Часть четвертая

Гродно, Дрезден, Бриенн...

Сморгонах Наполеон покинул ставшую жалкой толпой былую великую армию. На прощанье он гордым театральным жестом надвинул на лоб треуголку и обратился к свите: «Сегодня ночью я отправляюсь с Дюроком, Коленкуром и Лобо в Париж. Мое присутствие там необходимо для Франции так же, как и для остатков несчастной армии. Только [230] оттуда я смогу сдержать австрийцев и пруссаков. Несомненно, эти страны не решатся объявить мне войну, когда я буду во главе французской нации и новой армии в 1 200 000 человек!». Он заверил своих маршалов, что его прославленная гвардия остается при армии, ибо ей предстоит еще охладить пыл русских под Вильно.

Бонапарт лелеял надежду, что войска противника не форсируют Вислу до его возвращения. Пройдя через строй штабных офицеров, император подарил им на прощание свою очаровательную, грустную улыбку, сел в закрытую карету и стремглав поскакал к Вильно.

Спалив бумаги своей канцелярии, под чужим именем Наполеон пожелал как можно скорее вырваться за пределы этой недавно еще такой лакомой и заманчивой, а теперь ставшей ему столь ненавистной, безбрежной страны и там, за Рейном, вновь обрести былое величие и сан повелителя Европы.

На высоком берегу Немана император бросил последний горестный взгляд на бескрайние, щедро политые кровью солдат заснеженные просторы России, из которой ему чудом удалось вырваться. Вспомнил он и тот пологий холм, где стояла прежде его палатка и откуда пять месяцев назад несметная армада его войска сделала первый отчаянный шаг к своей гибели. Однако властолюбивый и коварный повелитель мира, в смятении покидая Россию, не собирался складывать оружие по своей воле. Проведя набор рекрутов в армию, он намеревался отомстить русским за поражение.

Вскоре Кутузов обратился к войскам с горячим призывом: «Итак, мы будем преследовать неприятеля неустанно. Настанет зима, вьюги и морозы. Вам ли бояться их, дети Севера? Железная грудь ваша не страшится ни суровости погод, ни злости врагов. Она есть надежная стена Отечества, о которую все сокрушается. Пусть всякий помнит Суворова: он научил нас сносить и голод и холод, когда дело шло о победе и славе русского народа. Идем вперед, с нами Бог, перед нами разбитый неприятель! Да будут за нами тишина и спокойствие».

Отряд Давыдова в это время двигался в направлении Ковно. [231]

В пути на имя Дениса Васильевича пришел вызов из главной квартиры с предписанием явиться в Вильно, к Кутузову. Доблестный партизан оставил партию на марше, заложил сани и немедля покатил по заметенной снегом вьюжной дороге.

На сей раз его поразила резкая перемена в главной квартире. Вместо порушенной деревушки и старой курной избы, как было в пору его первой встречи со Светлейшим, Давыдов увидел величественный дом, улицу и двор, где стояли великолепные кареты, коляски и сани. Толпы вельмож, генералов, штаб- и обер-офицеров теснились на крыльце в ожидании приема.

Как только Денис Васильевич вошел в просторную залу, присутствующие здесь статные генералы и офицеры в парадных мундирах сразу же обратили на него внимание. Однако на сей раз на нем был не крестьянский армяк, а темный казачий чекмень, красные шаровары, на бедре висела черкесская шашка, а загорелое, посеченное ветрами лицо обрамляла черная, как вороново крыло, курчавая борода. Поляки, вскинув в недоумении брови и переглянувшись, спросили шепотом:

— Кто таков?

— Партизан Давыдов! — гордо прозвучал ответ. Невзирая на множество посетителей, прохаживавшихся возле дверей и смиренно ожидавших своего часа, Кутузов быстро и радушно принял Давыдова. Он усадил его рядом с собой за стол, где была разложена карта.

— Милый наш партизан, — сказал Михаил Илларионович, — есть у меня до тебя одно серьезное и весьма деликатное дело. Граф Ожеровский идет на Лиду. — Он провел карандашом по карте. — Вот сюда и далее к Гродно. Однако Ожеровский, как мне ведомо, не больно-то силен в дипломатии.

— Так, так, — кивнул Давыдов.

— А Гродно следовало бы занять посредством дружелюбных переговоров, нежели путем применения оружия. По сему случаю, как только поступит рапорт от Ожеровского о его продвижении вперед, тебе с отрядом надлежит идти на Меречь [232] и Олиту. А там прямиком к Гродно, дабы употребить всю твою партизанскую сметку и выдержку для занятия города без кровопролития. Ибо Австрия со дня на день станет вновь нашей союзницей. Но ежели этот способ взятия города отпадет, то не возбраняется покорить его штурмом.

В конце беседы Кутузов крепко пожал руку Давыдова и напутствовал его такими словами:

— Не останавливаясь среди геройских подвигов, мы идем теперь далее... Но не последуем примеру врагов наших в их буйстве и неистовствах, унижающих солдата Порою они жгли дома наши, ругались святынею... Мы христиане и будем же великодушны, положим различие между врагом и мирным жителем. Справедливость и кротость в обхождении с обывателями покажут им ясно, что не порабощения их и не суетной славы желаем мы... Но ищем освободить от бедствия и угнетений даже те самые народы, которые вооружались против России...

Как только поступило донесение из штаба, Давыдов сразу же двинул отряд выполнять приказ фельдмаршала. В авангарде скакали казаки под водительством ставшего теперь майором Чеченского.

Столкнувшись под Гродно с австрийскими стражниками, казаки пленили двух гусар. По приказу Давыдова гусар освободили из-под стражи и отослали к коменданту Гродненского гарнизона генералу Фрейлиху.

Фрейлих немедленно прислал парламентера с благодарностью за проявленное великодушие. Чеченский не преминул воспользоваться этим предлогом и повел с австрийцами переговоры о мирной сдаче города.

После нескольких встреч с Давыдовым, где в полной мере проявились его обаяние, выдержка и светскость, надменный и расчетливый Фрейлих, предвидя близящийся крах Наполеона, пошел на уступки и согласился оставить город в неприкосновенности, со всеми запасами провизии.

Партизаны под бой барабанов вступили в Гродно, не обнажив сабель.

Позднее Давыдов узнал, что генерал-адъютант граф Оже-ровский со своим войском, значительно превышавшим число отряда его партизан, первым подошел к Гродно и предложил [233] австрийцам сдать город. Однако получил от коменданта гарнизона города решительный отказ. И граф немедля отступил в Лиду, намереваясь пополнить там запасы продовольствия и привести кавалерию в надлежащий порядок.

К Кутузову почти одновременно поступили два рапорта. Один — от Ожеровского с предостережением, что враг силен и не намерен добровольно оставить город. И другой — от полковника Давыдова, где сообщалось, что Гродно взят партизанами без единого выстрела и тем самым спасен от разрушения.

За занятие Гродно путем увенчавшихся успехом мирных переговоров с австрийским генералом Давыдов жалован был высоким отзывом фельдмаршала. Его наградили орденом Святого Владимира 3-й степени.

Затем был получен приказ командования: отряду Давыдова следовать далее в Тикочин. А в город вошли полки регулярной армии — кавалерия генерал-лейтенанта Корфа и пехота генерала от инфантерии Милорадовича.

Сколько помнил Давыдов жизнь свою партизанскую, он всегда скакал на коне, преследуя на рысях неприятеля, курил неизменную короткую трубку и постоянно испытывал страстное желание часок-другой крепко поспать... Однако такие часы выпадали очень редко.

Перед тем как следовать в Тикочин, Давыдов зашел в дом, где он квартировал, и зажег свечу. В задумчивости сел у стола и взял в руки перо. Привычные к сабле да ружью пальцы его огрубели за время длительного похода, а перо показалось ему таким легким и хрупким, словно соломинка, того и гляди переломится.

Писать на войне Давыдову приходилось урывками — на коротких привалах, на стоянке «в лихом притоне» да в палатках перед грядущим сном или на ранней заре. Иного времени не было.

Обмакнув перо в чернила, он мучительно долго раздумывал, опустив голову, с чего бы начать. Неотлучно глядел в таинственную темноту за окном, словно оттуда должно было прийти озарение...

На мглистом небе загорались одна задругой далекие звезды. [234] Ветер шевелил оконную занавеску, силясь погасить трепещущее пламя свечи... И вдруг в его исстрадавшуюся, тоскующую душу ворвалось нечто трепетное, первозданное, вдохновенное, словно великая радость в предчувствии встречи с близким и дорогим человеком. Захлестнутый этим святым чувством, он бережно разгладил ладонью помятый лист бумаги, обмакнул перо в чернила и начал быстро писать. Писать о том, что переполняло за последние дни его душу, о своих боевых соратниках, о походах и сражениях, о нежной любви к матери, братьям, о тоске по родной Пречистенке, по книгам, о боли за порушенное, опустошенное Отечество. Ради этой немеркнувшей любви к родимым очагам он и его соратники ежечасно готовы были жертвовать жизнью. Он писал, не замечая времени и не чувствуя, как смертельная усталость, словно темень, слепит глаза и клонит голову...

1 января 1813 года войска русские, заступив на территорию неприятеля, получили новые назначения и размещения. Легкоконный поисковый отряд партизан под водительством полковника Давыдова бьш преобразован в один из дозоров авангардного корпуса главной армии и занял особое место. Корпусом этим командовал генерал-адъютант барон Винценгероде, «человек без Отечества», неоднократно переходивший с австрийской на русскую военную службу и отличавшийся педантичностью и лестью пред высшими чинами.

В октябре 1812 года Винценгероде, командуя кавалерийским корпусом, влетел на рысях в еще не оставленную французами, окутанную заревом пожарищ, дымящуюся Москву и, как говорится, с пылу с жару угодил в плен. После допроса «горячего» барона велено было под конвоем переправить во Францию. Однако в пути, по счастливой случайности, барона отбили у неприятеля партизаны полковника Чернышева.

Итак, казаки и гусары Давыдова поступили в подчинение Винценгероде, а посему им строжайше запрещалось тайно сниматься и переходить с места на место. Даже сшибаться с врагом [235] без ведома барона или же генерал-майора Ланского, коему они также подчинялись, было не дозволено.

Примкнув со своим отрядом к регулярным войскам, Денис Давыдов, по существу, сошел с партизанской стези.

В конце февраля неприятель вынужден был оставить Берлин, его сильно потрепанные, разрозненные гарнизоны отходили к Эльбе. Миновав Польшу и Силезию, поисковый легкоконный отряд Давыдова вступил в Саксонию и расположился под Дрезденом, занятым французами.

8 марта поутру раздался сильный гул в направлении города, словно бы от орудийного залпа, но вскоре все стихло.

«Видать, что-нибудь взлетело на воздух, — подумал Давыдов. — Только надобно в точности знать, кто и что взорвал?»

От жителей ближней деревни он узнал, что французы накануне переправили свои госпитали и оружие с правого берега Эльбы на левый и по приказу маршала Даву взорвали каменный мост. И полковник смекнул: значит, половина Дрездена, находящаяся на правом берегу реки, или вовсе покинута неприятелем, или занята его небольшим гарнизоном. Побеседовав с флигель-адъютантом Орловым, Давыдов решил взять в кольцо войска маршала Даву.

Операция была в деталях продумана и обсуждена: Орлов со своей партией идет к Эльбе и, форсировав ее, подступает к Дрездену с другого берега; сам же Давыдов движется на-прямки, во фронт. Словом, в доблестном партизане вновь вскипела удаль молодецкая, авось фортуна и на сей раз улыбнется ему, он первым постучится в ворота города и займет вторую после Берлина столицу Саксонии.

Для рекогносцировки к стенам Дрездена был послан 1-й Бугский полк казаков во главе с майором Чеченским.

Стремясь соблюсти воинскую дисциплину и субординацию (к счастью, Винценгероде со своим войском находился довольно далеко), Давыдов решил испросить разрешения на это предприятие у своего непосредственного начальника генерала Ланского, с коим он состоял в приятельских отношениях.

Вестовой немедля поскакал к генералу в Бауцен с запискою от полковника Давыдова: «Я не так далеко от Дрездена. Позвольте попытаться. Может быть, успех увенчает попытку. Я у вас под командой: моя слава — ваша слава». [236]

По прошествии нескольких часов был получен ответ от Ланского: «...Разрешаю вам попытку на Дрезден. Ступайте с Богом!»

— Ура! — обрадовались офицеры, услышав эту весть из уст полковника.

Едва партия Давыдова выстроилась на дорогу, ведущую к городу, как прискакал вестовой с рапортом от Чеченского. Майор доносил командиру, что после перестрелки казаков у ворот Дрездена к нему неожиданно обратился бургомистр с просьбой пощадить город.

Чеченский дал согласие, но потребовал, чтобы в ту же ночь французы, занимающие Новый город, отступили на другую сторону Эльбы. Иначе никому пощады не будет!

Бургомистр попросил дать ему два часа сроку на раздумье и возвратился в Дрезден.

— Ну и страху наши нагнали на саксонцев! — усмехнулся Давыдов. — А ведь не велика сила: всего-навсего полторы сотни казаков... Правда, и у наших имеется урон: четверых ранило, а хорунжего Лукина — в голову, насмерть. Вечная ему память! Добрый был казак...

Чеченский остался на прежних высотах, в сосновом бору, ожидать ответа от коменданта города.

— А теперь, — приказал Давыдов, — на рысях вперед! Всего три-четрые версты оставалось до Дрездена, как от Чеченского прискакал третий гонец и вручил полковнику новый рапорт: комендант города одумался и наотрез отказался покориться малочисленному полку казаков.

— Черта с два! Мы и сами с усами! — вскипел Давыдов. На сей раз он решил прибегнуть к уже не раз испытанной им в походах партизанской хитрости. — Огорошим-ка недруга нашим будто бы несметным полчищем. Ведь у страха глаза велики! Займем биваками форштадты!

Сотне казаков Давыдов приказал немедля запалить как можно больше бивачных костров на окрестных холмах и поддерживать огонь всю ночь, дабы неприятель имел возможность лицезреть многочисленное подкрепление, идущее на помощь Чеченскому. [237] Сам же полковник с четырьмя сотнями казаков и пятьюдесятью гусарами также принялся раздувать костры.

Вскоре костры разгорелись на славу. Денис Васильевич стал дожидаться рассвета, любуясь с пригорка пылающими в ночи огнями. Молодцы его и впрямь постарались! Издали казалось, что к Дрездену подошел громадный трехтысячный корпус. Но тут полковника внезапно настигло письмо от генерала Ланского.

Посоветовавшись с Винценгероде, Ланский велел Давыдову изменить маршрут на Дрезден, отступать из Кёнигсбрюка в Радсбург. Там надобно ему позаботиться о провианте и фураже для главного корпуса, а также собрать все суда, стоящие у берега Эльбы.

Письмо это весьма огорчило Дениса Васильевича.

— Отбой, господа?! — обратился он к своим офицерам. — Оказывается, не по чину бывалому партизану завладеть первому неприятельской столицей. А честь сия и награды должны непременно достаться нашему корпусному командиру барону Винценгероде!

— Неужто в столь решительные минуты нам надобно убираться! — вспыхнул майор Чеченский. — Ведь город готов нам покориться без боя!

— Как же! — усмехнулся Давыдов. — Ежели город будет в наших руках, то надменный барон лавров не пожнет. А будет, как у нас шуткуют: «Пить винцо в огороде...»

Однако несколько запоздалое приказание генерала Ланского не смогло поколебать твердого решения полковника, ибо не в его правилах было оставлять начатое дело незавершенным. И он решил действовать на свой страх и риск, тем более что полк его стоял уже у ворот столицы Саксонии.

Давыдов отправил в Дрезден офицера Левенштерна парламентером с требованием сдать город.

— Скажите коменданту, — напутствовал его Денис Васильевич, — город окружен русской пехотой и конницей. Положение безвыходное. В противном случае мы возьмем Дрезден приступом.

Поутру Левенштерн прискакал с ответом: комендант гарнизона города французский генерал Дюрют просит прислать [238] уполномоченного штаб-офицера. И Давыдов направил к нему своего друга, подполковника Степана Храповицкого. Дабы придать сему предприятию больше важности, он прибавил к его наградам еще и некоторые свои. У подполковника вся грудь оказалась увешана орденами и медалями.

Завязав Храповицкому платком глаза, его переправили на лодке через Эльбу в Старый город. Там подполковника за руку повели в дом Дюрюта. Однако переговоры затянулись. С обеих сторон следовали бурные возражения, продолжавшиеся целый день. Лишь поздним вечером все окончилось: договор о сдаче города с соблюдением всех главных условий, выставленных Давыдовым и Дюрютом, был подписан.

— На сей раз наша взяла! — радовался, потирая руки, Денис Васильевич. — Завтра же занимаем город. Дело сделано чисто. Комар носу не подточит!

Ни свет ни заря Давыдов поднял своих молодцов на ноги, велев им прибрать коней, почиститься, принарядиться и готовиться к парадному вступлению в Дрезден во всем блеске и славе русского оружия. Негоже ударить лицом в грязь перед саксонцами!

Утром к Давыдову явилась депутация важных чиновников города. К великому их удивлению, вместо ожидаемого грубого казацкого приема, депутацию обходительно встретил и выслушал благородный с виду полковник. Ко всем прочим достоинствам, он прекрасно говорил по-французски.

По окончании этого, сыгравшего весьма важную роль, визита депутаты расшаркались ножками и откланялись.

На дворе весна. Полдень. В небесах — горячее мартовское солнце. Отряд партизан на конях гордо въехал в ворота Дрездена.

Впереди на красавце-дончаке, с черной, как смоль, окладистой бородой, — Денис Давыдов. На нем щегольской темный чекмень, красные шаровары. Гордо поднятую голову знаменитого партизана венчала алая шапка с коротким темным околышем, надетая набекрень. На бедре поблескивала черкесская шашка. На шее ордена Владимира, Анны с алмазами и прусский «За достоинство». А в петлице — Георгиевский крест. Следом за командиром скакали его боевые соратники — офицеры Храповицкий, Чеченский, Бекетов, Левеншгерн, [239] Макаров, Алябьев, впоследствии — прославленный композитор. Далее — почетный конвой из ахтырских гусар. За гусарами в авангарде 1-го Бугского казачьего полка — песельники. Они дружно затянули-повели разудалую солдатскую песню «Растоскуйся, моя сударушка» и на все лады засвистали.

В воротах стоял под ружьем и встречал победителей поверженный французский гарнизон, делая на караул при громком барабанном бое.

Меж тем широкая, до краев заполненная народом улица шумит, бурлит, ликует. Из окон выглядывают любопытные саксонцы. Они почитают русских избавителями Европы, бросают с балконов шляпы в небо, крича: «Ура, Александр! Ура, Россия!» Нарядно одетые красотки засыпают путь воинов цветами.

Гусары и казаки расположились биваком на главной улице. Давыдов остановился в квартире одного знатного банкира и принял там именитых горожан, среди которых было много торговцев-евреев.

Вскорости Давыдов послал курьера к генералу Ланскому с рапортом, где сообщалось, что отряд вступил в Новый Дрезден. Завтра будет прекращено перемирие, заключенное с Дюрютом на сорок восемь часов. 13-го вечером можно будет свободно распоряжаться, как в Новом городе, так и в Старом...

Обо всем этом Давыдов покорнейше просит довести до сведения корпусного командира Винценгероде, ибо «замедление в прибытии пехоты и артиллерии в Новый город легко может лишить нас приобретенного».

В тот же день полковник получил письмо от Ланского. В нем генерал поздравлял Давыдова с занятием Нового Дрездена, но тут же корил: в бочку меда легла ложка дегтя — оказывается, самовольно заключать перемирие без разрешения начальства он не имел права, а также не выполнил важного распоряжения командования — не собрал лодки, плоты, паромы...

Французский корпус во главе с генералом Дюрютом, испугавшись перехода на левый берег Эльбы русских войск [240] и готовящегося одновременно с этим наступления полка Давыдова, дабы избежать окружения, начал в спешке сниматься и покидать город. Казалось, воинское счастье вновь улыбнулось пламенному гусару, момент для овладения второй половиной столицы Саксонии представлялся ему, как нельзя лучше... Но вдруг на рассвете 13-го на Давыдова, как гром средь ясного неба, обрушился Винценгероде.

Тщеславный барон, мечтавший овладеть Дрезденом, узнав из донесения Ланского о решительных и победоносных действиях Давыдова, страшно разгневался. Он оставил войска на марше и, заложив почтовых лошадей, помчался во весь опор в Саксонию. Под утро барон собственной персоной прискакал в Дрезден. Разыскав «дерзкого и непокорного» полковника, он с ходу обвинил его в трех тяжких проступках: во-первых, почему он осмелился без его позволения подойти к Дрездену, тогда как ему приказано было идти на Майсен? Во-вторых, кто разрешил ему входить в переговоры с неприятелем — сие ведь законом строжайше воспрещено! И, в-третьих, какое он имел право заключать кратковременное перемирие с французами, когда сам генерал Блюхер делать того не вправе? Причем третий поступок барон расценивал как государственное преступление, достойное строжайшего наказания.

Взбешенный, не терпящий возражений Винценгероде резко прервал объяснения Давыдова: «Довольно! Более я не позволю вам партизанить! Ни для кого нет отговорок в незнании приказов, издаваемых по армии. Я не могу избавить вас от военного суда. Немедленно сдайте команду вашу подполковнику Пренделю, а сами отправляйтесь в Калиш. Там, на главной квартире, быть может, к вам будут снисходительнее! Прощайте!» Не подав руки, барон повернулся спиной, показав, что разговор окончен.

Незаслуженно оскорбленный, со слезами на глазах, прощался Давыдов со своими боевыми соратниками, с коими довелось ему пройти долгий и тяжкий путь от родного, ставшего столь знаменитым Бородина вплоть до покоренного Дрездена, разделяя «и голод, и холод, и радость, и горе, и труды, и опасности». Ибо теперь он не просто расставался [241] с подчиненными, а оставлял в каждом гусаре сына, в каждом казаке друга и кровного брата.

В Калише Давыдова принял начальник штаба двух союзных армий Петр Михайлович Волконский, ибо Пруссия к этому времени уже вступила в военную коалицию против Франции. Со вниманием выслушав разумные доводы полковника, Волконский тотчас обратился с его бумагами прямо к фельдмаршалу князю Кутузову. А Светлейший князь вскоре сам предстал пред императором защитником Давыдова, рассказав о доблестной службе пламенного гусара в тяжкие для Отечества времена, не забыв упомянуть при этом о недавнем успешном и бескровном занятии его отрядом Гродно.

Александр заслушал донесение главнокомандующего, ознакомился с бумагами, привезенными от Винценгеро-де, и рассудил это дело великодушно: «Как бы то ни было — победителей не судят».

Бродя по улицам Калиша, Давыдов слышал благодарственные молебны в честь взятия Дрездена, сопровождаемые оглушительными пушечными выстрелами. О покорении столицы Саксонии было обнародовано: «Генерал Винценге-роде доносит из Бауцена, что часть Дрездена, по правую сторону Эльбы, заняли его войска». И более ничего!

Вскоре Кутузов прислал за Давыдовым своего адъютанта. Фельдмаршал тепло принял Дениса Васильевича, заверив в полнейшем к нему расположении, и направил обратно к барону с предписанием возвратить ему прежнюю команду.

Однако Давыдову не пришлось более служить с боевыми соратниками. Винценгероде ослушался повеления фельдмаршала, власть которого была уже ограничена царем, и не возвратил полковнику его прежнюю партию, сославшись на то, что люди эти рассеяны по разным местам.

Пожелав участвовать в битвах с французами «с саблей в руках, а не в свите кого бы то ни было», Давыдов попросил разрешения у командования вернуться в свой родной Ах-тырский гусарский полк. Ахтырцы находились в ту пору [242] под предводительством корпусного генерала Милорадовича, высоко ценившего заслуги храброго партизана.

Ахтырцы Давыдова участвовали во многих жарких баталиях 1813 года на полях Европы.

В особенности памятны Денису Васильевичу сражение под Бриенном 17 января 1814 года и битва при Ла-Ротьере. После ряда побед Давыдов был удостоен наконец чина генерал-майора.

Гусар в Париже

Сражение за Париж началось 18 марта 1814 года. С севера во главе русской Силезской армии шел фельдмаршал Блюхер, а с востока наступали союзные войска под командованием австрийца Шварценберга.

На рассвете пушкари ударили по Бельвильским высотам, расположенным на восточной окраине города. Далее на Париж двинулся авангард русской армии. Фельдмаршал Блюхер, прозванный в войсках Форверц{8}, повел штурмовую колонну с музыкой, барабанным боем и криками победного «Ура-а-а!» на крутизны Монмартра.

Ядра, гранаты, картечь и пули, осыпавшие колонны наши с вершины и уступов Монмартра, не смогли охладить пыл воинов русских. [243] Могучий штурм — и вершина гиганта с тридцатью орудиями покорена. Один за другим выстрелы тонули в победном марше. Вот прогремел глухой, последний, прощальный выстрел той грозной, бедственной и тяжелой двухлетней войны. На вершине Монмартра воцарилась зыбкая тишина.

К семи часам вечера все было кончено. Возвышенности и удельные предместья правой стороны Сены, от Шарантона до Булонского леса, заняли союзные войска до самой каменной десятиаршинной ограды столицы Франции, на расстоянии упора штыка русского.

Легкие и батарейные орудия нацелились в каменные кварталы Парижа. Однако короткое перемирие, заключенное с французскими маршалами, круто изменило ход дальнейших событий и укоротило, казалось бы, неуемный пыл русских солдат, намеревавшихся с ходу ворваться в город.

В девять вечера пронеслись на конях по аванпостной линии адъютанты штабов корпусных с приказом от Барк-лая-де-Толли. Перемирие окончилось. А посему надо было держать ухо востро, следить за вылазками неприятеля из города, в особенности от Елисейских полей к Булонскому лесу, где, по предположению нашего командования, скрывался Наполеон.

Патрули были удвоены, засады усилены, резервы отводных постов приближены.

На утро готовился штурм Парижа, распростершегося пред войсками нашими на громадной равнине обеих берегов Сены.

С рассеяньем ночного тумана стали исчезать с горизонта следы затяжной кровопролитной войны. Первые лучи солнца озарили и как бы разгладили хмурые изнуренные тяготами похода лица солдат. Теплое дыхание животворной весны с хмельными запахами лопающихся клейких почек смягчило сердца царей, генералов, воинов... И доблестные солдаты наши узрели, к великой радости, на монмартрской башне телеграфной и на всех каланчах Парижа белые флаги, извещавшие о капитуляции города.

19 марта 1814 года — светлый и памятный день для народов Европы.

Война, развязанная Наполеоном в 1812 году, имела две [244] наиболее горячие точки одну — на поле Бородина, другую — при Монмартре. При Бородине солдаты наши стояли не на жизнь, а на смерть, ибо здесь решалась судьба России. На Монмартре они штурмовали самую высокую точку Франции, и каждый воин наш пылал огнем мщения и жаждал подвига.

Гусар и казаков французы считали наиболее опасными завоевателями.

В предместье Парижа парикмахер, некий господин Леду, пожаловался Давыдову:

— Ваши казаки реквизировали у меня инструменты. И вот уже сутки, как я нахожусь без работы.

— Больно хо-ро-шо! — широко улыбнулся Денис Васильевич. — Значит, мои воины приводят себя в надлежащий порядок. Заплатите все, как положено, этому господину. Пусть он купит себе новые инструменты...

А спустя день-другой генерал разгневался на своих адъютантов, ибо они постоянно куда-то исчезали. В оправдание те виновато опустили головы. Лишь один из них не сплоховал:

— Посмотрите, ваше сиятельство, каковыми выставляют нас господа французы. Я тут прихватил с собой одну газетенку, — при этих словах он вынул из кармана помятый лист бумаги. — Извольте послушать, что пишут эти канальи! «Один очевидец констатирует. «И вот мы увидели громадных и угрюмых северных медведей с козлиными бородами. В шубах мехом навыворот. Пистолеты за поясами. Длинные пики в руках. А грязные и вонючие они, будто свиньи, которые изрядно вывалялись в навозе. Глаза смотрят дико и зло. Того и гляди ограбят или же изнасилуют...»

— Однако, очень похоже, — с горькой иронией молвил генерал. — К счастью, скоро парижане сами во всем убедятся воочию...

Денис Давыдов въехал в поверженный Париж вместе с бригадой гусар Ахтырского полка.

Французы были поражены. Недавно их уверяли, что в битвах чудом удалось уцелеть лишь нескольким полкам русских солдат. Теперь они лицезрели на улицах грозную армию великолепной выправки. [245]

Торжественный марш совершался при громе барабанов, при бравурных звуках труб и флейт.

Впереди парада скакала кавалерия. Открывал шествие лейб-гвардии Донской казачий полк генерала Орлова-Денисова.

Всю ночь донцы не смыкали глаз, готовясь к торжеству победы: чистили коней, точили сабли и поправляли амуницию.

За донцами — Уланский полк цесаревича Константина Павловича на небольшом расстоянии — сотня лейб-запорожцев, составлявшая конвой нашего государя. Далее ехали верхами союзные монархи.

Толпы парижан волновались, кричали, ликовали... Смельчаки бросались чуть ли не под копыта лошадей государей, осыпая горячими поцелуями ноги и руки монархов.

Парижане словно на плечах внесли монархов на знаменитую площадь Людовика XV. Там, на углу бульвара, государи остановились, чтобы полюбоваться, как будут проходить громким парадным маршем их славные войска...

Спустя несколько дней после торжества победы Денис Васильевич обошел знаменитые Елисейские поля, где биваком расположились казаки.

Вместе с ними туда направились толпы парижан. Они пришли к казакам отпробовать их ароматного дымящегося кулеша в больших прокопченных котлах, послушать их грустные протяжные песни, полные тоски по Родине.

Парижане дивились: как лихо пьют казаки вино, почти не пьянея. Возникла даже мода «а-ля казак»: столичные модницы стали делать себе прически наподобие казачьих папах. Мгновенно полюбилось и привилось словечко «бистро». Им казаки торопили торговцев, которые щедрой рукой наливали им стаканы вина.

В парке Тюильри прямо на глазах парижан разыгрался своеобразный спектакль: казаки там упражнялись с саблями, падали со всего маху с коней и не разбивались, словом мастерски джигитовали...

Приметив знаменитого партизана, один бородач вышел ему навстречу:

— Здравия желаем, ваше сиятельство, Денис Васильевич!

— Неужто Назаров? Родная партизанская косточка! — [246] обрадовался Давыдов, узнав казака из своей партии, и крепко обнял его. — Выходит, до Парижа дошел страж российской земли! Гроза Бонапарта! Небось помнишь губернатора Смоленска генерала Бараге-Дильера?

— Не то как же! На всю жизнь от того дня зарубка в сердце осталась... На волоске от смерти висел!

— Своих в обиду не дадим! — улыбнулся Давыдов.

— Дозвольте, ваше сиятельство, стихи на взятие Парижа прочитать?

— Неужто ты, Николай, еще и стихи сочиняешь? Ну, читай, читай!

Казак сразу посерьезнел да и начал, не спеша, декламировать нараспев:

Казаки притихли, слушая своего товарища. Ведь столь вдохновенно и складно никто из них сочинить не мог.

Едва Назаров кончил читать и опустил голову, как Денис Васильевич горячо обнял и ободрил его:

— Ну спасибо, Николай, уважил! Благодарю тебя, что восславил нашу победу. Ведь Париж ныне и вправду у наших ног. И давненько ты занимаешься сочинительством?

— Более года...

— И много сложил? [247]

— Семь од.

— Смотри ж ты, какой плодовитый поэт!

— И все до единой в памяти держу.

— Истинно молодец, Николай! Скоро мы вернемся на Родину. Уж там-то, надеюсь, твои стихи по достоинству оценят и, возможно, даже пропечатают где-нибудь в журнале.

Давыдов квартировал в Париже на улице Бурбон. Из его широкого окна и с балкона открывалась величественная панорама города, была видна Сена, ее мосты, замок Тю-ильри, а рядом, на Вандомской площади, высилась знаменитая мраморная колонна со статуей Наполеона.

Однажды внимание боевого генерала привлек шум, доносящийся с улицы. Денис Васильевич глянул в окно и увидел пестрый людской поток.

— Сходи-ка разузнай, что там происходит? — приказал Давыдов своему адъютанту и с тревогой посмотрел на колонну.

От головы статуи Наполеона тянулось множество канатов, похожих издали на тонкие нити. Канаты закрепили на воротах.

Народ неустанно, сплошным потоком валил к площади Вандом.

«Однако что это все значит? — размышлял пламенный гусар. — Уж не помутился ли мой разум в конце кампании? Мне сдается, что статуя Наполеона Бонапарта накренилась и вот-вот рухнет на землю. Черт побери! Что же крушат эти вандалы?!»

— Ваше сиятельство, — доложил вернувшийся вскорости адъютант. — Французы рушат статую Наполеона...

— Как рушат? — удивился Давыдов.

— Временное правительство, уступив желанию народа, решило от греха подальше убрать статую императора.

— Но постой же, ради Бога, — разгневался Давыдов. — Как понять?! Ведь это же самое правительство на днях поставило караул возле Вандомской колонны и даже издало декрет об охране памятников. Как ведомо, Вандомскую колонну Наполеон велел соорудить после блистательной победы под Аустерлицем.

— Точно так, Денис Васильевич! [248]

— Неужто в столице Франции дозволено действовать теми же средствами, которыми довольствуется чернь?

— Вполне справедливо, Денис Васильевич, — отвечал адъютант. — Вы, наверное, наслышаны, как наш император Александр, проезжая по площади, остановил коня возле колонны. Взглянул на статую своего врага и тихо промолвил: «У меня, пожалуй, закружилась бы голова на такой-то высоте...»

— Да-да, ты прав, Алексей, — согласился Денис Васильевич. — Французы люди сметливые. Они сразу поняли намек нашего государя. И сочли своим долгом, согласуясь с желанием народа...

Его последние слова заглушили крики: «Приготовиться! Опускай!»

Солдаты стали вращать вороты... Статуя стронулась с места, повисла на канатах и, раскачиваясь, начала медленно опускаться.

«Бра-а-во! Бра-а-во!» — прокатилось по затопленной народом широкой площади Вандом.

Итак, разгромленный наголову Бонапарт отрекся от престола, простился с остатками своей знаменитой старой гвардии и подписал мир в Фонтенбло. Тем самым французский император признал свое полное поражение и превосходство союзных армий во главе с Россией.

Пламенный гусар стал свидетелем пышных торжеств по случаю возвращения в столицу Людовика XVIII. Короля приветствовали толпы народа.

Дениса Васильевича удивила столь быстрая перемена в настроениях французов, свершившаяся всего за несколько дней. Вначале они слепо преклонялись и рукоплескали Наполеону, а теперь громогласно славили своего законного властителя — короля.

Многие французы думали, что русские жестоко покарают их за захват Москвы сожжением Парижа, виселицами и грабежами, но они заблуждались: вместо сурового отмщения последовало великодушие — празднования победы, молебны, гуляния...

Европа рукоплескала русскому воинству, а командование подвело итоги войны в памятном манифесте о мире, где [249] было сказано: «...Тысяча восемьсот двенадцатый год, тяжкий ранами, принятыми на грудь Отечества Нашего для низложения коварных замыслов властолюбивого врага, вознес Россию на верх славы, явил пред лицом вселенныя и величия ее, положил основание свободы народов...» И далее по справедливости и великодушию провозглашалось: «Да водворятся на всем шаре земном спокойствие и тишина! Да будет каждое царство под единой собственного правительства своего властью и законами благополучно! Сие есть намерение наше, а не продолжение брани и разорения...»

А теперь давайте ненадолго перенесемся из столицы Франции на два года назад... в зимнюю морозную Россию, в смоленские леса двенадцатого года, чтобы, вспомнив былое, вновь возвратиться в поверженный Париж.

...На дворе в ту пору было студено и белым-бело. Поутру крестьяне привели к Давьщову шесть французских бродяг. Вожак партизан насторожился, ибо до сей поры никто из мужиков не доставлял к нему пленных: они сами чинили над басурманами самосуд.

Продрогшие французы наверняка бы замерзли где-нибудь в темном рву либо глухом заснеженном овраге. Но ржанье коней да отрывистый говор на родном языке оповестили крестьян, что поблизости стоят партизаны.

Допросив бродяг, Денис Васильевич распорядился: «Включить их в число пленных, состоявших при отряде, и с конвоем переправить в Юхнов». Осмотрев французов, вожак партизан внезапно остановил взгляд на одном жалком на вид юноше с большими карими воспаленными от голода и тягот длительного похода глазами. Он молча стоял, худой-прехудой, бледный, несколько поодаль от группы пленных, гревшихся у костра, прислонясь спиной к дереву, в рваном синем мундире, и боязливо озирался по сторонам.

«Еще одна жертва великого Бонапарта! Так молод, а уже воин», — подумал Давыдов и велел позвать юношу.

— Кто ты таков? — по-французски обратился к пленному Денис Васильевич, заглядывая в его широкие, испуганные глаза.

— Молодой гвардии... Императорского величества... [250]

— Четче...

— Барабанщик молодой гвардии, Викентий Бод.

— Сколько годков?

— Пятнадцать минуло, — с робостью отвечал по-русски барабанщик.

— Откуда родом? Где обучался нашему языку?

— Из Парижа. Мой отец повар. Он жил в России. Учил меня говорить по-русски, водил меня гулять по Москве...

— Хорошо... Больно хорошо... Однако как же так получается, Викентий? Отец жил в России, любовался ее величием, а сын воюет против нее.

— Я никого не убивал. Я музыкант... — начал оправдываться Викентий.

— Хороший музыкант, мил друг, во время атаки доброго полка стоит.

— Меня ценили в полку. И надо же так глупо попасться... На переходе... И кому? Лесным казакам!

— Ничего, не больно-то переживай: не ты первый, не ты последний «в гостях» у «лесных казаков». Так ты изволил нас величать?

— Как же будет печален наш Оливье! Он так и не дождется меня.

— Кто этот, Оливье?

— Полковник, командир нашего полка. Он отпустил меня с фуражирами на двое суток. Мы должны были добыть провиант в деревнях. Но главное, конечно, из-за моего знания русского языка.

— Видно, теперь придется Оливье подыскивать нового барабанщика.

— Оливье будет весьма печален. Он любил меня как родного сына. Называл меня... как это по-русски?.. Золотой Викентий!

— Золотой Викентий, говоришь?.. Скоро мы твоему Оливье поможем, если он так горячо любит... русские деревни и русские пироги.

— Каким образом?

— Очень просто — пленим, да и все. А для тебя, Викентий, война, почитай, уже закончена. [251]

— Как это понимать?

— А вот так и понимай! Для ясности добавлю — на стороне Бонапарта.

— Неужели вы думаете, что я предам Родину и буду у вас на службе?

— Партизаны, то бишь «лесные казаки», Золотой Викен-тий, в ночные рейды ходят не под барабанный бой. Мы вполне обойдемся без тебя. Так что отдыхай покуда... Небось голоден? — спросил Давыдов у казаков.

— Жуть как проголодался, — отвечал степенный Кузьма Жолудь, стоявший подле барабанщика. — Давеча мы уж накормили пленных остатками от обеда. А этот в особенности отощал, — казак подошел к юноше, легонько тронул его за плечо. — Гляньте сами — одна кожа да кости...

Давыдов узнал от Викентия, что он был с ранних лет оторван от родительского крова и его «захлестнула пучина грозной войны». Великая армия забросила его на чужие земли, за тысячи верст от Родины, под лезвия русских сабель, грохот картечи и свист пуль. Ко всем прочим лишениям барабанщик успел уже испытать на себе крепость трескучих морозов снежной России.

«При виде его сердце мое облилось кровью, — писал в своем дневнике Денис Васильевич, — я вспомнил и дом родительский, и отца моего, когда он меня, почти таких же лет, поручил судьбе военной!» Пламенный партизан сжалился над юношей, тем паче что под руками оказались все средства к спасению Викентия. Распорядившись оставить барабанщика в отряде, он приказал:

— Надеть на юношу казачий чекмень и шапку, дабы никто не отважился в походе ненароком пырнуть его штыком или дротиком!

Пройдя вместе с отрядом трудный путь «сквозь успехи и неудачи, через горы и долы, из края в край», Давыдов доставил Викентия до самой столицы Франции возмужавшим, целым и невредимым. И там благополучно передал его в руки престарелому отцу.

И вновь поверженный Париж! Спустя два дня после трогательной, полной слез и горячих объятий встречи отца с пропавшим [252] без вести сыном Давыдов в парадном мундире с боевыми орденами и медалями проходил по парижскому бульвару. Ребятишки-газетчики, пробегая мимо него, громко выкрикивали:

— Последние новости! Новости! Бонапарт низвергнут! Песня французов о русских — один су!

— Давай-ка ее сюда! — поманил одного из крикунов Давыдов, протянув ему монету. Остановился и принялся с жадностью читать:

«Отрадно нам видеть в наших краях гордых сынов России! А ощущают ли среди нас эти дети Севера себя как бы на Родине?!

В бою гордые и грозные, храбрые и великодушные! Не являются ли они лучшими друзьями Франции?!»

«Ну как не расщедриться на су за такую прекрасную песню!», — подумал Денис Васильевич и невольно рассмеялся. Внезапно к Давыдову подошел молодцеватый юнкер Конкин:

— Здравия желаю, Денис Васильевич! Сказывают, вас с генеральскими эполетами поздравить можно?

— Да, Петр, поздравь. Удостоился-таки этой высокой чести после сражения под Бриенном и битве при Ла-Ротье-ре. Служу у Блюхера. Командую родным Ахтырским гусарским полком.

— Однако ж Париж у наших ног! Кампания кончена! — заметил с радостью юнкер. — И мы вскорости возвращаемся с победой домой!

— Кончилось, батенька, кончилось, слава Богу! — усмехнулся генерал. — Финита ля комедия! На Родину пора. Душа исстрадалась! А там — кто знает! — может, и умирать придется в постели. Сие для нашего брата, гусара, сам ведаешь, последнее дело! И он тихонько пропел:

— Да гусары, казаки! Душа горит! — воскликнул пылкий юнкер. — Иду я как-то вечор Елисейскими полями. Гляжу — под деревьями костры бивачные. А на кострах тех в котлах гречневая каша варится. Баранина жарится. Запах такой! Аж голова кругом идет! Гусары да казаки вкруг костров лежат, табак курят... Песню затянули про степь широкую да про буланого коня... И я будто снова очутился в родной матушке-России...

Мимо, чеканя шаг, прошел стройный драгунский офицер. Остановился и отдал честь генералу.

— Васильев? — окликнул его Давыдов. — Здравия желаю! Что нового?

— Признаться, Денис Васильевич, одна новость имеется. Слыхали про драгуна?

— А что такое?

— Отличились нынче поутру! Полковой командир наш, полковник Арсентьев, сами знаете, страх как гордится своими орлами. Вот и захотелось ему похвастать перед французами. Вчера отдал приказ: «Быть нынче к семи утра на смотре!» И вот ровно в семь полк строится. Эскадрон за эскадроном! А пред каждым одни только вахмистры да юнкера...

— А офицеры-орлы куда подевались?

— В том-то и беда. Офицеры, кроме дежурных, с вечера разбрелись по городу. Кто куда... Словом, загуляли. До утра мало кто из них на квартиры вернулся...

— То-то, я думаю, Арсентьев разгневался! Небось приказ отдал: «Всех провинившихся — на гауптвахту!» — рассмеялся Давыдов.

— В самую точку попали, Денис Васильевич.

— Уж кто-кто, а я-то норов Арсентьева знаю! Горяч, да отходчив. Вскорости сменит гнев на милость. Не немецкий барон! Сам ведь был молодым. А тут орлы-победители! Молодо-зелено, по Парижу драгунам погулять велено! — скаламбурил Давыдов. — Авось не малые дети — не заплутают! — при этих словах он похлопал Конкина по плечу. — Этакий молодец! Любо-дорого поглядеть!

Давыдов попрощался с офицером и юнкером и зашагал по бульвару далее... [254] Вначале он не обратил внимания на стайку увязавшихся за ним любопытных мальчишек, которые вовсе не подозревали, что русский офицер понимает по-французски, и разбирали его, что называется, по косточкам.

— Денис Васильевич! Здравствуйте! — окликнул его вышедший из боковой аллеи невысокий, седой человек с брюшком.

Давыдов обернулся, крепко пожал руку седовласому Боду и тут же вскрикнул от удивления:

— Ба! Золотой Викентий! Ты ли это? В гражданском платье тебя сразу и не признаешь! Экий парижский франт! А куда девал чекмень? — генерал укоризненно покачал головой. — Где казацкая сабля?

— В шкаф спрятал...

— И правильно сделал, — Давыдов широко улыбнулся. — Война закончилась! Зачем нынче барабанщику военная форма?! К чему оружие!

— Не скучаете в Париже? — любезно поинтересовался седовласый Бод.

— Признаться, нет, — по-французски ответил Давыдов. — Да разве здесь можно соскучиться? Меня повсюду сопровождала эта шумная, озорная компания, — и Денис Васильевич повернулся к бойким столичным сорванцам. — Вот полюбуйтесь-ка сами!

Ребятишки, похожие на желторотых взъерошенных воробьев, недавно выпорхнувших из гнезда, услышав родную речь, обомлели и бросились врассыпную. А Давыдов удивился:

— Довольно странно. Парижане не могут привыкнуть к тому, что многие наши офицеры понимают их не хуже, чем соотечественники. Спасибо мсье Фремону.

— Это тоже кто-то из... ваших? Из московских? — поинтересовался Бод.

— Нет уж. Вот он-то как раз из ваших... настоящий француз. Шарль Фремон обучал нас с братом в детстве французскому языку, танцам и изысканным светским манерам. Правда, мы над ним иногда немного того... подшучивали, но учил он нас довольно усердно. Печальная весть недавно пришла из дома — скончался, сердешный. Ну а теперь скажите, — обратился Давыдов к Боду, — чем я могу быть вам полезен? [255]

— Я с вами, уважаемый господин генерал, давно мечтал поговорить по сердцу, по душам... Вы мой... как это по-русски правильно говорить? — благожелатель, то есть благодетель. Вы сделали для меня самое, самое дорогое, — вы выручили, спасли; вновь подарили мне жизнь сына! У меня к вам прошение, большая просьба, — проговорил лукаво и просительно склонив голову, старый Бод.

— Пожалуйста, я к вашим услугам.

— Не откажите в любезности, аттестуйте, пожалуйста, Викентия по заслугам. Ведь он так предан вам, так привязался к вашим великодушным и храбрым воинам-казакам...

— С превеликой радостью, — Давыдов присел на скамейку, вынул из кармана лист бумаги и набросал на скорую руку карандашом несколько добрых слов: — Вот тебе, милый Викентий, держи аттестат о достойном твоем поведении на всем протяжении нашего тяжкого похода.

— Спасибо, Денис Васильевич! Ну вот, папа, все в полном порядке!

Старый Бод взял из рук сына листок, поднес его близко к подслеповатым глазам, со вниманием прочел аттестацию Викентия и горестно вздохнул:

— Нет, любезный господин генерал, здесь вовсе не то, что нам надобно. Вы мне спасли жизнь Викентия, а теперь будьте столь милостивы и довершите ваше благодеяние...

— Какое еще благодеяние? — растерялся Давыдов.

— Дайте моему сыну аттестацию в том, что он находился при вас всю кампанию и поражал неприятеля.

— Позвольте, любезнейший? — еще более изумился Денис Васильевич. — Но неприятели были... ваши соотечественники?

— Нужды нет, — возразил на это Бод.

— Как нужды нет? — Давыдов грозно нахмурил брови. — Через эту бумагу вы погубите сына. Его могут расстрелять... Впрочем, вы это понимаете не хуже меня.

— Не извольте гневаться, господин генерал. Не расстреляют. Ныне иные времена, — стараясь казаться спокойным, пояснил Бод. — По аттестации вашей сын мой Викентий загладит невольное служение свое, можно говорить, варвару, хищнику престола Бонапарту. Да еще получит награждение [256] за ратоборство против людей, служивших в армии дерзкого, незаконного монарха.

— Да вы... вы... изволите шутить?!

— Нисколько. Мне Викентий рассказывал, как ваши партизаны бонапартистам «русские баньки» устраивали... Потому, видно, вы и вырвали победу.

— Победили мы, господин Бод, благодаря горячему патриотизму солдат и народа. А насчет правил... По правилам — сидеть бы французам в Париже да попивать легкое винцо. А вас ведь вон куда занесло — в бескрайнюю морозную Россию. Отведать «русской баньки» захотелось! Да на русские пироги! Верно, Викентий?

— Точно так, Денис Васильевич. У русских, папа, на этот счет есть хорошая пословица: «Ехала кума, да не ведала, куда».

— Будет тебе, Викентий, аттестация, какую требует отец твой... — раздосадованный партизан тут же изорвал в клочки только что написанный им лист бумаги, вновь опустился на скамейку и принялся «сочинять» все заново. Причем позволил себе при этом солгать не хуже начальника иной штабной канцелярии, составлявшего наспех реляцию о победе над врагом, в которой сам не участвовал. — Ну, ежели так, господин Бод! Отныне Бонапарт — варвар, хищник престола! Незаконный монарх! — Денис Васильевич язвительно улыбнулся, протягивая ему бумагу. — Жалка же мне ваша Франция!

— Франция велика своим благородством!

— Неужто так?

— Если не верите, встретимся с вами на этом бульваре через неделю. Оревуар, господин генерал!

— Оревуар, господин Бод! Честь имею, Золотой Викентий!

И вот день за днем, незаметно пролетела неделя. Давыдов почти забыл о происшедшем. Весь этот разговор он посчитал розыгрышем — ведь французы на подобные штуки великие мастера. В сквере возле тумбы с афишами Денис Васильевич оказался случайно. Бродил по бульвару и сочинял стихи... [257]

— Здравствуйте, Денис Васильевич! — звонко проговорил юный Викентий Бод.

— Бонжур, месье Давыдов! — приветствовал прославленного генерала старый Бод.

— Мое почте... — растерянно пробормотал Давыдов и замер на полуслове. На груди Викентия сверкал орден Лилии. — Нет, это невероятно! Во сне или наяву. Нет не померк еще свет в глазах моих. Так и есть — орден Лилии.

— Поздравьте же скорее Викентия, господин генерал! Орден Лилии в петлицу! — с радостью вскричал старый Бод.

— Да, словно алмаз с неба, орден Лилии в петлице... — Давыдов в растерянности развел руками. — Как вам удалось это устроить, месье Бод?

— Я же говорил вам, господин генерал, что Франция — это Франция! Она непредсказуема! За то, за что в России отдают под суд, во Франции — награждают!

— Ничего не могу понять! Неужто помутился разум мой? Как так? Поясни, Викентий?

— Очень даже просто, Денис Васильевич! Я боролся вместе с русской армией против незаконного монарха и растлителя душ Бонапарта. Но папа все равно молодец. Выбил мне у властей такой орден!

— Да-а, это свойство далеко не каждому дано... — язвительно улыбнулся Давыдов.

— Я счастлив, что у меня такой папа! — воскликнул Викентий.

— Деловой отец! — показно захлопал в ладоши Давыдов.

— По сему случаю, в честь моего награждения, папа приглашает вас, любезный Денис Васильевич, отобедать в его ресторане. [258]

— Вы разве не повар, месье Бод, а уже владелец ресторана?

— Да-да! Представьте себе! Мой ресторан называется теперь «Русские щи да каша». И я имел честь приготовить для вас, господин генерал, один маленький сюрприз. Мне много рассказывал о налетах ваших партизан Викентий.

— Непременно, непременно отведаю ваших щей да каши. Но не сей минут. А через час-другой.

— Через час? Другой? — Старый Бод застыл в недоумении, разинув рот.

— Да-да, мне необходимо закончить стихотворение, которое я задумал еще там в России, в смоленском бору. Так вы — поэт, господин генерал?

— Нет, я — солдат. Солдат, увлекающийся стихами.

— Ну, хорошо-хорошо! Не смею вам мешать! — раскланялся старый Бод. — Ждем вас у себя через час-другой, господин Давыдов! Виват, Россия!

— Виват, Франция!

— Любезный господин генерал, — сказал старый Бод, поднявшись со своего стула при встрече с Давыдовым в маленьком уютном ресторане «Русские щи да каша». — Судьба благодаря вашей доброте распорядилась счастливо и подарила мне нежданную встречу с потерянным, как мне казалось, безвозвратно сыном. Викентий родился для меня как бы заново. Воистину Золотой Викентий! Господин генерал, десять лет я служил в России поваром, я не приучен бросаться словами. И потому пью рюмку водки за вас, за ваше доброе сердце. За вашу заботу о моем единственном сыне! За вашу щедрость и искренность! Заканчиваю, ибо время, потраченное французами в бесконечных комплиментах друг другу при знакомстве, потеряно для истинной дружбы.

— Спасибо, господин Бод! Весьма тронут вашим радушным приемом и гостеприимством. Ибо, признаться, отвык от роскошеств за время тяжких походов и битв. Очень рад за Викентия!

— Вы знаете, господа, — многозначительно промолвил старый Бод, — что благородный император Александр предоставил французам счастливую возможность избрать себе [259] такую форму правления, которая им самим более желанна. По сему случаю я надеюсь, что бедная моя Франция, наученная горьким и печальным опытом Бонапарта, не мудрствуя лукаво, внемлет голосу чести и разума. Наша страна наконец-то возвратится, как это говорится у вас, в России, на круги своя. Вернется к незаконно прерванному благоразумному правлении Бурбонов.

— Мне кажется, — продолжал Викентий, — настал тот час, когда в нашей истерзанной войнами стране необходимо как можно скорее навести спокойствие, порядок и упрочить благополучие граждан.

— Я слышал, — сказал Давыдов, — что наш император Александр благосклонно отнесся к возвращению на трон Людовика XVIII.

— Скажите мне на милость, господа, кто бы из вас мог предположить, — не утерпел, вновь наполняя рюмки вином, старый Бод, — что такое победоносное шествие по Европе и скорое вторжение в Россию непобедимого Бонапарта закончилось столь трагично? Что русские разобьют великую армию и победителями войдут в Париж?

— Мы с отцом поднимаем бокалы, — добавил Викентий, — за двойное торжество. Во-первых, за здравие и успехи наших русских друзей. И, во-вторых, за законное воцарение Бурбонов. Словом, господа, за Людовика XVIII и за долгожданный мир на земле!

Давыдов высоко поднял свой бокал, гордясь тем, что он русский, гордясь славою своего оружия, своим храбрым воинством, а также тем, что он воочию, так зримо и торжественно ощутил свою причастность к освобождению Европы.

— Горячо поддерживаю и одобряю ваши желания, господа. Пью за здравие Людовика! За установление мира и спокойствия в Европе!

— И дай-то Бог, чтобы Франции поскорее возвратилось ее былое величие, — добавил старый Бод.

— Только тот может по-настоящему понять чужие боль и горе, кто хоть раз в жизни испытал это сам, на собственном опыте. Недавно я остро почувствовал себя русским именно у вас, на чужбине, когда стоял на Вандомской площади перед [260] знаменитой колонной со статуей Наполеона. Той самой статуей, которую на днях снесли... »О чем задумались, месье?» — спросила меня одна пожилая женщина. «О громкой славе вашего непобедимого императора, — ответил я ей, — и столь тяжком и горьком его бесславии...»

— Оказывается, вы не только поэт, господин генерал, но и философ! — воскликнул восхищенный его словами старый Бод. — Да здравствует наш русский гость!

— Скажите мне, господин Бод, кого вы более всего любите на свете? — поинтересовался Давыдов.

— Более всего? — призадумался на минуту седой Бод. — Пожалуй, более всего на свете я люблю женщин и вино. Одна красотка из предместья Парижа подарила мне Викен-тия. И через два года бежала из моего дома с офицером. Но я не растерялся и не пал духом. Я постарался достойно воспитать своего единственного сына. Он предан Родине и любит музыку. Впрочем, об этом вы можете судить сами. Итак, более всего я люблю Париж! Люблю женщин и вино! Люблю, когда публика в моем ресторане веселится от души и танцует, люблю несмотря на свой почтенный возраст...

— Разделяю ваши чувства, — ответил Давыдов. — Однако должен вам признаться, что с вином и женщинами мне не шибко везло в жизни...

— За любовь! — воскликнул сияющий Викентий.

Не по летам пылкий, предупредительный и энергичный господин Бод воодушевлял всех во время трапезы. Обед удался на славу. Официанты старались изо всех сил и были учтивы как никогда. Их взгляды полны доброты и признания. Тарелки они не ставили перед гостем по прямой линии, а подавали с подносов плавными элегантными движениями. Вилки и ножи опускали на скатерть с неизменной улыбкой. Официанты держали их в двух пальцах, а мизинец был аристократически оттопырен.

Боевому, утомленному войной, истосковавшемуся по родному крову генералу захотелось вкусить простого, любимого им с детства блюда, к тому же не шибко обременительного для хозяев. И он попросил гречневой каши с жареной телятиной.

— Не лучше ли будет, наш дорогой господин генерал, — [261] добавил старый Бод, — предложить вам отведать еще соленых грибов, томатов и огурцов? И все это покрыть сверху петрушкой и укропом?

Давыдов в знак признательности развел руками:

— Покорно благодарю вас, господин Бод... Давненько не был дома и не едал ничего подобного.

— Да еще непременно, — заметил Викентий, — пусть нам подадут хрен, квас с изюмом и моченой брусники...

Все дружно рассмеялись и захлопали в ладоши.

Воистину то была непринужденная, застольная и столь трогательная, французская на русский манер, песня без слов.

Словом, кухня оказалась отменная. Оживленная беседа длилась более часа, то и дело звучали тосты, вино лилось рекой, но никто за столом не был пьян. Все были только навеселе. Викентий часто хохотал от души.

Русский генерал пленил сердце хозяина. Он был недурен собою, остроумен, рассудителен, превосходно воспитан. Лучшие годы молодости он провел в непрерывных войнах, из которых Отечественная оказалась самой тяжелой и долгой. Все это развило в Давыдове опытность, умение разбираться в людях, понимать их с полуслова и, главное, живо откликаться на чужую беду. Он закалился физически и не терял бодрости духа в самых сложных обстоятельствах. При расставании старый Бод выразил горячее желание познакомить генерала с достопримечательностями Парижа, а Золотой Викентий вызвался вкусить вместе с ним прелести громадного и шумного Вавилона.

На память о столице Франции и парижанах Давыдов купил в антикварном магазине у прославленной фирмы «Брегет» плоские золотые часы с серебряным циферблатом.

Поэта-гусара пленило высокое качество исполнения «недремлющего» брегета и его мелодичный малиновый бой. С великой радостью он приобрел эти замечательные часы и заказал граверу исполнить на крышке свой фамильный герб на серой эмали.

Теперь давайте перенесемся из поверженного Парижа на девять десятков лет вперед, в 1900-е годы. Удивительную [262] историю дальнейшей судьбы «недремлющего» брегета поведал в своих «Воспоминаниях» внучатый племянник знаменитого партизана Александр Васильевич Давыдов.

Итак, Москва начала века. Москва нарядная, говорливая, белокаменная. Необъятное лазоревое небо над городом. Милый уют русской дворянской семьи. Жар от печки в стылые и короткие апрельские вечера. Мечты о военной карьере в Петербурге. Чтение захватывающих романов Тургенева. Театры. Свидания на Тверском бульваре, у Никитских ворот. Таинственные предчувствия... Сколько удивительного и чудесного в этой романтичной, еще ничем не омраченной молодости!

Многие в те лета увлекались коллекционированием антиквариата: русским фарфором, русской мебелью стиля ампир, хрусталем, старыми гравюрами...

Статный, красивый, одетый по последней моде, Александр Давыдов зашел во двор театра «Аквариум». Там недавно открылся антикварный магазин. Со вниманием осмотрев витрины и полки магазина, он как бы невзначай купил у антиквара чудесный Елизаветинский граненый хрустальный бокал и два роскошных золоченых стакана времен Екатерины. Расплатившись, Давыдов шагнул было к выходу, но тут старый антиквар остановил его внезапным вопросом:

— Не интересуетесь ли вы, молодой человек, старинными часами?

— Благодарю вас, но часы не мой идеал...

— Но все же, сударь, очень советую вам взглянуть. Прелестная, уникальная вещица...

Словно факир, антиквар ловким движением рук открыл потайной шкаф в стене, достал из него небольшую продолговатую коробку и подал ее Давыдову.

Тот взял в руки коробку и увидел на крышке тисненный золотом номер. Кажется, 2675-й. Внутри затейливой коробки было два гнезда. В одном лежали открытые плоские часы с цепочкой и ключиком, а в другом — запасное стекло и циферблат.

Посмотрев на мастерски сработанную цепочку, Давыдов смекнул, что перед ним старинный брегет. Он вынул часы из гнезда и слегка повернул их. Тут-то и произошло [263] чудо! Да, да истинное чудо, которое, увы, столь редко выпадает на долю страстного коллекционера. На задней крышке часов красовался эмалевый герб рода Давыдовых! С великим трудом преодолев волнение, Давыдов как можно спокойнее поинтересовался у антиквара:

— Чей это герб?

— На часах — герб старинного дворянского рода Давыдовых.

— Не знаете ли вы, случайно, кому прежде принадлежали эти часы?

— Как не знать! Знаю. Принадлежал этот брегет знаменитому поэту-партизану Денису Давыдову. Герою войны 1812 года.

— А где вы заполучили, если не секрет, эту забавную вещицу?

— О! Это было два года тому назад. Я купил ее при распродаже Меныииковского архива. В архиве имелось еще двенадцать писем Дениса Давыдова. Если мне не изменяет память, то их приобрел кто-то из свиты государя.

— Помните строки великого Пушкина?

— Какие?

—  «Пока недремлющий брегет не позвонит ему обед...»

— Как же! Как же!

— Так сколько же стоит ваша вещица?

— Я прошу за часы тысячу рублей. Правда, известный коллекционер, богач, дает мне за них девятьсот рублей. Но я не согласен. Вы же прекрасно знаете, что богачи по большей части ужасные скряги.

— Да-да, — рассеянно кивнул в ответ Давыдов. — К счастью, при мне весь мой наличный капитал.

Дрожащими пальцами он отсчитал деньги и приобрел бесценную для себя вещь...

Будучи на седьмом небе от счастья, юноша поспешил взяться за ручку выходной двери, как антиквар внезапно спросил его:

— Позвольте полюбопытствовать и узнать вашу фамилию, сударь?

— Давыдов! — громко прозвучало в ответ, и дверь антикварного магазина захлопнулась.

Вернувшись домой, страстный коллекционер завел ключом [264] часы и долго, затаив дыхание, с наслаждением слушал их чарующий мелодичный бой.

Спустя некоторое время после столь драгоценного приобретения Давыдов собрался ехать в Париж. Он решил взять с собой часы с намерением показать их фирме «Брегет». От знатоков он прослышал, что эта фирма хранит старые архивы.

Владелец фирмы первым делом пытливо взглянул на номер, тисненный на коробке, и велел подать ему книгу учета за 1804 год. Полистав книгу, он нашел нужное место и прочел молодому Давыдову: «Часы под номером 2675 были проданы в 1804 году князю Альдобрандиди, который не доплатил за них и вернул в 1810 году. В 1814 году, во время оккупации Парижа, генерал Денис Давыдов приобрел их. При этом он велел сделать на задней крышке свой герб из серой эмали». Ко всему прочему владелец фирмы добавил:

— Генерал Давыдов заплатил за часы три тысячи франков. Если вы согласны уступить их фирме, то мы дадим вам за них девять тысяч франков. (По тогдашнему курсу это составляло 3375 рублей).

Конечно же, Александр Васильевич Давыдов не продал фирме семейную реликвию. Однако спустя два десятилетия драгоценный брегет, вместе со многими антикварными вещами и ценностями, вместе с порушенной, обезглавленной Россией, унес с собой беспощадный, все сметающий на своем пути, восьмибалльный шторм Октябрьской революции.

Тоска по родине

Несмотря на торжество победы и пышные приемы в столице Франции, Давыдов не раз печалился и горько тосковал по Москве, по древнему Кремлю с его башнями, по [265] золотым куполам церквей, по перехватывающим дух, ранящим душу малиновым звонам колоколов, по родным и друзьям.

Когда надвигался вечер и сумерки над Парижем переходили в темень, а на улицах часто шумел нудный моросень, боевой генерал, закрывая ладонью глаза, видел перед собой бескрайние снежные поля России, слышал на просторах Бородина заливистый, басовитый голос поджарого гончака Соловья, взявшего след матерого волка. Его чаровал и манил блеск февральских звезд над крышей родимого дома, словно огонь неугасимой лампады; его несказанно радовали скрипы снега под копытами лихих коней, звоны бубенцов «Дар Валдая». В пылкой душе пламенного гусара поднималось волнующее, горестное и медвяно-сладкое, непередаваемое словами чувство, которое испытывают на белом свете лишь горячо влюбленные, томящиеся в долгой разлуке да истинные поэты на чужбине.

Бродя однажды по тихой окраинной улице Парижа, Давыдов вспомнил о матушке... Пред его глазами предстала неожиданная, курьезная и трогательная последняя встреча с ней на прусской земле...

Давайте вновь, вслед за прославленным генералом, перенесемся в грозный и мятежный 1807 год, когда русские войска в союзе с немцами вынуждены были отступать, избегая крупных сражений с французами.

— Здравствуй, сынок! — внезапно и взволнованно воскликнула Елена Евдокимовна.

Сын и мать крепко обнялись и троекратно расцеловались.

— Ба-а! Вот так встреча! Какими судьбами? — не успев прийти в себя, спросил Денис.

— Еду на воды... в Карлсбад.

— Ничего не скажешь... Жаркое времечко выбрала...

— Болезнь, как напасть, не спрашивает ни о времени, ни о войне, — пожала плечами мать. — Кучер мой Николя, ты его знаешь, страх какой любопытный. С одним солдатиком тут в дороге разговорился. А тот по простоте душевной возьми да и поведай ему, что войско князя Петра Ивановича Багратиона рядом стоит. Разговорчивый такой солдатик...

— Кучера за находчивость хвалю, а вот солдатика того, наказать надобно бы за болтливость. Каков он из себя? [266]

— Бойкий такой. Небольшого росточка...

— Небольшого росточка? — призадумался Давыдов. — Право не знаю...

— Да, чуть было не запамятовала, — спохватилась Елена Евдокимовна. — А я ведь тебе, сынок, лука нашего из Бородина прихватила. Бог знает, думаю, а вдруг выпадет счастье да и повстречаю в дороге адъютанта князя Багратиона... Авось сгодится...

— Ну и ну! Вот так встреча... Нежданно-негаданно! Вот так сюрприз! Спасибо, маман!

— Помнишь Суворова? Его наказ... В прежние времена воины брали с собой в походы не медовые пряники, а горький лук. Так я тебе того и другого маленечко припасла.

С этими словами Елена Евдокимовна передала сыну небольшой сверток.

— Еще раз спасибо, маман!

Денис не выдержал, развернул бумагу и, вынув из пакета пряник, с аппетитом надкусил его.

Внезапно из-за спины гусара появился князь Багратион и увидел своего адъютанта жующим.

— Здравия желаю! — приветливо поздоровался князь. — Хлеб да соль!

Давыдов замер от неожиданности, отдал честь князю, но рапорта произнести не смог: мешал пряник. Багратион понимающе улыбнулся.

— Здравствуйте, Петр Иванович! Наверное, не узнаете меня? — сказала Елена Евдокимовна.

— Как не узнать? Матушка моего славного адъютанта...

— Совершенно справедливо...

— Ваше сиятельство, — справившись с пряником, четко отрапортовал Давыдов. — Третий пехотный полк сменил позицию...

— Уже слышал про третий пехотный...

— Петр Иванович, простите ради Христа за вторжение, — сказала Елена Евдокимовна. — Здоровье пошатнулось, доктора на воды съездить предписали... В пути случайно встретила старшего сына.

— Хорош у меня адъютант, Елена Евдокимовна. Грех [267] жаловаться, — похвалил Дениса Багратион. — Сметлив и храбр. Дерется чертом! А как там в древней столице мой боевой друг, Василий Денисович, поживает? Наверное, тоже воюет?

— Как же ему не воевать — воюет! Он ведь теперь в отставке. Живет под Москвой, в Бородине. Воюет с волками да лисами... Коней по-прежнему горячо любит!

— Как в отставке?

— Так ведь годы, Петр Иванович. До чина бригадира дослужился, слава Богу. А старость не красит, сами ведаете...

— Что верно, то верно, Елена Евдокимовна. Защита Отечества — ох и трудна! Не так ли, мой адъютант?

— Истинная правда, ваше сиятельство!

В этот момент за их спинами раздался шум. Поручик Пухов силком и с угрозами толкал вперед молодого кряжистого парня. Парень изо всех сил упирался и не без успеха отбивался от него кулаками.

— Разрешите доложить, ваше сиятельство! — обратился к князю поручик.

— Что случилось?

— В распоряжении пятого гусарского полка задержан лазутчик! Он перед вами...

— Побойся Бога, поручик! — всплеснула руками Елена Евдокимовна. — Да какой же это, с позволения сказать, лазутчик? Это же мой кучер Николя!

Поручик, не моргнув глазом и не обращая внимания на ее слова, продолжал:

— Смею доложить, ваше сиятельство, замечен в деле. Пойман на месте, как лазутчик.

— Кто таков? Отвечай!

— Так кучера мы... господ Давыдовых. Истинная правда.

— При последних словах Николай перекрестился.

— Что за фантазия, поручик?! Выходит, это ваш кучер, Елена Евдокимовна?

— Мой же — Николя! Как есть Николя!

— Около кухни все отирался, ваше сиятельство. Выглядывал да выпытывал... — вставил поручик.

— Ну, так что с того, что у кухни? — рассудил Багратион.

— Может, он проголодался? А ведь нынче я слышал у нас кулеш отменный... С бараниной... [268]

— Кулеш?! — возмутился Пухов. — Вовсе не кулеш его интересовал...

— Ну-ка, сказывай начистоту, братец, что ты позабыл на кухне? — строго спросил кучера Багратион.

— Дык ничего. Запах уж больно вкусный. Скусно кормят пятый гусарский полк...

— Значит, все же узнал, что гусары...

— А кто ж еще?

— Каким образом?

— По форме, не то как же! — не сплоховал кучер. — Кивера у них походят на хохолки индюков.

— Хохолки индюков! Но почему полк? — с лукавством допытывался князь. — Кто тебе сказывал, что тут стоит полк? А не рота, к примеру, или не батальон?

— Проявил интерес. Я первым делом спросил у повара; «Сколько у вас солдат?» А он ответил: «Столько, сколько ложек в хозяйстве...» А я подсчитал, прикинул и мигом усек — полк!

— Почему же — пятый?

— Так я на знамя глянул. Читать-то я выучился. Елена Евдокимовна, благодетельница...

— Да уж как видите, Петр Иванович, выучила на свою голову. Ох, Николя-Николя! Что у тебя за такой острый да любопытный глаз?

— От вашего сынка, Дениса Васильевича, идет... Ведь мы с ним с детства, ребятишками, военные игры любили...

— Подтверждаю, было дело. И Николай не раз у меня выигрывал. Память у него отменная! Прикажите хоть сейчас ему зажмурить глаза, и он тотчас же перечтет все, что видел в штабе.

— Неужто? — удивился Багратион.

— Точно так, ваше сиятельство! — подтвердил Давыдов. — Николя, закрой-ка глаза. Нет, для верности я их тебе завяжу. Тут гусар подошел к матери, снял с ее головы платок и завязал глаза кучеру. — Итак, Николай перечтет сейчас все предметы. Причем укажет цвет и размер каждого...

— Стол дубовый, со щербинкой в правом углу, — начал перечислять кучер. — Карта большая с красными линиями — [269] на столе. Четыре ореховых стула, причем один стул продавлен, нетверд на ногу и скрипит. Икона Богоматери в углу, в серебряном окладе.

— Неужто ты все это запомнил? — вскинул густые брови Багратион.

— Не то как же!

— Видите, ваше сиятельство? Ну как в нем не признать лазутчика? — вновь оживился поручик Пухов. — К тому же он намеревался наших гусар отравить...

— Отравить?! — поразился Багратион. — Каким образом?

— В руках у него была трава ядовитая... болиголов!

— Это правда? — спросил князь.

— Собрал маленько, — отвечал кучер.

— И что же ты намеревался делать с этой травой?

— Бросить в котел. Истинно так, ваше сиятельство. Все это было написано на его поганой роже в тот момент, когда я задержал его у котла...

— Скажи по чести, Николай, была у тебя такая гадкая задумка? — с укором спросил Багратион.

— Да что же я дурее тележного колеса — своих травить? Вот ежели это был котел неприятеля — тогда другое дело.

— Для какой же цели тогда рвал болиголов?

— Елене Евдокимовне хотел угодить.

— Маман, интересно: кому же твой верный кучер хотел подсыпать ядовитой травки? Тебе или пятому гусарскому полку?

Багратион и Давыдов, давясь от смеха, поглядели друг на друга.

— Да неужто мы станем своих травить? — не сплоховал Николай. — Неужто мы не знаем, что вы князь — Петр Иванович Багратион!? Вот ежели б рядом французский генерал — другое дело. А травка Елене Евдокимовне от меня в подарок. Болиголов с древних пор люди пользовали для красоты, для утоления болей и для успокоения. Лицо от него становится много белее и красивее... Я и раньше эту траву своей барыне из лесу приносил. Для излечения болезней разных...

— Что вы на это скажете, Елена Евдокимовна?

— Истинная правда, Петр Иванович.

— Ну вот, Пухов, все и прояснилось лучшим образом. А [270] ты про кучера подумал — лазутчик. А теперь Николай, сказывай, по чести, где ты про болиголов-то узнал?

— Из календаря Елены Евдокимовны вычитал.

— Так-то вот, поручик! — дружелюбно пожурил Пухова князь. — Надобно чаще в календари заглядывать! А ты, Николай, мне по душе. Не лыком шит! Я бы тебя в разведку послал.

Внезапно поблизости запела труба... Гусар приглашали к обеду...

* * *

В мае Давыдов получил наконец долгожданный отпуск. Не раздумывая и не мешкая, он заложил лошадей и в канун Святой Троицы поскакал в первопрестольную столицу. «Что такое Отечество? — задумался уставший, опаленный войнами генерал и тут же сам себе отвечал: — Прежде всего это та священная земля, где ты появился на свет; та колыбель, которую неустанно качала по ночам твоя мать; тот дом, в котором ты рос, мужал и воспитывался. Это и неповторимый родной воздух, которым ты привык дышать с младых ногтей полной грудью; то заветное кладбище и те могилы, где покоятся твои предки и куда в свой срок тебя понесут в последний путь сыны и друзья... Лишь легковерная, предательская душа посмеет запамятовать все это! Какой варвар не пожалеет матери своей? Но Отечество разве не дороже нам, чем родная мать?!»

У русского человека дальний путь или дорога испокон веков вызывают тревожные, радостные и особо памятные чувства... А сколько всего довелось ему передумать в пути, подивиться увиденному, а порой заново пережить, перечувствовать...

Когда Денис Давыдов прочел стихотворение Пушкина «Дорожные хлопоты», то невольно подумал, что эти провидческие строки великий поэт написал и про него, своего старшего друга, и про его полную лишений, бродячую, неугомонную жизнь гусара и про его мечты и думы о счастливом семейном уюте:

Необъятные, теряющиеся за горизонтом, бескрайние, ковыльные степи и старые замшелые леса; светлые говорливые дубравы и бурные потоки, низвергающиеся с гор; утопающие в белопенной зелени цветущие сады и многолюдье городов с дивной музыкой колоколов; уютные гостиницы, постоялые дворы, трактиры...

Внезапно потянуло сладким дымком, пробудили аппетит запахи щей и свежевыпеченного хлеба.

Изрядно проголодавшийся Давыдов немедля остановил коней и поспешил войти в теплый придорожный трактир. Вкусив столь любимых им суточных щей с убоинкой, гречневой каши с бараниной и опрокинув с устатка рюмку рябиновой водки, он расположился в кресле для отдохновения и с большим интересом прочитал в журнале статью Геракова «Твердость духа русских». Многие суждения автора оказались созвучны его мыслям и чувствам. Боевой генерал вдохновился... и записал в тетради:

Москва встретила пламенного гусара с распростертыми объятиями... Приемы, театры, друзья... Столь редкие за многие годы тяжелых походов и невосполнимых потерь шумные, хмельные городские увеселения...

В апреле 1819 года Денис Давыдов женился в Москве на [272] Софье Николаевне Чириковой. С этой обаятельной, кроткой и добродушной девушкой из дворянской семьи его познакомила сестра Сашенька в доме Бегичевых. По этому весьма важному поводу, должному круто изменить всю его прежнюю ухарскую и кочевую жизнь, Давыдов написал шутливое и озорное стихотворение, назвав его: «Решительный вечер».

В приданое молодым было отдано село Верхняя Маза и винокуренный завод под Бузулуком в Оренбургской губернии.

Денис Васильевич сообщал Вяземскому: «...Так долго не писал, потому что долго женихался, потом свадьба, потом вояж в Кременчуг и в Екатеринослав на смотры. Но едва приехал домой, как бросился писать друзьям, из которых ты во главе колонны. Что тебе сказать про себя? Я счастлив! Люблю жену всякий день все более, продолжаю служить и буду служить век, несмотря на привязанность к жене милой и доброй, зарыт в бумагах и книгах, пишу, но стихи оставил! Нет поэзии в безмятежной и блаженной жизни».

В свою очередь Петр Вяземский метко живописал портрет пламенного гусара той поры: «Денис, и в зрелости лет, и когда уже вступил в семейную жизнь, сохранил до кончины изумительную молодость сердца и нрава. Веселость его была прилипчива и увлекательна. Он был душою и пламенем дружеских бесед: мастер был говорить и рассказывать. Особенно дивился я той неиссякаемой струе живости и веселости, когда он приезжал в Петербург и мы виделись с ним уже по миновании года, а когда и более. Мы все в Петербурге более или менее старообразны и однообразны. Он всем духом и складом ума был моложав».