Бородино

К тому моменту, когда Кутузов принял главное командование над русскими армиями, до Москвы оставалось 150 километров. Кутузов прекрасно понимал, что генеральное сражение должно состояться перед Москвой. Такая позиция была выбрана им в районе села Бородина.

Правый фланг позиции русской армии, пересекая с севера на юг новую Смоленскую дорогу, на всем протяжении располагался вдоль обрывистых берегов небольшой реки Колочи. Местами высота обрывов доходила до 20 метров. Колоча впадала в Москву-реку, также имевшую обрывистые берега.

Левый фланг позиции в районе старой Смоленской дороги прикрывался густым, местами заболоченным Утицким лесом. Эти естественные преграды затрудняли обход позиции русской армии с флангов.

С фронта ландшафт также был выгоднее для русской армии. Атаки противника здесь осложнялись тем, что местность между Утицким лесом и Колочей постепенно возвышалась с запада на восток.

Важными опорными пунктами русской боевой позиции являлись возвышенности в районе деревень Утицы, Семеновское, села Бородина. Тыл позиции, прикрытый лесным массивом, особенно [75] на левом фланге, позволял скрытно расположить резервы, осуществить маневр этими резервами в ходе самого сражения.

Там, где природа ослабляла позиции армии, по приказу Кутузова построили укрепления. На крайней оконечности правого фланга, где Колоча сливалась с Москвой-рекой, возвели Масловские флеши. Вдоль берега Колочи соорудили пять полевых укреплений.

У деревни Шевардино, перед левым флангом русской армии, был построен редут на 12 орудий, на высотах юго-западнее деревни Семеновское — флеши, названные Семеновскими или Багратионовыми. В короткое время деревня Семеновское была снесена и на ее западной окраине возведена батарея.

В центре, между Бородином и Семеновским, на возвышен- . кости, соорудили полевое укрепление, позднее названное батареей Раевского.

Сочетание искусственных и естественных преград значительно усилило оборону русской армии.

24 августа Кутузов подписал диспозицию, по которой войска 1-й Западной армии расположились (от Москвы-реки) по правому берегу реки Колочи через деревню Горки до высот за батареей Раевского. Командовал войсками 1-й Западной армии генерал Барклай-де-Толли. Войска 2-й Западной армии генерала Багратиона примкнули правым флангом к 1-й армии, а левым — к высотам деревни Семеновское.

Вся позиция русской армии простиралась в длину на 8 километров, имела глубокий боевой порядок с резервами пехоты и конницы.

Казачьи полки к началу сражения располагались следующим образом: около деревни Утицы, на крайнем левом фланге русской армии, находился мощный отряд донцов из 8 полков под командованием А. А. Карпова 2-го. Здесь же стояла рота донской казачьей артиллерии. Четыре полка под командованием М. Г. Власова 3-го находились в наблюдении на нижнем течении реки Колочи. Лейб-казачий полк генерал-майора В. В. Орлова-Денисова входил в состав кавалерийского корпуса Уварова. [76]

Матвей Иванович Платов со своими казаками (10 полков) стоял на правом фланге русской армии.

120 тысяч солдат и офицеров русской армии при 640 орудиях ожидали в это августовское утро наступления армии Наполеона.

Бонапарт жаждал сражения и был уверен, что здесь-то он и разгромит русские войска.

Еще 22 августа он приказал своему начальнику штаба маршалу Бертье доложить о состоянии армии. По его докладу в армии насчитывалось 103 тысячи пехоты и 30 тысяч кавалерии. Кроме того, Наполеон располагал 587 пушками.

Накануне Бородинского сражения французы захватили в плен казака из корпуса Платова. Наполеон пожелал лично побеседовать с казаком. В разговоре с императором Франции казак сказал: «Если бы Наполеон имел в своей армии казаков, то он давно уже был бы китайским императором. Не будь казаков, французы были бы уже в Москве, Петербурге, Казани. Именно казаки все время задерживают их». На вопрос Наполеона, кто из его полководцев больше всего нравится донцам, казак ответил: маршал Мюрат, король Неаполитанский. «Он храбр и первым кидается в бой. Мы дали себе слово не убивать его, а захватить в плен», — спокойно закончил казак.

Вечером 25 августа Наполеон в сопровождении свиты объехал позиции своих войск, побывал на редутах, несколько раз проехал по всей линии, чтобы по собственному впечатлению составить представление о позиции русских, о численности армии Кутузова в каждом пункте. Затем он навестил различные корпуса армии, побеседовал с маршалами и рядовыми солдатами. С рассветом 26 августа Наполеон посетил главный редут, особенно тщательно обследовал центр и левый фланг.

Ранним утром войскам был прочитан приказ Наполеона: «Воины! Вот сражение, которого вы так желали. Победа в руках ваших: она нужна нам. Она доставит нам изобилие, хорошие зимние квартиры и скорое возвращение в отечество! Действуйте так, как действовали вы под Аустерлицем, при Фридлянде, Витебске и под Смоленском, и позднее потомство вспомнит [77] о подвигах ваших в этот день и скажет о вас: и он был в великой битве под стенами Москвы!»

Вот так: победа в ваших руках. Для России наступил решающий час.

Бородинское сражение началось с нападения французской дивизии Дельзонна на село Бородино, находившееся в расположении правого крыла армии Барклая-де-Толли. Сражение при родине отличалось ожесточением. Особенно жарко дрались Багратионовы флеши. Несколько раз они переходили из рук в руки. Даже овладев ими, французские войска не смогли выполнить основную задачу, поставленную Наполеоном, — смят весь левый фланг.

Тогда после перегруппировки сил Наполеон решил нанести мощный удар в центр русской позиции. Чтобы облегчить положение Багратиона и помочь ему, Кутузов приказал Платову вместе с кавалерийским корпусом Уварова внезапно ударить па левому флангу и тылу наполеоновской армии и заставить Наполеона оттянуть часть своих сил и ослабить напор в районе Семеновского.

Мысль об ударе противнику во фланг родилась у Платова еще до сражения. Переходя Колочу, он убедился, что левый фланг неприятельской армии не имеет особого прикрытия и к нему можно подойти вплотную после форсирования реки. До начала битвы Кутузову доложили о возможности такого удара.

Полки Платова в момент получения приказа Кутузова об атаке делились на две части: первая под командованием полковника Балабина 2-го была отодвинута вправо от правого фланга армии, чтобы неприятель не смог произвести атаку во фланг. Второй группой непосредственно командовал Платов. По прибытии кавалерии Уварова оба корпуса устремились на левый фланг противника.

Стояла задача преодолеть глубокий овраг, затем перейти вброд реку с илистым дном, быстро подняться в гору и обрушиться на боевые позиции французской армии.

Около 12 часов дня казаки, переправившись через реку, устремились в тыл французов. Начался знаменитый рейд казаков Платова и кавалерии Уварова.

«Вся луговая равнина запестрела вдруг донцами, — пишет известный русский поэт Федор Глинка, участвовавший в Бородинском сражении, — казаки начали щеголять разными проделками. Передовые французские пикеты всколыхнулись. Казаки сели «на плеча»! Напрасно отмахивались французы и немцы длинными палашами и шпорили тяжелых своих коней. Донцы, припав к седлу, на сухопарых лошаденках мчались стрелами, подлетали и жалили дротиками, как сердитые пчелы».

Очень интересное свидетельство о знаменитом рейде оставил сам Платов. «По прибытии кавалерийского корпуса Уварова, — пишет он, — повел я атаку на неприятельский левый фланг, состоящий направо селения Бородина, и, потеснив неприятеля, заставил имевшимися у Уварова пушками неприятельскую батарею, у самого леса бывшую, замолчать, но вместе с тем приказал... донским полкам... сделать стремительный в дротики удар на неприятеля. Неприятель... был опрокинут стремительным ударом тех полков с сильным поражением, оставив на месте убитыми немало. В плен взято во все поражение более 250 разных чинов».

Адъютант Наполеона генерал Сегюр так рассказывает о рейде казаков Платова: «Шла борьба у батареи Раевского. Вице-король Итальянский Евгений Вогарне переходил от одной дивизии к другой, перемешивая мольбы с упреками... Он послал предупредить императора о своем критическом положении, но Наполеон ответил, что он ничем не может помочь. Тогда Богарне собрал все свои силы для генерального приступа, как вдруг с левой стороны раздались ужасные крики, которые привлекли к себе его внимание. Уваров с двумя кавалерийскими полками и несколькими тысячами казаков напали на его резерв; там воцарился беспорядок, он устремился туда, подкрепляемый Дельзонном и Орано, и, отогнав этот отряд, вернулся, чтобы вести своих в решительную атаку».

Генерал Ермолов, защищавший батарею Раевского во время Рейда Платова, свидетельствует, как они, защитники батареи, почувствовали результаты этого рейда. «Облегчая действия 2-й [79] армии, — писал Ермолов, — несколько прежде приказал князь Кутузов генералу Уварову с гвардейским резервным кавалерийским корпусом и Платову со всеми казаками и их артиллерией действовать на левый фланг неприятеля. Внезапное появление произвело общее в лагере французов движение: стремительно собиралась пехота, выдвигалась артиллерия, со многих позиций направлены в помощь отряды. По всей линии действия неприятеля были менее настойчивы, и многим из нас казалось это время отдохновением».

Внезапный удар кавалерии Уварова и казаков Платова привел также в неописуемый ужас стоявшие в тылу экипажи главной квартиры Наполеона. Там находились экипажи и личное имущество маршалов, канцелярии министров, подвижные госпитали, артиллерийские парки, огромные обозы с запасами разного рода.

Маршалы к моменту рейда один за другим просили Наполеона пустить в наступление гвардию. Бонапарт поскакал вначале на Семеновские высоты, а потом на батарею Раевского. Везде он увидел, что русские оттеснены со своих первоначальных позиций, но стоят твердо, решительно ожидая нового натиска. Тогда он раздраженно сказал сопровождающим: «Я не хочу истребить мою гвардию. За восемьсот лье от Парижа не жертвуют последним резервом».

К трем часам дня Кутузов приказал Платову и Уварову возвратиться назад. Наполеон потерял два драгоценных для него часа, которые оперативно использовало русское командование. К батарее Раевского были подтянуты сильные подкрепления: сначала 4-й корпус А. И. Остермана, потом два гвардейских полка; с минуты на минуту сюда ожидались два кавалерийских корпуса. Здесь же успели сосредоточить до 100 орудий.

К этому времени яростные атаки французов стали затихать, видно было, что обе стороны крайне истощены. «Навсегда останется для меня замечательным, — писал очевидец, — как Бородинский бой принял мало-помалу оттенок усталости, истощения. Массы пехоты до того растаяли, что не оставалось в огне и трети первоначального числа. Страшная артиллерия, доходившая с обеих сторон до 1000 орудий, стреляла лишь изредка, да и эти [80] выстрелы не имели уже первоначального, громового, сильного тона; казалось, что они звучали как-то устало и хрипло. Кавалерия, занявшая почти повсюду место пехоты, производила своя атаки медленно, усталою рысью».

Армия Наполеона потеряла в Бородинском сражении убитыми и ранеными более 50 тысяч человек. Среди начальствующего состава французов из строя выбыло 263 человека, в том числе 47 генералов. Русским войскам также был причинен огромный ущерб. Одна первая армия потеряла 38 000 человек, в том числе 9252 убитых, а вторая — 20 000 убитых и раненых.

Русская армия под Бородином разрушила мечты Наполеона о победе в генеральном сражении. Русские солдаты и офицеры выдержали натиск превосходящего в силе противника. На стороне французов было преимущество чисто внешнее: им удалось захватить с огромными жертвами часть поля битвы, но они не решились оставаться на этих позициях и с наступлением ночи покинули батарею Раевского, деревню Семеновну, Утицкий курган.

Наполеон с присущим ему высокомерием сразу же после сражения известил свое войско о новой победе.

Кутузов, несомненно, считал русскую армию победительницей духа, так как русские солдаты и офицеры одержали внутреннюю победу над врагом, не отступив, не потерпев поражения. Жене он писал: «Я, слава Богу, здоров, мой друг, и не побит, а выиграл баталию над Бонапартом...»

Интересно замечание принца Евгения Вюртембергского, блистательного героя Бородинского боя: «После одного из лучших друзей моих осталось сочинение, в котором содержится много замечательного о Бородинской битве. Оно оканчивается следующими словами: «...Говоря по совести, не было причин ни Кутузову доносить о победе императору Александру, ни Наполеону извещать о ней Марию Луизу. Если бы мы, воины обеих сторон, забыв на время вражду наших повелителей, предстали на другой день перед алтарем правды, то слава, конечно, признала нас братьями».

Хорошо сказано, и тем не менее русские одержали внутреннюю победу над Наполеоном, отстаивая от захватчиков свою родную [81] землю. Но, видимо, уже в конце Бородинской битвы Кутузов решил вновь отступать в глубь страны. По крайней мере, он доносил императору: «Ваше Императорское Величество изволите согласиться, что после кровопролитнейшего и 15 часов продолжавшегося сражения наша и неприятельская армии не могли не расстроиться, и за потерею, сей день сделанною, позиция, прежде занимаемая, естественно стала обширнее и войскам невместною, а потому когда дело идет не о славе выигранных только баталий, но вся цель будучи устремлена на истребление французской армии, я взял намерение отступить 6 верст, что будет за Можайском, и, собрав расстроенные батальоны войска, освежа мою артиллерию и укрепив себя ополчением московским, в теплом уповании на помощь Всевышнего и на оказанную неимоверную храбрость наших войск, увижу я, что могу предпринять против неприятеля...»

В Москве праздновали победу. Народ радовался, тысячи людей со слезами на глазах шли к Иверской церкви служить благодарственные молебны. Но вскоре жители столицы узнали, что русская армия отступила к Можайску, и вновь поспешили из Москвы. С утра и до поздней ночи тысячи экипажей покидали город. Многие люди в отчаянии уходили пешком. «По мере отступления наших войск, — писал первый московский ополченец С. Н. Глинка, — гробовая равнина Бородинская двигалась в стены Москвы в ужасном могильном своем объеме. Солнце светило и не светило. Улицы пустели, а кто шел, не знал, куда идет. Знакомые, встречаясь друг с другом, молча проходили мимо. В домах редко где мелькали люди. Носились слухи, что Мюрат взят в плен. Уверяли, будто бы государь в Сокольниках на даче у графа, где Платов имел с ним свидание. Слушали и не слушали; мысли, весь быт московский были в разброде. А между тем под завесою пыли медленно тянулись повозки с ранеными. Около Смоленского рынка, где я жил, множество воинов, раненных под Смоленском и под Бородино, лежали на плащах и на соломе. Обыватели спешили обмывать запекшиеся их раны и обвязывали их платками, полотенцами и бинтами из разрозненных рубашек».

Были в Москве, правда, люди, готовые идти на неприятеля [82] и умереть в отчаянной схватке с ним. 20 актеров русского театра предлагали генералу Апраксину их силами защищать Москву. Одна храбрая безвестная женщина хотела собрать отряд амазонок и выступить против врага. Но всех этих героев Растопчин почему-то считал смешными людьми. А сколько их было?..

Всю ночь после Бородинского сражения казаки Платова тревожили наполеоновскую армию, подъезжая к ее аванпостам. Их появление заставляло целые французские дивизии из предосторожности ночного нападения становиться в ружье. Во время одной из таких тревог гвардия Наполеона даже торопливо построила каре вокруг его шатра.

Вспоминая эту ночь, офицер корпуса Богарне Цезарь Ложье писал: «Бородино, 8 сентября. Еще одна ужасная ночь! Проведя предыдущую в грязи, истребив, несмотря на всю нашу бережливость, весь провиант до последней крохи, мы остались без продовольствия: нечего есть, нечего пить. Колоча, куда многие кинулись, чтобы избегнуть резни, запружена трупами; вода окрашена кровью. Нам пришлось расположиться среди мертвецов, стонущих, раненых и умирающих. Усталые и изнуренные, мы не можем помочь им. Наконец, погода, прекрасная в течение всего дня, с наступлением ночи стала сырой и холодной. Большинство полков осталось без огня, его разрешили зажечь только в полночь, когда усталым людям, умирающим от голода, не оставалось другого средства от страданий, как согреться!

...Какое грустное зрелище представляло поле битвы! Никакое бедствие, никакое проигранное сражение не сравняется по ужасам с Бородинским полем, на котором мы остались победителями. Все потрясены и подавлены. Армия неподвижна; она теперь больше походит на авангард. Решительно ни на одном поле сражения я не видал до сих пор такого ужасного зрелища. Куда ни посмотришь, везде трупы людей и лошадей, умирающие, стонущие и плачущие раненые, лужи крови, кучи покинутого оружия; то здесь, то там сгоревшие или разрушенные дома. Огромная площадь трех главных редутов взрыта ядрами; на ней виднеются тела, оторванные части тела, глубокие ямы, вырытые [83] снарядами, с погребенными на дне их трупами... В некоторых местах битва была такой ожесточенной, что трупы нагромождены там кучами. ...Пасмурное небо гармонирует с полем битвы. Идет мелкий дождь, дует резкий однообразный ветер, и тяжелые черные тучи тянутся на горизонт. Всюду угрюмое уныние».

Наутро Кутузов отдал приказ об отступлении, Платова оставили прикрывать отход русской армии, чтобы обозы и раненые не попали в руки врага.

Первой с Бородинского поля тронулась артиллерия, часа через три к Можайску подошли пехота и конница. Корпус Платова стоял неподвижно, не наблюдалось движения и в лагере Наполеона. Наконец, в восьмом часу утра от вражеского лагеря отделилась группа всадников. В подзорную трубу было видно, что в этой группе находился и Наполеон.

Как только Наполеон обнаружил отход основных сил русской армии, он дал приказ атаковать корпус Платова. Несмотря на значительное численное превосходство, противник не смог быстро сломить сопротивления казаков. Более шести часов сдерживал Платов напор французов, медленно отступая к Можайску, где и пробыл ночь.

Утром следующего дня противник начал атаку на Можайск. Платов, умело используя артиллерию, остановил наступающего врага. Выполнив свою задачу, казачий корпус оставил Можайск.

В дальнейшем русская армия отступала к Вязьме, а оттуда продвинулась к Мамонову. Беннингсену поручили подыскать удобную позицию для последнего, решающего сражения перед Москвой.

Он выбрал позицию между Филями и Воробьевыми горами. Правый фланг ее примыкал к лесу. Можно было предположить, что неприятель, имевший значительное превосходство в стрелках, завладеет лесом и поставит правое крыло в трудное положение. Левый фланг находился на вершине Воробьевых гор; перед ним располагалась равнина, на которой противник мог сосредоточить для атаки около 30 тысяч человек. В тылу всей позиции протекала Москва-река, через которую навели 8 плавучих мостов, однако спуски к ним были очень круты. В случае отступления армия, по всей видимости, должна была бросить артиллерию, обоз и спускаться к реке, к восьми плавучим мостам...

Сопровождавшие Беннингсена квартирмейстер армии, полковник Толь, полковник Мишо и французский эмигрант, полковник Кроссар, недоумевали по поводу такого губительного выбора. Как тут было не вспомнить Фридлянд!

Они тут же указали Беннингсену на крайнюю невыгодность позиции, но он стоял на своем.

1 сентября рано утром на место стали прибывать войска. Сюда же, несмотря на лихорадку, приехал Барклай-де-Толли. Осмотрев позицию, Барклай пришел в ужас и поспешил к Кутузову. По пути он встретил Беннингсена и, с трудом сдерживая гнев, спросил:

— Неужели решено погубить всю армию на этом месте? Растерянный начальник штаба ответил:

— Я сейчас сам буду на правом фланге.

Между тем Кутузов, очевидно, не доверявший стратегическим способностям начальника штаба, советовался в главной квартире со своими приближенными о выгодах и невыгодах позиции.

— Я полагаю, что вы, ваше сиятельство, не будете драться здесь или же будете разбиты непременно, — высказал свое мнение Ермолов.

— Невозможно найти более удобной позиции для истребления собственной армии, как та, которую занимает в эту минуту ваша светлость, — смело поддержал Ермолова Кроссар.

— Как? — удивленно спросил Кутузов.

— Местность, по которой неприятель станет наступать на нас, волниста и покрыта холмами; он не затруднится ни на минуту, где расположить свою артиллерию и куда направить ее огонь, так как местность, занимаемая им, представляет для этого всевозможные удобства.

Кутузов с невозмутимым спокойствием выслушал отзывы своих подчиненных. Потом послал на очередную рекогносцировку Ермолова, Кроссара и Кудашева. Вновь выслушал их...

В это время к нему подъехал Барклай-де-Толли. Он сделал [85] подробный анализ расположения русской армии, потом показал рисунок позиции, который произвел на Кутузова сильное впечатление. «Он ужаснулся, выслушав меня», — замечает Барклай в своей записке.

Доклад Барклая произвел на Кутузова огромное впечатление: ведь командующий 1-й Западной армией практически предлагал дальнейшее отступление, а это, видимо, входило в планы Кутузова.

— В четыре часа прошу собраться на военный совет для решения спорного вопроса, — объявил Кутузов и тут же шепнул на ухо Евгению Вюртембергскому: «Здесь должна помочь себе одна моя голова, все равно, дурна она или хороша».

Совещание, которое должно было решить не только участь Москвы, но судьбу России и Европы, проходило в избе крестьянина Севастьянова, занимаемой Кутузовым.

Генералы Барклай-де-Толли, Дохтуров, Уваров, граф Остерман, Коновницын, Ермолов, Платов{4}, полковники Кайсаров и Толь прибыли ровно в 4 часа. Один только Беннингсен явился в 6 часов, тем самым заставив себя ждать 2 часа.

Не спрашивая разрешения у Кутузова, он открыл совещание вопросом:

— Предпочтительно ли сражаться под стенами Москвы или следует оставить город неприятелю?

— От настоящего совещания зависит не только участь армии к Москвы, но и всего государства, — резко сказал крайне раздраженный Кутузов. — Вопрос, поставленный Беннингсеном, без предварительного [86] объяснения общего положения дел совершенно лишний.

Кутузов в деталях описал все неудобства позиции, занятой армией. Он указал, что «доколе буде еще существовать армия и находиться в состоянии противиться неприятелю, до тех пор останется еще надежда с честью окончить войну; но по уничтожении армии не только Москва, но и вся Россия будет потеряна».

* * *

Михаил Илларионович в конце речи поставил вопрос:

— Следует ли ожидать нападения неприятеля в этой неудобной позиции или оставить неприятелю Москву?

Первым высказался Барклай-де-Толли.

— Оставаться на занимаемой нами крайне неудобной позиции чрезвычайно опасно, — сказал он. — Трудно рассчитывать на победу ввиду громадного превосходства неприятеля, а в случае поражения можно сказать положительно, что вся армия будет уничтожена при отступлении через Москву. Правда, что тяжело и горестно оставлять неприятелю столицу, но если мы только не потеряем мужества и будем действовать с энергиею, то неприятель, завладев Москвою, приготовит себе только гибель. Защищая Москву, мы не спасем России от войны жестокой и разорительной, но, сохранив армию, мы приобретем возможность продолжать войну, которая только и может спасти отечество.

В конце речи Барклай предложил отступить на Владимирскую дорогу, чтобы сохранить сообщение с Петербургом.

— Хорошо ли сообразили те последствия, которые повлечет за собой оставление Москвы, самого обширного города в империи, и какие потери понесут казна и множество частных лиц? — воскликнул Беннингсен, сразу же поставив вопрос на иную почву. — Подумали ли вы, что будут говорить крестьяне, общество и вообще весь народ, и как их мнение может иметь влияние на способности для продолжения войны?

Беннингсен тут же выдвинул свой новый наступательный план: [87]

— Поскольку неприятельские корпуса идут в обход наших флангов, необходимо в течение ночи перевести все войска на левое крыло и двинуться навстречу неприятелю, ослабленному отделением этих корпусов. Мы непременно разобьем неприятеля, и он будет вынужден притянуть к себе те корпуса, дабы они не были отрезаны нами.

— Об этом следовало бы подумать раньше и сообразно с тем разместить войска, — с горечью сказал Барклай. — Время еще не было упущено, когда я в первый раз объяснял вам невыгоды позиции; но теперь уже поздно, ночью нельзя передвигать войска по непроходимым рвам, и неприятель мог бы ударить по нас, прежде нежели мы успели бы разместить войска в новом положении.

Очередь высказаться дошла до других членов совета.

Дохтуров поддержал Беннингсена. «Я в отчаянии, — писал он жене на другой день, — что оставляют Москву. Какой ужас, мы уже по сю сторону! Я прилагаю все старания, чтобы идти врагу навстречу. Беннингсен был того же мнения; он делал все, что мог, чтобы уверить, что единственным средством не уступать столицу было бы встретить неприятеля и сразиться с ним. Но это отважное действие не могло подействовать на этих малодушных людей. Какой стыд для русского покинуть отчизну без малейшего ружейного выстрела и без боя! Я взбешен, но что же делать!»

Коновницын согласился с мнением Беннингсена и предложил немедленно атаковать неприятеля. Его поддержал Платов.

Генерал Остерман выступил против предложения Беннингсена, генерал Раевский придерживался того же мнения.

— Россия не в Москве, — сказал он, — а среди сынов ее. Более всего надо беречь войско. Мое мнение — оставить Москву без сражения. Я говорю как солдат. Князь Михаил Илларионович один может судить, какое влияние в политическом отношении может произвести известие о занятии Москвы неприятелем.

Полковник Толь, любимец Кутузова, считал необходимым оставить позиции, избранные Беннингсеном, и расположить армию правым флангом к деревне Воробьевой, а левым — к новой [88] Калужской дороге, и в дальнейшем отступать по старой Калужской дороге.

Очередь дошла до Ермолова, и он, перед советом ратовавший за отступление, вдруг заговорил о немедленной атаке на противника.

— Такие мнения может высказывать лишь тот, на ком не лежит ответственность, — резко сказал Кутузов, видимо, очень недовольный двуличностью Ермолова в этом сложнейшем вопросе.

Так разделились мнения. Последнее слово осталось за Кутузовым. И он закрыл совет пророческими словами:

— С потерею Москвы не потеряна еще Россия. Первою обязанностью поставлю себе сохранить армию, сблизиться с теми войсками, которые идут ей на подкрепление, и самим уступлением Москвы приготовить неизбежную гибель неприятелю. Знаю, ответственность падает на меня, но жертвую собою для спасения Отечества. Приказываю отступать.

Весть о решении оставить Москву быстро распространилась по армии. «Чувство великой, несказанной скорби овладело всеми сердцами, — запишет в своих «Памятных записках» Граббе, — стыдно было смотреть друг на друга. Казалось, что Россия отрекалась от самой себя, что она сознавалась в своем бессилии и складывала оружие перед гордым победителем».

Какие же тяжелые переживания выпали в этот период на долю Кутузова!.. В первое время многие его осудили за этот шаг; им был недоволен Александр I. Но мудрый полководец понимал, что отступление из Москвы — это ловушка для неприятеля. Пока он будет грабить Москву, русская армия отдохнет, пополнится ополчением и новобранцами и тогда двинется со свежими силами на врага. Кутузов не раз повторял, что он заставил турок в последнюю войну есть падаль и лошадиное мясо и что французов ждет та же судьба.

«Глубокое молчание, — рассказывает очевидец, эмигрант из Франции Кроссар, — господствовало во все время прохода армии через Москву, но то не было молчание трусости, а молчание глубокого горя. Ни на одном лице я не заметил следов отчаяния, считающего все потерянным, но я наблюдал мрачное и сосредоточенное [89] выражение чувства мести. Князь Голицын, с которым я шел рука об руку, не сказал все время ни слова. Только за городом прервал он это мрачное молчание. «О, зачем не убит я вчера? — вырвалось у него, и мне показалось, что слезы блеснули у него на глазах. — Тогда бы прах мой покоился наряду с останками моих предков в обители, основанной их благочестием».

Да, в рядах вновь отступавшей армии преобладало чувство глубочайшего горя, ведь русские солдаты покидали древнюю столицу.

Но русские патриоты, кроме тоски и унижения, испытывали непреодолимую жажду мести за Москву: многие стали даже говорить, что этот позор может быть изглажен только завоеванием Парижа.

Отступление русской армии сильно подействовало на Платова. Именно к этому времени относится его клятва отдать в жены свою дочь Марию тому казаку или воину русской армии, который возьмет в плен Наполеона. Как стало ясно из мемуаров офицеров наполеоновской армии, эта клятва Платова была известна и во французской армии. В своих воспоминаниях наполеоновский офицер Дедем писал: «В армии громко говорили, что атаман Платов обещал руку своей дочери тому, кто доставит ему Наполеона живым, будь это даже простой русский солдат». Через некоторое время даже выпустили гравированную картину с изображением молодой казачки. Надпись внизу гласила: «Из любви к отцу отдам руку, из любви к Отечеству — сердце».

В те дни, когда русская армия отступала, полчища Наполеона мечтали побыстрее войти в древнюю столицу Русского государства. Еще бы!

Наполеон обещал в Москве отдых, теплые зимние квартиры и всевозможное изобилие. А главное: захват столицы — это долгожданный конец войны в этой лесной стране, где жители сами [90] сжигают города и села, оказывают каждодневное сопротивление. Так считали Наполеон и его вояки.

В два часа дня Наполеон въехал на Поклонную гору. Посмотрев в сторону Москвы, воскликнул:

— Вот он наконец, этот прославленный город! Затем приказал двумя пушечными выстрелами известить армию о вступлении в Москву. Мюрат с авангардом и молодой гвардией двинулся к Драгомиловской заставе, Понятовский — к Калужской, вице-король — к Тверской...

Возле Драгомиловской заставы Наполеон сошел с коня и стал ждать депутацию с ключами от покоренного города. Но время шло, 8 она все не приходила... Вскоре к Бонапарту явился офицер и известил о том, что Москва пуста. «Такая нечаянная весть, — пишет Корбецкий в книге «Краткое повествование о вторжении французов и о пребывании в оной по 27 сентября 1812», — поразила Наполеона как громовым ударом. Он был приведен ею в чрезвычайное изумление, мгновенно произведшее в нем некоторый род исступления или забвения самого себя. Ровные и спокойные шаги его в эту же минуту переменились в скорые и беспорядочные. Он оглядывается в разные стороны, останавливается, трется, цепенеет, щиплет себя за нос, снимает с руки перчатку и опять надевает, выдергивает из кармана платок, жмет его в руках и как бы ошибкою кладет в другой карман, потом снова вынимает и снова кладет; далее, сдернув опять с руки перчатку, надевает оную торопливо и повторяет то же несколько раз».

Наконец Наполеон воскликнул:

— Москва пуста! Какое невероятное событие! Надо войти в нее. Пойдите, приведите ко мне бояр.

Но граф Дарю, один из близких людей императора, и его сопровождавшие не смогли никого найти. Тогда они привели к Наполеону несколько иностранцев...

О триумфе, о величественном вступлении в Москву не могло быть и речи.

Наполеон запретил большей части своих войск входить в древнюю столицу. Старая гвардия, корпуса Нея и Даву расположились бивуаком на Смоленской дороге: Понятовский — перед Калужской [91] заставою, вице-король — у Петровского дворца. В Москву вошел только Мюрат с кавалерийскими корпусами Себастиани и Латур-Любура; за ними двигались дивизии молодой гвардии Кланпреда и Дюфура, в составе которых находился и маршал Мортье — новоиспеченный московский генерал-губернатор. Сам Наполеон остановился в одном из постоялых домов недалеко от Драгомиловской заставы.

Утром 3 сентября он, одетый в серый походный сюртук, совершил торжественный въезд в Кремль.

Звучали военные марши, войска восторженно кричали:

— Да здравствует император!

В Кремле Наполеон объявил своим генералам:

— Теперь война кончена! Мы в Москве, Россия покорена, я предпишу ей такой мир, какой найду для себя полезным.

— Теперь только война начинается! — сказал Михаил Илларионович Кутузов своим приближенным.

А когда ему сообщили, что вся древняя столица занята французами, он воскликнул:

— Слава богу, это их последнее торжество! Головой ручаюсь, что Москва погубит французов!

С самого вступления французов в Москву начались пожары, принимавшие с каждым днем все большие размеры. Наполеон приказал тушить огонь, но весь пожарный обоз по распоряжению Растопчина увезли. «Первым его (Наполеона. — М. А., В. Л.) движением был гнев, — пишет граф Сегюр, — он хотел властвовать даже над стихиями; но гнев не замедлил смениться чувствами иного рода. Он вдруг сознал себя побежденным, подавленным; враги его превзошли его в страшной решимости. Это завоевание, для которого принес он столько жертв, к обладанию которым стремился всеми силами души своей, исчезло на его глазах в облаках дыма и пламени. Им овладело страшное беспокойство; казалось, что огонь, окружавший Кремль, пожирал уже его самого. Ежеминутно он вставал, ходил и снова садился. Быстрыми шагами пробегал он дворцовые комнаты; его грозные, порывистые движения обличали кипевшую в нем душевную тревогу. По временам он подходил к письменному столу и брал [92] в руки бумаги, но тотчас кидал их и подходил вновь. Непреодолимая сила влекла его туда. «Какое ужасное зрелище! — восклицал он в каком-то полузабытьи. — Это сами они поджигают! Сколько прекрасных зданий! Какая необычайная решимость! Что за люди эти скифы!»

4 сентября даже Кремль находился в опасности, и Наполеон вынужден был переехать на некоторое время в Петровский дворец.

В ночь с 5 на 6 сентября пошел сильный дождь. Пожар стал мало-помалу затухать. Наполеон тотчас возвратился в Кремлевский дворец. Как свидетельствуют очевидцы, перед возвращением он провел очень тревожную ночь, утром долго наблюдал из окна за пожаром и тихо произнес: «Это предвещает нам великие бедствия». Возвратись в Кремль, Наполеон срочно потребовал собрать сведения о количестве домов и имущества, уцелевших от пожара. Ему донесли: из 30 тысяч домов осталось несколько тысяч, церквей сгорело и разрушено до 800; почти все магазины и склады истреблены полностью.

«Великая армия» стала голодать. Дело в том, что неприятель не нашел в Москве тех запасов, на которые рассчитывал и в которых очень нуждался: хлеб или сожгли, или потопили, домашний скот увели. Нечем было кормить и лошадей.

К 15 сентября неприятель питался только кониной, воронами и галками... Ни Наполеон, ни его маршалы и генералы не могли препятствовать грабежу, принявшему громадные размеры. «Пусть лучше достанется солдатам, нежели огню», — говорили они.

«Грабеж был неминуемым действием неприятеля, лишившегося тех надежд, которые были постоянно возбуждаемы в нем, — свидетельствует француз, аббат Серюг. — И какое иное вознаграждение можно было предоставить войскам, истомленным трехмесячными трудами и битвами, подвергавшимся всевозможным лишениям и положившимся на торжественные обещания, что в Москве окончатся их страдания и там они найдут все способы для удовлетворения всех нужд? Но какое это ужасное оружие в руках солдат, доведенных до отчаяния и жаждавших мести! Не было различия между французом и русским, иностранцем и соотечественником; всех грабили самым недостойным образом. [93] Те, которых пощадил огонь, не избежали грабежа, который доходил до такой степени, что многие сожалели, что не погибли в огне со всем своим имуществом».

Наполеон решил издать приказ, в котором страшное, постыдное слово «грабеж» было заменено выражением «изготовление продовольственных запасов для войск». На самом же деле всесильный император приказал до конца разграбить Москву. Несомненно, он сам наносил своей деморализованной армии смертельный удар.

И наполеоновцы продолжали грабить, соблюдая... очередность. Первый день занималась грабежом старая гвардия, второй — молодая, третий — корпус Даву. И так в течение восьми дней. Иногда корпуса грабили одни и те же кварталы. «Без панталон, без башмаков, в лохмотьях, — вспоминал очевидец, — вот каковы были солдаты армии, не принадлежавшие к императорской гвардии. Когда они возвращались в свой лагерь, переодетые в самые разнообразные одежды, их можно было узнать разве только по оружию».

Страшные дела лютости и разрушения, небывалое посрамление святынь не могли никого оставить равнодушным. «Но Наполеону удалось вдохнуть в русских еще и другой дух, — свидетельствует очевидец, — столь мало свойственный им в обычное время, это дух любви к родине и ко всему родному. Высшие классы нашего общества внезапно переродились; из французов и космополитов они вдруг превратились в русских».

По свидетельству Вигеля, многие дамы и светские кавалеры вдруг отказались от французского языка; дамы решили нарядиться в сарафаны, а мужчины стали носить серые ополченческие кафтаны. «Все опасались одного, — говорит современник, — это мира». Опасение мира было одинаково и в обществе, и в рядах армии.

* * *

После оставления Москвы русская армия, блестяще осуществив фланговый маневр, отошла к Тарутину, где вскоре развернулась грандиозная работа по подготовке ее к контрнаступлению. Наполеон долгое время не мог определить, где находится [94] русская армия. В немалой степени этому способствовали действия арьергардных отрядов Платова. В своих мемуарах Коленкур писал: «До сих пор неаполитанский король Мюрат все время вел переговоры с казачьими начальниками. Он подарил им свои драгоценности и охотно отдал бы им свою рубашку, если бы не открыл, что, пока эти милые казаки ублажали его и удерживали на Казанской дороге, русская армия под прикрытием их маневров уже пять дней тому назад перешла на Калужскую дорогу, совершив этот переход при свете огней московского пожара. ...Кутузов занял позиции у Десны и укрепился там. Но в результате всех описываемых обстоятельств император только 26-го узнал, что неприятель действительно произвел маневр, о котором он подозревал. Император жаловался на короля и не щадил его в своих разговорах, ни в депешах, но должен был примириться с тем, что на его флангах находятся русские, которых по казанскому направлению он никак не мог себе объяснить. Император рассказывал и раньше с различными подробностями, как казаки держали себя по отношению к неаполитанскому королю. Теперь он прибавил новые подробности, говоря при этом, что он посоветовал бы своим послам быть столь же проницательными и ловкими, как эти дикие казачьи офицеры».

По вступлении в Тарутино русские войска начали сооружать укрепления на правом берегу реки Нары. Позиция была весьма выгодной для русской армии. С фронта оборона прикрывалась рекой Нарой (глубина 1 метр, ширина до 60 метров) с довольно крутыми берегами. Правый фланг русской армии разместился на высотах, перед которыми лежала обширная равнина, хорошо простреливаемая со стороны русских артиллерийским и ружейным огнем. Левый фланг, располагавшийся на равнине и пересекаемый оврагами, примыкал к густому лесу. С фронта этот фланг перерезала река Истья. В тылу армии находился сплошной лесной массив. Здесь можно было скрыть большие силы армии, но требовалась особая бдительность к возможным действиям противника, особенно его разведки.

Кроме этого, для укрепления тарутинской позиции инженерно-саперные части генерала П. Н. Ивашева провели инженерно-Фортификационные работы: соорудили укрепления, построили [95] люнеты и редуты, в лесу, на левом фланге, сделали большие засеки и завалы.

В общем оценивая тарутинскую позицию, один из первых историков войны 1812 года, Д. Ахшарумов, писал: «Достопамятный Тарутинский лагерь неприступностью своею походил на крепость».

Подготавливая контрнаступление, Кутузов уделил большое внимание формированию крупных кавалерийских масс, справедливо предполагая, что в преследовании неприятеля они сыграют решающую роль. В связи с нехваткой регулярной кавалерии Кутузов даже запретил употреблять казачьи отряды для второстепенных целей. Он перебрасывал их только на решающие участки фронта.

Основная деятельность Платова в этот период была направлена на формирование ополчения на Дону и прибытие его в Тарутинский лагерь.

Об ополчении Платов думал еще до достославного Бородинского сражения. Так, 26 июля он писал войсковому наказному атаману А. К. Денисову, кого следует брать в ополчение: «...во-первых, служивых, какие только есть при войске, во-вторых, окончивших срочную льготу за пожарным разорением... в-третьих, прибывших из полков, состоящих на службе и находящихся по домам, ...и напоследок написанным сего года в 19-летние и по 20-му году малолетки, разумея в том числе всех сих сортов и калмык, в войске состоящих». В то же время Платов приказал не брать в ополчение «17-и 18- летних подростков, ибо они по молодости лет своих будут составлять один только счет, а при том надобно, чтобы они оставались в домах, сколько для отбытия по внутренности войска повинностей, столько и для надзора за имуществом».

В этом отношении интересно воспоминание графа Растопчина, оставленное им в «Записках»: «Проснувшись 22 августа, я узнал, что приехал атаман Платов и остановится у меня. Он мне сказал, что приехал в Москву с целью удобнее отправить свои приказания, чтобы казаки составили поголовное ополчение. К нему приезжали курьеры, и он нескольких отправил и после обеда выходил к купцам и народу, который во множестве собрался, чтобы [96] его видеть. Он... объявил им, что уверен в победе. ...Эти люди считали его колдуном и высоко ценили его дарования и храбрость. Они называли его истинным русским».

22 августа из Москвы Платов отправил на Дон предложения войсковой канцелярии, в которых писал: «Теперь... я прибыл в Москву для получения личных приказаний его императорского величества; но не имея счастья получить высочайшего его присутствия здесь, объяснился обо всем подробно с главнокомандующим города Москвы графом Растопчиным».

В том же документе Платов приказывал «всему наряженному войску следовать прямейшими дорогами к Москве (а после оставления Москвы к Туле. — М. А., В. Л.) форсированно без роздыхов, делая переходы не менее 60 верст в сутки».

В письме на Дон от 13 сентября Платов торопит Денисова с отправкой донских полков к главной армии. Однако, несмотря на огромные усилия самого Платова и его помощников (в частности, А. К. Денисова), формирование ополчения на Дону шло недостаточно быстрыми темпами. Причины этого заключались прежде всего в неблагородном поведении части донского дворянства и купечества. Большое количество простых казаков, выразивших желание вступить в ополчение, не имело средств обеспечить себя всем необходимым для похода. Богатые казаки соглашались внести определенную сумму на организацию ополчения при условии, что они не будут участвовать в нем. Раздраженный таким гнусным поведением богачей, Платов писал Денисову: «Вы хорошо очень сделали, как доносите мне, что 40 человекам торговцам городским и станиц Старочеркасской, Аксайской и Елизаветинской служилым и отставным казакам приказали идти в поход. Теперь больше нужны люди, а не деньги».

В рапорте Кутузову от 18 сентября Денисов сообщал о том, что с Дона отправлено к главной армии 24 полка при 6 орудиях, два полка вышли еще раньше. Итого за короткий срок было сформировано и отправлено к армии 26 полков донского казачьего ополчения.

29 сентября первые пять донских полков прибыли в Тарутино. В приказе по армии за пять дней до их прихода отмечалось; «Ожидаются к армии усердные, хорошо вооруженные и [97] доброконные войска донского воинства. Генералу от кавалерии оного войска атаману Платову поручено собрать поспешнее рассеянных разными случаями от своих команд казаков, кроме находящихся в отрядах, и приготовить их к действиям, кои будут ему предназначены».

В начале октября Кутузов писал царю: «Прибывающие лошади и конница весьма мне вовремя, для действия в тылу неприятеля кавалерия весьма нужна. Такое значащее усиление иррегулярных войск приобретает верные способы причинить большой вред неприятелю».

Французы, к тому времени разведавшие местоположение русского лагеря, пристально следили за приготовлениями русских. Один из офицеров наполеоновской армии в своих воспоминаниях писал: «Мы почти ежедневно слышали оживленные упражнения в ружейной и пушечной стрельбе, происходившие в русском лагере, милях в двух от нашей стоянки. Полковник Уминский, которого король (Евгений Богарне — вице-король Итальянский. — М. А., В. Л.) посылал к русским, рассказывал, что все им виденное в русской армии свидетельствовало о благосостоянии и мужестве. Ему довелось говорить с Платовым и другими офицерами, и они откровенно заявляли ему: «Вы от войны устали, а мы только теперь серьезно за нее принимаемся. Ваши повозки, добычу, багаж и пушки — все это мы у вас отберем».

В стихотворении «Певец во стане русских воинов», написанном Жуковским в Тарутинском лагере, так оцениваются заслуги Платова перед Отечеством:

Постепенно окрепнув, русская армия в начале октября начала военные действия против французов. Первыми выступили полки Платова. Довольный казаками, Кутузов писал их атаману 3 октября: «Изъявляю вам мою искреннюю признательность за действия ваши, я вас покорнейше прошу и впредь употреблять все средства для нанесения вреда неприятелю».

Вскоре и вся русская армия начала военные действия против Наполеона, разгромив 6 октября войска Мюрата. Казаки, активно участвовавшие в этом сражении, захватили много трофеев, в их числе и штандарт 1-го Кирасирского полка. Полк был разгромлен казачьей бригадой полковника Сысоева (впоследствии генерал-майора, участника многих сражений 1813 года). Штандарт отправили в Петербург. (В настоящее время он хранится в Государственном Историческом музее в Москве.) На штандарте, сделанном из шелковой ткани, вышиты одноглавый орел (герб Франции), пчелы (эмблема Бонапарта) и перечень европейских городов, при взятии которых отличился полк: Ульм, Аустерлиц, Иена, Эйлау, Ваграм и другие.

6 октября началось отступление «Великой армии», и уже 9-го все французы покинули Москву. Они оказались в бедственном положении. Наступили морозы, дороги испортились, русская армия, в особенности донские казаки и партизаны, тревожили неприятеля со всех сторон.

11 октября казачий отряд генерала Иловайского 4-го занял Москву. По приказу Наполеона Московский Кремль был заминирован, но уничтожить его французам не удалось: безвестные русские патриоты потушили фитили многих мин. Рейд казаков Иловайского в Москву изумил захватчиков. Один из французских офицеров, вспоминая эти события, писал: «Когда я выехал из Москвы, в ней уже показались казаки». В своем донесении Растопчину Иловайский сообщал, что Наполеон вышел из древней столицы по Калужской дороге. Как только Платову стало известно об отходе Наполеона, он тотчас учредил «летучую почту», связавшую штаб Кутузова с Москвой.

11 октября Платов получил приказ Кутузова: казачий корпус и роту конной артиллерии повернуть на Боровскую дорогу [99] и следовать к Малоярославцу. «Сим движением, — писал Кутузов в документе, — прикроете Вы первоначально Калужскую или Воровскую дорогу, на коей неприятель в силе показался, на которую и вся армия наша сделает движение». Платов четко выполнил приказание Кутузова и занял сначала Калужскую, а потом Медынскую дороги. Когда утром 12 октября к Малоярославцу подтянулась армия Наполеона, она натолкнулась на корпус Платова. Вскоре к Малоярославцу подошел корпус Дохтурова, затем корпус Раевского. К вечеру здесь сосредоточились основные силы русской армии во главе с Кутузовым.

Наполеон впал в ярость оттого, что скрытность его маневра была обнаружена. Прорваться в плодородные районы России ему не удалось: в кровопролитном сражении при Малоярославце русская армия заставила французов идти по разоренной Смоленской дороге.

Очевидец этого сражения офицер «Великой армии» Гриуа так писал о действиях казаков: «Благодаря густому туману казаки напали на наши биваки, прошли через них, почти не встречая сопротивления... В лагере царило величайшее смятение. Тучи казаков носились по всему обширному пространству, на котором наша кавалерия расположилась как попало накануне вечером; казаки были повсюду, они, как китайские тени, то появлялись, то исчезали в густом тумане... Казаки атаковали не одни биваки. Со своим атаманом Платовым они в числе 10 или 12 тысяч сделали нападение на всю нашу линию, пересекая во всех направлениях дороги, по которым двигались наши корпуса. Они атаковали обозы 4-го корпуса, которые остановились на ночь на том холме, где была накануне наша позиция во время сражения».

Кроме многочисленных пленных, казаки захватили в этом сражении пушки и знамя. По приказу Кутузова их провезли по русскому лагерю для показа войскам.

На второй день после боя при Малоярославце казаки едва не захватили в плен самого Наполеона. Французы назвали это дело — «императорское ура», а русские — «дело при деревне Го-родня ».

Вот как описал памятные события французский генерал [100] Рапп:

«Наполеон кочевал в полумиле от этого места (Малоярославца. — М. А., В. Л.) На другой день мы сели на коней в семь с половиной часов, чтобы осмотреть место, на котором накануне сражались. Император находился между Коленкуром, Бертье и мною. Едва поспели мы оставить шалаши, где провели ночь, как прилетели тучи казаков. Они выезжали из леса, находившегося впереди нас на левой стороне. Так как они были построены довольно правильно, то мы приняли их за французскую кавалерию. Герцог Виченцкий (Коленкур. — М. А., В. Л.) первый догадался: «Государь, это казаки!» — «Не может быть», — отвечал Наполеон. Они уже скакали на нас, оглашая воздух ужасными криками. Я схватил лошадь его за узду и быстро поворотил ее. «Да это наши!» — «Это казаки, не медлите». — «Точно, они», — сказал Бертье. «Тут нет ни малейшего сомнения», — прибавил Мутон. Наполеон дал несколько повелений и отъехал. Я двинулся вперед вместе с конвойным эскадроном; нас опрокинули, лошадь моя, получив удар пикою в шесть пальцев глубины, повалилась на меня, мы были затоптаны этими варварами. К счастью, приметив артиллерийский парк в некотором расстоянии от нас, они бросились на него. Маршал Бессьер успел между тем прибыть с конногвардейскими гренадерами».

В 27-м бюллетене Наполеона об этом деле было сказано: «Император перенес главную квартиру свою в деревню Городню. В семь часов утра шесть тысяч казаков, прокравшись лесом, произвели общий набег при криках «ура!» в тыл позиции, причем взяли шесть орудий в парке; герцог Истрийский (Бессьер. — М. А., В. Л.) быстро двинулся со своею гвардейскою кавалерией. Он осыпал сабельными ударами эту орду и опрокинул ее... Под дивизионным генералом Раппом убита лошадь. В восемь часов все пришло в прежний порядок».

Конечно, знай казаки Платова, что во встреченной ими группе французов находится Наполеон, они наверняка захватили бы его в плен или уничтожили.

Это происшествие настолько напугало Наполеона, что он велел своему врачу Ювану изготовить для него пузырек с сильным ядом на случай попадания в плен. 11 апреля 1814 года, через пять дней после отречения, во дворце Фонтенбло Наполеон выпил [101] яд, данный ему доктором после событий у Городни. Яд был то ли плохо приготовлен, то ли потерял свои свойства по истечении времени, но Наполеон не умер. Мучившегося в конвульсиях Бонапарта спас тот же Юван.

Как только установили, что 14 октября французская армия начала отступать от Боровска на Верею, Можайск и далее по Смоленской дороге, войскам сразу же поставили задачу настигнуть армию противника и не дать ей возможности отойти к своим базам.

Вначале контрнаступление проводилось в форме параллельного преследования по четырем направлениям. Казачий корпус Платова, усиленный 26-й пехотной дивизией, направили вдоль Смоленской дороги в тыл отступающим французам. Из данных разведки Платов установил, что громадный обоз противника в количестве четырех тысяч подвод с разными припасами движется из Москвы по дороге Верея — Медынь. Атаман отдал приказ Орлову-Денисову о следовании на Медынь с целью перехвата обоза. Остальная часть корпуса Платова 15 октября была передвинута в район Полотняных заводов, где находился штаб Кутузова.

17 октября Платов преследовал неприятеля по маршруту сел Серединское и Аграфенино. По флангам основной массы корпуса Платова действовали казачьи отряды генералов Орлова-Денисова, Кутейникова, Иловайского 3-го. С боями пройдя Серединское и Аграфенино, корпус двинулся к Можайску.

18 октября Платов получил приказ Кутузова, в котором ставились задачи на преследование противника. В заключение этого приказа Кутузов писал: «Я надеюсь, что сей отступной марш неприятелю сделается вреден и что вы наиболее к сему содействовать можете». В тот же день Платов узнал от своих разъездов, что обоз врага под прикрытием корпуса Даву минувшей ночью прошел Можайск и направился к Смоленску. Атаман решил окружить войска Даву и разбить их. С этой целью он с 20 донскими полками двинулся к Колоцкому монастырю. Вечером 18-го числа Платов подошел к Ельне. Отсюда он послал бригады Иловайского 5-го и Кутейникова с двумя орудиями при каждой в обход Колоцкого монастыря с востока, [102] Иловайского 3-го и Денисова 7-го в обход с запада. Егерский полк с восемью орудиями донской казачьей артиллерии пошел в середине, за ним в резерве — бригада генерал-майора Грекова 1-го.

Донцы Иловайского 5-го и Кутейникова 2-го первыми начали бой, напав на рассвете 19 октября на левый фланг французов. Встревоженный неприятель тотчас же двинулся в поход. Платов, отдав приказание преследовать его в количестве одной бригады с каждого фланга, сам лично поскакал вдогонку противнику с донской батареей. Лихо приблизилась батарея почти вплотную к французам, быстро снялась с передков и начала косить картечью задние ряды колонны.

Достигнув высоты у Колоцкого монастыря, Даву решил задержать казаков, чтобы дать возможность войскам отступить. Его артиллерия открыла интенсивную стрельбу. Ответный огонь донской батареи и атака донцов с фронта заставили французов отойти.

В бою у Колоцкого монастыря казаки взяли большое число пленных, захватили 2 знамени и 27 орудий, истребили более двух батальонов французской пехоты.

После Колоцкого сражения арьергард корпуса Даву отступил в полном беспорядке. Платов доносил Кутузову: «Неприятель бросает на дороге все свои тяжести, больных, раненых, и никакое перо историка не в состоянии изобразить картины ужаса, которые оставляет он на большой дороге. Поистине сказать, что нет и 10-ти шагов, где бы не лежал умирающий, мертвый или лошадь... Он поражаем везде».

Слова Платова подтверждаются воспоминаниями офицеров и генералов отступающей «Великой армии». Цезарь Ложье, офицер корпуса Евгения Богарне, писал: «Смелость казацких отрядов невероятна. Они устроили засаду в лесах, невдалеке от места, где мы провели ночь, и поджидают, когда подойдут последние солдаты, чтобы нападать на изолированные группы, на отставших, которые не могли идти непосредственно за войсками».

Об ужасе, который внушали французам казаки, говорит в своих записках участник похода в Россию французский генерал Дедем: «Как только армии стало известно, что мы отступаем, [103] всеми овладели тревога и уныние. Поминутно слышались крики: «Казаки!» Тогда люди, лошади, повозки стремительно двигались вперед, толкая и давя друг друга».

Дедему вторит Комб, также участвовавший в походе: «Казаки, которых наши солдаты до сих пор презирали, внушали им теперь ужас партизанской войною, которую они с нами вели с невероятным ожесточением и непостижимою деятельностью...»

Беспощадные в бою, донцы проявляли великодушие в обращении с пленными. Об этом пишут в своих воспоминаниях сами французы. «Наша артиллерия была взята в плен в битве под Тарутином, — говорит один из них (автор «Походного журнала»), — артиллеристы обезоружены и уведены. В тот же вечер захватившие их казаки, празднуя победу... вздумали закончить день, радостный для них и горький для нас, национальными танцами, причем, разумеется, выпивка не была забыта. Сердца их размягчились, они захотели всех сделать участниками веселья, радости, вспомнили о своих пленных и пригласили их принять участие в веселье. Наши бедные артиллеристы сначала воспользовались этим предложением как отдыхом от своей смертельной усталости, но потом мало-помалу под впечатлением дружеского обращения присоединились к танцам и приняли искреннее участие в них. Казакам это так понравилось, что они совсем разнежились, и когда обоюдная дружба дошла до высшей точки — французы наши оделись в полную форму, взяли оружие и после самых сердечных рукопожатий, объятий и поцелуев расстались с казаками, их отпустили домой, и таким образом артиллеристы возвратились к своим частям...»

Преследование неприятеля продолжалось. 22 октября Платов соединился с авангардом Милорадовича, и совместными усилиями они нанесли поражение корпусу Даву близ Вязьмы.

После выступления из Вязьмы в арьергарде «Великой армии» вместо разбитого корпуса Даву шел корпус Нея. Из Вязьмы Платов двинулся в сторону Духовщины. По данным разведки, туда направлялся парк тяжелой артиллерии, высланный в Можайск перед выступлением Наполеона из Москвы. Этот парк, обремененный громадным обозом, состоящим из повозок с канцеляриями [104] штабов, экипажей множества чиновников, двигался очень медленно. Прикрытие парка и обоза состояло из войск корпуса Евгения Богарне. Сойдя с большой дороги, французы считали себя в безопасности и не соблюдали необходимого порядка и осторожности. Внезапное появление казаков во главе с Платовым явилось полной неожиданностью для них. Вспоминая это нападение, Ермолов, сам участвовавший в нем, писал: «Никто не помышлял о защите, всякий искал спасения». И далее: «Взяты в плен: один генерал, занимающий место в армии, все чиновники, много нижних чинов и многочисленная коллекция карт и планов. Казакам, при самой незначительной потере, достались в руки шестьдесят три орудия и богатая добыча...»

После этого Платов устремился за отступающим корпусом Нея. Дойдя до Семлева, Ней остановился, чтобы дать отдых войскам, собрать продовольствие и фураж. С этой целью он отделил от корпуса несколько гвардейских эскадронов. Платов, узнав об этом, выслал две бригады казаков, чтобы помешать фуражировке неприятеля. Обе бригады блестяще выполнили поставленную перед ними задачу: наголову разбили гвардейские эскадроны, взяв пленными 3 офицеров, более 300 солдат, отбив несколько пушек, два знамени и штандарты. Знамена, пушки и штандарты Платов переслал в Главное дежурство Кутузова, который по получении этих трофеев писал: «Милостивый государь мой Матвей Иванович, за штандарты, знамена и пушки много благодарствую. Сегодня же отправлю я донесение мое императору о всех ваших подвигах».

24 октября, сдав дальнейшее преследование неприятеля с тыла авангарду Милорадовича, Платов с корпусом передвигался к Смоленску. Кутузов приказал ему «устремиться в голову французской армии и нападениями замедлять движение неприятельских войск». Оставив столбовую дорогу, Платов ускоренным маршем двинулся к Соловьевой переправе, стремясь опередить неприятеля.

25 октября кавалерия подполковника Андрианова 2-го, посланная Платовым в сторону селения Бизикова, разгромила здесь численно превосходящие, но деморализованные части противника. [105] В результате сражения были захвачены 175 пленных, одно знамя, большое количество снарядов.

Крупное сражение дал Платов неприятелю на пути от Дорогобужа к Смоленску у деревни Марковой, где он 26 — 27 октября разгромил корпус Евгения Богарне. В рапорте Кутузову Платов так описал это сражение: «...Найдя корпус вице-короля Евгения... ударил на него и разрезал на две части. Часть потянулась к Духовщине, а другая, обратившись к Дорогобужу, в крайнем порядке рассыпалась по разным местам, но нынешнего дня... соединилась... Сегодня нашел его и разбил совершенно. В двоедневное поражение неприятель потерял множество убитыми, в том числе есть и генералы, в плен взято более 3000 человек, в том числе есть полковые начальники. ...Брали в плен мало, а более кололи. ...Отбито в бою 64 пушки». В этом сражении сам Богарне едва не был взят в плен.

Продолжая преследование Богарне, Платов почти полностью разгромил его корпус. В рапорте Александру I Кутузов писал: «Казаки делают чудеса, бьют на артиллерию и пехотные колонны».

Поражение корпуса Богарне было столь значительным, что Кутузов объявил об этом по армии специальным приказом: «Генерал от кавалерии Платов 26 и 27 числа сего месяца, сделав двоекратное нападение на корпус вице-короля Италианского, следовавший по дороге от Дорогобужа к Духовщине, разбил оный совершенно, взял 62 пушки и более 3500 пленных. По замешательству, в каковое был приведен неприятель нечаянною на него атакою, продолжается по сие время поражение рассеявшихся сил его. Генерал от кавалерии Платов полагает число убитых чрезвычайно великим... Между пленными находится много высших чиновников и инженерный генерал Сансон. ...После таковых чрезвычайных успехов, одерживаемых нами... над неприятелем, остается только быстро его преследовать; и тогда, может быть, земля русская, которую он мечтал поработить, усеется костьми его».

29 октября, рапортуя Кутузову об очередной победе, Платов писал: «Осмелюсь донести, что неприятель наш в прошедшие дни очень, очень много расстроен, как объявляют мне пленные [106] офицеры их, которых у нас столько, что за скоростью не могу им сделать счету. Отправляю их сколько успеваю вместе с пленными нижними чинами, которым также за скоростию верного счету сделать нельзя... Донские казаки, подобны орлам, несмотря на несносную холодную и снежную погоду, с рвением к службе и к защите любезного Отечества нападают на неприятеля, поражают его на каждом шагу стремительно».

Продолжая преследование врага, Платов подошел к Духовщине. Противник решил оборонять город, для чего, насколько возможно было в тех условиях, укрепил его пушками на высотах. Платов окружил город, поставив полки на дорогах, идущих из Духовщины на Поречье и Смоленск. Фуражиров, выходивших из города в поисках провианта, казаки прогоняли обратно в город, при этом уничтожая и захватывая в плен десятки солдат и офицеров. Видя, что связь с главной армией перерезана казаками, противник решил оставить город и отойти по дороге на Смоленск. Платов напал на отступающего неприятеля, поражая его со всех сторон. В сражении захватили несколько десятков пушек. Богарне, пытаясь хоть как-то оправдать захват казаками значительного количества пушек, в одном из своих донесений в штаб Наполеона писал, что те пушки якобы были французами заклепаны. Однако Платов опровергал его, докладывая Кутузову: «Между тем как все они взяты с бою на колесах, целы».

Неотступно преследуемый казаками Платова, Богарне 30 октября покинул Духовщину. Вспоминая это отступление, участник похода в Россию Франсуа писал: «30-го мы вновь пускаемся в путь. Но сзади на нас нападают тучи казаков, беспрестанно тревожащих нас... Они приближаются к нам на расстояние ста шагов и оглушают нас своим «ура!».

Судя по донесениям Платова, только на марше от Духовщины до деревни Звенихи «побито неприятеля и взято в плен до 1000 человек и взято с бою 2 пушки».

1 ноября с жалкими остатками своего корпуса Богарне вошел в Смоленск. 3 ноября сюда подошли остатки корпуса маршала Нея. Все это время Платов постоянно тревожил противника, забирая его фуражиров и поражая врага на каждом шагу так, [107] что «по дороге усыпано было мертвыми телами и захвачено много пленных».

По вступлении французов в Смоленск Платов присоединил к себе отряды генералов Грекова 1-го, Денисова 7-го и Кутейникова 2-го. Войска корпуса Платов расположил дугой, оконечности которой были обращены в сторону Смоленска. Правым флангом непосредственно командовал генерал-майор Иловайский 3-й, левым — генерал-майор Греков 1-й, в центре находился генерал-лейтенант Мартынов. Узнав от выходцев из города, что противник провел всю ночь в Санкт-Петербургском предместье Смоленска, Платов приказал полковнику Кайсарову атаковать врага силами егерей 20-го полка и сотни спешенных казаков. В то же время Платов послал генерала Кутейникова с двумя бригадами атаковать неприятельские колонны, продвигавшиеся в московском направлении.

Кайсаров в трех верстах от города на возвышении встретил цепь, скрывавшую движение основных сил противника. Быстро сбив ее, Кайсаров стремительно двинулся к Санкт-Петербургскому предместью. Неприятель, встревоженный его нападением и действиями донской артиллерии, обстрелявшей порядки французов, стремительно отступил к крепостным воротам. Донская артиллерия теперь открыла сильный картечный огонь по отступающему противнику. Действия донской артиллерии были весьма эффективны, ибо картечь буквально косила скопившихся у крепостных ворот французов, ряды которых пополнились колоннами, опрокинутыми в Московском предместье Смоленска казаками Кутейникова.

Некоторое время спустя французам удалось установить относительный порядок, контратакой они потеснили егерей. Орудия противника открыли неожиданный огонь с одной из высот. Платов срочно приказал сосредоточить огонь всей донской артиллерии на орудиях неприятеля, а Кутейникову и Кайсарову атаковать врага одновременно. Это возымело свое действие: неся крупные потери, противник отступил на левый берег реки.

4 ноября под прикрытием французов, закрепившихся на левом берегу Днепра, Ней начал вывод всех войск из Смоленска. Однако Платов решил помешать спокойной эвакуации врага. [108]

Оставив в Смоленске 20-й егерский полк, Платов с двенадцатью казачьими, одним егерским полками и артиллерией скорым маршем направился по правому берегу Днепра к селу Катань, а для преследования французов на левом берегу послал сильный отряд под командованием генерала Денисова. Кроме того, между Днепром и большой дорогой он поставил четыре казачьих полка генерала Грекова. Это дало возможность 4 — 5 ноября в районе Красного нанести врагу сокрушительное поражение.

Эту победу высоко оценил Кутузов. В беседе с солдатами Семеновского полка он сказал: «Здравствуйте, молодцы-семеновцы! Поздравляю вас с новою победою над неприятелем. Вот и гостинцы везу вам. Эй, кирасиры! Нагните орлы пониже! Пускай кланяются молодцам. Матвей Иванович Платов доносит мне, что сегодня взял 115 пушек и сколько-то генералов. Не помнишь ли ты, Опперман, сколько именно?» Опперман отвечал: «15». — «Слышите ли, мои друзья, 15, то есть 15 генералов. Ну, если бы у нас взяли столько, то остальных столько бы осталось. Вот, братцы, пушки посчитать можно на месте, да и тут не верится, а в Питере скажут «хвастают!».

Кроме пушек, пленных генералов, множества офицеров и нижних чинов, под Красным казаки Платова захватили часть обоза маршала Даву. Среди других бумаг и планов там оказались карты Турции, Средней Азии и Индии. Наполеон планировал нашествие на Индостан сделать одним из условий мира с Россией. Теперь ему не нужны были эти карты...

Преследуя далее разбитого неприятеля, Платов на пространстве от Катани до села Герасимова захватил в плен еще около 3 тысяч человек. В числе пленных был генерал-обер-квартирмейстер наполеоновской армии Пюибюск, позднее написавший мемуары о походе в Россию.

8 ноября Платов уже был на марше к Дубровне. Вскоре он получил сведения, что Ней с остатками войск показался у села Гусиного и следует по направлению к Любовичам. Платов принял решение устроить засаду и разбить Нея.

Первые же выстрелы казачьей артиллерии внесли смятение в ряды усталых войск Нея, и они стали отступать к ближайшему лесу. При этом Ней вынужден был потопить оставшиеся у него [109] четыре пушки. На другой день в шестом часу утра авангард Платова, не доходя до Дубровны, снова настиг Нея. В ожесточенной схватке, где самому маршалу пришлось сражаться как рядовому солдату, полегло значительное количество французов. Под покровом наступившей ночи Ней отступил к Орше.

Подойдя к Орше, Платов столкнулся с арьергардом противника, удерживающим с помощью артиллерии мост через Днепр. Город, объятый пламенем, наскоро уничтожался врагом. По приказу Платова казачий корпус стремительно атаковал неприятеля, который поспешно отошел, оставив казакам 26 пушек и много боеприпасов. Французы бежали так стремительно, что не успели эвакуировать лазарет с ранеными, где одних только офицеров «Великой армии» находилось более 50 человек.

Казаки быстро восстановили разрушенный французами мост, и атаман начал переправу войск. В это время совместно с Платовым действовала пехота под непосредственным командованием А. П. Ермолова. Через Днепр лошадей двух кирасирских полков переправляли своеобразным способом: им спутывали ноги и, положив на бок, протаскивали за хвост по доскам. Казачьи лошади были переправлены вплавь.

В это время Платов узнал, что за большие заслуги перед Отечеством он произведен в графы Российской империи. Еще 27 октября из Ельни Кутузов, высоко оценивавший действия казачьего атамана в разгроме отступающего врага, написал Александру I ходатайство о присвоении Платову графского титула. 29 октября последовал указ царя сенату за номером 266, и Платов получил титул графа, о чем ему было сообщено рескриптом за номером 267. В поздравительном письме по этому поводу Кутузов писал Платову: «Чего мне хотелось, то бог и государь исполнили, я вас вижу графом Российской империи. Дружба моя с вами от 73-го году никогда не изменялась, и все то, что ныне и впредь вам случится приятного, я в том участвую».

Отступление наполеоновской армии к этому периоду превратилось в бегство. Об этом свидетельствуют многочисленные документы того времени. В рапорте Витгенштейну от 12 ноября Платов отмечал: «Неприятельская расстроенная и изнеможенная [110]
армия не ретируется, но бежит в большом беспорядке, прошлую ночь арьергард ее вышел, оставя Толочин. Каждый день оставляет он мне более 1000 пленных, кроме убитых».

Когда с остатками корпуса Богарне встретились солдаты 9-го корпуса Виктора, не участвовавшие в сражениях, они не узнали «Великую армию». «Вместо грозных завоевателей, — свидетельствовал Ложье, — люди видят проходящие мимо них один за другим какие-то призраки, одетые в лохмотья, в женские салопы, закутанные в оборванные плащи или в куски оборванных ковров, с ногами, обернутыми тряпками. Идет только тень «Великой армии».

Корпус Платова, активно преследуя врага, наносил ему многочисленные поражения, забирая большое количество пленных и трофеев. Крупного успеха добился Платов в районе Борисова, где 16 ноября около 5 тысяч французов сдалось ему в плен. Среди пленных, захваченных Платовым в районе Борисова, был некто Савен, судьба которого довольно любопытна. Когда Савена захватили в плен казаки Платова, ему было 43 года. К этому времени он дослужился до звания поручика. Отправленный вместе с другими пленными офицерами в Саратов, он дожил до 126 лет и умер в 1894 году. Савен участвовал во многих кампаниях Наполеона, в том числе в египетской, испанской войнах, битвах под Смоленском, Бородином, Красным. За храбрость его наградили орденом Почетного легиона. В Саратове Савен занимался педагогической деятельностью, приобрел всеобщее уважение и вышел в отставку на 106-м году жизни. Незадолго до смерти он был награжден французским правительством медалью Святой Елены, врученной ему как одному из «сподвижников славы» великого полководца — императора Наполеона, которого он пережил на 73 года.

Когда Савен умер, его похоронили со всеми воинскими почестями: гроб до могилы на руках несли русские офицеры, на могилу возложили роскошный венок «от русских офицеров». До самой смерти помнил Савен атамана Платова, казаки которого взяли его в плен, не дав замерзнуть в глубоких снегах России.

Неприятель к этому времени почти не сопротивлялся, помышляя [111] только о спасении. «Весь день нас беспрестанно тревожили казаки. Наполеон с гвардией давно опередил нас. Мы следовали в арьергарде и поэтому должны были постоянно отражать атаки казаков, вернее, удирать от них», — писал доктор Росс в воспоминаниях о походе 1812 года.

Казаки были повсюду. Офицер «Великой армии» Фаин с чувством безысходности сообщал: «Они торчат перед нами, сзади нас и с флангов — что ни шаг, то они тут».

Оценивая положение «Великой армии», Цезарь Ложье писал: «С 6 ноября все изменилось: и пути, и внешность людей, и наша готовность преодолевать препятствия и опасности. Армия стала молчаливой, поход стал трудным и тяжким, император перестал работать; он взваливает все на своих помощников, а те, в свою очередь, на своих подчиненных. Бертье, верное эхо, верное зеркало Наполеона, бывало, всегда начеку, всегда ясный, всегда определенный, ночью, как и днем, теперь только передает приказы императора, но ничего уже от себя не прибавляет. Масса офицеров растеряла все — взводы, батальоны, полки; в большей своей части больные и раненые, они присоединяются к группам одиночек, смешиваются с ними, примыкают на время то к одной колонне, то к другой и видом своих несчастий еще более обескураживают тех, кто остается еще на своем посту. Порядок не в состоянии удержаться при наличности такого беспорядка, и зараза охватывает даже полковых ветеранов, участвовавших во всех войнах революции...»

Однако и сами казаки терпели большую нужду в продовольствии и фураже, их тоже терзал холод и голод. В одном из донесений Коновницыну Платов отмечал: «У нас такая беда по недостатку хлеба, что не могу описать нужды, какую терпят военнослужители, не имея ни малейших средств к достижению себе оного, сколько за беспрерывным занятием по службе, столько и по неимению, как при большой дороге, так и по сторонам, в фураже также терпят нужду, но кое-как довольствуют лошадей соломою, и лошади приметно изнуряются».

16 ноября Наполеону удалось переправиться через Березину, обманув адмирала Чичагова. Однако французы понесли здесь большие потери. Платов докладывал Коновницыну: «Переправа [112] через реку Березину стоила неприятелю много, более как за 10 000, потому, что он сильно теснен был с трех сторон: от армии Чичагова, от корпуса Витгенштейна и от меня».

В числе многочисленных трофеев, захваченных казаками, были походные кровати Наполеона: большая расставлялась в городах и местах длительных стоянок, небольшая служила для повседневного употребления. Чехлы на обеих кроватях были снабжены карманами для книг, бумаг и ночных донесений.

Наступление русских войск, в том числе и казаков Платова, усиливалось. «Полки мои, — сообщал Платов Кутузову в донесении 19 ноября, — преследуют неприятеля и поражают оного. При преследовании сегодня взято три пушки и не менее 1000 человек разных чинов в плен». «Сегодня преследовал я сильно неприятеля с поражением от Хотановичей чрез Илию до селения Четинцев, — писал Платов в донесении от 22 ноября. — ...В преследовании его 20 и 21 чисел сего месяца... взято 10 орудий, 1 кавалерийский эстандарт и в плен дивизионный генерал граф Прейзен с двумя адъютантами его, 3 полковника, 30 обер-офицеров и более 2000 нижних чинов». В реляции от 23 ноября на марше от Молодечно Платов докладывал, что имел сражение с неприятелем. «...При войске семь, — отмечал он, — был и сам Наполеон. ...Взято 3 пушки и в плен один полковник и до 500 человек разных чинов». 27 ноября авангард Платова под командованием полковника Кайсарова захватил «один гвардейский эстандарт с бумагами в портфелях государственного секретаря графа Дарю и «печать Наполеонову».

Вспоминая эти дни, офицер корпуса Богарне Цезарь Ложье писал: «В ночь с 26 на 27 ноября нужда сделала из людей варваров. Люди чуть ли не насмерть дрались за краюху хлеба, за щепотку муки, за кусок лошадиного мяса или за охапку соломы. Когда кто-нибудь, весь продрогший, хотел подойти к огню, его грубо отталкивали, говоря: «Пойди сам тащи себе дрова». Иной, страдая от жажды, тщетно вымаливал у товарища, который нес целое ведро воды, хоть один глоток и получал в ответ оскорбительные слова и отказ в самой грубой форме... Надо сказать правду, что этот поход (в чем заключался весь его ужас) убил [113] в нас человеческие чувства и вызвал мороки, каких в нас до сей поры не было».

В Ошмянах, в 49 верстах от Вильно, авангард Платова под командованием партизана Сеславина вновь едва не захватил в плен Наполеона. Зная о пребывании здесь Бонапарта, казаки напали на дом, отличавшийся пышностью и множеством толпившихся людей, однако это оказался дом коменданта. Наполеон же ночевал в неприметном домике на окраине города. При всеобщем смятении император, сопровождаемый гвардейским конвоем, поспешно уехал в сторону Вильно.

28 ноября Платов подошел к Вильно, где в упорном бою разгромил 30-тысячную группировку неприятеля. В донесении Кутузову о результатах этого сражения он писал: «Стремительным ударом густота колонн неприятельских была разорвана надвое, сильная колонна окружена и истреблена совершенно. Поле Погулянки и дорога покрыты были множеством побитого неприятеля. Взято 2 знамени и два эстандарта, которые к вашей светлости при сем представляются, и в плен: 1 генерал, до 30-ти штаб- и обер-офицеров и более 1000 нижних чинов. Потом неприятель был преследован по пятам с сильным поражением из орудий картечью и теснением донскими полками. ...Не доходя до горы Панарской, еще одна колонна почти поколона и изрублена, а остальные, малое число офицеров и нижних чинов, взяты в плен. При самой горе Панарской взято у неприятеля 28 пушек и столько же зарядных ящиков, кои приказал я доставить в город Вильну. Весь обоз его, состоящий во множестве экипажей, падубов, достался в руки победителям».

Обоз, о котором вскользь упоминает в своем донесении Платов, состоял из значительного количества ценностей, вывезенных Наполеоном из Москвы, и всей государственной казны «Великой армии». Очевидцы этих событий более живописно и подробно, чем Платов, рисовали происшедшее у Панарской горы. Офицер «Великой армии» Гриуа писал, что у Панарской горы «все трофеи, которые вез император, его кареты, фургоны с золотом — все было потеряно». Другой очевидец этих событий, Штейнмюллер, сообщал: «Мы на рассвете оставили город (Вильно. — М. А., В. Л.) и пошли по дороге на Ковно. Часа через два мы [114] пришли к подошве холма, обледеневшего и настолько крутого, что на него невозможно было взобраться. Кругом были разбросаны остатки экипажей Наполеона, оставленный в Вильно при отступлении обоз, походная касса армии и еще много повозок с грузными московскими трофеями, они не могли подняться на гору...»

Лабом, также видевший это, отмечал, что «большое количество повозок с золотыми и серебряными слитками», захваченных у Панарской горы, по предложению Платова были отправлены в Черкасск.

Содержимое обозов «Великой армии», впрочем, не все попало в руки казаков, так как было разграблено солдатами армии Наполеона.

Значительную часть серебра, отбитого у неприятеля, казаки Платова передали для украшения Казанского собора в Петербурге. Для непосредственной передачи серебра в Казанский собор Платов обратился к посредничеству Кутузова, от которого вскоре получил благодарственное письмо. Старый фельдмаршал писал в нем: «Милостивый государь мой граф Матвей Иванович! Спешу объявить вам и предводимым вами храбрым донцам живейшую благодарность мою за драгоценный дар ваш, приобретенный мужеством и жертвуемый от непритворного благочестия. Мне сладостно думать, что ваши воины, бросаясь в опасность, не щадя жизни для исторжения сокровищ из рук похитителя, имели в виду не корысть, но бога отцов своих и мщение за оскорбленную его святыню».

Из отбитого казаками серебра были изваяны четыре евангелиста. «При взоре на них, — говорил в этом же письме Кутузов, — в нашей душе будет соединяться воспоминание о мужестве русских героев, о грозном их мщении и о страшной погибели иноплеменника, посягнувшего на русскую землю».

После боев под Вильно Платов двинулся со своим корпусом к Ковно. В это время там царили суматоха и неразбериха. «Город оказался переполненным спешившейся кавалерией, — свидетельствовал Ложье. — Король (Евгений Богарне. — М. А., В. Л.) приказал генералу Бертрану и графу Дарю вывезти из города все, что только можно было, распределить провиант на 8 дней, [115] а дома, которые служили складом оружия, поджечь, кладовые с припасами разорить и поставить батарею из 9 орудий на высотах Алексотена, за Неманом, для того, чтобы можно было защитить мост и арьергард. Трудно описать, какое от этого произошло смятение. Все бежали, давили друг друга, торопясь запастись провизией. Заведующие складами думали только о своем спасении, и все разбежались, когда толпа стала ломать ворота амбаров. Водка текла по улицам. Одни солдаты тащили мешки с сухарями и рисом, другие катили бочки с винами и, желая тотчас же распить их, врывались даже в те дома, где квартировали штаб-офицеры. Пожар быстро распространился и перешел с винных складов на соседние дома; жители обезумели от горя и с ужасом смотрели, как все их имущество стало добычей огня». В это время в Ковно вошел Ней с жалкими остатками нескольких корпусов «Великой армии».

2 декабря в 10 часов утра к Ковно приблизился корпус Платова. Немедленно началась артиллерийская дуэль между французами и русскими. Решив захватить город неразоренным, Платов послал казаков в обход по льду через Неман выше и ниже Ковно. При таком повороте событий неприятель покинул город. Здесь противнику было нанесено сокрушительное поражение, казаки захватили большое количество пленных и богатые трофеи. Маршал Ней, сражавшийся как рядовой солдат, был ранен и едва спасся, пользуясь наступившей темнотой.

Войдя в Ковно, Платов собрал на площади войска. Победу отпраздновали пушечной стрельбой и фейерверком.

Героическая борьба русского народа закончилась большой победой: неприятеля изгнали с территории России. По этому поводу по армиям был зачитан приказ Кутузова. «Храбрые и победоносные войска! — обращался старый фельдмаршал к воинам. — Наконец вы на границах империи, каждый из вас есть спаситель отечества. Россия приветствует вас сим именем. Стремительное преследование неприятеля и необыкновенные труды, подъятые вами в сем быстром походе, изумляют все народы и приносят вам бессмертную славу. Не было еще примера столь блистательных побед.

...Не останавливаясь среди геройских подвигов, мы идем [116] теперь далее. Пройдем границы и потщимся довершить поражение неприятеля на собственных полях его. Но не последуем примеру врагов наших в их буйстве и неистовствах, унижающих солдата».

Оценивая роль донских казаков в войне 1812 года, М. И. Кутузов писал: «Почтение мое к войску Донскому и благодарность к подвигам их в течение кампании 1812 года, которые были главнейшею причиною к истреблению неприятеля, лишенного вскорости кавалерии и артиллерийских лошадей, следовательно и орудий, неусыпными трудами и храбростью Донского войска; сия благодарность пребудет в сердце моем до тех пор, пока угодно будет богу призвать меня к себе. Сие чувствование завещаю я и потомству моему».

Платов, определяя трофеи и пленных, писал: «...Взято (до 3 января 1813 года. — М. А., В. Л.) нами 547 пушек, знамен и эстандартов более 30-ти и более 70 000 пленных, в том числе более 10-ти генералов разных классов и более 4000 офицеров».

Известный русский поэт И. Никитин говорил в стихотворении «Донцам» (1854 г.):

Наполеон, признавая поражение своей армии в России, писал в 29-м бюллетене, составленном в Польше в замке Огинского: «Все наши колонны были окружены казаками, подобно аравитянам в пустынях — они охватывают обозы». В этом же бюллетене Наполеон отметил, что именно казаки уничтожили французскую [117] конницу и артиллерию. Тогда же он изрек фразу, ставшую впоследствии известной: «Дайте мне одних лишь казаков — и я пройду всю Европу». В конце кампании 1812 года Наполеон, бежавший вместе с Коленкуром из России, сказал ему в порыве откровения: «Надо отдать справедливость казакам: именно им обязаны русские своими успехами в этой кампании. Это — бесспорно лучшие легкие войска, какие только существуют».

Французский генерал Моран, оценивая боевую деятельность донских казаков в Отечественной войне 1812 года, заметил: «Казаки сделали для спасения России более, чем вся регулярная армия».

О роли корпуса Платова в разгроме наполеоновской армии известный военный историк А. И. Михайловский-Данилевский писал «Самою блистательною страницею в летописях Донского войска навсегда пребудет его преследование неприятеля, совершенное под начальством графа Платова, безостановочно в позднее время года, от Малоярославца до Ковно. На этом пути полки, лично предводительствуемые знаменитым атаманом, взяли более 500 орудий, несметные обозы, 5000 человек, в том числе 8 генералов, 13 полковников и с лишком 1000 штаб- и обер-офицеров. Смело можно утверждать, что никакое другое войско, кроме Донского, не в состоянии было исполнить такой подвиг, не имевши во время полуторамесячного преследования ни одного дня роздыха и не получая продовольствия, которое казаки должны были находить сами себе».