Часть третья

Роковой двенадцатый год

Великий и незабвенный для России год. Грянул, накатил как смерч.

Победное шествие по Европе вскружило голову Бонапарту, лелеявшему мечту стать повелителем мира. Однако на пути к мировой короне пред ним предстала громадная, своевольная Россия, и он решил сокрушить и ее: «...Мы раздробим Россию на прежние удельные княжества и погрузим ее обратно во тьму феодальной Московии, чтоб Европа впредь брезгливо смотрела в сторону Востока».

Своей пышной и угодливой свите дерзкий властелин мира заявил: «Успех моей кампании обеспечен. Я пойду на Россию во главе могучих сил. Я соединю под своими знаменами не только большие армии Италии, Германии, Польши, Рейнского Союза, но даже Турции и Швеции. После Суворова в [114] России не осталось талантливых полководцев, кроме одного, это князь Багратион. Захватив Москву и сделав Россию вассальным государством, я прогоню Англию с морей и подчиню себе Испанию и Португалию. Помимо всего прочего, этот дальний путь в дикую, медвежью страну будет и путем в Индию. Александр Великий хотел пройти не большее расстояние, как до Москвы, а очутился на Ганге. Я должен отнять у Азии край Европы, чтобы оттуда напасть на Англию с тыла. Покорив Россию, я стану властелином Востока. Моя великая и непобедимая армия может достигнуть Ганга, а там, стоит только сверкнуть шпагой, чтобы мигом сорвать с Индии легкий флер торгашества. Это будет самый гигантский поход, когда-либо задуманный человеком, самое смелое предприятие, но вполне осуществимое в нашем бурном столетии».

Бонапарт не предполагал, что за этой необъятной загадочной и безмолвной страной стоит сильная и верная своему долгу армия. Армия, которой покорились Кагул, Рымник, Измаил, Прага, турецкие степи, равнины Италии, Швейцарские Альпы. Армия, овеянная победами Петра Великого, Румянцева и Суворова. Солдата русского мало было подавить своею массою и положить на лопатки, необходимо было еще сломить его на редкость крепкий дух. Да к тому же у этой армии, ведомой мудрыми полководцами, есть надежная поддержка и опора — великий и могучий русский народ.

Намереваясь закончить поход одним неожиданным и сокрушительным ударом и предвкушая скорую победу, Наполеон заранее поделил свои будущие владения: прусскому королю он сулил Прибалтику; турецкому султану — Крым и Грузию; польским панам — украинские и белорусские земли, а своему родственнику, австрийскому императору, — Западную Украину. Маршалам он хвастливо обещал, что Москва и Петербург будут им достойной наградой. Здесь они найдут теплые квартиры, пышные балы, золото, жемчуга... и с несметными богатствами возвратятся в родное отечество.

...По весне 1812 года в России бурно разлились реки, затопив на десятки верст берега, пашни, селения; в небесах [115] частенько грохотали бури; прокатились землетрясения в Дубоссарах, в Балте, в Очакове, предвещая недоброе. В Москве завывали в печных трубах свирепые ветры; небо от них заволакивало пылью; рушились, трещали заборы и сараи. Порою с домов ураганом срывало крыши.

«С необычайными явлениями природы сопряжены бывают и необычные политические события; тайна эта известна Тому, Кто управляет природою и судьбою человечества», — мудро высказался прусский король Фридрих II.

В простонародье о Наполеоне по дальним городам и весям ходили слухи, будто появился в миру тот самый Аполион, о котором писано в 9-й главе Апокалипсиса (Откровении) Иоанна Богослова: что он и есть натуральный антихрист. При помощи сатаны он собрал великие силы. А бессчетное воинство его — со львиными зубами и со скорпионьими хвостами.

Профессор Дерптского университета Гецель писал военному министру Барклаю-де-Толли, что в числе 666 (число зверя — Апок. Глава 13, стих 18) содержится имя Наполеона. При этом послании профессор приложил и французский алфавит.

К тому времени в России от основания Москвы прошло уже 665 лет — старожилы почитали это весьма знаменательным.

Ко всем прочим бедам на нашей западной границе в начале 1812 года стали объявляться французские эмиссары (шпионы). Это были фокусники, комедианты, странствующие монахи, землемеры, снимающие планы с разных мест.

Прославленный «несгораемый» французский фокусник Жени Летур объездил со своими представителями всю Европу, побывал он и в России. Помимо своих цирковых представлений он с успехом исполнял и роль шпиона. Коронный номер его заключался в том, что Летур входил в раскаленную печь, где жар достигал ста двадцати пяти градусов, и преспокойно садился там за трапезу.

В Северной и Белокаменной столицах и в провинциальных городах в ту пору вообще было много иностранцев, в основном французов. Они с успехом торговали непозволительными товарами, а также воспитывали в дворянских семьях юношество.

Неизбежность войны день ото дня становилась очевидной. Войны, подобной бурному снежному обвалу в горах. И [116] обвал этот вот-вот должен был двинуться и обрушиться на страну, имя которой — Россия.

Опаленный в жарких сражениях в Австрии, Пруссии, Финляндии и Турции, Денис Давыдов, которому исполнилось двадцать восемь лет, по-прежнему состоял адъютантом князя Багратиона. «Тучи бедствий, — тревожился он, — сгущаются над дорогим Отечеством нашим. А посему каждый сын его обязан платить ему всеми своими силами и способностями».

Думая о судьбе Родины, он твердо решил оставить службу в штабе и обратился к князю с просьбой о переводе его в ряды действующей армии, в гусарский полк.

Багратион одобрил горячее стремление своего адъютанта и направил военному министру, генералу от инфантерии М. Б. Барклаю-де-Толли, рапорт:

«Адъютант мой, лейб-гвардии гусарского полка ротмистр Давыдов, желает предстоящую кампанию служить во фронте, просит о переводе в Ахтырский гусарский полк. Уважая желание его, основанное на только похвальном намерении и готовности оправдать его самим делом, покорнейше прошу Вашего Высокопревосходительства испросить на перемещение Давыдова в Ахтырский гусарский полк высочайшее сопозволение.

При сем случае, вменяя в обязанность свидетельствовать о достоинствах офицера сего, служившего несколько кампаний при мне и при других начальниках с отменною честию, я покорнейше прошу Вашего Высокопревосходительства довести до сведения его Императорского Величества признательность мою к отличным заслугам Давыдова и, исходатайствовав высокомонаршее воззрение на службу его при перемещении в полк, испросить старшинства настоящего чина.

Генерал от инфантерии Багратион!»

В скором времени просьба Давыдова и ходатайство за него Багратиона были удовлетворены. Ему присвоили чин подполковника с назначением командиром первого батальона Ахтырскго гусарского полка. Полк этот входил в [117] армию князя Багратиона, располагался вблизи города Луцка и вскорости должен был выступить к Брест-Литовску и далее — к Белостоку. В окрестностях Белостока, в Заблудове, Давыдов узнал о нашествии французов.

Жребий брошен! В ночь на 23 июня темная наволочная туча войны двинулась. Огромная, более чем 600-тысячная великая армия при 1372 орудиях под командованием Бонапарта состояла из десяти корпусов, резервной кавалерии и императорской гвардии. В кромешной тьме французы стали сосредоточиваться на лесистом возвышенном берегу Немана.

В авангарде, под начальством неаполитанского короля маршала Мюрата, скакала резервная кавалерия. Старую гвардию вел герцог Франсуа Лефевр; молодую — маршал Мортье; конную гвардию — маршал Бессьер, герцог Истрийский. Из бригадных, корпусных и полковых командиров здесь собрался весь цвет героев Бонапарта — львов Египта, Италии, Фридлянда, Иены и Аустерлица.

Кроме основного ядра — французов в великой армии состояло на службе множество иностранцев, что значительно ухудшало положение дел в походе. На основании союзного договора император Австрии Франц II выставил тридцать тысяч воинов под началом фельдмаршала князя Шварценберга, того самого Шварценберга, который позднее, в 1813 — 1814 годах возглавил союзную армию против Наполеона. Прусский король Фридрих-Вильгельм III снарядил двадцать тысяч солдат; кроме того, под ружье стали еще пятьдесят тысяч поляков, двадцать тысяч итальянцев, десять тысяч швейцарцев, сто тридцать тысяч баварцев, саксонцев, вюртсембержцев, вестфальцев, кроатов, голландцев, испанцев и португальцев.

Большинство иноплеменных полков роптали и были весьма ненадежны, за исключением поляков, видевших в успехе похода Наполеона надежду на восстановление былого Царства Польского, а также швейцарцев, верность которых раз данному слову считалась неколебимой.

Возле города Ковно, соблюдая полнейшую тишину, без огней, Наполеон начал переправу своих войск через реку на плотах и лодках. В сумерках понтонеры сноровисто и быстро [118] навели через Неман мосты. Первыми ступили на русскую землю вольтижеры 13-го пехотного полка. Однако они были замечены и обстреляны казаками.

После короткой схватки с французами казаки отступили. Вестовые донесли командованию, что неприятель, вопреки правам народным, без объявления войны, форсировал Неман и вторгся в пределы России.

Адъютант Наполеона Филипп-Поль Сепор, ставший затем генералом французской армии и военным писателем, запечатлел столь знаменательный первый день кампании:

«...До рассвета императорская колонна достигла Немана, не видя его. Опушка большого прусского Пильвицкого леса и холмы, тянущиеся по берегу реки, скрывали готовую к переправе великую армию.

Наполеон, ехавший до тех пор в экипаже, сел на лошадь. Он обозревал русскую реку, чтобы перейти эту границу, которую пять месяцев спустя он мог перейти только благодаря темноте. Когда Наполеон подъезжал к берегу, его лошадь вдруг упала и сбросила его на песок. Кто-то воскликнул: «Плохое предзнаменование; римлянин отступил бы!»

Осмотревшись, Наполеон приказал в сумерки перекинуть через реку... три моста; потом удалился на свою стоянку, где провел весь день — то в своей палатке, то в одном польском доме неподвижно и бессильно простертый, ища напрасно отдыха среди удушливого зноя.

С наступлением ночи Наполеон приблизился к реке. Первыми переправились несколько саперов в челноке...

В трехстах шагах от реки, на высоком холме, виднелась палатка императора. Вокруг нее все холмы, их склоны и долины были покрыты людьми и лошадьми. Как только солнце осветило эту движущуюся массу, бряцающую оружием, дан был сигнал, и тотчас же вся эта могучая армада развернулась и тремя колоннами направилась к трем мостам. Видно было, как колонны извиваются, спускаясь по поляне, отделявшей их от Немана, приближаются к реке, доходят до трех мостов, вытягиваются, сужаются, чтобы перейти их и наконец попасть на эту чужую землю, которую они шли опустошать и которую они должны были покрыть своими трупами». [119]

Александр I находился в это время в Вильно. Поздно вечером царю, безмятежно танцевавшему на балу у Беннигсена, доложили о вторжении французской армии. Столь внезапное известие поразило и страшно перепугало его. Покидая Вильно, Александр тотчас же направил министра полиции генерал-адъютанта Балашова с личным письмом к императору Франции.

Вступив в Вильно, Наполеон принял Балашова весьма любезно. Причем кабинетом Бонапарта оказалась та же самая комната, где недавно располагался русский император и где он собственноручно вручил генерал-адъютанту столь важное письмо.

Представившись Наполеону, Балашов доложил:

— Государь предлагает начать мирные переговоры, но при одном непременном условии: французы немедля должны отступить за наши границы. В противном случае, пока хоть один ваш солдат будет находиться в России, царь не выслушает ни единого слова о мире.

— Неужели вы думаете, что я пришел в Россию только затем, чтобы любоваться на воды Немана?.. — прогневался Бонапарт. — Ваши надежды на крепость солдат своих несостоятельны. До Аустерлица они считали себя непобедимыми. Теперь вовсе не то, что было прежде. Русские трепещут при одном моем имени. Они знают, что армия моя разобьет их в прах.

— Смею вас заверить, ваше величество, — возразил Балашов, — войска русские с нетерпением ожидают боя. В особенности теперь, когда наши границы нарушены. Поверьте, война будет ужасна. Трудно представить себе ее последствия, ибо вы станете сражаться не только с войсками, но и со всем народом.

— Любезный генерал, русские никогда не начинали военных действий при столь невыгодных для них обстоятельствах...

— Однако мы не теряем надежды окончить дело с успехом, — смело парировал Балашов.

— Если мне не изменяет память, то вы проиграли сражение вместе с Австриею, — усмехнувшись, продолжал Наполеон. — Теперь же иное дело. Теперь под моим флагом идет вся Европа. На что вы надеетесь? [120]

— Мы соберем силы и сделаем все, что можем, — с твердостью в голосе отвечал Балашов.

— По сему случаю прошу вас, генерал, не отказать мне в любезности отобедать у меня...

За трапезой, как бы между прочим, император поинтересовался:

— Есть ли у вас киргизские полки, генерал?

— Нет, ваше величество, киргизских у нас нет. Но у нас есть один или два полка башкир и татар, которые похожи на киргизов.

— Я слышал об этом. Скажите, генерал, теперь у вас другой губернатор в Москве?

— Да, ваше величество. Маршал граф Гудович попросил отставки по причине своих пожилых лет.

— Не правда ли, император Александр изгоняет всех, кто хорошо расположен к французам?

— Ваше величество, не знаю и потому не беру на себя смелость судить об этом.

— Скажите мне, генерал, это правда, что Штейн{4} обедал с императором Александром?

— Ваше величество! Что тут удивительного?! Все знатные особы приглашаются к столу его величества.

— Позвольте, генерал. Но как можно Штейна посадить за один стол с русским императором? Если даже Александр решил выслушать его советы, он не должен был видеть его у себя за столом. Разве можно представить себе, чтобы Штейн был предан ему? Ангел и дьявол не должны быть вместе! Коленкур{5}! Вы ведь бывали в Москве?

— Да, ваше величество.

— Что она собой представляет?

— Ваше величество! Это скопление больших и прекрасных домов наряду с маленькими лачужками.

— Генерал, много ль жителей в Москве? [121]

— Тысяч триста.

— А домов?

— Тысяч десять...

— Сколько церквей, если не секрет?

— Более двухсот сорока...

— Ба! К чему такое множество?

— Дело в том, что русский народ очень набожен...

— Оставьте это кокетство для легковерных девиц и немощных старцев! Какая теперь набожность?

— Извините меня, ваше величество, — возразил Балашов. — Тут я с вами вновь не согласен. Возможно, во Франции, Германии и Италии мало верующих. Зато их много в Испании, а тем паче в России...

Наполеон помрачнел: уж больно не по душе пришлась ему пресловутая Испания! Опустив глаза, он минуту-другую сидел молча.

В конце трапезы Бонапарт задал Балашову весьма коварный вопрос:

— Скажите, генерал, по какой дороге лучше всего пройти к Москве?

— Признаться, ваше величество, вы поставили меня в большое затруднение, — вскинув брови, усмехнулся Балашов. — Вы ведь знаете, что русские, как и французы, говорят: «Все дороги ведут в Рим!». К Москве также множество путей. Скажем, Карл XII шел туда через Полтаву...

При этих словах Наполеон резко поднялся из-за стола и, заложив руки за спину, прошелся по зале. Он испытующе глянул на адъютанта, стоящего у дверей и смиренно ждущего приказаний своего императора.

— Готовы ли лошади для генерала? Если нет, то предоставьте ему моих. Ему надлежит скоро ехать...

В письме на имя Александра Наполеон уведомлял царя, что ныне даже сам Бог не в силах ничего изменить, чтобы не было того, что уже свершилось...

Военные действия для России начались в очень неблагоприятной обстановке. Войска русские были разбросаны на громадном пространстве, изолированы друг от друга и разделены на три армии. Поступило высочайшее предписание [122] отходить от границы, ибо единственное средство к соединению армий наших состояло в неуклонном отступлении арьергардных частей русского войска.

1-й Западной русской армией командовал военный министр Михаил Богданович Барклай-де-Толли. Ее полки численностью 110 — 127 тысяч человек при 558 орудиях растянулось от Балтийского моря до Гродно более чем на 200 километров и должны были прикрывать Смоленское направление.

2-я Западная русская армия, возглавляемая князем Петром Ивановичем Багратионом, стояла у Белостока. Она насчитывала в своих рядах 45 — 48 тысяч воинов при 216 орудиях и охраняла юго-запад страны, общей протяженностью около 100 километров. В ее задачу входило атаковать фланги неприятеля и наносить удары по его тылам.

3-я Западная, так называемая «обсервационная», резервная русская армия под предводительством генерала от инфантерии Александра Петровича Тормасова стояла в окрестностях Луцка на Волыни и защищала Украину и Киев. Под ружьем здесь было 46 тысяч солдат и офицеров при 170 орудиях.

И, наконец, Дунайская армия адмирала П.В. Чичагова состояла из четырех пехотных корпусов и нескольких отрядов. Располагалась она в Молдавии.

Французы почти в два раза превосходили числом русских Великая армия развернулась на фронте в триста верст, а русская — более чем на шестьсот. Такое расположение давало Бонапарту значительное преимущество.

Александр I безгранично доверял своему главному военному советнику, прусскому генералу Пфулю, который и разработал столь неудачный план построения войска.

Чванливые, высокомерные и по большей части бездарные советники царя, так называемые «военные теоретики прусской выучки» типа надменного Пфуля, к сожалению, задавали тон в те времена в русской армии. Они являлись авторами громоздких математически рассчитанных диспозиций, согласно которым войска действуют по строгому ранжиру «Одна колонна идет вперед, вторая колонна — назад». [123]

Военачальники суворовской выучки Багратион, Ермолов Раевский, Дохтуров презирали прусских штабных теоретиков и предлагали в противовес им русскую смекалку и находчивость, успешную, не раз проверенную ими на деле тактику рукопашного боя, личную отвагу и мужество.

Наполеон же хотел превосходящими силами окружить и уничтожить русские армии поодиночке в самый короткий срок, не дав им возможности сблизиться и объединиться. С победой и великой славой он намеревался вступить в Москву.

Декабрист А П. Муравьев в автобиографических записках метко охарактеризовал обстановку накануне кампании 1812 года: «...умы во всей России, особенно же в обеих сто лицах, были в высшей степени взволнованы и возбуждены. Сердца военных пламенели встретиться и сразиться с неприятелем. Дух патриотизма без всяких особых правительственных воззрений сам собою воспылал...».

Страдное лето двенадцатого года выдалось переменчивым солнечные дни постоянно смеялись пасмурными холодными.

От границы русские войска стали отступать в глубь страны. Следом за ними снимались с обжитых мест и жители. Вооружившись ружьями, топорами, вилами, одни пробирались в леса, ставили в глухомани шалаши, рыли землянки, другие шли в ополчение...

Покидая родимые очаги, крестьяне поджигали избы, амбары, мельницы, опустошая все на пути неприятеля. На чужой стороне французов встречали обезлюдевшие селения, потравленные хлеба, угарный дым да пепелища. Артиллерийские обозы с боевыми припасами и фуры с провиантом отставали от передовых частей. Солдаты Наполеона прочесывали села, отбирали у крестьян хлеб, скотину, одежду — мародерствовали.

По дороге из Витебска французский офицер кликнул солдата-поляка и послал его с небольшой партией в ближайшее село за провиантом. В сумерках посыльный вернулся и с дрожью в голосе доложил своему командиру: «Здесь наступает конец местам, где население понимает нас. Дальше люди иные. Все против нас. Смотрят исподлобья, пылают неистребимым гневом. Никто ничего не хотел давать. Нам [124] приходилось брать силой, рискуя жизнью. Вдогонку нам летели проклятия. Мужики вооружены пиками, причем многие на конях...»

Нередко в «великой армии» голодные солдаты нападали на своих же товарищей, возвращавшихся с награбленной добычей, и силой отбирали ее. Видя, как день ото дня падают нравы в войсках, Бонапарт страшно гневался и обвинял начальника штаба: «Ваш главный штаб вовсе бесполезен. Ни жандармы, ни офицеры — никто должным образом не исполняет своих обязанностей. Хуже теперешнего порядка не может быть. Мы теряем множество людей от беспутной посылки за припасами, от междоусобиц, теряем гораздо больше, нежели потеряли бы, ежедневно сражаясь. Все это грозит армии крахом...»

Ахтырский полк состоял в то время в арьергарде армии Багратиона, отходившей к Минску. Гусары Давыдова, находясь в передовом отряде генерал-майора Васильчикова, участвовали в боях под Миром, под Романовом, под Дашковкой.

Давыдов командовал ночной экспедицией под Катынью, сражался под Дорогобужем, Максимовым, Поповкой и Покровом, участвовал во всех кровопролитных сшибках с авангардом неприятеля вплоть до Гжатска.

Сокрушительные удары по французам наносил атаман войска Донского Матвей Иванович Платов. Его поддерживали батальоны ахтырцев. Разгромив под Миром кавалерийскую бригаду генерала Турно, Платов докладывал командующему армией князю Багратиону: «...пленных взято так много, что за спешкой не успел их даже хорошенько пересчитать. Есть среди них штаб-офицеры и унтер-офицеры. С сим имею честь ваше сиятельство поздравить...» Багратион радовался и отдавал приказы, поднимающие боевой дух солдат и офицеров: «Наконец неприятельские войска с нами встретились. Генерал от кавалерии Платов гонит их и бьет нещадно... Войска неприятельские не иначе как сволочь со всего света... Они храбро драться не могут, особливо боятся нашего штыка. Наступайте на француза. Пуля мимо. Подойди к нему — он побежит. Пехота коли! Кавалерия руби и топчи!»

...Бой под Миром закончился поражением французов. В [125] сумерках Денис Давыдов в парадном мундире, при орденах, вышел из своей палатки и направился к атаману Донского казачьего войска Платову. Проходя мимо лазаретных палаток, он свернул вправо, и перед ним предстала горестная и торжественная картина прощания с павшими.

У большого шалаша, сооруженного из елового лапника, стояли полукругом казаки и гусары с горящими свечами в руках. Среди множества военных выделялся маленький согбенный священник в траурной ризе. Чуть позади в забрызганном грязью подряснике прохаживался высокий, длинноволосый дьячок. Он держал в руке дымящееся кадило и слегка помахивал им. У входа в шалаш выстроился сводный полуэскадрон рослых бородачей-казаков; чуть левее — трубачи. Впереди возвышался атаман Матвей Иванович Платов с низко опущенной головой. Лица людей, присутствовавших при погребении, были преисполнены глубокой скорби.

Денис Давыдов остановился шагах в пятнадцати от шалаша и услышал команду: «На кра-ул!»

Вслед за тем при горестных звуках погребального марша атаман приказал вынести из шалаша на носилках тела казаков, павших на поле брани, и положить их рядом друг с другом.

Казаки и гусары, осеняя себя крестным знамением, прошептали: «Упокой, Господи!»

Покойники одеты были в парадные мундиры, на коих поблескивали боевые ордена и медали.

Когда трубачи закончили играть траурный марш, офицер подал команду: «На пле-чо!»

Священник служил панихиду с кроткой торжественностью, преисполненный важности своей миссии. Слаженно пел хор певчих-казаков.

Лица воинов были суровы и мужественны. В толпе слышался шепот и вздохи молящихся.

Когда же священник, став на колени, дрогнувшим голосом произнес:

— Упокой, Господи, души усопших рабов Твоих, на жестокой и смертельной брани убиенных, и сотвори им вс-е-чную па-а-мять! — то даже среди стойких солдат прокатились глухие рыдания. [126]

— Вечная память! Вечная намять! — пропели певчие.

В скорбном молчании соратники прикрыли шинелями тела двадцати трех рядовых казаков и сотника, взялись за носилки и двинулись под звуки погребального марша за священником. Подле глубокой ямы стояли бородатые казаки с лопатами в руках.

Длинною вереницей потянулась печальная воинская процессия: рядовые и офицеры медленно шли с непокрытыми головами и горящими свечами в руках. За носилками с прахом храброго сотника Дягилева шагал атаман Донского казачьего войска Матвей Платов.

Возле холма свежевырытой земли тела павших сняли с носилок и переложили на шинели.

По окончании молитвы казаки стали подносить покойников к могиле и осторожно опускать их в нее. Священник первым бросил в могилу горсть земли сырой. И вдруг среди глубокого траура прогремел пушечный выстрел. Прогремел в той стороне, где остановился на ночлег поверженный неприятель. Следом послышался треск ружей.

Воины тревожно переглянулись.

— Не робей, робята! — хладнокровно успокоил их Платов. — Не суетись. Ибо суета — мать всех бед и несчастий. Успеем сделать все как положено. Однако должен заметить, что господа французы оказались весьма любезны. — Тут атаман казаков обратился к Денису Давыдову и стоявшим рядом с ним офицерам: — Слышите? Враги отдают почесть нашим павшим героям. Они изволили открыть огонь в тот момент, когда это должны были сделать мы, да не успели. А теперь, братцы, настало наше время. Пали! Пали, братцы! — приказал он казакам.

Прогремели три оглушительных залпа.

Меж тем выстрелы со стороны неприятеля продолжались.

Раздались сигналы тревоги. По разным сторонам поскакали вестовые.

Когда на могиле водрузили крест, Денис Давыдов выдвинулся вперед и обратился к стоящим рядом:

— Скажем, друга, последнее «прости» и помолимся за наших боевых товарищей, братьев наших, за всех казаков, стяжавших доблесть и славу в грозной сече под Миром! [127]

За сим последовала минута скорбного молчания.

— По местам! — отдал приказ Платов и быстрым шагом прошел к своей палатке.

Там, где были погребены казаки, остались лишь смятые кусты, высокий холм земли с крестом поверху да зыбкие языки пламени догоравшего в ночи костра.

Несмотря на победные вылазки казаков, положение во 2-й армии день ото дня ухудшалось. В непрерывных схватках и перестрелках с французами она преодолела более шестисот верст с обозами, ранеными и пленными, буквально неся на своих плечах неприятеля. Движение войска постоянно затруднялось, полки и эскадроны растягивались на значительные расстояния. Не хватало провизии. Лошади пухли и падали на ходу от изнеможения. Однако солдаты русские держались из последних сил. На коротких ночных привалах, голодные и усталые, они засыпали мертвецким сном, чтобы на заре вновь стойко отражать атаки неприятеля.

Маневрируя, Багратион разгадывал замыслы врага и выводил полки из окружения. Однако доблестный генерал суворовской выучки не привык пятиться, он воодушевлял солдат, готовил войска к сражению. «При виде Багратиона всем делалось веселее на душе, — вспоминал преданный князю Денис Давыдов, — каждый горел нетерпением сразиться, удостоверить французов, что мы уходили от них непобежденные. Представляя себе опасность, которой подвергалось Отечество, никто не думал о собственной жизни, но каждый желал умереть или омыть в крови врагов унижение, нанесенное русскому оружию бесконечною ретирадою».

По 2-й Западной армии зачитали строгий приказ князя Багратиона, который гласил, что за малейший проступок против дисциплины, за уклонение от сражения или если кто-либо из воинов осмелится воскликнуть в панике: «Мы окружены врагами!» — грозил расстрел.

Солдаты наточили палаши и штыки, зарядили ружья. Артиллерия двигалась с зажженными фитилями. Ставили пикеты, назначали сторожевые посты...

Зная местность, крестьяне следили за неприятелем, за численностью его сил, смекали, по какой дороге он намеревается [128] идти, и обо всем этом немедля доносили командованию.

22 июля 1812 года 1-я Западная армия во главе с Барклаем-де-Толли и 2-я под командованием Багратиона, преодолев на пути своем многие преграды, соединились под древним Смоленском. Рухнул генеральный стратегический план Наполеона разбить и уничтожить их поодиночке.

Осада Ключ-города

Нескончаемые колонны «великой армии» подступали к окрестностям Смоленска, нареченного народом Ключ-городом, ибо через него проходила старая дорога на Москву. Тысячу лет стоял Смоленск на берегу Днепра как верный страж западных границ России, принимая на себя удары грозных завоевателей.

Генерал Николай Николаевич Раевский подбадривал солдат и готовил их к обороне. После полудня 3 августа на горизонте показались отступавшие после жестокой битвы под Красным пехотинцы генерала Дмитрия Петровича Неверовского.

«Я помню, — писал Денис Давыдов, — какими глазами мы увидели Неверовского и дивизию его, подходившую к нам в облаках пыли и дыма, покрытую потом трудов и кровью чести! Каждый штык горел лучом бессмертия».

Велика была радость Раевского, ибо подкрепление прибыло в самый раз. Неверовский горячо поддержал намерение Раевского стоять здесь до конца. Но силы оказались неравные, и Раевский немедля послал гонцов к Багратиону и Барклаю-де-Толли с просьбой о новом подкреплении. Но [129] быстрого ответа не ждал, надеясь прежде всего на боевой дух своего корпуса.

Тем временем войска маршала Даву, Нея и Мюрата уже подошли к городу и готовились к его штурму. Наполеон приказал им: «Сокрушить Смоленск!»

Артиллерия неприятеля обрушила на город шквальный огонь. При несмолкающем грохоте пушек французы в бешеном исступлении лезли по лестницам на кирпичные стены, ломились в ворота, штурмовали бастионы. Однако солдаты русские не дрогнули.

Земля гудела под копытами коней! Эскадроны неприятеля устремились на наших улан. Не выдержав натиска кавалерии маршала Груши, уланы отступили в предместье Никольское. И тут по французам открыла шквальный огонь пехота. Косматые кирасиры стали падать с коней. Враг был потрясен, круто повернул назад и ускакал за спасительные холмы.

Первый день осады Ключ-города совпал с днем рождения Бонапарта. Сочтя это добрым предзнаменованием, свита ликовала: «Да здравствует император!» Французы не сомневались в успешном исходе боя: ведь до сей поры их полководца баловало воинское счастье.

Наблюдая за ходом боя в подзорную трубу, Раевский стоял под перекрестным огнем на площадке надворотной башни. На просьбу офицеров поберечь себя генерал с достоинством отвечал:

— Смею ли я думать о своей безопасности в те роковые часы, когда решается судьба не только армии нашей, но и судьба народа нашего, а быть может, и судьба всей России. Тут каждый солдат обязан исполнять свой долг до конца!

В жарких рукопашных схватках русские пехотинцы крушили и сбрасывали французов штыками в глубокий ров.

С наступлением темноты бой начал стихать. К Раевскому на взмыленной лошади с черным от копоти лицом прискакал адъютант Багратиона. Великим чудом он сумел проникнуть в осажденный город и вручил генералу столь желанный пакет. «Друг мой! — писал князь Багратион. — Я не иду, а бегу. Желал бы иметь крылья, чтобы поскорее соединиться с тобою. Держись! Бог тебе помощник!» [130]

Доблестные воины генерала Раевского с честью выдержали ураганный натиск французов до подхода двух русских армий, стоявших за Днепром. Под покровом ночи в Смоленск форсированным маршем вошли солдаты Багратиона, а затем и войска Барклая-де-Толли.

Корпус генерала Раевского, стоявший на каменном Королевском бастионе, отразил все атаки врага и не пропустил его в ворота города. Героические русские солдаты одержали здесь верх над превосходящими силами неприятеля.

Истекавших кровью, но не ведавших горечи поражения пехотинцев Раевского сменили ночью полки генерала Дохтурова.

— Желаю победы, Дмитрий Сергеевич! — напутствовал Дохтурова Николай Николаевич Раевский. — Мои соколы сражались с твердой решимостью погибнуть у ворот древнего города, но не пропустить врага. И одолели французов. Успех обороны Смоленска и сравнительно малые потери солдат моих я предписываю прежде всего милости Божией и слабости атак французов.

— Хороша слабость! Враг многочислен и силен, как никогда! — усмехнувшись, возразил Дохтуров и зябко поежился. Его трясла лихорадка. — Я видел ров. Он доверху завален синими мундирами, меховыми шапками гренадер и оружием. Славный «подарок» вы поднесли Бонапарту на день рождения!

— Да вы, кажется, больны, Дмитрий Сергеевич? — забеспокоился Раевский, глянув при свечах в желтое, с темными пятнами у глаз, лицо генерала. — Помяните слово, дело предстоит крутое, жаркое. Наполеон подтянул к стенам свежие силы. Поутру готовится штурм.

— Лучше умереть на поле чести, нежели в постели, так сказал я штабному лекарю, — ответил Дохтуров. — Будем драться, Николай Николаевич!

— Выходит, Дохтурову не надо «дохтура», — пошутил Раевский, и боевые друзья крепко обнялись.

Отмечая успех обороны Смоленска, Денис Давыдов писал: «Без сего великого дня... не было бы ни Бородинского сражения, ни Тарутинской позиции, ни спасения России».

Подвиг солдат генерала Раевского у стен древнего города на сутки задержал победоносное шествие врага к первопрестольной столице, решительно изменил дальнейший ход военных [131] действий и лишил Бонапарта дорогого подарка в день его сорокатрехлетия. Краше всего об этом свидетельствует признание самого Наполеона: «Я обошел левое крыло русской армии, переправился через Днепр и устремился на Смоленск, куда прибыл 24 часами прежде русской армии. Отряд из 15 000 человек (то есть корпус Раевского), нечаянно оказавшийся в Смоленске, имел счастье оборонять город целый день и дал Барклаю-де-Толли время, чтобы поспеть на следующие сутки с подкреплением. Если б мы застали Смоленск врасплох, то, перешли Днепр, атаковали бы в тыл русскую армию, в то время разделенную и шедшую в беспорядке. Такого решительного удара совершить не удалось... Видно, этот русский генерал сделан из того материала, из которого делаются маршалы!»

писал в «Военной песне» видный поэт и прозаик, участник Отечественной войны 1812 года и обороны Смоленска Федор Глинка.

...С рассветом 17 августа сражение закипело с еще большей яростью. Свыше трехсот орудий сокрушало древний Смоленск. Тучи бомб, гранат, чиненых ядер обрушились на башни, дома, церкви... Вскоре все, что могло гореть, было объято пламенем. Солдат обдавало градом пуль и картечи. Со стонами падали наземь раненые. Толпы жителей в страхе и смятении метались по охваченным пожаром улицам.

Едва утихла пушечная канонада, как на штурм двинулись корпуса маршалов Нея, Даву, Мюрата. Польская дивизия под командованием князя Поняговского устремилась к предместьям города.

«Виват!» — кричали поляки, бросаясь в атаку.

Застучали барабаны, засверкали штыки, разгорелся жаркий [132] бой. И здесь солдаты русские еще раз доказали врагу, что нет им равных в рукопашной схватке. В ход пошло не только оружие, но и кулаки, и щетки для чистки стволов пушек — банники. Солдаты дрались ими как палками.

Не выдержав стремительного удара, неприятель отступил.

Распаляясь час от часу, сражение кипело уже и у центральных ворот, и на бастионах, и на окраинных улицах...

Однако и второй день осады Смоленска не принес французам успеха. Враг был отброшен храбрыми ратниками Дохтурова при поддержке дивизий генерал-лейтенанта Коновницына.

До позднего вечера не смолкала пушечная канонада над осажденным городом, подернутым черно-багровым заревом пожарищ.

В кромешной тьме из храма вынесли икону Смоленской Божией Матери. Шествие сопровождал унылый звон колоколов.

Угарный дым, восходя к небу, расстилался под самыми облаками. Бушевало все охватывающее и сметающее на своем пути пламя, трещали и рушились строения.

Ночью французы прекратили штурм города, расположившись на прежних позициях.

Солдаты русские принялись тушить пламя.

За день пылающий Смоленск опустел, в нем остались лишь женщины с малолетними детьми да старики. Большинство жителей побросали дома свои, имущество и бежали из пылающего ада.

Удостоверившись, что в лоб его армии не взять город, не сломить дух смолян, не порушить его каменные бастионы, Наполеон решил обойти его и охватить в кольцо.

Барклай-де-Толли и Багратион разгадали маневр неприятеля. Сберегая силы армии, главнокомандующий отдал секретный приказ войскам об отступлении. В ночи были сняты охранные посты. Входы на крепостной стене солдаты загородили камнями и бревнами. Мосты же через Днепр подожгли. И по освещенным пламенем улицам ночного Смоленска, мимо разрушенных крепостей, церквей и горящих домов потянулись мужественные защитники древнего города.

Оставив арьергард в четырех верстах от места сражения, русская армия отходила проселочными дорогами, держа путь к столбовой Московской. [133]

Солдаты жаждали решительного боя, и мало кто из них понимал тогда, сколь важную цель, отступая, преследовал их осторожный, умудренный боевым опытом главнокомандующий. Предвидя, что он дает своим недоброжелателям новый повод заподозрить его не только в нерешительности боевых действий, но и в равнодушии к судьбе Отечества и даже в измене, сам Барклай-де-Толли так объяснял сложность создавшегося положения: «Цель наша при защищении развалин смоленских стен состояла в том, чтобы, занимая там неприятеля, приостановить исполнение намерения его достигнуть Ельни и Дорогобужа и тем предоставить князю Багратиону нужное время прибыть беспрепятственно в Дорогобуж. Дальнейшее удержание Смоленска никакой не может иметь пользы; напротив того, могло бы повлечь за собою напрасное жертвование храбрых солдат. Посему решил я, после удачного отражения приступа неприятельского, ночью оставить Смоленск, удерживая только Петербургский форштадт, и со всею армией взять позицию на высотах против Смоленска, давая вид, что ожидаю его атаки».

Стоны раненых, плач женщин и сирот сопровождали отступающие войска. Много смолян уходило вместе с армией. Однако старики, раненые да малые дети не могли оставить город. Толпою двинулись они в собор, ища защиты в его стенах.

На другой день Наполеон въехал в Смоленск. Любуясь зловещей картиной пожара, он не проронил ни слова. Войдя в собор, император оглядел немощных, истомленных осадою смолян, сдавшихся на милость победителя. Генералы и маршалы его свиты услышали единственную сорвавшуюся с уст их повелителя и ставшую вскоре широко известной фразу:

— Вот зрелище, подобное извержению Везувия!

Несмотря на падение Ключ-города, французы ощутили на плечах своих при его осаде сокрушительную силу русских штыков. Потери неприятеля оказались весьма велики, и офицеры наши по сему поводу шутили: «Потерпев победу под Смоленском, Бонапарт решил более не рисковать!»

Воспользовавшись пленением генерала Тучкова при Валутиной горе, французский император предложил Александру I перемирие. Однако желанного ответа так и не дождался. [134]

«Тем хуже для русских, — разгневался Наполеон. — Я подпишу им мир на развалинах Москвы!»

А верстах в десяти от порушенного, охваченного пламенем города на Московской дороге пришпорил коня статный всадник с кудрявыми волосами и густыми усами вразлет. То был Денис Давыдов. Губы пламенного гусара что-то тихо шептали. И в шепоте том улавливались слова: «Пал древний Смоленск! Однако, клянусь честью русского офицера, французам сие не пройдет даром!»

Из огня да в полымя

До коих пор отступать будем? Ведь позади Белокаменная!» — все громче роптали солдаты.

Барклая-де-Толли встречали в армии гробовым молчанием, словно изменника Родины.

По сему поводу Пушкин писал в «Полководце»:

Меж тем войска русские, сохранив главные силы и резервы армии, продолжали медленно, с боями отходить к Москве.

Гвардейский капитан Сеславин, ставший вслед за Давыдовым командиром партизанской партии, вспоминал те страдные дни: «С первого шага отступления нашей армии близорукие [135] требовали генерального сражения, но Барклай был непреклонен. Армия возроптала, в особенности после Смоленска. Главнокомандующий подвергнут был ежедневным насмешкам и ругательствам от подчиненных, а у двора — клевете. Как гранитная скала с презрением смотрит на ярость волн, разбивающихся о ее подошву, так и Барклай, презирая не заслуженный им ропот, был, как и скала, неколебим».

Видя повсюду возмущение и недовольство военным министром, царь вопреки своему желанию назначил главнокомандующим армией испытанного маршала суворовской школы Михаила Илларионовича Кутузова. При встрече Александр I напутствовал его высокими, полными надежд словами: «Идите спасать Россию!»

Назначение Кутузова народ принял с великой радостью. Михаила Илларионовича встречали криками: «Сла-а-ва! Ура-а-а! Приехал Кутузов бить французов!»

17 августа Кутузов прибыл в Царево-Займище, где находилась русская армия. Поздоровавшись с выставленным по сему случаю почетным караулом, он глянул в лица солдат и сказал с гордостью:

— Можно ли отступать с этакими-то молодцами!

На другой день фельдмаршал произвел смотр войскам.

Польщенные вниманием светлейшего князя, солдаты начали тянуться и чиститься. Заметив волнение, Кутузов успокоил их: «Не надо! Ничего этого не надо! Я ведь приехал только посмотреть, здоровы ли вы, дети мои! Солдату в походе не о щегольстве думать: ему надобно отдыхать после трудов и готовиться к победе».

Во время смотра произошел один случай, на первый взгляд весьма курьезный, однако именно он повлиял на то, что солдаты и офицеры воспрянули духом.

С восточной стороны в небе неожиданно появился орел. Похожий издалека на распростертую темную рубашку, он стал парить над войсками и над семидесятилетним полководцем, объезжавшим полки на белом коне. Приметив орла, Кутузов поднял над головой кавалерийскую фуражку, обнажил седовласую голову и приветствовал царя птиц победоносным:

— Ура! Ур-а-а-а! [136]

Войска воодушевились и дружно подхватили кутузовское «Ура-а-а!». Долго, с перекатами гремело «Ура-а-а!» над полками и эскадронами. Все признали за счастливое предзнаменование появление орла над Светлейшим, ибо Кутузов считался одним из ближайших сподвижников великого Суворова.

В тот же день главнокомандующий велел во всех полках служить молебны Смоленской Божией Матери, а для иконы Ее, вынесенной из объятого пожаром города и находившейся при армии, он распорядился сделать новый створчатый киот.

Добрую весть о назначении Кутузова Денис Давыдов услышал в кругу ординарцев, толпившихся у вечернего огня. К костру подошел статный дивизионный гусарский генерал Дорохов, с гордостью сообщил:

— После графа Николая Михайловича Каменского я имел честь послужить в Турции с Михаилом Илларионовичем. Могу сказать по-гусарски: дай-то Бог, чтоб наш кривой{6} старик поскорее сюда прибыл. А раз он, батюшка, здесь, — мы перестанем бежать под гору во все лопатки на немецкий лад. Он нас остановит и поведет не спинами, а лицами к неприятелю. Ну, тогда поговорим-с!

«Кутузов в главной квартире!» — ликовали солдаты и офицеры. Спокойствие и уверенность в своих силах заступили место былым горестям и тревогам. Войска и народ поздравляли друг друга словно со Светлым праздником, обнимались посреди улиц, считая себя спасенными.

Декабрист П. С. Пущин провел кампанию двенадцатого года в составе лейб-гвардии Семеновского полка. О прибытии в армию нового главнокомандующего он записал в своем дневнике: «Князь Кутузов посетил наш лагерь. Нам доставило большое удовольствие это посещение. Призванный командовать действующей армией народа почти против желания государя, он пользовался всеобщим доверием».

Известная французская писательница, госпожа Сталь, стоявшая в оппозиции к Наполеону и выдворенная в 1802 году из Парижа за резкие и смелые высказывания в адрес императора, [137] жила во время войны в Петербурге. Как только она узнала о назначении Кутузова во главе русского войска, радость ее была безгранична.

Госпожа Сталь тотчас же явилась на прием к Светлейшему, «преклонила пред ним чело и возгласила своим высоким и торжественным голосом: «Приветствую ту почтенную голову, от которой зависит судьба Европы».

Кутузов возглавил армию в самый опасный для Родины момент, когда Наполеон уже овладел Смоленском и его войска двигались к Москве.

Князь Багратион отметил, что Смоленская губерния весьма хорошо показывает свой патриотизм, мужики здешние бьют французов, где те только попадаются в малых командах. Мужики страх как злы на неприятеля из-за того, что церкви грабит и деревни жжет.

Крестьяне защищали дома свои от неприятеля, закапывали в землю мешки с зерном, жгли избы, резали и угоняли в глухие леса скот. А отдельные храбрецы вооружались топорами, вилами и насмерть забивали супостатов. День за днем ширилась в тылу врага народная война.

Отходя во главе отряда ахтырских гусар 2-й армии Багратиона, Давыдов хмурился и повторял в пути навязчивую и самоуничижительную фразу: «Не вижу себя полезным Отечеству более рядового гусара».

А за несколько дней до знаменитого Бородинского сражения кавалергардский поручик Орлов, как говорится, подлил масла в огонь.

Орлов рассказал Давыдову:

— В бою под Лубиным при Валутиной горе попал в плен наш славный генерал Павел Тучков.

— Неужто Тучкова взяли? — удивился Давыдов.

— Да, представь себе, Павла Тучкова. Как всегда, он скакал во главе колонны, как вдруг пуля ударила в шею его коня. Конь генерала поднялся на дыбы, отчаянно заржал — и упал замертво.

— Хорош был дончак...

Видя, что генерал на земле, полк остановился...

— Так, так... А дальше?

— Тучков тотчас же поднялся на ноги. И, чтобы ободрить [138] солдат, крикнул: «Ура-а-а! За мной!» Возглавляя правый фланг первого взвода колонны, он повел солдат на неприятеля, все ускоряя и ускоряя шаг... Видя приближение наших, французы остановились в ожидании и изготовились к бою. С криками «ура-а-а!» солдаты кинулись на врага. Неприятели встретили нас штыками. Однако французов оказалось значительно больше. Они сумели сдержать наш натиск и опрокинули авангардную колонну. При этой жарком сшибке Тучков, стоявший в первых рядах, получил удар штыком в бок. Теряя сознание, он рухнул наземь. Французы тут же окружили и пленили храбреца.

— Жаль Павла Тучкова...

— А вообще-то, сколь мог я увидеть, французы разобщены и пребывают в дурном настроении. Они походят на Ксерксовы толпы{7}, — добавил поручик Орлов в конце своего рассказа. — С сотнею-другою казаков да гусар можно нанести им много бед.

Воспламененный услышанным, Денис Васильевич долго не мог сомкнуть глаз и успокоиться, припоминая дерзкие вылазки по тылам неприятеля своего бесстрашного, старшего по возрасту боевого друга, генерала Кульнева. Денно и нощно он стал обдумывать план партизанских действий в тылу французов. «Буду просить себе отдельную команду, — размышлял пламенный гусар. — Ибо в ремесле нашем тот только выполняет долг свой, кто преступает за черту свою, не равняется духом, как плечами, в шеренге с товарищами, на все напрашивается и ни от чего не отказывается».

Давыдов решил создать из казаков и гусар небольшие отряды и при поддержке крестьян наносить по «больным» местам неприятеля удар за ударом, устраивая засады в опустошенных врагом селах и деревнях, нападать и отбивать у французов обозы с продовольствием, брать в плен отставшие от основных частей резервные отряды мародеров-грабителей, двигавшихся к Москве.

Когда план окончательно созрел, Денис Васильевич написал письмо Багратиону с просьбой об исходатайствовании [139] ему дозволения на самостоятельные партизанские действия в тылу неприятельской армии.

«Ваше сиятельство!

Вам известно, что я, оставя место адъютанта Вашего, столь лестное для моего самолюбия, и вступая в гусарский полк, имел предметом партизанскую службу и по силам лет моих, и по опытности. А, если смею сказать, — и по отваге Обстоятельства ведут меня по сие время в рядах моих товарищей, где я своей воли не имею и, следовательно, не могу ни предпринять, ни исполнить ничего отличного.

Князь! Вы мой единственный благодетель позвольте мне предстать к Вам для объяснения моих намерений, а если они будут Вам угодны, употребите меня по желанию моему и будьте надежны, что тот, который носит звание адъютанта Багратиона пять лет сряду, тот поддержит честь сию со всею ревностью, какой бедственное положение любезного нашего Отечества требует.

Денис Давыдов».

Недаром великий Лев Толстой сказал, что Денис Давыдов своим русским чутьем первый понял значение той страшной дубины, которая, не спрашивая правил военного искусства, уничтожала французов, и ему принадлежит слава первого шага для узаконения этого приема войны.

Багратион раз и другой со вниманием перечитал послание Давыдова. Здравые суждения гусара показались князю достойными внимания, и он пригласил Давыдова к себе.

Встреча произошла 21 августа у Колоцкого монастыря в крестьянском овине. Подполковник предстал перед Багратионом с воспаленными от бессонных ночей глазами и стал горячо излагать князю план боевых партизанских действии.

— Положим так, — рассуждал Давыдов, — неприятель пошел одним путем. Причем путь этот своим протяжением весьма велик. Транспорты боевого продовольствия французов растянулись и покрывают пространство от Гжати до Смоленска [140] и далее. Меж тем обширность России на юге московского пути способствует изворотам не только партий, но и всей нашей армии. Партии наши проникнут по тылам лесами и болотами в войска неприятеля и начнут истреблять источник их силы и жизни. Откуда возьмут французы заряды и пропитание?

— Так, так, — оживился Багратион, сверкнув черными очами. Он со вниманием слушал разумные доводы подполковника.

— Ведь земля наша не столь изобильна, чтобы придорожная часть ее могла пропитать двести тысяч войска. — Вдохновленный похвалой князя, Давыдов продолжал говорить с еще большим жаром. — Оружейные и пороховые заводы — не на Смоленской дороге. К тому же появление наших солдат посреди рассеянных войной поселян ободрит их дух и обратит войсковую войну в народную.

— Дельно! Весьма дельно! — одобрил Багратион предложение подполковника; ему пришлись по душе дерзкие боевые операции в тылу врага. Князь пожал руку Давыдова и заверил его: — Нынче же пойду к Светлейшему и изложу ему суть дела.

Однако Кутузов был очень занят, обдумывая предстоящее генеральное сражение, и строго-настрого наказал никого к нему не пускать. Давьщову пришлось ожидать решения до той поры, когда Михаил Илларионович освободится и примет князя Багратиона.

А русская армия меж тем подошла к Бородину. Ахтырский гусарский полк разместился недалеко от села Семеновского. И пред Денисом Васильевичем предстали столь близкие и дорогие его сердцу места, где проскакала на лихом дончаке его светлая юность. В беседке возле ручья он некогда горячо мечтал о военной службе, с интересом читал журналы, на страницах которых рассказывалось о беспримерном Итальянском походе Суворова, о славе и победных громах русского оружия.

На том холме, где прежде Денис охотился с гончими на зайцев и лис, играл в военные игры, закладывался ныне редут генерала Раевского. В низине покойно текла и позванивала на перекатах родниковая Колоча. За нею, на [141] противоположном берегу, колосились несжатые нивы, а среди них грозно сверкали ряды штыков. Белым парусом выглядывала из-за холмов церковь. Памятный, чуть позолоченный осенью лес за пригорком превращался в засаду. Толпы солдат с грохотом ломали избы и заборы Бородина, Семеновского, Горок для постройки биваков и разжигания костров. Дом отеческий был порушен, курился дымком.

Денис Васильевич лежал с полчаса, заложив руки под голову. Горькие его раздумья прервал окрик вестового:

— Где Давыдов? Его требует к себе князь Багратион! — Взволнованный подполковник поднялся на ноги.

— Ваше благородие требует к себе князь! — повторил вестовой.

Вскоре Давыдов предстал пред князем, штаб которого находился в Семеновском.

Поутру Багратион беседовал с Кутузовым и имел честь доложить ему о перспективах партизанской войны.

Главнокомандующий отмахнулся было от предложения Багратиона, ведь предстоящее сражение у Бородина, к которому он тщательно готовился, было, по существу, битвой за Москву, битвой за Россию! «И каков бы ни был исход этой битвы, — рассуждал Кутузов, — она должна поднять упавший воинский дух и восстановить любовь народа к армии». Седовласый полководец призадумался над рискованным предприятием о действиях партизанской партии в тылу врага.

— Ну что ж, — он медленно прошелся по избе из угла в угол и, глухо кашлянув, молвил: — Уж ежели ты, Петр Иванович, считаешь это дело необходимым и полезным, пусть Давыдов возьмет пятьдесят гусар и полторы сотни казаков. Только опасная это затея. На верную гибель обрекает он себя, бесшабашная головушка. Из огня да в полымя!

Давыдов со вниманием выслушал от Багратиона мнение Кутузова.

— Верьте, князь, — горячо поклялся он. — Ручаюсь честью, отряд будет цел. За это я берусь...

— И больно хорошо!

— Только людей мало. Дайте мне тысячу казаков, и вы увидите, что будет!

— Я бы дал тебе с первого разу три тысячи, ибо не [142] люблю ощупью дела делать, но... — пожал плечами Багратион и, помолчав, добавил: — Светлейший сам назначил силу партии. Надобно повиноваться.

— Ежели так, иду и с этим числом... Берусь! — воскликнул подполковник. — Авось открою путь большим отрядам!

— Иного я от тебя и не ожидал, — похвалил Давыдова Багратион и поинтересовался: — Имеется ли у тебя карта Смоленской губернии?

— Нет.

— Ну, с Богом! Я на тебя надеюсь!

На прощание князь снабдил Давыдова картой Смоленской губернии.

Эта карта сохранилась в архиве пламенного гусара. На полях ее помета: «Несчастная карта, по коей я партизанил в 1812 году. Денис Давыдов».

Багратион наклонился и стал быстро писать записки генерал-майору Васильчикову и генералу Карпову с распоряжением о выделении для партизанской партии лучших гусар и казаков.

Князь вручил Давыдову собственноручно написанную инструкцию о партизанских действиях, пристально глянул ему в глаза и крепко обнял его на прощанье.

Подлинник этой инструкции Давыдов хранил в целости и сохранности как священную реликвию до последних дней жизни. Вот текст послания князя П. И. Багратиона, написанный им незадолго до смерти после тяжелого ранения в битве на поле Бородина:

«Ахтырского гусарского полка подполковнику Давыдову

По получении сего извольте взять сто пятьдесят казаков от генерал-майора Карпова и пятьдесят гусар Ахтырского гусарского полка. Предписываю вам употребить все меры, дабы беспокоить неприятеля со стороны нашего левого фланга и стараться забирать их фуражиров не с фланга его, а в середине и в тылу, расстреливать обозы и парки, ломать переправы... Словом сказать, я уверен, что, сделав вам такую важную доверенность, вы потщитесь доказать вашу расторопность [143] и усердие, и тем оправдаете мой выбор. Впрочем, как и на словах я вам делал мои приказания, вам должно только мне обо всем рапортовать и более никому. Рапорты же ваши посылать ко мне тогда, когда будете удобный иметь случай; о движениях ваших никому не должно ведать, и старайтесь иметь их в самой непроницаемой тайности. Что же касается до продовольствия команды вашей, вы должны сами иметь о том попечение.

22 августа На позиции

Генерал от инфантерии князь Багратион».

Тщательно взвесив все «за» и «против», Кутузов расценил опорную позицию у Бородина наиболее выгодной для расположения войск на плоских местностях. Русская армия прикрывала здесь Новую и Старую Смоленскую дороги. Дороги эти имели важное стратегическое значение, ибо обе вели к Москве.

Уязвимым участком грядущего сражения фельдмаршал считал левый фланг. Но сей пробел он решил «исправить искусством», доверив его «исполнение» солдатам 2-й Западной армии под водительством опытнейшего и бесстрашного полководца князя П. И. Багратиона.

В верховьях ручья Чубаровского, в двух верстах от Семеновских флешей, лежала деревня Шевардино. Вблизи ее, на одном из высоких холмов, главнокомандующий приказал соорудить крепкое земляное артиллерийское укрепление, чтобы затруднить продвижение войск неприятеля. Тем самым полкам Багратиона представлялось время лучше подготовиться к бою на левом фланге.

Вал этого укрепления имел пятиугольную форму. Опоясанный глубоким рвом, он был рассчитан на двенадцать пушек и предназначался для круговой обороны.

Французская армия направилась к Шевардину в том же порядке, в каком она вышла из Смоленска. В правой колонне по Старой Смоленской дороге двигался корпус Понятовского.

Мюрат с четырьмя резервными кавалерийскими корпусами [144] составил авангард колонны, следовавший по Новой Смоленской дороге.

Левой колонной двигался корпус вице-короля Итальянского.

Как только неприятель, преследуя арьергард русских после боя при Колоцком монастыре, приблизился к Валуеву, цепь стрелков, рассыпанная в оврагах и кустах правого берега Ко-лочи, открыла огонь во фланг наступавшим колоннам.

Убедившись в крепости правого крыла нашей позиции, Наполеон приказал срочно переправить через Колочу кавалерийские корпуса Нансути, Монтебля и три пехотные дивизии Даву. Бонапарт стремился как можно скорее выбить русских из прикрытий и овладеть редутом. На Старой Смоленской дороге французов поддерживал корпус Понятовского. Дивизия Компана, следовавшая за кавалерией, свернула с большой дороги и, не доходя Валуева, переправилась через Колочу.

После ураганной канонады неприятель атаковал Доронино и близлежащие рощи. Картечь причинила большой урон нашему редуту. Утром Компан овладел Дорониным, рощею и повел свои полки на штурм левого крыла войск Неверовского. Тем часом генерал Дюпелен атаковал правое крыло.

Редут примолк. Орудия его были нацелены, ружья наклонены, и дула наставлены на врага.

Французы наступали...

Прогремел залп орудий, блеснул огонь молний — наступающие полегли. Следом — вторая, еще более мощная атака французов. Неприятель ворвался в укрепления.

Но солдаты русские не дрогнули, бросились в штыки. Завязался жестокий, кровопролитный бой. Редут несколько раз переходил из рук в руки. Однако французы взяли верх: Компан овладел-таки редутом, а Моран к восьми часам вечера занял Шевардино.

На смену изрядно поредевшим войскам Неверовского прибыли гренадеры принца Карла Мекленбургского и сводная дивизия графа Воронцова. Сам князь Багратион в огне и дыму пороховом повел в атаку своих гренадер.

В центре позиции русские войска опрокинули французов и овладели батареей, стоявшей впереди Доронина. А на правом крыле Харьковский и Черниговский драгунские полки разбили французов и захватили две пушки. [145] Оборона редута продолжалась более десятка часов кряду.

Ночью французы предприняли ряд дерзких атак на редут. Но русские богатыри не дрогнули, они опрокинули пехоту неприятеля в ров.

На помощь терпящим урон пехотинцам поспешил с отрядом кавалерии король неаполитанский Мюрат. Однако и кавалерия не изменила ход боя. Русские храбрецы успешно обороняли редут.

Меж тем войска Понятовского обошли Шевардино с левого фланга. Генерал Карпов, стоявший с казачьим отрядом на старой Смоленской дороге, сообщил в главный штаб: «Со стороны Колочи неприятель множится и значительно усиливается».

По приказу Кутузова русские войска на рассвете оставили свои разрушенные укрепления и отошли за Семеновский овраг, на главную позицию.

Задержав на сутки французов, солдаты с честью выполнили поставленную перед ними задачу.

Жаркий бой в верховьях ручья Чуборовского, у деревни Шевардино, вошел в историю как бой за Шевардинский редут. То была прелюдия Бородина.

За Шевардинский редут стояли насмерть и гусары Дениса Давыдова. «Бой ужасный! — вспоминал он впоследствии в дневнике партизанских действий. — Нас обдавало градом пуль и картечей, ядра рыли колонны наши по всем направлениям... Кости трещали».

В приказе Кутузова по армии после оставления редута особо отмечалось: «Горячее дело, происходившее вчерашнего числа на левом фланге, кончилось ко славе российского войска».

Утром французы заняли порушенное укрепление. С донесением о том, что непокорный редут наконец пал, в палатку к Наполеону вошел сияющий генерал Коленкур.

Глянув исподлобья на своего друга, служившего прежде пять лет кряду послом в Петербурге, император поинтересовался:

— Сколько пленных?

Лицо генерала передернулось от этого внезапного вопроса, словно от зубной боли.

— Ни единого человека, ваше величество, — печально раз вел он руками. [146]

— Ни одного?! — поразился Наполеон. — С ума посходили русские! Неужели они решили победить или умереть?

Коленкур пожал плечами и, преданно глядя в глаза своему императору, обронил с печалью:

— О, эти русские фанатики! Они предпочли смерть пленению!

Наполеон просчитался. Он пренебрег духом народа, который виделся ему дремавшим в бездействии. Теперь французы вели войну с народом, сплоченным в единую великую православную Россию. Ибо все в России — от мала до велика — готовы были пролить свою кровь для спасения Отечества, его святых алтарей и престолов.

«Русский солдат — спартанец, — довольно точно подметил граф Ланжерон, — он воздержанием в пище и питье походит на испанца, терпением — на чеха, гордостью — на англичанина, мужеством — на шведа, предприимчивостью и энтузиазмом — на француза или на венгерца. В нем нет жестокости. Никогда не слышен ропот в среде русских солдат, во имя России и царя они всегда готовы на геройские подвиги».

После Шевардина наступило короткое затишье, затишье перед надвигающейся грозной бурей.

25 августа отряд Давыдова в составе пятидесяти гусар и восьмидесяти казаков, вместо ста пятидесяти обещанных, при трех офицерах Ахтырского полка и двух хорунжих казачьего войска, вступил на рискованное, многотрудное и славное поприще.

Кто-то из штабных офицеров, ненароком прослышавший о партии партизан, с насмешкой крикнул вслед Давыдову:

— Вот ужо погоди! Заберут тебя французы, кланяйся тогда нашим пленным! Передай привет и генералу Павлу Тучкову. Пусть-ка он накажет тебе в другой раз не партизанить!

Давыдов резко осадил норовистого коня и, по привычке крутнув черный гусарский ус, с достоинством ответил насмешнику:

— Сам погоди! Смейтесь, маменькины сынки! Вам известен [147] лишь огонь восковых свеч да запах пороха при фейерверках. Дайте срок, я вам самого Наполеона приведу, как бычка на веревочке! — и, не оглядываясь более, подполковник вместе с казаками и гусарами на рысях поскакал по широкой, клубящейся пылью проселочной дороге и вскорости скрылся из виду. Темными, дремучими борами и глухими тропами отряд пробрался в тыл французов. Так началась полная риска, опасностей, смелых вылазок, засад и нападений на врага, партизанская жизнь Дениса Давыдова.

К Наполеону в гости

Не переставая моросил дождь; казалось, будто влажные облака опускаются с неба на землю. Миновав села Сивково, Борис-Городок, Егорьевское, партизаны двинулись на Медынь.

Давыдов долго искал подходящее место для стоянки отряда и облюбовал наконец Скугорево. Сельцо это располагалось на холме, невдалеке от столбовой Смоленской дороги. В ясные сентябрьские дни отсюда просматривались окрестности на семь-восемь верст в округе. С востока к селу примыкал бор протяжением почти до самой Медыни. В случае опасности партизаны могли схорониться в лесных дебрях.

В Скугореве Давыдов поставил свой первый «притон» — так в шутку, с разбойной лихостью, партизаны окрестили свою стоянку.

А французская армия тем временем устремилась к Москве. [148] Обозы, парки, конвои следовали на ней по обеим сторонам дороги, растянувшись на тридцать-сорок верст.

1 сентября 1812 года Наполеон вступил в Москву, а Денис Давыдов, ничего не ведая о том, 2 сентября на рассвете напал со своим отрядом на шайку мародеров, расположившихся в селе Токареве. Операция закончилась успешно: партизаны пленили девяносто французов и отбили у неприятеля обоз с награбленным у селян имуществом и провиантом.

Не успели крестьяне разобрать свои вещи, похищенные недругами, как разведка донесла: «Снова мародеры!»

Давыдов велел казакам седлать коней, прятаться за избами и ждать команды.

Видя, что грабители плетутся по дороге, не выставив охраны, вожак партизан впустил их в село. Как только французы расположились на ночлег, последовал приказ: «В атаку!»

Гусары и казаки бросились на мародеров и обезоружили их. Застигнутая врасплох шайка грабителей сдалась на милость победителя.

Вожак велел партизанам созвать сход крестьян Токарева.

— Слушайте, православные, со вниманием и запоминайте, — повел речь Давыдов. — Ежели нежданно-негаданно француз явится к вам в гости, то перво-наперво примите его дружелюбно, с поклонами.

— Неужто с поклонами?

— Да, с поклонами. Ибо поклоны неприятель понимает куда лучше слов. Не стреляйте зазря, а не то он шибко разгневается и запалит деревню, перебьет вас всех до единого. Ведь числом француз может оказаться куда более вас, да еще при пушках. Потому пойдите на хитрость, ибо француз не лыком шит, поднесите ему все, что у вас есть съестного, в особенности питейного. Уж больно он до вина охоч! А как солдаты да офицеры к ночи-то перепьются, то уложите их спать пьяными. И только приметите, что они крепко заснули, бросайтесь к оружию их. Оружие у врага обычно лежит кучею в углу избы либо на улице поставлено. Не робея свершите то, что Бог повелел свершать с врагами церкви Христовой. Истребив неприятеля, закопайте тела в хлеву, в бору либо в другом глухом месте. А добычу военную — мундиры, [149] каски, ремни — все сожгите. Костры заройте. Осторожность в нашем деле — первейшая статья. Сие необходимо для того, чтобы шайки других басурманов, наведавшись к вам, не наткнулись бы на след ваш и не прознали про ваши дела. Иначе не поздоровится. Все то, о чем я толковал тут с вами, украдкой перескажите соседям. Ясно?..

— Знамо дело! Чего уж тут не понять... — отвечали мужики.

— А ты, брат староста, — Денис Васильевич обратился к пожилому крестьянину в лаптях, с окладистой седой бородой, — имей строгий надзор над всем тем, о чем я тут толковал. Да запомни хорошенько, что на дворе твоем должны быть два-три парня в полной готовности. Едва завидят они французов, пусть седлают коней и немедля скачут порознь искать меня. Мы тотчас придем к вам на помощь. Ясно?

— Ясно, ваше благородие, — ответствовал староста, кланяясь Давыдову в пояс.

Вожак партизан велел казакам раздать крестьянам Токарева взятые у неприятеля ружья и патроны, а пленных французов приказал переправить под конвоем в ближний уездный город Юхнов. Юхнов находился в стороне от столбовой Смоленской дороги, по которой денно и нощно двигались полчища неприятеля. Город этот был удобен для партизан как опорный пункт по связи с тылом, ибо французы туда еще не наведывались. В Юхнове стояло под ружьем местное ополчение. [150]

На первых порах перед отрядом возникли два главных препятствия: с одной стороны, повсюду рыскали мародеры, грабящие дома и поджигающие деревни; с другой — свои же крестьяне. В каждом селении, где еще не появлялся враг, ворота были заперты на засовы, а при них стояли стар и млад с вилами, кольями, топорами, а то и с ружьями.

Не раз партизаны вступали в переговоры с крестьянами:

— Здравствуйте, православные! Пред вами не французы, а русские. А пришли мы защищать родное Отечество и православные церкви...

В ответ на эти слова казаки и гусары нередко получали выстрел в спину, а над их головами пролетал брошенный с размаху топор.

Гневаясь, Давыдов спрашивал селян:

— Ну, скажите мне на милость, православные, почему вы приняли нас за недругов?

— Да вишь, родимый, — степенно отвечал староста, указывая на пышные мундиры гусар и на их погоны, — это, бают, с одежей франца схоже.

— Разве я не на русском языке с тобой говорю? — кипятился Давыдов.

— Да ведь и у них, поди, всякого сброда люди, — уклончиво отвечал староста. — А ну перекрестись, ежели русский.

Давыдов смиренно крестился. Оглаживая пушные усы и похохатывая, он грозил для острастки партизанам кулаком.

А однажды с самим Давыдовым произошел весьма курьезный случай. Партизаны миновали в тот день несколько деревень, спаленных французами. Позади остались обугленные избы, закоптелые порушенные печи, груды бревен да кладбищенские кресты. И вдруг за лесом разведчики набрели на нетронутую неприятелем деревеньку. Поодаль, на взгорке, стоял барский дом. Вестовой донес:

— Усадьба пуста. В ней можно остановиться и передохнуть.

— Добро, — согласился порядком уставший после ночного налета Давыдов, но, призадумавшись, решил сам проверить, все ли там обстоит так, как ему доложили. Пришпорив коня, он рысцой поскакал к усадьбе. Постояв возле глухого забора и прислушавшись, привязал коня у столба, вошел во двор и прикрыл за собой ворота. [151]

Сочтя обстановку благополучной, Денис Васильевич никак не предполагал, что чьи-то зоркие глаза неотлучно следили за ним: сначала из-за шторы в одном окне, затем — в другом.

Давыдов ступил на крыльцо — и только перешагнул порог барского дома, как мужик, косая сажень в плечах, одним ударом повалил его наземь. Двое других заткнули ему рот мокрой тряпкой, накинули на голову сермяжный мешок из-под муки и крепко-накрепко связали веревками по рукам и ногам.

— Ну, чаво, порешим муродера? — предложил молодой мужик. — Не то француз помешает...

— Порешить-то завсегда успеем, — рассудил верзила, — дело это нехитрое. А может, еще и нашим сгодится. Чин-то на нем, вишь, не простой — офицерский. Пущай охолонется да посидит покуда под замком...

Он взвалил мешок с Давыдовым на плечи и понес к сараю.

Тем часом партизаны не на шутку обеспокоились задержкой своего командира в барском доме. Подъехав к забору, они отвязали коня Давыдова и грозно постучали прикладами в ворота. Ворота оказались запертыми на щеколду изнутри. Тогда урядник Федор Крючков перемахнул через высокий глухой забор и, приземляясь, едва не сшиб могучего мужика с мешком на плечах, — мужик топтался возле сарая.

— Здорово!

— Здорово, кум, коль не шутишь, — ответил плечистый мужик. — Проходь, садись на лавку.

— Откуда, любезный, ты здесь взялся? — поинтересовался Федор, не двигаясь с места.

— Откудова? — передразнил его мужик. — Аль не видишь, что мы здешние?

— А куда подевался наш человек?

— Какой ваш? — грозно надвинулся на него плечистый мужик. — Мурадер? Счас и наши и ваши — все перепутались.

— А я, по-твоему, кто? — напрямую спросил казачий урядник.

— Дак ить как поглядеть. С какой стороны...

— Вот, к примеру, — вступил в разговор другой мужик, значительно уступавший в росте первому, — с какой стороны [152] баба садится корову доить? Ежели считать от рогов, то с одной стороны, а ежели смотреть от хвоста, то с другой...

— Вы мне тут зубы-то не больно заговаривайте! — осерчал Федор. — Что у тебя в мешке?

— Да вот куму ржицы малость нагреб...

— А скажи-ка, любезный, почему у тебя ржица шевелится?

— Шевелится? Ржица-то? — усмехнулся мужик. — А там ешшо поросенок.

— Я вот покажу тебе поросенка, — сдавленным голосом прохрипел из мешка Давыдов: с великим трудом ему удалось выплюнуть тряпку. — Да я тебя, сукина сына, плетьми. Да по этапу.

— А ну, скидавай мешок! Развязывай веревки! Живо! — налетел на оробевшего мужика казак. — Тоже мне, герой!

— Братцы! — опешил мужик. — Да неужто вы свои? От-кудова вы здесь взялись, благодетели?

— Откуда-откуда! — в сердцах оборвал его Крючков, а сам меж тем сноровисто обрезал веревки. — Откуда Егор? Да с могучих гор!

— Верно наш, раз по-русски чешешь.

Из мешка показалась встрепанная убеленная мукой голова, из-под густых бровей с гневом, пылко и чуть усмешливо глядели карие глаза.

На помощь попавшему в беду Давыдову подоспели партизаны. Они со всех сторон окружили барский дом.

Дюжий мужик, видя, что угодил впросак, взмолился, упал на колени:

— Простите, Христа ради...

Рядом с ним опустились на колени еще двое:

— Кабы знать... Кабы ведать... А мы уж думали — француз-лиходей.

Денис Васильевич смекнул, куда дело клонится, улыбнулся и дружески похлопал оробевшего «героя» по плечу:

— Молодцы, мужики! Лихо воюете! Так с французом впредь и поступайте! Ловко мешками орудуете! Хоть и задали же вы мне трепку, а все равно молодцы! Я на вас не в обиде!

— Ну и хваты! — засмеялись, поддержав командира, партизаны.

— А теперь, барин, — в один голос обратились мужики к [153] Давыдову, — милости просим в дом. Потолкуем по душам да и перекусим чем Бог послал. Поди, проголодались с дороги-то?

— Как не проголодаться? Проголодались! — Давыдов повернулся к партизанам. — И вправду — хваты! Видали, как неприятеля крушить надобно! Раз — ив мешок!

Все дружно рассмеялись.

— Жаль, мешков на всех не хватит! — с облегчением вздохнул плечистый мужик, радуясь в душе, что беда его миновала. — Эвон, сколь их в Расею наползло, как тараканов за печь.

— Чего-чего, а мешковины найдем, — с этими словами командир вбежал на крыльцо и распахнул настежь двери барского дома. — Я вот вам покажу, как забижать народ честной! — для острастки он грозно нахмурил брови. — Урядник Федор Крючков, не хочешь ли ты попросить прощения у мужиков?

— Какого такого прощения? — возмутился Крючков. — За вас ведь, Денис Васильевич, обида взяла! Вожака партизан в мешок упрятали, пластуны! Да еще поросенком назвали!

— Так не свиньей же, — усмехнулся плечистый мужик, — а с нежностью — поросенком...

— Вижу, Федор, тебе повиниться, что переломиться. Так я заместо тебя у мужиков прощения прошу. За хлеб-соль их благодарю! И урок их к сведению принимаю. Одежду нашу воинскую велю заменить на мужицкую — кафтаны да армяки...

Сей случай лишний раз убедил Давыдова в том, что в народной войне необходимо не только уметь говорить на простонародном языке, но и приноровиться к ней в одежде и повадках.

Денис Васильевич облачился в мужицкий кафтан, отпустил густую окладистую бороду, а вместо ордена Святой Анны повесил на грудь образ Николая Чудотворца. Примеру командира последовали подчиненные. Они тоже надели крестьянскую одежду.

День за днем слава о дерзких налетах партизан широко разнеслась по ближним селам и городам. Народ видел теперь в них своих защитников, стал помогать «налетам» (так крестьяне [154] нарекли партизан) — снабжал продовольствием, выслеживал и обезоруживал французов, доставлял с вестовыми ценные сведения.

Казаки и гусары во главе с Денисом Давыдовым обрушивались на врага нежданно-негаданно. Партизаны жгли мосты, лишали неприятеля провизии, выводили из строя отставшие гарнизоны.

Нередко отряд дневал в лесу близ своего первого «притона» — села Скугорева. Партизаны держались скрытно, не расседлывая коней. Ведь каждую минуту французы могли подкараулить их и перестрелять.

В сумерках партизаны раскладывали костры в разных местах, а сами прятались в бору, коротая ночь без огня. Если же дозорные встречали прохожего, то сопровождали его к командиру. Давыдов допрашивал «чужака» и велел содержать его под надзором до той поры, пока отряд не выступал в поход. В случае если чужаку удавалось бежать, партизаны немедля меняли место стоянки.

После каждого налета на французов они возвращались на свою базу кружными путями.

Проводя бессонные ночи в засадах и схватках с неприятелем, партия Дениса Давыдова появлялась вдоль Смоленской дороги в самых неожиданных местах.

У Царева-Займища разведка донесла «В селе остановился обоз. Но сколько солдат в охране, неизвестно».

Вечер выдался на редкость ясным, холодным Накануне дождь прибил палый лист к земле. Казаки ехали по глухой, едва приметной лесной тропе молча. Внезапно урядник Крючков, скакавший впереди, взмахом руки остановил всадников, заметив разъезд неприятеля. Французы не спеша спускались в овраг и направлялись к селу.

«Как быть? — держа руку на поводьях чуткой гнедой лошади, прикидывал вожак партизан — Знать бы, что Ца-рево-Займище занято французами и какой силы неприятель, можно бы пропустить этот разъезд без нападения. Но я этого не ведаю. Решать же надо в считанные секунды, иначе будет поздно».

— Взять языка! — распорядился Давыдов. — Кто пойдет?

Первым вызвался смелый и удалой казак Крючков. [155]

— Будь осторожен, Федор, — предупредил командир. — В случае погони дай знать свистом.

Двадцать казаков во главе с урядником Крючковым тихо спустились в лощину, готовя удар по неприятелю с тыла, а десять поскакали наперехват, дабы остановить его ударом в лоб.

Вскоре разъезд был окружен. Французы вначале пытались оказать сопротивление, но, видя безвыходность своего положения, сложили оружие и сдались.

Разъезд неприятеля состоял из десяти кавалеристов во главе с унтер-офицером.

Пленные рассказали Давыдову на допросе:

— В селе находится обоз, причем прикрытие у него солидное — двести пятьдесят сабель, польские уланы и вестфальские гусары.

— Значит, неприятеля вдвое больше, чем нас, — прикинул в уме Денис Васильевич и обратился к партизанам: — Едем тихо, опушкой. Ночью врываемся в село скопом и крушим сонного врага. Да так, чтоб небу жарко стало!

Поздним вечером отряд спустился в овраг и тихо перешел реку вброд. При выходе из топи на чистое место партизаны заметили конных французских фуражиров числом в сорок человек с награбленным у крестьян хлебом. Действовать надо было быстро, решительно.

«В сабли!» — отдал приказ Давыдов.

Завидев казаков, французы побросали провиант и поскакали во всю прыть к Цареву-Займищу.

Давыдов оставил при пленных тридцать человек охраны (при необходимости охранники могли служить резервом), а сам с двадцатью гусарами и семьюдесятью казаками пустился в погоню. Партизаны вихрем ворвались вслед за фуражирами в ночное село, где безмятежно спали французы. Неприятель был застигнут врасплох. В панике французы начали перебегать от избы к избе. Впотьмах кавалеристы не могли найти оружия, выскакивали во дворы в одном белье. Многие из них сдались на милость победителям.

Лишь небольшая команда сосредоточилась на краю села и вздумала обороняться.

Перестрелка длилась около часа. По приказу Давыдова [156] партизаны окружили горстку французов, защищавшихся с большим упорством. Лишь нескольким солдатам прикрытия удалось бежать и скрыться в лесу.

Штурм Царева-Займища закончился победой партизан. В плен сдались сто девятнадцать рядовых при двух офицерах.

Казаки захватили десять телег с провиантом и одну фуру с патронами и ружьями.

Теперь следовало как можно скорее, без шума покинуть Царево-Займище.

Казаки построили пленных и немедля отправились в обратный путь через деревни Климово и Кожино к селу Скугореву. Уходили быстро, в пути дорога была каждая минута. С рассветом партизаны благополучно вернулись на свою стоянку.

К вечеру погода испортилась: небо густо заволокло тучами, и зарядил нужный осенний дождь. Отряд продвигался узкой раскисшей от сырости лесной дорогой к селу Федоровскому. Кое-кто из казаков хмурился: «Уж больно мало нас, всего горсточка, а французов-то тьма-тьмущая, не перечтешь. Окружат враз да и раздавят, как семечко». Однако, глянув на своего бравого командира, скачущего рядом, гнал прочь страх и мрачные мысли.

Внезапно из лесу навстречу всадникам выбежал солдат с перевязанной головой.

— Стой-ка, служивый! — окликнул его Давыдов. — Далеко ль путь держишь?

— От супостата, из плена спасаюсь, — отвечал солдат на бегу. — Вон оттель... — махнул он рукой в сторону села.

— А что там? — поинтересовался командир.

— Француз-лиходей вчерась перегнал туда пехотинцев Московского полка.

— Да много ль наших-то?

— Человек двести, а французов в конвое не более тридцати.

— Так-то, — кивнул Давыдов и подозрительно оглядел [157] беглеца. Сквозь повязку на голове солдата проступили пятна крови. — Сказывай, как к недругам угодил?

— В бою осколок чиркнул меня по голове. Вот я и потерял сознание. Тут вскорости меня и поволокли. Когда очнулся, то уразумел, что редут наш захвачен. Кругом французы судачат меж собой.

— Долго ль в плену пребывал?

— Долгонько! — нимало не смутился солдат. — Цельную ночь. Переночевал, значит, а наутро обратно к своим.

— А дальше что делать собираешься? — Денис Васильевич хитро прищурил карие глаза.

— Как что? — не сплоховал солдат. — Отблагодарить надо бы супостата за ночлег!

Давыдов хохотнул. У него мигом созрел дерзкий план освобождения пехотинцев из плена. Выдвинувшись вперед, он выдернул из ножен саблю и, повернувшись к партизанам, крикнул:

— За мной! Отблагодарим-ка, братцы, француза за солдатский ночлег!

— Рады стараться! — дружно раздалось в ответ. — От-благо-дарим!

Казаки вихрем помчались к селу. Не успели они на рысях ворваться в Федоровское, как в стане врага поднялся невообразимый переполох.

Заслышав издали победное «Ура!», пленные бросились на конвоиров и обезоружили их. В считанные минуты обстановка круто переменилась: теперь уже в плену оказались французы.

Партизаны славно «отблагодарили» неприятеля за солдатский ночлег. Освобожденные из плена солдаты наперебой стали просить зачислить их в отряд. Но вожак партизан не мог да и не имел права брать всех подряд.

Давыдов велел построить пленных пехотинцев Московского полка. После осмотра и беседы с ними он оставил в отряде только шестьдесят солдат, тех, что показались ему наиболее сильными и выносливыми. А остальных велел переправить в Юхнов для пополнения гарнизона города и для охраны пленных французов. [158]

Партия насчитывала теперь не сто тридцать казаков и гусар, а сто девяносто человек. Под знамена Давыдова, кроме кавалеристов, пришли и пехотинцы, которые безусловно увеличивали боевые возможности отряда.

«Кто не выручал своих пленных из-под ига неприятеля, тот не ведал и не чувствовал истинной радости», — горячо сказал по этому поводу Давыдов.

Не успел отряд расположиться в леске близ столбовой дороги, как крестьяне из ближней деревни донесли, что в сельце Семлеве остановился на ночлег большой обоз неприятеля с какими-то бочками. И обоз этот будто бы продвигается к самой Москве.

До ночи оставалось часа три, и Денис Давыдов, закурив трубку, решил побеседовать с партизанами.

— Без смекалки да хитрости, братцы, в нашем деле часа не проживешь! Ну-ка, Кузьма, — обратился он к степенному казаку Жолудю, — держи ответ! Вдоль опушки идет батальон пехоты. А у тебя всего десяток солдат. Как бы ты поступил?

— Поступил? — Жолудь потупил взгляд, призадумался. — Значит, так... Перво-наперво я бы робят на елки посадил. Оттель и палил бы по супостату.

— На елки, говоришь, посадил? — Давыдов выпустил из усов облако густого едкого дыму, недовольно передернул плечом. — А я тебя под арест!

— Смилуйтеся! — взмолился казак. — За какие такие грехи?

— Тебе что казаки? Скворечники? Как они там, на елках, карабины заряжать будут? Французы их всех по очереди перестреляют, как галок. Ну а ты, ротмистр Чеченский, что бы предпринял? — обратился Давыдов к чернявому казаку, известному в отряде отчаянной храбростью и запальчивым характером.

Состоявший по кавалерии ротмистр был чеченом. Его [159] вывезли из Чечни младенцем, родины он почти не помнил, ибо вырос в России.

— Сабли — в небо! И вперед! — выпалил сухощавый, горбоносый Чеченский. Орлиные черные глаза его вспыхнули дерзким огнем. — На врага-а-а! Раз-два...

—  «Раз-два», — горько усмехнувшись, оборвал его командир. — То, что ты смел и полезешь к черту на рога, знают все. Да велика ль будет польза для общего дела, ежели ты по горячности своей сломишь себе голову? Раз-два — и нет десятка казаков. А у нас в партии, сам знаешь, каждый воин на вес золота!

— Как не знать...

— Раз и навсегда запомните, братцы, — продолжал Давыдов. — Главное достоинство нашего отряда — подвижность. Только она делает нас неуловимыми. А неуловимость отряда есть его первейшая, самая грозная для врага статья. — Денис Васильевич помолчал, раскурив погасшую было трубку: — В том месте, где проскакал всадник, должна пройти незамеченной вся партия. Где бы ни пришлось действовать партизану: в бору ли, в поле, у реки — повсюду должен он держать ориентир на местности. Взять верное направление и идти кратчайшим путем к цели, а не блуждать вокруг да около. Партизан, ежели довелось ему хоть разок побывать в незнакомых местах, обязан запомнить их по ориентирам. А потом без промаха опознать днем иль ночью. От соколиного взгляда казака не укрыться ни конному, ни пешему неприятелю. Ухо его ловит малейший шорох, а чутье подсказывает, где надобно остановиться и осмотреться.

В конце беседы Кузьма воспрянул духом и задал вопрос командиру:

— Ну а вы, Денис Васильевич, как бы распорядились в таком случае?

— А вот, гляди в оба! — Давыдов кивнул партизанам. — Хитрость в нашем деле — первейшая статья!

Давыдов велел принести мешки с мундирами французских кавалеристов. Скинул с себя крестьянский тулуп и через пять минут был в полном наряде французского офицера. [160]

— Должен вам доложить, господа, — с важностью оглядел он партизан. — Его величество император Наполеон Бонапарт пригласил нас сегодня ночью в гости. На бал!

— Ясно! — удалой казак Крючков, смекнув в чем дело, хлопнул Жолудя по плечу. — Значит, маскарад выйдет!

— Какой такой маскарад? — удивился Жолудь.

— Погодь, скоро увидишь... — уклончиво ответил урядник. Партизаны, усмехаясь, стали поспешно облачаться в мундиры, недавно захваченные у неприятеля.

— Сейчас ты, Федор, — Давыдов оглядел казака с ног до головы, — настоящий мусье!

— Чего? Чего? — в недоумении переспросил Крючков.

— Мусье и есть! — подтвердил Жолудь, поправляя саблю.

— Теперь не грешно и самого Наполеона заставить камаринскую плясать! — Давыдов обратился к казакам: — Времени даром терять не будем. На конь!

Один за другим партизаны выехали на столбовую дорогу и помчались вслед за командиром. Вечер выдался темный, сырой. Кони скакали лихо. Спустя час впереди показались французы, стоявшие в дозоре.

Давыдов смело поскакал им навстречу.

— Караул! Куда вы смотрите, черт побери! — сердито крикнул он по-французски. — Только что у моста я видел русских. Будьте начеку!

Дозорные виновато переглянулись, отдали честь сердитому офицеру и один за другим попрятались в укрытие. В темноте они приняли партизан за своих.

Казаки двинулись дальше и скрылись во тьме.

Внезапно вдали, у церкви, послышалось мычание коров, раздались чужие голоса.

Давыдов велел партизанам укрыться в овраге, а сам послал казака в разведку. Вскоре тот вернулся и доложил:

— Отряд фуражиров численностью более пятисот человек с награбленным у крестьян скотом располагается на ночлег.

— Так! Так! — Давыдов призадумался, велел выждать с часок, пока враг успокоится, а затем приказал партии двигаться вперед. [161]

Французы спали себе и не заметили приближающихся всадников.

«В атаку!» — крикнул Давыдов, поравнявшись с неприятелем.

С оглушительным «Ура-а-а!» казаки и гусары ринулись в бой.

Французы так изумились внезапному превращению «своих кавалеристов» в русских партизан, что несколько мгновений не могли понять, в чем дело, а затем повели беспорядочную пальбу. Одни в панике бежали куда глаза глядят, другие седлали лошадей. Казаки немедля преграждали им путь к отступлению и обезоруживали.

— Будут теперь знать, каково наших забижать! — крикнул Крючков Жолудю, преследуя неприятеля. — Вишь, как шустро бегут...

— Пардону просят, — в тон ему отвечал Жолудь — Видать, плохо к «балу» приготовились!

В ту ненастную сентябрьскую ночь партизаны заняли Сем-лево. Только смелый французский поручик с горсткой солдат защищался до тех пор, пока не был тяжело ранен в грудь и не рухнул с коня наземь. Солдаты его тут же пали на колени и сдались в плен.

Порывшись в сумке поручика, Давыдов обнаружил там важную бумагу. В ней говорилось, что в бочках находится обмундирование и обувь для Вестфальского полка. Партизаны взяли 496 солдат и пять офицеров. Всех пленных отправили в Юхнов. Лошадей из-под конвойных Давыдов приказал раздать пешим казакам и местным крестьянам.

Вестовой доставил в ставку Кутузова ценные бумаги и личную просьбу Давыдова о награждении отличившихся в бою.

На привалах вожак партизан не раз вспоминал эту удачную боевую операцию возле Семлева и, с нарочитой важностью покручивая черный ус, говаривал: «А что, братцы? Чем черт не шутит! Не наведаться ли нам еще разок к Наполеону в гости?!»

Знай наших!

Взвод под командованием ротмистра Чеченского скакал вдоль ухабистой столбовой дороги. Нудные, затяжные осенние дожди размочили землю. Свирепый ветер голодным волком выл по лесу. Невдалеке, в селении, послышались крики. Казаки спешились с коней, притаились в лощине.

Дозорные французов увидели издали казаков и подняли тревогу. Неприятель начал спешно готовиться к бою, поставив обоз полукругом.

Следуя главной заповеди партизан: быстрота и внезапность нападения решают успех налета, Чеченский отдал приказ: «В атаку!»

Казаки с ходу овладели транспортом, однако прикрывавшие обоз пехотинцы отошли к лесу и открыли из-за деревьев сильный огонь. Ротмистр Чеченский спешил казаков и повел их в обход врага. Рукопашная схватка в лесу завершила поражение французов. Но победа досталась партизанам дорогой ценой — пятнадцать казаков были тяжело ранены.

...На рассвете майор Степан Храповицкий с партией гусар возвращался с добычей к селу Назарьеву. Его ночная «операция» закончилась успешно. А пути партизан атаковала шайка французов, засевших в лесу. Видя, что неприятель расположился на высоте и сквозь его ряды пробиться невозможно, майор обскакал опасное место дальней стороной и благополучно прибыл в Назарьево. Там партия Храповицкого соединилась со взводами казаков Попова 13-го и Чеченского. [163]

В тот же день Давыдов отправил курьера в главную квартиру Кутузова с рапортом на имя дежурного генерала штаба Коновницына. Наряду с рапортом вожак партизан в особом письме доносил, что его отряд, усилившись пехотой и казаками, весьма нуждается в продовольствии. А потому он с благодарностью доводит до сведения командования патриотические деяния предводителя дворянства Юхновского уезда Семена Яковлевича Храповицкого «со всею ревностью истинного сына Отечества», который не раз оказывал партии важную помощь в снабжении продовольствием. Более того, «сей почтенный старец» на собственные средства открыл в городе госпиталь.

Храповицкий не только показал лично пример дворянству, оставшись с семейством на аванпостах Калужской губернии, но и проявил «неусыпную строгость в надзоре к подъятию оружия жителями Юхновского уезда». А сын его, майор Степан Храповицкий, прославился удалью и отвагой в крутых сшибках с карателями. Далее командир отряда перечислил и особо отметил имена лучших офицеров, а также отважных казаков и гусар, отличившихся в ночных налетах.

Давыдов получил от генерала П. П. Коновницына из главной квартиры пакет. Наряду с официальными бумагами здесь находилось и столь дорогое для вожака партизан письмо на его имя от Кутузова. Фельдмаршал горячо поздравлял доблестных воинов с победами:

«Милостивый государь мой, Денис Васильевич!

Дежурный генерал доводил до сведения моего рапорт Ваш о последних одержанных Вами успехах над неприятельскими отрядами между Вязьмою и Семлевым, а также письмо Ваше, в коем, между прочим, с удовольствием видел я, какое усердие оказывает юхновский предводитель дворянства господин Храповицкий к пользе общей. Желая изъяснить перед всеми мою к нему признательность, я по мере власти, все-милостивейше мне предоставленной, препровождаю к Вам назначенный для него орден Святой Анны 2-го класса, который и прошу Вас доставить к нему, при особом моем отношении на его имя. Буде же он прежними заслугами приобрел уже таковый знак сего ордена, то возвратите мне оный [164] для украшения его другою наградою, в воздаяние похвальных деяний, им чинимых, о коих не оставлю я сделать и всеподданнейшее донесение мое государю императору. Волынского уланского полка майора Храповицкого поздравляю подполковником. О удостоении военным орденом командующего 1-м Бугским полком ротмистра Чеченского сообщил я учрежденному из кавалеристов онаго ордена Совету; прочие рекомендуемые Вами господа офицеры не останутся без наград, соразмерно их заслугам. Отличившимся нижним чинам, по представленным от Вас спискам, назначаю орденские серебряные знаки, а за сим остаюсь в полном уверении, что Вы, продолжая действовать к вящему вреду неприятеля, истребляя его конвои, сделаете себе прочную репутацию отменного партизана... Между тем примите совершенную признательность.

С истинным к Вам почтением имею честь быть.

Октября 10-го дня, 1812 года.

Д. Леташево.

Князь М. Кутузов».

Дерзкие и по большей части успешные налеты на неприятельские гарнизоны гусар и казаков во главе с Денисом Давыдовым рассеяли былые сомнения фельдмаршала Кутузова и укрепили его веру в плодотворность «малой войны». И главнокомандующий русской армией узаконил действия партизан.

Соратник великого Суворова, генерал Ермолов, отметил, что храбрый офицер Давыдов, известный остротою ума и весьма хорошими стихотворениями, первый в сию войну употреблен был партизаном, что впоследствии послужило примером для многих...

По приказу Кутузова в тыл неприятеля были отправлены партии добровольцев, а также казачьи полки и отряды кавалерии с пехотой и пушками под начальством отважных, закаленных в битвах офицеров.

Успешно завершались многие боевые операции партизанского отряда под командованием генерала Дорохова на Смоленской дороге. Его партию составили драгуны, елисаветг-радские гусары и три казачьих полка при двух пушках. [165]

Полковник князь Вадбольский во главе мариупольских гусар и нескольких казачьих полков провел дерзкие рейды в окрестностях Можайска.

Атаман Платов со своими казаками «опекал» неприятеля возле Семлева.

Генерал-лейтенант Шепелев с калужским ополчением, шестью орудиями и тремя казачьими полками действовал в окрестностях Рославля.

Капитан артиллерии Фигнер с отрядом, куда входили ахтырские гусары, польские и литовские уланы, харьковские драгуны, а также казаки 2-го Бугского полка, пробрался в самую середину войск неприятеля. Его удалые молодцы орудовали в окрестностях Москвы и в самой Белокаменной.

Полковник князь Кудашев, зять М. И. Кутузова, со своим отрядом преследовал неприятеля на Серпуховской дороге.

Полковник Ефремов с казаками «сторожил» врага в предместьях Рязанской губернии.

Спешенные казаки и егеря при четырех орудиях артиллерии капитана Сеславина и поручик Фонвизин с казачьей партией громили французов между Боровском и Москвою.

Генерал-майор Орлов-Денисов успешно покушался на врага вдоль Смоленской дороги, его отряд составили казаки и нежинские драгуны.

Казачьи сходки «неусыпно дежурили» на Дмитровской и Ярославской дорогах.

Базами для партизан служили Тарутинский лагерь и Клин. Туда они «сдавали» пленных и военную добычу.

Наполеон оказался окружен в полыхающей заревом пожаров Москве плотным кольцом летучих или партизанских отрядов. Французы не нашли в Белокаменной ни желанных почестей, ни веселья и отдохновения.

Размах «малой войны» не давал неприятелю покоя ни днем, ни ночью. Фуражировка наполеоновской армии также не имела успеха, ибо на всех направлениях встречала отпор народа. Добровольные народные ополчения составили второе кольцо, державшее завоевателей в тесной блокаде.

Тверское ополчение стояло на Петербургской дороге; Рязанское — на Касимовской и Рязанской; Тульское — по правому берегу Оки от Алексина до Каширы; Калужское — в Калуге. [166]

Дружины народных мстителей формировались повсюду, где появлялся враг. А предводительствовали ополчениями, как правило, дворяне. Старшины, крестьяне, священники, даже наиболее отважные женщины возглавляли небольшие партии — к примеру, старостиха Василиса.

Давыдов формировал отряды и присваивал им почетные наименования: «Геройский полувзвод», «Почетная полурота», «Храбрый гусар», «Знай наших!». Отряды эти пополнялись только за счет храбрых, отличившихся в боевых операциях солдат и офицеров. Все это повышало воинский дух и дисциплину партизанских партий.

Под знамена Давыдова шли добровольцы, покидая дома и семейства, и каждому из них Денис Васильевич давал достойное назначение. Отряд пополнили: отставной мичман Николай Храповицкий, брат отважного майора Степана Храповицкого; титулярный советник Татаринов; шестидесятилетний землемер Макаревич; крестьяне из многих захваченных, спаленных и порушенных врагом деревень.

По сему случаю Денис Давыдов сделал в дневнике своем такую запись: «Сердце радовалось при обзоре вытягивавшихся полков моих. Со ста тридцатью всадниками я взял триста семьдесят человек и двух офицеров, отбил своих двести и получил в добычу одну фуру с патронами и десять провиантских фур... Тут же я командовал тремястами всадниками; какая разница! Какая надежда!» [167]

Теперь крестьяне видели в партизанах своих избавителей, давали клятву не щадить жизни в боях за Русь-матушку, вооружались ружьями, топорами и вместе с казаками и гусарами наносили сокрушительные удары по разрозненным частям великой армии.

...Как-то отряд Давыдова остановился на ночлег в селении Теплуха, вблизи Смоленска.

Около часа ночи стража внезапно подняла шум:

— Стой! Кто идет? Последовало молчание.

— Пароль?

— Свои, — глухо ответил здоровенный бородатый мужик в сером кафтане. Он одним махом отбросил пикетчиков в сторону. — Мне бы к начальнику!

— Какому еще начальнику?

— Известно какому — Давыдову.

— Да кто ты есть такой? — допытывались изумленные дерзостью мужика казаки.

— Свои ж, говорю, из Царева-Займища.

На крики в ночи тихо подошел Давыдов и спросил:

— Кто там буянит?

— Неужто не узнаешь, Денис Васильевич? — несказанно обрадовался мужик, степенно поклонился командиру в пояс и снял перед ним шапку. — Да я ж Федор. Помогал давеча партизанам зорителей из села выкурить...

— Как же ты отыскал нас? — удивился Давыдов.

— Проще простого, — не моргнув глазом, держал ответ Федор. — Я ж охотник. Сызмальства в лесу зверя, птицу промышляю. А тут люди! Да еще в родном смоленском бору, где я, почитай, всякую тропку наперечет знаю.

— Выкладывай, Федор, зачем пожаловал?

— Значит, так. Жену с ребятишками я в надежное место определил, в глухую балку. Пущай там ждут до поры. А сам решил к тебе прибиться. В партизаны! Силенкой меня, сам видишь, Бог не обидел. Одним ударом быка наземь валю да [168] и на медведя с рогатиной не раз хаживал. Бери меня, Денис Васильевич, авось не пожалеешь...

— Хорошо, будь по-твоему, беру, — согласился Давыдов. — Только знай, у нас одной силой-матушкой не обойдешься. Главное у партизан — смекалка. Да дисциплина строгая! Понял?

— Знамо дело, — кивнул Федор, — не впервой супостата бить...

— Раз дело так круто пошло — будешь проводником! — распорядился Давыдов.

Так Федор стал партизаном. Вначале он исправно исполнял тяжелую походную работу: заготовлял сушняк для костров, таскал из деревень мешки с провизией, помогал вытягивать застрявшие в трясине телеги и лошадей, охотился. Затем стал помогать разведчикам: доставлял «языков», забирался в тыл неприятеля, наводя там неописуемый ужас. А однажды даже привел шесть французских солдат и важного офицера из штаба Наполеона.

Провоевал Федор в отряде Давыдова до полного освобождения Смоленской губернии от французов, действуя в основном пикой и топором, а потом вернулся на родное пепелище.

Вожак партизан высоко ценил и почитал русских крестьянских богатырей, восхищался их героизмом и мужеством: «...Сколь много возвышаются они над потомками древних бояр, которые, порыскав два месяца по московскому бульвару с гремучими шпорами и с густыми усами, бежали из Москвы в отдаленные губернии! Пока достойные и незабвенные их сородичи подставляли грудь свою штыку врагов Отчизны, они опрыскивались духами... и спокойно ожидали известия о исходе войны».

...На рассвете конные разъезды известили:

— По дороге тянется много повозок. Покрыты они белыми покрывалами. Чудно!

Давыдов велел партизанам не спускать глаз с неприятеля, а сам проскакал несколько саженей и увидел вдали удивительную картину. Ему показалось, будто белопарусная флотилия огибает опушку и двигается ему навстречу.

«И впрямь чудеса!» — поразился Денис Васильевич и отдал приказ ротмистру Чеченскому: [169]

— Бери пятьдесят казаков и скачи наперерез французам! А казачьему уряднику Кузьме Жолудю велел с гусарами и пехотой заходить с тыла.

Прикрытие неприятеля было невелико. Партизаны внезапно обрушились на обоз. В смятении французы побросали повозки и пустились бежать в разные стороны, но казаки и гусары взяли их в кольцо.

Важные трофеи достались отряду и на сей раз. Повозки — до верху груженные продовольствием, причем под белым холстом оказались столь необходимые партизанам соль и мука.

Был и таковой дерзкий рейд в логово врага.

В сумерках на стоянку явились два проводника с донесением. Давыдов, попыхивая своей неизменной короткой трубкой, со вниманием выслушал их и наказал Степану Зуеву с Федором Крючковым: «Не отлучайтесь. Скоро приду!»

Когда Давыдов вернулся, он велел казакам немедля переодеться во французские мундиры, оглядел их с ног до головы и приказал: «Едем со мною!»

Проводник вывел партизан на край леса, но тут Денис Васильевич шепнул ему что-то на ухо и поворотил назад.

На дворе погожее осеннее утро. Тонко, с хрустальными звонами посвистывали в оголенных кустах лещины синицы. Партизаны меж тем проскакали лес и пред ними открылись убранные поля. На пологом холме возвышалось селение с каменной белой церковью. Вкруг села, на расстоянии не более полуверсты, лагерем расположились французы.

Давыдов указал партизанам на лагерь: «Попытаем счастья. Наведаемся к недругам». Степан Зуев опустил голову, а Крючков, глядя командиру в глаза, согласно кивнул: «Что ж, можно спытать...»

— Идем пешие, — приказал Давыдов, спрыгнул с коня и привязал его к дереву. — Ты, Федя, не знаешь по-французски, так молчи, будто воды в рот набрал. А ты, Степан, его выручай. Но тоже не больно говори. Положитесь на меня...»

Партизаны подошли к лагерю неприятеля. Кони французов стояли расседланными у плетней, мирно жевали овес. Солдаты дремали возле костра. В козлах блестели ружья. Караульные заметили незваных гостей, о чем-то перемолвились друг с другом. [170]

Давыдов прошел вперед, остановился среди кирасиров и, улыбаясь, приветствовал их по-французски. Зуев и Крючков шагнули вслед за командиром и стали чуть позади него. Уши Кючкова побагровели, Зуев опустил глаза.

Французские караульные офицеры разговаривали с Денисом Васильевичем по-отечески, улыбаясь. Один из них то и дело поглядывал на костер, возле которого сгрудились с жестяными мисками в руках солдаты. Запах стоял густой, аппетитный: жарилось на углях мясо, кипела в котле похлебка.

Кирасир с пышными черными бакенбардами подошел к Зуеву и поинтересовался:

— Какого вы будете регимента?

— Мы поляки, — четко ответил по-французски Зуев, кивнув на своего командира.

В это время из избы вышли три офицера, подошли к Давыдову. Он переговорил с ними о чем-то и распрощался.

Партизаны с облегчением вздохнули и направились к тому месту, где были привязаны их кони. Они сели в седла, не торопясь отъехали немного от лагеря неприятеля, взяв несколько левее, и поскакали на рысях к спасительному лесу. Давыдов бросил на ходу: «То были вчерашние кирасиры. Они прибыли сюда недавно...»

Миновав поредевшую багряно-золотую рощу, партизаны свернули на знакомую тропу и благополучно добрались на свою стоянку. Об этом рискованном рейде в отряде узнали лишь спустя несколько дней... [171]

Десять раз отмерь, а один отрежь!

Бонапарт назначил губернатором Смоленска генерала Луи Бараге-Дильера. До войны он несколько лет прожил в России и неплохо изъяснялся по-русски. Генералу был вручен циркуляр с указанием подробных примет дерзкого налетчика — вожака партизан Дениса Давыдова. Циркуляр этот кончался грозным приказом самого императора: «При задержании — расстрелять на месте».

От захваченного в плен офицера Давыдов узнал, что Ба-раге-Дильер собрал конные команды и образовал из них могучий отряд в две тысячи сабель при восьми офицерах и одном штаб-офицере. Французам был дан строжайший приказ: «Очистить от партизан все пространство между Вязьмою и Гжатью. А их начальника, подполковника Дениса Давыдова, живого или мертвого, доставить в Вязьму».

За голову отчаянного храбреца было назначено крупное вознаграждение.

Противник сразу же приступил к «очистительной миссии». Вызнав норов врага, Давыдов стал избегать с ним прямых встреч. Он поставил перед отрядом цель — разбить карателей по частям.

С того дня партизаны стали действовать еще более взвешенно и осторожно: со столбовой Смоленской дороги они немедля свернули в леса. Казаки продолжали громить по ночам шайки мародеров и крушить транспорты наполеоновской армии. [172]

«...Казаки то и дело рыщут на наших флангах, — доносил Бараге-Дильер в главный штаб. — Разъезд, состоявший из 150 гвардейских драгун под командой майора, попал в засаду казаков между Московской и Калужской дорогами...»

«Будьте начеку!.. Казаки орудуют на Смоленской дороге, — сообщал начальник генерального штаба великой армии Бертье маршалам Мюрату и Бессьеру. — В числе 30 человек они напали на подвоз артиллерийских снарядов, состоявший из 15 ящиков, и сожгли их... Они учинили нам очень много вреда... подорвали 15 артиллерийских повозок и взяли в плен два резервных эскадрона, шедших на подмогу к армии, то есть 200 конных солдат...»

Однажды утром конвой французов остановил на опушке прихрамывающего на одну ногу человека, показавшегося ему весьма подозрительным. Его тут же доставили в ставку к генералу.

— Итак, отвечайте, кто вы? — обратился к нему Бараге-Дильер. — Только предупреждаю: не вздумайте лгать и отпираться.

Последовало молчание.

— Что вы стоите, как пень, и боитесь проронить слово? — строго спросил генерал.

— Я крестьянин из деревни Теплуха.

— Где ваша Теплуха?

— Тут недалече, рядом со столбовой дорогой.

— Кто ваш барин?

— Виктор Артемьевич Громов. Дабы избежать плена, они с семьей и прислугой подались в Петербург.

— Сбежали, значит?

— Усадьба пуста.

— Имя? Николай Назаров я, сын Ивана.

— Партизан?

— Никак нет.

— Ходил в разведку?

— Нет, за дровами...

— Так кто же вы, в конце концов? — резко возвысил старческий, дребезжащий голос генерал.

— После отступления нашей армии я остался в деревне [173] при больной матери, малой дочери и жене, — продолжил Назаров. — Нынче утром пошел в бор за дровами, да, как на грех, подвернул ногу о треклятую валежину. Мы все-то в Теплухе ждали, что вскорости война окончится и наступит желанный мир.

— Что за бредовая фантазия?! Какой может быть мир? — раздраженно оборвал его Бараге-Дильер. — Да как вы смеете морочить мне голову? Какое там, к черту, перемирие, если в двухстах верстах отсюда, в занятой нами Москве, день и ночь бушуют пожары. А из подъездов и окон нам в затылок то и дело гремят выстрелы? И зарубите себе на носу — с сего дня вы взяты в плен. И будете содержаться у нас под стражей до тех пор, пока разбойничьи налеты не прекратятся.

— Погодите, ваша светлость, но на сей раз вы ошиблись, — возразил Назаров. — Я не партизан. И потом я не могу брать на свои плечи вину за других.

— Рассказывайте эти небылицы своей жене, — генерал едко усмехнулся. — Но я, увы, не таков.

— Побойтесь Бога, генерал! Да у меня же семья. Дитя малое, — взмолился Назаров. — Они закоченеют без хвороста. Мне надобно домой.

— Довольно! — Бараге-Дильер вскочил с кресла и презрительным взглядом с головы до ног окинул подозреваемого. — Итак, ваша жизнь на волоске!

— Позвольте мне, генерал! — сказал по-французски адъютант Бараге-Дильера Жан Ризо, стоявший рядом. Припоминая что-то важное, он от удовольствия даже чмокнул губами. — Стойте! Стойте! Да я наконец, кажется, вспомнил, где последний раз видел этого человека.

— Где? — с гневом спросил генерал.

Его ранило в ногу под Бородиным. По окончании той дьявольской битвы он оставался у нас. А затем, после оказания ему помощи доктором, он отлучился у караульного по нужде, нырнул в кромешную тьму и бежал к своим. Его брал в плен, если мне не изменяет память, ваш адъютант Армантье. Он должен опознать лазутчика в лицо.

Назаров пристально посмотрел в злые, цепкие глаза Жана Ризо, а затем перевел взгляд на холеное лицо старого [174] генерала. Его карие глаза почти без бровей были неподвижны и подозрительны. А широкий, с залысинами лоб Бараге-Дильера то и дело покрывался каплями пота.

— Извините, ваша светлость, — стараясь быть как можно покойнее и вежливее, молвил Назаров. — Ваш адъютант ошибается. Я впервые в жизни вижу его...

— Не выйдет, теперь уж не улизнете, — процедил сквозь зубы Бараге-Дильер. — Итак, вас пленили под Бородиным. Теперь-то уж вам не отвертеться. Ваше имя?

— Да я уж говорил вам, генерал: Назаров Николай я, сын Ивана.

— Полюбуйтесь, Назаров, вот портрет вашего главного разбойника — Дениса Давыдова, — генерал протянул ему лист бумаги. На нем был нарисован столь близкий и дорогой сердцу партизана человек с окладистой черной бородой, усами и белым локоном на лбу. — Узнаете этого мерзавца с иконой на груди? Говорят, он щеголяет так же, как и вы, в одежде крестьянина. Однажды при Бородине мы поверили вам и освободили вас из-под стражи. Но разве можно хоть на миг доверять лазутчику? Выведав наши силы, вы тотчас же воспользовались нашей оплошностью и подло бежали. А теперь я вижу, что вы вновь принялись за привычное дело...

— Говорю вам чистосердечно, — Назаров смотрел прямо в глаза генералу. — Я был задержан вашими солдатами на опушке леса с вязанкой хвороста на салазках. Спросите у них. Солдаты подтвердят...

Бараге-Дильер нервно передернул плечами и быстрыми шагами прошелся из угла в угол:

— Довольно! Мне надоело слушать ваши бредни! Для такого мошенника, как вы, Назаров, есть одно великолепное средство: кляп в зубы и пулю в лоб...

Генерал подошел к столу и позвонил в колокольчик.

— Пора кончать эту комедию! Фельдфебеля и солдат! — приказал он Жану Ризо, взял со стола портрет Давыдова и стал его со вниманием разглядывать.

— Побойтесь Бога, генерал, — Назаров воздел руки к небу. — Чем я вам насолил? Вы погубите невинного отца семейства. Это же произвол... [175]

— Ха-ха! Вот это мило с вашей стороны! Так вы хотите суда? — изумленно качнул головой Бараге-Дильер. — Только имейте в виду — суд будет короток. Вас помнит в лицо мой адъютант Армантье. Он пощадил вас при Бородине. Трепещите!

— Где ваш адъютант? Пускай он меня опознает! — в отчаянии крикнул Назаров, прикидывая про себя: наверняка этот прихвостень захочет выслужиться перед своим палачом-генералом и, как пить дать, признает во мне лазутчика. В столь крутом обороте дела никто, кроме господа Бога, не в силах мне помочь...

Бараге-Дильер тяжело опустился в кресло, положил руки на стол и самодовольно улыбнулся. Глубокие морщины разгладились на его широком и потном лбу.

— Итак, вы желаете очной ставки? — спросил он елейным голосом. — Хорошо, я удовлетворю вашу просьбу. Только зарубите себе на носу: если подозрения Жана Ризо подтвердятся, то вам конец!

Генерал вновь позвонил в колокольчик и приказал шагнувшему из-за дверей ординарцу:

— Немедля позвать Армантье!

Меж тем пленник, ощутив весь трагизм своего положения, едва держался на ногах.

— Ваш возраст? — как бы между прочим поинтересовался генерал.

— Двадцать два минуло, — с дрожью в голосе ответил Назаров.

— Надеюсь, окрестности Смоленской губернии вам хорошо известны? — генерал повернулся к Николаю и указал на висящую на стене карту.

— Я не учен грамоте, — развел руками Назаров.

— Вот в этих местах орудует шайка лесных разбойников, — генерал провел гусиным пером по карте. — День ото дня их набеги становятся все более дерзкими. Они пленили много наших солдат и офицеров. Они грабят обозы с провизией, жгут амбары с зерном... Словом, бесчинствуют... Да и вы тоже, верно, остались здесь неспроста?

Пленный со вниманием слушал генерала, низко склонив голову. [176]

— Скажите мне, Назаров: с какой стати вы и подобные вам вандалы бесчинствуют и жгут дома?

— Ваши солдаты сами во хмелю палят леса и селения.

— Клевета! Если вы и вправду крестьянин, за кого себя выдаете, то объясните мне без лукавства, почему крестьяне за щедрую плату не дают нам провизии? Мы впроголодь прошли тысячи верст, но к нам добровольно никто не явился!

— Крестьяне сами бедны. Пуще всего они боятся грабежей.

— Что я слышу? Где это видано! Грабежи у великой армии, во главе которой стоит непобедимый полководец и гениальный стратег?! Вам же говорят: мы не скупимся на деньги. Ваши нелепые слова — это наветы клеветников. Где ваш предводитель Давыдов? Кто позволил ему разбойничать? Почему его вандалы нападают на сонных французов ночами? Разве это не варварство? Разве не подло — избегать честного поединка в бою?

— Повторяю, никакого Давыдова я не знаю... Слыхом не слыхивал. Меня задержали в бору с вязанкой хвороста на салазках.

— Я нутром чувствую, что вы лазутчик. Вы вовсе не крестьянин, за которого себя выдаете. Вы казак, партизан. А мы сурово караем лазутчиков!

Бараге-Дильер вновь лихорадочно позвонил в колокольчик:

— Куда же провалился этот шут Армантье?

— Его ищут, генерал.

— Вечно у него какие-то фокусы! Ординарец пожал плечами.

— Как он смел уйти, не доложив мне? Ординарец молча опустил голову.

Бараге-Дильер в гневе забарабанил пальцами по столу и процедил сквозь зубы самому себе: «Мне ясна картина. Сколько можно еще церемониться с этим отъявленным негодяем?»

— Сего лазутчика отведите к Досталю. Да еще вручите ему вот эту бумагу за моей подписью! — приказал генерал ординарцу.

И Назарова тотчас же повели и передали из рук в руки [177] высокому носатому офицеру. Офицер, по-птичьи склонив голову, снисходительно выслушал слова юного ординарца, прочел послание генерала и отпустил юношу, не проронив ни слова.

К Назарову подошли караульные, явился и Жан Ризо. Жестом офицер приказал ему следовать вперед.

Пленник едва передвигал ноги, он никак не мог уразуметь, что вскорости, через какие-нибудь сотню-другую шагов, оборвется его молодая жизнь. Два солдата шли впереди него, два сзади, а Ризо сбоку. Назарова повели к оврагу. Возле сухой одинокой сосны, где обычно привязывают коней, офицер остановился. Караульные взяли лопаты и нехотя принялись рыть яму.

«Вот и конец, — словно иглой, кольнуло сердце партизана. — Неужто все в этой жизни омерзительно просто?» Горестным прощальным взглядом он окинул ближний лес, темнеющее вдали село, где в барской усадьбе с нетерпением поджидали его возвращения казаки, белеющую на холме церковь. Словно под волшебной магией, его глаза затуманились, и сквозь зыбкую пелену пред ним предстало морщинистое лицо седовласой матери, склонившейся в углу избы под образами.

И вдруг за спиной приговоренного к расстрелу Назарова издалека послышался тревожный окрик. Караульные вздохнули с облегчением и воткнули лопаты в землю. К ним спешил, размахивая руками и тяжело дыша, какой-то человек.

— Какого дьявола сюда несет? — недовольно проворчал, оглянувшись назад, Жан Ризо.

Запыхавшийся посланец что-то горячо прошептал ему на ухо по-французски.

— Отставить! — с досадой махнул рукой Ризо. — Отсрочка! Уж я-то знаю непредсказуемый нрав нашего генерала.

Назарова, к великому его удивлению, повернули назад. Ему приказали следовать обратно: по всей видимости, Бара-ге-Дильер за это время успел сменить гнев на милость.

И тут внезапно с разных сторон над головами французов один за другим прогремели выстрелы. Караульные, словно подкошенные, упали на землю. А растерявшийся с перепугу [178] Ризо был оглушен ударом в затылок. Его мгновенно скрутил дюжий казак. Положение круто переменилось: теперь французы оказались в окружении партизан. Караульные имели весьма жалкий вид, стоя с поднятыми кверху руками.

Еще больший страх охватил французов, когда их привели в барский дом. Там они предстали пред вожаком партизан Денисом Давыдовым, за голову которого им было обещано богатое вознаграждение.

— Выкладывай, Николай, каким образом французы пленили тебя? — спросил партизана Давыдов.

И Николай в подробностях рассказал все, что с ним произошло поутру на опушке и на допросе в штабе губернатора Смоленска Бараге-Дильера.

— Так-то, — согласно кивнул ему вожак партизан. — А ведь мы, Николай, не дремали, пока ты «гостил у губернатора». Мы приготовили для тебя сюрприз. Адъютант Бараге-Дильера штаб-офицер Виктор Армантье со вчерашнего вечера находится у нас. И поджидает тебя!

— Не может быть?! — несказанно поразился Назаров.

— Введите француза! — приказал Давыдов.

Дверь в комнату распахнулась, и на ее середину быстро вышел стройный, щеголевато одетый офицер с пышными, слегка вьющимися волосами и рыжими тараканьими усами вразлет, в сопровождении двух солдат.

— Ну как, господин Армантье? Вы узнаете этого подлого лазутчика, которому удалось бежать из плена после беседы с вами при Бородине? — строго спросил щеголя Давыдов по-французски.

Николай вновь оробел: пред ним стоял Армантье. Из-под самого носа этого офицера ему удалось недавно чудом бежать.

— Что-то не при-пом-ню, — растягивая по слогам каждое слово, отвечал Армантье, служивший адъютантом у грозного генерала.

— Гляньте-ка на меня хорошенько, — воспрянувши духом, молвил партизан. — Помните, чем закончилась та страшная битва? Я был ранен в ногу, а вы милосердно распорядились прислать ко мне доктора. Доктор перевязал мне [179] рану, дал испить из фляги глоток рому для бодрости и опекал нас, калек, еще сутки... А ночью, отпросившись у патруля по нужде, я нырнул во тьму и бежал к своим. Вы говорили со мной последним...

— Возможно, — медленно проронил Армантье. — Вполне возможно, и был такой эпизод при Бородине. Но, поверьте мне на слово, в то тяжелое время я бьш до глубины души потрясен сражением, я ни за что на свете не опознал бы вас при генерале. С раннего детства у меня случались провалы в памяти. Зато до конца своих дней я не забуду скупую слезу русского офицера, скончавшегося прямо на моих руках от ранения в грудь. Глаза его были печальны и черны, как вишни. А вдоль щеки змеился рубец от давнего сабельного удара. Словом, если вы мне не верите,- печально развел руками Армантье, глядя в глаза Давыдову, — я готов разделить тяжкую участь вашего партизана.

— Хорошенько запомните, адъютант Армантье, — как бы взвешивая на весах каждое слово, произнес Давыдов, — партизаны вовсе не изверги, каковыми их представляет себе ваш генерал. Партизаны мстят врагу за грабежи, насилие и вероломное вторжение на нашу священную землю. Но мы христиане, и души у нас сердобольные. Мы умеем платить добром за добро. А теперь поклонитесь нашему казаку. Он дважды попадал в плен и дважды бьш на вершок от смерти. Армантье низко склонил голову перед Николаем.

— После Бородина вы не унизились до мести и оказались на высоте. Облегчали страдания наших искалеченных солдат. За это я дарую вам свободу!

— Право, не знаю, как благодарить вас, — растроганно произнес француз.

— Под утро партизаны отведут вас в безопасное место. А вашего соратника Жана Ризо мы допросим по всей строгости. Да, вот вам мой совет на прощанье! Непременно передайте Бараге-Дильеру: пусть его люди не грабят наши селения, не истязают крестьян и не попадаются на нашем пути. Прощайте!

Спустя две недели после освобождения Армантье Бонапарт выразил свое неудовлетворение нерешительными действиями [180] губернатора Смоленска. Бараге-Дильер был извещен о движении русских войск, но не сумел мобилизовать отряд для отпора им и не очистил местность от постоянных набегов партизан. Разгневанный император лишил небоеспособного генерала команды его и сослал в Берлин. Там он должен был предстать перед судом.

Партизаны продолжали успешно действовать вдоль Смоленской дороги. Красноречивое свидетельство тому — рапорт Давыдова, поданный на имя атамана Донского казачьего войска Платова в конце сентября 1812 года: «От выступления моего из армии с отрядом, мне вверенным... в месяц я успел взять в плен 1539 человек, положил на месте почти вдвое неприятеля, отбил обозы, сжег и доставил начальству несколько палубов со снарядами, фур с патронами, одеждою и разным продовольствием. Во всех сих успехах особенно мне спомоществовал отряд Донского войска, коего об отличной отважности и неусыпной деятельности я не могу умолчать перед вашим высокопревосходительством». При этом он просил атамана войска Донского наградить особо отличившихся казаков и гусар.

Платов вскорости ответил Денису Давыдову на его рапорт горячим, дружеским письмом. Он от души радовался победным действиям партизан, а в конце послания сделал такую приписку: «Бей и воюй, достойный Денис Васильевич, и умножай славу оружия российского и своего собственного!»

Однако партизанская война проходила далеко не всегда так победоносно и гладко, как может показаться на первый взгляд, случались отступления, бывали и поражения.

...Луга и опушку окутал зыбкий, сырой туман. В полутьме лошади в седлах покойно жевали пожухлую, схваченную ночными морозцами траву. Партизаны расположились в глухом овраге. Казаки и гусары точили сабли, грелись у огня, сушили мокрую одежду и обувь.

Из ближней деревни прибежал встрепанный, оробевший мужик и сообщил дозорному:

— Недалече, версты за три отсюда, француз-лиходей ведет отряд пленных солдат в Юренево. [181]

Давыдов со вниманием выслушал крестьянина и поинтересовался:

— Какова сила неприятеля?

— В охране около трех человек, — отвечал мужик. — Одних пленных французы заперли в церкви, других разместили по избам.

— Благодарствую!

Давыдов похлопал мужика по плечу, велел его накормить, а сам призадумался: «Едва ли подвернется другой такой случай, как нынче. Правда, люди устали, промерзли до костей. Да и выдержат ли?! Нападать одним, без поддержки, слишком рискованно. А с другой стороны, ежели отложить налет до другого часа, то можно и вовсе прозевать. Надо выручать своих из беды!».

Затем Давыдов созвал партизан к костру и отдал приказ:

— Едем тихо! Коней ставим в надежное место, а сами врываемся в избы...

Казаки и гусары под прикрытием тумана спустились в лощину. А когда они скрытно подобрались к Юреневу, транспорт неприятеля с пленными русскими солдатами снялся и покидал ночлег. Телеги тянулись по дороге, а к селу подошли еще три батальона французов, направлявшихся из Смоленска к Москве. Но обо всем этом вожак партизан ничего не знал.

Тем временем шестьдесят партизан уже ворвались в село и вступили в бой. Их встретил плотный заградительный огонь трех батальонов пехоты. Французы попрятались в избах и палили из окон по всей улице. Казакам пришлось спешно отходить к лесу. Там их ждало подкрепление. Из шестидесяти человек пало и было тяжело ранено тринадцать.

Несмотря на потери, ротмистр Чеченский вновь атаковал французов. Однако неприятель усилил огонь пуще прежнего. Много казаков полегло в том кровавом бою. И тогда Давыдов приказал партизанам поджечь избы, где засели враги. Французы в ужасе начали выбегать из укрытий.

Чеченский воспользовался паникой в рядах неприятеля и пленил двадцать рядовых и одного капитана. Ночной налет на пылающее село складывался явно не в пользу партизан. Не желая более рисковать людьми, Давыдов приказал немедля отступить. [182]

«В «малой войне» разведке надлежит зорко и неотлучно следить за продвижением войск неприятеля», — не раз говаривал вожак партизан. После неудачи в Юреневе Денис Васильевич сделал для себя вывод раз и навсегда: не горячиться с принятием тех или иных решений, в особенности при действиях в тылу врага. «Десять раз отмерь, а один отрежь!» — стало его неизменной партизанской заповедью.

Чтоб стремя не заговорило...

Оправившись после ран, гусар Николай Пегов вернулся в строй и начал уже забывать о горестях Фридленда и о своем спасителе, если бы не случайная встреча с другом, казаком Василием Азовским. Однако все по порядку. А дело было так... [183]

Проснулся гусар затемно у бивачного огня, тряхнул головой, стараясь прогнать остатки дурного сна, глянул по сторонам. Вдали, на горизонте, разлились багровые полосы. Вначале он не мог взять в толк: «Разве заря может быть такой? Да и не заря это вовсе! Пожарище! Горит отчий край! Пылает Россия! Вот до чего мы доотступались...» В эти минуты у Пегова сердце рвалось на части. А ведь ему многое уже пришлось испытать на войне: участвовать в Морунгенской битве, в сражении при Эйлау, в жесточайшей сече у Фридленда, где он находился на вершок от смерти. Хотя и там тоже были горечь поражения, отступление и сознание собственного бессилия что-либо изменить. Однако там бои велись на чужой стороне, и это круто меняло дело. Ныне иное, ныне непрестанное тягостное отступление по родной земле, да еще на фоне этого зловещего багрового зарева. И гусар понял: надо, надо мстить врагу!

На проселочной дороге возле леса Пегов повстречал друга, казака Василия Азовского, обозревавшего местность, и несказанно обрадовался этой встрече.

— Ах, Николай, Николай! Разбросала нас война-лиходейка по разным сторонам, но встретиться все ж таки довелось. Полюбуйся, как полыхает вдали, — сказал Азовский.

— Куда как хорошо! — грустно ответил Пегов.

— Вишь, как француз лютует...

От этих слов у гусара вконец испортилось настроение.

— Верно ли мне сказывали, что ты, Василий, подался в партизаны?

— Верно. Пристал недавно вместе с донцами генерала Карпова.

— Значит, вместе с Давыдовым?

— А как же! Денис Васильевич у нас голова. Он завсегда с нами. Да ты, Коля, знаешь? — Азовский смолк и таинственно приложил палец к губам. — Мы сегодня в ночь того... в секрет идем.

И у гусара словно камень упал от сердца, он поделился с другом своим заветным желанием участвовать вместе с ним в налете. Азовский согласно кивнул в ответ и посоветовал ему просить разрешения у эскадронного командира. И [184] Пегов ушел. На пути к эскадрону он видел, как партизаны возились у коновязи, чинили седла, курили...

Пегов сбавил шаги и поразился: уж больно трогательно седовласый казак беседовал с собакой:

— Цыц, ты, подлая! Ни Боже мой! Я тебя сей момент на цепь. Мы ночью того, в секрет. Ты ж, дура, не утерпишь, гавкнешь! А франц хитер, он лая не любит... — увещевал четвероногого друга степенный казак.

Эскадронный командир Федоров, которому Пегов заявил о своем намерении принять участие в ночном налете, тут же принялся его отговаривать:

— Погоди немного, Николай. Не кипятись! Ведь ты еще не окреп, не все раны зажили...

— Заживут в бою!

Командир живо представил ему картину столь рискованного предприятия. Но перечисление опасностей еще более раззадорило Пегова. И тут Федоров стал доказывать ему незаконность с военной точки зрения стихийного казацкого способа ведения войны. Даже протянул с горечью: «регулярным войска заниматься подобным «промыслом» неприлично».

— Не-при-лич-но, господин ротмистр! — горячо возразил Пегов. — А что прилично? — Тут он повернулся в сторону зарева и указал на него рукой. — Да разве военная наука сие одобряет?

— Партизанить — значит злоупотреблять законами войны! — твердо стоял на своем ротмистр.

— Законы войны! Война имеет свои законы — палить села и города, убивать и лишать крова детей и старцев! — вошел в раж гусар. — Да разве сама война не есть нарушение всех на свете законов!

Тут ротмистр Федоров молча потупил взгляд. Он смекнул, что дальнейшие уговоры бесполезны и смилостивился.

— Хорошо, Пегов! Только чтоб завтра в полдень быть в эскадроне. Ну с Богом!

— С Богом! — несказанно обрадовался гусар. Азовский тем временем доложил вожаку о своем друге и получил от него дозволение на участие Пегова в налете.

— Под твою личную ответственность, — строго наказал Давыдов. — Чтоб потом не роптал! [185]

Азовский уведомил Пегова: «Партизаны действуют большей частью в рассыпном строю. Иной раз случается и «рассыпное отступление» при столкновении с грозным противником. Словом, по первому сигналу вожака отряд рассыпается по полю. Партизаны во весь опор скачут кто куда, лишь бы поскорее уйти от преследования. Однако каждый, миновав несколько верст, должен пробраться незамеченным к означенному сборному пункту».

В потемках партизаны перешли реку вброд. Впереди скакал Давыдов, пригнувшись к шее гнедого коня и сидя глубоко в седле. Пегов видел перед собой теперь совершенно иного Давыдова. В темноте вожак партизан казался солиднее. Ловкий в движениях, с сильными руками, в шапке курчавых волос. Голова поднята, взор устремлен вперед.

Пегов глянул на партизан. Они были подтянуты, напряжены. Только пожилой сухощавый казак Чугреев, что так трогательно говорил с собакой, которого все здесь величали «батькой», строго поглядывал из-под седых бровей на молодых партизан да на Пегова, допущенного в налет впервые.

Чугреев следил за тем, ровно ли скачут под казаками кони, не зарывается ли который в пути, не звенят ли стремена.

...Час-другой пария провела в седле. Партизаны то лесом проскачут, то в глухую балку нырнут, то по узкой витой тропе цепью протянутся.

Зарево пожара все ближе, а тьма все гуще. В пути никто не проронил ни слова.

Давыдов первым пришпорил коня.

— Ухо востро, братцы! — распорядился он. — Подобрать поводья. Сабли к седлу, чтоб звуку не было. Друг с дружкой не сближаться, чтоб стремя не заговорило... Глядеть в оба!

— Слушаюсь! — ответил за всех Чугреев.

Давыдов разделил партизан на три взвода: одних оставил при себе, других отдал под надзор Степану Храповицкому. Ну а прочих — Чеченскому.

Пегов, Азовский и Чугреев остались при вожаке партизан.

Взводу Чеченского с казаками приказано было заходить [186] с правого боку; Храповицкому со своими людьми — с левого. Сам же Денис Васильевич шел прямо, во фронт.

Партизаны скакали лесной тропой, в струнку, поводья подобраны. Впереди вилось на ветру пламя: догорала спаленная французами деревенька Матвеевка.

Давыдов легко спрыгнул с коня. Передав поводья Федьке Шухову, он подозвал к себе Кузьму Жолудя и Чугреева.

— Пойдете в разведку! — последовал приказ.

Ночь выдалась тихая, правда, издалека доносились порой какие-то странные звуки: то ли лай собаки, то ли плач ребенка, то ли крик совы...

Пегов взглянул на небо. Ясные прежде звезды начинали бледнеть и мигать — близился рассвет. И вдруг будто зазвенел колокольчик, зазвенел тонко, надрывно. Нет, это не колокольчик, а таинственные звуки и шорохи уходящей ночи: они рождались не то на реке, не то в небе, не то на земле... и так же незаметно смолкали.

Конь Пегова навострил уши, нервно вздрогнул всем телом: какой-то серый клубок запыхтел у него под копытами и, шурша палым листом, покатился в сторону. Конь не вытерпел, всхрапнул и встал на дыбы... Оказалось, это пробежал полуночник-еж. Гусар спрыгнул наземь и с трудом успокоил норовистого коня.

Давыдов переговорил о чем-то с вернувшимися из разведки казаками, подошел к партизанам:

— Французы спят как убитые. Даже дозорные. Ворвемся скопом и как мокрым рядном их накроем. На конь!

Вожак партизан скакал впереди. Пегов, обнажив саблю, едва поспевал за ним. В горячке налета гусару запомнились топот копыт, ржанье коней да звон стремян, а еще — крики сонных французов, стоны и чей-то глухой рев. Сабля гусара ударила в чье-то упругое тело, он с трудом выдернул ее и повернул коня. Началась погоня за растерянным, застигнутым врасплох неприятелем под победное «Ура-а-а!», гремевшее с разных сторон.

Конь Пегова вихрем пронесся меж фурами. Ударом сабли гусар сразил на скаку французского офицера. В ту же минуту он услыхал за спиной знакомый басок Василия Азовского: [187]

— Ай да Николай!

Невдалеке Пегов узрел «батьку» Чугреева на взмыленном, брызжущем пеной коне. На скаку он придерживал впереди себя смертельно раненного казака, окровавленная голова которого безжизненно свесилась вниз.

Неожиданно «батька» повернулся к Пегову и крикнул:

— Назад, ваше благородие! Кончено дело!

Партизаны держали путь к лесной стоянке: погромыхивали отбитые у неприятеля фуры с награбленной у крестьян провизией. А позади фур плелись связанные веревками пленные французы в синих и зеленых мундирах.

Николай дышал тяжело. По-настоящему он пришел в себя, когда туман рассеялся и немного развиднелось.

Азовский громко, заливисто смеялся, указывая Давыдову на Пегова:

— Истинно гусар, Николай!». Чертом дрался! А теперь, видать, сник, — скаля белые зубы, казак похлопал друга по плечу.

Холодное, предзимнее солнце позолотило сухой поредевший березняк. Давыдов восседал на гнедом красавце-коне. Конь нетерпеливо рыл копытами землю. Словно шелк, лоснилась его шерсть. Несмотря на жестокую сечу, конь выглядел исправно. Грива приглажена. Копыта подмазаны. Черные навыкате глаза, шоколадный корпус, небольшая узколобая голова и кроваво-красные ноздри придавали ему боевой вид. Конь был под стать бравому седоку.

Давыдов радовался успеху налета и, поглаживая усы, силился вспомнить: где же доводилось ему встречать прежде этого гусара?

Меж тем Пегов стоял, опустив голову. Гусар оробел от похвалы Азовского. Он хотел горячо поблагодарить своего храброго спасителя и попрощаться как подобает с верным другом Василием Азовским, но по-прежнему не мог двинуться с места и замер будто вкопанный, не промолвив ни слова. Партизаны тем часом спустились в низину и скрылись из глаз. [188]

Геройский полувзвод

Зима в двенадцатом году рано проявила свои норов. Похолодало уже в октябре. Проселочная дорога к лесу подсохла и смерзлась. Студеный ветер донес легкий посвист дозорного, сидящего в белом халате на заснеженной сосне.

Давыдов погасил трубку и велел всем быть начеку.

Вскоре явился связной, бойкий вихрастый паренек из местных крестьян, с усмешкой донес:

— По тропе идет зоритель с ружьем. Впереди его бежит собака. Сразу видать — охотник. Мундир на нем расписной.

Давыдов приказал казакам седлать коней и пленить француза

Партизаны тотчас же поскакали опушкой, увидели офицера и окружили его. К великому их удивлению, француз даже не попытался защищаться, а лишь нахмурился и безнадежно махнул рукой.

Казаки отобрали у него ружье и привели к командиру.

Денис Васильевич допросил пленного:

— Кто вы и как попали сюда? Француз, заикаясь от волнения, отвечал:

— Я полковник 4-го Иллирийского полка Гётальс. Страстный охотник по дичи.

— Вижу, страстный, — согласно кивнул Давыдов, указав на ягдташ. — А что в сумке?

— Тетерев, — прохрипел француз, кутаясь в теплый шарф. Он раскрыл ягдташ и вынул оттуда краснобровую черную [189] птицу с лирообразным хвостом и белоснежной выпушкой.

— Где же ваш батальон, полковник? — строго спросил вожак партизан. — Неужто вы бросили солдат своих?

— Солдат не бросал. — Француз опустил глаза и печально качнул головой. — Правда, батальон мой вконец расстроен. Он не спеша движется для формирования в Смоленск. Воспользовавшись задержкой голодных солдат своих, я крикнул собаку и решил поохотиться.

— И поохотились на славу. — Давыдов хитро улыбнулся. — С полем, полковник! Признаться, я и сам люблю охоту!

— Покорнейше благодарю, — промычал в ответ француз. — Начало охоты удалось, но такого конца я не ожидал...

При последних словах полковник, будто пробудясь от кошмарного сна, начал большими шагами ходить взад и вперед. Наткнулся на легавого пса, прихваченного им по случаю в опустевшей барской усадьбе. А пес меж тем преспокойно растянулся на казачьей бурке. Полковник схватился руками за голову и, подобно трагедийному актеру, воскликнул:

— Ах, эта ужасная, пагубная страсть!

Партизаны дружно рассмеялись, хотя и не поняли слов взволнованного и растерянного француза.

Здоровенный бородатый казак тем временен взял с земли тетерева, водрузил его на пику и поднял над головой, а молоденький Федька Шухов приложил ружье к плечу и стал целиться в краснобрового лесного петуха. По Давыдов нахмурил брови и строго приказал:

— Убрать птицу! Прекратить комедию! Полковника увести! Вскоре дозорный снова подал сигнал тревоги — впереди показался неприятель.

Наступила решающая минута...

Партизаны сели на коней, отъехали в сторону и затаились.

Французы шли понуря головы, кутались в платки и шарфы.

Как только батальон приблизился, Давыдов подал команду: «В сабли!»

Нападение оказалось столь неожиданным и на таком коротком расстоянии, что со стороны французов раздалось лишь несколько лихорадочных выстрелов.

Поверженный батальон был обезоружен партизанами. В [190] плен сдались два офицера и около двухсот солдат. Лишь десятку «счастливцев» удалось скрыться в чаще заснеженного бора, однако там их ожидали морозы и голод.

Давыдов построил батальон в колонну во главе с незадачливым командиром. Партизаны в шутку окрестили его «французским тетеревом». В пути нервы окончательно расшатались у полковника Гётальса, он не раз останавливался, хватался руками за голову и повторял: «Ах, эта ужасная, пагубная страсть!» Под конвоем пленных доставили в село Покровское, а затем переправили в Юхнов.

Кроме храбрости, лихости да смекалки была у Давыдова особая черта: как никто иной умел он отличить в бою достойного.

Как-то велел Денис Васильевич позвать удалого и сметливого урядника Крючкова. Шепнул ему два слова на ухо, а через полчаса по приказу командира урядник во главе казачьего разъезда уже скакал к селу Лаптеву. Там расположились французы.

Вблизи села партизаны остановились. Крючков приказал всем достать пистолеты.

«Чудно! — удивился казачок Федька Шухов. — Никак, с пистолетом на супостата вздумал?» — и слегка задержал руку на кобуре.

Крючков приметил его нерешительность и спросил:

— Ты, браток, на перепелов охотился?

— Бывало. А шо?

Трах-ба-бах! Трах-ба-бах! — Казаки один за другим выстрелили в воздух и двинулись в обход села.

Федька видел, как из домов выбегают французы, строятся в колонну и выходят из Лаптева.

«Ловко мы их выкурили! — смекнул казак. — Пошутко-вали — трах-ба-бах! А француз, видно, подумал: казаки наступают — и решил, не принимая боя, отойти. То-то будет ему на орехи. Впереди-то наш взвод Чеченского...» [191]

Враг клюнул на партизанскую «удочку» и отступил, но сломить его оказалось не так-то просто. Французы защищались отважно.

Вскорости к взводу Чеченского пришла подмога — Крючков с казаками, обойдя Лаптево, с ходу вступил в бой.

Молоденький Федька Шухов, приметив занесенную над своей головой саблю, по-детски испуганно ахнул: «Мамочки!» — ловко увернулся от удара французского кавалериста, сделал отчаянный выпад и достал его клинком.

Когда кавалерист падал на землю, Федька с облегчением вздохнул и вновь прошептал: «Эх, мама! Мамочки!» И хоть не до шуток было в те решающие минуты боя, но бившиеся рядом казаки услышали Федьку и дружно подхватили: «Эх, мама! Мамочки!» С этой удалой прибауткой партизаны одолели неприятеля.

Сотня солдат во главе с офицером сдалась в плен. Оказалось, что захваченный обоз принадлежал карательному отряду, который вторую неделю безуспешно гонялся за партизанами.

На другой день после схватки у Лаптева пленный французский офицер, которого допрашивал сам Давыдов, внезапно задал ему странный вопрос:

— Скажите, а что значит по-русски это страшное: «Мама! Мамочки!»?

Тут Денис Васильевич прервал допрос и приказал отличившимся в бою казакам построиться в одну шеренгу. Затем он велел сделать шаг вперед Шухову и всем тем, кто пугал французов этим «страшным» словом — «Мамочки!»

Поначалу партизанам стало не по себе: «Мало ли что? Поди, не положено так кричать в бою!».

Меж тем Давыдов насупил брови и спросил с напускной строгостью в голосе:

— Не боитесь ли вы, братцы, что завтра вас изловят господа французы, — тут он кивнул на пленного офицера, обвязанного пуховым платком и имевшего весьма жалкий вид, — и перевешают всех до единого на первой придорожной осине?

Партизаны дружно рассмеялись в ответ. [192]

— То-то, братцы! — продолжал Давыдов. — Разве понять господину полковнику наше страшное: «Мама! Мамочки!?» — и, похлопав оробевшего было Федьку Шухова по плечу, распорядился: — За доблесть, проявленную в бою, объявляю вам благодарность и представляю каждого к знакам отличия. За отвагу и спайку образую из вас... — командир помолчал, улыбнулся, — геройский полувзвод!

— Геройский полувзвод! — с гордостью повторили казаки. А удалой Федька Шухов вытянулся во фрунт и восторженно прошептал:

— Эх, мамочки!

В рапорте Дениса Давыдова, поданном в главный штаб на имя Кутузова, про эту дерзкую боевую операцию сказано так: «Первое отделение ротмистра Чеченского в виду деревни Лаптево рассеяло неприятельский отряд, который дерзнул было выйти к нему навстречу. Удачные нападения и искусно расположенные засады, а вместе храбрость всякого из низших чинов уничтожили отважные замыслы неприятеля, и он, обра-тясь в бегство, претерпел жестокое поражение».

Нет пощады изменникам!

Недалеко от города Дорогобужа казачий пост задержал человека в потрепанном мужицком кафтане и лаптях. Эту подозрительную личность с холеным лицом и тройным подбородком партизаны привели к Давыдову.

— Кто ты такой? — поинтересовался Денис Васильевич. — И далеко ль путь держишь?

— Я местный помещик, — отвечал незнакомец. — Отставной подполковник Масленников. Мародеры ограбили и [193] вчистую разорили меня. С большим трудом спас я последнее имущество свое. Да и то скажу, выручил меня охранный лист, взятый у коменданта в Вязьме.

— А ну покажи! — приказал вожак партизан, наперед зная бесполезность охранных листов.

Помещик долго рылся в карманах, а затем с неохотой вытащил бумагу, приговаривая:

— С риском для жизни приобрел я свидетельство сие у французов.

— Давай-ка сюда. Глянем! — повысил голос Давыдов и с удивлением прочел, что господин Масленников освобождается от всякого постоя и реквизиции имущества «в уважении обязанности, добровольно принятой им на себя продовольствовать находившиеся в Вязьме и проходившие через город сей французские войска». — Выходит, снабжал продовольствием неприятеля? — сурово заключил вожак партизан.

— Никак нет! — поспешно начал оправдываться Масленников. — Никогда и ничем не потворствовал я извергам. Деревенька моя Пеньковка здесь поблизости, всего в трех верстах. Да, право, господа, будьте друзьями... Приезжайте-ка в гости! Да заодно и перекусите у меня чем Бог послал.

На другой день Давыдов в сопровождении вестового и десятка казаков отправился в Пеньковку. Каково же было его удивление, когда все в деревне — и помещичья усадьба, и церковь, и избы мужиков — оказалось в полном порядке. Денис Васильевич с тремя казаками и вестовым пошел к дому Масленникова.

— Милости прошу дорогих гостей! — рассыпался в любезностях перед партизанами отставной подполковник. — Чем богаты, тем и рады...

Обходительный хозяин провел гостей в одну из комнат, где все было порушено: стол перевернут вверх ногами, посуда разбита, рамы в окнах выломаны...

— Полюбуйтесь-ка, что натворили варвары! — Масленников даже прослезился от переполнившей его душу обиды, картинно приложил к глазам носовой платок и дрожащим голосом вымолвил: — Но обед вас ждет отменный!

— Благодарствуем! Благодарствуем! — отвечал Давыдов, у которого сразу, как только он переступил порог барского [194] дома, закралось подозрение, что помещик сам сотворил сей погром на скорую руку.

Когда сытная трапеза подходила к концу, Денис Васильевич невзначай бросил взгляд в окно и заметил толпу мужиков.

— Ну-ка, Кузьма, ступай, узнай, зачем народ собрался? — приказал Давыдов вестовому. — Коли что, зови всех сюда!

Крестьяне вошли в дом скопом, с причитанием: «Просим допустить! Дениса Васильевича нам надобно! Пеньковс-кие мы...»

— Здравствуйте, мужики! С чем пожаловали?

— Челом тебе бьем, Денис Васильевич, — заголосили мужики.

— Кто из вас старшой?

Вперед вышел старец с жидкой, трясущейся бородой. Поклонился Давыдову в пояс.

— Говори, говори, православный. Не стесняйся! Как зовут-то тебя?

— Кондрат Пахомов я... Как на духу тебе скажу, батюшка Денис Васильевич! — Мужик исподлобья покосился на помещика. — Глянь-кось окрест, родимый! У него, лиходея, и барские хоромы, и мужицкие избы все целы-целехоньки. Ни один француз до них пальцем не дотронулся. А потому не тронул, что он вместе с французом грабил нас. Дочиста разорил, злодей. Все добро наше на возы да в Вязьму, к ихнему коменданту. У нас ни синь-пороха не осталось по его милости! Постращай его, родимый, а нет — мы его своим судом.

— Как же так получается, Масленников? — Давыдов гневно сверкнул карими очами.

— Врут они, нехристи! — стал оправдываться помещик. — Лентяи все, трусы. Им доброго человека оклеветать, что блин сглотнуть. Вот ужо погодите, вы уедете, задам я им перца. Я им покажу барские хоромы и дружбу с францем. Ступайте-ка отсюда вон, иуды проклятые!

— Стой! — резко прервал угрозы помещика Давыдов. — Я им больше верю, нежели тебе, Масленников. Голос народа — голос Божий! Ну-ка, Кузьма! — приказал он вестовому. — Сей же час спусти с этого мерзавца штаны. Разложи его на [195] крыльце, чтобы все видели. Да всыпь нагайками двести горячих. Дабы другим неповадно было!

Масленников, словно подкошенный, рухнул на землю:

— Смилуйтесь! Не губите, православные!

— Запоздал с помилованием. Прежде следовало о своей чести заботиться. — Денис Васильевич брезгливо поморщился и отвернулся от изменника. — Скажи спасибо, что я не велел повесить тебя на первой придорожной осине.

В дневнике своем Давыдов отметил, что некоторые корыстные помещики остались в своих владениях, дабы избежать разорения. Они потакали неприятелю, открывали ему свои амбары, а затем проливали неискренние крокодиловы слезы.

Спустя неделю после случая в Пеньковке партизаны пленили семь мародеров, нагло и безжалостно грабивших крестьян. Причем один из них вовсе не походил на француза. Пленного допросили с пристрастием. Как же удивился Давыдов, когда узнал, что столь жестоким карателем оказался бывший русский гренадер. По собственной воле он продался французам и служил унтер-офицером в армии Наполеона.

— Как? — ужаснулся Давыдов. — Ты — русский и проливаешь кровь своих же братьев?

— Виноват, — запоздало спохватился и рухнул на колени предатель, — помилуйте, помилосердствуйте...

Давыдов велел партизанам собрать всех жителей ближних деревень — старых и малых! — и привести их сюда.

Когда крестьяне собрались, Денис Васильевич рассказал им об измене Родине русского гренадера.

— Что будем делать с преступником, нарушившим воинскую присягу? — спросил вожак партизан.

— Засечь до смерти! Повесить! Расстрелять! — кричали из толпы.

— Расстрелять! — приказал Давыдов.

Тут же, при народе, приговор над изменником был приведен в исполнение.

— Щадить предателей столь же опасно, — сказал Давыдов крестьянам, — как истреблять карантины в чумное время! [196]

Зарево над Москвой

Спасаясь от стылых октябрьских ветров, партизаны грелись у костров и тихо беседовали меж собой.

Денис Давыдов восседал на толстом еловом кряже. Плечи его укрывала теплая, окуренная дымом бивачных костров бурка, памятный подарок князя Багратиона, а на голове возвышалась мохнатая медвежья шапка. Напротив него расположился на бревнах майор Волынского уланского полка Степан Храповицкий, сын юхновского предводителя дворянства, недавно примкнувший к отряду. Давыдов знал Храповицкого как отважного офицера еще по войне с пруссаками, когда тот служил в Павлоградском полку. А теперь, в суровое предзимье двенадцатого года, друзьям вновь довелось встретиться на полной опасностей и риска партизанской стезе. Подле них на заиндевелой траве стояли жестяные кружки-манерки с крепкой заваркой чая, а на холсте лежала крупно нарезанная колбаса да ломти ржаного хлеба.

— Ну-ка, Степан, поведай мне поподробнее, как зорите-ли входили в Москву-матушку, — попросил Давыдов, усаживаясь поудобнее и закуривая короткую трубку в предвкушении услышать от друга интересные подробности. — Мы ведь все больше по лесам да болотам, только слухами пробавляемся. А что там, в Первопрестольной, не знаем, не ведаем.

И Храповицкий начал, не торопясь: [197]

— Армия наша покидала Москву, а посему весь город пребывал в тягостном движении. В скорбном молчании шла пехота. Глухо скакала кавалерия. Беднота и ребятишки малые сновали по узким проулкам взад-вперед. Калачи да булки летели в повозки. Под ноги пехоте пригоршнями сыпались монеты — возвращайтесь, мол, сынки родимые, назад поскорее. Женщины подносили солдатам кувшины с квасом и бутыли с вином. «Эй, соколики! Бери, что любо-дорого!» — кричали бородатые купцы, распахивали двери лавок и магазинов, любезно предлагая воинам товары лучшие. Дабы не достались супостату.

— Вишь как расщедрились! — усмехнулся Давыдов.

Над Москвою-рекой стоял удушливый дым! До сей поры кажется, что в носу щиплет. Граф Растопчин приказал поджечь караван барж с хлебом.

— Поди ж ты, мы тут каждое зернышко бережем, как зеницу ока... А там целый караван барж!

— Что поделаешь! Не оставлять же добро недругам?! К Филям и на Поклонную гору стекался народ глазеть на пленных французов, взятых при Бородине.

— При Бородине, — тяжко перевел дыхание Давыдов, и пред глазами его ожили счастливые безмятежные дни юности, проведенные в имении отца. Вихревые скачки на коне вдоль опушки Семеновского бора, дальние походы по грибы и ягоды, шумные волчьи облавы, азартные зимние охоты с гончими на зайцев и лис.

— Следует отдать должное пленникам: держались они с достоинством, как посланцы великой армии. Ведь им выпала доля первыми ступить в Москву.

— Не то как же? Ступить?! — усмехнулся Давыдов. — Правда, гордости французам не занимать! Есть тут у нас в отряде один пленный французский барабанщик. Так не поверишь: по утрам клянется в верности Бонапарту. После обеда напевает французские песни. А в ночь идет с нами в секрет — бить своих мародеров.

— Да ну?

— Так мальчишка же! Пятнадцать лет... В голове — полная мешанина... [198]

— Полная мешанина... А в Москве в те страдные дни творилось прямо вавилонское столпотворение!

— Столпотворение? Так, так...

— По Тверской тянулся длинный, в несколько рядов обоз. То везли раненых с поля Бородина. Следом тарахтели экипажи и возы, груженные сундуками, ящиками, корзинами, перинами, — обстоятельно вел рассказ Храповицкий. — У городских застав подводы скучивались, мешая проехать друг другу. Воздух сотрясали вопли стиснутых в давке женщин и детей, ржанье лошадей да хлопки бичей.

— Значит, вавилонское столпотворение... — качнул в раздумье головой Денис Васильевич, попыхивая короткой трубкой. — Так, так... А скажи-ка мне, Степан, что более всего ранило сердце твое при отступлении войска нашего?

— Более всего? — Майор призадумался. — Пожалуй, глаза одной матери, залитые горючими слезами. Все бежала и бежала она из последних сил за телегой, на которой лежали раненые. Молилась и расспрашивала, не довелось ли кому, случаем, повстречать ее Петюню, бившегося при Бородине? Осьмнадцати лет Петюня, рыженький...

— Ну и как?

— Сам разумеешь... Бородино! — Храповицкий развел руками и продолжал далее: — Тем временем с башен Кремля уже просматривались вдали темные тучи наполеоновской армии. Враг медленно подвигался к Дорогомиловской, Калужской и Тверской заставам.

— Кто стоял в арьергарде?

— Задержать неприятеля приказано было генералу Милорадовичу. Хотя он и понимал, что сил у него слишком мало, чтобы совладать с такой армией. Но...

— А каков авангард неприятеля?

— Авангард французов составляла испытанная в боях кавалерия Мюрата. И Милорадович решил напоследок пощекотать нервы завоевателей. Он приказал адъютанту:

— Езжай немедля к Мюрату и передай ему от моего имени. Ежели французы хотят занять Москву в целости и сохранности, то пусть дадут нам время спокойно покинуть город. Иначе мы будем драться как львы, до последнего солдата. И оставим им одни развалины! [199]

— Что же Мюрат?

— Маршал разлюбезно принял офицера и тут же велел замедлить продвижение войск. Однако выставил непременное условие: пусть наши не увозят с собой всю провизию.

— Проголодались, супостаты!

— Вскорости кавалерия Мюрата вновь придвинулась к задним рядам конницы Милорадовича. Воины наши, по-тупя взоры, отступали с тяжелым сердцем. В три часа пополуночи великая армия облегла Москву с запада несчетной стаей зловещих воронов. Французы пребывали в веселом настроении, пели бравые песни... Они надеялись попировать здесь всласть! Однако Бонапарт...

— Так, так... Что же Бонапарт?

— Он въехал на коне на Поклонную гору и долго любовался оттуда Москвой. Глядел в подзорную трубу на маковки церквей златоглавых да на стены древнего Кремля, восклицая: «Вот каков этот знаменитый город! Давно пора нам здесь пребывать!»

— Что же доложили ему маршалы?

— Маршалы тоже готовились праздновать победу. С захватом столицы они считали войну оконченной.

— Не то как же! Оконченной! — не на шутку разгневался Давыдов. — Держи карман шире!

— Меж тем день клонился к вечеру. Мюрат послал адъютанта к императору, дабы уведомить его, что с русскими заключено перемирие до утра. Однако Наполеон приказал выстрелом из пушки подать сигнал: «Пусть войска немедля входят в город!» И лавина с трех сторон хлынула на Белокаменную.

В волнении Давыдов вынул кисет и вновь набил табаком свою короткую трубку.

— Мюрат шел на Дорогомиловскую заставу, Понятовский — на Калужскую, а вице-король Богарне — на Тверскую. Кавалерия неслась во весь опор. Пустилась бегом пехота. Вслед за ней поспешала артиллерия. Воздух сотрясали бряцание оружия, ржанье коней, бой барабанов... »Виват император!» — кричали французы.

— Куда же направился победитель? [200]

— Спустившись с Поклонной горы, Бонапарт остановился у Дорогомиловской заставы. Сошел с коня и стал ожидать депутацию бояр с ключами от города. Надо признать: время тянулось медленно, а депутация все не приходила. Сгорая от нетерпения, император принялся ходить взад-вперед, заложив руки за спину. Однако людей ни с ключами, ни без оных, все нет и нет. Адъютант доложил Бонапарту: «Москва пуста, ваше величество. Жители покинули дома свои...» Наполеон разгневался: «Это невероятно! — и приказал адъютантам: — Приведите мне бояр. Немедленно!»

— Неужто бояре остались в столице?

— Слушайте-ка, Денис Васильевич, далее. Спустя час посланцы вернулись и привели с собой несколько иностранцев. Наполеон обратился к одному из них: «Кто вы, сударь?» — «Я житель Москвы, — отвечал пришелец. — Француз по происхождению, типографщик Ламер». — «Выходит, мой подданный, — лицо императора озарила улыбка. — Отвечай: где сенат?» — «Выехал». — «Как выехал? — изумился император. — Куда выехал?» — «Очень испугались, когда услышали, что ваше величество идет на Москву». — «А губернатор, граф Растопчин?» — «Тоже уехал». — «Где же народ?» — «Разбежался, кто куда...» — «Кто же остался в Москве?» — «Одна чернь. Повсюду пустота и молчание». — «Быть того не может! — пуще прежнего разгневался император. — Болван! Неужели все вымерло?» — с этими словами он повернулся спиной к свите, вскочил на лошадь и крикнул: «Вперед!» Свита стояла молча, не шелохнувшись.

— Поди ж ты, как разобрало повелителя!

— Раздосадованный Наполеон прискакал на Дорогомиловскую заставу. Здесь, в пустом доме, он пробыл до тех пор, пока в Кремле шли приготовления для его пышного приема.

— Когда же супостат пожаловал в Кремль?

— Утром третьего сентября Наполеон важно прогарцевал на арабской лошади по опустевшему Арбату, направляясь в Кремль. За ним следовала пышная свита. На улицах в небо взвились зловещие клубы черного дыма. Наполеон понюхал воздух, слегка поморщился и приказал: [201]

— Отрядить три отряда! Пусть немедля приступят к тушению!

Тем часом ветер раздувал пожар московский...

— Кто же устроил пожар?

— Постойте! Постойте! Когда Бонапарт въехал в Кремль, пламенем занялся Гостиный двор, — рассказывал Храповицкий. — Огонь рвал крыши с домов, рушил купола церквей... Запылали Остоженка, Балчуг, Каретный ряд, Китай-город...

— Жарко-парко пришлось зорителям!

— Еще как! Да ведь мы их в гости не приглашали! Пожар не давал Наполеону покоя и крепко испортил ему настроение. Он вышел на балкон. С отчаянием взирая на пылающие особняки, на грозную стихию, император чуть слышно проговорил: «Москва погибла! Неужели я потерял возможность наградить мою армию? Русские сами уничтожают город. О, какие дикие люди! Это скифы!»

Майор перевел дыхание и с еще большим азартом продолжал рассказ:

— Однако затяжные дожди помешали огню превратить улицы в груды развалин.

— Груды развалин... Скажи-ка, Степан, достойно ли держали себя пред завоевателем узники московские?

— Страдальцы Белокаменной укрывались в темных дворах да в глубоких рвах. В домах не смели отапливать печи. Средь осеннего хлада в ночи завязывалась перестрелка то у Троицкой заставы, то у ворот Сретенских... По окраинам рассыпались тайные сходки казаков. Их дерзкие налеты поддерживали узники плена московского.

— Выходит, не было покоя французам!

— Ну, так я о том и толкую. Да, постойте-ка, довелось мне слышать любопытнейшую историю про одного старика.

— Ну-ка, ну-ка, Степан?

— От пожара в Москве каким-то чудом уцелел театр Позднякова. Театр этот славился роскошью и зимним садом. Сам хозяин на спектаклях да на балах-маскарадах разгуливал, вырядившись не то персиянцем, не то китайцем. А садовник-бородач, прячась за занавесом, щелкал и заливался соловьем. [202]

— Неужто и вправду соловьем?

— Тем и знаменит театр Позднякова. Вечером у ворот Никитских, в особняке княжеском, французская труппа давала представление. В театре присутствовала почти вся Европа в малом объеме. В доме супротив театра веселились гвардейские офицеры. Под звуки расстроенного пианино они вальсировали. Но вот двери распахнулись — и счастливец шумно вбежал в комнаты с двумя бутылками отысканного невесть где шампанского. Загремело: «Браво! Бра-вис-симо!» Ударили в потолок пробки. Зазвенели пенящиеся бокалы. Раздались слова военной песни французской.

— Выходит, пировали зорители!

— Пировали! Едва только ликующие голоса смолкли, офицеры уселись. Стали вслушиваться в новые для себя звуки. Откуда-то издалека доносилась мелодия старой русской песни. Французы закричали:

— Что за дивные звуки?! Откуда взялась эта великолепная грусть? Кто там музицирует?»

— Кто же музицировал? — заинтересовался Давыдов.

— Гвардейцы перебежали улицу, постучали в дверь и, не дождавшись ответа, ввалились в дом. Оказалось, горестный старец изливал скорбь душевную в игре на фортепьяно да в пении старинных русских песен у постели малолетних внуков своих. Французы попросили:

— Любезный, сыграй нам что-нибудь веселенькое. Вальс, что ли?

На сие предложение старец отвечал так:

— У меня отныне одна скорбь на душе!

— Мы заплатим! — стали уговаривать его офицеры.

— Я беру деньги за уроки, но не продаю себя, — старец раскланялся и печально развел руками, подчеркнув тем самым, что разговор окончен.

— Браво! — воскликнули офицеры. — Какой благородный ответ! Браво!

Так горестный старец отстоял в плену московском достоинство свое и защитил славу русских песен.

— Значит, новый Атилла ошибся в расчете! Не нашел он в Златоглавой роскошного приема и богатств несметных. [203]

Москва встретила завоевателя Европы скорбной тишиной да пожарами. Ударил отныне час возмездия!

Не успел Давыдов закончить речь, как на прогалину выбежали из лесу два бородача. Мужики с опаской подошли к партизанам. Один из них прошептал что-то казачьему уряднику на ухо и махнул рукой в ту сторону, откуда пожаловал.

Русская банька с ледяной купелью

- Щеглов! — Давыдов подозвал к себе казака. — ЧТО за люди!?

ОТ кучки партизан отделился приземистый казак с рыжей окладистой бородой и пшеничными усами, доложил командиру:

— Мужики прибегли, Денис Васильевич, из Никольского. Жалятся. Нагрянули басурманы к ним затемно да и принялись грабить. Ни синь-пороха в селе не оставили!

— Веди их сюда!

Щеглов скрылся с глаз и тотчас вернулся с мужиками. А те, как увидели грозного с виду, бородатого командира, сразу повалились перед ним на колени.

— Вставайте-ка живо, ежели ждете от нас помощи! — приказал Давыдов. А теперь отвечайте по всей строгости: где супостаты?

— На постое.

— Где на постое?

— У нас в Никольском.

— Далече отсюда?

— Верст семь, глядишь, а то и поболе будет, — отвечал низкорослый худощавый мужик. [204]

— Лютуют?

— Страх как лютуют! Третьего дни объявились треклятые. Кто из селян проворен был, тот в бор убег, там и схоронился. А кто поболе нас годами, тот не успел, тех схватили, приволокли в барский дом. На полу разложили, начали бить. Подавай, мол, им, нехристям, хлеб, сало, яиц. Не то грозились пострелять всех до единого. Избы с детьми малыми спалить. И такой разбой учинили злодеи! Все сараи, погреба да амбары обшарили. Дочиста обобрали. Всю убоинку угнали. В одних портках нас оставили...

— В одних портках, говоришь? — Давыдов усмехнулся и хитро прищурил левый глаз. — Много ль французов?

— Несть им числа. В нашем селе, глядишь, более пятисот будет. И в соседнюю Шепелевку нагрянули. Две пушки с собой на лошадях привезли.

— Вы-то как уцелели?

— Вишь, родимый, дело какое. Наши-то избы с краю. Мы, значит, первыми франца издаля приметили. Крик подняли да и убегли.

— Ну а ваших-то много спаслось?

— Много. Наши и вдоль дорог бродят, и в глуши хоронятся. Душ двести убегло.

— Самая пора обуздать зорителей! — Денис Васильевич повернулся к Степану Храповицкому. — Однако наперед следует твердо знать численность и силу врага. А не то угодим пальцем в небо! — Давыдов окликнул партизан. — Кто из вас, братцы, желает в разведку?

Казаки повскакивали с мест.

— Я! Я! Мы! — закричали они наперебой.

— Погодите. Так дело не пойдет. Всем сразу не годится. — Давыдов обвел пристальным взглядом партизан и отобрал из их числа семь дюжих казаков. — Вот ваши проводники. — Он указал на мужиков и велел молодцам седлать коней. — Авось не заплутают.

— Не то как же! Не заплутаем, — согласно закивали в ответ мужики. — Пути-дороги здешние нам сызмальства ведомы.

— В добрый путь! — Денис Васильевич помахал разведчикам рукой. — Да возвращайтесь скорее! [205]

Мужики взнуздали коней и выехали на торную тропу, ведущую в дремучий бор.

— Так-то будет ближе. Клин срежем, — сказал проводник, поскакав по тропе в глубь чащи.

— Стой, ребята! — Старшой группы Василий Федотов остановил казаков. — Дале на лошадях не проехать. Слезай! Пешие пойдем...

— А другого пути нема? — проворчал Нестеренко, которому ветка больно хлестанула по глазам.

— Нет, — ответил мужик. — Дале прямиком. А там вскорости выйдем на просеку. Версты три проскочим и, считай, у моста.

Когда миновали мост, Федотов приказал всем спешиться. Смеркалось. Оставив трех казаков при лошадях в надежном месте, он направился с остальными к Никольскому. Возле перекрестка проводники остановились, прислушались. Издалека донеслось пение, незнакомый говор.

— Тсс! Франц близко! — Федотов велел казакам проползти немного вперед и схорониться под елями. Меж тем шум и говор нарастали.

— Всем оставаться на местах! — велел Федотов, а сам пополз.

Казак спрятался за валежиной: отсюда ему удалось разглядеть фуражиров, которые располагались в низине. Лошади [206] их были расседланы. У часовни прохаживались вооруженные стражники. Далее полукругом стояли возы, груженные мешками с добром, награбленным у крестьян да в господских усадьбах. Четверо солдат сидели на ящиках возле костра и жарили барана. Другие щипали кур. Офицеры переговаривались меж собой, тихонько пели да потягивали из бочонка вино.

К полуночи в низине все смолкло, лишь дремлющие на ходу стражники, ежась от холода, прохаживались возле часовни. Затем они накрыли головы зипунами, улеглись и заснули мертвецким сном.

Разведчики вскорости вернулись на стоянку. Федотов в подробностях доложил Давыдову обстановку.

— На конь! — приказал командир и обратился к партизанам: — Братцы! Фуражиры дрыхнут близ Никольского и видят райские сны. Давайте-ка грянем на них, как буран на степь. Плевать нам на то, что их поболе нас. Сами знаете, дело не в числе, а в молодечестве. Отомстим, соколики, недругам за разбой да за Русь-матушку!

— Позволь, Денис Васильевич! — обратился к Давыдову майор Храповицкий. Он был чуть менее среднего роста, крепок, смугл лицом, волосом черен, борода клином.

— Говори, Степан Семенович!

— Раз уж желательно вам задать басурманам крепкого жару-пару, так не худо бы отведать им нашей русской баньки.

Давыдов имел привычку выслушивать партизан перед налетом всех до единого, а тут, зная Храповицкого как сметливого офицера, спросил напрямую:

— Сказывай, как, по-твоему, лучше угостить недруга банькой?

— А вот так, Денис Васильевич! Французы, значит, почивают сейчас в Никольском и видят райские сны. Спереди у них лес, как доложила разведка, а позади река. Надобно немедля прискакать в тот лес да и запалить его. Ветер гулевой да свирепый — наш давний пособник. Раздует огонь на славу. Как только пожар разбушуется, наши молодцы займут позицию в засаде у реки. Когда неприятель спросонья [207] возьмет беду в толк, всполошится да побежит, в тот миг мы и обрушимся на него. Ни один грабитель не должен уйти: кто пардону попросит, кто рухнет под пулями да штыками, а кто поджарится на костре не хуже рождественского порося.

— Рождественского порося! — Давыдов усмехнулся в усы, перекинулся несколькими словами с Федотовым и обратился к Храповицкому: — Дело, Степан Семенович, говоришь. Задумка твоя недурна. Попытать можно. Ну а теперь, сам знаешь, в ночи у нас каждая минута на вес золота. Забирай-ка с собой полсотни казаков да мужика в провожатые — ив лес. А я с гусарами да пехотой буду поджидать супостата у реки. Как завидим огонь — будем начеку! Ну, ну, уж это мое дело, а ты свое исполняй. Успешно распалится твоя «банька», положись на меня!

— Гусары, пехота, за мною! К реке! — приказал Давыдов. — Проводник впереди!

Храповицкий прискакал с казаками к лесу и распорядился:

— Братцы! Собирайте-ка живо валежник! Да поболее!

Партизаны рассыпались вдоль опушки и стали носить охапками сушняк. Подполковник велел разложить в нескольких местах кучи хвороста и присыпать их сверху порохом.

Тем часом Давыдов со своей партией стороной обошел спящего неприятеля, по зыбкому мосту благополучно миновал реку и занял оборону по берегу. Партизаны разобрали мост и попрятались в зарослях камыша.

В небе начали сгущаться тучи: вот-вот запуржит. Когда костры поднялись выше роста человеческого, Храповицкий приказал:

— Зажигай!

Подложенные к сушняку горящие фитили запылали, а вслед за ними воспламенился и затрещал хворост. Буйный ветер взвихрил пламя и рассыпал в ночи искрами. Огонь перекинулся на смолистые стволы сосен да елей — и занялась, полыхнула, охваченная страшным пожарищем, хвойная чаща. Шип, треск, вой. Полнеба в дыму. Переполошились вороны, закружили с криками в дымном воздухе.

Прежде, завидя лесной пожар, крестьяне окрестных сел ударили бы в колокола, кликнули бы сход, затужили бы о [208] великой беде-погибели и кинулись бы всем скопом к реке. Принялись ведрами да ушатами тушить пламя. Теперь же с боевым задором поглядывали партизаны на страшное дело рук своих, приговаривая:

— Вишь, как шибко забрало! Ну-ка, мусье-грабитель, спытай-ка вволю нашей парной баньки!

Меж тем в логове неприятеля поднялась тревога. Сонные, полуодетые, вскакивали французы с лежанок, судорожно хватались за оружие.

Раздались во тьме команды унтер-офицеров. Но их грозные слова не произвели должного воздействия на перепуганных до смерти солдат. Солдаты начали метаться по сторонам, крича: «Спасайтесь!»

Огненный смерч окутал низину густыми, черными, как вороново крыло, облаками дыма, все сметая на пути своем, оставляя лишь выворотни да головни, пепел да золу.

Солдаты сбились в кучу, слушая последние наставления офицеров. Затем бросились к коням и без разбора оседлали первых же попавшихся под руки. Возы с награбленным добром остались на месте. Никто в те роковые минуты не помышлял о добыче!

Дым становился все гуще, удушливее. И вот среди объятых ужасом людей раздался повелительный крик офицера: «К реке!»

Пешие и конные фуражиры бросились за офицером, который, поднимая фонтаны брызг, первым вбежал в ледяную воду. На счастье французов, ширина ее оказалась невелика — впереди маячил спасительный берег. Проплыв несколько саженей, фуражиры стали карабкаться на него. И тут Давыдов отдал приказ: «Огонь!»

Из камыша грянули для острастки поверх вражеских голов ружейные выстрелы. Сполна испытав русской «баньки» с ледяной купелью, продрогшие горе-завоеватели один за другим подняли руки вверх.

Объезжая на коне пленных французов, Денис Васильевич подозвал Храповицкого:

— Спасибо, Степан Семенович, за русскую баньку! — Командир обнял друга. — Помяни слово, выхлопочу тебе у [209] Светлейшего достойную награду! А теперь, соколики, построите да пересчитайте-ка зорителей всех до единого. Офицеров ведите ко мне на допрос. А остальных под конвоем — в Юхнов!

Пленный офицер, прихрамывая, подошел к Давыдову и представился:

— Поручик Вестфальского гусарского полка Тилинг! С кем честь имею?

— Чести уже не имеете, — ответил ему Денис Васильевич по-французски. — Скоро предстанете на допросе в качестве пленного. Пред вами подполковник Давыдов.

— Подполковник?! В этаком странном наряде? Подполковник — воинское звание в регулярных войсках. А тут... какая-то толпа...

— Пред вами, поручик, не толпа, а партизаны и их командир, подполковник Давыдов.

— Боже мой, какой позор! — воздел руки к небу Тилинг. — Оказаться в плену — у кого? У лесных грабителей!

— Грабителей?! — разгневался Давыдов. — Ну-ка, ну-ка, поясните толком, поручик?!

— Конечно, я понимаю, вы — победители, я бесправен. Часы, деньги, драгоценности — вот мое достояние. Я все готов отдать казакам. Но только не это! Они отобрали кольцо моей любимой Анет! — он поиграл пальцем, который прежде украшало кольцо. — Анет — божество, она будет любить меня всю жизнь. Кольцо — единственная память о ней...

— Что вы такое говорите, поручик? — Чувства узника горячо отозвались в душе Давыдова. — Я переговорю с казаками и постараюсь удовлетворить вашу просьбу. Даю вам слово! [210]

— Я воевал честно против русской армии. Меня ранили в бою! Но этот ночной погром...

— Не волнуйтесь, поручик! Никто вас убивать не собирается... Мы дорожим своей честью! Отправим вас нынче же на надежную стоянку. Там и будете пребывать в плену...

— Но войска императора в Москве?

— Слышали ли вы, Тилинг, такую пословицу: «Не кажи гоп, пока не перепрыгнешь...» Прощайте!

На другой же день Давыдов переговорил с казаками, пленившими Тилинга. Нашлось не только кольцо любимой женщины француза, но и ее портрет и письма. Вожак партизан немедленно приказал отослать их поручику в Юхнов вместе с запиской, которую написал собственноручно:

«Примите, государь мой, вещи, столь для вас драгоценные. Пусть они, напоминая о милом предмете, вместе с тем докажут вам, что храбрость и добродетель так же уважаемы в России, как и в других землях.

Денис Давыдов, партизан».

К вышесказанному остается добавить, что сей Тилинг жил до 1814 года в Орле. Он всегда с благодарностью и удивлением вспоминал о сем злосчастном приключении в ночи. Только в одном Тилинг был непреклонен: так и не мог он признать отряд дерзких партизан за воинскую часть... Уж больно коварна оказалась для него «русская банька с ледяной купелью»!

Вскорости Давыдов получил письмо от Калужского гражданского губернатора. «Все свершилось! — сообщал губернатор. — Москва не наша, она горит! Я... из Подольска, от Светлейшего имею уверение, что он, прикрывая Калужскую дорогу, будет действовать на Смоленскую. Ты не шути, любезный Денис Васильевич, твоя обязанность велика! Прикрывай Юхнов и тем спасешь середину нашей губернии, но не залетай далеко, а держись Медыни и Мосальска, мне бы хотелось, чтобы ты действовал таким образом, чтобы не навлечь на себя неприятеля».

Однако Денис Васильевич действовал со своим летучим отрядом сообразно обстоятельствам: заставляя грозного врага отступать с занимаемых позиций, а порой круто менять намеченные планы. [211]

Пленение корпуса Ожеро

Двухтысячный корпус генерала Ожеро расположился меж Ельней и Смоленском, в селе Ляхово. И Давыдов решил провести дерзкую боевую операцию: объединить партизанские отряды под командованием Сеславина и Фигнера и действовать сообща.

Денис Васильевич позвал Сеславина и Фигнера на совет в себе Дубовищи, подробно изложил им свой план захвата корпуса неприятеля. Обсудив в деталях предстоящее сражение, Сеславин и Фигнер поддержали своего соратника. Все пришли к единодушному выводу: объединенные партии представляют теперь грозную силу для неприятеля. Но людей под ружьем все же мало, немногим более тысячи двухсот человек. Для страховки операции решено было позвать отряд Орлова-Денисова.

В ту же ночь корпус Ожеро был окружен.

Едва забрезжил рассвет, как началось сражение. Жаркие схватки сменялись одна другой. Давыдов действовал на Смоленской дороге. Партизаны преграждали отступление Ожеро к селу Долгомостью: там стояла резервная колонна французов.

Неприятель вел отчаянную стрельбу.

В разгар боя ротмистр Чеченский обратился к Давыдову:

— Что прикажете делать, Денис Васильевич? Враг не сдается!

— Жги! — приказал командир.

Казаки с горящими факелами поскакали к ближним избам и на глазах у неприятеля подожгли их. Ляхово занялось огнем. Однако стрельба продолжалась...

Вестовой генерала Орлова-Денисова сообщил, что двухтысячная [212] колонна французов вышла из Долгомостья и намеревается нанести удар в тыл партизанам. И тут на выручку пришли пушкари. Появилась артиллерийская упряжка. Партизаны сноровисто развернули пушку, вложили в дуло картечный заряд.

— Огонь! — подал команду офицер.

Прогремел выстрел. За ним второй, третий... Французы попятились назад. Да не тут-то было. Сбоку их встретили пули пеших казаков Сеславина, подоспевших, как говорится, в самый раз.

— Огонь! — кричал артиллерист в разгар боя. — Огонь! Знай наших!

Пушка ожила, окуталась дымом. Картечь то и дело поднимала снежные вихри в стане дрогнувшего врага.

Меж тем со стороны большака к селу шло подкрепление — отряд некогда несокрупшмой старой наполеоновской гвардии. В высоких медвежьих шапках, в полушубках, опоясанных белыми ремнями, с красными султанами, французы кумачом полыхали средь белоснежного поля.

Смелой и неожиданной для французов явилась атака ах-тырских гусар под командой Давыдова. Гусары на рысях вклинились с тыла, смяли и рассеяли пехоту неприятеля.

Французы отступили и скрылись в лесу.

Смеркалось. Ляхово пылало. Звучал набат. Небо почернело от дыма. Французы метались из стороны в сторону, пытаясь вырваться из окружения.

Корпус Ожеро понес большие потери. Здраво оценив обстановку, генерал приказал: «Выкинуть белый флаг!»

Разом смолкла артиллерия. Забили барабаны. Отделившись от стрелковой линии, к Ожеро парламентером для переговоров поскакал на белом коне командир партизанского отряда Александр Фигнер. Он заявил решительно:

— Сдавайтесь, генерал! Вас держат в кольце пятнадцать тысяч солдат. При малейшем сопротивлении корпус ваш будет сметен!

В отчаянии Ожеро без колебаний принял все условия парламентера.

Сражение у Ляхова окончилось победой. В плен сдалось две [213] тысячи рядовых и шестьдесят офицеров во главе с генералом. Далее отряд Давыдова вел поиск между Ельнинской и Мстиславской дорогами, подвигаясь к Смоленску. В пути Денису Васильевичу довелось еще раз повстречаться с Фигнером.

— Наслышан я, любезный Денис Васильевич, что вчера ночью пленил ты порядочное число французов? — войдя в избу, обратился к Давыдову Фигнер.

— Было дело, — кивнул в ответ Давыдов. — Ас чем ты-то пожаловал, Александр Самойлович?

— С просьбой к тебе. Дозволь, Денис Васильевич, растерзать плененных тобою недругов моим еще ненатравленным казакам.

Тяжко вздохнув, Давыдов опустил голову. Его до глубины души поразила столь неожиданная просьба — растерзать беззащитных людей... Он пристально глянул на своего боевого соратника: правильные черты лица и добродушное выражение глаз Фигнера, казалось, совершенно не вязались с его словами. Денис Васильевич вспомнил, что недавно слышал от кого-то, будто Фигнер жестоко пытал и расстреливал пленных поляков.

— Смилуйся, Александр Самойлович, не выводи меня из заблуждения, — возразил ему Давыдов. — Оставь мне право думать, что героизм и великодушие есть душа твоих боевых дарований. Без них, по моему суждению, подвиги мертвы. Я желал бы, чтобы у нас было поболее добросердечных солдат, а тем паче офицеров.

— Неужто ты не расстреливаешь? — нахмурился Фигнер.

— Да, я расстреливаю. Недавно приказал я порешить изменника Родины, который умудрился даже служить в армии Бонапарта.

— И ты никогда не расстреливал пленных?

— Боже меня сохрани! Никогда и нигде не уподоблялся я извергам. Вели сей же час спросить либо тайком разузнать о сем варварстве моих казаков.

— Ну так невелика беда. Походим вместе, — предложил Фигнер. — Смею надеяться, ты быстро расстанешься с предрассудками. [214] — Ежели честь солдатская и сострадание к несчастью поверженных в бою суть предрассудки, — резко парировал Давыдов, — то я с ними умру. Я предпочитаю их твоему рассудку. Запомни раз и навсегда, Александр Самойлович, я глубоко презираю убийство по расчету либо по склонности к разрушению и жестокости.

Соратники замолчали.

Закурив трубку, Денис Васильевич попрощался с Фигнером и вышел из избы, якобы для отдачи приказов. Он велел партизанам немедля удвоить стражу при узниках, а уряднику Крючкову поручил лично нести за ними особый надзор. Засим Давыдов поспешил отправить пленных французских офицеров для дачи показаний в главную квартиру.

В своих воспоминаниях Денис Васильевич писал, что Сес-лавина он ставил несравненно выше Фигнера и как воина, и как человека. Наряду с безграничной храбростью Фигнера Сеславин воплощал в себе «строжайшую нравственность и изящное благородство чувств и мыслей».

Ключи от старого Кремля

Доблестные и сокрушительные действия партизан радовали Кутузова. Восхищаясь размахом «малой войны», фельдмаршал отдал приказ: «Направить Давыдову 500 казаков с Дона».

С надеждой и гордостью глядел Денис Васильевич на бравых донцов, подоспевших в самый раз. Теперь под его началом образовалась значительная команда — более восьмисот [215] человек. С нею можно было дать достойный отпор гарнизону карателей из Вязьмы. Более трех недель каратели безуспешно преследовали партизан.

По дороге к городу Красному Давыдов повстречал части русской армии под командованием своего боевого друга генерала Раевского. Раевский поздравил его с блестящей победой над французами у Ляхова и пленением Ожеро.

Узнав об успехе совместных действий партизан и о разгроме корпуса Ожеро, Кутузов собственноручно написал на донесении: «Победа сия тем более знаменита, что в первый раз, в продолжении нынешней кампании, неприятельский корпус положил пред нами оружие».

Главнокомандующий русской армией пожелал лицезреть пламенного партизана и вызвал его в Ставку. Надлежало спешить, и Давыдов прямо в походном кафтане поскакал на коне в главный штаб.

Кутузов остановился в просторной крестьянской избе в окрестностях Красного. Увидев в дверях бородатого партизана, фельдмаршал подозвал его к себе, долго молча рассматривал, а затем сказал:

— Я еще лично не знаком с тобою, но прежде знакомства хочу от души поблагодарить тебя за молодецкую твою службу. — При этом Кутузов крепко обнял Давыдова и прибавил: — Удачные опыты твои рассеяли мои былые опасения и доказали пользу партизанской войны. Столь много вреда она нанесла и нанесет еще неприятелю.

— Извините, ваша светлость, что осмелился предстать пред вами в мужицком кафтане.

Услышав эти слова, Михаил Илларионович отечески замахал руками:

— Полно, полно, Давыдов! Я понимаю, что так надобно в народной войне. Действуй, как ты действуешь — головою и сердцем. Мне нужды нет, что голова твоя покрыта шапкой, а не кивером, да и сердце твое бьется под армяком, а не под мундиром. Всему свое время. Скоро и ты будешь в башмаках на придворных балах!

И Денис Васильевич, польщенный радушным приемом главнокомандующего, принялся горячо рассказывать ему о деяниях партизан: [216]

— Соратники мои не наносят прямые удары главным силам неприятельской армии, а берут под прицел ее отдельные гарнизоны. Поражая врага в слабейшие места, они обрекают его войска на голод, на нехватку оружия и фуража, затрудняют продвижение. Тем самым они подрывают изнутри наполеоновскую армию.

— В чем же видится тебе суть партизанского поприща?

— Поприще наше, ваша светлость, требует пламенной страсти к смелым предприятиям. Но одной предприимчивости недостаточно, — вдохновившись, добавил Давыдов. — Гибкий ум и настойчивость в достижении цели — вот что необходимо партизану. Кроме того, должен он уметь сочетать в себе неустрашимость и бодрость юноши с опытностью старца. Словом, партизан — тот же лихой гусар или казак, волею судьбы оказавшийся в тылу неприятеля, но наотрез отказавшийся от легкомысленного молодечества.

— Чем же потчуешь ты своих молодцев?

— А чем Бог пошлет. Ежели есть под рукой ржаной хлеб с солью да водица из ручья, и то благодать. Про горячую пищу нередко приходится забывать, ибо для нее необходим огонь. А его-то и нельзя порой разводить. Не то неприятель заподозрит близость партии...

— Где ж ночуете?

— О теплом ночлеге тоже не помышляем. По большей части партизан ночует в седле. Покров для него — небесный свод, а земля — постель.

— Как, по твоему разумению, для какого рода воинской службы в особенности хороши партизаны?

— По-моему, Михаил Илларионович, нет им равных в несении сторожевой и разведочной службы. Ведь партизаны действуют более искусством, нежели силою... Лучшая позиция есть непрестанное движение. Наряду со всем этим неусыпная чуткость и осторожность часовых и разъездных, охраняющих партию... Разбить, пленить и уйти незамеченными — такова тактика партизан.

— А какова роль добровольных партизан?

— Наряду с присяжными партизанами — гусарами да казаками, как в моей партии, несть числа добровольным! [217]

Скажем, предводитель уездного дворянства Семен Яковлевич Храповицкий, о коем я упоминал прежде в письме своем на ваше имя. Сей почтенный старец развернул неусыпную деятельность в Юхновском районе. Или, к примеру, в Богородском уезде крестьянин Герасим Курин. Тот сплотил вокруг себя отряд в пять тысяч пеших и пятьсот конных. Действуя скопом, богородцы нанесли ощутимый урон врагу. А старостиха Василиса Кожина объединила в свою партию баб и подростков. Вооружив их косами да вилами, она учинила внезапные облавы на мародеров. Словом, много в народе нашем героев, кои передадут потомству свои добрые дела и имена.

— Да, не обеднела Русь-матушка на героев! Вечная память славным солдатам войны в крестьянских кафтанах, кои сложили головы свои за Родину в годину тяжких испытаний!

По окончании беседы Михаил Илларионович похвалил стихи Давыдова и пригласил гостя к обеденному столу.

За трапезой Денис Васильевич попросил у главнокомандующего представить своих соратников к наградам.

— Бог меня забудет, если я вас забуду! — ответил ему на эту просьбу Михаил Илларионович и велел подать записку об отличившихся.

Давыдов протянул Кутузову заранее приготовленную бумагу. В ней были упомянуты поименно все доблестные партизаны.

Взволнованный от встречи с фельдмаршалом, Денис Васильевич возвратился в свой отряд, где его ждал еще один сюрприз. Среди казаков он увидел брата Евдокима, который освободился из плена, подлечил раны и служил теперь в кавалергардском полку.

Разлученные войной братья крепко обнялись и троекратно расцеловались. Евдоким Васильевич воскликнул:

— Слава о твоих налетах, Денис, гремит по всей армии! Вот и теперь, разыскивая твою партию, не раз слышал от мужиков весьма лестные отзывы о тебе.

Далее брат поведал Денису Васильевичу:

— Матушка и сестра Сашенька покинули Москву незадолго до прихода туда французов. Они направились в Курскую [218] губернию, в имение покойного батюшки, деревню Денисовку. Да, знаешь ли, что наш Левушка отличился при Бородине? Он мечтает пойти по твоим стопам...

— Неужто по моим?

— А как же! У многих на устах доблесть твоя партизанская! Знаешь, Денис, недалеко от деревни, где стояла в ту пору паша дивизия, — с грустью вспомнил Евдоким Васильевич, — верст за шесть от нас, горела Москва. Сумевший бежать от страшного пожара узник столицы рассказал мне, как на его глазах занялась огнем Пречистенка. Пострадал и наш отчий дом. В целости остались лишь три строения...

— Погоди, вскорости за все рассчитаемся с недругом, за все ему сполна воздадим — и за Москву-матушку, и за грабежи-погромы, и за отчий дом, — с твердой решимостью молвил старший брат.

Внезапно Евдокима Васильевича окликнули. Время встречи окончилось.

Братья крепко обнялись на прощанье.

День ото дня партизанская война ширилась, нанося французам все больший урон.

Начальник главного штаба наполеоновской армии маршал Бертье, напуганный внезапными и опустошительными налетами партизан, послал Кутузову жалобу, где сетовал на то, что русские употребляют незаконные, «варварские» способы ведения войны. На послание одного из ближайших сподвижников Бонапарта фельдмаршал ответил неколебимо: «Народ наш разумеет сию войну нашествием татар и, следовательно, считает всякое средство к избавлению себя от врагов не только не предосудительным, но похвальным и священным... Трудно обуздать народ, оскорбленный всем тем, что перед ним происходит, народ, который в продолжение 200 лет не видел войны в недрах своего Отечества, народ, готовый за него погибнуть и не умеющий различать принятые обычаи от тех, кои отвергаемы в обыкновенных войнах».

Меж тем пожар московский продолжал свирепствовать. [219] Вначале в столице вспыхнули предместья, потом запылал город, наконец пламя добрались до Кремля.

Очевидец опустошительного бедствия древнего города, французский подданный Луи-Арманд Домерг, свидетельствовал:

«...Небо исчезло за красноватым сводом, прорезываемым во всех направлениях искрящимися головнями. Над нашими головами, под ногами — всюду, кругом — ужасно ревущее пламя. Сила ветра, разряженность воздуха, происходящие от жара, производили ужасный вихрь... Пожар приближался к Кремлю. В полдень огонь показался в дворцовых конюшнях и в башне, прилегавшей к Арсеналу. Несколько искр упало на двор Арсенала... Опасность велика. Бросились предупредить императора, который явился на место происшествия. Ему представили одного поджигателя, схваченного под окнами на месте преступления. Пылая гневом, Наполеон обратился к нему:

— Вы безумец! Что вы делаете?

— Мы исполняем священный долг, — ответил русский фанатик».

Тридцать пять дней Бонапарт пробыл в пылающей Москве, но так и не дождался желанных ключей от города. День за днем он наблюдал резкое падение дисциплины в армии: солдаты и офицеры занялись грабежом. Заподозрив, что попал в столице России в западню, император решил: дальнейшее промедление грозит его войску гибелью. Посему он немедля начал вести переговоры о мире с русским царем. Однако все его предложения остались без ответа.

7 октября Бонапарт покинул Москву, зловеще процедив сквозь зубы:

— Я ухожу, но горе тем, кто станет на пути моем...

Разгневанный император приказал маршалу Мортье взорвать Кремль и с десятитысячным гарнизоном двигаться вслед за армией в Калуге.

Темной ночью 10 октября в Белокаменной прогремело несколько оглушительных взрывов, от которых содрогалась земля. Французские минеры подорвали Арсенал, часть кремлевской стены, а также Петровскую, Водовзводную, Никольскую и Боровицкую башни. [220]

В Грановитой палате и златоглавых соборах вспыхнули пожары. И тут-то по поджигателям внезапно ударили донские казаки, ведомые генералом Иловайским.

Опасаясь плена, Мортье поспешил поскорее унести ноги из Первопрестольной, так и не успев выполнить приказа грозного императора — подорвать все башни Кремля.

С риском для жизни казаки обезвредили заложенные под кремлевские стены мины. А дождь, хлеставший всю ночь напролет, намочил тлеющие фитили, подведенные к пороховым бочкам.

Французы в Москве, можно сказать, попали в блокаду к партизанам. Партизаны перекрывали дороги в столицу и тем самым затрудняли подвоз туда боеприпасов, продовольствия и фуража. Не раз им удавалось перехватить посыльных с полевой почтой и ценными бумагами. День за днем партизаны громили отряды пополнения для великой армии, двигавшиеся от западных границ России к столице.

Генерал от кавалерии Моран докладывал в Ставку императора, что в начале кампании он не придавал серьезного значения действиям партизан. Скорее даже презирал их, но затем резко изменил свое мнение. «Этим диким всадникам совершенно неизвестны наши подразделения, правильное равнение, сомкнутость строя, которым мы придаем столько значения, — сетовал Моран. — Они крепко держат лошадь ногами и упираются в широкие стремена, которые служат им точкой опоры при действии оружием. Они умеют мчаться с места карьером и на карьере круто останавливаться. Лошади кажутся одним телом с ними. Они — бдительны, поворотливы, нетребовательны и исполнены воинского честолюбия...»

Опираясь на Тарутинский лагерь, М. И. Кутузов стал широко вести «малую войну» партизанскими способами. Отсюда главнокомандующий руководил партизанским движением, усиливая его подвижными отрядами из конницы с артиллерией под командованием армейских офицеров. «Поскольку ныне наступает осеннее время, — говорил Кутузов, — через то движения большою армиею делаются совершенно затруднительными, тем более с многочисленною артилле-риею. Потому и решился я, избегая генерального боя, вести [221] «малую войну», ибо раздельные силы неприятеля и оплошность его подают мне более способов к его истреблению. Находясь в пятидесяти верстах от Москвы с главными силами, отделяю от себя немаловажные части в направлении к Можайску, Вязьме и Смоленску. Кроме сего, вооружены ополчения Калужское, Рязанское, Владимирское и Ярославское. Все они имеют свои приказы к поражению неприятеля».

И большой Тарутинский лагерь, словно потревоженный муравейник, загудел, окутался облаками пыли и дыма. Казаки под водительством легендарного, не знавшего себе равных по отваге Донского атамана Платова, прославленные в боях под Смоленском пехотные корпуса генералов Раевского и Дохтурова направились к Малоярославцу. Туда же двинулись и французы. Вокруг города сосредоточились силы обеих армий. И грянуло яростное, кровопролитное сражение. Пылающий город неоднократно переходил из рук в руки...

Кутузов зорко следил за ходом боя, стоя то на одном, то на другом возвышении. Подле него с грохотом рвались ядра, чуть не у висков свистели пули. Но седовласый полководец неколебимо стоял, не склонив головы. Он не внимал настоятельным просьбам генералов об укрытии. Михаил Илларионович хотел лично удостовериться в поражении войска Наполеона. Теперь наступил коренной поворот в ходе войны, началось всеобщее наступление на врага, то есть начало нашей великой победы.

В бою у Малоярославца русские нанесли французам сокрушительное поражение. Сильно поредевшая великая армия вынуждена была отступать по выжженной и опустошенной Старой Смоленской дороге к Можайску: тем самым Кутузов порушил коварный замысел Наполеона — прорваться на хлебный Юг России.

Участник тех тяжких испытаний, выпавших на долю французов, генерал Сегюр писал впоследствии о том, что Малоярославец явился тем злосчастным полем битвы, где остановилось завоевание мира, где двадцать лет непрерывных побед рассыпались в прах и где началось крушение нашего счастья...

Дабы поскорее миновать разоренную войной страну, Бонапарт [222] разделил некогда великую армию на четыре корпуса. Со старой гвардией он открывал марш. За императором двигались корпуса Нея, вице-короля Богарне, а в арьергарде — маршала Даву. Французские войска опустошали покидаемые ими села и города. В небо взлетали столбы едкого дыма, да алые знамена огня полыхали вдоль дорог. Дабы ободрить и поднять дух солдат, гвардейцы императора запели старую, горячо любимую песню: «Что может быть лучше, чем находиться у себя дома, в своем семействе!» Однако трогающая до слез тоска этой песни ухудшила и без того мрачное настроение солдат.

Французы отступали в суете и поспешности: повозки, обгонявшие одна другую, тянулись в несколько рядов, загромождали и преграждали путь друг другу... Отчаянно скрипели, дребезжали и отваливались колеса, громыхали телеги, кузова, лафеты...

По краям дорог — павшие лошади, сломанные телеги, на спусках и подъездах — жалкие толпы солдат и возничих.

Оставив в стороне Можайск, Наполеон провел ночь на 16 октября близ Бородина в страхе и смятении. Поутру он поспешно миновал это роковое памятное место. Тяжелым взглядом обвел он знакомые холмы, реки, равнины. Повсюду следы былой битвы, смертей и разгрома: полусгнившие и расклеванные воронами трупы людей и коней, обломки орудий, выжженная, обездоленная земля. Лишь вдали кое-где мелькали деревянные кресты над могилами погребенных, геройски павших в бою русских солдат...

Меж тем наши войска перешли в контрнаступление, наносили удары завоевателям с тыла и с флангов.

Партизаны держали отступающие гарнизоны неприятеля в плотном кольце. Оказывая армии добрые услуги, они «истомляли, раздробляли и громили по частям исполинскую войну нашествия».

Уряднику Крючкову с казаками удалось однажды пленить вестового, несшего весьма важное донесение на имя императора, где французский генерал свидетельствовал в частности: «Казаки, которых наши солдаты до сих пор презирали, внушали им теперь ужас партизанскою войною, [223] кою они вели с невероятным ожесточением и непостижимою деятельностью... Эти нападения, совершаемые во всякий час дня и ночи воинственными и дикими полчищами, за которыми следует признать, что они превосходно понимали, как вести партизанскую войну, имели самое пагубное влияние на нравственное состояние наших несчастных солдат, подавленных лишениями и коченеющих от холода».

Обдумав «тайну бокового движения», Кутузов говорил: «Теперь дело идет не о том, чтобы успокоить Отечество, но чтобы спасти его. Для этого необходимо неустанно преследовать бегущего в страхе и панике врага».

25 октября под Малоярославцем на пути отступления французской армии казаки внезапно напали на неприятеля и едва не пленили или даже не оборвали жизнь самого Бонапарта, находившегося со своей свитой в тех местах.

Этот примечательный случай Денис Давыдов описывает в «Разборе трех статей, помещенных в записках Наполеона». Для уточнения фактов и обстоятельств той достопамятной операции казаков знаменитый партизан приводит выдержку из мемуаров французского генерала Раппа, бывшего рядом с императором.

«Наполеон ночевал в полумиле от Малоярославца, — вспоминает Рапп. — На другой день мы сели на коней в 7 часов 30 минут, чтобы осмотреть место, на котором накануне сражались. Император находился между герцогом Коленкуром, принцем Бертье и мною. Едва мы успели оставить шалаши, где провели ночь, как появились тучи казаков. Они выезжали из леса... Так как они были построены довольно правильно, то мы приняли их за французскую кавалерию.

Коленкур первый догадался:

— Государь! Это казаки!

— Не может быть, — отвечал Наполеон.

Они уже скакали на нас, оглашая воздух ужасными криками. Я схватил его лошадь за узду и быстро поворотил ее.

— Да это наши, — повторил император.

— Это казаки, не медлите!

— Точно они, — сказал Бертье.

— Тут нет ни малейшего сомнения, — прибавил Мутон.

Наполеон дал несколько приказаний и отъехал. Я двинулся вперед с конвойным эскадроном; нас опрокинули. Лошадь моя, получив удар пикою в шесть пальцев глубины, повалилась на меня; мы были затоптаны варварами.

К счастью, приметив артиллерийский парк в некотором расстоянии от нас, казаки бросились на него. Маршал Бессьер успел меж тем прибыть на помощь с конногвардейскими гренадерами...»

Значит, Бонапарт находился в тылу и был атакован казаками. Генерал Рапп пожертвовал собою и конвоем, чтобы отвлечь внимание донцов от императора и его свиты. Жизнь Бонапарта висела на волоске, но он «отъехал», как изящно-лукаво изволил выразиться генерал. Меж тем эскадрон был опрокинут и смят, и, если бы не злополучная артиллерия, на коею позарились казаки, завоевателю Европы вряд ли удалось бы, как говорится, отделаться легким испугом.

А случилось это на другой день после сражения под Малоярославцем. В великой армии сие «дело» звалось «Императорское ура».

Малоярославец, занятый войсками генерала Милора-довича, предстал пред глазами партизан разрушенным и опустошенным.

Улицы были усеяны обезображенными трупами. Сотни раненых, умирающих французов, многие из которых были раздавлены колесами собственных орудий. Церкви ограблены и порушены. На одной из них было написано углем «конюшня генерала Гильен».

Атаман Платов отрядил часть корпуса «летучих» донцов во главе с генералом Иловайским за реку Лужу.

Донцы действовали в тылу у неприятеля. Главный удар они нанесли по артиллерийскому парку, состоявшему из сорока орудий... В это время Наполеон скакал из Городни. Город в спешке и смятении был оставлен войсками Мюрата.

Казаки захватили несколько пушек и крепко прочесали конвой Наполеона.

«Если бы они знали, за кого они, так сказать, рукой хватались, — печально сетовал, уточняя детали «дела»,

Давыдов, — то, конечно, не променяли бы этой добычи на 11 орудий, отбитых ими из парка, и которые, невзирая на слова Раппа и 27-го бюллетеня французской армии, остались в их (казаков) власти и никогда не были взяты французской кавалерией. Поистине эта кавалерия преследовала казаков, но уже в то время, как казаки сами сочли нужным возвратиться к главным силам».

Разбив наголову гарнизон неприятеля под Красным, отряд Дениса Давыдова перешел к более решительным действиям.

4 ноября 1812 года запомнилось вожаку партизан на всю жизнь. В этот достопамятный день, когда французы отступали по дороге к Орше, его партии впервые пришлось ощутить крепость и бесстрашие прославленной старой наполеоновской гвардии.

Под скупым и холодным солнцем сверкали снега. Посреди идущих сомкнутым строем колонн скакал император. Меткие выстрелы гвардейцев рассеивали казаков, появлявшихся из лесу вдоль дороги.

Партизаны заваливали дорогу бревнами, ломали мосты, то и дело перемещались с места на место, старались устрашить французов и расстроить их ряды. Однако все их усилия, в том числе яростная атака казаков под водительством Чеченского, оказались тщетными. Стройные колонны гвардейцев неколебимо продолжали путь в боевом порядке.

С горечью Давыдов записывал в своем «Дневнике»: «В течение этого дня мы еще взяли одного генерала (Мартуше-вича), множество обозов и до 700 пленных, но гвардия с Наполеоном прошла посреди толпы казаков наших, как сто-пушечный корабль меж рыбачьими лодками». Денис Васильевич почитал доблесть неприятеля и ставил ее в пример партизанам. «Недаром, — говаривал он, — у французов поговорка сложилась: гвардия умирает, но не сдается!»

Казаки Давыдова захватили в тот день карету господина Фена с картами топографического кабинета Наполеона, с рукописями и бумагами. Денис Васильевич узнал о столь ценном трофее вечером, когда он подошел к бивачному огню и увидел «эти сокровища пылающими на костре». Ему удалось [226] спасти от сожжения лишь карту России господина Сан-сона и кипу белой веленевой бумаги... Да еще несколько визитных карточек, с коими господин Фен намеревался разъезжать по Москве.

Генерал Милорадович доносил Кутузову из авангарда: «Враг отступает с усиленною поспешностью, освещая себе путь в ночных маршах фонарями. Фонари он прихватил в пылающей Москве. Французы бегут в беспорядке, кормятся кониной, селения жгут...»

Партизаны брали в плен теперь уже не воинов, а живые привидения, в грязных, прожженных рубищах. На головах у иных — кивера, каски с поредевшими конскими хвостами, у других — женские платки, ермолки... Ноги тряпками и рогожей обмотаны. В столь жалком виде не одни нижние чины пленились, но и офицеры.

Под Красным и Оршей русские войска окончательно переломили хребет некогда великой и непобедимой армии. Разрозненные полчища французов устремились к Березине.

Под прикрытием артиллерии войскам Удино и старой императорской гвардии удалось избежать окружения и по понтонным мостам переправиться через Березину.

Поведение Наполеона при переправе через Березину заслуживает глубокого уважения... Окруженный со всех сторон, он обманул наших генералов искусными демонстрациями и совершил переправу у них под носом. Плохое состояние мостов было единственною причиною тех потерь, какие понесли по этому случаю французы... [227]