На восток

Так мы работали до момента, когда возникла необходимость снимать со своих мест заводы, расположенные в европейской части СССР.

Больше ста предприятий авиационной промышленности и более тысячи заводов других отраслей перебрасывались в Заволжье, на Урал, в Сибирь, Среднюю Азию, на Дальний Восток. В числе авиационных предприятий были крупные самолето- и моторостроительные заводы, заводы по производству приборов и агрегатов. Они имели сложное оборудование, большие запасы сырья и материалов. Все это требовалось демонтировать, погрузить в железнодорожные вагоны или на речные суда и баржи и отправить за тысячи километров в глубь страны. Вместе с авиапредприятиями эвакуировались в тыл коллективы рабочих, служащих, их семьи. А эвакуировать только один самолетный или моторный завод — значит демонтировать и погрузить 3—5 тысяч единиц оборудования, от простого до самого сложного, включая гидравлические прессы, котлы, прецизионные станки и т. д., и 10—15 тысяч, а то и более работающих, а с семьями — до 50 тысяч человек. По сути, перебрасывали в далекие дали только с одним заводом население небольшого города. На колесах и в движении оказалась почти вся авиапромышленность.

Эвакуацию осуществляли в кратчайшие сроки. Если учесть, что гитлеровское командование стремилось перерезать транспортные магистрали, разбомбить эшелоны, не допустить вывоза материальных ценностей, то станет ясно, насколько сложна была эта задача, какая исключительная организованность и оперативность требовались от партийных, советских и хозяйственных организаций, какой высокий патриотизм и трудовой героизм проявляли рабочие, инженерно-технический состав и служащие авиационных предприятий.

В целом эвакуация проходила планомерно и организованно. Общее руководство ею осуществлял Совет по эвакуации, созданный при Государственном Комитете Обороны. Каждое перебазирующееся предприятие составляло план, в котором определялось, что подлежит эвакуации, ее порядок, сроки свертывания и погрузки оборудования, необходимое для перевозки количество вагонов и платформ. В первый период войны, когда каждый выпущенный самолет представлял большую ценность, нередко демонтаж оборудования заканчивали под огнем врага.

Так эвакуировались запорожский и таганрогский заводы, успев под артиллерийским обстрелом погрузить в эшелоны и отправить по назначению все до последнего винтика. Рассказывали, что гитлеровцы жестоко бомбили железнодорожные пути близ запорожского завода, но сразу после бомбежек военные железнодорожники восстанавливали пути, и эшелоны с оборудованием ночью уходили на восток. Наутро картина повторялась. Бомбежка. А ночью снова отправлялись эшелоны. Когда гитлеровцы заняли остров Хортицу, территория завода обстреливалась даже из минометов. Однако эвакуация не прекращалась ни на минуту. Под огнем противника грузили станки, плавильные печи, термическое оборудование, прессы и другие материальные ценности. На восток ушло почти 3 тысячи вагонов.

В эти дни группа работников Запорожского обкома партии (здание обкома находилось под непрерывным обстрелом) очень помогла своевременной переброске завода в тыл страны. Один из работников обкома был удивлен, увидев, что в эшелоны грузят не только оборудование, оснастку и многое другое, но и бракованные алюминиевые головки цилиндров, а также разнообразную сантехнику. Кто-то уже подумал о том, что на новом месте придется строиться, будет трудно с сырьем, снабжением. И вместе с оборудованием в тыл отправили запас алюминия и многое другое. Все это помогло ускорить на новом месте выпуск авиапродукции.

29 сентября 1941 года все, что можно было вывезти, отправили на восток. Врагу не оставили ни одного станка, а все наиболее важные объекты завода — котельные, электроподстанция, бензохранилища — были взорваны. Уезжавший с последним эшелоном старый кадровый работник завода П. В. Филоненко вспоминает:

«Трудно было расставаться со своим родным детищем. Ведь многие из нас проработали на заводе по двадцать и более лет, многие своими руками восстанавливали завод после гражданской войны. Здесь было нам все знакомо — каждый уголок, каждый кирпичик. Никогда не забуду одного из последних разговоров с Москвой. Звонил нарком. Я доложил ему, что эвакуация полностью завершена, выезжаем сами.

— Как настроение? — спросил нарком.

— Какое может быть настроение, обидно и жалко расставаться с заводом.

— Ничего, товарищ Филоненко, не навсегда расстаетесь. Поверьте, придет время и вас откомандируем в Берлин за оборудованием для вашего завода. Обязательно откомандируем. Желаю успеха.

Между прочим, эти слова оказались пророческими. В 1945 году, после разгрома фашистской Германии, я был включен в состав группы специалистов по отбору трофейного оборудования для авиазаводов и командирован в Берлин. Но это было почти четыре года спустя, а тогда, в 1941 году, нам надо было работать, работать и работать для разгрома врага».

Так эвакуировался и таганрогский завод. Оборудование грузили в вагоны и на платформы под бомбежками и обстрелом, а последние эшелоны уходили, когда к заводу прорвались вражеские танки. Эвакуации завода помогал замнаркома А. И. Кузнецов. Он вспоминает:

«Немецкие войска подошли к железнодорожной станции, в случае взятия ее Таганрог мог быть отрезан. Наши стойко отстаивали станцию, буквально любой ценой, благодаря чему удалось за 10 суток вывезти таганрогский завод. Помню, после начала эвакуации нам позвонил А. Н. Поскребышев и спросил:

— Сколько вам надо еще времени на вывоз завода?

— При самом усиленном нажиме три дня,— ответил я.

— Это много. Поторопитесь. Надо уложиться за один день.

Фактически мы уложились за четыре дня».

В октябре началась эвакуация заводов Москвы — напряженнейшая, почти круглосуточная работа. Однако каждый выезд на эвакуировавшиеся заводы подтверждал, что все делается разумно и организованно, как будто людей специально этому обучали. А ведь все произошло так неожиданно — к эвакуации предприятий в Москве никто не готовился.

И вот снимаются со своих мест огромные заводы. Люди собранны, ни суматохи, ни сутолоки. Между цехами и корпусами проложены железнодорожные пути. Оконные проемы разобраны до уровня вагонов. Сделаны погрузочные эстакады. Станки и оборудование подают на погрузку по определенному плану. На каждом участке — ответственные командиры производства. Есть ответственный за вагон, платформу, эшелон, за их охрану. А в это время в цехах еще выпускают самолеты и моторы из деталей и заготовок, которые обрабатываются на действующих станках.

Как и в других местах, с московских заводов вывозили все. Снимали даже световую арматуру. В стенах электроподстанций зияли отверстия из-под выключателей, трансформаторов, изоляторов. Грузили конторские столы, тумбочки, табуретки. В цехах оставались лишь груды битого стекла и ненужной бумаги. Благодаря особому вниманию к авиационной промышленности со стороны ЦК ВКП(б) и Совета по эвакуации подвижной состав поступал на заводы бесперебойно. Погрузка шла днем и ночью.

Вспоминает один из старейших работников авиационной промышленности П. П. Кочеров:

«Люди работали до изнеможения, иногда буквально засыпали на ходу. Если бы до войны спросили о сроках переброски завода на новое место, ответ был бы один — не менее года. Практически за десять дней октября мы отправили не менее восьмидесяти процентов оборудования. Трудовое мужество опрокинуло все. А ведь одновременно выделялись люди для строительства оборонительного рубежа от Можайского шоссе до линии Белорусской железной дороги».

Чтобы ускорить эвакуацию, на одном из московских заводов более ста автомашин, почти весь транспорт, перевели на круглосуточный график. Станок за станком устанавливали на платформы при помощи двух больших портальных кранов. Слесари, медники, токари стали на время такелажниками и грузчиками. Директор завода появлялся всюду, где возникали какие-либо трудности. Погрузочные площадки были связаны телефоном со штабом эвакуации завода.

На одном из заводов при упаковке шлифовальных кругов не хватило древесном стружки. Тогда рабочие принесли книги из личных библиотек, и они пошли на прокладки, чтобы предохранить абразивы от поломок в пути.

Не говоря уже о круглосуточной работе в дни эвакуации, когда отдыхали поочередно по 2—3 часа прямо в цехах, нужно еще представить, что в большинстве своем демонтировали заводы люди, которые родились и выросли в Москве, работали на том или ином предприятии целыми семьями. Как же трудно было им отрываться от родных мест, с какой болью в сердце прощались они со всем, с чем была связана их жизнь! Уезжали по-солдатски, захватив только то, что могли унести их руки,— несколько узелков с самым необходимым, главным образом для детей.

Основную массу людей отправляли по железной дороге. Товарные вагоны оборудовали деревянными нарами. Устанавливали железные печки-«буржуйки», как в годы гражданской войны. Их топили углем, шпалами, всем, что попадало под руку. Но разве нагреешь такой печкой вагон? Трудно было с питанием. Путь долгий, а запасов продуктов — почти никаких. Сколько ехать, никто не знал. Поезда шли медленно, стоянки долгие. На больших станциях, простаивая в очередях, старшие вагонов получали по продовольственным карточкам хлеб или муку, а также некоторые другие продукты. Но никто не падал духом. Заботы и горести переносили стойко.

Частично эвакуация шла по рекам. Люди и заводское имущество отправляли пароходами и на баржах. Так уезжали на восток многие рабочие и их семьи с завода, производившего двигатели Климова.

Капитан парохода, буксировавшего баржи, впервые шел по Волге и не знал ее фарватера. А все бакены с наступлением холодов уже сняли. Поэтому плыли только днем, а ночами стояли. Мороз начал сковывать реку. А тут еще пароход вышел из строя. Пришлось вызывать буксиры. В общем, караван застрял в одном из волжских затонов: дальше плыть было нельзя. На колхозные подводы погрузили вещи, посадили детей и стариков, остальные пошли пешком. Ночевали в деревнях. Колхозники старались всех приютить. Лишь через некоторое время поступили вагоны, и рабочие отправились к месту назначения.

А враг приближался. К середине октября 1941 года на московском направлении сложилась крайне серьезная обстановка. 15 октября в одиннадцать часов утра находившихся в Москве наркомов вызвали в Кремль. Молотов стоя сказал, что все мы сегодня должны покинуть Москву и выехать в те места, куда перебазируются наши наркоматы,— в города Заволжья, Урала, Сибири. В Москве остаются лишь оперативные группы наркоматов по 20—30 человек. Некоторые стали спрашивать, как быть, если аппарат наркомата не может уехать из-за нехватки вагонов и по другим причинам? Ответ был таков: самим выехать при любых обстоятельствах сегодня, а дальнейшую эвакуацию поручить кому-либо из заместителей.

Вернувшись в наркомат, позвонил Сталину:

— Только что, как и другие наркомы, получил указание о выезде из Москвы. Но наши предприятия еще не закончили эвакуацию. Прошу разрешить остаться. Сталин сказал:

— Хорошо, оставайтесь.

Остаток дня ушел на то, чтобы получить побольше вагонов. Затем побывал на заводах. Докладывают везде коротко, четко, по-военному. И только когда подойдешь к вагонам, куда уже погрузились или грузятся семьи — женщины, дети,— другой разговор:

— А как там будем жить? Будет ли где учить детей?

Говорю правду, объясняю, что очень трудно будет вначале и с жильем, и с лечением, и с питанием, и со школами. Но посылаем в районы переброски заводов строительные организации. Будем строить. Самолеты нужно начать выпускать как можно скорее. Сначала из заделов, потом уже полностью производя их на месте.

Кивали головами. Даже дети понимали, что сейчас самое главное.

Вернувшись в наркомат, вызвал заместителей и начальников главков. Разговор шел о том, как еще ускорить эвакуацию заводов прифронтовой полосы и Москвы. Некоторые заместители и начальники главков отправляются самолетами на заводы в качестве уполномоченных наркомата для оказания помощи в эвакуации. Проверил, как обстоит дело с выездом из Москвы ученых и главных конструкторов авиационной промышленности. Им тоже приказано сегодня покинуть столицу. Но оторвать людей от места, на котором человек работал годами, где столько сделано, было трудно. Иногда приходилось говорить приказным тоном. Вместе с тем старался, чтобы люди до конца сами все поняли. Александр Александрович Архангельский, заместитель Туполева, просил разрешения остаться на день-два: ему обязательно нужно еще кое-что сделать. У другого оказались больные родственники, которых он не может сейчас оставить, и т. д. и т. п.

Ночью еду по темной Москве в Кремль, в Совет по эвакуации, «выбивать» эшелоны и вагоны под погрузку. Докладываю, сколько погрузили за день и сколько нужно на завтра. Для авиации — первая очередь, но ведь вагоны нужны и другим. Поэтому строгая проверка: весь ли транспорт использован, насколько обоснована новая заявка. Возвращаюсь в наркомат, выясняю, все ли, кому надлежало, покинули Москву. Диспетчерский отдел докладывает о работе авиационных предприятий за истекшие сутки. Связываюсь по телефону с некоторыми заводами, где что-то не ладится. В пять утра заканчиваю работу. Ложусь спать в кабинете. Сон в эту ночь особенно короткий. 16 октября 1941 года. Первый звонок. Как ни странно, он не по авиационным делам. Валентина Степановна Гризодубова говорит, что в городе не ходят трамваи, не работает метро, закрыты булочные. Я знал Гризодубову как человека, которого касается все. Однако на этот раз, выслушав Валентину Степановну, спросил, почему она сообщает о неполадках в Москве мне, а не председателю Моссовета Пронину или секретарю Московского комитета партии Щербакову?

— Я звонила им обоим и еще Микояну,— отозвалась Гризодубова,— ни до кого не дозвонилась.

Пообещал Валентине Степановне переговорить с кем нужно, а у самого беспокойство: что делается на заводах? Решил сразу поехать на самолетный завод, где раньше работал парторгом ЦК. Сжалось сердце, когда увидел представшую картину. Вместо слаженного пульсирующего организма, каким всегда был завод, распахнутые ворота цехов, голые стены с вынутыми рамами и разобранными проемами, оставшиеся неубранными помосты, вскрытые полы на местах, где стояли станки. Щемящая сердце пустота. Лишь в механическом цехе несколько станков, а в цехе сборки — последние самолеты на стапелях.

Рабочие подошли ко мне. У одной работницы слезы на глазах:

—— Мы думали, все уехали, а нас оставили. А вы, оказывается здесь! Говорю:

— Если вы имеете в виду правительство и наркомат, то никто не уехал.

Говорю громко, чтобы все слышали:

— Все на месте. На своем посту каждый, а отправляем заводы туда, где они смогут выпускать для нашей армии современные боевые самолеты, чтобы мы могли дать сокрушительный отпор врагу. У вас пока организуем ремонт боевых машин, а дальше будет видно. Когда отгоним врага, снова будем на вашем заводе выпускать самолеты. Так что давайте ковать победу: те, кто уехал — там, а вы — здесь.

Еду на другой завод. Мысленно отмечаю — Москва та и не та. Какой-то особый отпечаток лежал на ней в это утро. Гризодубова оказалась права: не работал городской транспорт, закрыты магазины. На запад идут только военные машины, на восток — гражданские, нагруженные до отказа людьми, узлами, чемоданами, запасными бидонами с бензином.

На этом заводе застал возбужденно беседующих рабочих. Спросил, в чем дело. Молчат. Потом один говорит:

— Вот директор уехал и забрал деньги. Не хватило выдать зарплату.

В те дни на эвакуируемых заводах всем работающим кроме уже заработанных денег выдавали еще и за две недели вперед. Спросил исполняющего обязанности директора, почему не хватило денег? Объясняет: не дали в отделении Госбанка, сказали — денег нет. Я успокоил рабочих, объяснил, что директор выехал по указанию наркомата на новое место базирования завода. Туда скоро уедете и все вы. А деньги выдадут сегодня или в крайнем случае завтра.

Только вернулся в наркомат — звонок: срочно вызывали в Кремль, на квартиру Сталина.

Кремль выглядел безлюдным. Передняя квартиры Сталина открыта. Вошел и оказался одним из первых, если не первым: вешалка была пуста. Разделся и прошел по коридору в столовую. Одновременно из спальни появился Сталин. Поздоровался, закурил и начал молча ходить по комнате. В столовой мебель на своих местах: прямо перед входом — стол, налево — буфет, справа по стене — книжный шкаф. Но в этот день книг в нем не было. Отступление от обычного я подметил и в костюме Сталина. На нем, как всегда, были куртка и брюки, заправленные в сапоги. Я увидел, что в месте сгиба они были худые. Сталин поймал мой удивленный взгляд и неожиданно сказал:

— Обувку увезли.

В этот момент в комнату вошли Молотов, Маленков, Щербаков, Косыгин и другие. Сталин поздоровался, продолжая ходить взад-вперед. Все стояли. Сесть он никому не предложил. Внезапно Сталин остановился и спросил:

— Как дела в Москве?

Все промолчали. Посмотрели друг на друга и промолчали.

Не выдержав, я сказал:

— Был на заводах утром. На одном из них удивились, увидев меня: а мы, сказала одна работница, думали, что все уехали. На другом — рабочие возмущены тем, что не всем выдали деньги; им сказали, что увез директор, а на самом деле не хватило в Госбанке дензнаков.

Сталин спросил у Молотова:

— А Зверев где?

Молотов ответил, что нарком финансов в Горьком.

Сталин сказал:

— Нужно немедленно перебросить самолетом дензнаки.

Я продолжил :

— Трамваи не ходят, метро не работает, булочные и другие магазины закрыты.

Сталин обернулся к Щербакову:

— Почему?

И, не дождавшись ответа, начал ходить.

— Сам не видел, но рассказывают, что на заставах есть случаи мародерства,— закончил я,— останавливают машины и грабят.

Сталин еще походил немного и сказал:

— Ну, это ничего. Я думал, будет хуже.

И, обратившись к Щербакову, добавил:

— Нужно немедленно наладить работу трамвая и метро. Открыть булочные, магазины, столовые, а также лечебные учреждения с тем составом врачей, которые остались в городе. Вам и Пронину надо сегодня выступить по радио, призвать к спокойствию, стойкости, сказать, что нормальная работа транспорта, столовых и других учреждений бытового обслуживания будет обеспечена.

Помолчав еще немного, Сталин поднял руку:

— Ну, все.

И мы разошлись, каждый по своим делам.

Забот и нерешенных вопросов у всех было так много, что краткость встречи никого не удивила. Удивило лишь молчание Берии, который отвечал по должности за информацию и обеспечение порядка.

В последних числах октября, поздно вечером, мне позвонил Сталин и спросил:

— Как дела?

Я сказал, что московские и подмосковные заводы в основном эвакуированы, эвакуируются и другие предприятия, а многие уже разместились на новых местах. Попросил разрешения слетать в Куйбышев, посмотреть, каково положение там.

Сталин согласился:

— Летите. Помогите разместить заводы. Ускорьте строительство. Очень нужны самолеты.

На площадке, куда я прибыл прямо с аэродрома, творилось что-то невообразимое. Картина, открывшаяся глазу, в первый миг походила на хаос, в котором трудно было что-либо понять. Но стоило приглядеться к этому «муравейнику», как первое впечатление исчезало, все становилось на свои места. На площадке работало более 50 тысяч строителей. Действовала большая слаженная трудовая армия. Однако строительство было очень далеко от завершения.

На одном заводе уже большая часть зданий была готова, но не закончено строительство кузницы, компрессорной, экспедиционного корпуса, места для испытаний вооружения самолетов и некоторых цехов. Ни в одном из них не было отопления, воды, проводов силовой энергетики, остекленных окон и подготовленных полов. А о столовых, кухнях, санитарных узлах и говорить нечего. Не лучшим оказалось положение и на другом заводе. Там еще строили литейный цех, испытательную станцию, административные корпуса, бытовые помещения и т. д.

Вместе со строителями трудились на площадках рабочие и инженеры эвакуированных заводов. Они прокладывали временные железнодорожные пути для продвижения эшелонов с оборудованием в цехи и начинали разгружать это оборудование. В некоторых корпусах оборудование уже устанавливали, хотя крыш еще не было. Работа под открытым небом шла на нескольких уровнях. Внизу размещали станки и прокладывали силовой кабель. По стенам крепили отопительную арматуру, тянули проводку осветительной сети. Вверху сооружали кровлю и сваривали балки.

В октябре и ноябре день, как известно, короток. Работать становилось все труднее и труднее. На территории освещение слабое. Грязь. Холод. К ночи лужицы подергивались льдом. У разведенных тут же костров кипятили чай (вернее, шиповник), обогревались и строители, и авиационники. Надо сказать, что все кадровые рабочие помогали строить и оборудовать свои рабочие места. Приехавшие сюда загодя главные инженеры, главные технологи и механики очень точно распределили все заранее. Любой начальник цеха тотчас после прибытия знал свое место, вместе с рабочими помогал строителям поскорее сдать цех.

Всматриваясь в битву на строительных площадках, я проникался гордостью за наших людей, выполнявших работу невиданного масштаба, причем делавших все спокойно и уверенно. Казалось, можно было растеряться от всего этого, но у любого объекта к нам подходили строители или производственники и четко докладывали, кто и чем занят, какие сроки окончания работ и что может помешать выполнению плана. Никакой суматохи и бестолковщины. Как я убедился, люди были готовы показать, на что они способны в такое трудное время.

На одном из эвакуированных заводов многие рабочие, увидев меня и как бы подбадривая, говорили:

— Смотрите, Алексей Иванович, цех-то какой, лучше московского будет!

И действительно, цех-красавец был высок и светел, задуман с размахом, перспективой.

Работали от темна до темна, где не было освещения, и посменно, круглые сутки, если электросеть уже провели. Страшно неловко себя чувствуешь, зная, что при такой напряженной работе не можешь дать людям не только нормального отдыха в тепле, но даже не имеешь возможности накормить их горячей едой. Начал говорить об этом с женщинами- работницами, эвакуированными из Воронежа, стал объяснять, когда будет столовая, нормальное жилье, хотя бы по комнате на семью. А они: потерпим. На фронте еще труднее. Скорее бы начать выпускать самолеты.

Скорее! Это было наше общее желание. Будущие заводы не позднее чем через два-три месяца должны были дать фронту боевую технику.

Уезжая из Москвы на восток, я знал, что меня ждет много работы, но то, что оказалось на деле, превзошло все ожидания. За день, обходя строительные площадки и цехи, услышишь столько требований и просьб, что впору с ними успеть разобраться за ночь. Когда темнело, вместе с директорами и главными инженерами заводов мы прямо на строительной площадке решали, какие изменения нужно внести в график строительства и монтажа оборудования, чтобы ускорить дело.

Если оставались нерешенные вопросы, часов в десять-одиннадцать вечера ехали в город. Здесь в одном из зданий помещался филиал Совнаркома, которым руководил заместитель Председателя Совнаркома и председатель Госплана СССР Н. А. Вознесенский. Каждому наркомату было отведено по одной-две комнаты, оборудованные телефонной связью. Независимо от того, в какой город эвакуировался тот или иной наркомат, в Куйбышеве находились его представители.

Приезжая для телефонных переговоров с Москвой и с другими городами и заводами, от которых зависела помощь нашим стройкам, я не раз встречался здесь с Вознесенским. Подобно большинству руководителей, он в это время перешел на полувоенную одежду. Вместо обычного костюма и сорочки с галстуком на нем были темная гимнастерка с широким военным ремнем и сапоги. Однако, как человек сугубо штатский, Вознесенский в такой одежде чувствовал себя, видимо, не совсем удобно. Помню его расхаживавшего ночью по полутемному зданию, с заложенными за ремень руками, сосредоточенного и строгого. Вознесенский всегда был человеком принципиальным, не терпел сделок с совестью, требовательно относился к себе и к подчиненным.

А в такое время и подавно. Однако, проявляя строгость и взыскательность, ценил людей и заботился о них.

Телефонные переговоры из Куйбышева занимали много времени — в три-четыре раза больше, чем из Москвы. К тому же слышимость плохая, связь часто прерывалась. Иногда и вовсе нельзя было по тем или иным причинам переговорить с каким-либо заводом. Приходилось посылать телеграммы или звонить в Москву, в наркомат, а оттуда уже связываться с этим предприятием или поставщиками. В результате я пришел к твердому убеждению, что в интересах дела наркомат должен оставаться в Москве. И с этим доводом согласились. В предназначенное для перебазирования место мы эвакуироваться не стали, а перевезли только архив и отправили небольшую часть сотрудников с одним из заместителей наркома. Весь основной состав оставался в столице.

Пришел к выводу: поскольку там, далеко на востоке, сосредоточивался целый комплекс наших заводов — самолетные, моторные, агрегатные и другие специализированные предприятия, следовало создать здесь межотраслевой главк, который бы занимался общими для этих заводов вопросами, главным образом снабжением, бытом, непосредственно контактируя с местными организациями. Начальником этого главка назначили Давида Ефимовича Кофмана, крепкого хозяйственника и руководителя, который хорошо понял свою роль. Не вмешиваясь в компетенцию главных управлений наркомата, не подменяя их руководителей, он сосредоточился на тех вопросах, которые необходимо решать на месте, и решать немедленно. Забот было много, прежде всего бытовых. Они приобретали чрезвычайную остроту. Гораздо большую, чем в условиях мирного времени.

Вскоре я вылетел в другой город, куда тоже было перебазировано несколько заводов, в том числе крупнейший моторостроительный, а также некоторые научно-исследовательские институты авиационной промышленности. Они обосновались в 18—20 километрах от города. Так получилось, что здесь разместились рядом два моторных завода — крупный и поменьше. Задача, которую предстояло решить в первую очередь, состояла в том — оставлять заводы самостоятельными или объединить. Оба они выпускали один и тот же тип двигателя. Вопрос этот нужно было решать немедленно, так как строительство корпусов для заводов почти закончилось. Начинался монтаж оборудования. Одновременно эшелон за эшелоном прибывали на необжитое место эвакуированные, а их около 125 тысяч. Жилья почти никакого. Лишь бараки и несколько трехэтажных домов. Больше 3 тысяч в них не разместить. Что делать с остальными? Зима пришла рано, сразу с большими снегопадами и сильными морозами. В ноябре наступили лютые холода.

Как увидел все это, сразу направился в областной комитет партии — посоветоваться и просить помощи. Приехал в обком и вдруг застал там необычную тишину и безлюдье. Времени только шесть вечера, а в обкоме почти никого.

Зашел в приемную, спрашиваю:

— Можно ли переговорить с первым секретарем?

— Нет, хозяина не будет до восьми часов, он с пяти до восьми обедает.

Я был поражен. В бытность первым секретарем обкома в мирное время я никогда не уходил днем домой, хотя квартира была неподалеку, а обедал в обкомовской столовой и снова возвращался на работу. А тут во время войны — три часа на обед и на дневной сон?! Поверить в это не мог. Тем более после того, как только что видел напряженнейшую работу Куйбышевского обкома партии. Покоробило меня и выражение «хозяина не будет». Ну, думаю, и нравы!

Не застав на месте первого секретаря, спрашиваю:

— А где секретарь по промышленности?

— Все будут в восемь вечера.

Ехать обратно на завод далеко. Только успеешь приехать, как надо возвращаться обратно. А без помощи обкома дел не решить. Надо связываться с Москвой. Прошу разрешения воспользоваться правительственным телефоном. Докладываю обстановку. На заводы ежедневно прибывают эшелоны с оборудованием и людьми, а селить их негде, приходится рыть землянки. Возить людей на завод из города трудно, но в такой ситуации хоть какой-то выход из положения, пока не будет жилья. Нужна срочная помощь местных руководителей. Но у секретаря обкома, видимо, слишком спокойный характер. За неделю только один раз был на заводе. Заехал на полчаса, сказал: «Ну, если что, звоните!» — и уехал.

— Хорошо,— ответили из Москвы,— разберемся.

Вскоре первым секретарем этого обкома был избран С. Б. Задионченко, в прошлом секретарь одного из обкомов партии на Украине. Задионченко повернул все городские и областные организации лицом к заводам авиационной промышленности. Максимум внимания уделял становлению производства на моторных заводах, проводил там не менее половины своего рабочего времени. Даже по другим делам часто принимал не в обкомовском кабинете, а на заводах.

Пока я находился здесь, важнейший организационный вопрос стал для меня абсолютно ясен: завод должен быть один. Нельзя, чтобы в 2—3 километрах друг от друга находились два завода одного типа. Единое производство даст нужную производительность труда, нужный размах и т. д. Да и квалифицированные рабочие будут сконцентрированы в одном месте. Но единому заводу нужен такой директор, который бы справился с этой махиной. Тем более когда помимо производственных забот были еще сотни различных дел, когда нужно иметь теснейшую связь с областными партийными и иными организациями, со строителями, с переданными заводам совхозами и т. д. и т. п.

Я уезжал с заводов обеспокоенный тем, что не видел подходящей кандидатуры на пост руководителя такого крупного предприятия. Успокаивала лишь твердая уверенность в делах строительных. Сооружением моторного гиганта занимался один из строительных трестов нашего наркомата, которым руководил М. Я. Криворучко. На этого управляющего можно было положиться: опытный строитель, хороший организатор и энергичный, инициативный человек. Как показало время, он успешно справился с этим делом.

И вот я снова в Куйбышеве. За несколько дней картина здесь сильно изменилась. Напряженнейшая работа строителей и авиационников давала свои плоды. Прибыло уже больше половины оборудования. За эти дни его перебросили с железнодорожных платформ в цехи, и, хотя некоторые из них были еще без стен, оборудование выстраивалось в законченные технологические линии. Агрегатные и сборочные цехи разворачивали привезенные запасы деталей. В местах окончательной сборки стали появляться первые фюзеляжи самолетов, крылья и т. п. Но многие эшелоны еще находились в пути, и развернуть производство полностью еще не удавалось. Куйбышевская железная дорога, начальником которой в то время был Б. П. Бещев, будущий министр путей сообщения, делала все возможное, чтобы быстрее продвинуть наши эшелоны прямо на заводские площадки. Но не все зависело от железнодорожников. Были огромные встречные перевозки к фронту. Были бомбежки — уничтоженные составы и разрушенные пути.

Многое делали для авиапромышленности в Куйбышеве городская и областная партийные организации. Отношение к нашим нуждам было исключительное. Парторганизацию в Куйбышеве возглавлял молодой, очень способный и энергичный руководитель Владимир Никитин. Высокий, с правильными, красивыми чертами лица, он в первый миг мог показаться несколько медлительным и апатичным. Даже глаза как будто не открывал полностью. Однако, наблюдая его в общении с людьми, нетрудно было заметить, каким обманчивым оказывалось первое впечатление. Глаза Никитина не только полностью открывались в какой-то момент, но буквально впивались в собеседника, когда он спрашивал его:

— Ну как, все понятно?

И попробуй ответить, что нет. Тогда Володя встанет и, отрубая каждое слово, скажет так, что не понять или не поверить нельзя. Ему редко приходилось повторяться. Его понимали с полуслова.

На плечи областной и городской партийной организаций ложились и заботы об эвакуированных сотрудниках аппарата ЦК ВКП(б), Совнаркома СССР, о дипломатическом корпусе.

Здесь и застал меня праздник Октября. Вечером 6 ноября в оперном театре открылось торжественное заседание партийного актива. Зал был освещен неярко. Сказывалась перегрузка энергосистемы в связи с подключением многих заводов. И одежда у большинства была совсем не праздничная. Почти все пришли прямо с заводских строительных площадок, из цехов, не успев забежать домой. Да и какой мог быть дом! Из-за нехватки жилья заселили даже все пароходы, стоявшие у пристани. Но вопреки всем трудностям, сознание торжественности момента создавало особое настроение. Собрание было незабываемым. Не знаю, что переживали товарищи, находившиеся в это время на торжественном заседании в Москве на станции метро «Площадь Маяковского», но свои ощущения от собрания в Куйбышеве я запомнил на всю жизнь. Вероятно, потому, что тяжелее периода в борьбе с фашистской Германией у нас не было.

Только участники заседания расселись, как было объявлено, что начинается трансляция доклада Сталина с торжественного заседания в Москве. Узнать, что в Москве проводится торжественное заседание, было до того радостно и неожиданно, что трудно передать. С треском и посторонними шумами в зрительном зале Куйбышевского оперного театра прозвучал знакомый голос, очень далекий и тихий. Слова, полные веры в победу. Вся страна еще теснее объединялась для решительного отпора врагу. К этому партия призывала весь народ.

После заседания, которое было очень коротким, поехали по заводам. С одного из них я позвонил жене (семья моя в это время эвакуировалась в Куйбышев) и спросил, как она смотрит на то, чтобы завтра вечером, в праздник, собрать у нас дома руководителей заводов. Очень устали люди. Многие без семей. Хорошо бы посидеть немного и поговорить. Жена отвечает:

— Конечно, хорошо бы, но у нас ничего нет. Всего четыре стула и небольшой стол, да и угощать нечем... А сколько будет человек?

Чтобы не испугать, говорю:

— Человек десять — пятнадцать.

— Ну что ж, хорошо.

Составил список. Попросил своих помощников передать приглашение руководителям куйбышевских заводов: если смогут, пусть завтра приходят ко мне домой в восемь вечера.

И опять до поздней ночи беседы, разбор разных дел.

Утром 7 ноября в Куйбышеве состоялся парад войск и демонстрация трудящихся. Шли сибирские части. Вместе с местными формированиями они уходили на фронт. Парад принимал К. Е. Ворошилов. Это был суровый и незабываемый момент. Всматриваясь в лица бойцов и командиров, я видел их полную решимость выполнить любой приказ Родины. На трибуне кроме принимающего парад были М. И. Калинин, А. А. Андреев, секретарь обкома и командующий округом. А мороз сильный, больше 20 градусов. Зашли в помещение погреться. Михаил Иванович Калинин, вытирая заиндевевшую бороду, рассказал:

— Всю жизнь подводила меня борода. Собрался жениться, стал обзаводиться хозяйством. Зашел купить будильник в часовой магазин, а продавец, парнишка, может быть, лет на пять моложе меня, спрашивает: «А вам, дедушка, какой будильник-то?» Я говорю: «Какой же я дедушка — я жених». Вот что значит борода, а расстаться с ней так и не решился.

На трибуне я увидел заместителя председателя СНК СССР М. Г. Первухина и наркома угольной промышленности В. В. Вахрушева. Узнав, что у них семьи в другом городе, пригласил и их вечером к себе.

Приехав домой, застал подготовку к приему в самом разгаре. Во дворе нашлись доски. Две табуретки и доска — получилась скамья. Два стула и доска — другая скамья. Козлы и еще несколько досок превратили в стол. Мобилизовали домашние продовольственные ресурсы, а также посуду и стулья у соседей. Собрались дружно. В двухкомнатной квартире стало так тесно, что. казалось, можно только стоять. Но постепенно все утряслось. Все скромно одеты. Ни крахмальных сорочек, ни белых рубашек. Бросалось в глаза, что все побриты и подтянуты.

Гости — одни мужчины. Шли они, конечно, к своему наркому, но попали в теплую домашнюю обстановку, которой многие из них в эти дни были лишены. Чувствовалось, что все рады встрече. Собрались директора, главные инженеры, секретари парткомов заводов, которые выпускали боевые самолеты, но одни давали для них моторы, другие — шасси, третьи — агрегаты, бронекорпуса, винты, установки вооружения, радиаторы и т. д. Тосты были яркими, горячими. Все понимали, что самолеты нужны немедленно, как можно скорей. Каждый из присутствующих представлял коллектив в тысячи и десятки тысяч человек. Неожиданно празднество вылилось во взаимные обязательства и требования.

Темпераментный Куинджи, главный инженер моторного завода, горячий человек, но опытный работник, заявил, что их завод уже через месяц начнет выпускать двигатели, полностью изготовленные из деталей здешнего производства, и призвал самолетчиков быть готовыми к этому. Самолетчики приняли вызов и в свою очередь обратились к представителям других заводов и строителям.

Не скажу, что заранее задумал такой нашу встречу, нет. Она получилась сама собой, как результат, видимо, особой ответственности за судьбу Родины. Все понимали, как велика опасность, нависшая над страной, и не могли думать и говорить иначе. Вот почему сразу же стал вопрос о сроках выпуска боевой техники на новых местах, сроках совершенно невероятных в других условиях. Эти сроки еще не были апробированы коллективным опытом и не подкреплены волей коллективов, но это был уже призыв руководителей и их самообязательства.

На другой день мы прикинули возможности каждого завода и цеха применительно к этим срокам и попытались изыскать дополнительные силы и средства, чтобы поставленные задачи стали реальными. Вот почему такой значительной оказалась та наша праздничная встреча.

В Москву я возвратился 10 ноября и сразу был принят Сталиным. Он выслушал меня не перебивая. Лишь когда речь зашла о директоре для моторных заводов, спросил:

— Кого вы рекомендуете?

К этому времени решение о директоре уже созрело. Я назвал имя Баландина.

— Он же был вашим заместителем?

— Да. Но лучшего директора такого огромного завода не найти.

— А он действительно справится? — уточнил Сталин.

Я сказал, что Баландин считается у нас «эталонным» директором. Лучше него нет.

И это было так. Василий Петрович Баландин с моторами был связан, можно сказать, всю жизнь. Родившись в семье железнодорожного рабочего, он начал трудовую деятельность с одиннадцати лет, пройдя большой путь от слесаря-сборщика до директора крупного завода, а затем и первого заместителя наркома авиапромышленности. Он был им до прихода П. В. Дементьева. Талантливый инженер, возглавляя в свое время сборочный цех на моторостроительном заводе, В. П. Баландин вместе с другими специалистами задолго до войны внедрил конвейерную сборку моторов. Таких конвейеров не было тогда даже за рубежом, все сделали своими руками, по своим проектам. Директора завода Василия Петровича стали называть «эталонным» директором за то, что он не только умело руководил производством, но и оперативно улаживал все возникавшие конфликты с конструкторами, военпредами и т. д. Это был самоотверженный, преданный делу работник, умевший опереться на партийный и заводской коллективы.

Однако примерно через год после моего назначения наркомом я был вызван к Сталину, и он, познакомив меня с докладной запиской первого заместителя наркома внутренних дел с показаниями двух заключенных на В. П. Баландина, предложил его арестовать.

Прочитав записку, я сказал Сталину:

— Баландин работал и до моего назначения. Буду совершенно объективным, если скажу, что он добросовестный, знающий дело работник. К тому же показания не прямые, а косвенные. Этот слышал от того, а тот от другого. Считаю его арест неправильным.

Сталин согласился:

— Хорошо, пусть проверят дополнительно.

И все же спустя два месяца Василия Петровича арестовали уже без моего согласия.

Воспользовавшись паузой, я напомнил Сталину, что Баландин уже около двух месяцев отстранен от должности и арестован, и повторил, что за время нашей совместной работы я никаких претензий к нему не имел, считал и считаю его честным коммунистом.

На другой день меня вызвали к Сталину вместе с Дементьевым и Яковлевым. Разговор опять зашел об этих заводах. Я снова сказал, что вопрос о директоре нужно решать как можно скорее. Вновь прозвучало имя Баландина. Дементьев и Яковлев поддержали меня.

— Ну хорошо,— согласился Сталин,— подумаем.

Этот разговор произошел в восемь часов вечера, а около полуночи Василий Петрович уже входил в мой кабинет. Я был рад, что Сталин прислушался к нашему мнению, что, как известно, бывало не всегда. Причем на другой день он даже позвонил мне и сказал:

— Сделайте так, чтобы Баландин, во-первых, быстрее поехал на завод, а во-вторых, остался в должности заместителя наркома, чтобы у него не было никакой обиды.

Я позвонил Баландину и передал ему слова Сталина.

Однако, несмотря на все организационные меры и наши усилия, выпуск самолетов катастрофически падал, а положение на фронтах, хотя немцев и отбросили от Москвы, оставалось напряженным. В середине ноября наркомат дал меньше самолетов, чем в начале, в конце — меньше, чем в середине, в первой половине декабря — меньше, чем в первых числах. Всего в декабре — критическом для нас месяце — авиапромышленность изготовила 600 самолетов. И вот в середине декабря Центральный Комитет партии вынес решение о том, что Наркомат авиационной промышленности подводит фронт. Такая оценка была для всех нас совершенно неожиданной.

Получив это решение, доставленное специальным курьером, я в первый момент даже растерялся — настолько оно показалось несправедливым. Ведь только в сентябре работу авиастроителей оценили чрезвычайно высоко. И сейчас все делалось с такой самоотверженностью и самоотдачей, с таким максимальным напряжением, что просто невозможно было кого-то в чем-либо упрекнуть. И разве все зависело от нас? Горько было, но, поразмыслив, понял, что это решение — оружие, которое нам дано в руки. Поняв это, я все увидел совершенно в другом свете.

Вызвал своих заместителей и начальников главных управлений. Сказал товарищам, что ЦК партии очень сурово оценил положение в авиапроизводстве. Но оценил справедливо. Обстановка на фронте острая, нужно удесятерить усилия, чтобы поднять выпуск самолетов в самые сжатые сроки. Для этого необходимо послать на заводы, где есть затруднения с отладкой двигателей и самолетов, бригады из сотрудников научно-исследовательских институтов и наших ведущих ученых, а также людей, которые могут помочь наладить дело. Главное, самим быстрее организоваться. Следить за продвижением каждого эшелона, за выпуском каждого самолета. Диспетчерский отдел должен работать с такой четкостью, чтобы все, что происходит на заводах, было известно наркомату буквально по часам.

Стали разбираться конкретно. По каким причинам задерживается размещение и развертывание ряда заводов? Какая нужна помощь? С какими обкомами связаться и о чем просить их?

На следующий день в наркомат приехала комиссия. Спрашиваем:

— Как вы собираетесь работать? Отвечают:

— Занимайтесь своим делом, а мы все посмотрим и решим.

В присутствии комиссии провел разбор текущей работы, состояния дел по обеспечению возможностей увеличения выпуска продукции на всех основных заводах. Начальники главков доложили, как обеспечено производство сегодня и каким оно будет в ближайшие дни, чего недостает, какие принимаются меры и что нужно предпринять дополнительно, чтобы дело двигалось быстрее. Члены комиссии слушали и никаких вопросов не задавали. Затем они еще несколько раз приезжали в наркомат. А потом меня одного или с кем-либо из заместителей стали вызывать в ЦК.

Тут уже не ограничивалось лишь обсуждением. Прямо по телефону соединялись с заводами-поставщиками. Вызывали наркомов других отраслей. Давали указания транспортным организациям. Две недели спустя комиссия закончила работу. Нам было сказано:

— Доложили о том, что вы работаете правильно и только нуждаетесь в помощи.

Примерно в это же время все директора крупнейших заводов получили телеграммы за подписью Сталина, в которых он требовал быстрее наладить производство, сделать все возможное и сверхвозможное, чтобы снабдить фронт крайне необходимой продукцией. В одной из них, посланной на завод, производивший штурмовики, говорилось, что эти самолеты «нужны нашей Красной Армии теперь как воздух, как хлеб...».

Обращение ЦК к заводским коллективам всколыхнуло людей. На требования партии они ответили напряжением всех сил.

Выступая на заводе, В. П. Баландин говорил:

— Мы заслужили самую суровую оценку. Оценка очень суровая, но правильная. Мы даем меньше моторов, чем требуется, и меньше, чем можем.

Начальник строительства А. П. Лепилов говорил на собрании актива строителей, которые возводили заводы на новых площадках:

— Я призываю вас вспомнить о том, что здесь было недавно. Разве кто-нибудь из вас забыл, как в морозы и бураны, в голой степи мы вгрызались в землю, закладывали фундаменты? Как боролись со стихией, не сдаваясь, не пасуя перед трудностями? Неужели сейчас, когда мы слышим непрерывный шум выпускаемых моторов и самолетов, когда сердце каждого из нас радостно бьется при виде мощных машин, создаваемых авиазаводами, мы не будем работать с еще большим рвением, еще с большим напором? Каждый час промедления оплачивается на фронте лишними потерями, оттягивает конец войны. Неужели мы не оправдаем надежд Родины?

С завода, производившего штурмовики, в Москву ушла телеграмма: «Во исполнение Вашего телеграфного указания сообщаем, что завод достигнет в конце декабря ежедневного выпуска трех машин. С 5 января — по четыре машины. С 19 января — по шесть машин. С 26 января — по семь машин. Основной причиной отставания завода по развороту выпуска самолетов является размещение нас на недостроенной части завода. В настоящее время недостроены корпус агрегатных цехов, кузница, корпус заготовительно-штамповочных цехов, компрессорная. Отсутствует тепло, воздух, кислород и достаточное количество жилья для рабочих. Просим Вашей помощи по ускорению окончания строительства и ускорению налаживания снабжения завода готовыми изделиями, материалами. Просим также обязать соответствующие организации мобилизовать для нас недостающих рабочих и улучшить питание рабочих. Коллектив завода обязуется позорное отставание немедленно ликвидировать».

Эти исключительно напряженные дни совпали по времени с началом разгрома немецко-фашистских войск под Москвой. На заводах прошла волна митингов. Выступавшие воздавали должное нашей армии, давали слово отдать все силы фронту. Рабочий Ф. Стародуб так передал свои чувства: «Мы только отступили на время. Но, отступая, взяли с собой оружие: станки, инструмент, материалы. Пусть мы недосыпали, недоедали. Никто не скажет, что нам легко. Но мы уже поставили на ноги завод! Так неужели теперь, когда наши воины отбросили врага от Москвы, мы не поможем им гнать гитлеровскую сволочь?! Я клянусь вам, товарищи, что взятый мною темп на двести процентов выработки не сбавлю до изгнания последнего фашиста с нашей родной земли!»

С телеграммой Сталина заводам связан любопытный эпизод, который произошел на одной из площадок, куда перебазировался ряд заводов авиапромышленности. Там стала выходить газета «Все для фронта». И вот ее редактор А. С. Магид решил выпустить листовку с текстом названной телеграммы. Не успела листовка разойтись, как А. С. Магида вызвал к себе уполномоченный ГКО, находившийся здесь, и показал ему еще одну телеграмму, направленную в Москву, в которой указывалось, что редактор газеты распространил в десятках тысяч экземпляров то, что предназначалось лишь директорам заводов, тем самым выдав немцам сведения, что у нас нет самолетов-штурмовиков. Дело приобретало крутой оборот, когда из Государственного комитета обороны поступила новая телеграмма, адресованная обкому партии и уполномоченному ГКО. В ней содержался призыв — сделать все возможное и невозможное для увеличения выпуска штурмовиков, а то, что их у нас не хватает, не является секретом ни для кого: ни для нас, ни для немцев.

Особо хочу сказать о наших железнодорожниках. До сих пор не перестаю восхищаться ими. Какой подвиг совершили они в ту пору. Ведь они не только бесперебойно доставляли оружие и боеприпасы на фронт, но и обеспечивали переброску войск, а также вывоз заводов и людей с запада на восток. И разве только одной авиационной промышленности! Как могли они с этим колоссальным потоком справиться под бомбежками и обстрелами, в суровую зиму с ее заносами и всем тем, что принесла война! Трудно себе представить. Но это было. И они с честью выдержали все испытания, выпавшие на их долю.

Таковы некоторые штрихи исполинской работы, выполненной осенью и зимой 1941 года. Эпопею эвакуации можно и должно назвать героической. О ней немало сказано, но еще больше, думаю, напишут. Пламя горячей любви к Родине горело в сердцах советских людей, и они сделали все, чтобы достойно ответить врагу.