Вопрос о вывозе капитала в политике царизма (1895–1903 гг.)
1. Русский империализм в Маньчжурии и Монголии в 1895–1900 гг.
Предпринимая сооружение Сибирского пути, конечно, рассчитывали, что и текстильная, и металлургическая, и нефтяная русская промышленность возьмет свое от вывоза ее продукции в Китай, не говоря уже о самой Сибири, и что это связано будет с открытием движения по новой железной дороге.
И это верно, что русский вывоз в Китай от 1902 года к 1903-му, когда открыто было постоянное движение и по КВжд, сразу же скакнул с 9 млн руб. на 22 млн.{252} Но сворачивая на Маньчжурию и Корею в 1895 г., царизм двинулся туда в банковско-железнодорожном вооружении, учитывая уже возможность вывоза не только русских товаров, но и русских, а также связанных с ними иностранных капиталов.
При этом французский финансовый рынок проявил полную готовность доверить свои капиталы политическому руководству самодержавия в Китае, ввиду оживления русского [173] капитализма эпохи подъема 90-х годов.{253} Веяния новой эры европейского капитализма проникли даже в романовский дворец, где скоро и безобразовцы заговорили о необходимости «нового способа завоевания малокультурных стран», что-бы не брать больше царизму на себя одну только «роль городового, охраняющего чужую собственность».{254} При этом царизм явственно выказал предпочтение сотрудничеству на Дальнем Востоке с банковским капиталом, избегая связывать свою политику с капиталом исключительно одной какой-либо национальности. Через министерство финансов, он до поры до времени сохранял за собой политическое руководство образованными предприятиями, в случае нужды подкреплял свою руководящую роль в них вложениями средств казны.
За интересующий нас период времени в политические комбинации царизма на Дальнем Востоке успели ангажироваться два «русских» банка, оба связанные с интернациональным капиталом: Русско-Китайский (с участием французского капитала) и Петербургский Международный (с участием германского). Петербургский Учетно-ссудный банк (тоже германской группы), взявший на себя учреждение упоминавшегося раньше Российского золотопромышленного общества в мае 1895 г. и собравший как в России, так и в Париже (преимущественно у банков, но также и у одиночек-капиталистов) капитал в 7 1/2 млн руб. для эксплоатации золотых приисков на всем пространстве Сибири в предвидении богатейших перспектив, которые, по мнению учредителей, должны были открыться с окончанием постройки сибирской дороги, — скоро отошел от этого дела, уступив первенство Петербургскому Международному [174] банку, с Ротштейном во главе.{255} Как известно, именно Ротштейн, по поручению Витте, вел в том же мае 1895 г. в Париже переговоры об устройстве займа Китаю к он же со своим Международным банком был привлечен министерством финансов к учреждению Русско-Китайского банка (осенью 1895 г.), в. котором Международный банк и взял 3/8 капитала на себя, — a 5/8 взяла французская группа постоянных заимодавцев царской казны, во главе с Нецлином и Готтингером. Ротштейн и сел, наряду с двумя последними и еще одним французом (Шабриером), в правлении нового банка, — окруженный пятью русскими членами (назначенными Витте), во главе с кн. Ухтомским — председателем правления. Без фактического и рабочего участия Ротштейна не прошли и переговоры об учреждении Общества КВжд — ни в петербургской их стадии, с русско-китайским фактотумом Ли Хунчжана Гротом, ни в берлинской — с будущим председателем правления Общества Сюй Цзинь-ченом. Формально именно Русско-Китайский банк и явился владельцем всего портфеля акций Общества КВжд. Но и на деле в правлении Общества КВжд сели те же Ухтомский и Ротштейн — наряду с чиновниками министерства финансов Кербедзом, Циглером и Романовым, а из них Кербедз и Циглер скоро оказались: один товарищем председателя совета Международного банка, а другой членом правления Русско-Китайского банка. Если прибавить, что Ротштейн оказался бессменным членом правления и Российского золотопромышленного общества («Золорооса»), то перед нами встанет достаточно четкая картина организационной переплетенности в руководстве всей совокупности акционерных предприятий, возникших по следам дальневосточного плана царизма.{256}
Когда в марте — июне 1897 г. русское правительство в лице Общества КВжд двинуло дело о расширении и уточнении [175] прав и привилегий Общества и Русско-Китайского банка; в Маньчжурии, тогда же в Петербурге Русско-Китайским банком и Золороссом образован был по образцу подобных же французских учреждений «Синдикат для исследования рудных богатств Китая», в капитале которого, разумеется, оказался и капитал Международного банка (из 500 тыс. руб. — 50 тысяч), а в комитете Синдиката, наряду с Ротштейном от Русско-Китайского банка, Нернином от Золоросса и Филипьевым от Международного банка, — посажен был и пекинский агент министерства финансов Покотилов, бывший одновременно и членом правления Русско-Китайского банка на месте, на Востоке.{257}
Когда политическая обстановка в Корее, в марте 1897 г. решительно поставила вопрос об участии царского правительства в управлении этой страны, — это дело и не мыслилось иначе, как при посредстве банковского учреждения и прямой «помощи» корейскому правительству. Однако на сей раз Ротштейн, снаряжая в эти же дни Ухтомского в Маньчжурию, кисло отнесся к корейской авантюре правительства и предложил, так и быть, на образование Русско-Корейского банка только 100 тыс. руб из капитала Русско-Китайского банка.{258} А уж относительно 3-миллионного займа корейскому правительству Ротштейн и слышать не хотел и требовал, чтобы эти 3 миллиона были внесены в банк из сумм Общества КВжд, а банк выдал бы их потом от себя. И только осенью 1897 г., когда корейская жертва сама пошла в руки царскому правительству, а маньчжурская миссия Ухтомского потерпела неудачу, — Ротштейн (все время следивший за удобным случаем принять участие Русско-Китайскому банку в постройке южно-маньчжурской линии к Пекину) пошел на учреждение Корейского банка с «приличным» капиталом в 500 тыс. руб., составленным из вложений уже не только Русско-Китайского, но и Международного банка. А в правлении [176] этого «дочернего» нового банка Ротштейну пришлось бы, если бы банк не погиб, не успевши появиться на свет, работать, не считая чистого «международника» Нотгафта, в окружении все тех же Ухтомских, Романовых, Покотиловых, Алексеевых и тому подобных подчиненных Витте агентов.{259}
Наконец, когда разграничение сфер влияния в области железнодорожного строительства в Китае между Россией и Англией, как ни противился ему Витте, все же произошло, — Витте попробовал выдворить англичан из Маньчжурии опять-таки при помощи банков. Соответствующий план — разменяться с Гонконг-Шанхайским банком железнодорожными концессиями, взяв себе все в южной Маньчжурии, а ему отдав все, что южнее Пекина — пущен был в ход при посредничестве члена правления Международного банка (Коха), который был привлечен к разработке условий намеченной сделки и взялся затем зондировать почву у своих лондонских «друзей». Нечего и говорить, что эта оптимистическая попытка взять английский форпост в южной Маньчжурии, зайдя ему в тыл по «мирной» империалистической тропинке с банковским проводником, — осталась втуне.{260}
Тем временем, в Русско-Китайском банке русское политическое руководство начало испытывать и некоторую оборотную сторону союза с сидевшими в Париже французскими империалистами. Надо сказать, что уже при самом учреждении банка в 1895 г. они не сразу согласились на долю их представительства в правлении (3 из 8 членов), которая не соответствовала доле их участия в капитале банка, (5/8). А в заинтересованных французских кругах в Китае были даже надежды «играть первенствующую роль» в делах нового банка. Не прошло и двух лет после того как Ротштейну удалось уговорить французов в Париже, как к лету 1897 г. отношения между русскими и французскими элементами в Шанхае [177] обострились настолько, что Витте готов был уже пойти на распадение банка по национальной линии и «категорично заявить французам, чтобы они оставили нас в покое и, если они недовольны деятельностью банка, то пускай основывают свой собственный». В это же время парижские члены правления банка, возобновляя свои первоначальные домогательства, предпочли впутать для веса в дело самого Ганото (министра иностранных дел), и уже от его имени парижский банкир Нецлин (в августе 1897 г.) просил Витте: 1) о прибавке в название банка слова «Франко», 2) об усилении «французского элемента, в администрации» банка и 3) об открытии затем отделения банка «на юге Китая». Но все эти «желания» встретили решительные возражения со стороны русских директоров в Китае и были без колебаний отвергнуты Витте, — и французы опять остались ни с чем. Более того, когда в следующем 1898 г. Витте решил поддержать железнодорожную экспансию банка на юг от Пекина, он прибегнул не только к резкому усилению правительственного участия в капитале банка (на 1 200 000 руб.), но и провел в устав его статью об обязательном утверждении личного состава правления русским министром финансов, а число членов его довел до 11 назначением туда двух новых чиновников министерства.{261}
В ответ на это, в октябре 1899 г., после поражения русской империалистической дипломатии в англо-русских переговорах, и именно тогда, когда все признаки экономического кризиса на петербургской бирже были уже налицо, — вопрос о введении четвертого французского члена в правление банка в Петербурге (очевидно, для повседневного контроля) был вновь поставлен самим Делькассэ (сменившим Ганото на посту министра иностранных дел). А имя кандидата, указанного французским министром, не оставляло сомнения в том. что в контроле и была вся суть: Делькассэ предложил на этот пост Мориса Верстрата, известного тогда не слишком [178] большим расположением к России французского коммерческого агента в Петербурге. На этот раз Делькассэ не только не склонен был возобновлять речь о распространении деятельности банка «на юге Китая», а прямо поставил вопрос о разграничении сфер влияния Индо-Китайского (чисто французского) банка и Русско-Китайского с тем, чтобы последний действовал только «к северу от Шанхая». Уступая теперь твердо выраженным желаниям французского империализма по обоим пунктам, Витте, разумеется, сделал это неохотно: молодой и относительно «зависимый» русский империализм получал здесь первое предостережение от своего старшего и относительно «независимого» собрата. Витте так и заявил для передачи Делькассэ, что «когда с французскими и русскими банками конкурируют банки других европейских государств, особенно Англии, отказ Русско-Китайского банка от операций в известных районах принес бы пользу не столько Индо-Китайскому банку, сколько английским кредитным учреждениям». О Верстрате же Витте пустил шпильку, что «вежливее было бы возбудить этот вопрос через парижских директоров банка», — и Верстрат водворился в своем новом звании (в декабре 1899 г.) только после того, как в Петербурге было получено почтительное благодарственное письмо на имя министра финансов, за подписями Нецлина и Готтингера, «тронутых» таким разрешением вопроса, Но это была только позолота пилюли, которую проглотить Витте пришлось целиком.{262}
Нисколько неудивительно при таких обстоятельствах, что, когда летом 1900 г. дело дошло до образования упомянутым выше «Синдикатом» акционерного общества под названием «Монголор», то были приняты шаги к тому, чтобы осложнить состав этого нового предприятия участием бельгийского капитала, к 1900 г. успевшего вложить в русские ценности 424 млн франков. Бельгийские капиталисты и взяли оставшуюся от Русско-Китайского и Международного [179] банков треть акционерного капитала Монголора, — и собственно на этот бельгийский миллион рублей и было приступлено к работам в монгольском тылу замутившегося в этом году маньчжурского эльдорадо.{263}
Что это новое общество должно было тоже в значительной мере служить политическим видам русского правительства (и вовсе не в одной только Монголии), можно судить по тому, что именно от его агентов ждала царская дипломатия подготовительных шагов в Пекине для осуществления проекта железнодорожной линии Кяхта — Урга — Калган — Пекин. И еще в январе 1901 г., своеручно и настойчиво (вопреки Куропаткину) включая в число условий эвакуации Маньчжурии концессию для общества КВжд на линию из Маньчжурии «по направлению на Пекин», — Витте напутствовал монголорца Грота пожеланием «полного успеха» в его хлопотах о Калган-Пекинской линии. А на месте, в Монголии, и сомнений не возникало, что Монголор «по составу участников» «имеет ближайшее касательство к деятельности министерства финансов» и что «министр финансов — главный участник и руководитель как общества (т. е. Монголора, — Б. Р.), так и Русско-Китайского банка, хотя негласный».{264}
Только уже летом 1901 г., когда в светлые минуты петербургские империалисты как будто понимали, что Япония поставила «разрыв» с Россией себе «прямо намеченной целью» и решили ограничить потом свои вторичные требования Китаю одной только Маньчжурией, не трогая уже ни Монголии, ни Западного Китая, это покушение на Пекин еще и из Монголии было резко оборвано самим же Витте и было даже изображено им, как самовольное деяние Ротштейна. Разобрать, кто из них двоих тут был прав, нет ни возможности, ни особой нужды. Мы и без того знаем, что их империалистические аппетиты влекли их к Пекину обоих железнодорожным [180] путем, и кто тут первый говорил «э» — это их интимное дело.{265}
Так прошло 5 лет. Если рассматривать весь Зауральский план Витте как единое целое, то можно сказать, что, непосредственно после памятной интервенции Витте во внешнюю политику царизма в 1895 г., ему (при непременном участии своего фактотума Ротштейна, севшего в правлениях всех только что перечисленных «учреждений») удалось мобилизовать под эгидою самодержавия немалый, для начала, частный капитал весьма пестрого национального состава, придать его монополистическим тенденциям некоторое организационное единство и заинтересовать его во внешнеполитических успехах царизма на Дальнем Востоке. Национальный состав капитала — франко-русско-германо-китайско-бельгийский. Его форма — акционерная. Его руководство — банковское. Его размеры — без малого 30 млн руб. (не считая ок. 200 млн руб. облигационного капитала Общества КВжд, целиком взятого казной на себя). Его государственная доля — ок. 6 1/2 млн руб. Таковы были акционерные инвестиции и инвесторы, стоявшие за спиной Витте, когда он фактически взял в свои руки руководство дипломатией царизма на Дальнем Востоке в 1900 г.
2. Основное противоречие русской экономики начала XX в.
Таковы были первые успехи русского «капиталистического империализма новейшего типа» на Дальнем Востоке. С самого начала, как видим, он «вполне показал себя в политике царизма по отношению к Персии, Маньчжурии, Монголии», хотя Ленин и отмечал, что «вообще в России преобладает [181] военный и феодальный империализм».{266} Здесь, как в малой капле воды, можно видеть отражение того общего процесса перехода русского капитализма в высшую империалистическую стадию, который в 90-х годах шел в условиях необычайного подъема и, вместе с колоссальным притоком в Россию европейского капитала, легко усваивал его последние организационные формы. Организован был этот вывоз иностранного капитала в Россию на основе чрезвычайно высокого покровительственного тарифа 1891 г., в невиданных ранее размерах: в 1893–1900 гг. возникло 191 новое акционерное общество на иностранном капитале в 634 млн руб.: общая цифра иностранного акционерного капитала с 214.7 млн руб. в 1890 г. поднялась до 911 млн руб. в 1900 г., а доля иностранного капитала в общей сумме акционерных капиталов с 1/3 в 1890 г. поднялась до 1/2 в 1900 г. Царизм, при этом сознательно, как мы видели то выше в «системе» Витте, расплачивался за эту «школу» 500 миллионами руб. в год в виде переплат против мировых цен (напр. за рельсы для Сибирской ж. д. 2 руб. за пуд вместо 75 коп. за пуд английских), лишь «временно» предоставлял свой рынок капиталу разных национальностей (бельгийский — 296 млн руб., французский — 226 млн. руб., германский — 219 млн руб., английский — 136.8 млн руб.), а на Дальнем Востоке ревниво при этом оберегал свою политическую самостоятельность, сам организуя в свою очередь вывоз туда русского и иностранного капитала под своим руководством.{267}
К началу XX в. в России складывались уже основные признаки империализма в виде концентрации производства, образования банковских групп для финансирования, учредительства и руководства в области промышленности, особенно тяжелой, в виде монополистических организаций синдикатского типа, сращивания банков с промышленностью и т. п. — и иностранный капитал и здесь шел впереди. Кризис [182] 1899 и следующих годов только усилил эти новые монополистические тенденции. Некоторые монополистические организации — сахарный синдикат (1895 г.), «Омниум» (1897), электрический синдикат (1899) — организации еще докризисного происхождения.{268} Банки, принявшие участие в дальневосточной экспансии, входили как раз в число тех 8 (из 41) крупнейших банков, которые с 1895 по 1899 г. дали повышение акционерного капитала на 32 млн руб. (из общей суммы повышения в 45.2 млн руб.), т. е. 71.6% роста, капитала всех 41 банков, и в их же руках было 75% всех операций по финансированию промышленности. В области сращивания банков с промышленностью к 1900 г. отмечают эту черту в железоделательных акционерных предприятиях на 52% всего капитала этой отрасли, в каменноугольных — на 65.2%, в соледобывающих — до 75%, в машиностроительных — на 63%, в механических — 45.9%, в сталелитейных — 49.1%, в электротехнической — 77.8%, в электрической — 99.6%, в минералообрабатывающих — 57.2%, в производстве строительных материалов — 61.2%, в морском пароходстве — 84.5%. За всем этим стояли и быстрые темпы промышленного развития России, входившие в «систему Витте», как одна из коренных ее черт, которую и за границей и в России склонны были приписывать лично ему.{269}
Но в России «было бы неправильно изображать империализм, как связное целое (империализм вообще есть несвязное целое) — потому, что в России очень еще немало областей и отраслей труда с переходом от натурального и полунатурального хозяйства к капитализму».{270} Ленин видел в России «страну наиболее отставшую в экономическом отношении», страну, «в которой новейше-капиталистический империализм оплетен, так, сказать, особенно густой сетью отношений [183] докапиталистических»{271} — противоречие, «которое глубже всего объясняет русскую революцию (1905 г., — Б. Р.): самое отсталое земледелие, самая дикая деревня — самый передовой промышленный и финансовый капитализм!».{272}
По исчислениям Ленина, к концу XIX в. в России «семьсот собственников» владело «в среднем по тридцать тысяч десятин каждый», и у них было «втрое больше» земли (20798504 дес.), чем у (319000 мелких частных землевладельцев (6 1/2 млн дес.). Из 86 млн дес. всего частного землевладения, 62 млн дес. находилось в руках 28 тыс. собственников (по 2.227 дес. в среднем у каждого). Латифундии составляли «отличительную черту русского частного землевладения». Из них «свыше 70%» принадлежало дворянам, а «высшие сановники бюрократии фигурируют один за другим в числе этих владельцев дворянских латифундий».{273}
Наряду с тем в сфере крестьянского землевладения около половины надельных земель (64 из 137 млн дес.) находилось в руках у 1/6 (2.1 млн) «богатых землей дворов»; ок. 1/2 (из 12 1/2–6 млн) дворов в 1896–1900 гг. были «пауперы» (29.2% безлошадных, 30.3% однолошадных), причем «можно себе представить, каково их (3 ¼ млн безлошадных дворов, — Б. Р.) земледельческое «хозяйство» при расходе восьми копеек в год на инвентарь живой и мертвый». Здесь было царство «отработков», этого «прямого и непосредственного пережитка барщины», а «кабала вместо свободного найма необходимый спутник отработков».{274} Капитализм, конечно, и здесь делал свое дело, и процент безлошадных от 1888–1891 гг. к 1896–1900 гг. возрос с 27.3 до 29.2% (2.8 млн дворов — 3.2 млн дворов) и в 1898 г., например, [184] на 4.2 млн неземледельческих наемных рабочих приходилось уже «около 3.6 милл. земледельческих наемных рабочих». То же сказывалось и на ввозе (в 1889–1896 гг. 3.7 млн руб., в 1902–1903 гг. 20.6 млн руб.) и на производстве (в 1894 г. 9.4 млн руб., в 1900–1903 гг. 12.1 млн руб.) сельскохозяйственных машин. Но что это были за масштабы и темпы, когда в США в 1900 г. произведено было их на 157 млн долларов, т. е. на 392.5 млн руб. Таким образом, «конец XIX века застает в России самое острое противоречие между потребностями всего общественного развития и крепостничеством, которое в виде помещичьих дворянских латифундий, в виде отработочной системы хозяйства является тормозом хозяйственной эволюции, источником угнетения, варварства, бесконечных форм татарщины в русской жизни».{275} По подсчетам же комиссии 1901 г. в 1896–1900 гг. самостоятельное капиталистическое хозяйство вели 29% помещиков, тогда как сдавали землю «исполу», увязая в полукрепостнической топи, 51%.{276}
Но и оставляя в стороне чистую экономику, мы уже видели, что одни только политические и гражданско-правовые условия, в каких жило крестьянство под двойным гнетом «крепостнических и буржуазных приемов эксплуатации», оценивались Витте, с чисто буржуазной точки зрения, в 2–3 млрд руб. лишнего ежегодного дохода: эту прибавку к одномиллиардному бюджету царизма мог бы дать один только решительный удар по полукрепостническому правовому положению крестьян. И без того в эти годы «убывает власть земли, растет власть денег»: «"власть земли», т. е. власть средневекового землевладения крепостников-помещиков».{277} Тем сильнее самодержавие держалось теперь за одну из глубочайших своих основ, чуя величайшую для себя политическую опасность, в болезненном размывании этой основы монополистическим капиталом. [185]
Указанное Лениным противоречие и ставило «новейше-капиталистический империализм», показывавший себя на Дальнем Востоке в эти годы «вполне» и достаточно ясно, в такое «оплетение» докапиталистическими отношениями, что практически, в общей системе международной политики царизма, он оказывался неотделим от военно-феодальной империалистической природы этого последнего.
3. Вывоз русского капитала в условиях кризиса 1900–1903 гг.
Политический кризис 1900 и следующих годов на Дальнем Востоке и экономический кризис тех же лет в России не могли не отразиться на описанной совокупности дальневосточных предприятий, сраставшихся организационно в легко доступный воздействию и руководству министра финансов, комбинат.
К весне 1902 г. дипломатия Витте для всех очевидно «проиграла дело в Маньчжурии», а экономическая и финансовая его политика проигрывала дело, как должно было казаться во дворце, и внутри империи.{278} «Система Витте» легко могла быть изображена теперь, как принесение российского самодержавия в жертву интересам интернационального капитала, а на самого Витте открывалось со стороны правых кругов, чем дальше, тем больше, подозрение в вольной или невольной «измене» и, во всяком случае, в «обезличивании самодержавия».{279} С этого, правого, феодального фланга можно было ожидать обхода в любой момент. [186]
Но и усилия Витте продолжать и теперь борьбу за рынок вывоза для русского капитала, поскольку они явственно грозили войной, а, если и не войной, то колоссальным ростом расходов на оборону специально на Дальнем Востоке, — становились рискованными с точки зрения и французской биржи. Она озабочена была гораздо больше участью царских финансов в целом, чем проблематическими теперь возможностями для того же Русско-Китайского банка в Маньчжурии.{280} Так и с другого фланга — уходила поддержка.
Вероятно, сочетание обоих этих условий, которые оба были результатом затянувшегося экономического кризиса, — сочетание некоторого охлаждения по французской линии и раздуваемого безобразовцами подозрения против Витте относительно правильности курса на союз с интернациональным банковским капиталом — толкнуло Витте летом 1902 г. на образование Маньчжурского горнопромышленного товарищества целиком на средства казны и вне настоящей связи с Русско-Китайским банком (хотя и при фактическом рабочем участии Ротштейна и на основе заинтересования банка в половине прибылей, в обмен на «всякую поддержку как влиянием, так и опытом и персоналом банка»).{281}
Но еще и раньше, в 1901 г., заметно, что и сам Витте, потерпев некоторую неувязку в своем «тресте», сказавшуюся в рискованном демарше Монголора в направлении на Калган — Пекин, — поддается опасению перед возможными дальнейшими неувязками подобного рода, когда внешняя да и внутренняя обстановка повелительно требовала быть всегда начеку. Хлопоча, например, о монополии для Русско-Китайского банка в Маньчжурии летом 1901 г., Витте готовился, на случай удачи, связать банк строжайше проредактированным договором, лишавшим банк всякой тени самостоятельности по отношению к министру финансов в концессионной политике в Маньчжурии. Та же тенденция сказывается и в том, например, что летом 1902 г. весь третий выпуск акций [187] банка (более 3 000 000 руб.) Витте берет в казну, на случай каких-нибудь дальнейших трений с французами, фактически добиваясь этим преобладающего участия и в капитале банка (более 40%).{282} В условиях обоих кризисов, как экономического внутри страны, так и политического в международных отношениях, сохранение руководства сложившимся на Дальнем Востоке комбинатом, отдельные члены которого к тому же явно в данный момент клонились к упадку и краху, требовало усиления и капитальных вложений казны.
Что состояние рынка капиталов теперь станет в резкое несоответствие с масштабами и темпами проводимой им политики, это Витте понимал с самого начала кризиса. Когда, после оккупации Маньчжурии, политически момент представился ему чрезвычайно благоприятным для захвата маньчжурских недр и лесов, он ясно видел, что в России был «недостаток в капиталах даже для эксплоатации ее собственных природных богатств, и потому едва ли найдутся у нас средства для разработки рудных месторождений Китая». Но он был, ведь, оптимистом тогда и был, как помним, «глубоко убежден», что «если мы будем держаться существующей экономической политики, то через года два все опять войдет в норму».{283} Года два, следовательно, нужно было теперь продержаться и во внешней политике. А это значило здесь на место отливающего частного капитала выдвигать государственный, политику же вести прежнюю, «мирную», чисто «экономическую».
Не случайно, конечно, что, подготовляя свои концессионные требования в первом туре сепаратных переговоров с Китаем, Витте не колебался сосредоточить все богатства Маньчжурии не в руках частного банка, а в руках казенного общества КВжд. И только во второй раз, когда можно было думать, что отстранение этого казенного предприятия и замена его частным банком (в прибылях которого Китай хоть [188] несколько был заинтересован через внесенный им туда «командитный» капитал в 5 млн руб., который, не давая права голоса, давал право участия в дивиденде) может облегчить сделку, Витте перевел переговоры о промышленной монополии на Русско-Китайский банк. Рассматривал же он его только, как «подставное лицо», которое и шагу не могло делать без указания министра. А когда к осени 1901 г. усилиями русских дипломатических агентов в Маньчжурии две из трех ее провинций (Гириньская и Цицикарская) оказались, применительно к предполагаемым золотоносным площадям, расписанными между десятком русских концессионеров (золотопромышленных компаний и частников-одиночек), Витте просто не верил в серьезность и прочность этой комбинации.{284}
Неудивительно, что 4 февраля 1902 г., тотчас же после срыва переговоров об общей монополии банка в Пекине, Витте принял свои меры, чтобы на деле обеспечить за русским правительством права на все мыслимые в Маньчжурии промышленные концессии посредством отдельных, совершенно конкретных соглашений Русско-Китайского банка с провинциальными властями. В этих целях он потребовал, чтобы дипломатические агенты в Маньчжурии перестали оказывать поддержку русским «частным предпринимателям», а сосредоточили бы ее исключительно на агентах банка. Сделал он это во избежание того, чтобы «значительная доля участия в капитале и в распоряжении делами при этом не ушла в руки иностранных подданных» и «вообще в нежелательные нам руки», — и угадал: когда подошли сроки для действительных вложений в разработку расписанных концессионных площадей, большинство заявщиков оказалось не в состоянии осуществить свои права. Между тем у него были сведения, что иностранные скупщики китайских концессий в Маньчжурии, еще недавно считавшие свои шансы потерянными, теперь были убеждены, что, «Россия проиграла дело в Маньчжурии», и весною 1902 г. бросятся туда за получением [189] новых концессий. Он торопил теперь своих банковских агентов на месте «возможно энергичнее» заняться скупкою концессий на добывание золота, железа, нефти, никеля и каменного угля, на эксплоатацию лесов по р. Ялу и на «другие крупные предприятия».{285}
Это явственное недоверие к неорганизованной частно-капиталистической стихии в обстановке кризиса совпало теперь у Витте, повидимому, со специфическим страхом перед давно уже тревожившим его ряженым частником, выступившим день в день с известием об англо-японском союзе, 30 января ст. ст. 1902 г., в лице помянутого выше агента «безобразовской шайки» Матюнина — с претензией на те самые маньчжурские (не корейские) леса по р. Ялу, которые еще раньше Витте имел в виду резервировать за Обществом КВжд, а сейчас — за Русско-Китайским банком. «Безобразовская шайка», как уже рассказывалось, двинула свой проект Восточно-азиатской промышленной компании в момент открытия боксерского восстания, и Витте успел подставить ей тогда ножку только в самую последнюю минуту. После того они не раз повторяли свои попытки, при неизменном сочувствии царя, осуществить этот свой «склад концессий для Дальнего Востока», как называл компанию Безобразов, придавая ей учредительско-посреднический характер. Но каждый раз Витте удавалось, под всякими формальными предлогами, «проваливать» дело и отводить царя от такого прорыва монополии того банковско-железнодорожно-пароходно-горнопромышленного комбината, который Витте строил под своим руководством, т. е. под руководством как-никак министра финансов того же царя. И вот теперь — Матюнин со ссылками на царского зятя и с поощрительными резолюциями царя! Та же шайка возобновляла ту же игру, пока только с пешки. Очевидно, на большее не осмелел еще и Николай. Но с этой лесной площади на р. Ялу начиналась «конфиденциальная», [190] стратегическая («размотать японцев») «идея» первоначального замысла безобразовцев, возникшего в 1897 г.{286}
Для соотношения сил на самой верхушке царизма характерно, что через 5 дней после этой матюнинской заявки, в число подлежащего скупке агентами банка Витте включил как раз леса по маньчжурскому берегу Ялу.{287} Как видно, это соотношение не изменилось еще и весной этого года, когда Николаю пришлось утвердить проект Маньчжурского горнопромышленного товарищества, который, правда, осторожно обходил леса и сосредоточивался исключительно на недрах. Но это, совсем очевидно, был такой же «склад концессий», с учредительскими функциями, какой проектировали и безобразовцы. Весь финансовый риск брало на себя здесь правительство российского самодержца — ссудой товариществу в 1 млн руб. из Государственного Банка. Само же товарищество составилось из трех «товарищей». Из них два были попросту чиновниками министерства финансов, на действительной государственной службе, а третьим оказался... Ротштейн, который и руководил всем делом, приютив «товарищество» у себя в помещении Международного балка — к великой ярости безобразовцев, когда они, наконец, дознались до сути всей этой хитрой комбинации.{288}
До войны Маньчжурское товарищество Ротштейна успело скупить от банка и частных лиц права на участие в шести «крупных предприятиях» в Маньчжурии. Оно не успело как следует приступить к эксплоатации ни одного из них; по предварительным же подсчетам для постановки работы в трех из них требовался капитал в 10 млн руб. А со дня отставки Витте (16 августа 1903 г.) товарищество окончательно замерло, истратив в счет своего миллиона около 400 тыс. руб., остальные 600 тысяч так из Государственного Банка и не успев выбрать. Впрочем, к тому же времени совсем дышали на ладан и Монголор, спасшийся от ликвидации только [191] благодаря небольшой субсидии от казны, и Российское золотопромышленное общество, искавшее спасения тоже в закладе своих приисков в том же Государственном банке, — и ни о каком привлечении частного капитала к проектированным было Маньчжурским товариществом «дочерним» акционерным обществам и речи в такой обстановке быть немогло.{289}
Что же касается матюнинского лесного начинания, тесно, усердно бойкотируемое Русско-Китайским банком, никакой концессии в 1902 г. в Маньчжурии не добилось, и имевшиеся 130 тыс. руб. кабинетских денег на это дело прошли незаметно, повидимому, на «организационные» расходы.{290}
Когда же в начале 1903 г. Безобразов, получив особые полномочия от Николая, в мыслях уже покончившего с Витте, в специальном поезде отправился на Дальний Восток, то он попросту имел в полном своем распоряжении 2 млн руб. казенных денег, выданных ему министром финансов из 10-миллионного фонда по письменному приказанию царя. Они были без остатка и без малейших признаков прибыли (и отчетности) истрачены к ноябрю 1903 г., главным образом, на совершенно безалаберную заготовку леса по обоим берегам р. Ялу. Фиктивное же «Русское лесопромышленное товарищество на Дальнем Востоке», членами которого в мае 1903 г. безденежно была записана вся безобразовская «шайка», числило на себе, уже после окончания войны, несколько сот тысяч неликвидированных долгов. Частный же капитал на деле тут тоже, повидимому, и близко не лежал никогда.{291}
Единственно, где успели встретиться эти два «склада концессий», — это на богатейших залежах угля в Фушуне близ Мукдена. Но обе половины Фушуня как следует заработали [192] только уже во время войны, взятые в эксплоатацию Обществом КВжд (а после войны безвозвратно ушли, разумеется, в японские руки).{292}
Таковы были попытки на деле завладеть промышленными объектами в Маньчжурии после неудачи с получением формальной монополии на них по общему договору с пекинским правительством (30 января 1902 г.). Представители обеих политических групп — и «империалистической» и феодальной — хлопотали вокруг этого дела, причем в обоих случаях в это время шла речь о вложениях целиком из средств казны. Дипломатические усилия обеих этих групп были направлены на то, чтобы формально-правовым способом защитить возможность (в будущем, когда все «войдет в норму») взять свое русскому империализму от промышленной эксплоатации Маньчжурии.
Но помимо наличных и перспективных «интересов» частного, банковского и иного капитала, в Маньчжурии в одно железнодорожное строительство к концу 1903 г. было вложено до 400 млн руб. бюджетных, народных денег — и это тоже были реальные «интересы».{293} О том. чтобы по-настоящему и четко расчленить вопрос о столь разнородных интересах в дальнейшей дипломатической борьбе — при царизме не приходилось и думать. [193]