Ну, хорошо, Женя, Пусть будет так. Скажи мне, можно ли отыскать на небе одновременно созвездия Лиры, Геркулеса и Большого Пса.

— Нет, товарищ капитан. Эти созвездия доступны для наблюдения в Советском Союзе в разное время года. Созвездие Лиры можно видеть поздней весной, летом и ранней осенью. Геркулес наблюдаем весной и летом, а созвездие Большого Пса... постойте...

— А созвездие Большого Пса, — подхватила Амосова, — можно наблюдать зимой. Оно имеет форму тупого треугольника, в котором самая большая и красивая звезда Сириус.

— Вас, значит, тоже интересует звездное небо? — удивилась Женя.

— Представь себе, и меня тоже. Ну, а где мы сейчас находимся, товарищ штурман?

— Над серединой Керченского пролива, — доложила Женя. — Прошли косу Чушка.

— Теперь, дорогой штурман, все внимание тому, что делается вокруг нас.

Над линией фронта было на удивление спокойно. «За день настрелялись, теперь, видимо, решили сделать перерыв», — подумала Женя. Самолет подходил к цели, но враг молчал. Экипаж спокойно отыскал цель, сбросил бомбы и взял курс на свой аэродром.

— Странно, — проговорила Амосова, — почему немцы молчат?

За экипажем Амосовой — Рудневой шел самолет Смирновой — Пасько, а за ним следовал экипаж молодой летчицы Леры Рыльской. И вдруг вспыхнуло сразу несколько прожекторов. Заработали зенитные пулеметы, прошивая небо огненными строчками трассирующих пуль.

— Расшевелили фашистский муравейник! Цель наверняка стоящая. Вон сколько зениток для ее защиты поставлено, — задумчиво сказала Амосова.

Самолет Амосовой — Рудневой был уже над проливом, когда прямо по курсу девушки заметили ярко сверкающую звезду.

— Это и есть Сириус, товарищ капитан, — сказала Руднева. — На компас можно не смотреть. Звезда лежит по нашему курсу и приведет прямо на аэродром.

В ответ Женя услышала легкое покашливание. И вдруг в черной тишине ночи зазвучала песня:

Говорят о радостях, о прошедших днях,
Говорят о горестях, всех постигших нас,
Звезды, мои звездочки, полно вам сиять,
Полно вам прошедшее время вспоминать.

Так неожиданно и красиво звучал голос в ночи, так таинственно мерцали над головой звезды, что Женя не выдержала и воскликнула:

— Браво, товарищ капитан! Сколько раз летали вместе, а впервые услышала, как вы поете.

— Это разрядка, Женя...

Полет продолжался, продолжался разговор о звездах, о песнях, о будущем счастье.

В ту ночь экипаж Амосовой — Рудневой сделал шесть боевых вылетов. В штабе девушкам сообщили, что прямым попаданием их бомб взорван фашистский склад боеприпасов.

Помимо повседневной боевой работы, Серафиме Амосовой приходилось еще выполнять и специальные задания. Более четырехсот раз летала она на фронте днем, свыше шестидесяти раз отправлялась на поиски посадочных площадок в районы перебазирования, так как специальных аэродромов нашим самолетам не отводили. Все это было связано с большим риском. Летчица кружила над каждым мало-мальски подходящим полем, рассматривала и оценивала его, учитывала возможности взлета с бомбовым грузом, подвоза горючего, боеприпасов, размещения личного состава. Сколько раз ей приходилось садиться на незнакомые, возможно, заминированные площадки, летать днем на бреющем полете, спасаясь от фашистских истребителей!

Летом сорок четвертого года, когда шли бои за освобождение Белоруссии, тылы нашего полка переправлялись через реку Березину. Только переехали мост, как откуда-то сверху вынырнул «фокке-вульф». И тут же из-за верхушек сосен появился наш По-2. Вгляделись и ахнули — на самолете опознавательный знак капитана Амосовой. Она пролетела низко над нами, делая виражи и показывая направление, по которому нужно двигаться. Мы стали размахивать руками и приседать, предупреждая об опасности. Летчица, видимо, заметила «фокка» и, чуть не цепляясь за деревья, ушла по просеке. Гитлеровец потерял ее из виду, дал наугад несколько очередей и поднялся в облака. К великой радости, наш командир и на этот раз ускользнула от врага...

У каждого коллектива есть свои традиции, свои знаменательные даты. Для нашего полка одной из таких дат является декабрьская ночь 1944 года. Были мы тогда в Польше, близ Остроленки и совершали в среднем по шестнадцать вылетов за ночь! Работали с основного аэродрома и с «подскока», который находился на расстоянии артиллерийского выстрела от немецких позиций. Малейшая неосторожность могла нас выдать. И все же противник не обнаружил аэродром даже с воздуха, такова была маскировка.

Посадочная полоса освещалась всего тремя фонарями «летучая мышь». Техники и «вооруженцы» при заправке машин действовали вслепую, совсем не зажигая огней. И в этих условиях достаточно было двух-трех минут, чтобы самолет снова поднялся в небо.

Такую удивительно четкую работу организовала Серафима Амосова. И при этом не произошло ни одной аварии, ни одной поломки, ни одного чрезвычайного происшествия.

555 боевых вылетов совершила за войну гвардии майор Серафима Амосова. На Миусе и в Сальских степях, на Северном Кавказе и на Кубани, в Крыму и Белоруссии, в Польше и Германии бомбила гитлеровцев отважная сибирячка. Пятью орденами и многими медалями отмечены ее ратные подвиги.

Серафима Тарасовна Амосова-Тараненко по-прежнему в строю, хотя давно демобилизовалась из армии. Она умело ведет военно-патриотическую работу, много выступает перед самыми различными аудиториями. С одинаковым интересом и волнением слушают ее молодые солдаты, рабочая молодежь, школьники. Прославленному ветерану войны есть о чем рассказать людям.

...Я сижу в кресле у телевизора. Экран светится матовым сиянием, и передо мной возникает дорогое, знакомое лицо: выступает Серафима Амосова-Тараненко, редактор устного журнала «Боевая подруга» при Центральном Доме Советской Армии, ветеран минувшей войны, боевая подруга моя.

Не переводя дыхания

Однажды мы шли с Клавой Серебряковой по улицам Москвы. Как это всегда бывает при встрече с добрым старым другом, мы обе испытывали волнующее чувство душевной близости и ту особую радость, которая неизменно возникает в подобных ситуациях.

А говорили мы о нынешних заботах. Клава приехала для сдачи кандидатского минимума и с увлечением рассказывала о теме своей работы. Потом ее лицо осветилось знакомой милой улыбкой Клавы-джан, как мы называли нашу подругу в полку. Она стала рассказывать о своей дружной семье: о муже, о двух подросших дочерях.

— Как ты все успеваешь? — искренне удивлялась я. — Ведь столько прожито и пережито...

— Что ты, Марина?! Жизнь только начинается...

Я посмотрела на подругу. Глаза ее были по-прежнему одного цвета с небом, в котором когда-то, давным-давно, водила свой самолет юная Клава Серебрякова, сначала учлет Стерлитамакского аэроклуба, затем курсант Херсонской авиашколы, инструктор Тбилисского аэроклуба и, наконец, летчица Таманского женского авиационного полка.

Детство у Клавы было трудным. Она росла в голодные двадцатые годы одиннадцатым ребенком в семье. Ее появление на свет не было радостным событием для родителей: прибавился лишний рот. Но вскоре отец и мать уже не представляли, как могли бы жить без этой маленькой хохотуньи. Девочка была ласковой и трудолюбивой, от ее улыбки светлей становилось в доме. А дом был полон горьких воспоминаний. Старший сын Серебряковых шестнадцатилетним парнишкой ушел добровольцем на гражданскую войну и сложил голову в бою с белогвардейцами. Другой Клавин брат, Федор, в те же годы был партизанским связным, попал в плен к врагам. Его страшно изувечили. И все же Федору впоследствии было суждено драться с фашистами в Великую Отечественную войну, с которой он не вернулся.

Семи лет Клава лишилась отца. Серебряковы жили хотя и трудно, но все дети посещали школу. Клава окончила семилетку в родной Николаевке и поехала учиться в Стерлитамак, в педагогическое училище. Жизнерадостную, общительную девушку избрали комсоргом училища. Будущее казалось Клаве простым и ясным — она станет учительницей. Или... Девушку часто тревожило одно воспоминание детства.

Самолет в небе! Он приземлился на поле возле ее деревеньки. Все сбежались к машине, из которой вышли пилот и врач, прилетевший к тяжелобольному, чтобы срочно сделать операцию. И ребятишки, и взрослые глядели на крылатое чудо, раскрыв от удивления рот. У маленькой Клавы тогда сильно-сильно забилось сердце. С тех пор она не могла спокойно видеть серебристые крылья самолета.

Занимаясь в Стерлитамакском педучилище, Серебрякова поступила в аэроклуб. Год посещала группу авиамехаников, что помогло хорошо узнать устройство самолета. Затем перешла на пилотское отделение.

Как великого праздника, ждала она первого самостоятельного вылета. И прошел он отлично. Четырнадцать минут, которые девушка провела в воздухе, внушили уверенность, что большая крылатая машина подвластна ей. А значит, будет подвластна и сама судьба!

Семнадцатилетняя Клава Серебрякова получила сразу два диплома: летчика и учителя!

Первый урок запомнился так же, как первый полет. Как не волноваться, когда на тебя смотрят тридцать пар детских глаз! Смотрят с любопытством, интересом, вниманием, Многое узнали ребята от своей учительницы. На уроках как бы раздвигались стены класса, и дети «совершали» кругосветные путешествия на кораблях, разрезающих морскую гладь, «мчались» на собаках сквозь белую тундру, «пробирались» к оазисам через зыбучие пески пустынь на плавно шагающих двугорбых верблюдах. Только о самолетах она почему-то никогда не говорила своим ученикам. И все-таки проныры-мальчишки разузнали, что их молодая учительница — летчица-спортсменка.

Так кто же она все-таки? Учительница и летчица или летчица и учительница? Клава понимала: главным должно быть что-то одно. И после мучительной внутренней борьбы решила — авиация. Только она. На всю жизнь, безраздельно — авиация!

В 1938 году по путевке комсомола Клава Серебрякова поступила в Херсонскую авиашколу Осоавиахима. А закончив курс обучения, получила звание летчика-инструктора и назначение в Тбилисский аэроклуб.

Пьянящая роскошь кавказской природы пришлась по душе девушке. А своеобразная красота старинного Тбилиси властно покорила ее.

Вначале Клава преподавала в аэроклубе теорию полета и аэронавигацию. Потом на ее плечи легла вся штурманская подготовка учлетов. Опыт педагогической работы помог ясно и доходчиво передавать свои знания слушателям.

С первых дней войны Клава поняла, что не сможет оставаться в тылу. Аэроклуб был сразу преобразован в военную школу. Серебрякова подготовила тридцать шесть пилотов и сама готовилась экстерном сдать экзамены на звание офицера. Ей казалось, это будет способствовать быстрейшей отправке на фронт.

Клава сдала уже все предметы по зачетной ведомости. Требовалось последнее; заключение начальника школы, И полковник Маслов дал свое положительное заключение. Серебрякова получила звание младшего лейтенанта.

Как много воды утекло с тех пор...

Сколько тогда ей было лет?

Столько, сколько, должно быть, тем молоденьким девушкам, что как раз прошли мимо нас по бульвару.

— Мы с тобой законченные неудачницы, — донеслось до нас. — Опять не попали в институт! Такая, видимо, судьба. Не везет...

Я невольно улыбнулась. Милые девушки! Действительно, это серьезная неудача — провалить вступительные экзамены в институт. И настроение, конечно, скверное, но зачем клясть судьбу? И подумала о том, как легко порой молодые люди пасуют перед малейшими трудностями, вместо того чтобы преодолевать их...

Взглянула на Клаву. На лицо ее легла тень, в углах рта обозначились суровые складки. Я знаю, она ненавидит слова «не везет», «неудачница», поэтому, наверное, так повлиял на нее случайно услышанный разговор.

— Я немного устала. Давай посидим, — предложила подруге.

Мы присели на скамью. Клава откинула голову, полузакрыла глаза.

«Не надо, — мысленно говорю я. — Это слишком мучительно. Не вспоминай». Но иногда бывает — не вспоминать просто нельзя. Закроешь глаза, и чудится, что воздушная волна качает твой самолет все сильней и сильней. А внизу земля, занятая противником... »Болтанка» становится невыносимой. Нужно взять себя в руки, но воспоминания настойчиво поднимаются в памяти. Надо же было в конце войны случиться такому...

В сырую ночь, ранней весной сорок пятого года Клава Серебрякова вместе с нами вылетела бомбить военные объекты в районе Гданьска. Еще после обеда серые, плотные тучи надвинулись на аэродром. Синоптики обещали десятибалльную облачность. Даже ласточки не покидают свои гнезда при такой погоде, а девушки авиаполка на маленьких фанерных По-2, нагруженных бомбами, поочередно вылетали бомбить скопление живой силы и боевой техники врага...

С первого боевого вылета все поняли; ночь предстоит исключительно тяжелая. Более двадцати зенитных точек и столько же прожекторов встречали каждый советский самолет. Надо было прорваться сквозь эту сплошную завесу смертельного огня и слепящего света, чтобы потом взять курс на северо-западный район города. Туда и вела свою машину отличная летчица и опытный волевой командир звена Клава Серебрякова со штурманом Тоней Павловой.

Самолет подходил к цели на высоте 400 метров. Только пересекли линию фронта. Над землей впереди низко висели облака. Начался сильный обстрел. Клава почувствовала, что ранена в правую ногу. Подумала, что появится тошнота, слабость, головокружение от потери крови, но ничего такого не было. Самолет уверенно выдерживал курс на Гданьск, а обстрел продолжался. Штурман даже не знала, что летчица ранена, так спокойно держалась подруга.

Наконец бомбы сброшены на скопление техники в порту, можно с чистой совестью возвращаться на свою территорию. Ничего не сообщив штурману о ранении, Серебрякова решительно вела самолет сквозь грозную завесу огня и света в сторону своего аэродрома.

А погода продолжала портиться. Сплошная облачность закрыла аэродром. В таких условиях немудрено потерять ориентировку и приземлиться в расположении гитлеровцев. Поэтому экипаж принял решение уйти подальше на юго-восток и произвести посадку недалеко от дорог, чтобы ночью легче было ориентироваться в сложной обстановке. Последнее, что запомнилось Клаве: штурман белыми ракетами освещает местность, совсем близко под крылом самолета мелькают освещенные мертвенным светом и снова исчезают в кромешной темноте какие-то неясные силуэты. Потом последовал страшный удар, после которого девушкам показалось, что они стремительно падают в бездонную черную пропасть...

Напрасно ждали мы в ту ночь возвращения своих подруг.

Наступил рассвет, но никто не уходил с аэродрома. Клаву и Тоню продолжали ждать и тогда, когда надежд на их возвращение уже не было.

Всегда горько терять боевых друзей. Но совсем нестерпимо сознание тяжелой потери, когда чувствуешь, что война уже подходит к концу, что мы вплотную приблизились к победе...

Молча, понурив головы, медленно расходились мы с аэродрома.

Вот и общежитие. На кровати Клавы Серебряковой сиротливо лежала мандолина. Казалось, вот-вот откроется дверь и вихрем влетит в комнату оживленная, веселая, неугомонная Клава. Не знаю, кто и почему прозвал Серебрякову Клава-джан. Но это имя будто прилипло к ней, голубоглазой хохотушке и неутомимой затейнице.

В тяжелых раздумьях прошел день. Мы вспоминали, как Клава постоянно рвалась в бой и не раз бывала в сложных «переплетах», из которых выходила не чудом, а благодаря своему большому мастерству.

...К нам в полк Клавдия Серебрякова прибыла в декабре 1942 года в станице Ассиновской, на Кавказе. Она быстро завоевала всеобщее уважение и любовь своих новых подруг. Общительная, веселая, остроумная, Клава заражала всех неизменной бодростью и неиссякаемой энергией.

После первых боевых вылетов на Моздок о Клавдии Серебряковой заговорили как о смелой, решительной летчице, которая твердо следовала полковому девизу: «Сам погибай, а товарища выручай!»

Однажды мы бомбили переправу у станицы Екатериноградской, защищенную множеством прожекторов и зениток. В свой шестой боевой вылет Серебрякова отправилась на задание со штурманом эскадрильи Лидией Свистуновой. Впереди их летел экипаж Марии Смирновой — Тани Сумароковой, который попал под ураганный обстрел фашистских зенитчиков. Самолет Смирновой быстро снижался в лучах прожекторов, он был изрешечен осколками.

Все это происходило на глазах у Серебряковой. Клава поняла, что подруги находятся на волосок от смерти. И тут же созрело решение. Ее машина была на подходе к цели. Увеличив скорость, Клава бросилась на выручку подругам. Гитлеровцы перенесли огонь на самолет Серебряковой. Тем временем Смирнова на своей израненной машине вырвалась из полосы снарядных разрывов и лучей прожекторов.

Внизу, на переправе, полыхал пожар, вызванный экипажем Смирновой — Сумароковой. По самолету Серебряковой били так, что думалось, на нем не осталось «живого» места. Но летчица строго выдерживала боевой курс и, слушая команды штурмана, умело маневрировала, избегая прямых попаданий зениток. Свистунова сбросила серию бомб на переправу. Затем девушки применили военную хитрость: делая вид, что их сбили, ушли со снижением в сторону противника. Зенитчики перенесли огонь на другие самолеты, приближавшиеся к цели, а Серебрякова, набрав высоту и обойдя зону обстрела, благополучно привела «ласточку» на свой аэродром.

Приземлившись, доложила командиру полка о выполнении задания и своих действиях над целью. Евдокия Давыдовна Бершанская поздравила Клаву Серебрякову с успешным выполнением задания. А находившиеся неподалеку Смирнова и Сумарокова подбежали к подруге, обняли ее и горячо поблагодарили за поддержку в бою.

Потом Клава много летала над горами Кавказа, и с «кавказского периода» по праву заняла достойное место среди ветеранов полка. Сотни раз она успешно бомбила гитлеровцев. И вот что-то случилось...

Прошел еще день. Клава не возвращалась, ничего не было известно о ее судьбе.

Я смотрела на мандолину, лежавшую на кровати Клавы, и вспоминала ее тонкие пальцы, быстро бегавшие по грифу. Серебрякова хорошо играла на мандолине, берегла ее и всегда возила с собой. В свободные минуты девушки с удовольствием слушали музыкальные импровизации подруги. Очень любила Клава и шахматы. Настойчивость и воля проявлялись у нее во всем.

В 1943 году в полку была сформирована учебно-боевая эскадрилья, и Клавдию Серебрякову как опытного воспитателя и летчика назначили командиром звена. Отказываясь от отдыха, она самозабвенно передавала свои знания и летный опыт молодым пилотам и штурманам, днем и ночью летая с ними по маршрутам и на первые боевые задания.

Напряженные бои, подготовка нового летного состава — этого Серебряковой казалось мало. Даже на фронте она продолжала занятия на заочных курсах иностранных языков, В общем, ее хватало на все. Только жизнь, наполненная разнообразными, интересными делами, устраивала нашу Клаву-джан.

В памяти вставали все новые боевые эпизоды. Трудное испытание пришлось выдержать Клаве в апреле сорок четвертого, когда полк бомбил вражеские объекты севернее Керчи.

А еще трудней ей пришлось, когда мы летели бомбить гитлеровцев в Севастополь. На подходе к городу самолеты встречала стена заградительного огня. Около 50 прожекторов стояли в зените. Серебрякова тогда вылетала на задание со штурманом Мери Авидзбой. В тот памятный день Клава и Мери оказались в густой световой сети, расставленной вражескими прожекторами, и попали под шквальный огонь зениток. На моих глазах их машина с ужасающей быстротой падала в черноту ночи. Клава из последних сил маневрировала по курсу, отворачивая то вправо, то влево. И вдруг самолет буквально в нескольких метрах от земли выровнялся и ушел из цепких щупальцев прожекторов. Клава все же привела свою покалеченную машину на аэродром.

— Ну, дорогая Мери, — сказала она тогда на земле своему штурману, — если мы с тобой из такого пекла выбрались, значит, будем еще долго жить и летать. Видно, в рубашке мы с тобой родились...

Много было таких полетов. И после каждого из них Клава благополучно возвращалась в полк. А тут... Прошли долгие две недели, и мы уже отчаялись ждать.

...Клава медленно открыла глаза и поняла, что лежит под обломками разбитого самолета. Где она? Как в тумане, проплывали неясные видения, лица родных, подруг. Они протягивали к ней руки, звали, что-то говорили. Их голоса почти не были слышны — мешал какой-то непонятный гул. Потом, как будто под крылом самолета, она увидела зеленые поля, леса. Они кружились, обвитые голубоватой лентой реки. Потом прозрачная речка начала приближаться, и над Клавой сомкнулась холодная глубь. На секунду прояснилось сознание: «Что с Тоней?»

— Тонечка, стреляй из ракетницы, давай сигналы! — прошептала Клава.

А Тоня Павлова ничего не слышала. Выброшенная из кабины, она лежала без движения под обломками плоскости. Девушка пробовала стрелять, не сознавая, для чего это делает: действовала, как во сне. Хотела встать, но тотчас почувствовала острую боль в ноге, ухватилась было за стоявшую ребром плоскость самолета, но не удержалась и со стоном снова рухнула на землю. До сознания еще не дошло, что у нее переломаны рука и нога, а все лицо разбито и залито кровью. Тоня попыталась позвать летчицу, но почувствовала, что не может произнести ни слова.

Восемь часов пролежали девушки без движения, изредка приходя в сознание. Сверху тихо падал снег, покрывавший белой пеленой их неподвижные тела. Неожиданно Павлова увидела перед собой детские лица. Показалось, что это мираж. Но разбитый самолет действительно обнаружили немецкие ребятишки. От неожиданности они растерялись, залепетали что-то, бросились бежать домой, к своим матерям. И вскоре привели их. С удивлением и сочувствием рассматривали деревенские женщины почти погребенных под снегом людей. Увидев, что одна девушка открыла глаза, женщины поняли, что их надо спасать, и сообщили о случившемся в советскую воинскую часть. Вскоре прибыли солдаты с носилками и наших девушек срочно забрали в госпиталь.

Через несколько дней из штаба армии передали в полк, что Серебрякова и Павлова обнаружены на восточном берегу Вислы, под обломками самолета, и что обе находятся в госпитале.

— Живы! — ликовали однополчане. — Какое счастье, живы!

Четырнадцать часов, истекая кровью, пролежали раненые девушки под обломками своего самолета!

Клаву Серебрякову эвакуировали в далекий тамбовский госпиталь. Тяжелые ушибы, переломы рук и ног, большая потеря крови — надежды на ее выздоровление поначалу было немного. Минутами к летчице возвращалось сознание. И тогда она видела белые халаты, белые стены, белые кровати — такие же, как снег, что покрывал их там, под Гданьском. Над ней склонилось чье-то усталое лицо с внимательными черными глазами. До сознания дошло одно слово «ампутация». Значит, это врач-хирург. Что он будет ампутировать? Ноги? Так вот почему такая невыносимая боль в ногах... А может быть, их уже нет? Клава попыталась взглянуть на свои ноги и не смогла поднять головы. Сделав резкое движение, она тут же потеряла сознание. Все снова окутал мрак.

Потом наступило короткое, мучительное пробуждение. Сколько времени она здесь лежит? Вокруг — бледные, худые лица соседей по палате. А Тони Павловой рядом нет, значит — выздоровела...

Клаву перевезли в московский госпиталь.

— Будет жить! — сказал во время одного из обходов профессор Богораз.

«Будет жить? Кто будет жить? Я буду жить!» И сразу стало радостно, а боли показались не такими уж нестерпимыми. Клава широко открыла глаза.

С этого момента лечение пошло успешнее. Но кости еще срастались плохо. Раны на ногах долго не заживали. Больше полутора лет без движения, в подвешенном состоянии, пролежала Клава в госпитале. Несколько раз врачам пришлось ломать неправильно сраставшиеся кости. И тогда все начиналось сначала. Опять нужно было лежать без движения неделю за неделей, месяц за месяцем. Клава решила; пусть будет одна, вторая, третья повторная операция, я выдержу. Потому что должна обязательно выздороветь и работать, как все. Жадно, не переводя дыхания, без скидок на здоровье. Как солдат в строю.

На операциях Клава держалась исключительно мужественно, никто не слышал ее стонов. Видавшие виды хирурги поражались выдержке своей пациентки.

И вот кости срослись. Врачи спасли ей руки и ноги. Но пальцы на руках так скрючились, что разогнуть их без посторонней помощи не было никакой возможности. И Клава приступила к систематическим, упорным тренировкам. Огромных сил стоило ей каждое движение, едва заметное со стороны. Она делала их сотни, тысячи раз, стараясь вернуть к жизни почти атрофированные пальцы. Не давая себе пощады, долгими часами повторяла одни и те же упражнения для рук и ног, подавляя в себе усталость и мучительное желание отдохнуть.

Опытные врачи, отличный госпитальный уход, жизнелюбие Клавы, ее несгибаемая воля и упорство, медицинская гимнастика и время сделали свое дело. Настал час, когда Серебряковой было разрешено снова учиться ходить. Первая попытка встать на ноги показалась ей тяжким испытанием. Но постепенно она начала медленно передвигаться.

В августе 1946 года Клаву Серебрякову выписали из Главного военного госпиталя. А через месяц она поступила в Стерлитамакский учительский институт. Появилась в институте на костылях, потом сменила их на две палки, затем стала привыкать ходить с одной палочкой и, наконец, забросила даже ее.

В письме Кате Рябовой Клава лаконично сообщала:

«Учусь хорошо. Решила стать человеком самостоятельным». И — ни слова о трудностях, ни намека на упорство, с каким ей приходилось бороться за равное место в ряду здоровых и молодых студентов.

...На небольшой станции Туймаза с поезда сошли двое молодых учителей-историков: Клава Серебрякова и ее муж, Леонид Инфантьев. Здесь предстояло им начинать свою новую трудовую жизнь. Ту жизнь, за которую оба сражались на фронте.

Учительница Серебрякова старалась сделать уроки интересными и наглядными. Она ходила с детьми в походы по родному краю, учила своих воспитанников любить Родину и служить ей так, как служила она сама и ее боевые однополчане.

Неподалеку от Туймазы, в необжитом пустынном месте вырастал город нефтяников — Октябрьский. Клавдия о Леонидом решили переехать на новое место; городу требовались учителя. Это было трудное время. Сначала не было жилья, не хватало школ, занимались в несколько смен. Но Клава не привыкла унывать. Она отдавала всю себя школе, детям, работе. Учила других и училась сама. Заочно закончила педагогический институт, вечернюю музыкальную школу, начала работать над кандидатской диссертацией. Только так, в круговороте дел Клавдия ощущала полноту и кипение жизни...

Пишу я эти строки и вижу перед собой выступление Клавдии Серебряковой в Москве, в Центральном Доме Советской Армии. На трибуну поднялась моложавая, подтянутая женщина в строгом костюме. Заканчивая, свою речь, она взволнованно сказала; «Приезжайте к нам в Октябрьский. Нет города лучше нашего. Я очень счастлива, что живу в таком прекрасном месте и отдаю все силы, все знания, чтобы воспитать детей нефтяников хорошими гражданами нашей страны». Клавдию провожали горячими аплодисментами.

С гордостью глядела я на дорогого мне человека и думала, как много несгибаемой воли в этой женщине, какое открытое и щедрое у нее сердце.

...Мы шли с Клавдией Федоровной Серебряковой по улицам Москвы. Если человек живет, не переводя дыхания, у него редко выпадают свободные минуты, чтобы оглядываться назад, ворошить воспоминания о былом. Но порой они очень нужны, воспоминания о былом, помогающие одолевать трудности во имя нашего замечательного сегодня и прекрасного завтра.

Мы торопились: у Кати Рябовой нас ждали боевые подруги.

Фронтовая сестра

Стопки писем от фронтовых подруг... В который уже раз перечитываю их пожелтевшие страницы, и в памяти неизменно возникают картины прошлого. За восемнадцать лет службы в авиации мне привелось встретиться и подружиться со многими женщинами-авиаторами. Во время войны мы вместе смотрели в глаза смерти, вместе делили радости и горе, вместе строили планы будущей послевоенной жизни...

Вот из конверта выпала фотография смеющейся девушки. Освещенное солнцем счастливое лицо. Ветер растрепал белокурые волосы. Девушка смеется, глаза ее стали узкими и лукавыми, кажется, вот-вот в них загорятся живые искорки веселья. Да, я помню эти глаза. Я знала эту девушку. Так и хочется сказать ей: «Ну, Ирка-Глафирка, дорогая, полетим, что ли?»

Вместе с фотографией лежат листки с текстом поэмы о полке, которую написала штурман Каширина. Читаешь неровные строчки, и перед глазами, будто наяву, возникает рассеченное лучами прожекторов, прошитое огневыми пунктирами очередей ночное небо и бесстрашно летящий в нем маленький самолет. Внизу гитлеровцы.

Судьба свела меня с Глафирой Кашириной в военной школе пилотов. Здесь началась наша девичья дружба. Звали мы ее чаще Ирой, и сейчас, когда вспоминаю свою подругу, перо по привычке тоже выводит: Ира.

В женский полк ночных бомбардировщиков ее зачислили техником самолета. С Ирой Кашириной я служила в эскадрилье, которой командовала замечательная летчица Серафима Амосова.

У меня не было родных братьев и сестер. Я завидовала девчатам, которые рассказывали о своих больших семьях, и относилась к Ире как к сестре. Все в ней нравилось мне: мягкие черты лица, брови вразлет, обаятельная улыбка, открывающая ровные белые зубы. Ира была для меня воплощением женственности, той самой женственности, которой, по моему мнению, очень недоставало мне самой, непоседливой девчонке с короткой мальчишеской стрижкой.

Ира была очень впечатлительной, эмоциональной и тонкой натурой. На фотокарточке, которая сохранилась у меня, она сделала такую надпись: «Маринка, если бы ты любила меня так же, как я тебя, то мы были бы не только сестрами, но и друзьями...» Она чуточку ревновала меня к другим подругам. И конечно, зря: я очень любила свою названную сестру. А комиссар полка Евдокия Яковлевна Рачкевич удочерила Каширину, когда узнала, что она осталась без матери. Так Ира обрела в полку вторую семью.

Неожиданно на ее долю выпало страшное испытание. В августе сорок второго года, когда фашисты быстро продвигались в предгорьях Кавказа, Ира Каширина и старший инженер полка Софья Озеркова отправились на место посадки ремонтировать наш поврежденный самолет.

Увлеченные работой, девушки не заметили, что вокруг стало подозрительно тихо (такая тишина наступает в населенном пункте, когда наши уже ушли, а противник еще не занял его). Каширина и Озеркова слишком поздно поняли, что попали в критическое положение. Взобравшись на пригорок, они увидели справа, слева и даже позади себя мчащиеся в пыльной завесе фашистские танки. Выстрелами из ракетниц девушки подожгли почти отремонтированный самолет.

...Прошло больше месяца. Софья Озеркова и Глафира Каширина пропали без вести. Так говорилось в официальном документе. Но если не разумом, то сердцем все мы все-таки надеялись на благополучный исход. Надеялись и ждали... И они вернулись в свой полк. Сначала Каширина, потом Озеркова. Вернулись из фашистского тыла, пройдя сотни километров и выйдя невредимыми из всех испытаний.

Наша радость была безграничной.

Шло время. Постепенно Озеркова и Каширина приходили в себя от пережитого потрясения, и мы снова слышали заливистый смех Ирки-Глафирки, видели, как она стремительно бегает по густой траве аэродрома, как проворно работают ее чуткие пальцы, как заметно повеселели глаза.

В свободное время Каширина подолгу просиживала в кабине самолета, рассматривала приборы, систему управления и как бы невзначай задавала вопросы по теории самолетовождения штурманам эскадрилий Жене Рудневой и Ларисе Розановой. Я считала это проявлением обычной любознательности и весьма удивилась, когда в один прекрасный день Ира отозвала меня в сторону и зашептала:

— Послушай, Марина, я решила тоже летать вместе с вами. Хочу стать штурманом.

Я посоветовала Ире переговорить с Серафимой Амосовой — заместителем командира полка по летной части.

Иринка не стала тянуть. Распрямив плечи и одернув гимнастерку, она тут же четким шагом подошла к Амосовой, приложила руку к пилотке и сказала:

— Товарищ гвардии капитан! Прошу вашего ходатайства перед командиром полка Бершанской и инженером полка Озерковой, чтобы мне разрешили переучиться на штурмана. — И совсем не по форме добавила:

— Честное слово вам даю, не подведу... Понимаете, товарищ командир, хочу сама летать на задания, хочу бомбить их, проклятых.

— Поставлю вопрос перед командованием, — сдержанно ответила Амосова, но я наблюдала эту сцену и видела, как по ее губам, когда она отвернулась от Иры, скользнула довольная улыбка.

Через несколько дней Каширину зачислили в штурманскую группу полка. Она училась и продолжала работать авиамехаником.

Экзамены на штурмана Ира сдала на отлично. Вскоре ей было разрешено вылетать на задания. От полета к полету росло ее боевое мастерство.

Ира Каширина была удивительным человеком. Она привлекала к себе и мягкой улыбкой, и удивительной чуткостью. Ее не только любили, к ней все тянулись. Заползла ли в душу тоска, было ли кому-нибудь трудно, постигла ли кого неудача, Ира всегда одной из первых замечала неладное. Подойдет своим легким неслышным шагом, ласково заглянет в глаза подруге, и сразу под взглядом Ирки-Глафирки становилось тепло, просто, легко.

В ночь на 22 апреля 1943 года полк бомбил скопление техники и живой силы противника в районе Новороссийска.

Ночь была лунная, светлая. Ира Каширина вылетела на задание с заместителем командира эскадрильи Евдокией Носаль. Ира любила летать с Дусей и часто просила учить ее летному мастерству.

— Ладно, — смеялась Дуся, — сто вылетов штурманом выполнишь, и я сама сделаю из тебя летчицу.

В ту ночь экипаж, отбомбившись, торопился обратно на аэродром за новым бомбовым грузом. Я летала с Ольгой Клюевой. Нам предстоял уже третий боевой вылет, и я выруливала на линию исполнительного старта. Запросила разрешение на взлет, но мигание красного фонарика означало запрещение. Через минуту раздалась команда дежурного: «Всем выключить моторы!»

— Что случилось? Почему не выпускают на задание? — спросила я.

— Кажется, что-то случилось с экипажем, идущим на посадку, — ответила инженер эскадрильи Римма Прудникова.

Мы с Олей вгляделись в небо над аэродромом и сразу заметили в свете луны одну из наших «ласточек». Действительно, с самолетом происходило что-то неладное. Будто ослепшая ночная птица, кружила машина над полем. Несколько раз она заходила на посадку и снова взмывала вверх, делая круги над аэродромом. Мы напряженно следили за полетом. Было ясно: с экипажем несчастье. Наконец, машина коснулась земли. Все бросились к ней. А впереди наш полковой врач Ольга Жуковская.

Когда мы с Клюевой подбежали к самолету, Жуковская стояла на плоскости самолета, помогая выбраться из кабины Ире Кашириной. Мы заглянули в кабину летчицы. Дуся Носаль была мертва.

— Товарищ гвардии капитан, боевое задание выполнено, Самолет привела я, штурман Каширина, — голос Иры дрожал, Амосова выслушала рапорт, без слов обняла Иру, потом подошла к самолету.

Несколько девушек бережно извлекли из передней кабины тело летчицы. У всех на глазах были слезы. Не верилось, что жизнерадостной Дуси, любимицы полка, отважной, бесстрашной летчицы, больше нет с нами. При свете луны мы отчетливо увидели ее лицо. От виска тоненькой струйкой стекала за воротник комбинезона кровь. Ольга Жуковская внимательно осмотрела рану. Осколок снаряда прошел через висок. Смерть наступила мгновенно.

Короткий траурный митинг состоялся здесь же, у машин.

Мы поклялись, что гитлеровцы дорого заплатят за гибель Дуси Носаль, и разошлись по самолетам. Был разрешен старт, нас ожидало боевое задание. Девушки-»вооруженцы» писали на подвешиваемых бомбах; «Мстим за Дусю!» Но и противник, словно зная о решимости наших экипажей, тоже подготовился к встрече; в ту ночь ни один экипаж не избежал обстрела с земли, а в воздухе проносились немецкие истребители. Уцелевшие после той ночи фашисты надолго запомнили бомбовые удары советских летчиц и штурманов.

Утром мы узнали подробности гибели нашей подруги, узнали также о том, каким молодцом держалась Ира Каширина.

Самолет Дуси и Иры вышел точно на цель. Бомбы полетели вниз, а через несколько секунд навстречу «ласточке» с земли протянулись светящиеся нити трассирующих пуль. По-2 лег на обратный курс.

Над Новороссийским заливом справа по борту девушки неожиданно увидели силуэт неизвестного самолета. Он пронесся над ними на большой скорости. «Фашист!» Дуся держала курс на свою территорию. Нисходящие воздушные потоки прижимали машину к горам, высота быстро падала. Надо было во что бы то ни стало перетянуть через горы. Пришлось возвращаться назад, чтобы набрать нужную высоту. На развороте снова пронесся над ними самолет противника. Блеснула вспышка, и не успела передать Ира об этом летчице, как в кабине Дуси вспыхнул огненный шар. На какое-то мгновение Каширину ослепило, но уже через секунду она увидела, что голова Дуси склонилась на плечо. Самолет начал крениться, быстро терял скорость. Ира не успела по-настоящему понять, что случилось, а машина со все возрастающей быстротой неслась навстречу земле.

— Дуся, Дусенька, родная! — кричала Ира. Она стала вспоминать действия летчика в воздухе. Взялась за управление, но сразу поняла, что педали зажаты сползающим с сиденья телом летчицы. Тогда Ира одной рукой попыталась удержать на сиденье безжизненное тело подруги, а другой взялась за управление. Самолет продолжал падать, еще миг — и все было бы кончено. Неимоверным усилием ей удалось на малой высоте вывести машину в горизонтальное положение, а затем снова набрать высоту. После этого Ира развернула «ласточку» курсом на аэродром. У нее онемели руки. Вести самолет становилось все труднее. Вдруг в моторе раздался треск: с земли, вероятно, били зенитки. Появились пробоины в фюзеляже, на стабилизаторе и плоскостях. «Дотянуть до аэродрома, — думала Ира, — чего бы это ни стоило». Показалась линия фронта.

Мертвое тело Дуси продолжало нажимать на управление, заклинивало его, поэтому весь путь Ире пришлось вести самолет одной рукой. Другой она поддерживала тело подруги. Болтанка в воздухе отнимала последние силы. Но вот и аэродром. Каширина долго кружила над полем, не решаясь приземлиться. Потом совершила посадку, первую самостоятельную посадку в ночных условиях. Суметь посадить израненный самолет без навыков управления машиной! Такое по силам только человеку крепкой воли и незаурядного мужества.

Ира Каширина в полной мере проявила оба эти качества. И не случайно за этот бой ее наградили орденом Боевого Красного Знамени.

Гвардии младшему лейтенанту Евдокии Носаль было посмертно присвоено звание Героя Советского Союза. Мы похоронили Дусю в станице Пашковской, под Краснодаром.

Осиротев после гибели Дуси Носаль, Ира Каширина летала каждую боевую ночь. Командир полка и заместитель по политчасти решили дать ей несколько дней отдыха. Но, выслушав их, Ира сказала:

— Хочу летать. Не надо мне отдыха... Летать и бомбить — другого мне сейчас не нужно!

Такой была Ира.

Каждый боевой вылет ее был эффективен. Вскоре Каширину удостоили большой чести. Ей доверили быть постоянным ассистентом при гвардейском Знамени нашего полка. На торжественных церемониях или при проведении митингов перед боевыми вылетами выносили алое, словно омытое кровью наших дорогих погибших подруг Знамя. Ира Каширина шла, чеканя шаг, рядом со знаменосцем Наташей Меклин. Выражение лица у нее в эти минуты было возвышенным и строгим.

Стоял июнь 1943 года, и было это на Кубани, в станице Иванской. Мы с Ирой узнали, что нам разрешен совместный полет, и запрыгали от радости, сцепившись пальцами рук, похожие в своих комбинезонах на двух медвежат.

До аэродрома решили идти пешком и зашагали по широкой станичной улице, залитой предвечерним солнцем. Багряный закат обещал на завтра ясную погоду, но с сильным ветром. Из-за плетней по обе стороны улицы на нас с любопытством смотрели станичные ребятишки. Гляжу, Иринка машет кому-то рукой; «Здравствуй, Костенька», «Здрасте», — доносится из-за забора, и тут же раздается топот босых ребячьих ног. «Застеснялся малыш», — смеется Ира, а через несколько шагов протягивает через плетень руку: «Привет, Сашок! Как дела?..»

На аэродром пришли в назначенный срок. Предстояло бомбить сильно укрепленную гитлеровскую «голубую линию». На этот раз в районе Киевской, где противник сосредоточил большое количество танков, автомашин, живой силы. Экипажи детально разработали план выполнения боевой задачи, поставленной командиром полка. После этого все направились к своим самолетам. Техник Соня Лаврентьева, глядя на нас, ласково улыбнулась, но тут же сделала серьезное лицо и вытянулась по стойке «смирно», докладывая о готовности машины к полету.

И вот наш По-2 в воздухе. Ровно гудит мотор, в переговорном устройстве звучит спокойный Ирин голос, от которого становится хорошо на душе. Меня всегда поражало особое спокойствие подруги в полете. Об опасности, которая подстерегала нас на каждом шагу, мы не думали. Было одно желание — бить фашистов.

На подступах к Киевской увидели, что экипаж Веры Тихомировой и Любы Шевченко, вылетевший перед нами, попал в сети прожекторов. Со всех сторон по нему открыли огонь зенитки. Этого можно было ожидать, так как цель была хорошо защищена.

— Держи боевой курс, скорость, — слышу голос штурмана. — Ударим по зенитным точкам.

Экипаж Тихомировой — Шевченко сбросил бомбы удачно, возник пожар. Вражеские прожектористы и зенитчики, видя, что дело плохо, заработали с утроенной силой.

Мы подошли к Киевской в режиме планирования. Ира сбросила бомбы, раздались взрывы, и в тот же миг зенитки переключились на нас. Сделав противозенитный маневр, я развернулась и взяла курс на свою территорию. Ира передала: «Подходим к линии фронта». Мы со штурманом облегченно вздохнули. Если в результате нашей бомбардировки раздавались взрывы или возникал пожар, мы возвращались на аэродром радостные, поочередно пели в переговорный аппарат свои любимые песни. В таких случаях Ира просила меня дать ей повести самолет, и я на некоторое время становилась штурманом. Так было и в тот раз.

Усталые, но довольные мы с Кашириной снова шли той же улицей станицы. Стояла тишина, изредка нарушаемая криком горластых петухов. Из-за горизонта медленно выкатывалось солнце. Не знала я, что мы возвращались с Ирой после полета в последний раз...

Получилось так, что нам все никак не удавалось снова полететь на задание вместе. А свободного времени у обеих было мало. И все же мы с Иркой-Глафиркой старались часто бывать вдвоем.

Ира очень любила песни, музыку, стихи, живопись, литературу. Поговоришь с ней, и будто заглянешь в хорошую, содержательную книгу. Природа не обделила Каширину и поэтическим даром: в полку ее считали признанным поэтом. Оставаясь романтиком в самом высоком смысле слова, девушка сумела проявить недюжинную стойкость, решительность и бесстрашие.

Вспоминается один теплый июльский день 1943 года. Мы с Ирой проснулись раньше всех, бесшумно оделись и вышли из комнаты. Хотелось побыть вместе и вволю наговориться. Расположились на зеленой травке, неподалеку от общежития. Иринка стала рассказывать о своих полетах прошедшей ночью. Потом вспомнила что-то из нашего боевого прошлого, подставила лицо косым лучам ласкового утреннего солнца и неожиданно предложила:

— Хочешь, прочитаю «Песню о Буревестнике»?

Голос ее, сначала тихий и нежный, по мере чтения, крепчал и набирался силы, захватывал меня своей уверенностью и красотой. Ира привстала, выпрямилась, глаза ее блестели, светлые волосы развевались на ветру...

В ночь на 1 августа 1943 года, когда противник, измотанный действиями дневной и ночной авиации, применил против нас новую тактику над «голубой линией», в ту страшную ночь в воздухе от зенитного огня и фашистских истребителей сгорело четыре наших экипажа, В числе их оказалась и штурман Глафира Каширина. Она выполнила свой воинский долг, Ирка-Глафирка. Я видела ее перед вылетом: Ира без шлема стояла у машины в свитере и синих брюках. Облокотившись на плоскость своей «семерки», она разговаривала о чем-то с летчицей Валей Полуниной...

Утром мы пришли в общежитие летного состава. Вместо обычного оживления здесь царила скорбная тишина. Я бросила взгляд на кровать Иры, она находилась недалеко от моей. Три большие груши и два яблока лежали на ней. Еще вчера днем их положила сюда техник самолета Катя Бройко.

Не оглядываясь, я покинула помещение. Подошла к месту, где недавно сидели с Ирой, делясь мечтами, где она читала «Песню о Буревестнике»...

Мне до сих пор не верится, что Иры нет. Чудится иногда, что она живет где-то далеко-далеко и так же согревает людей теплом своей щедрой души. И она действительно продолжает жить в памяти боевых подруг, в их сердцах.

Ира была поэтической натурой. Вот почему мне хочется закончить рассказ о ней строчками стихов, которые я прочла в 1961 году в журнале «Работница». Поэт никогда не видел мою дорогую Ирку-Глафирку, но посвятил стихи памяти героически погибшей девушки-комсомолки штурмана Иры Кашириной:

Очерк будет не полным, если я не расскажу читателям о том, что несколько лет назад мне довелось прочитать письма Дуси Носаль к ее мужу.

Мы знали о ней, казалось, все. И не знали самого главного...

Перед войной Дуся и ее муж, военный летчик, жили в Бресте. Горячо любили друг друга. С волнением ждали появления первенца.

Утро 22 июня 1941 года началось для нее с того, что взрывная волна от разорвавшейся бомбы вышибла рамы у них в квартире.

Сегодня все знают, что творилось тогда в Бресте. Вырвавшись ненадолго с аэродрома, Гриша Носаль отправил беременную жену на одной из последних машин в тыл. Пришлось сделать в пути остановку: она родила сына. Но родильный дом подвергся жестокой бомбежке и полностью был разрушен. Мать с большим трудом извлекли из-под обломков. Ребенок был мертв.

Потом была еще одна бомбежка. Из двадцати женщин, ехавших вместе с Дусей в попутной машине, уцелела она одна.

В родном селе, до которого ей удалось добраться, Дусю узнали с большим трудом. И не удивительно. Односельчане помнили ее веселой, общительной, ласковой девушкой, а увидели перед собой убитую горем женщину, в глазах которой было только безутешное горе. Никто не видел, как она ушла из села. Ушла с твердым намерением; во что бы то ни стало попасть на фронт. И добилась своего...

Да, яркой и прекрасной была жизнь дорогой нашей Дуси Носаль. Я много думала об этом, перечитывая ее простые, бесхитростные письма, каждая строчка которых будоражит душу. И не случайно, наверное, в такие минуты мне даже чудилось, что откуда-то издалека, неподвластный времени и расстояниям, до меня доносился чистый и трепетный голос погибшей подруги... Доходит же до нас свет далеких, давным-давно угасших звезд!

Трудовые руки Мери

Свистит паровозный гудок, клубится дым над трубой, старая залатанная «овечка», окутавшись облаком пара, весело выкатывается из ворот депо. «Пора за работу. Надо спешить! Надо спешить!» — деловито выговаривают на стыках ее колеса.

Вот и еще один паровоз вышел на дороги страны. Слушая стук колес обновленной машины, улыбаются комсомольцы-ремонтники.

Среди тех, кто следил счастливыми глазами за уходившим вдаль паровозом и махал ему на прощанье рукой, была чернявая худенькая девушка в рабочем комбинезоне, слесарь депо Мери Жуковицкая. Сколько бессонных ночей провела она с товарищами-ремонтниками, выстукивая, выслушивая, а затем возвращая к жизни давно остывшие паровозы. Сколько раз с группой «синеблузников» выступала в клубе с едкими частушками, в которых высмеивались нерадивые работники, лодыри, бракоделы. А как смело критиковала неполадки в работе депо комсомольская стенгазета, редактором которой была Мери. И результат налицо: вот и сейчас деловито пыхтит, набирая скорость, еще один паровоз...

Нелегко приходилось комсомолке, к тому же редактору зубастой стенгазеты, в крутые тридцатые годы. Мери знала: многим не по душе ее прямой беспокойный характер. И с ней действительно попытались свести счеты. Однажды, когда хрупкая девушка в комбинезоне, держа под мышкой инструменты, взобралась, напевая что-то жизнерадостное, веселое на крышу вагона, один из «контриков» столкнул ее на рельсы.

...Мери медленно открыла глаза. Где она? Кругом бело, как зимой, когда все покрыто снегом. Нестерпимо болело плечо. Над ней склонился врач в белом халате:

— Все будет хорошо, — сказал он, — но у вас сломана ключица, придется месяц-другой полежать.

Навестить Мери прибежали ребята и девчата из депо. Пришла заплаканная мать. Девушка смотрела на рано поседевшие волосы матери, гладила забинтованной рукой ее разбухшие от стирки пальцы и мысленно видела покосившийся домик на окраине Днепропетровска, где жила их большая семья. В домике постоянно стучала швейная машинка — это мать перешивала для младших одежду старших детей. Надрывно кашлял больной туберкулезом отец.

Шло время. Девушка выздоровела. И вот в тире, залитом электрическим светом, гремят выстрелы. Мери потирает занывшее от напряжения плечо и улыбается. «Молодец! — хвалит ее инструктор. — Члены Осоавиахима должны хорошо стрелять!» Мери выходит из тира, засовывает руки в карманы старенького пальто, смотрит в высокое небо, улыбается солнцу. Над головой проносятся легкокрылые самолеты. «А не попробовать ли и мне?» От этой мысли замерло и потом сильно забилось сердце.

Рассветы юности... Подъем на заре, когда только-только появляется из-за горизонта лучистое солнце, а воздух свеж и влажен от серебристой росы. С самолета видится совсем небольшим окутанный утренней дымкой город: силуэты домов, перечерченные линиями улиц кварталы, голубоватая лента Днепра.

Властно влекло к себе девушку зеленое летное поле аэродрома. Все чаще здесь, возле самолета, можно было видеть ее хрупкую фигурку в комбинезоне, с инструментом в руках. Мери любила возиться с мотором — сердцем крылатой машины. Вообще ей нравилось любое занятие, если оно хоть как-то было связано с авиацией. Чтобы находиться поближе к любимому делу, она поступила на должность технического секретаря летной части, затем работала в аэроклубе техником самолета.

На аэродроме Мери Жуковицкая подружилась с веселой, остроумной девушкой, летчиком-инструктором Полиной Белкиной, и вскоре они стали неразлучны. Как на крыльях, спешила Мери на аэродром, чтобы тщательно подготовить свою машину к учебным полетам курсантов. Всякий раз долго и придирчиво осматривала самолет и, наконец, удовлетворенно улыбалась: «Все в полном порядке. Полинка будет довольна».

...Начало войны врезалось в память; толпы добровольцев у здания военкомата, завывание сирен воздушной тревоги, разрывы фашистских бомб. Враг приближался к городу. На восток потянулись эшелоны с беженцами, оборудованием заводов. Мери просилась в действующую армию — отказали, сказав, что ее место в тылу, на трудовом фронте.

Приехав в Саратов, она вместе с Полиной Белкиной стала работать на авиационном заводе. «Все для фронта, все для победы» — призывали лозунги в цехах. У станков на ящиках стояли подростки: брови нахмурены, недетская суровость застыла на лицах, но худенькие руки работали споро. Сутками не выходили люди с завода: фронту требовалось много боевой техники.

После работы Мери бежала в нетопленную комнату общежития, где ее ждала младшая сестренка Ида, До войны она жила в Молдавии и едва выбралась оттуда накануне появления оккупантов. Ушла в легком платье и тапочках, долго скиталась по стране, пока, наконец, почерневшая и осунувшаяся, не добралась до Саратова. Сестры передавали друг другу, чтобы добежать до работы, единственное пальто, а вечерами подолгу шептались перед сном в кровати, которая у них тоже была одна на двоих.

Как-то Мери пришла с завода в слезах. Она потеряла документы и, что самое ужасное, — хлебные карточки. А это значит — придется голодать. Девушки стойко переносили это жестокое испытание. А поздно ночью в комнате общежития снова слышался девичий шепот и повторялись заветные слова; «на фронт». Но с завода не отпускали.

Январским вечером 1942 года в общежитие прибежала Полина Белкина. Взволнованная и радостная, она заявила, что прошла мандатную комиссию и ее приняли в женскую авиачасть летчиком.

— А мы?.. — обиженно спросили сестры Жуковицкие. — Плохой ты товарищ. Думаешь только о себе...

— Авиачасть формирует Марина Раскова. Идите завтра к ней на прием. Но действовать надо решительно, — подсказала Белкина. — Желающих очень много.

Ждать до завтра? Ну, нет. Выпросив у Полины пальто, сестры помчались к майору Расковой. Забыв обычную застенчивость, девушки наперебой упрашивали Марину Михайловну взять их в полк. И хотя Ида не имела никакой военной специальности, сестры добились своего. Мери зачислили авиационным техником, а Иду укладчиком парашютов в полк бомбардировщиков.

Распрощавшись с заводом, Жуковицкие уехали к месту своей новой службы.

Поначалу нелегко было привыкать к строгому распорядку армейской жизни. Подъем в половине шестого, физзарядка на обжигающе-холодном морозном воздухе и всего десять минут на утренний туалет.

Внутренняя организованность и добросовестное отношение к своим обязанностям помогли Мери быстро привыкнуть к нелегкой военной службе. Ее даже назначили помощником старшины. Когда же встал вопрос, с какими машинами хотела бы работать, она, не задумываясь, остановила выбор на самолете По-2, который успела узнать и полюбить еще в родном Днепропетровске.

Ежедневные занятия требовали такой же максимальной отдачи сил, как и частые тревоги, дежурства на старте в снежные ночи, разогревание промерзших моторов перед вылетом, короткие проводы и долгое ожидание машин с учебных полетов...

Старание Мери как можно лучше выполнить любое задание не осталось незамеченным. Однажды техника звена Жуковицкую вызвала командир полка.

— Готовьте машину к полету, — приказала Бершанская. — Сейчас вместе с Расковой опробуем вашу «восьмерку».

Надо ли говорить, как обрадовалась Мери, когда увидела на летном поле двух женщин-командиров и четко отрапортовала: «Машина к вылету готова!» После полета Марина Михайловна и Евдокия Давыдовна сдержанно похвалили девушку, и она была «на седьмом небе». С тех пор Раскова и Бершанская часто летали на «восьмерке» Жуковицкой. Это было проявлением доверия к молодому технику звена.

Во время учебных полетов с рассвета и до зари девушки находились на аэродроме у своих машин. Ими руководила инженер полка Софья Озеркова. Трудовой день начинался с вывода самолетов из ангара, и потом уже техники не знали «ни отдыха, ни срока». Зима в тот год выдалась на редкость суровой. Стояли сорокаградусные морозы. Доставалось всем, но особенно техникам и «вооруженцам». Ведь им приходилось работать в поле в любую, самую ненастную погоду. На ветру замерзали лица, даже сквозь теплые рукавицы от прикосновения к металлическим деталям коченели руки. Кто не знает, что такое дотронуться до металла в мороз голой рукой! Но мотор — вещь «нежная», и техники «прощупывали» его, конечно, без перчаток, еле шевеля красными, распухшими пальцами. Особенно стало тяжело, когда перешли к ночным полетам. Ночи были длинные, от холода перехватывало дыхание, от усталости закрывались глаза. Техники не уходили с аэродрома по тринадцать часов и к концу дежурства были похожи на заиндевевших снеговиков. Но мы никогда не видели на их лицах следов уныния, не слышали жалоб.

Подбадривая измученных подруг. Мери не раз напоминала:

— Самое суровое еще впереди...

В конце февраля личный состав легкобомбардировочного полка принимал Военную присягу, давая клятву на верность Родине, своему народу. Вместе с подругами Мери стояла в замершей шеренге, взволнованно повторяя:

«Я, дочь Союза Советских Социалистических Республик, вступая в ряды Рабоче-Крестьянской Красной Армии, принимаю присягу и торжественно клянусь...»

Этот день Мери запомнила навсегда. Теперь она стала настоящим бойцом и была связана узами нерушимого воинского долга с теми, кто уже проливал на полях войны свою кровь.

Наступила весна сорок второго. На пригорках потемнел и осел снег, днем раздавался хрустальный перезвон капели. Ветер расшвыривал тяжелые плотные облака, и на небе все чаще виднелись голубые «окна», сквозь которые на озябшую землю лились потоки тепла и света. А к вечеру температура падала, зима снова брала свое.

Полк готовился к отправке на фронт. В ночь на 9 марта экипажи уходили в последний учебный полет. Ночь выдалась теплая. Над землей висела туманная дымка, горизонт просматривался плохо, но метеорологи предсказали летную погоду, и самолеты поднялись в воздух.

Вначале все шло хорошо. Однако когда экипажи прошли большую часть пути к учебному полигону и уже приближались к аэродрому, погода вдруг резко изменилась, Видимость совсем пропала. В этой тяжелой обстановке два экипажа потерпели катастрофу и разбились, два других чудом остались живы, произведя вынужденную посадку.

Два самолета, не вернувшиеся на аэродром, были из звена Жуковицкой, Мери бежала к стоянке, и лицо ее было мокрым от слез. Нелепая гибель подруг была страшным ударом. Девушку мучила мысль, а вдруг что-то недоглядели, недосмотрели техники? Вдруг есть доля и их вины в том, что погибли летчицы? И хотя катастрофа произошла совсем по другой причине, Мери именно в тот момент ощутила всю тяжесть ответственности, лежащей на техниках, которым летчицы и штурманы доверяют свою жизнь.

Через день хоронили погибших подруг. Склонив обнаженную голову, с тяжелым сердцем смотрела Мери, как комья твердой промерзшей земли вырастали в четыре небольших холмика над могилами Лили Тормосиной, Нади Комогорцевой, Ани Малаховой и Маши Виноградовой.

Мери стояла рядом с сестрой Идой, крепко вцепившись в ее руку. Губы закушены, в глазах застыла глубокая скорбь. Мери вся как будто окаменела. Думала ли девушка, что пройдет немного времени, и она будет так же рыдать, узнав о гибели своей младшей сестренки. Будет мучительно вспоминать о последних встречах с Идой, о том, как перед вылетом на фронт они бродили теплыми майскими вечерами по городу, как мечтали о том дне, когда можно будет вернуться в родной Днепропетровск.

Ночной легкобомбардировочный авиаполк начал свою боевую деятельность в тяжелых условиях отступления советских войск. Около часа, иногда и дольше длился каждый боевой вылет. А на земле летчиц и штурманов с нетерпением ждали техники и «вооруженцы», которые дневали и ночевали на летном поле, осматривая и ремонтируя поврежденные в боях машины. Бывали случаи, когда вражеские войска подходили почти вплотную к месту базирования полка. Но даже рискуя жизнью, девушки ждали возвращения экипажей с задания. Летчицы садились на аэродром, забирали своих техников в заднюю кабину к штурману и улетали буквально на глазах у фашистов.

Будучи техником звена, Жуковицкая сама обслуживала самолет Полины Белкиной, с которой по-прежнему крепко дружила. Экипаж Белкиной был многонациональный: Полина — русская, штурман Катя Доспанова — казашка, Мери — еврейка. Помню, в первые дни боев Мери выступала на митинге:

«Наш экипаж — свидетельство дружбы людей разных национальностей в советской стране. Это лишний раз доказывает, какой у нас сплоченный народ. Нас трудно победить!»

Мери Жуковицкая оказалась не только хорошим руководителем механиков своего звена. Она была еще отличным товарищем, предупредительным и дружески внимательным ко всем без исключения. С техниками же звена Ирой Кашириной и Лелей Евполовой она была неразлучна. Девчата отвечали взаимностью своему командиру. И не удивительно, Жуковицкую нельзя было не уважать: помогая подчиненным, она и сама трудилась не покладая рук.

Им, скромным труженицам, во многом были обязаны пилоты своими боевыми успехами. Мотор — сердце самолета. И это сердце, имевшее мощность более сотни лошадиных сил, благодаря повседневным заботам девушек-техников никогда не подводило в полетах, хотя нагрузка на его железные мышцы возрастала с каждым днем.

Мы, летчицы и штурманы, очень уважали наших техников, всех девушек наземной службы, ценили их не всегда заметный, но такой нелегкий труд, без которого были немыслимы сами полеты. Иногда казалось, что машина уже «вышла в тираж», настолько она разбита. Но глядишь, засуетились вокруг самолета наши девчата в комбинезонах. Одна чинит поврежденные плоскости, осторожно наклеивает заплаты, другая ремонтирует фюзеляж и стабилизатор, третья лежит на зеленой травке между шасси и просматривает нижнюю часть «ласточки». И так продолжалось часами... Даже в безвыходных, на первый взгляд, ситуациях девушки проявляли поразительную находчивость, сметку, отличное знание техники. Действовали они ловко, держались бодро, постоянно были готовы подхватить веселую шутку, от души посмеяться, а в грустные минуты сердечным словом согреть подругу.

А бывали и такие минуты... Вот идет Мери краем летного поля, вытирая тряпкой замасленные маленькие руки. Самолет готов к очередному полету — ее техники поработали на славу. Но отчего так грустна девушка? Отчего бредет она, понурив голову, ничего не замечая вокруг? Не иначе, вспоминает погибшую сестренку или думает о брате, от которого с начала войны нет никаких вестей.

И вдруг — неожиданная радость. Каких только случайностей не бывало на войне! Однажды, когда мы базировались в Сельских степях, небольшая колонна танков, направлявшаяся к линии фронта, остановилась ненадолго около нашего аэродрома. Было раннее июльское утро сорок второго года. Техники, как всегда, возились у самолетов. Пока заправлялись машины, запыленные танкисты подошли к девчатам и завели разговор. Один из офицеров особенно внимательно смотрел на девушек в авиационной форме. Расспросив их о жизни, о боевой работе, он с грустью проговорил:

— У меня сестра до войны бредила авиацией, училась в аэроклубе. А как началась война, потерял ее. Долго разыскивал, но безуспешно. Тревожусь, уж очень боевая она, не усидит в тылу. Наверное, не судьба нам увидеться...

— А как зовут вашу сестру? У нас ведь женский полк, здесь есть девушки из разных мест, — сказала Леля Евполова.

— Мери, Мери Жуковицкая...

— Ой, это наша Мери! — закричали девчата. Они подхватили под руки оторопевшего офицера и потащили к стоявшему неподалеку самолету. Под его плоскостями, на земле, после тяжелой боевой ночи спали командир экипажа Полина Белкина, Катя Доспанова и Мери Жуковицкая. Разбуженная радостными возгласами, Мери поначалу не могла понять, что случилось, и не сразу поверила своим глазам.

— Ты жив!

— Как видишь, — улыбнулся офицер-танкист. Брат и сестра бросились в объятия друг другу. Мери плакала и улыбалась сквозь слезы.

— А я думала, про такие встречи только в книге можно прочитать, — удивленно заметила Полина Белкина. — Оказывается, и в жизни может произойти такое...

Случайная встреча Бориса и Мери была по-военному краткой. Один за другим заработали танковые моторы — пора...

— До встречи, родные! — кричал Борис уже на бегу.

Танки тронулись. Девчата смотрели им вслед, пока не растаяло вдали поднятое гусеницами облако пыли...

После свидания с братом Мери повеселела, в ее глазах появился блеск, движения стали живее и энергичнее. Это всех радовало — оптимизм был тогда нам так нужен. Мы отступали, но, сжав зубы, верили в победу, знали, что она не придет сама, что ее надо завоевывать в смертной битве с фашизмом. И мы не щадили ни сил своих, ни жизни.

Очень туго приходилось в ту пору нашим «наземникам». Если летчицы и штурманы могли поспать днем после боевой ночи, то для девушек, трудившихся на аэродроме, и день был полон забот. Часто они сутками не отходили от самолетов. Но как ни велика была усталость, какое бы ни было ненастье, как бы ни тревожил наш аэродром враг, в ливень, ураган, снегопад все машины к ночи всегда были в полной боевой готовности. Это стало законом для девчат.

Мери Жуковицкая стала одним из лучших техников в полку. Если летчица просила ее проверить работу свечей в цилиндрах или замечала мимоходом, что, дескать, надо бы прослушать какой-то подозрительный стук в моторе, то можно было не сомневаться: к вылету все будет проверено и исправлено самым наилучшим образом.

Если же Мери сталкивалась с непосильной по сложности задачей, она обращалась к опытному старшему технику эскадрильи Татьяне Алексеевой, и вдвоем они непременно находили верное решение.

На Кавказе, когда мы работали с аэродрома «подскока», находившегося вблизи линии фронта, после боевой ночи не вернулся на основную базу близ Ассиновской самолет Полины Белкиной. Он потерпел аварию при взлете, штурман и летчица получили ранения, а машина была сильно повреждена. Как переживала тогда Жуковицкая! Узнав, что Полина Белкина и Катя Доспанова вне опасности, она со старшим техником эскадрильи поспешила к самолету. Трудно было поверить, что искореженная машина, которую они увидели, была недавно легкой и крылатой. Но еще труднее было представить себе, что через два дня к «ласточке» вернется первоначальный облик и она снова войдет в строй. Жуковицкая и Алексеева совершили это маленькое техническое чудо. Действуя слаженно и вдохновенно, они по частям, по деталям воссоздали самолет. И он поднялся в воздух!

За самоотверженную работу в боевых условиях Мери Жуковицкую наградили орденом Красной Звезды. Первой, с кем она поделилась своей радостью, была комиссар полка Евдокия Яковлевна Рачкевич.

Много времени спустя Мери писала этому замечательному человеку и воспитателю: «Спасибо Вам сердечное, дорогая Евдокия Яковлевна, что в трудную минуту, когда умерла мама и когда погибла Ида, вы заменили мне мать, а полк стал моей родной семьей».

...Похожие друг на друга, незаметно летели дни на фронте. Но вот победные раскаты Сталинградской битвы эхом прокатились в предгорьях Кавказа: наш фронт перешел в наступление. Вместе с другими авиачастями бомбовые удары по отступающему врагу наносили и экипажи нашего полка. Техник Жуковицкая обслужила несколько сот боевых вылетов. Она делала все, чтобы самолеты были исправны, моторы безотказны в полете, чтобы летчицы могли эффективно разить проклятых фашистов. Теперь в звене Мери были техники Галя Корсун, Мотя Юродьева и Люба Варакина. Жуковицкая передавала им свой богатый опыт и сама была для них примером в выполнении нелегкого воинского долга.

Замечая, как мечтательно смотрят ее девчата вверх, на кружащие над аэродромом По-2, Мери понимающе вздыхала. Она и сама втайне завидовала летчицам и штурманам, которые уходили в небо. Но чувство долга подсказывало, что она, хороший техник, нужнее пока на земле. А что касается опасности, то на войне опасность подстерегала повсюду...

Шли тяжелые бои на Кубани. В июльское солнечное утро сорок третьего года Жуковицкая проверяла самолет, который Мотя Юродьева привела в боевую готовность. Машина стояла около домов станицы Ивановской и была замаскирована ветками деревьев и кустарником. Мери неторопливо осмотрела мотор, заделанные пробоины в плоскостях и спрыгнула на землю. Внезапно раздался выстрел, Мери упала. Пуля притаившегося врага пробила навылет легкое. Когда подбежали подруги, она была без сознания, в лице — ни кровинки.

Жуковицкую увезли на санитарном самолете в госпиталь воздушной армии. Врачи определили: кровоизлияние в легкое. Девушка мужественно боролась за жизнь, ни стона не раздавалось из ее сомкнутых, запекшихся губ. Очнувшись, Мери первым делом попросила позвать Полю Белкину. Подруги сказали, что летчица отдыхает после полетов. Мери слабо улыбнулась и прошептала: «Не будите ее». От Жуковицкой скрыли, что Полина Белкина и штурман Тамара Фролова не вернулись с задания» Фашистские зенитки сбили их над целью...

Молодой организм и воля к жизни победили: смерть отступила. Жуковицкой предоставили полугодовой отпуск для поправки здоровья. Но уже через три месяца Мери явилась из дома отдыха прямо в полк и сказала: «Дайте мне любое дело. Я должна быть здесь».

Мери была скромным и самоотверженным человеком. Она знала, что из-за тяжелого ранения не сможет больше работать техником, но мечтала хоть чем-нибудь помочь своим подругам, внести посильную лепту в святую борьбу с врагом.

Жуковицкую назначили адъютантом (начальником штаба) эскадрильи, которой мне довелось командовать. Мери была мне хорошим помощником и товарищем. Кропотливую работу над бумагами, которую мы считали скучной, Жуковицкая выполняла не только добросовестно и аккуратно, но и с большим желанием, как, впрочем, все, что ей поручалось. Она ежедневно заполняла летные книжки, писала донесения в штаб полка о полетах за каждую боевую ночь, помогала оформлять наградные листы на личный состав эскадрильи, часто дежурила на старте и записывала в журнал доклады о выполнении экипажами заданий.

В эскадрилью поступали молодые летчицы и штурманы, которых постепенно вводили в строй. Жуковицкая по собственной инициативе нередко собирала новичков и рассказывала им о традициях полка, его ветеранах. Молодежь тянулась к ней, обращалась за помощью и советом по самым различным вопросам.

Поздней осенью 1943 года наша эскадрилья размещалась в маленьком рыбацком поселке Пересыпь, на побережье Азовского моря. Свинцовые волны без устали катились на песчаный берег, подгоняемые уныло свистящим ветром. От одного взгляда на неспокойное море становилось холодно. Казалось, дрожали от ветра ветхие домишки, дрожали и девушки, завернувшись в одеяла, на своих жестких нарах. По оконному стеклу текли печальные струйки дождя. Настроение было скверное. Неожиданно Жуковицкая тряхнула кудрями:

— А ну-ка, девушки, споем! — предложила Мери.

Кто-то взял в руки гитару. И полетела песня; «Распрягайтэ, хлопци, коней...» Рядом не было никаких коней, невдалеке стояли только наши самолеты. Не было хлопцев: в попку и не пахло мужчинами. Кто-то высказал вслух эту мысль, и она всех рассмешила. Песня снова забилась о тесные стены землянки. Хорошо пели девушки-новички, с удовольствием подпевала им Мери, Но неожиданно распахнулась дверь и в землянке появилась посыльная из штаба:

— Жуковицкую к командиру полка.

Майор Бершанская и капитан Ракобольская уже ждали в штабе прихода Мери.

— Сбит самолет Паши Прасоловой. Поезжайте на косу Чушка и постарайтесь что-нибудь выяснить. Может быть, удастся найти Пашу и ее штурмана Клаву Старцеву, — сказали ей.

У Жуковицкой перехватило дыхание:

— Сейчас же поеду. Разрешите идти?

Проголосовав на дороге, Мери помчалась на попутной машине в сторону Керченского пролива. Вокруг — ни единого клочка ровной земли, все изрыто воронками разрывов. Безрадостная картина: огнем и металлом перепаханная многострадальная таманская земля...

Жуковицкой удалось узнать, что Паша и Клава живы. Штурмана отправили в эвакогоспиталь, а Прасолову Мери разыскала в землянке санбата. Паша лежала на полу, с головы до ног в бинтах и гипсе. С трудом сдерживая слезы, Мери наклонилась к Пашиному лицу, на котором застыло угрюмое, страдальческое выражение.

— Изуродована я... А ты сама понимаешь, что это для нас, девчат, значит... Хочу умереть, — прошептала раненая.

Несколько дней Мери провела без сна у постели Паши. Не знаю, какие слова она говорила, какие пути нашла к сердцу попавшей в беду подруги. Но ей удалось пробудить в Паше жажду жизни, волю к борьбе, утраченную было уверенность в собственных силах.

Паша выздоровела. Девушку спасли не только врачи. Ее спасло еще и дружеское слово боевой подруги.

...День Победы Мери Жуковицкая отпраздновала вместе со всем полком под Берлином. На груди у гвардии техника-лейтенанта сияли боевые награды, а черные глаза лучились так же ярко, как начищенные до блеска ордена и медали.

После демобилизации Мери вышла замуж. Скромный парень из батальона аэродромного обслуживания старший сержант Василий Дмитриевич Латышев стал ее мужем. У них растут две дочери, Ирина и Светлана.

...Если вы приедете в Днепропетровск, идите прямо в гостиницу «Центральная». Там вас встретит радушная хозяйка — дежурная Мери Иосифовна Жуковицкая-Латышева. Она позаботится о вас.

В Днепропетровске живет и брат Мери, Борис. Они часто вспоминают свою счастливую встречу в сорок втором, погибших и живых друзей, суровые фронтовые дороги.

Мери по-прежнему все такой же энергичный и сердечный человек. Она — одна из миллионов тех внешне неброских людей, чей незаметный, но необходимый труд лежит в основе наших удач и побед.

Сердце, полное огня

Многим пионерским отрядам и дружинам нашей страны присвоено ее имя. Образ ее навечно остался в памяти и сердцах однополчан. Все, что связано с ней, для меня — святыня. Пусть же этот рассказ станет еще одной страницей памяти о тебе, моя незабвенная подруга. Я хочу, чтобы все узнали, каким ты была чистым и светлым человеком, Женя. Человеком, сердце которого было полно неугасимого огня!

...1 августа 1943 года. Эта дата отмечена в моем сознании цифрами огненно-красными, как зарево пожара в ночной черноте. И вспоминаются события страшной ночи из тех, какие сгибают горем плечи, серебрят волосы и навсегда оставляют незаживающую рану в душе.

В июле 1943 года на Таманском полуострове, где сражался наш полк, разгорелись особенно жаркие бои. К этому времени превосходство нашей авиации в воздухе становилось все более ощутимым. Это был период напряженной боевой работы. Мы не давали противнику ни минуты покоя. С заката до рассвета висели наши маленькие По-2 над позициями и коммуникациями врага. Они наносили удары не только по укреплениям, но действовали также и на психику гитлеровских вояк. Еще бы, в течение нескольких недель и днем, и ночью вражеская оборона находилась под непрерывным огневым воздействием!

Присмотревшись к действиям наших ночников, гитлеровцы построили свою систему противовоздушной обороны так: прожекторы свели в более мощные группы. Причем располагались группы на таком удалении друг от друга, чтобы можно было передавать друг другу пойманный ими советский самолет. Кроме того, специально для борьбы с нашими фанерными, не имевшими никакого стрелкового вооружения машинами на Таманский полуостров прибыла эскадрилья фашистских асов. Еще в 1942 году за каждый сбитый По-2 вражеских летчиков награждали «железным крестом». Можно себе представить, как усердно охотились они за нами!

В ночь на 1 августа противник применил новую тактику. Мы еще ничего не знали об этом, и экипажи вылетели на боевое задание с обычным интервалом в три-пять минут. Мой самолет шел восьмым, может быть, это и спасло нас со штурманом Олей Клюевой. Уже на подходе к цели мне бросилась в глаза странная работа вражеских прожекторов: они то включались, то выключались, а зенитного огня почему-то не было. Тишина становилась зловещей, казалось, она сгущается, как сгущалась тьма непроглядной ночи.

Что замыслил враг?

«Может быть, просто первые экипажи еще не дошли до цели?» — подумала я. Но тут впереди, прямо по курсу, в лучах прожекторов показался По-2. Судя по времени, это был самолет Евгении Крутовой. Штурман Лена Саликова сбросила САБ. Яркий факел повис в воздухе на маленьком парашюте и осветил местность. В тот же миг по небу веером разошлись лучи прожекторов. Один из них, самый яркий и широкий, схватил самолет Круговой и не выпускал его. Мы ждали, что вот-вот, как всегда, зенитки начнут обстрел, но они молчали. «Ласточка» пыталась вырваться из цепких лап прожектора. Женя — отличный летчик, не раз попадавшая в подобную ситуацию, — бросала машину из стороны в сторону, искусно маневрировала, но все было напрасно. И вдруг гнетущую тишину разорвали очереди скорострельных авиационных пушек. К самолету Крутовой откуда-то из темноты протянулись светящиеся цепочки снарядов. Короткими очередями бил подлетевший вплотную фашистский истребитель, бил хладнокровно, в упор расстреливая беспомощный По-2. Я содрогнулась, как будто удары пришлись по моему самолету.

Теперь все стало ясно. Убедившись, что советские летчицы не страшатся ни их прожекторов, ни зениток, гитлеровцы применили новую тактику: расстрел с близкой дистанции тихоходной живой мишени вооруженным до зубов истребителем. Девушки, вылетевшие первыми на задание, стали жертвами этого нового приема. Дав возможность тем, кто летел за ними, предпринять за несколько драгоценных минут какие-то контрмеры, они сами погибли.

Я видела, как загорелась правая плоскость машины Крутовой, как самолет начал быстро скользить вниз. Падая, Женя все еще вела борьбу, она пыталась сбить пламя и ввела машину в скольжение. Но огонь все ближе подбирался к мотору. Перед самой землей из штурманской кабины вылетела красная ракета, и в ту же минуту По-2 огромным пылающим факелом врезался в землю, продолжая гореть, далеко освещая все вокруг.

Всякое нам приходилось испытывать и видеть за годы войны, но такое, когда на твоих глазах гибли подруги, я видела впервые...

Прожекторы погасли, и только самолет Жени Круговой и Лены Саликовой ярко пылал на земле...

Хотелось закрыть глаза, не смотреть, закричать во весь голос... Придя в себя, я ощутила вкус крови от запушенных губ. Пальцы мои, судорожно сжимавшие ручки управления, одеревенели. Недолго длилось забытье. Но в течение этих секунд я продолжала лететь туда, где только что погибли подруги; там находилась цель, которую нам надо было поразить. А враг уже поджидал новую жертву. Я не имела права повернуть назад, надо было любой ценой выполнять задание.

Пока ломала голову в поисках выхода из создавшегося положения, прожекторы зажглись вновь. Кого они поймали на этот раз? Ночную тьму опять прорезали трассирующие очереди. Загорелся и стал падать второй По-2. Свет снова погас.

— Маринка, — крикнула мне Оля, — они наводят на нас истребителей! Потому и молчат зенитки, чтобы не угодить по своим!

Я поняла это сразу, но не сказала штурману. Попросила только Ольгу быть внимательнее и почаще просматривать задний сектор.

Фашисты и раньше применяли истребители против наших По-2. Но прежде вражеские летчики рассчитывали только на случайные встречи с советскими самолетами. Новая же система обеспечивала четкое взаимодействие истребителей с прожектористами.

А цель приближалась с каждой секундой... Как быть? Если от зенитного огня можно уйти, применив маневр, то от истребителей спасения нет, По-2 весь перед ними, как на ладони. Лучшей мишени и не придумаешь. Набрать высоту и спланировать? Нельзя. Фашисты хорошо знают высоту бомбометания и наверняка ждут нас. А на земле догорал уже третий По-2...

У нас был единственный выход: подойти к цели на самой минимальной высоте. Тогда немецкий истребитель не станет рисковать, побоится врезаться в землю.

Поделилась своими мыслями с Клюевой. Она согласилась со мной. И хотя был риск подорваться на собственных бомбах, обе решили, что это лучше, чем стать беспомощной мишенью для фашистского истребителя. Так и сделали.

Отбомбившись, мы развернулись и взяли курс на свой аэродром. Задание было выполнено, но радости и удовлетворения от этого не чувствовали. На наших глазах погибли замечательные девушки. Погибла Женя...

В ту страшную ночь полк понес большие потери. Четыре экипажа: Женя Крутова, Лена Саликова, Аня Высоцкая, Галя Докутович, Соня Рогова, Женя Сухорукова, Валя Полунина и Ира Каширина не вернулись с задания.

Медленно, не разбирая дороги, шла я прочь от аэродрома. Наступило утро. В небе заливался шальной, чудом уцелевший жаворонок. Неподалеку от дороги стояло большое раскидистое дерево, такое же, как в Ассиновской на Кавказе. Там, под таким же деревом, мы сидели с Женей. Ее голова лежала у меня на коленях, и ока, глядя сквозь ветви в безоблачное небо, тихо, словно боясь спугнуть кого-то, пела мне песню «Любимый город».

...Я села у дерева и долго пыталась осмыслить случившееся.

Женя, Женя... Вижу ее такой, какой она предстала передо мной при первом знакомстве. Открытая улыбка, быстрые легкие движения и светлые, удивительно прозрачные глаза.

Вижу ее счастливое лицо, когда она ворвалась в комнату общежития нашей формировавшейся тогда женской авиачасти и звонко закричала:

— Девушки! Наши сбили под Москвой еще шестнадцать фашистских самолетов!

Время было тяжелое — сорок первый год, Жадно ловили мы каждое сообщение об успешном отпоре врагу. Весть, принесенная Женей, заставила нас вскочить с мест. Поднялся восторженный шум. А Женя, сама взволнованная не меньше подруг, стояла посреди комнаты, и глаза ее прямо-таки излучали радость.

В группу формирования женской авиачасти летчик-инструктор Крутова прибыла из Чебоксар. Незадолго до отъезда ее вызвал начальник городского аэроклуба.

— Шумим, значит, — недовольно произнес он, выслушав доклад Крутовой.

— Не понимаю... — вопросительно посмотрела на собеседника девушка,

— Это уже какой по счету рапорт? И все одно и то же: «Прошу отправить на фронт!» Вы что думаете, мне не хочется туда? — Он взял папиросу и чиркнул спичкой. — У нас здесь тоже фронт. Дело, которое мы с вами делаем, очень нужно стране. Сколько летчиков выпустили вы, будучи инструктором?

— Четырнадцать.

— Значит, четырнадцать человек благодаря вам получили крылья и теперь сражаются с врагом. А сколько еще людей могли бы подготовить вы одна...

— Я все понимаю. Однако...

— Значит, все-таки настаиваете на своем? — впервые улыбнулся начальник аэроклуба.

— Да, настаиваю.

— В таком случае не смею задерживать... Читайте. — И протянул ей отпечатанную на машинке бумагу:

«...Летчика-инструктора Евгению Крутову освободить от занимаемой должности и направить в распоряжение Героя Советского Союза майора М. М. Расковой», — задыхаясь от счастья, прочитала Женя.

Раскинув руки, как крылья, девушка, не чуя под собой ног, побежала на берег любимой Волги, Сердце ее ликовало.

Для любого волжанина Волга — не просто река, а нечто большее и важное в жизни. Созерцание величественного течения вод наполняет человека бодростью, настраивает на возвышенный лад. И не случайно в момент крутого поворота судьбы Женю потянуло на любимое место у реки. Когда-то еще придется вернуться в родной город, и придется ли вообще?

— Слышишь, Волга!..

А мама! Как воспримет она известие об отъезде дочери? Женя заторопилась домой. Конечно, мама все поймет правильно и одобрит ее решение, хотя это будет нелегко, Мама ее лучший добрый друг! Она все знает и все понимает!

Ранним осенним утром, окруженная друзьями и родными, Крутова шагала по пустынным улицам Чебоксар к речной пристани.

Накануне вечером состоялся последний разговор с матерью, Ульяна Ивановна не плакала и не отговаривала дочь, только просила беречь себя. И глядя в ее большие печальные глаза, Женя с особой силой ощутила, что нет у нее на свете человека дороже и родней.

Женя быстро добралась до пункта назначения. Началась напряженная учеба. И как ни дружно жил наш девичий коллектив, в первое время Женя очень грустила по дому.

Однажды, придя перед отбоем в комнату общежития, я сразу заметила, что Женя чем-то расстроена. Наши кровати стояли рядом, Я подошла и стала разбирать свою постель. Потом, как бы невзначай, положила руку на плечо подруги. Она подняла на меня печальные глаза и виновато улыбнулась:

— Так почему-то захотелось домой, к маме... Представляешь: воскресенье, солнечные зайчики скачут по комнате, а мама угощает пирожками, чаем с малиновым вареньем...

Было тихо, только наше дыхание нарушало тишину. В окно робко заглядывала луна.

Чем могла я утешить подругу? Многим из нас не было и двадцати, каждый остро переживал тоску по дому.

Женины брови вдруг гневно сдвинулись.

— Да мало ли чего хочется! — вдруг закончила она совершенно другим тоном и встала с кровати. — Нет, распускаться нельзя. Война! Впереди много трудностей. А сейчас — спать!

Она разобрала постель, нырнула под одеяло и лежала, не двигаясь. Но я чувствовала, что она не спит...

Это была лишь минутная слабость. Женя вместе со всеми упорно и настойчиво овладевала военными знаниями.

Во время тренировочных полетов мы почти всегда отчетливо видели Волгу. Наши девушки сочинили о ней песню на мотив «Потеряла я колечко». Крутова обычно запевала первая, а мы дружно подхватывали:

Женя Крутова, как никто, умела поднять общий «тонус», знала цену шутке и острому слову, могла расшевелить любого и вызвать улыбку у того, кто приуныл.

Став командиром звена, она все свои силы и умение отдавала воспитанию молодых летчиц. Штурманом у нее была тоже Женя — Женя Руднева.

О дружбе уже много писали и еще больше будут писать, ибо это чувство всякий раз вспыхивает своим светом, не повторяясь... Оно многообразно и красиво. У людей с чистой, гордой душой и дружба большая, красивая, светлая. Именно такой была дружба двух тезок. Они и дружили крепко, наверное, потому, что прекрасно дополняли друг друга. Уже после войны мне довелось прочитать письма Крутовой к своей маме. Она писала о Рудневой:

«Рядом со мной сидит мой штурман Женя Руднева. Она училась в Московском университете — будущий астроном. Мы с ней родились в один год, в один месяц, только я на 8 часов старше ее. Зашел разговор о реактивных снарядах — как она много знает, помнит. А ведь в литературе я считала себя особенно сильной. Но после разговора с Женей чувствуешь себя такой отсталой. Как обидно, что я так мало училась, так мало знаю! Как жестоко несправедлива жизнь, ведь могла бы и я знать столько же!

Хорошо, что познакомилась с этой девушкой, — стимул к серьезной работе над собой! А то я, по правде, зазналась; много, мол, училась, хватит. Постараюсь использовать близость к Жене, начну заниматься. Тем более, что берется она за меня охотно...»

А вот что сообщала родным Женя Руднева:

«Мои дорогие, здесь для меня большой радостью является дружба с Женей, я вам о ней писала. Характер у нее чудесный. Мне с ней очень хорошо, если приходится идти в столовую одной, я скучаю. А на работе мы почти всегда вместе, на занятиях тоже, так как она является моим непосредственным командиром...

...Здесь очень хорошие люди, армейская жизнь сближает. Особенно хороша моя Женюрка (я вам о ней писала в прошлом письме),..»

Два чудесных человека, две яркие судьбы встают за этими строчками. Обе девушки отдали жизнь ради самого прекрасного на земле, ради мира!

Когда я перечитывала написанные знакомым почерком строчки, то видела перед собой авторов этих писем, настолько зримо ощущается в них сердечность девушек, теплота их взаимоотношений...

Наконец пришел долгожданный день. Военными летчиками, приняв присягу и получив первые воинские звания, мы вылетели на фронт.

Трудным было для нашей страны лето 1942 года. Красная Армия с упорными боями отходила. Тяжело было оставлять фашистам родную землю, смотреть в глаза жителям, которых мы покидали.

В одну из ночей мы бомбили наступающие вражеские колонны в районе Ставрополя. Как всегда, в воздух поднялась вся эскадрилья, в том числе самолет Жени Крутовой и Нины Ульяненко.

Под крылом проплывали расположения наших частей, передний край. Штурман Ульяненко, наклонившись к переговорному аппарату, доложила:

— До цели осталось три минуты.

А вот уже и вражеские окопы. Самолет снизился и тут же попал в кольцо разрывов.

Трудно, ох как трудно пробиваться к цели. Но иначе нельзя. Крутова вышла на цель. Две бомбы полетели на фашистский эшелон. Но машина вдруг резко качнулась, стала тяжелой в управлении...

Стараясь выровнять самолет, Женя потянула ручку на себя и начала набирать высоту. Машина, развернувшись, легла на обратный курс. Изрешеченная осколками зенитных снарядов, попавшая в сильные нисходящие потоки воздуха, она все ниже спускалась к земле. Летчица делала все возможное, чтобы выровнять машину и благополучно привести ее на свой аэродром. Но По-2 стал плохо управляем: мотор работал на полную мощность, но самолет резко терял высоту.

А справа, слева и навстречу надвигались черные тени. Раздался треск, что-то странно зашуршало — и наступила тишина. Самолет оказался на дне большого оврага, поросшего густым лесом. Верхушки деревьев самортизировали удар, и экипаж чудом уцелел...

В разных «переплетах» успели побывать Крутова и Ульяненко, но такое испытали впервые. Убедившись, что спасти машину невозможно, подруги стали обсуждать создавшееся положение. Немцы наступали, они находились рядом. Срочно надо было уходить. Покинув разбитый самолет, взяв гранаты, ракетницу, часы из кабины и планшет, Крутова и Нина Ульяненко тронулись в путь. Влившись в колонну наших отступавших частей, девушки, где пешком, где на попутных машинах, добрались до своего полка.

Все у нас очень обрадовались возвращению Жени и Нины, Но сами они были подавлены происшедшим, тяжело переживали гибель самолета. Крутова сразу бросилась искать своего командира эскадрильи Серафиму Амосову. Как-то встретит ее комэск? И что скажет?

Но все получилось не так страшно, как представляла Крутова. Строгая, взыскательная Амосова была чутким и справедливым человеком. Выслушав обстоятельный рассказ летчицы, Амосова после небольшой паузы спокойно сказала:

— Что ж, война не бывает без потерь, на то она и война.

— А как же, товарищ командир, я теперь буду без самолета?

— Главное, что ты сама и твой штурман остались живы и пришли к своим! Иди к командиру полка и доложи о своем прибытии.

Амосова улыбнулась Жене так, как умела улыбаться только одна она. У Круговой сразу легче стало на сердце.

Через несколько дней Женя Крутова получила самолет и вновь включилась в боевую работу. Немногие летчицы могли сравниться с ней в мастерстве пилотирования 'и бомбометания. Вскоре первый боевой орден украсил ее грудь.

Улыбчивая, приветливая, простая, Женя Крутова постоянно стремилась делать все лучше, знать больше. Мне кажется, что и любовь к полетам была связана у нее со свойственным ее натуре стремлением отрешиться от всего мелочного, будничного и добраться до неведомых далей, подняться ввысь. Но в то же время она была земным, жизнелюбивым человеком и никогда не ставила себя выше окружающих. Беспощадная к себе, к своим ошибкам, она относилась к товарищам с неизменной доброжелательностью и любовью. Люди тянулись к ней, как к огоньку, и для каждого Женя находила теплое, нужное слово; умела поддержать в беде, от души порадоваться тому, чему радовались подруги. Ее большие, широко открытые глаза весело и уверенно смотрели на мир.

Когда брата Круговой, Сашу, призвали в армию, он первое время чувствовал себя весьма уныло, и Женю это очень беспокоило.

«Прежде всего должна серьезно поговорить с тобой о Саше, — писала она матери. — Не нравятся мне письма его, не нравятся и твои к нему... Нельзя, родная, заставлять его все время думать о том, что все в прошлом, Ну-ка! Восемнадцатилетний парень считает все с миром сим поконченным.

Да как не стыдно красноармейцу, комсомольцу говорить, что вокруг него нет близких друзей. Да знаете ли вы, какой в армии коллектив хороший! Ну, а «кто себе друзей не ищет, самому себе тот враг!» Будь ты в тысячу раз умнее, да не кичись этим! Лучше употреби ум свой на коллективную пользу — тогда тебя ценить будут, а товарищи за лучшего считать! А вот он вбил себе в голову, что с характером ему трудно, и ничего не делает, чтобы изменить свой характер, а милая мамочка ему в этом же еще и помогает... Очень прошу тебя, родная, подумай хорошенько, да пиши ему письма строгие, меньше жалей его, чтобы о доме он забывал, а искал себе дом и семью среди товарищей.

А характер надо помочь ему исправить, и помочь в этом должны мы с тобой. Ты пишешь, что послала ему денег, Не сердись, родная, но зря. Это опять-таки выделит его из среды товарищей. Пусть с полгодика поживет тем, что есть у всех. Это сроднит его со всеми, сравняет с товарищами, А потом я ему сама аттестат вышлю — у меня есть из чего. И сейчас есть, да не пошлю!

Может, рассуждаю немного резковато, да иначе нельзя, родная. Жизнь сурова — надо относиться к ней строго».

В этом письме проявилась та черта, без которой представление об отношении Жени Крутовой к родным, к товарищам будет неполным — ее душевная и в то же время требовательная забота о воспитании в человеке настоящего характера. Женино влияние оказалось благотворным. По письмам, которые получали родные и Женя, можно было судить, что Саша Крутов стал закаленным и стойким солдатом. И воевал он честно, и погиб как герой, защищая родную землю.

«Строгое отношение к жизни» вовсе не означало для Жени некоего аскетизма. Как-то раз, когда мы размечтались, что будем делать в День Победы, Женя заявила! «Я твердо верю в светлое будущее, верю так же твердо, как и в то, что Гитлер со своей подлой шайкой будет сметен с лица земли. И в день нашей победы, мы, дорогие подруги, поднимем с вами бокалы «рейнского» в лучшем. берлинском ресторане. Так обязательно будет!»

За боевые заслуги наш полк удостоили гвардейского звания. Это явилось для нас большой радостью. Обнимая девчат, Крутова шутила; «Разве мы с вами похожи на гвардейцев? У гвардейцев усищи, чубы и шпоры...»

Как бы в подтверждение этих слов она лихо заломила пилотку, сдвинула со стуком каблуки сапог, «закрутила» несуществующий ус. Однако это не помешало ей самой отметить наш большой полковой праздник чисто по-женски: Женя сделала завивку. Девчата, столпившись около нас, тоже чисто по-женски придирчиво осматривали ее новую прическу и, наконец, вынесли решение: «к лицу». Только тогда девушка с облегчением вздохнула.

Такой была наша Женя Крутова — горевать так горевать, радоваться так радоваться! Но ей, отнюдь, не были присущи черты «человека настроения». Натура глубоко эмоциональная, Женя не делила свои душевные силы на частицы, и жила с полной отдачей. Главным для нее, как и для всех нас, было выполнить свой патриотический долг. Никакой настоящей жизни не могло быть до тех пор, пока ненавистный враг топтал родную землю. Она писала тогда:

«Вообще настроение у всех нас регулируется делами на фронте. При наступлении оно приподнятое...

...Мамочка, обо мне не беспокойся, живу хорошо: обстановка настраивает. Работаю наравне с другими.

...Нам к 8 Марта прислали из Тбилиси посылки; аккуратно упакованные ящики с курагой, компотом, вином, пряниками, носочками. И как хорошо чувствовать и знать, что, сражаясь здесь, на фронте, ты не одинока, что о тебе помнят и заботятся там, в тылу, знать, что с любовью и тревогой следят за тобой и что каждый свой вылет делаешь на радость им — тем, кто за Тереком, за Волгой. Нам привезли уже значки «Гвардия». Вероятно, к маю получим новую форму и знамя части. Все это так волнует, так радует».

Своими радостями Женя спешила поделиться с подругами, родными:

«Какая сегодня пришла к нам радость, В «последнем часе» говорится о торжестве нашей техники и тактики! Только за три дня у нас такие успехи, что самому Геббельсу нечего сказать в оправдание. На нашем участке фронта дела тоже идут неплохо: каждый день продвигаемся вперед и все никак не можем догнать фрицев — так здорово они драпают».

Шли дни, месяцы... Наши войска гнали фашистов на запад, освобождая родную землю. Женя воевала бесстрашно, отдавая все силы выполнению нелегкого воинского долга.

А через несколько дней ее сердце, полное огня, перестало биться. Ярким факелом вспыхнула и погасла короткая и прекрасная жизнь гвардии младшего лейтенанта, командира звена и отважной летчицы Жени Круговой.

...Ее имя присвоено многим пионерским отрядам и дружинам нашей страны. В новом районе Чебоксар есть улица Жени Круговой. Я была там, потому что не забываю тебя, моя боевая подруга! Пусть же этот рассказ станет еще одной страницей памяти о тебе. Я хочу, чтобы все узнали, каким ты была чистым и светлым человеком, Женя. Человеком с сердцем, полным неугасимого огня!

Самая юная

«Родная Марина! Пишет тебе Валя Лучинкина — бывший штурман экипажа нашего замечательного боевого полка. Из-за неважного здоровья не могла никак попасть на ежегодную встречу однополчан, но хоть я и нахожусь очень далеко, в жарких солнечных краях Узбекистана, мысленно в эти дни с вами, мои дорогие подруги. Никак не могу себе представить вас мамами, для меня вы остались такими красивыми и юными, какими были при расставании после войны. И думаю, воображение не так уж обманывает меня, Я уверена, что девушки нашего полка навсегда сохранили тот огонь сердца, который побудил их в тяжелые для Родины дни встать в первые ряды ее защитников...»

Так начиналось письмо, которое однажды ранним утром я нашла у себя в почтовом ящике. Несказанно обрадовалась, прочитав обратный адрес на конверте. Быстро вскрыла письмо и тут же, на лестничной площадке, стала читать. Каждый, кто получал неожиданную весточку от старого фронтового товарища, поймет мое нетерпение. Как она живет теперь, какой стала наша Валюша? Почерк, во всяком случае, совсем не изменился, такой же торопливый, неровный, почти детский,

Она была самой юной у нас в полку, хотя все остальные были тоже совсем молодыми. Шестнадцатилетняя девочка-подросток была подстать своей фамилии; маленькая и хрупкая, как лучинка, она смотрела на мир удивленно-грустными глазами, И при первом взгляде казалось, что девчушка не выдержит тяжести войны. Но так только казалось. Валя Лучинкина была зачислена в полк «вооруженцем» и отлично справлялась со своими обязанностями. Тонкими, почти детскими руками она перетаскивала и подвешивала многокилограммовые бомбы. Ночная «норма» «вооруженцев» — две с половиной тонны взрывчатого груза на каждую девушку. И Валя выполняла ее! Только сейчас, в мирной обстановке, когда начинаешь вспоминать дороги войны, по которым прошел наш полк, можно по достоинству оценить подвиг, который совершили тогда советские женщины. В те же военные времена казалось естественным и обычным, когда экипажи самолетов в боевые ночи «максимум» делали по пятнадцать-семнадцать вылетов, а девушки — техники и «вооруженцы» — успевали их обслужить. Но какого напряжения это стоило!

Представьте себе ночной военный аэродром. Вспыхивают во тьме «светлячки» в кабинах самолетов, мигают опознавательные огни, скользят по полю лучи карманных фонариков. Вот подъезжают грузовики с бомбами, и девушки-»вооруженцы» начинают торопливо их разгружать. Скользкий холодный металл оттягивает руки. А в это время сверху, с неба, уже несется:

— Девчата! Бомбы, бензин!

Это возвращаются с задания экипажи. Летчицы заранее дают знать о себе. Более деликатные подруливают к заправочной полосе молча. Но долго ждать не приходится никому. К приземлившемуся самолету бегут техники, «вооруженцы». Здесь и Валя Лучинкина со своими подругами Надей Студилиной, Ниной Бузиной, Асей Пинчук. Девушки работают быстро и согласованно. Техники проверяют мотор, заливают масло и бензин, «вооруженцы» подвешивают тяжелые бомбы. Ловкие пальцы почти автоматически закрепляют груз, испытывают, работает ли замок, прокручивают для проверки взрыватель — «ветрянку». Все в порядке. Следующий!

Вскоре плечи девушек наливаются свинцовой тяжестью, поясницу не разогнуть, а передохнуть нет никакой возможности — беспрерывно подходят новые самолеты. Но девчата не теряют бодрости духа, не сбавляют темпа и еще находят силы шутить.

— Ого, мой ангел, как тебе крылышко-то пропороли, здорово штопать придется!

— Все «гостинцы» фрицам отвезли, ни одного не оставили?

Но мы-то знали, что сердца наших подруг постоянно сжимала тревога. Мы улетали, а девушки наземной службы оставались, ждали, прислушивались к гулу моторов. Они вспоминали, все ли сделали правильно, ведь малейшая ошибка могла поставить под угрозу срыва боевое задание экипажа. Вдруг «заест» замок, не будет сброшен груз и летчице придется приземляться с бомбами?! Хорошо ли проверены бомбовзрыватели, ведь груз бомбардировщика несет смерть... Девушки не думали только об одном, о том, что сами тоже ежеминутно подвергались страшной опасности.

Наземные специалисты с беспокойством всматривались в звездное небо. Если какой-нибудь экипаж запаздывал, никто не уходил с аэродрома, все искали глазами в вышине маленький По-2.

После такой напряженной ночи девушкам бы только отдыхать, но смотришь, их тонкие, перетянутые широким солдатским ремнем фигурки мелькают и днем на летном поле возле стоянки машин: «вооруженцы» помогают техникам ремонтировать наши многострадальные видавшие виды По-2.

Инженер полка по вооружению Надежда Стрелкова, имея за плечами уже в те годы немалый жизненный опыт, сумела сплотить коллектив «вооруженцев», и надо сказать, что жили с первых дней они все очень дружно, как одна большая семья, хотя по возрасту и характеру порою заметно отличались друг от друга.

Валя Лучинкина была хорошим специалистом, но все же лелеяла мечту летать. Как-никак, пришла в полк со второго курса авиационного техникума, ей и карты в руки. Однако стеснительная девушка долго не решалась высказать свое желание. Она только с восхищением наблюдала, как уверенно держатся летчицы и штурманы, как громко и заразительно смеются, как стойко переносят трудности. Надо быть людьми особого склада, думалось ей, чтобы летать, бомбить и возвращаться «оттуда», из огненного пекла, живыми и бодрыми. В сознании девушки складывалось представление об этих людях как об удивительных, «неземных» героях. Однажды Валя высказала свое мнение командиру эскадрильи Ольге Санфировой. А надо сказать, в характере Санфировой гармонично сочетались качества волевого и требовательного командира и исключительно внимательной, даже нежной подруги. Самые молодые девушки, в том числе и Валя, старались брать с Ольги пример во всем и относились к ней с обожанием.

Санфирова выслушала сбивчивую Валину тираду и рассмеялась. Затем мягко сказала:

— Ну что ты, мы такие люди, как все. Хочешь, и ты будешь летать?

Валя онемела от радости и, не говоря ни слова, смотрела на капитана Санфирову широко раскрытыми глазами. Потом порывисто обняла командира эскадрильи, прошептала ей на ухо «спасибо» и убежала.

С тех пор Валя Лучинкина, выполнявшая обязанности техника по вооружению, имела еще одну нагрузку. Под руководством штурмана полка Евгении Рудневой она осваивала штурманскую службу. Напряжение было большое, но Валя даже не чувствовала этого. Занятия, которые проводились в так называемые свободные часы, были для нее счастьем. Она старательно готовилась стать штурманом.

И Лучинкина не являлась исключением. Весь полк был школой, в которой выковывались боевые кадры. «Вооруженцы» и техники учились на штурманов, штурманы на летчиков, почти все девушки постоянно стремились повысить свою квалификацию. Рядовые летчицы становились командирами звеньев, эскадрилий. В полк постоянно вливалось новое пополнение.

Учеба, естественно, проводилась ускоренными темпами, в сжатые сроки. Однако требования к качеству занятий предъявлялись самые высокие. Мы не могли допустить, чтобы наш товарищ погиб во время выполнения боевого задания оттого, что не получил достаточных знаний. Необстрелянных летчиков вводили в строй опытные штурманы, а начинающих штурманов — умелые летчики. С замирающим сердцем ждали новички после окончания первого самостоятельного полета «приговора» ветеранов.

Первый боевой вылет Валя Лучинкина совершила в октябре 1943 года, после того как сдала все экзамены на «отлично». Вылетела она с командиром звена Раисой Юшиной на бомбежку высоты около Собачьего кургана, на Керченском полуострове. Юшина была опытной летчицей и не раз уже отличалась в боях. На цель вышли точно. Валя сбросила бомбы, и сразу после их разрывов самолет поймали лучи трех прожекторов. Первое ощущение сильного света оказалось для Вали резко болезненным: прожекторы ослепили ее. Впоследствии девушка призналась, что боялась прожекторов больше, чем зенитного огня.

На земле Валя, возбужденная, не снимая комбинезона, переходила от одной группы девушек к другой и все рассказывала о своем вылете. Она то описывала подробности ночного боя, то прерывала рассказ и бросалась благодарно обнимать Раю Юшину. Мы смотрели на нашего юного штурмана и доброжелательно посмеивались про себя. Но выслушивали девушку сочувственно и внимательно. Еще бы! Человек получил боевое крещение: ясно, какое у него было состояние.

Для Вали Лучинкиной началась жизнь военного штурмана, полная опасностей и трудных приключений. В одну из ночей, когда мы сбрасывали мешки с продуктами и боеприпасами десантникам в Эльтигене, Лучинкина опять летала с Раей Юшиной. Самолет шел над Керченским проливом. Южная лунная ночь была отнюдь не спокойной; с моря немецкие катера обстреливали нашу береговую оборону.

Когда экипаж был уже близко к цели, неожиданно забарахлил мотор. Чихнул два раза и заглох.

Экипажам во время полетов над водным пространством выдавались «морские куртки» — специальные надувные резиновые жилеты — на случай аварии над морем. Были такие жилеты и у Раи с Валей. Но в той ситуации «морские куртки» не очень бы помогли девушкам; под крылом самолета по заливу курсировали вражеские катера и спуск на воду угрожал пленом.

Между тем самолет катастрофически терял высоту, все ближе подступал холодный блеск моря. В эту критическую минуту обе девушки молчали. Что можно было сказать, чем ободрить друг друга? Все случилось так неожиданно и так быстро... И вот, когда у обеих исчезла последняя искорка надежды дотянуть до берега, вдруг взревел мотор самолета. «Ура, живем!» — весело крикнула Рая Лучинкиной. Девушки благополучно подлетели к крымскому берегу, сбросили мешки десантникам и взяли курс на свой аэродром. Над водой снова, как нарочно, сдал мотор: то работает, то глохнет.

Валя наклонилась над рупором переговорного устройства и сказала срывающимся голосом:

— Если вернемся с тобой сегодня. Рая, то, наверное, седыми.

— Спокойней, Валюша, — ответила летчица, — Гляди, даже мотор услышал твои слова. Чихал, чихал и заработал.

Девушки с трудом дотянули до аэродрома, произвели посадку, вылезли из кабины и крепко обнялись, Юшина вслух удивилась:

— Да неужели мы с тобой, штурман, живы-здоровы и на своем аэродроме?

На глазах у Вали выступили слезы.

— Мы с тобой счастливчики, — похлопала ее по плечу Рая. — Иди, докладывай о выполнении задания, а я сообщу техникам о неисправности мотора...

...15 декабря 1943 года погода была нелетная. Низко висела облачность, с моря дул сильный ветер, временами сыпал снег. У Вали Лучинкиной был день рождения, и летный состав эскадрильи собрался в общежитии. Только «дежурный по погоде» экипаж Нины Распоповой и Тани Костиной находился на аэродроме. В случае малейшего «развиднения» ему предстояло вылететь на разведку погоды и одновременно по маршруту — на цель.

Мы решили отметить Валин праздник. В нашей дружной фронтовой семье она была как бы младшей сестренкой, и «старшие», которым было чуть больше двадцати, относились к ней по-особому заботливо,

Тогда, в день восемнадцатилетия Вали Лучинкиной, виновницу события буквально засыпали поздравлениями — горячими и веселыми. Девушки принесли из столовой скромный ужин, где-то достали виноградное вино. Сдвинули столики, подняли стаканы.

Вдруг вбежала посыльная из штаба:

— Боевая тревога! Погода улучшилась, предстоят вылеты.

Девушки наскоро пожелали Вале здоровья и счастья, пожелали ей успехов в боевой работе.

Один за другим в темное небо поднялись самолеты. Лучинкина вылетела на задание с заместителем командира эскадрильи Верой Тихомировой. Имениннице повезло: лейтенант Тихомирова — отличный летчик, на ее счету к тому времени были сотни боевых вылетов. А кроме того, все знали; Вера смелый человек и верный друг, И Лучинкина очень радовалась, что летит в этот день именно с ней.

Бомбили противника на станции Багерово. Экипаж Тихомировой — Лучинкиной вылетел за капитаном Ольгой Санфировой. В Багерово, как и на всем Керченском полуострове, фашисты сосредоточили огромное количество прожекторов и зениток. Еще не доходя до цели, Валя и Вера увидели, в каких тяжелых условиях оказался самолет их командира. Штурман эскадрильи Руфина Гашева сбросила бомбы в самую гущу скопления вражеской техники. Гитлеровцы остервенело поливали ее машину огнем, а Санфирова, бросая самолет из стороны в сторону, на небольшой высоте уходила в сторону Керченского пролива. В это время к цели, планируя, подошла Тихомирова. На высоте 700 метров Валентина точно сбросила бомбы. Внизу заполыхало пламя. Далеко были видны результаты бомбометания. Но ликовать было рано. Более десяти прожекторов стали наводить зенитки на сравнительно медленно летевший По-2. Огненными пунктирами протянулись по небу светящиеся трассы снарядов. Осколки начали безжалостно дырявить самолет. Более пяти минут экипаж находился в лавине света и огня. Тихомирова применила все свое искусство, чтобы вырваться и уйти. От беспрерывного маневрирования у Валентины закружилась голова. А борьба продолжалась. Девушки чувствовали, что с самолетом творится что-то неладное. И все-таки экипаж ушел из зоны обстрела. Израненная машина прилетела на свой аэродром.

— Молодец девочка! — рассказывала потом подругам на земле о своем штурмане Вера Тихомирова. — Мне уже сколько раз приходилось бывать в подобных переплетах, и то было не по себе. — И немудрено, о такой сильно укрепленной цели, как эта, даже «ветераны» говорят с трепетом. А Вале Лучинкиной только-только «стукнуло» восемнадцать.

Май сорок четвертого... Май — весенний месяц любви и цветов, когда природа после долгой зимы пробуждается к жизни, В Крыму в это время все зеленеет и расцветает особенно бурно. А мы душистыми весенними ночами летали к Севастополю бомбить расположение вражеских войск.

Здесь несколько раз мне пришлось выполнять задания вместе с Лучинкиной. Я была рада, что благодаря этому удалось ближе познакомиться с Валюшей и узнать ее «в деле».

И вот очередное задание. Наша цель — мыс Херсонес, аэродром противника. Подходы к нему укреплены так, что, кажется, не пробиться. А пробиться надо. Чувствую, слегка призадумался мой штурман. Говорю ей:

— Валюша, спой что-нибудь в рупор, чтобы я слышала. Люблю, когда ты поешь.

Я представила себе ее удивленное лицо с длиннющими ресницами, а через секунду услышала, как Валя своим тоненьким приятным голоском запела: «Я встретил вас, и все былое...» Я стала тихонько подпевать.

Знаю, мне могут не поверить: война, пожары, взрывы, под нами пылающий Севастополь, над которым день и ночь кружат самолеты, и вдруг пение в ночном поднебесье, где скользит крохотный По-2. Боже, какие мы были еще девчонки, пели в боевом полете, а через несколько минут нам предстояло смотреть смерти в глаза! Но молодость есть молодость, а на земле в ту пору была весна...

Мы с Валей были уверены друг в друге. Я знала, что за спиной у меня сидит пусть еще неопытный, но способный и храбрый штурман, хороший товарищ. А она говорила мне, что уверовала в мое летное мастерство и чувствовала себя в полете, как за каменной стеной. Отсюда обе делали вывод: с нами ничего не может случиться, и никогда не унывали.

После того как Крым был очищен от фашистов, полк совершил перелет в Белоруссию. Пересеченная местность, леса, болота, мелкие населенные пункты — все это создавало условия, сильно затруднявшие каждый боевой вылет.

...То, что произошло в ночь на 28 июня 1944 года, никогда не изгладится из памяти Вали Лучинкиной. Мы уничтожали войска противника по дороге на Шклов. Экипаж Юшиной — Лучинкиной при подходе к цели встретился с немецким истребителем. Девушки все же сумели перехитрить врага, пересекли линию фронта и ударили по немецкой пулеметной точке. Увидев, что взорвались бомбы, фашистский пират озверел. Поливая огнем беззащитный По-2, гитлеровец, как бешеный, стал гоняться за ним. Девушки маневрировали, как только могли, машина снизилась до предела. Но зато немецкий летчик не решился продолжать преследование, потерял их из виду.

Когда уходили от противника, штурман не обращала внимания на курс, было не до того. А когда экипаж наконец оказался в безопасности, Валя никак не могла определить свое местонахождение. Погода была отвратительная: плохая видимость и разорванная облачность. Попробовали подняться выше облачности, опуститься ниже — бесполезно. Земля мелькала дорогами и перелесками в «окошках» облачности, но это ничего не давало. Пытались девушки раз, другой, третий взять курс на приводные маяки, но их расплывшиеся в тумане желтые пятна оказывались обманчивыми. По расчетам, должен быть уже аэродром, а земля не отвечала. Все ракеты расстреляли, горючее кончалось, необходимо было садиться. Но где они — девушки точно не знали. Предполагали даже, что отклонились на север и находятся над территорией противника. Однако делать было нечего: горючее кончилось. Решили садиться на площадке около дороги. В распоряжении экипажа осталась одна белая ракета. Зашли на посадку, и в этот момент кто-то дал ответную белую ракету с земли. Лучинкина увидела неясный силуэт самолета. Чей он? Сердце похолодело от мысли, что приземляются не у своих. А земля резко приближалась. Машина несколько раз ударилась обо что-то и зарылась в землю чуть ли не по самую кабину. Лучинкина услышала голос летчицы:

— Жива, Валюша?

— Кажется, жива, — ответила она.

— Тогда быстро вылезай и вытаскивай меня, ноги застряли в обломках, — сказала Рая Юшина. Штурман выбралась из самолета и помогла выбраться подруге.

Прижавшись к земле, девушки стали вглядываться в темноту, туда, где чернел крупный предмет, напоминавший контуры самолета. К счастью, уже через несколько секунд выяснилось, что это была машина Зои Парфеновой и Саши Поповой. Из-за плохой погоды они не смогли продолжать полет и совершили вынужденную посадку.

Все четверо не имели понятия о том, куда попали. А время шло к рассвету. Парфенова и Лучинкина вынули пистолеты, поставили их на боевой взвод и поползли на разведку к дороге. Юшина и Попова остались сторожить машины. Договорились так: если Рая и Саша услышат два выстрела, значит Валя и Зоя попали в беду, пусть тогда подруги как могут взлетают на уцелевшей машине. В баке на самолете Зои Парфеновой оставалось немного горючего.

По дороге, к которой подползли Парфенова и Лучинкина, шло довольно оживленное движение. В нескольких метрах от них стоял регулировщик. Прислушались: команды он подавал по-русски.

К утру девушки добрались до аэродрома истребителей, который находился неподалеку от места их вынужденной посадки. Оттуда они позвонили командиру полка...

Вскоре Юшина и Лучинкина получили взамен вдребезги разбитой новую машину и продолжали громить врага.

...Наш полк уже базировался на территории Польши, в небольшом местечке Далеке, Расположились мы в усадьбе сбежавшего помещика. В штабном журнале, где подробно регистрировалась боевая работа, все чаще упоминалась фамилия Лучинкиной.

Октябрь сорок четвертого года выдался в Польше ненастным. Вспоминается одна из таких ночей. Погода нелетная, ветер девять — одиннадцать метров в секунду, самолеты раскачивает так, что их приходится держать, чтобы не унесло. Но из штаба дивизии получен приказ: выделить несколько экипажей для сбрасывания на малой высоте светящихся бомб, чтобы освещать местность наземным войскам, готовившимся к наступлению на этом участке. Командир полка Бершанская с тревогой поглядывает на взвихренное небо. Метеоусловия исключительно трудные. Но приказ надо выполнять.

На это необычное задание летят и Рая Юшина с Валей Лучинкиной. Самолет бросает из стороны в сторону. В кабине негде повернуться: полно САБ. Штурман начинает их сбрасывать одну за другой. Кажется, что светящийся дождь проливается из облаков на землю. При сбрасывании третьей САБ заговорила, наконец, молчавшая до того земля: открыли перекрестный огонь зенитки. Приподнявшись на сиденье, штурман собиралась сбросить еще одну светящуюся бомбу. В этот момент машину швырнуло с такой силой, что Валю вместе с САБ чуть не выбросило из кабины в черную бездну. «Тут-то мне стало страшно, — рассказывала потом Валя. — С тех пор я решительно покончила с легкомыслием и всегда привязываюсь поясными кабинными ремнями».

На обратном пути ветер усилился. Самолет кидало и подбрасывало, как маленький кораблик на волнах во время шторма. Летать в ту ночь было выше технических и человеческих возможностей. И те, кто все же делали это, заслуживают самой высокой похвалы.

В одну из октябрьских ночей 1944 года майор Бершанская поставила задачу: нанести всем полком массированный бомбовый удар по крупному скоплению войск противника в районе Модлин.

В назначенное время самолеты стали подниматься в воздух.

Я вылетела со своим штурманом Александрой Акимовой вслед за экипажем молодой летчицы Марии Никитиной. Штурманом у нее была комсомолка Валя Лучинкина.

В этом полете девушкам было особенно трудно — приходилось вести круговое наблюдение. Чтобы не стать жертвой атаки вражеских истребителей и избежать прямого попадания фашистских зенитных снарядов, надо было маневрировать особенно искусно. Ночь выдалась темная. Самолеты По-2, тяжело нагруженные бомбами и листовками, шли на небольшой высоте. Внизу — ни одного огонька и тихо, будто все вымерло.

— Почему такая тишина? — забеспокоилась штурман Лучинкина. — Уж не сбились ли с курса?

— Нет, идем точно, — успокоила ее Никитина. И вдруг взметнулись ослепительные лучи прожекторов. Зенитки встретили экипаж Никитиной — Лучинкиной сплошной завесой огня. Самолет, однако, продолжал идти строго по курсу. Лучинкина сбросила светящуюся авиационную бомбу и стала напряженно всматриваться в тьму, окутавшую землю.

«Где-то здесь должны быть крупные фашистские склады, скопление машин и техники», — думала она. Высота небольшая. Штурман заметила внизу огоньки... Вслед за тем взрыв, второй, третий — и к небу потянулось пламя. При свете пожара стали отчетливо видны скопления грузовиков и транспортов. Зенитки сосредоточили ураганный огонь по маленькому самолету. Его мотор, как раненое сердце, заработал с перебоями. Но экипаж, сбросив бомбы, развернулся и взял курс на свою территорию.

Мой штурман внимательно следила за самолетом Никитиной — Лучинкиной.

— Кажется, все благополучно, они уже пересекли линию фронта, — наконец сообщила мне Акимова.

Наш самолет находился на подходе к цели. Прожекторы еще не выключились, их лучи словно поджидали новые экипажи. Они шарили по небу, рассекая его на темные многоугольники. А внизу полыхало зарево пожара, вызванного меткими попаданиями бомб экипажа Никитиной — Лучинкиной.

По нашему самолету били со всех сторон. Небо светилось от сполохов огня и разрывов снарядов. Красные нити трассирующих пуль и лучи прожекторов переплелись в бешеной смертоносной пляске. Стиснув зубы, Саша подавала отрывистые команды:

— Разворот вправо на пятнадцать градусов! Влево! Так держать...

Бои продолжались, и каждая из нас мысленно видела уже свет победы. Но еще многих подруг нам предстояло потерять. Валя Лучинкина очень любила своего командира эскадрильи Ольгу Санфирову, «крестную», благодаря которой стала штурманом. Но Ольги не стало. Капитан Санфирова героически погибла при освобождении польской земли, совершая свой 630-й боевой вылет.

После гибели командира эскадрильи на Валю Лучинкину было больно смотреть; она почернела, осунулась, в глазах застыла тоска. Лучинкина летала и бомбила фашистов каждую боевую ночь, мстя ненавистному врагу за погибшую Ольгу Санфирову, за всех, кто пал в боях с ненавистным врагом.

В одну из ночей Валя вылетела на задание с командиром экипажа Машей Никитиной, Надо было бомбить врага у Вислы, Лучинкина сбросила бомбовый груз на скопление гитлеровцев. Раздались взрывы. Пожар осветил горящие машины. Зажглись прожекторы. Внезапно появился вражеский истребитель. Со второго захода он стал в упор расстреливать маленький По-2.

— Машенька, снижайся до минимальной высоты, иначе они нас не выпустят, — крикнула Валя летчице.

Машина была сильно изуродована. Повреждено хвостовое оперение, на плоскости зияла огромная дыра. Но экипаж вел мужественную борьбу за жизнь.

На высоте 300 метров с перебоями заработал мотор, а поединок все продолжался. Вдруг над целью появился еще один По-2. Это кто-то из подруг отвлек внимание врага на себя. Прожекторы стали ловить второй самолет, а истребитель не рискнул больше преследовать машину Никитиной — Лучинкиной. Девушки были спасены.

— Уму непостижимо, как вы дотянули, — сказала инженер полка Софья Озеркова, осмотрев с техниками их израненную «ласточку».

Так еще раз Валя Лучинкина вышла победительницей из смертельной схватки с врагом. Да, война перековала характер девушки. От хрупкой беззащитности в облике Вали не осталось и следа. Лицо ее было по-прежнему очень юным, но черты стали тверже, определенней. А в глазах появилось выражение решительности и, я бы сказала, окрыленности. Чувствовалось, что человек с такими глазами знает цену жизни, потому что не раз рисковал ею.

Да, наша боевая подруга умела добиваться поставленной цели, несмотря ни на какие преграды, преодолевая собственную слабость и неопытность, а подчас, чего греха таить, даже страх.

Валя не раз вспоминала потом свой первый разговор с «крестной» — Ольгой Сапфировой. Скромная советская девушка стала опытным воздушным бойцом и на собственном примере убедилась, что истинные герои всегда остаются простыми земными людьми.

Последний бомбовый удар штурман Лучинкина нанесла по фашистам 5 мая 1945 года. К тому времени ее ратные успехи были отмечены несколькими орденами и медалями.

...Я кончила читать письмо своей далекой подруги и невольно улыбнулась. В каждой строчке я узнавала прежнюю, чуткую, как струна, Валюшу.

«И вот теперь, дорогая Марина, спустя столько времени, пишу эти строки, и мне не верится, что все это с нами было, что наш полк — это не сказка, а настоящая быль...»

Несколько раз перечитала я эти строки. «Да, дорогая, все это было с нами! — мысленно согласилась я с ней. — Мы с тобой из числа тех, кто входит в чудесное племя крылатых дочерей Родины. Вместе с ними мы защищали ее. Разве это не самое большое счастье на земле?!»

Наш казачок

Утро 2 мая выдалось теплым и ясным. Наши родные давно знают особый смысл этой даты и не обижаются, что мы, бросая все дела, уходим из дому на целый день. Часто они и сами идут на наши традиционные встречи, которые в послевоенное время ежегодно проводятся в Москве, в сквере у Большого театра. Это событие всегда волнует; ведь оно как бы переносит нас в годы тревожной фронтовой юности...

Настроение в тот день у меня было праздничное, приподнятое. К двенадцати часам многие были уже в сборе» Сколько внешне разных, но одинаково родных лиц! И в каждом появилась какая-то новая черточка. У одной посерьезнели глаза, у другой стало больше морщинок. Бывшие любительницы поплясать приобрели, как бы это сказать, грузноватую походку, что ли, у кое-кого чуточку посеребрились волосы. Конечно, все мы давно не те, какими были тогда, двадцать семь лет назад, и даже не те, что были на нашей последней встрече.

Фруктовые деревья в сквере выпустили первые зеленые листочки, их белые стволы будто подчеркивали торжественность дня. Цветные пальто женщин, яркие шляпки и платочки, модные сумочки, радостные крики, объятия и поцелуи — все слилось в празднично-чудесное сочетание красок и звуков.

Вскоре вокруг женщин начали собираться любопытные москвичи, привлеченные торопливыми движениями фотокорреспондентов.

А над всей этой пестротой юный бог Аполлон, стоящий в неподвижной колеснице, запряженной четверкой чугунных коней, простирает свою десницу, словно приветствуя тех, кто собрался внизу.

«Позвольте, позвольте, — думаю я про себя, — а кто же это? Невысокого роста, коренастая, чуть располневшая, но такая знакомая?!.» Я смотрю на женщину сбоку, а она что-то оживленно рассказывает соседке. Вижу ее темные, коротко остриженные волосы, круглое обветренное лицо, по-детски пухлые яркие губы.

«Да ведь это... Нет, у той не было таких утомленных глаз, да и морщинок вокруг них тоже не было... Впрочем, мы так давно не встречались».

Вот она перешла от одной группы к другой. Походка у нее уверенная, и руки крупные, знающие, что такое физический труд. Рабочие руки. В движениях мало грации, в разговоре она резковата, и вместе с тем что-то милое и привлекательное в лице, в больших карих глазах...

Внимательно слежу за этой женщиной. Неужели я ошиблась? Вот она быстрым, ловким движением поправила прядь волос, выбившуюся из-под берета и громко сказала окружающим:

— Извините, пожалуйста, немного опоздала. Прямо с поезда.

Веселая улыбка пробежала по ее лицу и затерялась в лучиках-морщинках у глаз. Что-то милое и молодое преобразило весь ее облик. Да, это она — военный техник, наш обаятельный «Казачок», как мы нежно называли на фронте старшину Антонину Васильевну Рудакову. Почувствовав, что на нее пристально смотрят, Антонина Васильевна повернулась ко мне, и наши взгляды встретились на какое-то мгновение:

— Боже мой! Казачок! Пончик! Тоня!

— Маринка, ты?

Мы обнялись, расцеловались и даже, чего греха таить, — всплакнули.

— Что это ты бога вспомнила? — ласково толкнув меня в бок, спросила Тоня. — Или забыла, что меня не только Казачком, но и Антихристом одно время прозывали?

— Нет, помню. Все помню! Ну, как ты? — спрашиваю я. — Все такая же отчаянная?

— Все такая же. Та же Антонина-Антихрист, какая была. Ни в бога, ни в черта не верю и никого и ничего не боюсь. Еще в тридцать шестом году, когда мне только шестнадцать было, уже в Союзе воинствующих безбожников состояла. Комсомольское рождество организовывала, частушки безбожные пела. Да мало ли что устраивали! Старухи, бывало, проклинали меня, гееной огненной стращали, а мне все как с гуся вода, ничего не боялась.

Служба в авиации, можно сказать, была «выстрадана» Тоней. Дочь крестьянина из глухой калужской деревни, она поначалу не мечтала ни о чем «небесном». Окончила зооветеринарный техникум и считала, что хорошо начинает самостоятельную жизнь. Но однажды девушка прочитала объявление о наборе в Саратовское авиационное училище Гражданского воздушного флота. И тут будто кто-то прошептал ей: «Ступай учиться на авиамеханика!» Посылать заявление по почте уже не было времени, и Тоня решила ехать в Саратов без вызова.

Наплыв желающих поступить в училище был очень велик, и принимали только по результатам конкурсных экзаменов. А она, вдобавок ко всему, опоздала. Но не зря ее отличали упорство и настойчивость, Рудакова добилась разрешения сдавать экзамены. И сдала. Однако приняли ее условно: подвел маленький рост, да и тройка по химии сработала не в ее пользу.

Тут-то и проявился твердый характер девушки. Она занималась с таким упорством, что уже в первом семестре получила по всем предметам оценки «отлично».

В новом коллективе Тоня быстро завоевала авторитет. Была она веселой заводилой, хорошим товарищем, смешливой, а когда требовалось, — и серьезной. В училище ее назначили командиром группы, а потом избрали депутатом Волжского райсовета города Саратова. Через год девушка вступила в партию.

Когда началась война, Тоня училась уже на последнем курсе. Предстояла защита диплома. Но закончить училище не пришлось — послали мастером на один из заводов Саратова. А Тоне так хотелось попасть на фронт!

Вскоре она узнала, что в городе Н-ске Герой Советского Союза Марина Раскова формирует женскую авиачасть. Об этом сказали летчики, приезжавшие на завод принимать отремонтированные самолеты.

Тоня, не раздумывая, поехала туда и добилась приема у майора Расковой и была зачислена техником комсомольского женского авиаполка ночных бомбардировщиков.

В полку Рудакова быстро нашла свое место, и вскоре все девушки: летчицы, техники, «вооруженцы», знали подстриженную под мальчишку, веселую, настойчивую и ершистую Тоню.

«Казачок» — прозвали ее подруги, и это прозвище пристало сразу и прочно. В новую обстановку Тоня вошла быстро. Одно только ее смущало: не успела защитить диплом. Но выручил случай. Командировали ее как-то в Саратов. Выполнив задание, Рудакова наведалась в свое училище. Военная форма и настойчивость сделали свое дело. Ей разрешили защитить диплом вне очереди. Защита прошла блестяще. Диплом Тоне выдали на руки, но в часть она прибыла с опозданием на трое суток.

Тогда-то мы и стали свидетелями того, как одним и тем же приказом Антонине Рудаковой объявили благодарность за отличную защиту диплома и дали трое суток ареста за опоздание из командировки. Так началась ее военная служба.

Работы было много. Тоне приходилось не только учиться самой, но и учить других, а кроме того, принимать новые самолеты, знакомиться с ними, приводить их в боевую готовность.

В мае 1942 года наш полк вылетел на фронт. Здесь Рудаковой довелось обслуживать три самолета. И надо сказать, материальная часть доверенных ей машин всегда была в идеальном состоянии, хотя с одной из них, с «пятеркой», на которой летала Нина Распопова, случалось возиться особенно много. Это была капризная машина, и хлопот с нею, как говорится, вполне хватало. Тяжко приходилось техникам зимой. На морозе да еще при ветре руки примерзали к металлу, а по ночам, когда полк вел боевую работу по «программе максимум», приходилось еще, кроме обслуживания самолетов, помогать «вооруженцам» подвешивать бомбы.

Многие техники мечтали стать штурманами или летчицами, и Рудакова тоже рвалась в небо. Но не всем же летать! Кто-то должен работать на аэродроме. А на земле, среди машин и механизмов, она чувствовала себя полной хозяйкой. Тоня радовалась, когда находила причину «болезни» мотора там, где не сразу можно было поставить диагноз. И не было ни одного случая, чтобы мотор в воздухе отказал по ее вине.

Каждую боевую ночь девушка провожала на задание свои машины и напряженно ждала их возвращения. Пожалуй, самое радостное для техника — увидеть приходящий с боевого задания самолет. Пусть с изрешеченными плоскостями, залитый маслом, но все же вернувшийся на свой аэродром!

В феврале 1943 года, когда наш полк стал гвардейским, гвардии старшему сержанту Рудаковой вручили медаль «За отвагу» (медаль «За боевые заслуги» она уже получила раньше).

Не все, однако, в Тониной службе шло гладко. Была в ее характере молодецкая удаль, это и подводило ее иногда...

Задумала Тоня однажды взглянуть сверху на освобожденный Севастополь. А как это сделать? Казачок уговорила свою летчицу разрешить ей обратиться к командиру эскадрильи Марии Смирновой.

— Товарищ капитан! — начала докладывать Рудакова. — На «четверке» обнаружила небольшой дефект. Самолет кренит вправо, а понять, в чем дело, не могу. Разрешите подняться в воздух с летчицей и разобраться, в чем там дело!

— Хорошо, Спрошу разрешение у командира полка, — не подозревая подвоха, сказала Смирнова.

Через пять минут летчица Распопова уже вырулила на взлетную полосу.

В кабине штурмана сидела сияющая, довольная своей выдумкой Рудакова. Поднялись в воздух и взяли курс на Севастополь. (Полк в то время базировался в нескольких километрах от города.) Сделали круг на небольшой высоте. Увидели руины, всю панораму города.

— Ниночка! — крикнула Тоня в переговорный аппарат, — А ну, крутани еще разок! Не бойся, я ведь не первый раз в полете.

И Нина «крутанула»; она переворачивала машину, вводила ее в пикирование, снова взмывала вверх, набирала высоту и опять бросала самолет вниз. Все, казалось, прошло хорошо. И город посмотрели, и работу матчасти проверили. Только не знали подруги, что на аэродроме, поставив ладонь козырьком, а затем вооружившись биноклем, за их «художествами» очень внимательно наблюдала командир эскадрильи Смирнова.

Когда самолет приземлился, она подошла к девушкам и строго спросила Тоню:

— Что это значит? Почему занялись высшим пилотажем? Почему ушли от аэродрома?

— Я искала дефект...

— И нашли, товарищ гвардии старшина?

— Так точно, нашли, товарищ командир.

— Хорошо. Исправьте дефект и отправляйтесь на двое суток под арест. А с летчицей разберемся особо...

Такова была гвардии старшина Казачок — Пончик — Антихрист. А сейчас передо мной стояла строгая солидная женщина, депутат Сормовского райсовета Антонина Васильевна Рудакова.

На ее счету нет ни сбитых вражеских самолетов, ни уничтоженной живой силы и техники фашистов, но что бы делали боевые летчицы без ее труда? Труда повседневного, самоотверженного...

Вот как характеризовало Рудакову командование в 1943 году:

«Работает на самолете По-2 (с мотором № 11). На фронте Отечественной войны с 27 мая 1942 года. За период боевой работы самолет, обслуживаемый тов. Рудаковой, сделал 510 боевых вылетов. Материальная часть самолета содержится в отличном состоянии. Не было случая невылета или задержки самолета по вине тов. Рудаковой.

В работе аккуратна, быстра. За безаварийную работу награждена два раза денежной премией и ценным подарком. Пользуется деловым авторитетом среди личного состава эскадрильи. Регулярно занимается повышением своих знаний по специальности. Политически грамотна, Морально устойчива.

Командир полка гвардии майор Бершанская».

Скупые строчки аттестации. А как они дороги ей и сколько за ними героической работы!

...Зимой 1944 года, в одну из боевых ночей, Тоня Рудакова была тяжело ранена в руку. Четыре месяца пролежала она в госпитале. А после операции, с еще незажившей раной, возвратилась в свой полк. Она считала, что пользу можно приносить, имея и одну здоровую руку....

Демобилизовалась гвардии старшина Рудакова в июле 1945 года, когда наш полк еще стоял под Берлином. За время войны она обслужила 806 боевых вылетов. Четыре раза награждалась правительственными наградами.

Из полка Тоня вернулась в родную калужскую деревню и до 1947 года работала секретарем партийной организации в колхозе. Односельчане гордились своей землячкой. Дни и ночи проводила Рудакова в работе: отдавала все силы, чтобы наладить жизнь в их хозяйстве. Но душа ее по-прежнему тянулась к технике, к машинам, моторам...

Тоня уехала в Горький, поступила мастером на завод. Энергичный, по-военному требовательный к себе и другим, дисциплинированный мастер Антонина Рудакова отлично знала порученное дело. Скоро ее участок стал ведущим в цехе.

В декабре 1950 года коммунисты-сормовичи выдвинули ее в состав районного комитета партии, а затем избрали членом горкома. И так же, как на фронте, всю душу, все сердце вкладывала она в работу.

А как же сложилась личная жизнь нашего Казачка?

Еще в 1942 году, во время командировки в Саратов, Тоня встретила веселого, ясноглазого лейтенанта-танкиста Николая Луговского. Потом он писал ей на фронт длинные письма, полные чувства и светлых надежд. Тоня ему отвечала. Они строили планы совместной жизни, мечтали быть счастливыми. А в конце апреля 1945 года пришло письмо, написанное чужим, незнакомым почерком. В нем коротко сообщалось: гвардии капитан Герой Советского Союза Николай Луговской погиб смертью храбрых в боях с фашизмом.

Никто в полку не узнал тогда о тяжком горе, постигшем Тоню. Она умела молчать. Только строже стали глаза да появились первые горестные морщинки на лице и чуть заметная седина в волосах.

Так и жила Тоня одна. А в 1956 году, будучи председателем цехкома, удочерила девочку-сироту, работавшую у них на заводе рассыльной. Всю материнскую любовь отдала Антонина Васильевна своей дочери Шуре.

Шура была у меня в гостях. Она уверяла, что лучше ее мамы нет женщины на свете.

И я с ней вполне согласна.

Ветер с фронта

Пожалуй, нет ничего красочней подмосковной осени. От прозрачных солнечных лучей высокое небо кажется еще выше, а золотистые кроны деревьев ярко подчеркивают его пронзительную голубизну. Земля укрывается опавшими листьями. Словно печалясь, что вот уже и осень уходит, они озабоченно шуршат под ногами.

Я люблю слушать шорох листьев, люблю бродить по осеннему лесу, особенно в такие дни, когда кроны деревьев ловят и подхватывают песню мимолетного ветра.

А вам не приходилось останавливаться, услышав эту песню? Для всех, возможно, безразличную — для вас нет. Ведь в каждой песне есть что-то понятное и дорогое только двоим — тебе да самой песне...

О прекрасной подмосковной осени я поневоле вспомнила в октябре сорок третьего, когда свершался мой воздушный бенефис: 500-й боевой вылет. В районе поселка Эльтиген готовился к высадке на керченский берег морской десант, и наш полк ночных бомбардировщиков непрерывно наносил противнику удары с воздуха. Базировались мы в двадцати километрах от пролива, в рыбацком поселке Пересыпь.

Боевой вылет, конечно, не прогулка над окрестностями родного города. Он связан с приказом, который необходимо выполнить, с точным расчетом, риском и некоторыми эмоциями, не всегда приятными для представительниц так называемого прекрасного пола.

Задача моя заключалась в том, чтобы точно выйти на немецкие прожекторные установки, мешавшие высадке десанта, стать на боевой курс и, не реагируя на зенитный огонь, пролететь над целью. А штурман Катя Рябова должна была тем временем рассчитать маршрут, сбросить бомбы и указать путь домой, где нас ждали с нетерпением. Возможно, потому мы тщательнее обычного собирались в полет, щепетильно проверяли подвеску «юбилейного» груза и свое снаряжение. За боевую практику случалось всякое. Бывало и так, что виновникам торжества (а у меня в тот день был большой праздник) приходилось порой непредвиденно задерживаться где-нибудь в поле между вражескими и своими позициями. Поэтому к экипировке экипажа мы относились очень щепетильно.

Медь оркестра, дробные раскаты барабанов, сверкание «юпитеров» нам заменила в ту ночь неожиданно разыгравшаяся буря. Наш легонький фанерный По-2 безжалостно швыряло в этой преисподней. Земля просматривалась плохо, и на подходе к цели я с грустью подумала, что если так пойдет дальше, то мы вообще можем не попасть на торжество, которое готовят для нас боевые подруги: из-за непогоды пришлось держать малую высоту, а в таком случае немудрено подорваться на своих же бомбах.

Никто бы не осудил, вернись мы на аэродром. Но мне мельком подумалось тогда, что если бы советский человек всегда действовал, исходя из возможного, думал прежде всего о личных интересах, мы не построили бы Днепрогэс, Волгоградский тракторный, десятки других гигантов индустрии, не проложили бы тысячи километров железных дорог, не сумели бы отстоять от врагов свои завоевания.

— Под крылом Эльтиген, — прервала мои раздумья Катя Рябова. Она не любила в воздухе лишних разговоров, и мы подолгу могли летать с ней молча. Едва штурман передала по переговорному устройству эти слова, как кромешную тьму рассекли лучи прожекторов. Они нервно заметались над водой, проникли в пучину неспокойного моря и вдруг замерли народном месте.

— Ой, катер поймали! — вырвалось у Катюши. Я посмотрела в сторону берега. Километрах в полутора от него на вспененных гребнях прыгало небольшое суденышко, освещенное голубоватым столбом яркого света. Фашисты, видимо, поняли положение людей на катере и не спешили расправиться с ними. Мало того, будто желая получше рассмотреть, как будет происходить трагедия, они зажгли еще два зеркала прожекторов. А кораблик, попавший в накрепко стянутый пучок света, словно и не замечая его, настойчиво пробирался к берегу. Но враг не играл. Он боялся наших парней, почти беззащитных в морской пучине, под прицелом сотен смертоносных стволов. Фашисты открыли огонь по смельчакам. Катер накренился, зачерпнул холодную воду, но все-таки удержался и даже выскочил из полосы света. Однако уже в следующее мгновение щупальца заметавшихся прожекторов вновь поймали его в свои слепящие лучи.

Медлить было нельзя. Я ввела машину в левый крен и дала полный газ. Все решали секунды. Рев мотора всполошил врага, два луча оторвались от воды и зашарили по небу. Но один прожектор продолжал упорно преследовать катер с десантниками.

Вздрогнул, набирая предельные обороты, мотор самолета — рука до упора рванула вперед рычаг газа.

— Выходим на цель, — услышала я Катин голос. — Будем бомбить с малой высоты.

— Ничего не поделаешь, — согласилась я.

Угрожающе покачиваясь, к нам стремительно приближался многовольтовый сноп прожекторов. Вот он едва коснулся плоскостей, вот пробежал по фюзеляжу, ослепив на мгновение, и тут же вернулся назад. Задрожал, напряженно замер, застыл на самолете. Смотреть вниз было бесполезно: перед глазами поплыли круги.

Поймал все-таки! Я втянула голову в плечи, чуть подалась вперед. Теперь лучи проходили мимо козырька, упираясь в центроплан. Немного дала ручку от себя и тут же почувствовала легкий толчок — это оторвались от плоскостей бомбы.

Взрывной волной ударило в низ фюзеляжа, самолет клюнул носом и завалился на правое крыло. Так не мудрено и сорваться в штопор. А на такой высоте — это верная гибель. Чтобы предупредить падение, поставила нейтрально рули и начала уходить в сторону. Прожекторы погасли, кромешная тьма вновь поглотила все вокруг. Все закончилось быстрее, чем я рассказала, и с минуту стояла полная тишина, какая бывает в зале после неожиданного финала напряженной пьесы. А какой гром раздался вслед за немой сценой! Казалось, сама земля задышала огнем, и очереди цветных трассирующих пуль перечертили все небо. Но этот фейерверк был дан под занавес. Я перевела машину в горизонтальный полет и взяла курс на свой аэродром.

— Маринка, знаешь, я первое время никак не могла привыкнуть к пулям, — снова раздался Катюшин голос. — Странно как-то. Такие яркие ночью, красивые, как светлячки в летнем парке. А они ведь — смерть...

Я промолчала.

— А впрочем, я не о том хотела сказать, — будто извиняясь, почти крикнула Катя Рябова в переговорное устройство. — Поздравляю тебя, пятисотница, с юбилейным вылетом!

Представив возбужденное, радостное лицо Катюши, я качнула в ответ крыльями, но говорить ни о чем не хотелось. Я была довольна полетом, чувство исполненного долга наполняло счастьем все мое существо. Мы еще не знали тогда, что бесстрашный десант высадился на Эльтиген, и, возможно, успеху его в какой-то мере содействовал и наш поединок с зенитками, прожекторами, непогодой. Бывают минуты, когда хочется помолчать. Катюша поняла меня и притихла. Мерно потрескивал в ночи нагревшийся мотор. Удерживая стрелки «по нулям», я искала наш аэродром. Неожиданно в кабине раздалась тихая, грустная мелодия знакомой песни. Радио на По-2 не было, и я поневоле даже встряхнула головой: не во сне ли все это?

Но слова песни слышались отчетливо. Мне стало ясно: поет мой штурман Катя Рябова, поет о синеньком скромном платочке...

На фронте люди не считают дней, безразлично относятся к воскресеньям, но юбилейные даты отмечать не забывают, как бы тяжело ни было. Где-то возле рыбацкого поселка под прикрытием ночной темноты нас ожидали на аэродроме боевые подруги.

Поскольку зашла речь о юбилеях да торжествах, расскажу о случае, приключившемся морозным январским вечером на том же полевом аэродроме под названием Пересыпь.

Виновницей этого, в конце концов закончившегося общим весельем, необычного полета была жизнерадостная хрупкая девушка с худенькими плечиками и привлекательной улыбкой. Все мы звали ее просто Женечкой и любили шумное общество этой никогда не унывающей летчицы.

Женственная даже в неуклюжем летном комбинезоне, мягкая и покладистая с подругами, она преображалась в бою и немало беспокойства причиняла противнику с воздуха. Солдатский долг Женя Жигуленко выполняла с завидной храбростью и в то же время с необыкновенной легкостью, свойственной натурам, глубоко верящим в свою счастливую звезду. Не раз светлокосый боец, сбросив бомбы на окопы врага, неожиданно проносился над головами гитлеровцев, наводя отчаянной дерзостью ужас и панику на земле. Тревожась за подругу, мы старались удержать ее от ненужного риска, но, кажется, именно эта, граничащая с бесшабашностью отвага и приносила ей победы.

Однажды Женя выполняла полет со штурманом Полиной Ульяновой. Еще до подхода к объекту они попали под ураганный огонь зениток. Самолет, израненный снарядами, с разорванной перкалью на плоскостях, беспорядочно падал. Казалось, уже ничто не предотвратит гибели маленького По-2, но у самой земли машина вдруг замедлила вращение и преспокойно прошла на глазах у ошарашенных немцев...

В ту новогоднюю ночь, о которой пойдет рассказ, каждая из нас выполнила по три боевых вылета. Зачехлив самолеты, мы спешили навести свой нехитрый армейский туалет, чтобы как-то внести во фронтовые будни частичку домашнего уюта и тепла. Все уже прилетели на аэродром, многие управились с работой и потянулись к рыбацким домикам, в которых жили. Не вернулась только Женя.

Ранняя зимняя ночь висела над Пересыпью. На войне тревога не всегда передается воем сирен и ударами колоколов. Она приходит порой с тишиною, с гнетущим ожиданием, с предчувствием чего-то непоправимого. Именно такая тревога незаметно завладела нами, заставила забыть о готовящемся празднике, собрала у притихших зачехленных машин. Никто не произнес вслух слово «смерть». Связать его с сияющей молодостью, с гордой и веселой Женей Жигуленко было просто невозможно. И мы терпеливо ждали.

Она прилетела, как всегда, неожиданно, села на краю аэродрома и, едва успев выключить мотор, оказалась в нашем окружении.

Женя неторопливо выбралась из кабины самолета. Глаза ее были устало прищурены, длинные ресницы опушил морозный иней. Она появилась, словно царевна из сказки, и мы притихли, поддавшись очарованию минуты. Наконец под перкалевыми плоскостями кто-то заметил прижавшуюся у шасси зеленую елочку. Девушки, как по команде, бросились к ней. К великому изумлению, они обнаружили там еще три крохотных деревца, и сразу для всех стало ясно, почему самолет Евгении Жигуленко прилетел с опозданием.

Елочки установили в эскадрильях, украсили самодельными игрушками, и в комнаты с запахом хвои вошел далекий, забытый всеми домашний уют. В ту ночь в наших разговорах не было упоминаний о войне. Говорили о родных, о всяких пустяках, которые в мирное время даже не замечаешь. Кто-то вздохнул о быстрых каблучках и вспомнил первый школьный вальс, первое свидание. А за окнами крепчал морозный ветер, где-то ухали пушки, и совсем рядом разорвался снаряд, А все же мы не хотели думать ни о войне, ни о невзгодах, ни о тяжелых ранах. В рыбацкий поселок незаметно вошла в тот вечер тихая песня:

Из затемненных окошек плыли в тревожную ночь негромкие девичьи голоса. В бесхитростных словах песни каждый узнавал свою судьбу. Именно тогда я поняла, что фронтовые подруги помнят все, что они никогда не забудут, во имя чего взяли в руки оружие.

...Наутро после юбилейного полета в столовой меня ожидал огромный арбуз. В кожуре его белела вырезанная ножом цифра 500.

— Это от Бершанской и Рачкевич, — пояснила парторг полка Мария Рунт.

Арбуз тут же подвергся дружному уничтожению.

— Почаще бы такие юбилеи! — шутили девчата, с аппетитом уплетая сочные сладкие ломти.

...Все дальше в прошлое уносится время суровых битв. Но когда в Подмосковье приходит пора буйных ветров, я каждый раз ищу в их песнях отзвуки нашей немеркнущей, прекрасной юности. Ищу — и нахожу их.