Спасенный мост

— Шестого октября к гостинице «Бристоль» подошли два танка типа «пантеры», на которых по-немецки были написаны названия «Чарли» и «Хайди». Они стояли у гостиницы долго, потом подъехал роскошный автомобиль с номером «1401», остановился между танками, и человек, сидевший в автомобиле, поздоровался с другим, ожидавшим его у подъезда. Этим другим человеком был некий Сарапа, которого немцы называли «посредником» между ними и сербами, и многие белградцы хорошо знают, что это было за «посредничество»! Когда во втором маленьком автомобиле подъехали со своим барахлом жена и дети Сарапы, обе машины, сопровождаемые танками, двинулись к мосту через Саву. Четыре танкиста, сидевшие на броне танков, направив автоматы во все стороны, разгоняли публику, смотревшую на беглецов, и прежде всего на того, кто ехал в первой, роскошной машине. Этим человеком был Недич, тот самый [209] Недич, который три года хвалился, что никогда не побежит от народа, а тут побежал, и я, не вытерпев, закричал: «Поздравь Вуко Бранковича!» (предателя, который предал Сербию на Косовом поле туркам, национального изменника). Я рассчитал, что немцы не поймут значения моего выкрика, а Недич, услышав мой выкрик, хорошо понял и полой серой шинели закрыл лицо. «Форвертс! Форвертс!» — скомандовал какой-то немец, и машины ушли на мост, а сербы стали мне жать руки...

Так, глядя на мост через Саву, сегодня, 7 ноября 1944 года, после митинга на площади Славия рассказывал мне пятидесятивосьмилетний исхудалый, в штопаном ветхом костюме белградец Миладин Зарич, старый учитель, многоречивый, экспансивный, быстрой Жестикуляцией стремившийся усилить значение своих слов. Когда он обращал свое лицо ко мне, я смотрел на его густые брови, приглаженные к седеющим вискам волосы, и видел его коричневые, обведенные серым кругом зрачки... Он волновался, рассказывая мне о том, что произошло несколько дней спустя после бегства Недича. Он волновался и потому, что все еще переживал то, что ему удалось сделать, и потому что в Белграде в те дни оставалось немало недичевцев. Миладину Заричу приходило в голову: «А ведь они теперь могут меня убить!» — он мне признался в этом.

А история, которую Зарич мне рассказал в разбитом, залечивающем свежие раны Белграде, была в самом деле весьма примечательной: передо мною высился мост через Саву, целый и невредимый, первый на протяжении тысяч километров наступления Красной Армии крупный мост, не взорванный немцами. Как же и кому его удалось спасти?

Сейчас я передам подробный рассказ об этом, но сперва позволю себе привести точную копию одного официального документа. Вот она:

«Управление Воинской части полевая почта 44775, 25 октября 1944 г. № 025/10.

Справка

Дана настоящая другу (гражданину) Зарич Милядин Захаровичу, народному учителю города Белграда в том, что он командиром воинской части пол. почта [210] № 44775 представлен к правительственной награде — ордену Отечественной войны I степени, за то, что он совместно с советскими войсками, рискуя жизнью, проявил мужество и героизм в период захвата переправы через реку Сава (мост в г. Белграде).

Командир воинской части п/п 44775, Герой Советского Союза, гвардии генерал-майор С. Козак.»

Знаю: С. А. Козак командует 73-й гвардейской стрелковой дивизией, которая штурмовала район крепости Калемегдан и переправлялась по мосту через Саву в Земун.

А вот как об этом рассказал мне сегодня житель дома № 69 по улице Карагеоргиевича Миладин Зарич:

— В этом доме я живу пятнадцать лет. И теперь наблюдал отсюда за всем. За десять дней я видел, как немцы подносят взрывчатку, по нескольку раз в день ходил смотреть! На старичка не обращали внимания! И, кроме того, наблюдал с чердака, проделав в нем дырку. И сердце сжималось, и думал: как спасти этот мост?.. Двенадцатого или тринадцатого немцы взорвали другие мосты, прежде дунайский, на следующий день — железнодорожный через Саву. А мост «Принца Эугена» (Евгения) временно оставили.

Шестнадцатого октября обер-лейтенант, угрожая пистолетом, приказал всем жильцам нашего дома убраться в подвал. В запертых, пустых квартирах немцы выломали двери, опасаясь, что там партизаны. Поставили у выхода из подвала стражу. Без воды, без хлеба, без уборной мы просидели в подвале все дни боев до утра двадцатого октября. Нас, жильцов тридцати семи квартир, было, около восьмидесяти человек. Дети, женщины спали на полу, делясь последним, почти ничего не ели. Немцы держали нас, как заложников, объявив, что если русские будут бомбить Белград с воздуха, то всех нас расстреляют. Сами немцы сидели на третьем и четвертом этажах, а с пятого били по наступающим освободителям из автоматов, пулеметов, пушек. На балконе был устроен наблюдательный пункт, немецкий офицер смотрел в стереотрубу. В доме все было разграблено немцами, взломаны шкафы, перебита посуда...

Слушая взрывы, мы сидели в подвале все дни. Мы ничего не знали, кроме того, что, по словам немцев, [211] идут непрерывно бои на железной дороге и что «русские ничего не добьются, а если придут, то всех перережут и все разграбят».

В шесть часов утра двадцатого немцы из дома побежали, оставили одного часового. Я услышал «ура» русских на Босанской улице. У немца задрожали колени, он стал просить гражданскую Одежду, чтобы его в первую минуту не застрелили. Я дал ему пиджак, он вышел и сдался русским.

И тогда я пошел на мост. Немецкие пушки били из города, сдерживая наступление русских. Кругом был бой. Я видел, что по мосту уходят многочисленные немцы. Я шел один сквозь парк, что простирается перед мостом. И, поднявшись по подъезду к мосту, увидел у железнодорожных вагонов примерно сотню русских, направляющихся к Калемегдану, Я кинулся к ним, закричал им: «Братушки, братушки, здраво!», и первый из них, офицер, поцеловался со мной.

Это был третий батальон двести одиннадцатого полка сталинградской дивизии. Я позвал их поглядеть мост — сказал, что внизу там — мины. Они сказали, что у них боевой приказ — немедленно идти на Калемегдан, и времени нет, но все-таки командир выделил человек сорок, они пошли со мной. Осмотрели два быка, ничего не нашли. Немцы с другой стороны не стреляли, тишина была полная. Русский увидел белый шнур, он уходил к земунской стороне, но русские сказали, что идти туда, это значило бы для них не выполнить боевой задачи. Я крикнул: «Я бывший сербский офицер! Пойдем на мост!» Русский офицер ответил мне: «Вот как военный человек и возьмите на себя задачу, пойдите на мост, перережьте шнур! А нам надо бить немцев в Калемегдане!»

И я пошел на мост сам, шел по мосту и думал: сейчас взорвется! Потому что видел: на земунской стороне моста были белые дымы. «Взорвусь, прежде чем дойду до половины моста!» Но шаг за шагом иду — нет взрыва. Мост камуфлирован рогожами, и справа и слева — много убитых немцев... Дошел до арки, прочитал: «Принц Евгений», и свисает сверху медный шнур, и где-то шипит другой. Я медный не трогаю, ищу, где шипит, дошел до половины моста, вижу, один шнур тлеет и другие, видны, горят. «Здесь, думаю, и погибну». Горят — с дымом. [212]

А один немец, то ли мертвый, то ли живой, с серыми глазами, отвалившись на железину, глядит на меня... Оглянулся я, вижу — саперная лопата (там много амуниции было разбросано). Взял лопату с деревянной ручкой, попытался рассечь шнур. Два других сюда же спускались, соединялись и уходили в фарфоровый изолятор. Неудобно было лопатой, шнуры пружинили. Я нашел тесак, весь в крови, перерезал им эти два шнура...

И пошел дальше. Там мост был вымощен импренированными паркетными плитками, там горело, было жарко, я оторвал одну плитку, увидел горящий шнур, и под плитками — ящики со взрывчаткой. Пересек шнуры ко всем ящикам, эти шнуры не горели, но пламя пожара приближалось к ним. Я не мог потушить пожар, прошел дальше триста метров на земунскую сторону, увидел: немцы прячутся, укрываются, их множество. Они по мне не стреляли, думали, может быть, что я немецкий сапер?

Я пошел обратно, на половине моста выглянул из рогожи, махал черной шляпой, кричал: «Помоч да гасимо пожар!»

Сербы — гражданские, — стоявшие на берегу, боясь взрыва, убежали в свои дома. Я выглянул на другую сторону, увидел русских красноармейцев, человек двести, в разных местах — на улицах и около моста, закричал: «Братушки, братушки! Мост слободен! Пожурите!..» Раз десять прокричал это, охрип (потом долго не мог говорить). И русские бегают, никто не идет, не понимают. Между собой что-то обсуждают. Но человек десять воинов осторожно пошли ко мне.

Я двинулся вперед к ним, по середине моста, а они, пригибаясь, прижимаясь к перилам, держа под локтем автоматы сошлись со мною. За ними подошли другие, всего человек сорок. Это были бойцы из третьего батальона двести одиннадцатого полка. И без всяких разговоров я повел их на другую сторону — земунскую. Тут начался немецкий ураганный артиллерийский огонь. Снаряды рвались на мосту, под мостом и поблизости от него. Среди бойцов сразу оказались раненые и убитые, но никто из уцелевших не повернул назад, все шли вперед. Когда земля была уже недалеко под пролетом фермы, они стали прыгать под мост, приникали к земле, повели бой с немцами (немецкая артиллерия била и потом, [213] весь день, до вечера разорвалось больше тысячи снарядов — и шрапнели и бронебойных). Четвертый бык был весь разбит артиллерией: А потом еще два дня из Чукарицы, где держалась тысяча двести немцев, они непрерывно вели огонь...

Сначала через мост прошли десять русских, потом до сорока, потом еще не меньше двухсот, и все они вели кровавый бой с немцами и на мосту и на земунском берегу.

Это длилось до семи с половиной утра. Я видел, что русские не ложатся, идут в атаку, и мне было стыдно лечь в воронку, я тоже не ложился, а пошел назад в рост и думал, что никогда не дойду до дома. Задыхался в дыму разрывов, ничего не видел, смертный страх одолевал меня, но я шел, шел... Когда Дошел до дома, обнаружил, что в кармане у меня — осколок, а брюки у колена и все полы пальто прострелены. Но крови нигде не было, только был контужен, болела грудь. Через три-четыре дня, когда пошел к доктору, узнал, что я стал на четыре кило легче (а всего за время оккупации потерял тринадцать килограммов).

В восемь с половиной утра я глядел с верхнего балкона своего дома и видел, как по мосту проходили русские: сначала провели пушки, одну, две, потом больше, минометы, четыре лошади (два коня были белых, а у нас в артиллерии нет белых коней, потому что они хорошо видны). Один офицер промчался на белом коне, потом проехал серый блестящий автомобиль, наверное, с генералом, потом пробрался танк, за ним, по сделанному настилу, второй... Тут мост, весь пробитый снарядами, разошелся, я схватился за голову, заплакал, подумал: «Я провел туда русских воинов без приказа, и вот они там погибают!»

Но русские починили мост досками и деревьями, принесенными из парка, и через мост двинулась вся громада Красной Армии и партизан — сплошным потоком прошли тысяч десять-двенадцать воинов, со всей техникой. И борьба с немцами пошла дальше — налево, в Новом Белграде и направо — в Саймище. И я глядел на это наступление и видел, как немцы побежали на аэродром и в Земун.

Через три дня, когда я сидел у своего дома, какой-то русский офицер, увидев меня, всплеснул руками: [214]

«Дорогой друг, а мы тебя везде ищем, наши офицеры ищут. Пойдем с нами!»

Меня привели к мосту через Дунай, где был штаб русских. Здесь все русские офицеры меня перецеловали и угощали. Командир полка все записал в боевой журнал. Адъютант все перепечатал на машинке и, когда узнал, что я учитель, сказал радостно, что он тоже учитель. И ради меня приехал в автомобиле большой начальник, обнял, сказал: «Товарищ, ты много сделал для своей родины и для России. И Россия тебя никогда не забудет. Ведь на нашем пути от Сталинграда это первый мост, который остался цел, за тысячи километров!»

И на следующий день утром на площади Славия был парад, и один генерал-полковник представил меня генералу Козаку, а Козак отвез меня в Земун и в Бежанью, знакомил со всеми своими офицерами. И дали мне сто килограммов муки и много разных продуктов, потому что знали, как мы голодали при немцах, и выбрали из отары лучшую овцу, и — самое главное — предоставили меня к ордену Отечественной войны I степени — к высокой боевой русской награде!.. И я очень счастлив, что мои старые ноги помогли героям освобождения Белграда перейти через реку Саву! И жена моя Милена счастлива, и сыновья мои, партизаны, Новак и Драголюб счастливы, и Милош, который был комиссаром у партизан и был осужден дражениками (четниками Драже Михайловича) на смерть, но чудом избежал смерти, тоже счастлив: наш Белград свободен!..